И остави нам долги наша...

Бывают странные мгновения в жизни, когда вдруг ни с того, ни с сего вдруг вспыхнет в памяти какая-нибудь сцена из прошлого, казалось, давно забытая и похороненная на кладбище времени; вспыхнет, задержится и долго не хочет уходить. Ей надо прожить своё, не прожитое когда-то, отодвинутое, но не изжитое. У памяти свои законы. И, как бы мы не гнали непрошенных гостей, они не уйдут, пока не настанет их час.
Вот так и Сергею Ивановичу Корхову, кандидату философии в отставке, человеку известному и уважаемому в учёных кругах города, где он жил в последние годы жизнью анахорета, почему-то вспомнилась однажды ввечеру и тревожила память всю ночь давняя обида, нанесённая ему одним человеком, теперь уже умершим и похороненным в земле предков, куда он вернулся незадолго до кончины. Тело его лежит там, где погребены кости его пращуров, но вряд ли можно сказать о нем: "И приложился к народу своему", ибо потомком Авраама он был только по крови, а не по вере; по званию - доктор философии, по направлению ума и деятельности - воинственный атеист, заведовавший кафедрой в одном провинциальном вузе. В определённом кругу людей считался "умнейшим человеком". Он был и библиофилом, и меломаном, имевшем в своём собрании сотни грампластинок, изданных в СССР и за рубежом. Видимо, у него были связи с уехавшими заграницу знакомыми или родственниками. Он дерзал читать лекции по истории музыки в областной библиотеке, не имея даже начального музыкального образования. Одни слушали его, открыв рот, другие, особенно люди из музыкальных кругов, с нескрываемой усмешкой. Сергей Иванович принадлежал к разряду скептиков и был одним из тех, кто не только никакого особенного ума в нём не видел, но ещё и скептически отзывался, считая его человеком весьма средним и выделявшимся только самонадеянностью. Именно этим качеством, полагал Корхов, внушал он податливым и простодушным людям преувеличенное мнение о своём уме.
«Светоч ума» и образованности родился в семье местечкового раввина где-то на Украине. По понятным причинам он тщательно скрывал эту деталь своей биографии. Время было такое, что скрывать нужно было всё и вся. Тору и еврейскую энциклопедию старого дореволюционного издания он знал назубок, чем и приводил иногда в смущение своих оппонентов. Вооружённый такими знаниями чувствовал себя уверенно и вообще держался с видом превосходства. Знания торы и Талмуда пригодились ему в преподавании научного атеизма. Любимым его коньком было доказательство нелепости  и противоречивости многих стихов Библии, в особенности, Нового Завета. Верующих, и христиан, и иудеев, особенно сектантов разных подпольных церквей доктор-атеист презирал, считая людьми глупыми, невежественными и недалёкими. В особенности возмущал его тезис Святого Августина: "Верую, потому что абсурдно". Ибо как можно веровать в то, что нельзя ощупать, увидеть, научно доказать? Книжица, продававшаяся когда-то на всех углах в городе и даже на одном из московских вокзалов, через который прибывал в столицу и убывал из неё апостол атеизма, так и называлась: "Верую, потому что абсурдно".
Но речь не об этом, и обида Сергея Ивановича связана с посторонним, на первый взгляд, предметом ; кандидатским экзаменом по марксистской философии. Обо всех других направлениях мысли в те годы в учебниках говорилось бегло и в осудительном тоне. Упоминание же о вере вообще считалось дурным тоном, признаком научного слабоумия. Доктор же философии знал о религии всё, что можно было знать, и с какой-то дотошной пристрастностью ловил студентов на экзаменах по курсу антирелигиозной пропаганды. А откуда студентам было знать, чем отличались «Свидетели Иеговы» от «Адвентистов седьмого дня», если только за то, что кто-то интересуется этими таинственными и страшными организациями могли отчислить из института, исключить из комсомола, прилепить кличку «сектант», с которой нельзя появиться в среде нормальных советских молодых людей?   И сам Корхов в те далёкие годы мало знал об этой тайной, окружённой  неприятными слухами  стороне жизни. Тем более, в споры на экзаменах ни о сущности религии, ни о её формах не вступал. По курсу же марксизма-ленинизма в студенческие годы шел отлично, пока не столкнулся с «самым умным человеком в институте». Ясность, глубина  и оптимизм самого прогрессивного учения» нравились ему. В практической же жизни советских людей многое коробило, вызывало неприятие, о чём он, «ничтоже сумняшеся», заявлял публично. И не одна кара сваливалась на его голову за это.
Но вернёмся «к нашим баранам». Главный атеист был председателем комиссии. Экзамен начался, как было назначено, в девять утра. Председателя не было. В качестве важного лица он позволил себе не торопиться. Хорошо и внятно ответив по первому вопросу, Корхов перешёл ко второму и уже завершал дистанцию, когда в аудиторию пожаловал знаменитый атеист. Застал он ответ экзаменующегося буквально на десятке последних слов. Всё было хорошо, ладно. Принимавший экзамен преподаватель слушал с сочувствием. И Сергей вышел в коридор, почти уверенный в хорошей, скорее, в отличной оценке. Вместе с ним сдавал экзамен какой-то сельского вида парень явно не философского склада ума. Не прошло и минуты, как он появился в дверях. Вскоре обоих позвали в комнату и объявили итоги экзамена. Корхов  получил "три", соискатель из сельского райкома партии (как потом выяснилось) - "пять". Сергей остолбенел. Член комиссии, как ему показалось, был также несколько смущен. Невозмутимым, даже явно довольным, оставался только председатель.
Будущий аспирант был страшно задет, оскорблён, собирался всё бросить. Долго не понимал, в чём дело. И только спустя какое-то время ему объяснили, что ревнитель атеизма просто не хотел пропустить его в аспирантуру. «Вам ставили палки в колёса», - как-то доверительно сообщил ему один из коллег. Сергей Иванович не поверил. Может быть, существовала какая-то установка "сверху", из партийного бюро института (вольнодумец-студент был  на плохом счету). Но, скорее всего, причина крылась в личной неприязни. Что-то не нравилась доценту в самонадеянном молодом человеке. Может быть, неординарность личности, суждений, поведения. Кто смеет хоть в чём-то бросать вызов единственному и неповторимому, «умнейшему» человеку? Если он действительно был большим, благородным и широко мыслящим человеком, каким себя афишировал, как могли все эти качества уживаться с мелочностью, проявленной им по отношению к простому соискателю?
Приёмные экзамены в аспирантуру Корхов сдал на «отлично» в Москве. Там же через три года и защитился, к неудовольствию недоброжелателей.
О докторе философии долгое время не думал и даже забыл о его существовании.  Слышал только, что тот уехал на историческую прародину, не "взошёл в Эрец-Исраэль", а просто переехал в Израиль на уже возделанную первыми переселенцами землю и в один из благоустроенных городов.  Внук раввина одарил бы невежду только презрительным взглядом. Однако что ж! Каждого тянет к своим корням, к своей почве, к началу своих начал. Но, как оказалось, не столько и даже не столько тоска по колыбели предков двигала учёным репатриантом, сколько надежда развернуться во всей широте и блеске своего дарования. «Здесь ему не давали писать, как он хотел. Он должен был приспосабливаться», - объясняла знакомым жена мотив его решения. Но там его способностей не оценили, даже не захотели читать и слушать. Будучи человеком гордым и желая бросить вызов местной общественности, он перешёл в дворники. «Будешь, как гой, мести метлою улицы», - говорят еврейские матери непослушным детям. Именно такие приехавшие из России гордецы и возбудили ненависть местных иудеев, призвавших «сбросить в море этих  наглых зазнаек».
Прошло двадцать с лишним лет. Слухи дошли до Сергея Ивановича, что так, в дворниках, и скончался непризнанный пророк. И Сергею Ивановичу даже стало жалко его. И стала эта история  вспоминаться, хотя всё происшедшее уже давно «быльём поросло».
Вспомнил ли об этой истории хоть раз за все эти годы её виновник? Смущался ли совестью? Вряд ли. Скорее всего, полагал себя безгрешным. А если и с грехом, то не придавал тому никакого значения. Ну, подумаешь, сделал маленькую подлость, подставил кому-то ножку. Не сын же партийного бонзы. Не племянник ректора. Не из своих. Меньше будет о себе воображать. И продолжал жить с сознанием собственной чистоты, правоты и  умственного превосходства. А то, что мог испортить жизнь, стать причиной трагедии и думать не думал. Что кому-то травму нанёс, не беда. Не себе же. Переживёт. И то, что так низко ставил сей человек чужую жизнь, особенно унижало Сергея Ивановича. Нет, не был не то что добрым, а просто справедливым этот человек. По чужой судьбе, по чужой душе пройти в сапогах ему ничего не стоило.
«Учение Иисусово говорит, что надо прощать врагам своим, - записал в одну из таких беспокойных ночей Сергей Иванович в дневник. - В особенности, молиться за усопших. И я молюсь. Такой высоты слова этой молитвы, что мне, боюсь, не дотянуться до них. «И остави, Господи, нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Остави, значит, не мсти. Я и не мщу. Не мне судить кого-то из малых сих. Каждый чувствует, думает и поступает, как может, как отпущено ему. И потому бесполезно обижаться на ближнего. Но и прощать через силу, загонять обиду внутрь, значит, лгать, притворяться, наносить вред себе, отравлять душу. Всё-таки правда должна быть правдой, а справедливость - справедливостью».