3. 1. Детство. Под лавкой

               
 …Мы тогда жили в бараке, значит, мне было не более пяти лет. Мама взяла меня с собой в поликлинику и оставила ждать на улице возле двери. Я осмотрелась, увидела лавочки через дорогу, и в детском мозгу возник, как мне показалось, весёленький план: «спрятаться под лавкой». Когда мама меня найдет, будет смешно и радостно всем! Вот повеселимся, самое время!  Таким был мой искорёженный детский юмор. Очень хотелось удивить, но ничего лучшего не смогла придумать, поэтому просто перешла через дорогу и спряталась под лавку.
 Позже я видела, как мама вышла, как  бегает и испуганно спрашивает людей.  Сама же сидела и ждала удачного момента бодро выскочить со словом: «сюрприз»! Мама подбежала к лавке и взволнованно спросила у мужчины, сидевшим на ней, не видел ли он девочку? До меня мгновенно дошло, что сюрприза не будет, и сразу сделалось не до шуток!
  – А это не ваша пропажа  под лавкой? – спросил он, махая головой в мою сторону.
  Я медленно поднимаюсь с улыбкой во все зубы, и как нашкодивший щенок с ужасом готовлюсь к «весёлому сюрпризу!». Попалась, опять приехали! Вместо радостного розыгрыша, который, по-моему, должен  был запомниться  всем  надолго, мама схватила меня за шиворот и поволокла по тротуару, раздавая богатые подзатыльники прямо на улице у всех на виду!

 В очередной раз я получила неопровержимые доказательства, что со мною точно  что-то не так! Пошутить и то не получается, как у людей, смешно и правильно!  Всю дорогу мама злилась и кричала. Она не на шутку вышла из себя.  Прохожие успокаивали, но она не могла уже остановиться и так сильно дернула  меня за косичку,  что половина волос  осталось в её руке. Только дома  мама успокоилась, сообразив, что тоже перегнула палку, обнимала  меня и плакала вместе со мной. На завтра мы сходили к врачу, чтобы выписать жгучую коричневую жидкость для роста волос, которую около месяца нужно было втирать в голову.  Вот пошутила, так пошутила, на всю жизнь запомнила этот «радостный сюрприз»!
  Совесть опять, как гигантский шуруп,  принялась сверлить нашкодивший  разум: «Ты виновата!  Это ты  довела маму до такого состояния! Ты потерянная ненормальная ошибка природы!»
  Я уже совершенно ничего не понимала про себя, поэтому, как и другие, считала странной, не могла принять, а, тем более, полюбить!

 Мамина судьба не была легкой.  Она сделала её вспыльчивой и резкой, но удивительно справедливой, прямой  и  честной. Несмотря ни на что, она не потеряла сердечной доброты и удивительной щедрости. Будучи другой, она часто злила и раздражала меня, поэтому я не чувствовала к ней особой привязанности и теплоты.  Мама была, как будто, чужим для меня человеком, абсолютно не зная и не понимая собственную дочь. При  этом, не смотря ни на что, она  очень баловала, оберегала, защищала и любила меня. Любила, как умела, как могла, как понимала и как считала правильным. Защищала и лелеяла, потому что кроме меня у неё тоже никого не было. Это была какая-то удушающая и парализующая любовь: меня обнимали не тогда, когда я в этом нуждалась больше всего, а тогда, когда  считали это своевременным и подходящим. Мне давали не то, что мне было нужно, а то, что считали нужным, необходимым и полезным родители, которые сами не знали как нужно и как правильно. А для меня такая любовь казалась липким, назойливым и абсолютно не приносящим радость действием. Поэтому я всегда дергалась и убегала.
 – Зверёныш, нелюдимая! – слышала я в ответ, в очередной раз, понимая, что не такая как все и мною по-прежнему не довольны.

 Так мы с мамой, сильно нуждаясь в любви, и по-своему любя друг друга, делали самих себя несчастными, потому что не понимали и не знали,  как сделаться счастливыми! А, самое главное, боялись поговорить на эту тему и честно признаться, как сильно мы нужны друг другу и как сильно любим друг друга! Словно пойманные необычные бабочки, которыми восхищаются, зная, насколько они нежны и хрупки, их оберегают, всё больше сжимая в ладонях, чтобы не потерять и не отпустить измученных на свободу! Применяя различные средства и методы, чтобы защитить бабочек от того, для чего они собственно и были рождены. Всю жизнь я чувствовала эти стерегущие трудолюбивые руки, которые, до сих пор не могу понять, были для меня защитой или клеткой, атрофировавшей  мои собственные мышцы.