Лермонтов

Как выглядит Земля из космоса? М. Ю. Лермонтов знал это задолго до полетов на Луну и запуска МКС. По крайней мере, так трактовала его стихотворение «Выхожу один я на дорогу» наша училка по русскому и литературе. «…спит земля в сияньи голубом», — цитировала она усталым голосом, в котором слышалось эхо кухонной перебранки, жалобы на нескорую пенсию в учительской и шелест непроверенных домашек за рабочим столом. В сущности, о чем он говорит, ребята? Ведь это «сиянье» — не что иное, как земная атмосфера, «голубая дымка», которую Гагарин будет наблюдать из своего иллюминатора почти полтора века спустя.

Сегодня мы все знаем, что голубой ореол вокруг нашей планеты — это озоновый экран, который защищает нас от солнечной радиации, и который мы так бездумно разрушаем своими заводами и спреями для укладки, кхм, вставляла она неуклюжий экологический пассаж в стиле либеральных девяностых, — но во времена Лермонтова ведь ничего этого не было! Откуда же он знал, как выглядит Земля с орбиты?! Она обводила класс блеклым учительским взором, таким же усталым и исполненным непроверенных тетрадок, как ее голос. По ее лицу проскальзывала слабая улыбка профессионального удовлетворения: класс молчал, все внимание было приковано к ней. Все-таки могу еще чем-то зацепить этих оболтусов, не совсем в тираже. Иииии, переходила она к тому, что в танцевальной музыке называется «дроп» — когда после эффектной паузы в один такт одновременно врубаются перегруженный бас с бочкой и сабом, и на фоне голос такой: «БЭЙС», и дальше в клубе начинается ацкейший угар по сотоне и отсосы в туалетах — и-и-и, заканчивала она, эти строки в очередной раз подчеркивают, насколько неземным, поистине космическим талантом обладал этот поэт.

Шел холодный 99-й, время молодого интернета и крупнозернистой порнухи, открывавшейся по десять пикселей в минуту через шипящий родительский модем. Я представлял себе, как Лермонтов, облаченный в элегантный скафандр XIX века с эполетами и застекленными от солнечной радиации золотыми шнурками медленно плывет над дугой горизонта, вращаясь в невесомости вместе со своей офицерской шпагой и выроненным пистолетом. Он смотрит на разрозненную Европу под своими ногами, где день плавно переходит в ночь, и в салонах одна за другой отрубаются морфинистки. В относительно свежих викторианских постройках зажигаются газовые лампы, окрашивающие побережье UK в бледно-желтый цвет. В высоких горах Кавказа, откуда взлетела его щуплая фигурка, плавают осторожные огоньки еще не сформированных бандформирований, на Аравийском плоскогорье плещутся еще не открытые баррели нефти и сверкают еще не заложенные башни Дубаи. Двумя пикселями моргает родина — Москва и Питер — Мастер и Раскольников, еще не зачатые, каждый на своем месте в релятивистской картине мира; бесшумно ярится раскаленная дуга Японии мощностью в 13 биллионов киловатт, дрожит почти двадцать миллиардов глаз, различающихся длиной ресниц и углом слияния верхнего и нижнего века, восходит десять миллиардов солнц, настает десять миллиардов вечеров, в тускло освещенной больнице подмосковного Королева просыпается подросток, недавно исцеленный от аппендицита, сезоны меняются, часы смещаются, классные стены покрываются слоями косметического ремонта, время настоящее нагоняет время несуществующее, Сири поправляет суматошного писателя, сферы совмещаются, квантовая функция коллапсирует, учительнице литературы на плечо ложится красный осенний лист.

Утренний туман не спеша проползает по высотам спящего Сан-Франциско, омывает опоры мостов, перила балконов еще не заселенных новостроек, пустое шоссе в мексиканском гетто пересекает барсук, прозрачный Лермонтов растворяется в озоне, на берегу неторопливой земной полутени ранней весной две тысячи семнадцатого я просыпаюсь, я просыпаюсь.