Голубая полоска

                ВАСИЛИЙ ДУБОВ


                ГОЛУБАЯ ПОЛОСКА

                Повесть


                Сан-Франциско
                2015


               


                СОДЕРЖАНИЕ


Вместо пролога.....................               
ПЕРЕКАТИ - ПОЛЕ....................
Начало начал ......................               
Безотцовщина ......................               
Скитания ..........................               

ДНИ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
Выбор..............................               
Тропинка в небо ...................               
Несбывшаяся мечта .................             
Этапы трудного пути ...............

ГОЛУБАЯ ПОЛОСКА
Впереди –война .................             
Голубая полоска ...................               
Земля Каминского Ивана ............         
На полный радиус ..................
На Родину .........................               
Чужая земля .......................               
Закат над морем....................









      
                Посвящается моему мужу

                Василию Алексеевичу Дубову



      Исполняю мечту красивого, честного, талантливого, надёжного, любившего жизнь и землю, на которой родился, человека, являвшегося воплощением всего лучшего, что нам оставила в наследство славная когорта настоящих русских офицеров, непреложным законом каждого из принадлежавших к ней было: жизнь – Отчизне, сердце – даме, честь – никому!
     Автор повести – лётчик. Он был свидетелем и участником описываемых им событий. Все упоминаемые фамилии, цифры, факты – подлинные, зафиксированные не только в памяти участников событий, о которых идёт речь, но и в многочисленных архивных материалах. С документальной достоверностью и теплотой вспоминает автор о друзьях-фронтовиках – тех, кто погиб в героических сражениях, и кто, сокрушив врага, пришёл с родным полком к победе.
    Бесконечна цепь воспоминаний... Одно тянет за собой второе, за которым всплывает в памяти третье – и так без конца.
    Но всего пережитого не вспомнишь и тем более не расскажешь. Надо где-то ставить точку.
     Когда человек берётся за перо, он всегда делает это с какой-то определённой целью. Была такая цель и автора книги, которую Вы держите в руках.
     В ней достоверный рассказ о времени и о себе. Особый долг он чувствовал за собой: вспомнить тех, кто отдал свою жизнь, свою молодость для того, чтобы небо было голубым, а трава зелёной, ради жизни на земле.
     Всё рассказанное здесь – правда.
     Время неумолимо и жестоко одновременно... Улетают годы... Улетают, словно осенние журавли. Но журавли возвращаются и приносят на крыльях своих тёплые зори, полные трубных песен и вешнего очарования. А годы уходят безвозвратно, и с каждой весной их становится всё меньше и меньше. И тогда человеку хочется вспомнить: а какие же они, те самые годы, что навсегда остались за горизонтом твоей жизни? Вспомнить и рассказать о них тем, кто стоит у светлого истока бытия. И если эта память сердца зажжёт пламень в других сердцах, человек тихо скажет себе: "Я счастлив!"
     Много лет назад, когда до философского рассуждения о смысле жизни было так далеко, как 41-й весне до нынешней, автор произнёс эти 2 слова. Но тогда они звучали по-другому, да и содержание их было совсем иным. Он был просто счастлив ощущением первого полёта.
    Василий Алексеевич всегда оставался верен себе: обнажённость и искренность, с годами умноженная мудростью прожитых лет.
    Повесть названа "Голубая полоска". Голубые полоски были опознавательным знаком на шайбах хвостового оперения самолётов Пе-2 10-го ОРАП.
    Кроме автобиографической повести, в книгу включены стихи, написанные в разные годы, и фотографии картин, созданных Василием Алексеевичем.


Нина Авраамовна Дубова








                Вместо пролога.               

    Мандатная комиссия лётного училища заседала в одной из комнат  пустующей  курсантской  казармы, где все звуки, отражаясь от оголённых  стен, гулко громыхали и словно зависали на некоторое время в прохладном воздухе.
    Мы, будущие курсанты, сидели вдоль стен коридора на низких длинных скамейках, принесенных из спортивного зала, напряжённо вслушивались в изредка долетавшие из комнаты трубные гулкие звуки, пытаясь уловить хотя бы смысл задаваемых комиссией вопросов.
    Яшка Яшкин, мой земляк и товарищ по аэроклубу, стоял у двери, прислонившись широкой спиной к стене, и передавал с некоторыми комментариями всё, что ему удавалось расслышать. Но поскольку вся его болтовня вызывала только взрывы смеха и походила больше на игру в испорченный телефон, то, естественно, нам мало что удавалось услышать дельного из этой загадочной комнаты.
Единственно, что он передавал добросовестно и без искажений, так это фамилию очередного курсанта.
     – Ду...бов! – крикнул дурашливо Яшка и часто-часто заморгал своими длинными белесыми ресницами.
     – Ух, ты!  Это ж тебя, Вася. А я как-то и не по-
думал. Ну, дуй, исповедуйся.

     Члены комиссии сидели слева у стены за столом, покрытым красным кумачом, и деловито, не поднимая голов, рассматривали какие-то бумажки, лежащие перед каждым в аккуратненьких папочках.
     Председательствующий, черноволосый грузноватый мужчина с тёмно-красными ромбами в голубых петлицах новенькой гимнастёрки и двумя орденами на груди, внимательно и строго осмотрев меня, спросил:
     – Дубов?
     – Я.
     – Василий Алексеевич?
     – Да.
     – Из вашей автобиографии нам не совсем ясно, кто были ваши родители?
     – Почему – были? – удивлённо переспросил я.– Мать
 и сейчас жива, работает, а вот отца – нет. Умер в 1929 году.
     – Расскажите  подробнее  о  них, – попросил председатель.
     Чуть помедлив, я беспомощно развёл руками и ответил:
     – Всё,  что  знал  о  родителях,  я  там  написал. Больше о них мне ничего не известно.
     Сидевший справа майор передал председателю какие-то бумаги, и тот, бегло просмотрев их, удовлетворённо произнёс:
     – Ну,  вот,  а вы  говорите ...  да-с ...  ну-ну,  oтлично! Да будет вам известно: родители ваши в 1919 и 20-м годах служили в 5-й Красной армии ... Демо-билизованы... – Он бегло пробежал глазами другую бумажку и, снова глянув на меня, закончил: – … В 1921 году. Вопросы к нему есть? – спросил он, оглядев членов комиссии. Вопросов не было.
     – Вы зачисляетесь  курсантом  военной авиационной школы пилотов. Поздравляю!
     – Пригласите Голубева, – сказал  сидевший с края стола капитан.
     Поблагодарив комиссию, я вышел.

     Несколько позже, когда мы одели военную курсантскую форму и были распределены по эскадрильям, я вновь встретился с председателем комиссии. Он пришёл к нам на комсомольское собрание и поздравил меня с избранием секретарём комсомольского бюро.
     Поговорив со мною наедине о делах комсомольских, он вновь попросил рассказать о родителях.
     – Вы не удивляйтесь, товарищ Дубов, – успокаивал он меня. – Через некоторое время мы вручим вам самое современное и самое грозное оружие Красной армии – боевые самолеты. И мы должны быть уверены, что это оружие попало в надёжные руки. Вы меня понимаете?
      Да, я прекрасно его понимал, и у меня не было и тени сомнения в правомерности его вопросов, но меня самого вновь поразила удивительная пустота моей биографии.
     Оставшись один, я долго сидел, не зажигая огня, в нашей, по-казарменному строгой, комнате комсомольского бюро, и смутные видения моего раннего детства, а затем и юношества возникали перед моим мысленным взором.





                ПЕРЕКАТИ - ПОЛЕ






                НАЧАЛО   НАЧАЛ

 
Как ни печально, но факт: все мы не помним не только первого дня после своего появления на свет, но и значительно позднего отрезка времени, когда мы своим истошным криком только и могли, что сотрясать воздух, и тем самым требовать еду и повышенное внимание к своим ничтожным персонам.
Однако и позже, где-то до пяти лет, мы еще мало что соображали, и из всех событий окружавшей нас жизни смутно помнили отдельные её проявления и некоторые эпизоды.
 И это при том условии, если родители в более поздние годы нам что-то напоминали о раннем нашем детстве.
Не являюсь исключением из этого правила и я.
До сих пор не знаю, кем были родители до моего рождения, и что они из себя представляли.
Слышал от матери, что родился я в глухой деревне на берегу реки Камы, откуда вскоре мы переехали в город Бирск, где, спустя три года, произошло у нас прибавление семейства: родился второй ребёнок – моя сестра. Сам я этого факта не помню, а вот первые подзатыльники за неловкое с ней обращение, спустя полгода после её появления, – помню.
Помню большой неогороженный дом на самой окраине города, на так называемом "Камешнике", откуда хорошо была видна река Белая и покрытая кустарником пойма за ней. За домом круто поднимался каменистый склон, закрывавший полнеба; восточнее, по крутому косогору, кудрявились густые заросли орешника; на запад, петляя между камнями, вилась дорожка, вливавшаяся в городскую ненаезженную улицу.
Помню вкус и ароматный запах свежеиспеченных румяных белых булочек, которыми угощал меня отец на прогретом весенним солнцем крыльце пекарни, в которой он работал.
К полудню я часто приходил к этому кособокому дому, похожему на огромного кабана, зарывшегося по уши в склон горы: верхняя, по улице, часть дома была одноэтажной, словно вжатой в землю по самые окна, а нижняя – дыбилась двумя этажами; в полуподвале была пекарня, а весь второй этаж занимали жилые комнаты её хозяина.
Отец, увидев меня, выходил на крыльцо, доставал из-под белого фартука тёплую душистую булочку или хрустящую горбушку белого хлеба и присаживался рядом со мной на кирпичный барьер, обжимавший полустёртые ступени, круто сбегавшие в чёрную пасть открытой двери.
Иногда из этой двери внезапно появлялся маленький, круглый, как пончик, старичок в чёрном жилете с цепочкой и с козлиной бородкой на круглом лице. Его пухлые короткие пальцы удивительно ловко хватали меня за ухо и не выпускали до тех пор, пока он слащавым елейным голоском отчитывал отца за нерадение к хозяйскому добру. Затем следовал увесистый подзатыльник, и я стремглав бросался прочь от кособокого дома и его нелюбезного хозяина.
И ещё помню один эпизод, который, вероятно, был заключительным аккордом в бирском периоде на-шей жизни.

В один из погожих летних дней около дома, в котором мы жили, стали появляться парами и в оди-ночку  по-праздничному одетые люди. Они группками толпились поодаль от дома, рассаживались на прогре-тых солнцем серых валунах или ярких, еще не выгоревших от зноя лужайках; тут и там раздавались взрывы смеха; голосисто пела гармошка с колокольчиками; задиристо, словно переругиваясь, мужской и женский голоса без устали сыпали частушками.
Но вот с крыльца сошла молодая стройная и очень красивая женщина в чёрном с атласной отделкой платье, плотно облегавшем ее точёный бюст; грациозным жестом прикоснулась к тяжёлому узлу чёр-ных волос на затылке и не спеша подошла к гармо-нисту.
Не прерывая игры, тот легко поднялся с камня и, сменив частушку на бравурный марш, двинулся к дому; за ним, перебрасываясь шутками, последовали остальные.
 На крыльце стояли мать с отцом и приглашали всех пройти в дом.
Прошмыгнув между людей, я забрался на полати и с любопытством наблюдал, как взрослые чинно рассаживались за длинным столом, до предела заставленным холодными и горячими закусками, бутылками с вином и пивом и отпотевшими в тепле огромными четвертями, которые отец только что извлёк из глубо-кого и холодного погреба.
Обойдя вокруг стола и что-то сказав каждой си-дящей паре, отец занял своё традиционное место.
На минуту в комнате воцарилась полная тишина.
Тоненько дзынкнула задетая чьей-то рукой рюмка, и вслед за тем неправдоподобно громко пророкотал сочный бас старика с окладистой бородой, что сидел рядом с отцом:
– Ну, что, други мои, – вставая, сказал он, – пожелаем Алексею с семьёй доброго пути, гладкой дороженьки.  Пусть ему везенье да удача сопутствуют на
новом месте.
Он высоко поднял старую глиняную кружку с пенистой брагой, выпил её не спеша, басовито крякнул и трижды поцеловал отца.
Огромная в шесть окон комната мгновенно наполнилась шумом, гомоном, звоном посуды, скрипом отодвигаемых стульев; друзья и приятели с чарками в руках шли к отцу, троекратно лобызались с ним и, опрокинув залпом спиртное, возвращались каждый на своё место, то, прижимаясь к стене, чтобы пропустить встречного, то, обнимая друг друга, словно вальсируя, менялись местами на ставшем вдруг тесном проходе.
Насмотревшись вдоволь шумного застолья, я незаметно уснул.

С тех пор прошло много лет, и я никак не могу вспомнить, что же было потом? Моя детская память не сохранила ни одного эпизода, ни одного штриха из тех событий, которые последовали за той дружеской пирушкой, что организовал мой отец по случаю нашего отъезда.
По очень поздним рассказам матери я узнал, что после Бирска мы побывали на Дону и Кубани; жили в станицах и на хуторах, занимаясь всевозможным ремеслом; останавливались ненадолго в городах Кропоткине и Армавире, и, наконец, в Сталинграде, на западной окраине, за Елшанкой, построили свой дом. Отец и мать устроились рабочими на бывшем Макси-мовском лесопильном заводе: отец – слесарем, мать – разнорабочей.
А через год отец заболел.
Мне пошёл шестой год, и с этого времени я уже многое восстанавливаю по своей памяти.
               




                1.


Весну 1928 года отец встречал дома. Был очень худ, часто и подолгу лежал, а когда хорошо пригревало солнышко, выходил во двор или становился за верстак, установленный под навесом, и принимался что-нибудь мастерить.
Его большие натруженные тяжёлой работой руки ещё ловко держали инструмент, и мне доставляло большое удовольствие наблюдать, как он работает.
Иногда он просил что-то подать ему или принести из дома, и я охотно делал это. Но стоило мне ошибиться, как тут же получал звонкую оплеуху, а отец, мгновенно распалясь, швырял в сторону то, что я приносил, и хватался за ремень или лозину. Экзекуция отменялась только в том случае, если рядом была маленькая сестрёнка: разъярённый вид отца страшно пугал её, и она принималась так громко плакать, что у него опускались руки, и он, забыв обо мне, бросался к ней, бережно брал на руки и нёс показывать козочку, резвившуюся неподалёку, петуха, водившего свой гарем по просторному двору, или ещё какую невидаль.
Воспользовавшись этим, я стремглав убегал со двора и до прихода матери играл со сверстниками за огородом, где, возле глубокого и бесконечно длинного оврага, было наше ребячье царство: в склонах оврага мы копали пещеры, строили необыкновенные города, добывали солодковый корень или просто сидели, свесив босые ноги с обрыва, и мечтали о том, как этим летом будем таскать арбузы с бахчи, широко раскинув-шейся по ту сторону оврага; а то убежим в таинственный "Колосин-сад", который, по рассказам старших ребятишек, был где-то там, за бахчой, а в том саду растут чудо-фрукты и поют соловьи. Конечно, тех фруктов мы никогда не видели, но в тихие весенние вечера приходили к оврагу послушать трели соловьёв, которые вместе с чудесным запахом цветущих ландышей доносил до нас лёгкий ветерок, неслышно тянувший от Колосин-сада в нашу сторону.
Играя с приятелями, я не забывал посматривать на маячившую вдали трубу заброшенного кирпичного завода, и, как только солнце садилось на её щербатую верхушку, – бежал на улицу, спускавшуюся к Волге, и встречал мать, рассчитывая под её прикрытием вернуться домой.
Такой маневр зачастую удавался: заговорив с матерью, отец забывал обо мне, а может просто, успокоившись, понимал, что обидел меня незаслуженно. Я же, войдя в дом и не видя опасности, принимался усердно играть с сестрёнкой, давая, тем самым, возможность матери хлопотать на кухне.

К нам довольно часто приходил доктор, стройный мужчина лет сорока пяти, в строгом чёрном пальто с бархатным воротником, мягкой велюровой шляпе и с маленьким, жёлтой кожи, саквояжем; в правой ру-ке у него была неизменная трость красного дерева, которую он, войдя в дом, вешал на левую руку, снимал пенсне на тонкой золотой цепочке, протирал стёкла белоснежным носовым платком и, сняв пальто у двери, мыл на кухне руки и проходил к отцу в спальню.
После его визита мать ходила в аптеку и приносила лекарства в маленьких бутылочках, с приклеенными к ним длинными бумажками, и порошки в белых обертках.

Частым  гостем  отца был священник из Елшанской церкви.
Как и когда началась их дружба – не знаю, но засиживался он у нас подолгу, иногда до прихода матери с работы.
Высокого роста, прямой и стройный, с окладистой седеющей бородой, он чем-то был похож на отца, и даже его длинная, до пят, чёрная ряса с широченными рукавами не скрывала мощи и стройности фигуры.
Войдя в дом, он широко крестился в передний угол, хоть и не было там икон, вешал у двери пальто и шляпу и, сняв калоши, проходил в комнату, где мы с сестрой играли на полу, греясь в лучах солнечного зайчика. Он щедро одаривал нас всевозможными сладостями, ласково гладил своими мягкими, пухлыми руками наши головы и уходил к отцу.
Иногда он заставал отца сидящим за столом у окна в зале. И тогда, после традиционного: "Мир дому сему!" – он здоровался с отцом за руку, широким, размашистым жестом задирал свою чёрную рясу, и на столе появлялась бутылочка наливки, извлеченная из кармана брюк, заправленных в сапоги.
Отец доставал из стола две маленькие рюмочки, и они, отпивая небольшими глотками наливку, начинали свои нескончаемые беседы, одинаковыми движениями поглаживая свои одинаковые бороды и усы.


                2.


Однажды летом, когда мать ушла на работу, отцу захотелось истопить баньку, которую он ещё в прошлом году построил во дворе.
Мне он поручил заняться сестрой, а сам не  спеша  принялся  готовить  веники,  дровишки  да поправлять каменку, в которую был вмурован большой чугунный котел.
Работа, в общем-то, и нетяжёлая, но, вероятно, утомила его.
Решив отдохнуть, он вышел из бани и увидел такую картину: в загончике для коз, у корыта, копошится моя сестрёнка, а я изо всех сил стараюсь поднять козлёнка на завалинку, с которой старая коза преуспешно ощипывает листочки герани, стоящей на подоконнике раскрытого настежь окна.
Задохнувшись от злости, отец, ни слова не говоря, схватил подвернувшуюся под руку палку и так огрел меня ею по спине, что я взвыл диким голосом и выпустил из рук козлёнка, а сам, скорчившись, упал под завалинку; коза прыгнула через меня и сбила отца с ног. Ругаясь, он поднялся на четвереньки, но получил удар рогами по своему не очень мягкому месту. И это уже окончательно взбесило его. Поднявшись на ноги, он хватил палкой по рогатой нахалке и, весь взъерошенный, повернулся ко мне.
Не помня себя от страха, я вскочил и кинулся бежать, но у калитки увидел козу, которая стояла в позе, не сулившей ничего хорошего.
Затравленно оглянувшись, я вновь увидел перекошенное злобой лицо отца, его оскаленные зубы, обрамленные перепутанной шерстью усов и бороды, и, что было сил в моём маленьком тельце, помчлся к спасительному оврагу.
Отец вдогонку запустил в меня увесистым круглым булыжником, но промахнулся, и я, услышав, как он глухо плюхнулся в траву за забором, припустил ещё быстрее и кубарем скатился в своё укрытие.
До сумерек просидел я в овраге, в зарослях полыни и шиповника, размазывая слёзы по лицу и вздрагивая при каждом  шорохе, а перед глазами стояло перекошенное от злобы лицо отца, и больно саднила спина, зашибленная палкой.
         Молча  слушал я, как звали меня соседские маль-
чишки. Не откликнулся и на зов матери, когда она с моими приятелями дважды прошла по краю оврага, обсуждая с ними, "куда мог деваться этот негодный мальчишка". В голосе её я не почувствовал ни ласки, ни нежности, ни дрожи от горьких слёз, которые сам проливал втихомолку. И только жуткий страх от наступившей на дне оврага темноты заставил меня выбраться из зарослей и оглянуться кругом.
Небо над головой уже налилось бездонной густой синевой, и рваные края оврага едва угадывались на его фоне. Где-то далеко справа лениво тявкала собачонка да приглушенно мычала корова, запертая в хлеве.
Не различая привычных днём тропинок, я напрямую пытался выбраться наверх, но всякий раз, когда до края оставалось совсем немного, земля оползала подо мной, и приходилось всё начинать сначала. Наконец, после нескольких неудачных попыток, я выбрался наверх.
Непривычно было видеть тёмные силуэты домов и деревьев: красивые и весёленькие днём, cейчас они казались мне страшными и мрачными чудовищами, загадочно молчаливыми, готовыми растоптать меня, такого маленького и беззащитного.
Заметив справа желтоватую полоску света, я осторожно двинулся туда и с радостью обнаружил, что вышел на ту улицу, что ведёт к Волге. На всем её протяжении желтели светлячки окон, мелькали неясные силуэты людей, доносились их голоса.
Облегчённо вздохнув, я побежал.
По привычке свернул на свою улицу. Вот и наш дом, третий от угла, светится тремя окнами.
Всем существом своим потянулся я к этим огонькам, но вдруг, как на экране, увидел тень головы с бородой и замер от страха, прижавшись к дереву, стоящему против окна.
Вот тень исчезла; лампа поплыла куда-то в сторону, и вскоре свет её появился в маленьком оконце наших больших сеней; громыхнул засов на двери, и лампа снова поплыла через кухню, трепетно мигнула раз, другой и остановилась, поставленная в зале на стол.
Своим детским умишком я понял, что меня не ждут.
Слёзы обиды подступили к горлу, защипало в глазах, и я готов был разреветься, как вдруг почувствовал чьё-то присутствие рядом с собой. Весь напрягшись от страха, медленно повёл головой и увидел у своих ног нашего уличного любимца, лохматого бездомного пса Шарика.
Вмиг исчезли слёзы, пропал страх и забылись дневные обиды.
Присев около собаки, я принялся с нею играть с той непосредственностью, на какую способны только маленькие дети.
Но вдруг что-то изменилось вокруг.
Подняв голову, я увидел, что во всех окнах нашего дома погас свет. Желание играть с Шариком мгновенно пропало, а что делать дальше – я не знал. Не знал, видимо, этого и Шарик. Он тихо стоял передо мной и молча смотрел мне в лицо. Потрепав рукой его мягкие уши, я медленно побрёл прочь от дома. И только в Елшанке обнаружил, что мой лохматый друг всё так же идёт за мной. Как же я был благодарен ему за его верность! Обняв его за шею, я с чувством прижался к нему, бормоча самые ласковые слова, какие только знал.
От каменного крыльца, возле которого мы остановились, исходило тепло: видимо, за день его серые ступени хорошо прокалило солнцем, и сейчас они отдавали это тепло, незримыми волнами распространяя в посвежевшем воздухе.
То ли от пережитого за день, то ли от усталости, но, едва усевшись поудобнее, я уснул, словно провалился в мягкий обволакивающий и тёмный омут, а проснулся от громкого лая Шарика, который воинственно защищал меня от пытавшейся выйти из подъезда какой-то женщины.
Меня словно ветром сдуло, как только я уви-дел её: что-то знакомое показалось мне в её облике, и, убегая всё дальше от этого дома, я старался не оглядываться назад.
Шарик давно уже обогнал меня и бежал далеко впереди, обнюхивая каждый столб и деловито расписываясь на них.
Где-то за Волгой всё ярче разгоралась заря, и как-то незаметно улица стала наполняться людьми. Они выходили почти из каждой калитки и какое-то время шли все в одном направлении, а перед самым спуском к Волге растекались на два потока: один направо – к лесопильным заводам, другой – в cторону площади, к трамвайной остановке и базару.
Шарик внезапно остановился, присел на краю тротуара и уставился на меня своими жёлтыми глазами, словно спрашивая, куда  дальше бежать, и, не дождавшись ответа на свой немой вопрос, резво вскочил и помчался вниз, к Волге, а за ним и я.


3.


Волгу у Сталинграда во всём её великолепии я видел уже не раз в этом году, а поэтому сбежал к воде совершенно равнодушно.
А может тому причиной было моё новое, непривычное положение?
Или обилие запахов, напомнивших о еде?
Последнее, в данный момент, было наиболее вероятным: со вчерашнего обеда маковой росинки во рту не было.
На беду мою откуда-то потянуло таким ароматным запахом наваристой ухи, что я готов был расплакаться, настолько сильно захотелось есть.
Неподалёку, на берегу, горел костер. Четверо рослых мужиков весело суетились около него: двое снимали с огня ведро с кипящей ухой; один то и дело бегал к лодке, что-то принося всякий раз оттуда; четвёртый, смешно подпрыгивая, бегал с большой деревянной ложкой вокруг костра и, видимо, говорил что-то смешное, так как остальные весело смеялись, продолжая делать своё дело.
Мы с Шариком подошли поближе к этой весёлой компании и уселись на опрокинутую старую лодку, что лежала с наветренной стороны костра.
Мужики поставили чёрное от копоти ведро на песок, как-то привычно и ловко уселись вокруг него и принялись за еду.
Вдруг Шарик соскочил с лодки и, принюхиваясь к чему-то, медленно пошёл к той лодке, что покачивалась на воде напротив костра. На её носу лежало кормовое весло, на широкой лопасти которого исходили ароматным паром крупные куски варёной рыбы. И едва Шарик приблизился к лодке, как был жестоко наказан за такую неосмотрительность: один из мужиков метко запустил в него камень, и бедный Шарик, отчаянно визжа, помчался прочь от соблазнительной добычи; вдогонку ему полетело ещё несколько камней, но он уже скрылся за другими лодками и больше не возвращался.
В первый же миг я хотел бежать за Шариком, но тот, что бросал камни, так грозно посмотрел на меня, что я весь сжался, ожидая хорошей взбучки.
Однако мужик не ударил меня. Он как-то  недо-
уменно осмотрелся кругом, посмотрел на меня тем же недоумевающим взглядом и, басовито окая, спросил:
– А ты, пострел, откуда взялся? Это твоя собака?
Низко опустив голову, я сосредоточенно ковырял ногтем натёки старой смолы на борту лодки и мол-чал.
– Аль оглох? Тебя спрашивают! – уже сердито проговорил мужик и, подойдя вплотную, захватил своей огромной и жёсткой пятернёй мои волосы.
Подняв голову, я увидел на заросшем лице удивительной глубины голубые, кроткие, как у ребенка, глаза, которые смотрели на меня совсем не строго, а, скорее, ласково и доброжелательно.
И мне вдруг захотелось прижаться к этому незнакомому человеку и выплакать всю боль, которая рвалась наружу, жёстким комком подступала к горлу, щипала глаза, вызывая невольные слёзы.
Видимо, заметив моё состояние, мужик разжал свои пальцы, ласково потрепал меня по голове и сказал:
– Ну-ко, мужики, налейте нам юшки погуще! А ты, Матвей, неси-ко рыбу сюда. Нашего полку прибыло! – С этими словами он легонько подтолкнул меня к костру, подхватил старый, видавший виды плетёный пестерь, достал из него небольшую миску и деревян-ную ложку, отрезал от початого каравая солидный ломоть хлеба и усадил меня рядом с собой на разостлан-ной у костра брезентовой куртке. Матвей, самый молодой из четверых, с белесой курчавой бородкой, едва прикрывавшей кожу щёк и подбородка, принёс на весле рыбу и, дурашливо кланяясь, положил её перед нами.
Ели молча, отдавая дань ароматной ухе. Меня ни о чём не спрашивали и даже не смотрели в мою сторону. Облегчённо вздохнув, я принялся  сосредоточенно трудиться над полной, до краёв, миской; брал с весла белые посыпанные сверху солью куски рыбы и, подражая мужикам, старался всё делать так, как они, а когда все поели и повалились на песок отдохнуть, я быстро собрал миски и ложки, перемыл их и положил сушить в лодке.
Мой труд не остался незамеченным: старый Архипыч, мой голубоглазый опекун, ласково потрепал меня по голове и, разостлав у перевёрнутой лодки ту же брезентовую куртку, на которой мы сидели, растянулся на ней во весь свой богатырский рост, оставив краешек и для меня.
Солнце, превратившись из огромного тёмно-красного арбуза в ослепительно белый диск, уже ласково пригревало, и я незаметно уснул под тёплым боком Архипыча.

Пробуждение моё было таким же кошмарным, как вчерашний день в родительском доме: меня внезапно что-то сильно встряхнуло, неожиданно больно ударило по заду, а когда я открыл в испуге глаза, то увидел над собой незнакомого кряжистого мужика с огненно-рыжей бесформенной бородой и широко раскрытым ртом, из которого вылетала такая отборная брань, какую я слышал только в исполнении инвалида-моряка, горького пьяницы и забулдыги, жившего на нашей улице.
Увернувшись от этого чудовища, я вскочил на ноги, готовый бежать, но тут же заметил, что рыжий уже идёт к лодке, волоча по песку куртку, на которой я спал, продолжая что-то громко кричать и жестикулировать правой свободной рукой.
В лодке, опустив головы и держась за вёсла, сидели мои новые знакомые, а лодка была уже развёрнута кормой к берегу. Рыжий остервенело швырнул куртку на дно лодки,  вскочил на  корму,  и  тут же две пары вёсел дружно сделали мощный гребок, потом второй, третий, и лодка, быстро набирая ход, стала удаляться от берега.
Не понимая, что же произошло, я долго смотрел вслед удаляющейся лодке, а потом нехотя побрёл вдоль берега туда, где, белоснежной глыбой, прижавшись к пристани, стояли пассажирские пароходы, а вдоль кромки берега чернели огромные баржи и про-смоленные  лодки-долбленки с обшитыми бортами.
Здесь было людно, шумно; остро пахло просмоленными канатами, воблой, селёдкой, конским потом и ещё чем-то, характерным для больших пристаней; на берегу громоздились горы грузов, грохотали телеги ломовых извозчиков; артели грузчиков трусцой пробегали с двух барж на берег, перенося на обшитых телячьей шкурой "козах" пузатые серые мешки и огромные тюки, завёрнутые в рогожи; с берега на пристань и далее, на пароходы, медленно плыла пёстрая толпа людей с чемоданами, узлами, корзинами. И всё это людское море, не умолкая, говорило, кричало, смея-лось, толкалось; толпа пассажиров то редела, то уплотнялась настолько, что проскочить через неё было невозможно.
Несколько в стороне, выше по берегу, расположившись прямо на земле, сидели небольшие, по два- три человека, группки людей. Эти явно никуда не спешили. Одни – лениво жевали какую-то еду, безучастно рассматривая знакомую до мелочей панораму, другие – дремали, склонившись на нехитрые пожитки.
Солнце, поднявшееся уже довольно высоко, немилосердно припекало. Хотелось пить. У самого берега вода была тёплая, как парное молоко, и стайки мальков то выплывали на освещённое солнцем место, то ныряли под днища лодок, скрываясь в тени.
Поборов страх, я выкупался в своё удовольствие, утолил жажду и  побежал в  город.  Ни  тени сомнения в том, что я бегу домой, не было в моей детской голове, но стоило только пересечь площадь и выйти на знакомую улицу, ведущую на нашу окраину, как страх словно парализовал меня. Ясно, почти осязаемо, представил себе отца с перекошенным от злости лицом, треск сломавшейся от удара камня штакетины, и острая боль в спине, как будто по ней только что ударили палкой, остановили мой радостный бег. Пoмерк, казалось, день, и улица вдруг сделалась враждебной.
Отсидевшись в скверике до сумерек и наревевшись вдосталь, я снова вернулся на берег Волги, нашёл примеченную днём большую лодку, до половины загруженную сухим душистым сеном, и, едва превоз-могая острое желание поесть, зарылся в сено и забылся тревожным сном.

Ночи более кошмарной, чем эта, я за свои шесть лет не видел: то рёв гудков, то гулкое шлёпанье по воде пароходных колёс, то плеск набегающей волны и жёсткие удары лодочных бортов о соседние лодки, и в довершение всего – предрассветный холод, от которого зубы выбивали такую дробь, что скулам становилось больно. А главное – жуткий страх одиночества. В эту ночь со мной не было даже Шарика.
Однажды, после полуночи, выглянув за борт, я увидел такую черноту ночи, что мороз пробежал по коже. И больше, до самого рассвета, за борт я уже не выглядывал. Зарывшись в сено, я старался смотреть на звёзды, тихо мерцавшие в вышине, или, зажмурив крепко глаза, заставлял себя уснуть; однако, чем бли-же к рассвету, тем труднее было это делать. Утренний холод буквально мучил меня, а потому, едва рассвело, я бросился бежать прочь от реки, в город, где камень и кирпич  щедро отдавали накопленное за день тепло, и где не было этих орущих пароходов и загадочно-таинственной воды, непрерывно хлюпающей под лодкой.
С восходом солнца я оказался на базарной площади, куда уже спешили подводы с окрестных сёл и хуторов, стекались городские торговки с разной снедью, подходили первые покупатели с кошёлками, сумками, корзинками.
Здесь так же, как у пристани, было шумно, суетно: торговки, переругиваясь, занимали места за длинными деревянными столами, зазывали ранних покупателей, голосисто расхваливая свой товар; покупатели, кто с юмором, кто с раздражением и злостью, а кто с напускным равнодушием, до хрипоты спорили с торговками, сбивая цены, выторговывая каждую копейку. Между людей, выделяясь своей грязной, изо-рванной одеждой, шныряли подростки, которых прилично одетые люди опасливо сторонились, а торговки, визгливо вскрикивая, а то и, награждая тумаками, гнали прочь от своего товара.
Я долго присматривался к одной дородной женщине, необыкновенно пёстрой копной возвышавшейся над грудой арбузов, дынь, яблок и прочей зелени, разложенной прямо на земле. Её пышные формы, одетые в яркие, крупными цветами, одежды, венчала ак-куратно причёсанная голова с удивительно красивым розовым лицом и добрейшими карими глазами. Она не зазывала к себе покупателей, не суетилась около своего товара и даже не подавала его никому, – просто сидела, доброжелательно улыбаясь, называла цену и позволяла каждому брать, что кому понравится.
– Хлопчик! –  обратилась она ко мне. – Хлопчик! Подай, будь ласка, ось той кавунчик,  шо  пид  волив покатився, та пидгорни ции огирочки.
Я охотно выполнил её просьбу, за что был награждён хорошей долькой арбуза. С жадностью необыкновенной набросился я на ярко-красную, ароматную и удивительно сочную мякоть, но ел, как учили дома, аккуратно, и этим, видимо, вновь обратил на себя внимание. Женщина подозвала меня к себе, усадила на пустой ящик и, не переставая расспрашивать, принялась доставать из кошёлки хлеб, яйца, сало и ещё что-то очень вкусное, по-домашнему пахнувшее.
Поток покупателей как-то незаметно поредел, а вскоре и совсем стало пусто в торговых рядах.
Мы закончили наш обильный обед и только принялись укладывать остатки товара в телегу, как вдруг я почувствовал чью-то руку на своем плече. Обернулся – и замер: передо мной стоял тот самый поп, что был частым гостем у отца. Имени его я не знал, но гостинцы его помнил хорошо.
Сейчас невозможно вспомнить, что я лопотал, отвечая на его вопросы, но главное сумел понять: поп не знает, что я убежал из дома.
Поговорив немного со мною и осенив крестом изумлённо смотревшую на нас женщину, поп взял меня за руку и повёл с собою. Был какой-то религиозный праздник, и он уговорил меня послужить господу богу в церкви.
Словно во сне прошло ещё двое суток моего бездомного, но уже неголодного существования. Во время богослужений я, облачённый в маленькую, словно сшитую на меня, сверкающую золотом ризу, прислуживал попу, ходил по церкви с большим подно-сом, на который прихожане бережно клали деньги, относил собранное в алтарь и, взяв другой поднос, снова бесшумно двигался среди молящихся, стараясь обойти каждого стоящего в церкви.
Церковный староста, принимавший деньги, всякий раз давал мне пятачок. К полудню их накопилось достаточно, чтобы вполне сносно пообедать. В конце дня, отслужив вечерню, поп осенял меня крестом и отпускал.
На третий или чётвертый день пьяный дьяк без всякой видимой причины надрал мне уши, отобрал несколько монет, сохранившихся в кармане, и, дав пинка, вышвырнул меня из церкви. Голодный и глубоко обиженный, я готов был вернуться домой, но страх наказания, в котором я не сомневался, не позволил мне сделать этого. Горькие слёзы обиды душили меня, и я до темноты просидел в обжитой мною церковной сторожке, а утром, разбуженный громом оркестра и шумом толпы, запрудившей весь церковный дворик, увидел нечто необыкновенное: на главном куполе, привязанный к золочёному кресту, развевался красный флаг, а с колокольни, извиваясь змеями, спускались длинные верёвки; под колоколами суетились какие-то фигуры, укладывая толстые доски на белоснежный парапет.
За церковной оградой бурлила толпа зевак; чуть поодаль стояли служители церкви, и поп, смиренно сложив руки на животе, о чём-то спокойно разговаривал с парнями в зелёных фуражках и таких же гимнастёрках, затянутых кожаными ремнями с портупеями; в такой же форменной одежде были и те, что толпились во дворике, только у девушек головы были повязаны красными косынками.
Захваченный необычностью происходящего, я с восторгом рассматривал всё, что бросалось мне в глаза, но не понимал ничего, что тут происходит. Наконец, преодолев робость, я спросил у одного парня, несмело потянув его за полу гимнастёрки:
– Дядя, а что тут будет?
– Клуб  будет,  малыш!  Наш,  комсомольский клуб, понял? –  весело  ответил он мне, сверкнув белозубой улыбкой. – Вот подрастёшь, и ты будешь ходить в наш клуб.
Я ничего не понял.
Отойдя  от  весёлого  парня,  я хотел уже идти к
попу, но тут как-то тревожно-призывно заиграла труба, и в наступившей тишине раздался звонкий голос такого же парня, в гимнастёрке с портупеей, который стоял на паперти и, обращаясь ко всем, говорил и говорил, помогая себе резкими взмахами руки.
О чём была речь – я снова ничего не понял и собрался уже уходить, как вдруг с колокольни кто-то крикнул: "Готово!".
В церковной ограде всё пришло в движение: толпа, заполнявшая двор, превратилась в две колонны и под звуки оркестра вышла на площадь, оттеснив от ограды гомонящую толпу зевак. Несколько парней взялись за верёвки, натянули их, и большой колокол, скользнув по доскам, тяжело грохнулся на землю, издав последний басовитый звук.
Толпа на площади на миг замерла, послышалось звонкое чириканье воробьёв; и вдруг всё взорвалось неистовым криком, визгом, площадной бранью, проклятиями.
Я со страхом наблюдал из своего укрытия за разъярённой толпой, ожидая невероятного побоища, но тут снова оглушительно громко заиграл оркестр, и колонны комсомольцев гордо и как-то вызывающе смело прошли мимо толпы и вскоре скрылись за поворотом улицы.
Обежав по краю площади толпу, я оглянулся назад: над церковью развевался алый флаг, ярко пламенея в лучах утреннего солнца. И тут, будто совсем не кстати, мне представился пьяный дьяк, сидящий в алтаре на сундуке с деньгами, и его волосатые руки, протянувшиеся ко мне; даже ухо словно огнём обожгло.
Я ещё раз оглянулся на флаг, улыбнулся довольно и, почувствовав удовлетворение, вприпрыжку помчался на рынок, втайне надеясь как-то раздобыть еду.


                4.


Солнце, по-летнему, быстро нагревало землю, и люди, спешившие на рынок и возвращавшиеся с рынка, старались идти по теневой стороне улицы. Обе-регая свои босые ноги от обжигающего прикоснове-ния булыжной мостовой, я тоже шёл в тени домов и возле самого рынка решил присесть на лавочку у крыльца дома, украшенного затейливым деревянным кружевом. Отсюда хорошо были видны торговые ря-ды, и мне просто необходимо было подумать, как быть и к кому подойти.
А есть хотелось нестерпимо!
Увлёкшись разглядыванием рынка, я не заме-тил, как подошла женщина с кошёлкой и молча стала около меня.
Кошёлка показалась мне знакомой.
Подняв голову, я замер, словно пойманный на воровстве. Не было сил ни встать, ни рук поднять. И язык – словно прирос к гортани, перехватив дыхание. Передо мной стояла мать.
Она молча смотрела на меня, а слёзы катились из её глаз и падали в серую пыль тротуара.
Я пристально смотрел на её лицо, стараясь по- нять, что же произойдёт сейчас: будет бить или прос-тит и поведёт домой?
Но лицо её, кажется, ничего не выражало. Вы-терев концом платка слёзы, она села около меня, мол-ча  прижала  мою вихрастую  голову  к  груди, а затем, как-то буднично и просто, спросила:
– Есть, небось, хочешь, негодник?
Я молчал, боясь оторваться от неё, а слёзы ду-шили меня, выливаясь в  три ручья, и руки, судорожно вцепившиеся в её платье, невозможно было разнять. Почти беззвучные рыдания долго ещё сотрясали моё тщедушное тельце, а мать сидела и молча перебирала пальцами мои грязные, нечёсаные волосы.
Наконец, словно очнувшись, она встала и, по-хлопав ладошкой меня по спине, так же буднично про-говорила:
– Пойдём, порадуем отца, а то он совсем извёл-ся: тебя всё ждёт.
– А он бить будет, – сказал я, стараясь не отста-вать от матери.
– Не будет. Где ему. Лежит он. Как ты ушёл, так и слёг он. Вот уже который день не встаёт.
Остаток пути мы шагали молча, и в дом вошли молча, как будто и не выходили со двора. Отца и сест-рёнки в прихожей не было, и мать принялась выклады-вать на стол свои покупки. Я стоял у порога, боясь двинуться дальше, и усердно шмыгал носом, не зная, как унять непрошеные слёзы.
– Пришёл, босяк! – услышал я немощный голос отца. – Ну-ко, иди сюда, покажись.
Мать быстренько подошла ко мне и легонько подтолкнула в спину, кивнув головой в сторону спаль-ни.
Я вошёл.
У постели отца, на скрипучем венском стуле, сидел наш сосед, Иван Иванович; на коленях у него была моя сестрёнка с какой-то новой игрушкой, кото-рую, как видно, смастерил для неё дядя Ваня; из-за широкой спины Ивана Ивановича выглядывал его сын Костя, мой приятель и непременный участник всех на-ших детских игр.
Мельком глянув в их сторону, я бросился к от-цу и, уткнувшись носом в его бороду, дал волю сле- зам, душившим меня всё время, пока я стоял у порога.
Отец  молча  прижал мою голову к своей груди,
затем погладил по спутанной шевелюре, по спине, ста-раясь не показать своего волнения, и только мелкая дрожь его рук выдавала внутреннее состояние души, истерзанной тяжёлой болезнью и моим столь долгим отсутствием.
Несколько успокоившись, я поднял голову и посмотрел ему в глаза, надеясь увидеть в них проще-ние своего поступка и хоть немного отцовского тепла, как бывало в Бирске, когда мы сиживали с ним на крыльце булочной. Но отец, заметив мой взгляд, сер-дито нахмурил брови и, поведя запавшими глазами в сторону двери, сказал ворчливо:
– Иди, поешь, босяк! – И, обращаясь к матери, добавил:
 – Таня! Вымой ты его. Грязью зарос.
Ослабевшими руками он слегка отстранил ме-ня от себя, подтянулся повыше на подушках и, про-должая начатый разговор, обратился к Ивану Ивано-вичу:
– Вот я и говорю: давай поедем вместе. У нас там хуже не будет. Работу найдём. А построиться нам друзья помогут. Знаешь, сколько у меня там друзей!
– Да слышал! Только, ведь, друг мой, не одни мы с тобой. У нас же семьи: жёны, дети... и прочее. А ну, марш отсюда, сорванцы! – без всякого перехода прикрикнул на нас с Костей Иван Иванович и, вытя-нув за рукав из-за своей спины Костю, вытолкнул нас из спальни.

Под вечер, когда мы небольшой ватажкой воз-вращались из Елшанки, куда я водил своих приятелей, чтобы показать флаг на церкви, Костя, как мог, расска-зал о том, что наши отцы договариваются уехать из Сталинграда куда-то в другое место, что там будет так хорошо, как нигде на всём белом свете. Перебивая друг друга, мы принялись обсуждать эту новость. На-ша детская фантазия водила нас по неведомым рекам и дорогам, по чудесным городам и разным странам, о которых мы, в том возрасте, ещё и понятия не имели. Каждый из нас, вплетая что-то своё в рассказ Кости, уводил всё дальше и дальше от начального прозаичес-кого известия о будничной смене мест, и вот уже в на-шей шумной болтовне появились сказочные персона-жи, страшные чудовища и свирепые разбойники, а мы с Костей превращались в этаких чудо-богатырей или добрых волшебников, что нам и нашим семьям все трудности опасного пути становились нипочём, и из любых сложнейших ситуаций мы всегда выходили по-бедителями.
Эта тема, подкинутая Костей, стала до конца лета чудесным сценарием для многих наших игр, и мы с увлечением играли в отважных путешественников, сражались с чудовищами и разбойниками, строили до-ма и защищали их от диких орд и стихийных бедст-вий.


















БЕЗОТЦОВЩИНА


                1.


Где-то в конце октября 1929 года наша семья сошла с парохода на пристань со знакомым названи- ем "Бирск".
Два матроса торопливо вынесли наши вещи на берег, поблагодарили отца за щедрую подачку и, гул-ко прогремев по опустевшей пристани тяжёлыми бо-тинками, скрылись в тёмном зеве парохода. В ту же секунду раздался отвальный гудок; тяжело, словно не-хотя, зашлёпали плицы колёс по свинцово-серой воде, и пароход, отдаляясь от пристани, медленно поплыл вверх по реке Белой, оставляя за собой широкий пе-нистый след.
Мать ушла в город, а мы с отцом остались с ве-щами на берегу. Осеннее солнце изо всех сил стара-лось согреть нас своими яркими ласковыми лучами, но сил, видно, у него уже не хватало одолеть холодное дыхание поздней осени: лёгкий, казалось бы, ветерок, тянувший вдоль реки, быстро выдул из нас тепло, на-копленное на пароходе, и мы с сестрой, как цыплята под курицу, забрались к отцу под пальто и вскоре, пригревшись, задремали.
Солнце уже клонилось к закату, когда к приста-ни, грохоча и подпрыгивая на ухабах, подкатила теле-га, запряженная низкорослой лохматой лошадёнкой. Возница-татарин что-то спросил у матери, сидевшей рядом, и, круто развернув коня, подъехал вплотную к нашим пожиткам.
– Ну, что? – спросил  отец,  обращаясь  к  мате-ри. – Кого видела? Где Степан?
– Всех,  Алексей,  всех,  кого  указал.  Да толку что? – ответила мать, слезая с телеги. –  Степан Ивано-вич не может. Занят. Костя, с похмелья, не разберёт, о ком я ему говорю, а Пряхины говорят, что у них так тесно, что яблоку упасть негде ... А к другим я уже и не пошла.
– На пристани, что ли, ночевать будем? – пере-бил её отец и тяжело поднялся на ноги.
– Да нет, нашла я тут квартирёшку на Чеверев-ской. Переночевать пускают...
– Пускают, пускают! – раздражённо перебил её отец. – К Степану поедем. У него дом большой.
– Что ты, Алексей! Да он и во двор-то пройти не пригласил. Так вот, стоя в калитке, и объяснялся. Дела, говорит, много. Некогда сейчас разъезжать по приятелям.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
Отец отвернулся, глубоко засунул руки в кар-маны и долго молча смотрел куда-то вверх, словно пы-таясь рассмотреть в лучах заходящего солнца свою первую звезду, оставшуюся здесь в тот вечер, когда друзья после шумного застолья провожали его с семь-ёй в даль далёкую.
Он не плакал, но в горле его, казалось, застрял такой жёсткий комок, что он, сколько ни пытался его проглотить, – не мог, а горькая обида на чёрную не-благодарность друзей настолько сильно сотрясала его измождённое тяжёлой болезнью, когда-то могучее, те-ло, что он, временами, вздрагивал и ещё глубже засо-вывал руки в карманы.
Мать неслышно отошла в сторону, подозвала какого-то мужичка, одетого в рыжеватый залатанный армячишко, и они втроём быстро перекидали вещи в телегу.
Татарин-возница молча усадил нас с сестрой  на
мягкие узлы, подбил сено в передке телеги, подтянул черезседельник и, подойдя к отцу, молча стал рядом с ним.
Отец, очнувшись, глянул сверху вниз на низко- рослого татарина, положил ему руку на плечо, как ста-рому знакомому, и, легонько похлопав, снова устре-мил свой взгляд вверх; наконец он тяжело вздохнул и проговорил, словно обращаясь к невидимому собесед-нику:
– Вот так-то, друг! Всё, как в песне: "Все дру-ги, все приятели до чёрного лишь дня".
– Так, так! – согласно закивал головой татарин, – моя такой знает. Ты, Алексей, плюнь на такой дру-зья.
– А ты откуда знаешь, как меня зовут? – спро-сил отец, с удивлением посмотрев на татарина.
– Твой баба говорил. Моя всё знает. – И тата-рин засмеялся.
– Ну, тогда поехали! – попытался бодро ска-зать отец, но гримаса боли вдруг исказила его лицо, и он согнулся, сжимая живот руками.
Мать с татарином осторожно подвели его к те-леге, помогли усесться поудобнее, и мы двинулись в путь.

За четыре последних года мы много ездили по России, не засиживаясь подолгу нигде, и, видимо, по-этому мать с отцом привыкли как-то быстро обжива-ться на новом месте.
Так получилось и в Бирске.
Уже назавтра мы обосновались на новой квар-тире так, как будто прожили здесь целую вечность: отец с матерью разместились в узенькой, с одним ок-ном, боковушке, где помещались только кровать да небольшой столик; мы с сестрой на ночь определялись на широкую русскую печь, где постоянно лежала древняя, слепая от старости, ужасно неопрятная ста-руха – хозяйка дома; за печкой стояла кровать её доче-ри Марии, косоглазой, хромой и такой же неопрятной девицы лет 23-х; просторный зал занимала семья сына старухи, Якова, бывшего военного моряка, а к тому времени, запойного кустаря-одиночки, мастерившего всякие домашние вещи из кровельного железа.
Едва забрезжил рассвет нашего первого утра на новой квартире, как с печи раздался громкий, скри-пучий голос старухи:
– Манька! Манька!
– Чего тебе? – ответил сонный голос из-за печ-ки.
– Затопи печь да поставь картошку, – распоря-дилась старуха и принялась громко чесаться, кряхтеть и ворочаться, бормоча что-то про себя.
Кровать за печкой отчаянно заскрипела ржавы-ми пружинами и стихла. Донеслось откуда-то снизу детское почмокивание, и снова по дому разлилась бла-гостная тишина.
– Манька! А Манька! – снова забормотала ста-руха. – Манька, язви-тя в душу! – уже громче позвала она дочь.
Не получив ответа, заворочалась, запричитала и, нащупав лежавший с краю посошок, принялась ты-кать им в запечное пространство, надеясь достать Ма-рию. Одна из попыток, видимо, увенчалась успехом, так как оттуда внезапно раздалась такая скороговорка проклятий, пересыпанных отборной бранью, что все старые обитатели дома дружно захохотали, словно давно ожидали эту сценку, и она доставила им желан-ное удовольствие.
Из зала вышла жена Якова, Анна, за нею их де-ти: Сашка и Вера, а затем,  не переставая гнусаво  вор-чать, вышла на кухню взлохмаченная Мария. Дети шмыгнули  во  двор по  малой нужде,  а обе  женщины
принялись хлопотать у печки.
Из боковушки, одетая и причесанная, вышла мать и, погремев рукомойником, принялась помогать Анне.
Вскоре наша семья вместе с хозяевами сидела на кухне за большим столом. Родители знакомились друг с другом, вели неспешные разговоры о жизни, а мы, четверо несмышлёнышей, обсуждали свои ребя-чьи дела, опасливо поглядывая на взрослых, – как бы не схлопотать ложкой по лбу за непристойное поведе-ние.
Позавтракав, всё население квартиры разбре-лось, кто куда: Сашка с Верой убежали в школу, их родители пошли по своим делам, а мать, уложив отца в постель, отправилась с Марией узнавать насчёт рабо-ты.
Вскоре она вернулась, подсела к отцу на кро-вать и принялась рассказывать, как удачно устроилась на работу в красноармейскую столовую, где работала посудомойкой Мария.
А через неделю, как-то тихо и незаметно, умер отец.
В тот день я со своими новыми приятелями с самого раннего утра ушёл за город – туда, где в зарос- лях орешника были три знаменитых родника – "Три брата".
Вернувшись поздно вечером домой, я увидел в нашей боковушке на столе чёрный гроб, а в нём – от-ца, который спокойно лежал, сложив большие натру-женные руки на груди, и даже не морщился от того, что горячий воск со свечи капал ему на них. В перед-нем углу кухни, под большой чёрной иконой, стояла на коленях старуха и, подняв вверх своё незрячее ли-цо, что-то невнятно шептала.
Больше в доме никого не было. Я прошёл в бо-ковушку, подставил к столу детскую скамеечку, встал на неё и долго рассматривал лицо и руки отца, затем взял материн гребень и аккуратно расчесал и уложил ему бороду, поправил усы и только тогда почувство-вал прикосновением своей детской горячей руки мерт-вецкий холод, исходящий от его лица.
Мне стало жутко, и я бросился на печь, зарылся там в тряпки и, сжавшись в комочек, старался не смот-реть туда, где был отец.
Вскоре пришла мать с Марией, за ними – всё семейство дяди Якова, а чуть позже привели мою сест-ру от соседей. Все собрались в комнате дяди Якова и долго молча сидели, а если и начинали говорить, то говорили шёпотом, односложно, словно боясь разбу-дить уснувшего отца.
Ближе к полуночи пришла женщина вся в чёр-ном.
– Монашка пришла! – прошептал мне довольно громко Сашка, неизвестно когда оказавшийся рядом. – Теперь до утра будет читать. Я знаю. Когда дед умер, тоже приходили. Только их много было. Все на кухне сидели, а одна – читала.
Поговорив ещё немного, Сашка заснул. Затих- ло и в их комнате. Только из нашей боковушки доно-сился едва слышный монотонный речитатив.
Подняв голову, я увидел мать и старуху, сидя-щих на нашей кровати, а у гроба – монашку, в чёрном, до пола, платье, в чёрном по-особому повязанном платке; в руках она держала небольшую книжку и при свете двух свечей, установленных на передних углах гроба, что-то читала.
Её стройная фигура, плотно обтянутый бюст и точёный профиль молодого лица с удивительно краси-выми губами вдруг воскресили в моей памяти тот да-лёкий день, день весёлого застолья перед нашим отъездом из Бирска, и даму в чёрном платье, пригла-шавшую гостей к столу.
Я долго, не мигая, смотрел на пламя свечи, а го- лос монашки, едва слышный, будто убаюкивал меня, уносил куда-то ввысь, в невесомость, и я, переставая чувствовать тяжесть своего тела, плыл по каким-то так же невесомым волнам, то взмывая медленно вверх, то так же медленно опускаясь; а вверху, в недосягаемой вышине, на фоне удивительно голубого неба освещён-ная золотистым сиянием заходящего солнца стояла стройная и очень красивая женщина в чёрном; алые губы её что-то шептали, но я никак не мог расслы-шать; сделав отчаянное усилие приблизиться к ней, я вдруг увидел перед собой перекошенное злобой лицо отца, его всклокоченную бороду и в ужасе закричал, забился, пытаясь бежать, но ноги мои скользили по гладким волнам, а отец приближался, вырастал, закры-вая всё небо...
– Ты чего орёшь? – вдруг явственно услышал я чей-то голос. Негромкий, почти шипящий, но я рас-слышал его и в изумлении открыл глаза.
– Вставай, сынок, поедем отца хоронить, – го-ворила мать, продолжая трясти моё плечо.
Одевшись, я выбежал на крыльцо и зажмурил- ся от ослепительной белизны девственно чистого сне-га, укрывшего ровным пушистым покрывалом вчера ещё грязный, неприбранный двор. Дух захватило от такой красоты, и я стоял, открыв рот, и любовался пышностью нового одеяния земли, в которое она вы-рядилась этой ночью.
Где-то слева внезапно фыркнула лошадь и, мельком глянув туда, я увидел гроб, установленный на узеньких санях, незнакомого старика с окладистой бе-лой бородой и мать: без суеты и слёз, как-то буднич-но-деловито, они накрывали гроб крышкой; застучал молоток, раскалывая звенящую тишину, простуженно каркнула ворона, сидевшая на опушенной снегом бе-рёзе,  и  в наступившей снова тишине раздался басови-
тый, с хрипотцой, голос старика:
– Ну, с богом!
Старик начал неспешно перебирать вожжи, но мать попросила его:
– Подожди,  Степан  Иванович,  пусть Васятка обуется. Заколеет ведь в ботиночках-то. – И, обра-щаясь ко мне, крикнула:
– Одень Веркины валенки, сынок, они у печки стоят.
Натянув валенки, я бросился к окну, надеясь увидеть толпу людей, пришедших проводить отца, но улица была пуста, и только узкая стежка, протоптан-ная в глубоком снегу по самой её середине, подска-зала, что люди есть в этом занесенном снегом городе.
Втроём мы уселись на гроб и тихо двинулись по Чеверевской улице – в тот её конец, который выво-дил к кладбищу.
Так закончил свой жизненный путь мой отец, большой жизнелюб, мастер на все руки, неугомонный человек, любивший водить большие компании и, при любом шумном застолье, не напивавшийся допьяна.
Пророческой оказалась полюбившаяся ему пе- сенка:
             
            "...Все други, все приятели
                До чёрного лишь дня!"


                2.


К середине ноября морозы стали крепчать; просыпаясь, я слышал, как звонко, с визгом, скрипит за окнами снег под ногами прохожих: значит, снова сидеть дома, играть с сестрёнкой да слушать невнят-ный шёпот слепой старухи из ее тёмного угла на печи.
Тёплой одежды и обуви у нас не было. Мать на работу ходила в какой-то куцей душегрейке и высо-ких, со шнурками, ботинках.
И, пожалуй, понятна была моя радость, когда однажды, просидев до полуночи за починкой старых детских валенок, принесенных откуда-то Марией, мать подала мне эти подшитые и залатанные валенки и длиннополое, на вате, перешитое из отцовского пальто.
Назавтра, оставив сестру на попечение хозяй-ки-старухи, я пошёл вместе с Сашкой на улицу и про-водил его до самой школы, а перед обедом встретил его там же, и мы, прихватив с собою санки, помча-лись кататься по Красноармейской улице, круто спус-кавшейся к самой реке Белой.
 Всю следующую неделю я ежедневно ходил к школе, забирался на завалинку и в продушинку, про-деланную Сашкой, смотрел, как идут занятия в их классе, слушал песни, которые они иногда пели вмес-те с седенькой старой учительницей.
Однажды, увлёкшись рассматриванием картин, которые учительница показывала детям и меняла их на доске во время своего рассказа, я не заметил, как ко мне кто-то подошёл, и от страха замер, когда услышал за спиной:
– Здравствуй, мальчик! Интересно, не так ли?
Голос был ласковый, вполне доброжелатель- ный и очень нежный, воркующий. Я спрыгнул с зава-линки и хотел уже дать стрекача, но тут же заметил, что женщина не собирается меня наказывать, а, напро-тив, улыбается и держит себя не напряжённо, как, бы-вало, отец перед побоями, и в глазах её пляшут такие добрые смешинки, что и мне невольно захотелось ей улыбнуться. Ледок, обычно возникавший у меня при встречах с незнакомыми людьми, мгновенно растаял, и я доверчиво стал отвечать на её вопросы.
Подробно расспросив, кто – я и что – я, Анна Сазонтовна, так звали мою новую знакомую, предло-жила:
– Пойдём ко мне, посидим в тепле да за чайком всё и обсудим.
Взяв меня за руку, она не спеша пошла вдоль школьной стены и, подойдя ко второму крыльцу, ле-гонько толкнула дверь.
– Проходи,  Василёк!  Вот  здесь  мы  повесим пальто, шапку, а валенки... впрочем, валенки можешь не снимать, снег сухой. И – к печке, к печке! Ведь ты же совсем замёрз! – говорила она, помогая мне раз-деться.
Сбросив платок и шубку, она прошла на кухню, и вскоре мы сидели с ней за столом и с аппетитом ла-комились свежей зайчатиной и пили ароматный чай, настоянный на каких-то травах.
Робости моей как не бывало. Так было легко и просто слушать эту немолодую уже, но внешне очень приятную женщину, что я сидел, почти не дыша, и слушал, слушал, боясь пропустить хоть одно слово.
Вдруг где-то за стеной раздался громкий звон колокольчика, и Анна Сазонтовна, прервав свой рас-сказ, поднялась и, улыбаясь, объяснила:
– Урок кончился. Мне нужно идти в класс. А ты, Василёк, приходи завтра в школу. Хорошо?
Я молча кивнул и бросился одеваться, боясь за-держать Анну Сазонтовну. Старательно застёгивая пальто, я все-таки медлил, стараясь, тем не менее, про-длить чудесные мгновения, так неожиданно подарен-ные мне этой незнакомой, но такой обаятельной жен-щиной. В глазах у меня вдруг защипало, и я готов был зареветь и броситься к ней на шею, чтобы прижаться и не отпускать её от себя, и слушать её удивительные рассказы о брате, погибшем в гражданскую войну, о школе,  которую  она  любила больше всего на свете, о
природе, которую она понимала и умела о ней  расска-зать.
Заметив моё состояние, Анна Сазонтовна подо-шла, провела своими мягкими руками по моей голове и сказала, поправляя мою шапчонку:
– Теперь я знаю, что ты будешь хорошо учи-ться. Приходи завтра в первый класс, а я буду твоей учительницей. Хорошо? – Я кивнул. – Вот и чудесно! А сейчас – ступай, мне пора на урок.
За стеной снова прозвенел колокольчик.
Выйдя на улицу, я опять влез на завалинку и, пройдя по ней под всеми окнами, пытался хоть в од-ном из них увидеть Анну Сазонтовну, но мороз затя-нул такими плотными узорами все стёкла, что мне не удалось и щелки найти в этих диковинных росписях.
Досадуя на мороз и на то, что до завтра ещё так долго ждать, я нехотя поплёлся домой.

А назавтра, едва дождавшись, когда мать уйдёт на работу, я схватил припасённый с вечера букварь, оделся и с нетерпением стал подталкивать Сашку, что-бы пораньше идти в школу.
Ещё вчера я от него узнал, что Анна Сазонтов-на – директор школы, что она хоть и добрая, но очень строгая, и что её "даже большие дядьки боятся, хоть она на них не кричит, не ругается, а только так по-смотрит, что они от неё раком пятятся и всё время кла-няются".
Но сколько я ни старался ускорить Сашкины сборы, – к школе мы подошли, когда уже прозвенел первый звонок.
Сашка  опрометью бросился в свой класс, а я в полной  растерянности  остановился  в полутёмном уз-ком коридоре и не знал, что же мне дальше делать?
Из дальней комнаты вышли незнакомые мне женщины и молча разошлись по классам. По мере то-го, как закрывались за ними двери, в  классах  наступа-ла тишина, и вскоре всё вокруг словно замерло.
Дверь, в которую шмыгнул Сашка, оставалась немного приоткрытой и даже, когда в неё вошла учи-тельница, не захотела закрываться; из-за неё доносил-ся какой-то неясный шумок, что-то периодически по-стукивало, шуршало, шелестело, а затем раздался го-лос учительницы:
– Итак, дети, вчера мы с вами узнали, что та-кое остров. А что же такое – полуостров?
Я заглянул за дверь и увидел знакомых ребят, поднимавших руки; девочку, с большим тёмным бан-том на голове, которая привставала, чтобы лучше бы-ло видно её выше всех поднятую руку; а у окна, с длинной указкой в руке, – учительницу в тёмно-синем платье с кружевным белым воротничком. Проведя бег-лым взглядом по лицам ребят, она сказала:
– Наташа, подойди к карте и покажи нам полу-острова и дай им определение.
Откуда-то из глубины класса вышла ещё одна девочка, подошла к учительнице, взяла у нее указку и принялась рассказывать и показывать на карте то, что у нее спросили.
Я с интересом слушал девочку и так увлёкся рассматриванием ярко раскрашенной карты, что не за-метил, как оказался в классе.
Вначале шепоток, затем чьё-то хихиканье, и учительница повернулась к классу и тут же увидела меня.
– Ты  почему здесь стоишь? – спросила она ме-ня.
– Я учиться пришёл.
– Ну, раз пришёл – садись! – с улыбкой сказала учительница и показала на свободную парту.
После звонка она велела мне идти за ней и, вой-дя в класс напротив, сказала:
– Анна  Сазонтовна! Это, вероятно, тот самый –ваш приятель? Он добросовестно отсидел весь урок у меня. Очень серьёзный молодой человек!
– Здравствуйте! – с радостью выпалил я, уви-дев Анну Сазонтовну.
– Здравствуй! – сказала она; подошла, опустила руку мне на плечи и, повернув к ученикам, объявила:
– Вот,  дети,  вам  новый  товарищ,  наш  новый ученик. Звать его – Вася. А сидеть он будет... вот здесь, – указала она на первую парту, – а ты, Андрей, можешь теперь сесть к своему приятелю. Только – чур! – не разговаривать. Теперь уже не за первую пар-ту посажу, а в угол поставлю! Ясно?
– Понятно... Я больше не буду..., – пробормо-тал вихрастый, с румянцем во всю щеку мальчик, ви-новато опустив голову.
Анна Сазонтовна вышла из класса, а меня об-ступили знакомые и незнакомые мальчишки и, пере-крикивая друг друга, не столько спрашивали меня, сколько доказывали один другому: кто я, где живу и кто мои родители.
Девочки, вероятно, тоже обсуждали это собы-тие, но отдельно от мальчишек; они, сгрудившись по несколько человек, что-то шептали, то и дело стреляя хитрыми глазёнками в нашу сторону.
Так началась моя учёба в первом классе началь-ной школы г. Бирска.
О том, что я учусь в школе, мать узнала только перед Рождеством, когда я наотрез отказался идти с Верой и Сашкой Христа славить.
Накануне Рождества Мария с Анной что-то за-спорили, вспоминая, как нужно входить в дом и что петь. Призвали на помощь Сашку, и он,  сидя на  печи, громко запел:
– Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия мира и свет разума...
Но, видно, что-то перепутал мой приятель, и старуха так огрела его по спине своей палкой, что он дико взвыл и кубарем скатился с печки.
– Не пойду я славить! – ревел он на всю квар-тиру. –  Вон Васька пусть идёт с этой старухой.
– Я тоже не пойду. Ученикам нельзя славить. Так Анна Сазонтовна сказала. Правда, Саш? – выпа- лил я.
– Какая  ещё – Анна Сазонтовна? – спросила мать.
– Наша учительница, – ответил я.
– Это,  наверно,  его  учительница,  –  кивнула мать в сторону Сашки, – а ты-то тут при чём?
– Нет, это моя учительница! А у него – Мария Ксенофонтовна.
Мать всплеснула руками и удивлённо устави-лась на меня, словно видя в первый раз.
– Дак ты что, в школу уже ходишь?
– Хожу, – ответил я, прячась на всякий случай за Сашкину спину.
– Надо же! – продолжала удивляться мать, – а я и знать не знаю, и думать не думаю. Из головы всё вы-летело. Думала, что ты ещё маленький. А Нинка-то с кем? – вдруг спохватилась она.
– С мамашей, – ответила за меня Мария, входя к нам. – Он у тебя молодец, самостоятельный. Не в те-бя, видать, пошёл.
– А что – я? – вопросительно глянула мать на Марию. – Не так что делаю?
– Кабы так, дак и было бы всё так, а не по-дру-гому. Ну-ко, марш на печку! – без всякого перехода турнула она нас из боковушки.
Прикрыв за собою дверь, мы с  Сашкой загляну-ли на печь, но, услышав бормотанье старухи, остались на кухне.



                3.


В доме было тихо: сестра с Верой возились с куклами в их комнате, и мы с Сашкой не знали, чем заняться. На улице – темень непроглядная, да и мороз – нос не высунешь; все окна заросли толстым слоем плотного льда настолько, что даже в солнечный день в доме стояли сумерки.
– Эй, бездельники! Идите сюда, – позвала нас Сашкина мать, – чем баклуши бить – лучше делом зай-митесь. Перемотайте-ка мне вот эту пряжу.
Мы с готовностью принялись за работу: я дер-жал на вытянутых руках большой моток толстых шер-стяных ниток, а Сашка сматывал их в клубок. Анна что-то шила на руках, а сама то и дело вскидывала го-лову, к чему-то прислушивалась. За стеной, в нашей боковушке, всё ещё шептались Мария с матерью, и от-туда были слышны лишь отдельные возгласы, значе-ние которых понять было невозможно.
Работа, показавшаяся мне вначале пустяковой, скоро начала и утомлять, и изрядно надоедать: руки отяжелели, и я то и дело поднимал их повыше; на ми-нуту в плечах появлялось некоторое облегчение, но они тут же наливались свинцовой тяжестью и, несмот-ря на всё моё старание, опускались всё ниже и ниже, а глаза, уставшие от непрерывного наблюдения за ни-тью, стали всё чаще закрываться, и сам я проваливал-ся в какую-то пустоту. Несколько раз Анна принима-лась что-то говорить мне, но я уже не слышал её.
– Э-эх,  работнички! – вдруг  громко  сказала она. – Не работали, а уже уморились. Только ложками за столом и умеете работать. Да ещё языками  трепать. – Бросив  шитьё  на  стол,  она  забрала  у нас  пряжу и
скомандовала:
– Марш спать! – А сама вновь вскинула голову, к чему-то прислушиваясь, зябко передёрнула плечами, поправила никуда не сползавший пуховый платок и вышла на кухню.
– Папку ждёт, – шепнул мне Сашка, – сегодня опять пьяный придёт, опять драться будет.
Я много раз видел Сашкиного отца изрядно выпившим, но, чтобы он дрался, – ещё  не видел. И мне сделалось как-то даже страшно. Забрав сестру, я отвёл её к себе в боковушку, а сам полез на печь.
Уже  засыпая,  услышал  вдруг,  как  хлопнула входная дверь, потянула острая струя холодного воз-духа, и я представил себе страшную картину необык-новенного побоища: пьяный дядя Яша в обличье ска-зочного чудовища огромной дубиной бьёт всех под-ряд, не щадя ни нас, ни детей своих.
В страхе я прижался к старухе, и она, видимо, тоже ожидавшая сына, поняла моё движение, легонь-ко погладила по плечу, прошептала:
– Спи, дитятко, спи. Всё хорошо будет. Всё.
Сон мой куда-то улетучился. Я весь превратил-cя в слух. Но сколько я ни вслушивался, сколько ни всматривался в кромешную темень – в доме всё было тихо. Затем, где-то у порога, кто-то засопел, словно продували кузнечные меха, зашаркали по полу чем-то тяжёлым, будто дубовые поленья к печке подсовыва-ли; глухо ударилось что-то о стену, и тут же хриплый, басовитый голос произнёс, коверкая слова:
– Нюрка, ша! Пн-ла? Ша! Амба.
Говоривший громко икнул, что-то ещё раз глу-хо стукнуло, и следом раздался совсем мирный храп, какой я слышал каждую ночь из комнаты дяди Яши.
"Всё, драки не будет", – успокоенно подумал я, погружаясь в безмятежный, мягкий, как вата, сон.



                4.


Прошёл год, за ним – другой, а жизнь наша, как и прежде, шла натужно-тяжело, скучно и безрадо-стно. И новый год, уже 1932-й, не принёс нам ничего нового, за исключением, разве, того, что мать теперь стала работать поваром в красноармейской столовой, а кривая Мария – посудомойкой при ней.
Они по-прежнему затемно вместе уходили на работу и вместе, почти ночью, возвращались домой. Уставшие до предела, они, без долгих разговоров, укладывались спать, чтобы до рассвета следующего дня снова идти на работу.
На общение с нами у матери оставался только один выходной день, который всегда был занят неот-ложными домашними делами: стиркой, уборкой квар-тиры, починкой и штопкой нашей и своей нехитрой одежонки, помывкой и, ставшими традиционными, "исканиями".
"Поискаться" усаживались: зимой – у самой яр-кой лампы, а летом – на лужайке, во дворе или на кры-льце, на самом солнцепёке.
Вооружившись ножом, одна из дам садилась на стул, другая, распустив косы, присаживалась у её ног на низенькую скамеечку, клала голову на колени сидя-щей на стуле, и начиналось искание насекомых с од-новременным неспешным бабьим разговором реши-тельно обо всём.
Частенько "поискаться" приходили и сосед-ские женщины, и тогда разговоров хватало на всё сво-бодное  время: начинали, обычно, с сообщения каких-то новостей, а затем перемывали кости и знакомым, и незнакомым, и родным, и троюродным – всем доста-валось. Но говаривали они как-то спокойно, беззлоб-но, в тихом доверительно-повествовательном тоне, а если некому было кости перемывать – рассказывали сказки, были и небылицы, а иногда и песни пели, ча-ще грустные и протяжные.
За такими разговорами женщины расслабля-лись, отводили душу от повседневных забот и тревог, забывались хоть на короткое время от кошмарной действительности, от давившей нещадным бременем безысходной нужды.
А мы, мелкота голопузая, в такие минуты при-страивались около своих мам и с повышенным внима-нием вслушивались в их разговоры, и каким-то даль-ним, очень смутным сознанием улавливали главные мысли их повествований и, вероятно, таким образом постигали таинства человеческих взаимоотношений, закрепляя затем эти знания в нехитрых ребячьих иг-рах.
Во все остальные дни недели, а особенно во время школьных каникул, мы целиком были заняты играми на улице, а зимой, чаще всего, – катанием на "громовике" – самодельных санках, сколоченных из досок и подбитых полосовым железом. Катались обычно по самому крутому спуску от Чеверевской улицы до Галкиной горы, на вершине которой стояла большая белая церковь.
На "громовик" садились 5-6 человек: первым сидел я, как самый маленький, за мной –  мальчишки покрупнее, а управляла обычно самая большая девоч-ка, из соседских, сидевшая сзади.
В последний день каникул мы катались с обеда до самых сумерек, и в последний заезд наша старшая не справилась с управлением, и вместо поворота нале-во, в конце спуска, направила "громовик" прямо, под опоры когда-то бывшего здесь моста.
Увидев  опасность,  ребята с визгом откинулись
назад,  а я  не успел и на такой огромной скорости уда-рился подбородком о круглое бревно, сохранившееся между двумя опорами.
Каким образом я остался жив – было загадкой для всех взрослых, узнавших об этом приключении. А ребята – ничего. Как будто ничего и не случилось. Ве-роятно, просто не поняли, в какой смертельной опас-ности все мы находились. Когда я назавтра пришёл в школу с распухшей физиономией, с удовольствием дразнили меня, кривляясь передо мной с надутыми щеками и приставленными к ним скрюченными паль-цами.
Весь остаток зимы я уже избегал катаний на "громовике" и довольствовался ролью стороннего на-блюдателя.

В начале мая Анна Сазонтовна пришла в класс необыкновенно нарядная и очень оживлённая. Поздра-вила нас с окончанием учебного года и нашла каж-дому тёплое сердечное слово, отчего всем нам захоте-лось сделать ей что-то очень приятное.
Я сказал своему соседу по парте, что у меня дома есть чудесная игрушка, которую когда-то сделал мне отец, и она до сих пор лежит в сундуке совсем новенькая.
Улучив момент, когда Анна Сазонтовна вышла в соседний класс, я побежал домой, надеясь успеть к общему построению во дворе школы, о котором нам сказали ещё на первом уроке.
Однако вернуться в школу мне уже не при-шлось.
Ни в тот день, ни позже.
Дома за кухонным столом сидела Мария. Ле-вой рукой она неспешно наливала в гранёный стакан водку, а правой  легонько  гладила по  голове  прижав- шуюся к ней мою сестрёнку. Обе беззвучно плакали, роняя крупные градины слёз на свои замызганные пла-тья.
– Пришёл учёный мужик..., прозевал свою мам-ку. Тю-тю! Нет её. Улетела, – непривычно скрипучим голосом проговорила Мария, уставившись в меня мут-ным невидящим взглядом, и закончила свою негром-кую тираду такой отборной бранью, что я застыл у двери, не решаясь пройти дальше.
– Чё ты буркалы свои вылупил на меня? Не ве-ришь? Иди – гляди ... Иди! – махнула она рукой в сто-рону нашей боковушки. Недопитая бутылка выскольз-нула из её безвольно взлетевшей руки и, ударившись о наковаленку дяди Якова, брызнула сверкнувшими в солнечном зайчике блёстками. Остро и противно за-пахло водкой.
Испуганно сжавшись, я продолжал стоять у двери, готовый выскочить на улицу. Мария тупо и отрешённо посмотрела на разбитую бутылку, нехотя сплюнула, махнула рукой и, запрокинув голову, выпи-ла оставшуюся в стакане водку.
Из зала, голый до пояса, вышел дядя Яков. Я в изумлении открыл глаза, увидев его разрисованное, играющее крупными мышцами тело: на груди, распла-став могучие крылья, был вытатуирован крупный орёл, несущий в когтях голую женщину; на правой руке красовалась огромная змея, обвивавшая широкий прямой меч; на спине, от плеча до плеча, резал острым форштевнем синие волны стремительный эсминец.
Забыв о Марии, я не спускал зачарованного взгляда с дяди Якова, а он, не замечая меня, надвинул-ся синей глыбой над сидящей Марией и рокочущим низким басом прогудел:
– Шкура ты барабанная, гротмачту тебе в рот! Пьёшь  в  одиночку,  каракатица  голопагосская!  Гони бутылку, лярва косматая!
– Уйди, Яша... Богом прошу, уйди..., – нисколь-
ко не испугавшись и глядя куда-то мимо его головы, медленно, растягивая слова, проговорила Мария.
Яков оторопело поморгал глазами, отшатнулся от неё, сел верхом на отчаянно заскрипевший старень-кий венский стул и, облокотясь на его спинку локтя-ми, посмотрел, словно гипнотизируя, в глаза Марии.
– Уж не по Таньке ли так загрустила?
– Ага, по ней. – Тряхнув взлохмаченной голо-вой, Мария пристально посмотрела в глаза Якова и до-бавила:
– А всё-таки курва она. Мы как договарива-лись? Она – повар, я – посудомойка. Ехать вместе. А она? Ф-ю-и-ть! Сама уехала, а меня оставила... да еще вот этих... – Мария сделала рукой широкий жест в мою сторону и, легонько отстранив от себя Нину, предложила Якову:
– Давай, выпьем!
– Давай! – с готовностью отозвался Яков. –Твоя водка – мой закусон. Гони бутылку!
– Иди ты ..., – грязно выругалась Мария.
Не ожидая конца этой отвратительной сцены, я с сестрой прошмыгнул в нашу боковушку и убедился, что Мария сказала правду: материных вещей на при-вычном месте не было, кровать застлана какой-то по-лосатой дерюгой, на которой лежала одна небрежно брошенная подушка.
Ничего не понимая, я бросился на печку, к ста-рухе-хозяйке.
Стараясь говорить шёпотом, чтобы не услыша-ла Мария, я сквозь рыдания спросил:
– Где мама? Куда она уехала?
– А ты не реви, дитятко, не реви, – нащупав ру-кой мою голову, прошептала старуха. – Никуда не пропала твоя мамка.  Ну,  уехала  ненадолго,  ну и что? Приедет.
– А я? А мы? – обливаясь слезами, спросил я.
– А вы с Нинкой у нас поживёте. Как и раньше жили. Мамка-то твоя чай не на гулянку поехала. Хлеб насущный для вас зарабатывать. Так-то, милок. Вон и рубаха твоя вся в заплатах. Новую надо. А где ей взять-то? Денег-то лишних у неё нету. Вот, даст бог, и заработает деньжат-то.
Старуха шептала, поглаживая меня то по спи-не, то по голове; пальцы её многократно ощупали мои заплатки, обнаружили ещё какой-то изъян на моей ру-бахе, и я, всхлипнув глубоко и не по-детски тяжко, слез с печи.

Мария с Яковом куда-то исчезли, а за столом уже сидели Сашка с Верой и усердно трудились над миской с пшённой кашей, поочерёдно черпая её дере-вянными ложками.
Анна поставила на стол ещё одну миску и ве-лела нам с сестрой садиться за стол. Я нехотя принял-ся есть, но что-то мешало глотать: то ли каша была су-хой и давкой, то ли комок слёз всё ещё душил меня, и я не мог его проглотить.
Сказав "спасибо", я вышел на улицу и побрёл, не зная куда, и вскоре оказался у "Белых казарм", где работала мать.
Обычно шумный двор был пуст. Не ржали ко-ни, не бегали по двору красноармейцы, не дымила тру-ба над кухней.
Всё словно вымерло. И только одна дверь, где-то в глубине двора, размеренно и громко поскрипыва-ла ржавыми петлями, подчёркивая эту непривычную тишину.
Осмотрев двор через свой "секретный лаз", я подошёл к проходной. Из караульной будки вышел знакомый красноармеец и, выслушав меня, объяснил, что  батальон  был  поднят  ночью  по тревоге и отпра-вился на пароходе в Уфу, в летние лагеря.
– Твоя мать, как раз перед тревогой, заступила на работу, хотела котлы готовить для завтрака, а ко-мандир велел в походных кухнях кашу варить. Тут труба тревогу заиграла. Она и поехала прямо на кухне. Я сам ездовым был. Домой к вам заехали, побрали кой-какой шурум-бурум – и на пристань. А меня за это командир из ездовых в караульные прогнал. Вот и тор-чу теперь тут. А ты не горюй. Лето быстро пройдёт. – Он потрепал меня рукой по голове и, поправив на пле-че ремень винтовки, добавил:
– Ты  ко  мне  чаще приходи – веселей  будет. Нас, русских-то, тут всего двое осталось, остальные все – башкирцы, поговорить не с кем.
Пообещав приходить, я побежал на пристань, втайне надеясь застать там мать. Но пристань была пуста.
Забравшись в укромный уголок за штабелями бочек, тюков и ящиков, я дал волю слезам и, только выплакав всю обиду и боль, сжимавшую мне горло, почувствовал некоторое облегченье. Горестно вздох-нув в последний раз, я выбрался на дорогу, оглянулся на синий с белыми наличниками окон дебаркадер, на солнце, клонившееся к горизонту, и отправился до-мой.


                5.


Весь май и добрую половину июня я  жил на-столько отрешённо, что всё население дома махнуло на меня рукой.
В непогожие дни я отсиживался в нашей боко- вушке, выходя  только  к столу, а все остальные дни бродил по городу,  избегая  встреч  со  знакомыми.  Но чаще всего бывал на пристани, наблюдая знакомую по
Сталинграду картину посадки и высадки пассажиров.
Несколько осмелев, я пробирался не только на дебаркадер, но иногда проскальзывал и на пароход, успевая до первого гудка побывать во всех уголках, доступных для пассажиров третьего класса.
Вряд ли я сознавал тогда, для чего это я делал. Но одно бесспорно: во мне, даже незаметно для само-го себя, созревало решение.
И однажды в июне я объявил Марии, что мы с сестрой уезжаем в Уфу.
– Ты что, белены объелся? – закричала она на меня. – Да ты знаешь, где она, эта самая Уфа? Я те такую Уфу покажу, что до мамкиного приезда ты и на задницу не сядешь! – кричала она, всё больше распа-ляясь. В такие минуты её слегка косившие глаза ещё больше поворачивались зрачками к переносице, а на бледнеющем лице проявлялись в таком обилии вес-нушки, что казалось будто неряшливый маляр густо забрызгал его коричневой краской.
Накричавшись, она принималась плакать, смор- каться и бегать по кухне, припадая на свою уродли-вую от рождения ногу.
Так было и на этот раз.
Но своего апогея эта сценка не достигла: из за- ла вышла Анна, а с нею необыкновенно трезвый и со-вершенно серьёзный дядя Яша.
Мария метнулась было к ним, надеясь полу-чить поддержку, но Яков мягко, но властно остановил её:
– Ша, Мария! Сядь. Давай поговорим. И ты, Ва-силёк, садись.
Подчиняясь его воле, все уселись за стол, и Яков, удивительно спокойно, по-военному чётко раз-деляя фразы, заговорил:
– Получилась  скверная петрушка, это факт. Де-тям нужна мать – это тоже факт. Номер, который отко-
лола Татьяна, твоими молитвами, Манюня, подготов-лен. Тебе и везти детей к мамке.
– Да  ты что,  Яша!  – замахала на  него руками Мария. – Я тут при чём?
– А при том, – не дал ей договорить Яков, – что ты была запевалой в этой оперетке. Молчи, молчи! –Сделав предупредительный жест широкой ладонью, Яков так посмотрел на Марию, что та молча проглоти-ла фразу, готовую сорваться с языка, и осторожно кив-нула головой в мою сторону.
– Понимаю, не маленький. Но факт – есть факт, – продолжал Яков, – а раз так, то ты и расхлёбывай до конца эту кашу. Ясно?
Мария снова принялась плакать и сквозь слёзы доказывала Якову, что и денег у неё нет, и с работы её не отпустят, и что дальше Бирска она нигде не быва-ла.
В разговор вступила Анна, а затем с печи пода-ла голос старуха; зашли в дом две соседки и тоже включились в обсуждение этой проблемы. Перебивая друг друга, взрослые отстаивали каждый своё, един-ственно правильное, мнение, забыв совершенно о нас.
Выбрав удобный момент, мы с сестрой вышли потихоньку на улицу и побежали на пристань. Там я рассказал ей свой план поездки в Уфу и попросил ни-кому об этом не говорить. Попрыгав от восторга, она пообещала, что никому, кроме мамы, не расскажет.

На следующий день, когда все ушли из дома, а старуха закончила своё каждодневное утреннее моле-нье перед иконой, я сказал ей, что мы уезжаем к маме. Она подозвала нас к себе, ощупала каждого ру-ками, перекрестила двуперстым староверческим крес-том и, сказав "с богом", велела взять полбуханки хлеба и  бутылку  топлёного  масла;  достала  холщовую тор-бочку из старого обитого полосовым железом сундука
и, подавая её мне, сказала:
– Не  обессудь,  ангел  ты  непорочный. Нету у нас  больше  ничего. Сам знаешь.
– Знаю, бабушка. Нам ничего и не нужно.
– Ну, с богом! – Она ещё раз перекрестила нас, и крупные редкие слёзы скользнули по её сморщен-ным щекам. Мы с сестрой поцеловали её и бросились вон, чтобы не расплакаться самим. На наше счастье, Сашки с Верой дома не было уже целую неделю, – они гостили у каких-то родственников в деревне, но, тем не менее, я не пошёл прямо на улицу, а воспользовал-ся потайной тропкой: через огород и два соседних сада вывел сестру на другую улицу, где встреча с обитате-лями нашего дома была маловероятной.
Часа в два пополудни к пристани  подошёл  бе-лый двухпалубный красавец пароход. На берег сошло всего два пассажира, а на посадку шли только трое мо-лодых мужчин, да и те двигались не спеша, с боль- шим интервалом. К тому же у трапа стояли два таких матроса, что прошмыгнуть мимо них незамеченными нечего было и думать: встретившись взглядом с од-ним из них, я понял, что на милосердие надеяться не-льзя  – уж очень суров был взгляд этого матроса. Ти-хонько дёрнув сестрёнку за рукав, я кивнул ей на бе-рег, и мы сошли с пристани.
– Ну, чего ты? Почему не на пароход? – нача- ла приставать она с вопросами, едва мы добежали до моего укромного уголка среди бочек.
– Нельзя  нам на этот пароход.  Больно  он  бе-лый.
– Ну и что?
– Запачкаем – ругать будут.
– А я не буду пачкать. Зато он вон какой краси-вый. Пошли!
– Говорю – нельзя, значит – нельзя.
– А почему?
– Видела, что те дяди матросам давали?
– Ну, видела – билетики.
– А у нас их нет. И денег нет. Понятно?
– Ага, понятно. А ты попроси, чтобы нам дали билетики.  Скажи: денежки мама потом принесёт, ко-гда заработает.
– Да  замолчи  ты!  –  прикрикнул я на сестру и принялся снова объяснять, как и что нужно делать, когда придёт другой пароход.
– А теперь – айда купаться!
– Пошли. А ты умеешь плавать?
– Не умею. Ну и что? Мы – где мелко.
У песчаной косы, где мы собирались купаться, место было занято: на узлах и самодельном сундучке сидела какая-то женщина с грудным ребёнком, а у во-ды, осыпая друг друга песком, играли ещё три мальчу-гана и рослая, но тоненькая, как тростиночка, девочка с длинной косой. По праву старшей она то и дело по-крикивала на мальчишек, а иногда обращалась к ма-тери, но та только отмахивалась рукой.
Становясь взрослыми, а тем более отцами се- мейств, мы замечаем, что дети быстро знакомятся друг с другом; особенно быстро это получается у малышей трех-пяти лет.
Едва мы остановились у облюбованного места, как тройка чумазых оборванцев мигом подлетела к нам и принялась бесцеремонно рассматривать нас, шептать что-то на ухо друг другу и заговорщически посмеиваться. Их курносые носы, облупившиеся от солнечных ожогов, красными кнопками выделялись на круглых запыленных мордочках, а белокурые, цвета ржаной соломы, волосы были давно не стрижены и не мыты; коротенькие неопределённого цвета штанишки и выгоревшие, когда-то голубенькие, косоворотки без единой пуговицы пестрели большими и малыми за-платками; босые загоревшие ноги со множеством ца-рапин и ссадин у всех троих были тонки и кривоваты и находились в непрерывном движении, словно их ще-котали.
– Тебя как зовут? – обратился один из них к моей сестре, не обратив на меня ни малейшего внима-ния.
– Нина, – ответила сестра, прижимаясь ко мне спиною и, чувствуя во мне опору и заступника, доба-вила:
– А тебя?
– Меня – Иван, – ответил старшенький.
– А меня – Митя, – шагнув ближе к нам, сооб-щил другой.
– А  меня  –  Силёска  –  кливая  носка.  А  она и плавда кливая..., – зачастил скороговоркой самый ма- ленький, показывая свою и впрямь слегка изуродован-ную левую ножку.
– Айда  с  нами  крепости  из  песка  лепить, – предложил старший.
Сбросив сандалии и оставив торбочку с едой на песке, мы принялись за игру с новыми знакомыми, по-забыв на какое-то время о постигшей нас неудаче.
Песчаная коса, полого уходившая в речную глубину, отгородила от реки небольшой мелководный заливчик, вода в котором была настолько прогрета, что казалось будто не в речной воде шлёпаешь босыми ногами, а в корыте с горячей водой, что наливала мать, купая нас с сестрой дома.
В заливчик то и дело заплывали стайки сере-бристых мальков, и мы, поднимая тучи брызг, гоня-лись за ними, безуспешно пытаясь поймать хоть одно-го. Однако проворные рыбёшки мгновенно уходили в глубину, куда мы не решались кинуться, и, сверкая бе-лыми молниями, огибали мыс, появлялись с другой стороны  косы,  но  уже  на  таком глубоком месте, где дно, несмотря на прозрачность воды,  не просматрива-
лось, и наш азарт погони мгновенно остывал.
Продолжая прерванное строительство песча-ного городка, мы снова так увлеклись работой, что не заметили, как солнце опустилось к самому горизонту, и только, когда отражённое зеркальной гладью реки оно заалело плавленым металлом, и красный цвет его разлился по всему широкому плёсу, я оторвался от на-шего увлекательного занятия и оглянулся вокруг.
У пристани прибавилось народу; появилась ва-тажка грузчиков с неизменными "козами", перекину-тыми через одно плечо; несколько поодаль выстрои-лись подводы ломовых извозчиков. Всё говорило о скором прибытии парохода, и мною внезапно овладе-ло какое-то смутное беспокойство, которое необъяс-нимым образом передалось и малышам: они переста-ли копаться в песке, озирались вокруг и, не сговарива-ясь, дружно побежали к матери, возле которой стояла девочка с косой и невысокий коренастый мужик, по-видимому, их отец.
Мальчишки наперебой стали что-то рассказы-вать родителям, но их звонкие голоса вдруг перекрыл густой бас пароходного гудка: из-за поворота реки не видимый ранее в лучах заходящего солнца появился приземистый однопалубный пароход.
Родители наших новых знакомых быстро под-хватили свои вещи и направились к пристани.
– Мальчик!   Помоги, ради бога, – позвала меня женщина с ребёнком, – не унесу я всего-то.
Я с готовностью поднял небольшой узел  с ка-ким-то тряпьём, сестра взяла у неё корзиночку, и жен-щина, перекинув с руки на руку ребёнка, заспешила за своим  выводком,  который  вслед  за  отцом  цепочкой двигался к пристани.
Пароход, между тем, уже ошвартовался  у  при-стани, и, когда мы подошли к трапу, пассажиры с  него начали  сходить, растекаясь по пристани или уверенно
шагая в город.
Проход на какое-то время опустел. На приста-ни воцарилась минутная тишина, нарушаемая только шипением пара за бортом парохода и журчанием лью-щейся откуда-то струйки воды. Затем прозвучала че-рез рупор команда "пошёл!" – и грузчики, один за дру-гим, трусцой, побежали на пароход с грузом, заблаго-временно подготовленным по другую сторону при-станского трапа. Два захода – и небольшой горки гру-за не стало. Объявили посадку.
Наши новые знакомые в том же порядке дви-нулись на пароход, но уже плотным строем, один за другим, и каждый с поклажей. Не отставали от них и мы с сестрой. Замыкала нашу колонну женщина с ре-бёнком.
Развесёлый матрос у трапа  без умолку болтал с какой-то дамой и, словно между делом, бегло прове-рял билеты у пассажиров.
– Это что, все твои что ли? – удивился он, ког-да отец наших приятелей протянул ему пачку би-летов.
– Мои,  а то чьи  же!  –  прохрипел  мужик,  по-правляя на плече сундучок.
– Ну и ну! Настругал! – покрутил головой мат-рос, возвращая билеты, и снова заговорил с дамой.
– Иван! Чего стал? Иди на нос! – раздался за моей спиной голос женщины с ребёнком. И мы гусь-ком потянулись влево – туда, где слышался говор лю-дей, и в сумеречном свете пароходного нутра угадыва-лось большое помещение, а справа, через открытую дверь, виднелись блестевшие от жирной смазки огром-ные шатуны пароходной машины.
Сгрудившись у свободных нар, мы побросали на них свои вещи и, для верности, чтобы никто не за-нял облюбованные нами места, по команде женщины с  ребёнком легли в один ряд, да так и заснули, не до-ждавшись отвального гудка и не попрощавшись с Бир-ском.


                6.


Уфа встретила нас короткой, но необычайно шумной грозой. Раскаты грома рокотали, перекатыва-лись один за другим почти без перерыва; ослепитель-ные бело-голубые вспышки молний сполохами осве-щали полутёмный салон и притихших пассажиров, многие из которых с ужасом смотрели куда-то вверх, беззвучно шептали молитвы и мелко, торопясь, крес-тились; несколько молодых мужчин и матросов стояли в проходе у самого борта и, стараясь перекричать каж-дый очередной удар грома, громко и восторженно что-то кричали. Как видно, созерцание грозы им доставля-ло истинное удовольствие, и они не испытывали ни малейшего страха перед разбушевавшейся стихией.
Соскользнув с нар, я подошёл к ним, чтобы по-ближе рассмотреть то, что их так занимало, но в этот момент бортовой проём стало заслонять что-то ог-ромное и тёмное. "Пристань!" – догадался я. Пароход слегка толкнуло, борта пристани и парохода сошлись вплотную, и в ту же минуту хлынул, как из ведра, ливень.
– Уфа! – крикнул матрос, пробегая по салону.
– Посторонись, граждане пассажиры! – прокри-чал другой, принимая трап с пристани. Началась раз-грузка парохода.
Первыми сквозь потоки воды на пристань пе-ребежали молодые люди, вся поклажа которых состоя-ла  из  тощих  холщовых торбочек  да маленьких само-дельных чемоданчиков.
Семейные, с громоздкими узлами, корзинами и
сундучками, нерешительно топтались в проходах са-лона, не осмеливаясь покинуть надёжное укрытие.
Очередной,  особенно  сильный  удар  грома  с оглушительным треском грохнул, казалось, над наши-ми головами, где-то на верхней палубе; пронзительно вскрикнула  какая-то  женщина,  и  толпа,  вопя  и тол-каясь, ринулась по сходням на пристань.
Наши попутчики, сбившись тесной кучкой, си-дели на нарах, спокойно и безучастно наблюдая вне-запно вспыхнувшую панику. Их спокойствие как-то передалось и нам с сестрой, и мы, примолкшие и напу-ганные, доверчиво прижались к женщине с ребёнком и не спешили расставаться с ними.
Толпа у трапа уже значительно поредела, люди шли более спокойно, и в эту минуту ослепительно ярко блеснул луч солнца, наполнив полуденным све-том всё пространство между пристанью и пароходом; дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и в салоне воцарилась необыкновенная тишина, нарушае-мая  лишь  шипением  пара  в  машинном  отделении. Оставшиеся  пассажиры молча покидали насиженные места и степенно проходили к трапу.
Двинулись и мы с нашими попутчиками.
Иссиня-чёрная туча, заслонившая полнеба, ухо-дила на заречные луга; где-то там уже приглушенно гремел гром; звонко шлёпали по воде срывавшиеся с крыши дебаркадера крупные капли, а в лицо било ослепительно-яркое солнце, и благодатное тепло раз-ливалось вокруг, согревая промокших до нитки пас-сажиров, успевших до нас сойти с пристани.
Наши попутчики сложили свои вещи на опро-кинутую на берегу лодку, а их отец тут же пошёл ис-кать подводу.  Дети,  радуясь солнцу и теплу, увлечён-но шлёпали  по  тёплым  лужам, а  мне уже было не до игр:  за кособокими домишками, лепившимися на при-брежных  кручах,  угадывался большой, шумный и не-знакомый город, в котором мне предстояло отыскать, как иголку в стогу сена, нашу мать, а как это сделать – я не имел ни малейшего понятия.
Растерянно озираясь вокруг, я стоял возле жен-щины с ребёнком и напряжённо думал, не слыша того, что она мне говорила. Наконец, одна фраза чем-то на-сторожила меня, и я уловил: "...солдаты...".
Ну да! Конечно! Ведь я же ещё в Бирске так ду-мал: встретить в Уфе красноармейца или командира и спросить у него о лагерях.
Ухватившись за эту радостную и спаситель-ную мысль, я рассмеялся, облегчённо вздохнул и, про-стившись с женщиной, уверенно пошёл в неизвест-ность,  крепко держа за руку свою сестрёнку.
Дорога от пристани, поднимавшаяся по косого-ру, вывела нас к окраине города, где поток пассажи-ров, пеших и конных, незаметно редел, растекаясь сра-зу по нескольким улицам, и мне трудно было сориен-тироваться, по которой из них идти. Осмотревшись, я выбрал широкую, мощённую круглым булыжником, обсаженную тенистыми деревьями улицу, и мы не спе-ша направились по ней, пристально всматриваясь в прохожих, в надежде увидеть того, кто был нам так необходим.
Однако, время шло, солнце всё более немило- сердно припекало, уже и усталость давала себя знать, а заветного красноармейца мы так и не высмотрели на этой широкой улице. Где-то вдали, за рядами деревян-ных домов, стали просматриваться двух и трехэтаж-ные кирпичные здания; прибавилось и народу на мо-щённых плитняком тротуарах; почти непрерывно гро-хотали по булыжной мостовой телеги с поклажей и порожняком; среди жилых домов появились дома с какими-то вывесками над входными дверями, и у ме-ня словно сил от этого прибавилось: вот-вот, каза-лось,  встречу  я того,  кто мне  так нужен. Я уже готов был побежать, но тут моя сестричка разревелась, села у забора на траву и отказалась дальше идти.
– Я есть хочу, – заявила она сквозь слёзы.
– Я тоже хочу, да молчу, – ответил я ей. – Вот к маме придём, тогда и поедим. Мама что-то вкуснень-кое даст.
– Ага, а когда мы придём?
– Скоро, потерпи ещё немного.
– Ага, а у меня не терпится. Я есть хочу!
Дальше я уже не слышал, что говорила сестра: на высоком крыльце, возле которого мы расположи- лись, появились ноги в грубых солдатских ботинках и зелёных обмотках, закрученных спиралью до колен. Сердчишко моё учащённо заколотилось, и я, боясь ошибиться, вскочил на ноги, чтобы лучше увидеть то-го, кто стоял на крыльце.
Да, вне всякого сомнения, это был красноарме-ец!
Я готов был закричать "Ура!", но тут он повер-нулся ко мне лицом, и я узнал в нём одного из тех, с кем был знаком в Бирске.
– А-ба!  А-ба!  – вскрикнул он, смешно, словно крыльями, захлопал себя руками по бёдрам и сбежал с крыльца.
– Как ты тут оказался? – спросил он, поднимая меня на руки.
– К маме приехал, – ответил я.
– Один?
– Нет, с сестрой.
Посмотрев за крыльцо, он увидел ревущую сес-трёнку, опустил меня на землю и, не переставая удив-ляться, продолжал расспрашивать, как же мы одни до-брались в Уфу.
Уловив, что сестра хочет есть, он достал из кар-мана кусок сахара, дунул на него раз, другой, подал ей
и, подняв на руки, скомандовал:
– За мной! Здесь недалеко казармы, а там у ме- ня бричка. Домчу мигом вас к мамке. Она у нас те-перь в лазарете поваром работает.
Где она работает, я не понял, да и нужно ли бы-ло вникать в смысл этого слова, если главное, что так долго мучило и тревожило меня, свершилось.
Глазами,  полными  восторга  и  ликования,  я смотрел на моего спасителя, а грудь распирало от ре-бячьего желания кричать, радоваться или как-то ещё выражать свой восторг по поводу этой необыкновенно счастливой встречи.
Тысячи вопросов роились в моей голове, гото-вые сорваться с языка, но я вдруг обнаружил, что ни имени его, ни фамилии не помню. И сколько я ни на-прягал свою память – ничего не получалось, хоть под землю провались от стыда!
Ничего не оставалось, как молча шагать за этим замечательным дядечкой. И я шагал, многословно от-вечая на его вопросы и старательно избегая спраши-вать о чём-либо.
За разговорами я и не заметил, как дошли мы до казарм.
Красноармеец внезапно нырнул в какую-то ка-литку, вделанную в одну створку широких ворот, ска-зал что-то часовому, стоявшему под широкой кирпич-ной аркой, и мы оказались в огромном квадратном дворе, замкнутом со всех сторон сплошным двухэтаж-ным домом. Мощённый крупными ровными плитами двор был тщательно выметен, и сами плиты, отполи-рованные за долгие годы тысячами солдатских сапог, блестели словно металлические, отражая солнечный свет, падающий на них от противоположных окон ка-зармы; справа и слева в стенах казарм белело несколь-ко высоких дверей с табличками, а впереди, напротив ворот, зияли чёрными проёмами настежь распахнутые двери конюшен, в глубине которых угадывались стой-ла для лошадей; у конюшен в три ряда стояли невысо-кие коновязи из дубовых обгрызанных конями брусь-ев; под навесом, у крайней конюшни, стояла тёмно-зе-лёная бричка, и пара буланых коней, привязанная к ней, неспешно хрумкала овёс из подвешенных на их морды брезентовых торб.
В считанные минуты кони были запряжены, и мы, удобно разместившись в бричке на каких-то меш-ках, тронулись к нашей заветной цели.
Уже за воротами красноармеец достал из-под сиденья свой тощий вещмешок и, покопавшись в нём, дал нам по куску хлеба с салом и по куску белоснеж-ного, с голубым отливом, сахара.
По тому, как наш возница выбирал улицы, не мощённые булыжником, я понял, что едем мы не по центру, а где-то окраиной; дома и улицы мало чем от-личались от бирских и большого интереса ни у меня, ни у сестры не вызывали, а потому, вероятно, мы оба вскоре задремали.

Проснулся я от внезапно наступившей тиши-ны: не постукивали колёса, не раскачивалась на рыт-винах и ухабах бричка, не слышно было монотонной и нескончаемой песни, которую, будто про себя, негром-ко напевал ездовой.
Кони стояли, пофыркивая, и усиленно обмахи-вались хвостами, отгоняя оводов. Над головой, неви-димый в белесоватой дымке, звенел жаворонок. Мет-рах в десяти сзади нашей брички стояла встречная подвода, и наш ездовой, покуривая самокрутку, о чём-то разговаривал с таким же как и он красноармейцем.
С вершины холма, где мы остановились, откры-валась чудесная панорама: сзади, куда уже клонилось солнце, широко раскинулся большой город; справа се-ребрилась  излучина  широкой  реки;  впереди  бурый склон  холма  переходил  в  равнину, зеленевшую буй-
ным разнотравьем, а за ней, замыкая панораму, темнел могучий лес, упиравшийся слева в лысую вершину до-вольно высокой горы; склон холма, казавшийся ров-ным и пологим, оказался целой системой холмов и холмиков, плавно переходивших один в другой, слов-но гигантские волны, и даже равнина была не такой уж ровной: несколько небольших оврагов пересекали её с севера на юг и, расширяясь, спускались в пойму реки.
С последнего, перед равниной, холма я увидел огромный палаточный город, большими белыми квад-ратами протянувшийся вдоль опушки леса на добрых два-три километра.
– Это  лагеря?  –  спросил я, приподнимаясь в бричке.
– Лагеря, они самые, – ответил красноармеец.
– И мама наша там? Она в палатке живёт?
– Чего ей в палатке жить? В палатках красно-армейцы живут. А которые вольнонаёмные да коман-диры – те вон в тех домиках живут.
Красноармеец ткнул кнутовищем куда-то впра-во и тут же повернул коней влево на едва заметную дорогу, круто взбиравшуюся на очередной холм.
Солнце уже опускалось на вершину Лысой го-ры, когда мы, одолев этот последний холм, резво пока-тились по склону туда, где у самого леса стоял двух-этажный деревянный дом, а поодаль,  выстроившись в ряд, темнели небольшие щитовые домики. Ещё не-сколько минут, и бричка, объехав двухэтажный дом, остановилась у какого-то полутораэтажного строения, спрятавшегося под горой среди могучих развесистых клёнов.
– Тр-р-р! –  звонко  протрещал возница, натяги-вая вожжи, – приехали. Эй, Татьяна, принимай товар!
– Не  велик   барин,   сам занесёшь, – услышал я
знакомый голос.
– Мама! – звонко крикнула сестрёнка, вскаки-вая на ноги.
Красноармеец ссадил её на землю и, отвернув-шись, полез за кисетом.
В тёмном проёме дверей показалась мать. Ми-нуту она стояла, ничего не понимая, и только тогда, когда мы оба, обхватив её руками, прижались к ней, заголосила негромко и принялась целовать нас, что-то невнятно бормоча сквозь слёзы.
Путешествие наше закончилось.
Можно было бы радоваться, что всё так удачно сложилось, что снова мы вместе, но ни у меня, ни у матери почему-то не получалось веселья, и только сес-тра, с чисто детской непосредственностью, щебетала, не умолкая, а мать всё реже и реже отвечала на её бес-конечные вопросы.
Давно уже солнце опустилось за Лысую гору, давно отполыхал закат, и тени под клёнами давно сгустились в мрачные сумерки, а мы всё сидели у остывшей плиты, и мать не зажигала огня.
– Горюшко вы моё горькое! – тяжело вздохнув, проговорила наконец она, – ну куда я вас дену? Я сама в общежитии живу с девчатами, а вас куда положу? А кормить вас как буду? Здесь магазинов нет, а город да-леко, не набегаешься.
Мы молча слушали её причитания, не вникая в суть. Просто нам было приятно слышать её голос, его привычные интонации, чувствовать, что она рядом, мягкая и такая тёплая; мы сидели, тесно прижавшись к ней, и, кажется, не было такой силы, которая снова оторвала бы от нас нашу маму.
– Ну,  ладно.  Что будет – то будет. Чего уж те-перь! Пойдём.
Заперев дверь на висячий замок, она взяла нас за руки и повела к тем маленьким домикам, что стояли
на опушке леса.
Небо над нами сверкало яркими звёздами, кото-рые словно подмигивали нам из бездонной черноты. Вокруг было тихо и покойно. Сзади, на фоне звёзд-ного неба, горбатился голый холм, а слева мрачно тем-нел могучий лес, навевая жуть и одновременно под-чёркивая какое-то странное чувство торжественности.
Я перестал смотреть в сторону леса и понял, откуда исходит это состояние торжественности и за-хватывающее дух видение красоты: все звёздочки, большие и маленькие, расположились на небе широ-кой и бесконечно длинной полосой, и каждая из них весело подмигивала мне, снимая страх и вселяя бод-рость в моей душе.
В крайнем домике, словно два жёлтых глаза, светились небольшие оконца; с противоположной сто-роны, освещая примятую траву, ложилась неяркая по-лоска света, падающая косо через неприкрытую дверь.
Мы вошли. Четыре женщины, сидевшие за сто-лом, дружно обернулись на скрип двери и молча уста-вились на нас, не обращая внимания на мать, стояв-шую за порогом.
– Привет! – озорно воскликнула самая  моло-дая из них. – Это что ещё за номер? Откуда вы такие взялись?
– Да мои это, мои, – ответила мать, подталки-вая нас в спины. – Свалились вот, как снег на голову. А куда мне их девать – ума не приложу.
Мать провела нас вперёд, усадила на одну из коек и, присев к столу, принялась рассказывать по-дружкам о нашей одиссее, поминутно сморкаясь и вы-тирая слёзы концом платка.
– Да ты не реви, Таня! Уладится всё.
– Знамо дело – уладится.
– Ну и молодцы, ребята!  В  эдакую-то  даль,  да одни …, – загалдели  подружки,  подъехав на своих та-буретках к нам вплотную.
– Ты  вот  что,  укладывай-ка  их  спать  вон на Люськину кровать. Она к матери уехала на неделю. Плоха, вишь ты, старуха у неё.
– И то правда! А завтра к главному сходи. Он мужик хороший. Да, да! Ты не смотри, что он стро-гий, он очень даже душевный человек.
Не переставая давать матери советы, женщины помогли ей раздеть и уложить нас и, убавив в лампе огня, вышли с ней из домика.
Сестра, едва положив голову на подушку, усну-ла, а я долго вслушивался в приглушенный разговор женщин за стеной, но, не разобрав ни слова, заснул, сморенный усталостью и всем пережитым за прошед-шие двое суток.


                7.


Главный врач лазарета, обслуживавшего лагер-ные сборы, оказался и впрямь душевным и вниматель-ным человеком: через несколько дней мы пересели-лись в пустовавшую комнатку в соседнем доме.
Мать с темна до темна была на работе, сестра целыми днями играла с такими же малолетками возле дома медперсонала или вертелась около матери на кухне, а я, предоставленный сам себе, осваивал новые места: слонялся по лагерям, заводя знакомства с крас-ноармейцами, читал им письма и газеты, так как боль-шинство из них были неграмотны, бегал с ними на речку Уфимку купаться или удил пескарей возле ку-пальни.
Лето для меня пролетело как-то незаметно.  Да-же  разговоры о скором окончании лагерных сборов не произвели на меня никакого впечатления.
Придя  однажды  в лагерь,  я  увидел пустые па-
латки да дневальных, скучающих под угловыми гриб-ками. Весь палаточный город словно вымер. Пусто было и у коновязей кавэскадрона. Исчезли куда-то и пушки, строгими рядами стоявшие на ровной площад-ке с тыльной стороны лагеря.
Обескураженный вернулся я в расположение нашего бирского батальона, где был всегда желанным гостем и своим человеком.
У штабной палатки собралось несколько крас-ноармейцев из переменного состава. Вид у всех был крайне утомлённый; видавшие виды гимнастёрки бы-ли мокры от пота; хлопчатобумажными фуражками со смятыми козырьками они вытирали вспотевшие лица и шеи и настороженно посматривали на откинутый полог палатки. Там кто-то разговаривал по телефону. Послышалось громкое "...есть!...", и оттуда вышел мой добрый знакомый кадровый младший командир дядя Ваня.
– Никуда не отлучаться, отдыхать всем здесь!– скомандовал он и снова нырнул в палатку.
Бойцы мигом попадали на траву и, блаженно растянувшись, стали негромко переговариваться меж собой.
Никем не замеченный я уже собрался уходить, как вдруг услышал:
– Василь Татьяныч! Ты куда?
Обернувшись, я вновь увидел дядю Ваню. "Ко- го это он зовет?" – подумал я, озираясь.
– Да тебя я, тебя. Зайди сюда.
Не ожидая повторного приглашения, я про-ворно вскочил в палатку.
– Ты под Лысой горой когда-нибудь бывал?
– Бывал.
– Я  имею  в  виду  не  от  лазарета,  не сверху, а снизу, от Уфимки.
– И оттуда бывал.
– А я, например, пройду там? Или вот мои крас-ноармейцы?
– Вы-то пройдёте, а вот они – не знаю.
– Отчего так?
– Так  ведь там обрыв страшный, может с пол-версты. Как стена. А посредине, как верхушки деревь-ев кончаются, дыра такая, пещера называется. Она, го-ворят, под всей горой проходит, а другой её конец вы-ходит вон туда, к Белой. А ещё, говорят, там, посреди-не, озеро. А ещё...
– Подожди, подожди, – перебил меня дядя Ва-ня, – пещера мне не нужна. Ты расскажи, как ты снизу вверх там поднимался?
Не торопясь, обстоятельно, как только мог, я рассказал дяде Ване всё, что знал о нашей потайной тропке, где мы с мальчишками дважды за лето прошли на Лысую гору, сократив свой путь от Уфимки до ла-зарета раз в десять.
Выслушав меня внимательно, дядя Ваня надол-го задумался; достал из планшетки карту, долго рас-сматривал её и, наконец, спросил:
– А  ты  сможешь провести нас  через тот лес к началу вашей тропы?
– Конечно, смогу! – с готовностью заверил я дядю Ваню.
– А как же они? Ведь ты говорил, что они там не пройдут.
– Не знаю. Только там правда страшно... И, го-ворят, там много змей на солнышке греется... вокруг всей пещеры.
– Далась тебе эта пещера!
– Ага, а ползти-то надо около самой пещеры.
– Как это – ползти?
– А так,  всем пузом надо к горе прижиматься и вниз не смотреть, а то сорвёшься.
Дядя  Ваня ещё немного помолчал, уложил кар-
ту в планшетку, потрепал меня по вихрастой голове своей сильной, но мягкой ладонью и сказал:
– Вот что, Василёк, сходи к мамке и скажи, что будешь ночевать у меня. Но о нашем разговоре ни ей, ни своим приятелям – ни гу-гу. Понял?
– Военная тайна? – спросил я.
– Военная  тайна, – очень серьезно ответил дя-дя Ваня, стягивая с ног грязные яловые сапоги.
– Ты беги, а я портянки заменю да с ребятами потолкую. К вечеру тебя жду. Ужинать будем вместе.
Я стремглав помчался к лазарету. Грудь мою распирало от радости и гордости за оказанное мне доверие. Я то бежал, то скакал козликом, издавая ка-кие-то нечленораздельные звуки, но на подходе к ла-зарету уже выдохся и, вспомнив наставления дяди Ва-ни, разговаривал с матерью совершенно спокойно.
Едва солнце повисло над Лысой горой, я уже был на месте.
– Успел, пострел! Садись с нами солдатскую кашу есть, – сказал дядя Ваня, усадил рядом с собой и подвинул ко мне полную миску жирной гречневой ка-ши.
Красноармейцы, гремя котелками, полоскали их в длинном жестяном корыте, наполненном горячей водой, отходили к стоявшей поодаль бричке и, свер-нув самокрутки, не спеша покуривали, чего-то ожи-дая.
Дядя Ваня отнёс наши миски на кухню, погово-рил о чём-то с бойцами и, подсев ко мне, снял фураж-ку с блестящим козырьком, снял с неё красную звез-дочку и, подложив кусочек яркого кумача, закрепил её на прежнее место.
– А для чего это? – спросил я, кивнув на фураж-ку.
– А  это,   Василь   Татьяныч,   для  того,  чтобы
знать: кто есть кто. Понял?
– Нет, не понял.
– Ах,  да!  Ты  же  не  в  курсе  дела. Ну, так вот, слушай: у нас идут учения. Маневры называется. Наш батальон и ещё кое-кто – "Красные", а вон те, что в том конце лагеря жили, – "синие". У них под звёздоч-ками ничего не будет. А у нас, как видишь, красные тряпочки. Это, чтобы в бою не перепутать друг друга.
– А что, война будет?
– Да не война. Учение. Очень похоже будет на войну. Вот завтра сам увидишь.
– А потом что?
– А потом... потом по домам разъедемся.  Кон-чаются лагерные сборы.
Дядя Ваня легонько прижал меня к себе, по- смотрел на часы, на Лысую гору, чёрным стогом мая-чившую на фоне догорающего заката, и, подтолкнув меня в спину, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Задачка!
Встал, привычным жестом одёрнул гимнастёр-ку, расправил складки под ремнём и, надев фуражку, скомандовал:
– По ко-о-ням!
Бойцы, отдыхавшие на траве под развесистым дубом, быстро поднялись и сели в бричку. Уселись и мы с дядей Ваней. Ездовой, поправлявший упряжь, неспешно влез на своё сиденье, разобрал вожжи и, по-чмокивая губами, тронул потихоньку пару буланых коней, направляя их на едва заметную в густых сумер-ках лесную дорогу.
Вскоре за нами появилось ещё несколько бри-чек, и все они, погромыхивая колёсами, устремились в непроглядную темень густого леса.
Я отлично знал эту дорогу: по ней мы  ежеднев-но бегали купаться на Уфимку; ходили на луга, где красноармейцы  косили  сено; ездили на тачанках с от-чаянными ребятами из пульроты.  Всё  до единого кус-
тика мне тут было знакомо.
А вот сейчас словно всё растворилось в этой за-гадочной темноте: исчезли привычные очертания до-роги; изменились формы деревьев и кустарников, обступавших дорогу; скрылись куда-то белоствольные берёзы и раскидистые вязы. И только тогда, когда за-сверкали над головой яркие звёзды и отступила в сто-рону тёмная стена леса, я понял, что мы выехали на луг. Справа сверкнула серебристая лунная дорожка че-рез Уфимку, на фоне которой появилась ажурная пи-рамида купальной вышки; на лугу, освещённом лу-ною, чёрными буграми застыли купины лозняка и от-дельно стоящие деревья.
Наезженная дорога уходила вправо, и ездовой остановил лошадей.
– Дальше куда? – спросил он, оборачиваясь на-зад.
– Держи,  брат,  по  лугу, вдоль опушки, да гля-ди, чтобы в яму какую не угодить, – ответил дядя Ва-ня.
– Я тут все ямы знаю, – подал голос я, проби-раясь к ездовому.
Прошло некоторое время, и перед нами вновь сверкнула река – это Уфимка, охватив огромной пет- лёй широкий луг, выходила к обрывистому склону Лысой горы.
Дальше ехать было некуда.
Дождавшись, когда чуть забрезжил рассвет, мы двинулись через лес к нашей цели и, к моему удив-лению, довольно легко одолели эту почти отвесную скалу.
Бойцы залегли в кустарнике почти у самой вершины, а дядя Ваня пополз со мной к опушке, где у нас с пацанами был оборудован в кроне огромного ду-ба отличный  наблюдательный  пункт, скрытый от по-стороннего  взгляда,  но  позволяющий  видеть  далеко
окрест.
Почти под нами, там, где Лысая гора плавными уступами спускалась в сторону лагеря, на самой верх-ней площадке стояла артиллерийская батарея; правее, в лощине, стояли артиллерийские передки и паслись кони; на гребне противоположного холма копошились какие-то фигурки, а ещё правее, на склоне, спускав-шемся к окраине города, затянутом ещё предутренней дымкой, перемещалось что-то похожее на табун лоша-дей; палаточный городок, белевший чёткими квадрата-ми ясным днём, ещё не был виден, но там, где угады-вался его дальний край, было заметно какое-то движе-ние.
– Ну,  спасибо  тебе, Василёк! Ну, брат, спаси- бо! – прошептал почему-то дядя Ваня. – Ты тут по-сиди, пока солнце взойдёт, а потом дуй в лазарет, к мамке. Понял?
– Понял. Только я с вами хочу.
– Что ты! Сейчас тут такое начнётся!
Дядя Ваня спрыгнул с дерева и исчез в кустар- нике.
И, словно подтверждая его слова, где-то за холмом гулко бухнула пушка. За ней ударило ещё не-сколько орудий. К пушкам, что стояли под Лысой го-рой, побежали бойцы, сидевшие в окопах, которых я сразу и не заметил. Прогремел оглушительный залп, от которого я едва не свалился с дерева, и тут же раз-далось дружное "Ура!"
"Красные", с которыми я пришёл на Лысую го-ру, с винтовками наперевес бежали по склону к бата-рее. Впереди, с наганом в руке, бежал дядя Ваня. При-слуга на батарее, услышав "Ура!", бросилась к винтов-кам, составленным в козлы сзади пушек, но тут вышел откуда-то командир с белой повязкой на рукаве и взмахнул белым флагом .
На площадке вскоре всё затихло.
Зато на противоположном гребне и на склонах холма нарастал сухой треск винтовочных выстрелов, частое татаканье пулемётов; по лощине, в тучах пыли, промчались всадники, а им наперерез, сверкая шашка-ми в лучах восходящего солнца, неслась лавина кон-ницы. Зрелище было настолько захватывающим, что я, забыв о наказе дяди Вани, смотрел, как завороженный, не смея оторваться от этой жуткой и, в то же время, впечатляющей картины.
Внезапно трескотня выстрелов смолкла, послы-шалось отдалённое "Ура!", и по склону холма, в сторо-ну города, побежали сначала одиночки, а затем груп-пы людей, и вскоре весь он был усеян бегущими, а на гребень, словно выпрыгивая из ямы, взлетали всадни-ки. И вот уже две ясно видимые лавины, как две огромные руки, оставляя за собой шлейфы серой пы-ли, охватили бегущих людей. Клубясь и постепенно оседая, туча пыли скатывалась по склону и, наконец, скрылась в глубокой лощине.
На ближних и дальних холмах воцарилась ти-шина, а вдали, под лучами солнца, забелели квадраты палаточного городка.
Исчезла и батарея, стоявшая под моим дубом, и дядя Ваня со своими бойцами, и кони, а я сидел и словно заново видел этот бой, о котором раньше знал только понаслышке.
Мои приятели, услышав мой рассказ о виден-ном и пережитом, дружно объявили мне бойкот за то, что я не сказал им о поручении дяди Вани.
Но бойкот этот продержался всего два-три дня: к концу третьего дня все они разъехались со своими родителями по разным городам, а мы с матерью, про-водив бирский батальон, остались в Уфе, при лазарете.





                8.


Новый  1933  год  мы встречали у ёлки, постав-ленной  посреди  нашей уютной комнаты, которую вы-делил  нам главврач   здесь же,   при кухне   воинского лазарета.  Кухня  и  наша  комната находились на  пер-вом  этаже,  а  палаты  для  больных,  кабинеты  врачей и столовая занимали весь второй этаж.
Семьи медработников жили в доме  напротив, и их дети,  человек  пять-шесть,  помогали нам наряжать ёлку самодельными игрушками, конфетами и орехами. Вместе  с  ними  мы готовили и художественную часть новогоднего  вечера.  Радости  нашей  не было границ! Ещё бы: ведь это был самый весёлый и радостный  Но-вый  год  из  всех  предыдущих десяти лет и последую-щих пятнадцати.
Вместе с детьми был у нас и лекпом с женой,  и два ходячих больных красноармейца, оказавшихся  чу- десными  затейниками,  неистощимыми  шутниками  и запевалами.
Лекпом Григорий Остапович развлекал детей весёлыми и смешными рассказами и загадками, а его жена с чувством спела несколько украинских песен.
За час до отбоя мать отнесла в лазарет целый поднос румяных, ещё совсем тёпленьких, плюшек, а красноармейцы помогли доставить туда поющий на разные голоса самовар.
Дети,  уже  хорошо  знавшие,  что  такое  воин-ский порядок, дружно стали расходиться по домам.
Ушёл и Григорий Остапович с женой.
Оставшись  вдвоём  с сестрой, мы долго сидели молча, с восторгом рассматривая нашу  ёлку, и не мог-ли мы тогда даже подумать,  что  над нами  собирается
гроза.
Через несколько  дней  после  Нового  года мать вызвали в штаб.
Пришла она оттуда вечером с лицом, опухшим от слёз; не зажигая огня, села за стол; долгим, безволь-ным  движением стянула с головы  платок и, подперев голову руками, замерла в тяжёлом раздумье.
То ли тревога, передавшаяся от матери, то ли пустой желудок беспокоили меня, но, просыпаясь не-сколько раз за ночь, я видел её в той же позе, окаме-невшую, безмолвную.
Назавтра, придя из школы, я не узнал нашей комнаты: на пустой кровати лежали два узла наших пожиток, рядом стоял самодельный фанерный чемо-дан, перевязанный верёвкой, а за столом сидели мать с сестрой и чужая незнакомая женщина в белой курточ-ке,  в  той  самой,  в  которой  мать обычно работала на кухне.
– Ну, вот и хорошо, что пришел, – сказала ка-ким-то потухшим голосом мать.
Женщина быстро вышла на кухню и, погремев там посудой, вскоре вернулась с подносом, уставлен- ным тарелками с едой.
– Покушайте на дорожку, – певуче, с сильным украинским акцентом сказала она, расставляя тарелки на столе.
– Всю жизнь сама обслуживала, а тут мне по-дают! – невесело пошутила мать.
Не сказав больше ни слова, женщина вышла.
В гулкой пустоте большой комнаты стал слы-шен только звонкий стук ложек о тарелки да тяжелые, протяжные вздохи матери,
– А почему мы уезжаем? – спросил я шёпотом.
– Уволили меня,  сынок.  С работы  уволили.  И комнату эту велели освободить, – ответила мать, выти-рая концом платка набежавшие слёзы.
Позже, лет, этак, через пять, я узнал от дяди Ва-ни, с которым мы снова встретились в Уфе, что мать была уволена по ложному доносу лекпома Григория Остаповича, которому понадобилось на материно мес-то устроить свою родственницу.
Так впервые в своем одиннадцатилетнем воз-расте я узнал, что такое человеческая подлость, а через неё мы все трое хватили такого горького горя, что его с лихвой хватило бы на многих.




























СКИТАНИЯ


1.


Увольнение матери с работы быть может не было бы столь трагичным случаем в нашей жизни, ес-ли бы мы имели в Уфе хоть какое-нибудь жильё. Но у нас его не было. А найти квартиру одинокой женщине с двумя детьми – оказалось делом далеко не лёгким.
Приютившие нас на несколько дней чужие лю-ди уже через двое суток напомнили, что пора и честь знать. Да и с работой у матери ничего не получалось: куда бы она ни обратилась – всюду был отказ.
Продав на барахолке всё, что только можно бы-ло, мать купила билеты на поезд, и мы поехали в Свердловск, где жила с семьёй её родная сестра.
Но и здесь счастье не улыбнулось нам.
Устроиться на работу было нетрудно, но... нуж-на была местная прописка, а нам в ней отказали. Ино-городних не прописывали. И, мало того, – предложи-ли в 24 часа выехать из города.
А куда нам было выехать, если во всей огром-ной стране у нас не было своего угла? И главное – не было отца, опоры и надежды нашей, за которым, как за каменной стеной, можно было укрыться от всех не-взгод и напастей.
Мамина сестра, хоть и жила с двумя детьми  в своём доме, но помочь нам ничем не могла: пенсию за умершего мужа она получала маленькую, а сама, уже по старости, не работала. Кто же ещё мог помочь нам в этом городе? Никто! К тому же, и участковый мили-ционер стал часто наведываться, напоминая, что нам давно пора выехать из города.

Сейчас,  когда  уже нет матери в живых, трудно восстановить события тех лет, трудно понять, что ру-ководило её поступками, но то, что последующие два года были сплошным хождением по мукам – безус-ловно.
Уфа и Стерлитамак, Бирск и коммуна имени Ленина под Бирском, и снова Уфа – вот этапы нашего нелёгкого пути.
Ужасающая бедность, голодание, постоянное чувство страха и оторванности от большой жизни, ко-торая кипела вокруг нас, наложили на нас с сестрой определённый отпечаток: мы росли замкнутыми, ма-лообщительными, лишёнными чувства коллективиз-ма и товарищества, присущего всем детям, живущим на одном месте.
В каждой новой школе я был "новенький", и, вероятно, по традиции всех школ, меня лупили все, кому не лень. А плакать было бесполезно, так как за-ступиться-то всё равно было некому. И я терпел. Тер-пел до тех пор, пока терпения хватало. И однажды оно лопнуло. Доведенный до отчаяния дикими выходками одного великовозрастного второгодника, я ринулся на него с кулаками, загнал в угол за печку и бил с таким ожесточением, что ни звонка, ни криков учительни-цы, вошедшей после перемены в класс, я не слышал, и только властная рука директора, мужчины атлетичес-кого сложения, оторвала меня от моего обидчика.
Было это в Стерлитамаке, в начале марта. И стало последним днём моей учёбы в четвёртом классе. Из школы я был тут же исключен.
И никто не разбирался в этом шумном деле: ни учителя, ни моя мамаша, ни педсовет, ни, тем более, ученический  совет,  в  выборах  которого я сам прини-мал участие в начале учебного года.
До мая я слонялся без дела по городу; большую
часть времени проводил в  спортзале с красноармейца-ми части, где работала мать.
Уверовав в мою, не по возрасту, самостоятель-ность, она не имела привычки интересоваться моими школьными делами, да к тому же, видимо, стеснялась своей неграмотности: по вечерам я усердно читал кни-ги, взятые в библиотеке, и это служило убедительным доказательством того, что я занят делом.
В мае, как только река очистилась ото льда, ба-тальон погрузился на баржи, и мы снова двинулись в путь, снова в уфимские летние лагеря.
Наш караван из нескольких барж тянули ста-ренькие буксиры, и путь до Уфы занял несколько су-ток. Устроившись на палубе среди красноармейцев, я с увлечением читал им вслух книги, слушал их разго-воры или писал под диктовку письма, а ночью, спус-тившись в трюм, укладывался около матери и, согре-тый её теплом, засыпал безмятежным сном ребёнка, которому вся жизнь, несмотря на все тяготы и лише-ния, виделась в розовом цвете.
Наяву наша лагерная жизнь этого лета оказа-лась куда более сложной, чем я её видел в своих розо-вых мечтах. И складывалась она совершенно не похо-жей на ту, когда мать работала в лазарете.
А получилось всё так: едва наш караван выгру-зился на берег, командир батальона собрал всех ко-мандиров и передал приказ начальника лагерных сбо-ров, запрещающий членам семей не только проживать, но и появляться в расположении лагеря.
На устройство семей отводилось два дня.
Пришлось  и мне,  одиннадцатилетнему, зараба- тывать пропитание самому. Благо, подвернулась тут же и подходящая работёнка: командиру первой роты некуда было деть двухлетнего ребёнка, так как жена комроты работала машинисткой в штабе, и они, хоть и с опаской, взяли меня к себе нянькой, уступив слёз-ной просьбе моей матери. У них я и жил, круглосуточ-но опекая капризного малыша, и питался вместе с ни-ми, а гулять с подопечным ходил в окружении своих приятелей, которые помогали мне иногда носить уставшего бутуза.
Но истинное удовольствие я по-прежнему на-ходил в общении с красноармейцами, среди которых я чувствовал себя своим и очень нужным человеком. Недоставало только дяди Вани, моего старого прияте-ля и постоянного покровителя: из разговоров со знако-мыми бойцами бирского батальона я узнал, что дядя Ваня прошлой осенью демобилизовался.

Далеко не радостным в этот раз было и  настро-ение матери.
С работы она приходила очень уставшей и час-то чем-то расстроенной, на мои вопросы отвечала од-носложно, какими-то недомолвками, а чаще просто вздыхала тяжело и привычно вытирала концом платка набегавшие слёзы, приговаривая при этом:
– Горе вы моё, горькое! Ничего-то вы ещё не понимаете!

В конце августа уехала жена командира роты с ребёнком, а за день-два до окончания лагерных сборов мать пришла необычно рано, повалилась на койку и до сумерек проплакала, не сказав нам ни слова.
Напуганные таким её состоянием, мы с сестрой не знали, как себя вести. Страшно хотелось есть, но дома не было ни куска хлеба.
В лагере трубачи пропели сигнал  "Отбой", и, кажется, с ним по всей округе разлилась тишина до звона в ушах; даже лес затих, словно прислушиваясь к тягучей мелодии сигнала, а мы с сестрой сидели, тесно прижавшись друг к другу, не решаясь войти в дом, и чутко вслушивались в наступившую тишину. Наконец, сломленные страхом перед этой жуткой тишиной и не-проглядной  темнотою,  окутавшей нас, мы юркнули в дом и улеглись спать, не задавая матери вопросов.
Утром, чуть свет, мать разбудила меня и, нака-зав никуда не отлучаться, ушла.
Вернулась она, тяжело нагруженная продукта-ми, но с таким подавленным настроением, как и вече-ром.
– Вот, детки,  отработалась.  Уволили  меня, – сказала она, выкладывая на стол еду из вещмешка, – ешьте солдатскую кашу в последний раз, больше та-кой не будет.
Пока мы ели, она уложила в чемодан наши по-житки, увязала в узел постельное бельё, села на пус-тую койку и объявила:
– Из дома никуда не уходите. Скоро подвода попутная будет. Поедем на пристань.
– А куда мы поедем? – спросил я.
– В Бирск. Куда ещё? – ответила она.
Почему именно в Бирск – я не понимал, но спрашивать у матери не решился. Часов около трёх пополудни подъехал к дому боец на пароконной брич-ке, и мы тронулись в путь.
С грустью расставался я с привычным укладом армейской жизни, с полюбившимся лагерем и страш-но жалел, что не простился со своими друзьями-крас- ноармейцами. Хотелось в голос реветь, но мальчишес-кая гордость не позволяла в присутствии ездового поддаваться минутной слабости, и я молча, сквозь слё-зы, смотрел на скрывавшийся за холмом лагерь, на наш дощатый домик, одиноко стоявший на опушке ле-са.





                2.


Бирск,  как я заметил по угрюмому выражению на лице матери, не вызвал у неё ни тёплых чувств, ни восторга.
Да и у меня в душе вновь появился тяжёлый осадок, едва я увидел с палубы парохода этот серень-кий городишко, разбросанный на высоких холмах пра-вобережья Белой. Уж очень нерадостными были те го-ды, что прожили мы в этом городе до Уфы. Страшно было вспомнить и квартиру, в которой мы жили, и её обитателей, и полуголодное существование последне-го лета, когда мы остались без матери.
Единственным светлым пятном всей этой серой картины была моя первая учительница – Анна Сазон-товна. Вспомнив её, я на какое-то время успокоился, предавшись мечтам о том, как я возвращусь в знако-мую школу, услышу её голос, почувствую её лёгкую руку на своей вихрастой голове. Я, кажется, даже ощу-тил это лёгкое прикосновение, увидел явственно её уютную квартиру, в которой бывал не раз, а, размеч- тавшись, представил, что и мы снимем такую же чис-тенькую, светлую комнатку и заживём, не зная нужды и забот.
Однако, в действительности нашей получилось всё не так.
Мы снова поселились в той же мрачной боко-вушке у прежних хозяев; всё так же пил и буянил дя- дя Яков; всё так же ругалась со слепой матерью увеч-ная Мария; всё так же трудно было найти матери ра-боту.
И меня тоже постигло горькое разочарование: школа, где я раньше учился, была начальной, а я уже вышел  из  этого возраста, и пришлось мне искать дру-
гую школу. Да и Анны Сазонтовны в этой школе уже не было: уехала к сыну в другой город.
Одна знакомая учительница, выслушав меня, сказала, куда пойти, и я тут же отправился по указан- ному адресу.
Школа эта оказалась очень далеко от дома, в конце Красноармейской улицы, почти у пристани, и размещалась в мрачном, сыром кирпичном здании, и основу ее учеников составляли детдомовцы, братия весьма вольная, драчливая и не признававшая никакой дисциплины.
Завуч, пожилая, сухонькая, небольшого роста женщина в строгом синем костюме с белым кружев-ным воротничком и золотым пенсне на аккуратном прямом носике, ввела меня в класс и остановилась, удивлённая и разгневанная: вокруг учительского сто-ла толпой стояли и кричали на все голоса мальчишки и девчонки; остальные сидели верхом на партах и так же громко о чем-то спорили, размахивая руками. Мо-лоденькая учительница сидела за столом, обхватив го-лову руками, и беспомощно озиралась.
– Новенький! – звонко крикнул кто-то из ре-бят. Все дружно повернули головы к двери, увидели завуча, встали – и в классе воцарилась тишина.
– У вас есть свободное место? – спросила за-вуч учительницу.
– Есть. Только на задней парте, – смущённо ответила учительница.
– Примите мальчика, – сухо сказала завуч  и вышла из класса.
Я пошёл на указанное место, но на проходе кто-то ловко подставил мне ногу, и я грохнулся на пол, вызвав взрыв хохота. В классе снова поднялся шум, среди которого едва пробивался слабый голос учи-тельницы, призывавший детей к порядку.
Прошло  несколько  дней, пока мои новые това-
рищи разобрались, что я, как и они, – безотцовщина, что мать моя безработная, и что мы "перебиваемся с хлеба на квас", как заявил мой сосед по парте.
Мир был восстановлен, но он стоил мне не-скольких пуговиц на моём стареньком пиджачке и крупного синяка под глазом.
– А ты как думал! Мы всех новеньких так про-веряем, – сказал мне после уроков самый маленький с синюшным лицом мальчик, который никогда никого не обижал, но всегда с азартом поддерживал любые, даже самые дикие выходки мальчишек.

К середине сентября мать устроилась на рабо-ту в какую-то артель, делавшую напильники. Работа была ручная, очень тяжёлая, грязная, но она давала ей небольшой заработок и полпуда белой муки в квартал, из которой мы варили затируху, и тем питались почти всю зиму, иногда добавляя к этому скудному рациону немного картошки и овощей, если матери удавалось их купить.

Где-то в конце февраля мать встретила в городе наших соседей по Сталинграду, и они уговорили её поехать в коммуну имени Ленина, что в пятнадцати верстах от Бирска, где, как сказал Иван Иванович, "еду дают бесплатно, всё делят поровну между коммунара-ми".
Недолго думая, мать уволилась с работы, на-шла попутчика, и мы, лунной морозной ночью, погру-зив наши вещички в сани, двинулись в новую ещё не изведанную жизнь.
В коммуне была только начальная школа. Ребя-та постарше ходили в другую деревню, где была де-сятилетка. Едва мы определились с жильём, я тут же разыскал своего сталинградского приятеля Костю Ше-вякова, а уж он познакомил меня со своими новыми друзьями, здешними ребятами: Шабарчиным, Юшко-вым и Щеклеиным. Все трое звались Иванами. Это были чудесные мальчишки: дружные, трудолюбивые, готовые всегда прийти на помощь друг другу.
Иван Шабарчин  был  из большой крестьянской семьи, имевшей свой дом и привычный устоявшийся уклад деревенской жизни потомственных хлеборобов. Иван во всех делах был помощником у отца и, кажет- ся, умел всё делать: и коня запрячь, и лапти сплести, и скотину доглядеть.
У Юшкова и Щеклеина были только матери, та-кие же бездомные и неприспособленные к деревен-ской жизни, как и наша мать, и работали они на раз-ных случайных работах.
Председатель коммуны, коренастый, круглоли-цый крепыш-украинец Иван Шевченко, долго ломал голову, куда устроить на работу нашу мать, и, нако-нец, нашёл: определил её техничкой и сторожихой в местную начальную школу.
Через неделю мы втроём поселились в малень-кой тесной комнатёнке в здании школы, а я, в один из понедельников, пошёл с тремя Иванами и Костей в со-седнюю деревню устраиваться на учёбу.
Я уже знал, что при школе есть общежитие, в котором живут ребята из окрестных деревень, что уче-ники питаются в школьной столовой и ходят домой только по воскресеньям.
Семь вёрст – путь неблизкий для пятиклассни-ков, но мы, выйдя из коммуны затемно, рассчитывали успеть к первому уроку.
Впереди, метрах в ста, шагали пять-шесть дев-чонок, за ними – мы, а за нами, отстав на добрых пол-версты, шли старшеклассники – у них свои дела, свои разговоры.
Пока  шли  лощиной  да  перелеском – было не-плохо, хоть местами дорога и терялась  за  косыми  пе-
реметами снега. Но только вышли на бугор, в откры-тое поле, сразу почувствовали, как пронзительный ве-тер забирается под наши ветхие одежонки. И чем да-льше мы шли, тем жёстче колола лицо февральская позёмка. Ветер усиливался, шуршал у ног сухим сне-гом, посвистывал в высоком придорожном бурьяне. Стало не до разговоров. Нагнув головы, мы упорно шли, стараясь не потерять дорогу.
Шедший впереди Иван Шабарчин внезапно остановился. Подняв голову, я увидел девчат, стояв-ших тесной кучкой на дороге.
– Чего стали? – спросил Иван.
– Огоньки какие-то, – робко ответила одна из них. – Вон, видишь, мигают.
– Померещилось вам! – бодро сказал Иван. – До деревни ещё далеко, какие тут огоньки в поле?
В этот миг ветер стих на минуту, опала, при-никнув к белому полю, позёмка, и мы все разом увиде-ли в темноте огоньки, словно в чёрном зеве русской печки тлеющие угли.
– И правда – огоньки! – удивлённо произнёс кто-то.
– Ой, что это? – пропищала одна из девчонок.
Из предрассветной темноты к нам приближа- лись какие-то неясные пока, но похожие на больших собак, серые тени.
– Волки! – громким шёпотом произнёс Шабар-чин. – Волки! – вдруг громко крикнул он. – Кричите, девки, громче!
Мы вместе с девчатами принялись дружно кри-чать, размахивать руками, швырять комки слежавше-гося снега; подбежали отставшие старшеклассники и, узнав, в чем дело, последовали нашему примеру.
Утихший  было  ветер,  словно  нехотя  потянул позёмку,  прошуршал в  бурьяне и вдруг задул с новой силой, пробирая нас до костей.
– Пошли дружно! – скомандовал Иван. – Куч-кой пойдём – не тронут.
Не переставая кричать, мы тронулись на мель-кавшие огоньки, то увязая в свежих наметах снега, то выбираясь на крепкий наст. Впереди молча шёл Иван Шабарчин, стараясь не сбиться с дороги, с ним рядом рослая, сильная Сербина, красивая марийка, жившая вдвоём с отцом, охотником и рыболовом, а за ними, орущей толпой – все остальные.
Серые тени, мелькавшие впереди, вдруг исчез-ли, затем появились справа, мелькнув сквозь позёмку красными огоньками, и, наконец, исчезли в снежной замети.
– Бежим! – крикнул кто-то из старшеклассни- ков, вырываясь вперёд.
– Ты что, ошалел? Куда! – заорал Иван, схватив парня за ворот. – Они же враз кинутся за нами. Спички есть? – спросил Ваня, ни к кому не обращаясь.
– Есть, – ответил парень.
– Давай.  Девки,  ломай  бурьян,  костёр  будем разводить, –  поддержала Ивана Сербина.
Мы все дружно взялись ломать сухой бурьян, складывать его в кучу. Туда же полетели тетради и книжки из наших торб. Ещё минута – и костёр запы-лал, отодвинув от нас темноту. Туда, где были волки, полетели поднимаемые ветром искры от костра, и мы уже не различали, где тлеет искра, а где волчьи глаза светятся.
Вскоре весь бурьян вокруг нас был выломан и брошен в костёр. Идти за ним в поле никто не решал-ся. И когда, судорожно затрепетав, погас последний язычок пламени, мы заметили, что уже светает. Слева, недалеко от дороги, проявились очертания большой скирды соломы.
Волков поблизости не было.
Страх, сковавший  нас  с  первой минуты встре-
чи со зверями, быстро прошёл, уступив место общему возбуждению. Все разом вдруг заговорили, стараясь перекричать друг друга; каждый пересказывал виден-ное с таким упоением, как будто видел это только он, не заботясь о том, слушает ли его кто-нибудь.
Возбуждённые, пропахшие дымом от костра, ввалились мы в школу. Шли занятия. На шум, подня-тый нами, вышел директор и, выслушав нас, отвёл в общежитие. Там, ещё раз выслушав наш сумбурный рассказ о дорожном приключении, он заметил, что мы с Иваном Щеклеиным ведём себя как-то не так, как все; посмотрев на наши ноги, обутые в летние старень-кие ботиночки, он спросил:
– Что, ноги, небось, поморозили? А ну, разувай-тесь!
Однако разуться нам оказалось непросто: чул-ки примёрзли к ботинкам, а пальцы, попав в тепло, болели так, что казалось, будто тысячи иголок колют прямо в сердце, а непрошеные слезы ручьём текли из наших глаз.
Директор снял с нас обувь, схватил чей-то шер-стяной носок с кровати и принялся растирать им мои ноги, приговаривая:
– Ничего, потерпи, до свадьбы заживёт!
Сербина в это же время оттирала ноги Ивана Щеклеина, а остальные ребята, окружив нас, смотре- ли, как наши побелевшие пальцы постепенно ожива-ли, наливаясь спасительным теплом.
Это происшествие ещё больше подружило нас, коммунарских детей, и мы оставались дружными не только во время учёбы в школе, но и в летние канику-лы: вместе работали в поле, помогая взрослым; гоня-ли коней в ночное; на сенокосе таскали волокушами сено к стогам, управляли конными граблями, сгребая сухое сено в валки. Да мало ли  какую работу прихо-дилось выполнять в деревне! Всего не перечислить. И взрослые были всегда довольны нами. А это поднима-ло нас, вызывая законную гордость оттого, что и мы не даром хлеб едим.
Незаметно пролетел год, как мы обосновались в коммуне.
В конце зимы 1934 года стали поговаривать, что с весны вместо коммуны будут организовывать колхоз.
Что это такое – толком никто не знал, но слухи ползли упорно, вызывая всевозможные толки и криво-толки.
Председатель чаще молчал или отшучивался, когда коммунары досаждали расспросами.
– От, бисовы  диты!  –  беззлобно  сердился  он, отмахиваясь от наиболее назойливых односельчан, и втолковывал, пересыпая русскую речь украинскими словами:
– Ну, какая тебе разница: коммуна или колхоз будет? Были мы хлеборобами, хлеборобами и оста-немся. Пахал ты землю в коммуне – будешь пахать её и в колхозе.
– А кормиться как будем? – спрашивали ком-мунары. – Говорят, в колхозе не по едокам хлеб и про-чее делят, а по трудодням каким-то. Это как же пони-мать надо?
– Та шо ты ко мне пристав?! – взрывался Шев-ченко, – я ще в глаза того колгоспу не бачив, а ты – как, да как! Раскакався тут такий! От приедуть з рай-ону, тоди всё расскажуть. Ось так! – и, повернувшись спиной к спрашивавшему, спешно уходил из плотного круга коммунаров.

В марте,  пока ещё держалась санная дорога че-рез  Белую,  уехали  из  коммуны Шевяковы, наши ста-линградские соседи. За ними подались ещё две-три семьи – из тех, что спасались в коммуне от голода, но не знали сельской жизни и не находили применения своим рукам в деревне.
В последний день занятий, перед каникулами, нам здорово повезло: в школу на двух санях приехали по каким-то делам наши коммунары – дядя Ивана Ша-барчина Иван Дерюгин, наш земляк – Степан Косо-лапов да брат председателя Михаил Шевченко.
Узнав о такой оказии, директор школы отпус-тил коммунарских детей на час раньше, и мы, прихва-тив с собой свои вещички, уселись поплотнее в сани и тронулись в путь.
Мне досталось место в санях вместе с мужика-ми.
Кони лёгкой трусцой бежали по накатанной до-роге, и мужики, не обращая на нас внимания, продол-жали давно начатый разговор:
– Вот ты, Степан, говоришь: городских жалко. А толку-то от них. Городские, они и есть городские, не знают они нашенской жизни, потому и не умеют ниче-го. Вот, хотя бы, его мать взять ...
– Да  нет,  Иван, Татьяну я знаю, она из Сакло-ва, нашенская, и род их большой, крестьянский, а вот, поди ты, не заладилось у неё в жизни, и баста. За что ни возьмётся – всё валится у неё.
– И то, – поддержал Михаил, – зимой дали ей тёлку – сдохла через месяц, прошлой весной дали двух ягнят – оба задавились на выпасе в заячьих петлях. С тех пор она никакой живности не держит. Так ведь, Василёк? – обратился ко мне Шевченко.
– Так,  дядя Миша,  – ответил я,  ещё  не  пони-мая толком, о чём идёт разговор.
– Xa! Да где им живность-то держать? В шко-ле, разве что. Нет, что ты ни говори, а пока домом сво-им не обзаведутся, пока по-настоящему корни здесь не пустят – не получится у них ничего  путёвого, – убеж-дённо заявил Иван, подёргал легонько вожжи и полез в карман за кисетом. Мужики свернули по "козьей ножке", заправили Ивановым самосадом, закурили и надолго замолчали, думая каждый свою думу.
Весенние каникулы я провёл дома. Выполнял кое-какие работы на конном дворе, возил с поля, от скирд, солому да мякину, а вечерами подыгрывал на балалайке частушки девчатам: они часто приходили вечерами в школу, устраивались в пустующей клас-сной комнате, пели песни, вели нескончаемые девичьи разговоры, занимались рукодельем, а когда пригрело мартовское солнышко, в погожие вечера девчата устраивались на сложенные у плетня брёвна и голоси-ли на всю деревню свои задиристые частушки, дразни-ли парней.
Но и в такие весёлые вечера тревога не оставля-ла ни старых, ни молодых: каждая вечерка или начи-налась, или кончалась разговорами о будущем комму-ны.
Мать обычно не участвовала в таких разгово-рах. Да её мнения никто и не спрашивал. Люди гово-рили – она слушала, а что к чему – не задумывалась.
И вдруг в июле, в разгар сенокоса, заявила председателю, что мы уезжаем.
– Ну, что ж, Татьяна, держать тебя мы не бу-дем, – сказал он, – всё равно от тебя толку мало. Крес-тьянскую работу ты не знаешь, да и силёнок у тебя, видать, маловато: то ты болеешь, то в отхожий про-мысел бегаешь. Поезжай, будь ласка!

Через несколько дней белоснежный красавец пароход с непонятным названием "Жан Жорес" уво-зил нас из Бирска в Уфу.






                3.


Что за притягательная сила была для матери в этой Уфе – я и по сей день не понимаю. Почти негра-мотная, не имеющая никакой серьёзной профессии, без родственных и дружеских связей в Уфе – она все эти годы стремилась в этот город, где, кроме бед и разочарований, ничего у неё не оставалось после каж-дого нашего приезда.
И, тем не менее, мы снова приехали в Уфу.
С горем пополам нашла мать угол, где можно было разместиться на лето. Это был чулан в дощатых сенях, где стояла широкая деревянная кровать; окном служила дверь, а печку заменяла старая керосинка, купленная по случаю на толкучке.
Лето выдалось жаркое: днём немилосердно па-лило солнце, а ночи до самого августа были душными настолько, что в прогретом за день чулане трудно бы-ло дышать, и лишь под утро мы засыпали безмятеж-ным сном праведников, чтобы в следующие сутки по-вторить всё с начала.
Устроившись уборщицей в небольшой поли-клинике, мать рано уходила на работу, а мы, предо-ставленные сами себе, находили занятия каждый по своему вкусу: сестра до вечера пропадала у каких-то подружек, а я – на реке, где с ватагой таких же оголь-цов целыми днями хлестал удочкой воду, в надежде поймать хорошую рыбину. Но, как видно, рано ещё было придти настоящему рыбацкому счастью, и мы довольствовались пескарями да уклейками, которых не без успеха ловили у берега с чужих лодок.
Усталые, с облупившимися  на  солнце  носами, но довольные своими рыбацкими трофеями, мы, с ви-дом хорошо потрудившихся мужиков, возвращались поздно вечером домой, неся улов на кукане так, чтобы всем было видно нашу добычу.
В один из таких августовских вечеров, возвра-тясь чуть раньше обычного, я увидел во дворе дома солидного мужчину. Несмотря на жару, он был одет в великолепный чёрный костюм, белоснежную сорочку с галстуком-бабочкой и начищенные до зеркального блеска чёрные штиблеты; мягкие, слегка вьющиеся ка-штановые волосы обрамляли его высокий белый лоб, который резко контрастировал с загоревшим широким лицом; голубые глаза его светились добротой и лас-кой, а сильные, огрубевшие кисти рук свидетельство-вали о том, что их владелец немало потрудился на своём веку.
Незнакомец хотел что-то спросить меня, но в этот момент из сеней вышла мать, одетая в своё един-ственное нарядное платье.
– Здравствуйте, Никифор Васильевич! – как-то смущённо и глухо произнесла она.
– А это ваш сын? – спросил он, опуская свою широкую ладонь на мою вихрастую голову.
– Мой, – ответила мать. – А вот ещё и дочь.
Из-за её спины появилась сестра и стала ря-дом, охватив мать за талию. Минуту-другую мы все трое рассматривали пришельца, чем, видимо, привели его в немалое смущение.
– Очень хорошие дети! – почему-то вдруг за-ключил он. – А погулять мы и позже сумеем, Таня. Не так ли? Надо же рыбаку должное отдать. Ведь он же старался. Вон сколько рыбы принёс! – заговорил вдруг пришелец, оправляясь от смущения и неловкости.
– Не  знаю,  право...,  не знаю,  –  окончательно растерявшись, заговорила мать. –  Я и не ждала его так рано. Он всегда поздно приходит, а тут ...
– Вот и хорошо! – бодро  воскликнул   Никифор
Васильевич. – Где тут ваша кухня? Сейчас рыбу будем жарить! – И он, не слушая возражений матери и не обращая внимания на её протестующие жесты, уверен-но шагнул в сенцы, распахнул дверь в квартиру хозя-ев, но, увидев там сидящих за столом людей, тихонеч-ко прикрыл дверь и вопросительно посмотрел на мать.
– Мы  там  не  живём, – потерянно проговорила она, вытирая привычным жестом набежавшие слёзы. – Вот наше жильё, – показала она на открытую дверь чу-лана.
Нисколько не смутившись, Никифор Василье-вич вошёл в чулан, быстро осмотрелся и, сбросив пид-жак, сказал:
– Иисус Христос и в пустыне пищу себе гото-вил, а тут у тебя, Таня, все удобства.
Не переставая говорить, он почистил и пожарил рыбу, очень ловко и быстро почистил картошку, наре-зал помидоры, и вскоре мы вчетвером сидели за на-крытым чемоданом, служившим нам обеденным сто-лом, с аппетитом уничтожая искусно приготовленный ужин.
Никифор Васильевич долго рассказывал матери о себе, о каких-то баптистах, то и дело повторяя имя  Иисуса Христа, а мы с сестрой, перебравшись на кро-вать, вскоре заснули под тихий рокот его мягкого об-волакивающего голоса.

Прогремели последние августовские грозы, на-ступили прохладные ночи с частыми туманами, обжи-гающе холодными стали росы на прибрежном лугу, всё реже стали ходить мы с приятелями на рыбалку, а в последние дни августа я и совсем расстался с ними: Никифор Васильевич получил квартиру в строящемся доме,  и  мы переехали к нему, оставив наш мрачный и ставший холодным чулан.
Квартира  была двухкомнатная,  с большой кух-
ней, которая служила нам и столовой, и местом, где каждый мог заниматься своим делом, не мешая друго-му. Жилые комнаты были настолько малы, что в них, кроме кровати и шкафа, ничего не помещалось.
В левом крыле дома, где мы поселились, все ра-боты были закончены, но квартиры ещё не заселялись; в соседнем подъезде не спеша работали отделочники, а в остальных трёх подъездах вообще никаких работ не велось, и там, жутко завывая в зияющих пустотах оконных и дверных проёмов, гулял ветер, погромыхи-вал листами кровельного железа, не закрепленного на перекрытии, постукивал досками строительных лесов. К зиме все работы в доме вообще прекратились.
Входить в нашу новую квартиру после второй смены школьных занятий, когда непроглядная темень окутывала эту мрачную коробку с грудами строитель-ного мусора во дворе, было просто страшно.
К тому же, эту пустующую стройку стали посе-щать какие-то тёмные личности, пугавшие нас не только своими дикими выходками, но и просто своим присутствием.
За зиму мы так и не привыкли к этому еженощ-ному испытанию страхом и с облегчением вздохнули, когда Никифору Васильевичу предложили освободить квартиру, а взамен дали одну комнату в одном из ра-бочих бараков.
Жить стало тесно, но относительно спокойно, если не считать того, что мои отношения с "Исуси-ком", как за глаза называл я Никифора Васильевича, стали окончательно портиться.
А началось всё с весенних каникул.
Мои  друзья-одноклассники  как-то на одной из загородных  прогулок  учинили мне  допрос с пристра- стием:
– Послушай, Вась. А кто тебе этот дядька, с ко-торым ты живёшь? Отец, да?
– Нет, не отец, – ответил я.
– А кто же он? – настойчиво допытывались ре-бята. – Ты его как зовёшь, папа?
– Нет. Просто – Никифор Васильевич.
– А он что, не обижается?
– Нет, только морщится иногда.
– А почему  ты  его  "исусиком" называешь? Он что, верующий?
– Баптист он. Ссыльный, – ответил я.
– Ну, ты даёшь! А ещё комсомолец.
Ребята загалдели, заспорили и разделились на два лагеря: одни доказывали, что лучше нам с матерью уйти от него, другие, более практичные, в основном те, что без отцов жили, говорили, что это всё чепуха, что главное – материальная поддержка.
– Вам хорошо, – кричали Валерка с Колей Усо- вым, – у вас отцы. А вот у нас мамаши едва концы с концами сводят, чтобы нас одеть, обуть да прокор-мить.
– Всё  равно, я не стал бы жить с баптистом, да еще со ссыльным, да еще с "исусиком", – хохотнул Ра-шид, – я бы лучше один жил.
– На какие бы ты шиши жил один? – спросил Валерий, – у тебя что, миллион в банке, да?
Так, не придя ни к какому решению, мы разо-шлись по домам.
А у меня с тех пор застрял в голове вопрос: "Кто же он мне, этот "Исусик"? То, что он ссыльный – ясно, потому что баптист. Что он простой рабочий –тоже ясно. Не буржуй, значит. А вот то, что у него семья в Москве, это как? И почему мать живёт с ним, зная всё это?
Вопросы  громоздились один на один, а ответов не было. И спросить не у кого.
Первую  же  мою  попытку  всё  выяснить,  мать отпарировала житейски просто:
– Мал ты ещё, сынок, чтобы разбираться в этом. Помнишь, как мы в чуланчике жили? Вот и сме-кай своим умишком, как бы я вас двоих прокормила на свои семьдесят рублей. Или забыл, как в Бирске без штанов и без обуви сидел дома?
Возразить было нечего.
И в Бирске, и в  Стерлитамаке  я  действительно не мог подолгу ходить в школу из-за того, что не было во что одеться. Вспомнил и то, как в коммуне мать принесла котомку хлеба, заработанного ею в сосед-них деревнях швейным промыслом, и едва не замёрз-ла в поле по пути к дому; вспомнил и голодные дни в Уфе, когда мать уволили с работы.
И всё-таки всё во мне протестовало, когда я на-чинал думать об "Исусике", а тем более, когда слышал его почти ежедневные проповеди о спасении души и великомученической жизни Иисуса Христа.
Каждая из таких вечерних бесед у нас конча-лась бурным спором, в котором победителем, в силу своей эрудиции, выходил Никифор Васильевич, а я, хлопнув дверью, уходил на улицу и возвращался до-мой, когда все уже спали.
Лихорадочно искал я выход из этого замкнуто-го круга, но возраст оставался возрастом: в пятнад-цать лет на самостоятельность рассчитывать не прихо-дилось. Поэтому, едва закончив семь классов, я снова ринулся на поиски способов самостоятельного суще-ствования.
В Кировском райкоме комсомола один из сек-ретарей как-то сказал мне:
– А не хотел бы ты поехать в военное училище? Тебя же возьмут без разговоров. Смотрите, ребята, сколько у него значков на груди: ГТО – раз, ПВХО – два, Ворошиловский стрелок – три, ГСО – четыре. Ка-ково! Работники райкома и несколько знакомых ком-сомольцев из школ окружили меня, рассматривая с таким удивлением, как будто видели впервые, хоть и виделись мы в райкоме часто, так как я уже был сек-ретарём комсомольской организации школы.
– Ну, так как?
– Я бы очень хотел, – ответил я.
– Правильно.  Молодец!  Сходи  сейчас  же в военкомат – там  тебе  всё  скажут.  А я  позвоню туда. Договорились?
Поблагодарив секретаря, я помчался в военко-мат.
А через месяц я уже ехал в Иркутск, в военное авиационное техническое училище.
Моей давней мечтой, вероятно с четвёртого класса, были путешествия. Я много читал о полярных исследователях, геологах, сибирских охотниках; тео-ретически представлял, как развести костёр в тайге, как соорудить зимой нодью, какие существуют ловуш-ки на зверя и птицу; в коммуне я пробовал и на деле проверить свои познания: ловил петлями зайчишек, ставил силки на куропаток, летом успешно ловил кро-тов в саду, добывал вместе с мальчишками хомяков на пустошах за деревней.
А вот сейчас ехал без всякой мечты, с единст-венным желанием – приобрести самостоятельность, покончить с зависимостью от "Исусика".
Всю неделю, пока ехал до Иркутска, я, почти не отрываясь, смотрел в окно, надеясь увидеть настоя-щую тайгу, какой её представлял себе по книгам. Но за окном тянулись бесконечные степи, поля, перелес-ки, мелькали реки и речушки, а тайги я так и не уви-дел.
Не увидел я по-настоящему и Иркутского авиа-ционно-технического  училища:  мандатная  комиссия признала меня  еще несовершеннолетним,  и  мне  при-шлось, не солоно хлебавши, возвратиться домой.

 На другой же день по приезде побежал к Раши-ду. Они с Валеркой уже собирались в школу, и разго-вор получился короткий и, как оказалось, последний в нашей жизни.
– Что ты решил? – спросил Валерий.
– Пойду в геолого-разведочный техникум.
– Так ведь уже поздно. Вторая неделя, как нача-
лись занятия, – сказал Рашид.
– А ты что, там учишься? – спросил я.
– Нет, мы в третью школу перешли, в восьмом классе будем учиться, – ответил он.
– Решили десятилетку кончать?
– Ага. Айда с нами.
– Да нет, мне надо в техникум. Там общежитие есть. Сами понимаете.
– Понятно. Опять с "Исусиком" не ладишь?
– А зачем мне ладить? Никто он мне – и всё. Ясно? – начал горячиться я. – Да и не только это. Надо самому зарабатывать. Никифор на две семьи работает. А мать, сами знаете, всего семьдесят рублей получает. Как жить?
– Ты прости. Мы в школу опаздываем, – вдруг как-то сухо сказал Валерий.
И мои вчерашние друзья спокойно зашагали прочь от меня, даже не оглянувшись ни разу. Оторопе-ло посмотрел я им в спины, подметил, что на них но-вые шерстяные костюмчики, начищенные до блеска ботиночки, новые портфели в руках.
Горько мне стало и обидно почему-то.
Долго смотрел я вслед удалявшимся друзьям, словно уходящему от меня детству.


















               










    
 





 


    



   
ДНИ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
















































ВЫБОР


Рашид был прав: в геолого-разведочный техни- кум я опоздал, все учебные группы были укомплекто- ваны полностью, и мне в приёме отказали.
Друзья из райкома комсомола помогли устро-иться в железнодорожный техникум, и вскоре я с увле-чением постигал новые науки, вживался в новую среду, во многом отличную от обычной общеобразователь-ной школы. Мои новые товарищи были в большинстве своём иногородние, а точнее сказать – из разных дере-вень Башкирии. Учились все старательно и, не имея в Уфе ни друзей, ни родственников, всё свободное время проводили за самоподготовкой в учебных аудиториях или в общежитии.
Однажды, после очередной стычки с "Исуси-ком" я допоздна засиделся в общежитии, готовил вме-сте с ребятами уроки, читал им полюбившиеся мне стихи Некрасова и всячески оттягивал время, не желая идти домой.
Коля Сидоров, староста нашей группы, давно уже присматривался ко мне и, в общих чертах, знал кое-что о моих домашних делах. В тот вечер, когда большинство ребят уже спали, он подсел ко мне, поло-жил руку на плечо, закрыл томик Некрасова и спро-сил:
– Ты что-то не торопишься домой, парнишша. Али люди чё сказали, али сам заметил чё? – попробо-вал пошутить он.
– Да всё то же, – ответил я нехотя.
– Понятно. А ты не падай духом. Мы тут с ре-бятами кое-что  провернули.  Директор обещал  устро-
ить тебя в общежитие.
– Хорошо бы в вашу комнату! – воскликнул я, обрадованный этой вестью.
– К нам и подселят. Тетерю отчисляют за не-успеваемость.
Через несколько дней я поселился в общежи-тии, сказав матери, что так лучше для учёбы.
Мизерной стипендии едва хватало на то, чтобы кормиться в техникумовской столовой, но я упорно отказывался от помощи, которую мне предлагал "Ису-сик". Мать вначале плакала, предлагала вернуться до-мой, но, встретив моё сопротивление, махнула рукой: "живи, как знаешь!"
И  я  жил,  как  умел.  Учился  с  одной мыслью: cкорее бы стать самостоятельным.
В конце октября к нам в техникум зашёл один симпатичный молодой человек. Высокий, стройный, с каким-то непередаваемо смелым взглядом ярких го-лубых глаз и обаятельной улыбкой на чистом слегка загорелом лице; он, словно старый знакомый, непри-нуждённо и дружески заговорил с ребятами, стоявши-ми на крыльце.
– Привет, студенты! У кого есть закурить? А то мои кончились – перехожу на чужие. – Ребята скон-фуженно переглянулись, и только один, из стоявших на крыльце, протянул ему пачку дешёвеньких, тонких, как гвоздики, папирос.
– Ну, нет! Лётный состав такие не курит. У нас, уж если курят, то по принципу: метр курим – два бро-саем. А вообще-то – скверная это привычка.
– Так вы же сказали, что ваши кончились! – за-метил тот, что предлагал закурить.
– Так  это  ж я так, для трёпу! – улыбнулся он своей ослепительной улыбкой. – Я уже давно не курю. Батя отучил. – И он выразительно потёр то место, по которому все отцы детей своих учат. Ребята дружно рассмеялись, окружили тесным кольцом незнакомца, готовые слушать.
В это время над нами, заглушая голоса, протре-щал самолёт и, развернувшись где-то за домами, стал кружить над техникумом.
– Ну, Король, ты у меня сегодня схлопочешь! – погрозив пальцем в небо, сказал незнакомец. – Видали такого аса? Виражи над аэроклубом закладывает!
– А вы – кто? – спросил Коля Сидоров.
– Владимир Ракитянский, – отрекомендовался незнакомец. – Приходите в аэроклуб – там и позна-комимся поближе.
– Рождённый ползать – летать не может, – ска-зал кто-то из старшекурсников, – да к тому же эти ре-бята в железные дороги влюблены.
– Так ведь одно другому не мешает, – возразил Ракитянский. – У нас ребята из институтов учатся, с заводов. А Королёв, – кивнув на улетевший самолёт, сказал Ракитянский, – в деревне живёт и работает. Раньше тележного скрипа боялся, а теперь вон какие виражи закладывает. Второй год из деревни на аэро-дром пешком ходит. И ничего. Только сильнее стал любить авиацию.
В здании громко зазвенел звонок. Ребята не спеша стали расходиться по аудиториям, а Ракитян-ский,  задержавшись  у  двери  комитета  комсомола, крикнул вслед уходящим:
– Завтра я зайду к вам, ребята!
Весь вечер в нашей комнате шли жаркие споры: одни утверждали, что авиация – дело избранных, что не каждому дано летать, другие высказывались в поль-зу лётного дела, но никто не изъявлял готовности пой-ти учиться в аэроклуб.
– Паровоз – дело надежное, – говорил  Коля, – он вон как прочно на рельсах стоит. А эта чертопхайка неведомо за что там держится; а, ну как остановится мотор – костей не соберёшь! Нет, это не для меня. Я – за земную твердь!
– Ты как старый дед, Коля. Ворчишь, как буд-то про самолёт первый раз услышал, – возразил Петя Рябко. – Летать – это же здорово. Парить, как птица, и видеть далеко-далеко!
Мечтательного Петю поддержали многие ребя-та, и всё-таки никто из них не высказал желания пой-ти в аэроклуб.
На следующий день Ракитянский появился у нас к концу занятий.
В ленкомнате собрались ребята почти от каж-дой группы по нескольку человек. После недолгой бе-седы директор прямо заявил, что не одобряет призыв "товарища лётчика", хоть и понимает, как важно для Родины иметь воздушный флот, но не менее важным считает и пополнение кадров для растущих стальных магистралей. Ребята одобрительно зашумели и после беседы разбрелись потихоньку, кто куда. Возле Раки-тянского остались 5-6 человек, которых перспектива через год попасть в военное лётное училище, а ещё че-рез год стать лейтенантом военно-воздушных сил устраивала больше, чем долгие годы учёбы для полу-чения профессии инженера-железнодорожника.
Я не высказывался ни за, ни против.
Просто стоял и любовался Володей Ракитян-ским: его красивое одухотворённое лицо, стройная фи-гура с хорошей строевой выправкой, скупые краси-вые жесты и смелый, искрящийся здоровым юмором взгляд покорили меня. Однако я и мысли не допускал, что могу стать таким же, как он. Во-первых, потому, что я ростом мал и внешне неказист, а во-вторых, был уверен, что здоровье не позволит летать. "Исусик" давно внушал мне, что у меня порок сердца, и что я – просто недочеловек, пригодный только на то, чтобы славить  Христа  и  всю  жизнь  свою посвятить служе-
нию Богу.
Поговорив  с  ребятами  пяток  минут,  Ракитян-ский предложил:
– Пойдём,  ребята,  на  медкомиссию.  Сегодня наш день в поликлинике. Кто пройдёт медкомиссию – тому и быть соколом, а нет – вернётесь назад, грызть гранит железнодорожной науки. Платить за комиссию не придётся, так что вернётесь без потерь.
Так и не приняв никакого решения, я отправил-ся вместе с ребятами, а где-то в глубине души тепли-лась слабенькая надежда: "А вдруг пройду медкомис-сию..."
И прошёл!
Был признан годным к лётной работе без огра-ничений!
Я долго вчитывался в неразборчивые строчки выданной мне справки и, не удержавшись от нахлы-нувших на меня чувств, спросил Ракитянского:
– Это правда, что тут написано?
– Конечно,  правда,  –  ответил  он,  –  вот  и пе-чать,  и  подписи ... – всё, как надо. Поздравляю! – об-нял он меня.
– А дальше что?
– А  дальше – пойдём  в  аэроклуб. Зиму будем изучать теорию, а летом – на аэродром. Летать, па-рень, будем! Ух, до чего же это здорово – летать!
И началась для меня новая, неизведанная, труд-ная, но интересная жизнь, так и не ставшая нудной, повседневной работой до тех пор, пока я летал.

В ночь с 7 на 8 ноября выпал обильный снег и ударил крепкий морозец. Дома и улицы оделись в ослепительно белый наряд, и праздничные флаги и транспаранты горели под утренними лучами солнца необыкновенно ярко. Рассматривая из окна аудитории это торжественное убранство города, я непрестанно думал об одном: как совместить учёбу в техникуме с занятиями в аэроклубе.
Правда, один старшекурсник в прошлом году окончил аэроклуб и теперь успешно заканчивал учёбу в техникуме; был отличником учёбы, членом комитета комсомола и сейчас иногда ездил на тренировочные полёты. Но это один из всего техникума. А есть и та-кие, что бросили аэроклуб – не осилили двойную на-грузку. Как быть?
По противоположной стороне улицы, утопая в снегу, шёл какой-то мужчина, удивительно похожий на Никифора Васильевича. И острая, как молния, мысль будто обожгла мозг: "Ну нет, я тебе, "Исусик", докажу, какой я недочеловек!"
И всё стало на свои места: отлетели прочь со-мнения и страхи, наметился, хоть и смутно, план дей-ствий.
Вечером, как только закончились занятия в тех-никуме, я отправился в аэроклуб.
И, надо было видеть, с каким благоговением, с каким торжественным вниманием ходил я из класса в класс, с какой жадностью впитывал в себя эти не-обыкновенные названия новых дисциплин: аэродина-мика, аэронавигация, метеорология, парашютная под-готовка. А какая музыка слышалась мне в названиях деталей самолёта У-2: фюзеляж, нервюра, стрингер, элерон, лонжерон, пропеллер. Боже мой! Голова кру-жилась, и захватывало дух от всей этой необычности названий, определений и перспектив. Ясно, что тех-никумовский "сопромат" не шёл ни в какое сравнение с этой поэзией!
И начались для меня с этого вечера сплошные скачки с препятствиями: днём – занятия в техникуме, вечером – в аэроклубе, ночью – самоподготовка до из-неможения. Спать приходилось мало, но усталости не чувствовал:  вероятно выручала молодость да неистре-бимое желание обрести самостоятельность, а с нею и полную независимость от неприятного мне человека.
Иногда, по выходным дням, я забегал домой на-вестить мать с сестрой, стараясь, по возможности, из-бежать встреч с "Исусиком", a потому долго у них не задерживался, ссылаясь на занятость, на дополнитель-ные уроки, на общественную работу, на культпоходы.
Об учёбе в аэроклубе умалчивал: хотелось со-общить об этом тогда, когда начну летать, чтобы тем самым убедительно опровергнуть все доводы "Исуси-ка" о моей неполноценности.







 


















ТРОПИНКА В НЕБО


                1.


И вот настал день, которого я ждал с таким не-терпением: закончились занятия в техникуме. Ребята разъехались по домам. Сданы зачёты по теории в аэро-клубе. В нашу учебную группу пришёл инструктор, с которым нам предстояло летать.
Небольшого роста, ничем не примечательный и довольно немногословный, он чем-то приковывал к себе внимание.
– Моя фамилия – Гришин, – коротко отреко-мендовался он. Проверил нас по списку, внимательно всматриваясь в лицо каждого, задал некоторым вопро-сы и объявил:
– Завтра к 6.00 всем на аэродром. Добираться самостоятельно. Томарову можно на час позже. Все свободны.
Мы удивлённо переглянулись: когда он успел узнать, что Томаров живёт в деревне и ходит в аэро-клуб пешком!
Расходиться не хотелось. Ожидание чего-то не-обыкновенного, радостного волновало. Группами по 3-5 человек мы бродили из класса в класс, обменива-лись мнениями об инструкторах с другими курсанта-ми, расспрашивали преподавателей о порядке полё-тов на аэродроме, подолгу сидели в кабине учебного самолёта, экзаменуя друг друга.
Назавтра, чуть свет, я уже шагал по спящему городу к аэродрому. Шаги гулко отдавались в пустын-ных улицах,  а  грудь  распирало  от  избытка  радости. Хотелось  петь,  кричать,  объявить  всему  свету, что я
иду на полёты.
В лесу, за железной дорогой, было ещё суме-речно, но сквозь вершины белоствольных берёз про-сматривалось предутреннее небо: густая его синева постепенно бледнела, растекалась нежным голубым цветом, а справа в эту ослепительную голубизну неви-димый художник уже добавлял желтоватой краски, ко-торая ближе к горизонту переходила в нежные розо-вые тона, наливаясь всё больше кармином, и только я вышел на опушку, – ослепительно яркий шар солнца как-то мягко и плавно выкатился из-за дальнего хол-ма, заливая всё вокруг золотистым сиянием.
Любуясь восходом, я долго стоял на опушке ле-са, слушал звонкие птичьи трели, всей грудью вдыхал чистый, настоянный запахами трав и цветов воздух и чувствовал, как всё моё существо набирается какой-то чудесной силой, покоем и уверенностью. Тропинка, петлявшая по лесу, теперь вела меня по его опушке и вскоре свернула к небольшим колкам молодых берёз, среди которых были разбросаны какие-то строения, похожие на вагончики, а чуть правее, по краю широко-го луга, шеренгой стояли зелёные У-2 с зачехлёнными моторами.
В опьяняющий запах трав вплёлся знакомый по моторному классу запах авиационного бензина, масла и эмалита, и как-то сразу отошло на второй план оча-рование природой, и меня неудержимо потянуло к са-молётам.
Свернув  с  тропы,  я  торопливо зашагал напря-мую к самолётной стоянке, но вскоре понял, что со-вершил глупость: обильная роса с травы тут же пере-кочевала на мои брюки, а белые брезентовые туфли превратились в серые чавкающие водой лапти. Ледя-ная росная влага моментально проникла сквозь ткань и, обжигая разгорячённое тело, потекла от самого по-яса по ногам. Однако возвращаться на тропу было уже бессмысленно, и я шагал, продираясь сквозь густые заросли травы, пока не упёрся в колючую проволоку, ограждавшую со стороны леса всё аэродромное хозяй-ство.
Приподнять колючку, чтобы пролезть на ту сторону изгороди не удалось: туго, по-хозяйски натя-нутая проволока не поддавалась, и я решил пролезть между её рядами, но, когда цель была уже почти до-стигнута, нога моя скользнула по какой-то мокрой щепке, и я упал на бок: раздалось негромкое протяж-ное потрескивание, острая саднящая боль обожгла правое бедро, а мои, теперь уже бесформенные, штаны оказались крепко схваченными двумя рядами колюч-ки. Дрыгать ногами было не только бесполезно, но и опасно, как я убедился с первой же попытки освободи-ться от колючего плена. Расстегнув ремень, аккурат-но выбравшись из мокрых штанов, я снял их с колю-чих шипов и обмер: правая штанина от пояса до коле-на была разорвана и испачкана кровью. А ведь это бы-ли мои единственные штаны! Горячий ком горькой обиды подступил к горлу, и я готов был заплакать, но в этот момент на стоянке, оглушительно чихнув, зара-ботал мотор, и я, махнув на всё рукой, бросился бе-жать к самолётам, размахивая рваными штанами.
Курсантов на стоянке ещё не было, и техники с мотористами, окружив меня, долго потешались, рас-спрашивали, как меня черти угораздили остаться в та-кой торжественный день без штанов.
– Хватит ржать,  жеребцы! – прикрикнул на них инженер аэроклуба, незаметно подошедший к толпе. – Помогите парню. Ты из чьей группы будешь?– спро-сил он.
– Из группы Гришина, – ответил я, зажимая ра-ну ладонью.
– Иванов!  Помоги  курсанту.  Аптечка  у меня. Там  же  и нитки найдёшь.  Остальным –  по машинам!
Скоро инструкторы приедут.
Через несколько минут рана моя была обрабо-тана, штанина, хоть и грубо, но зашита.
– Ну, как? – спросил Иванов.
– Спасибо, хорошо.
– Работать можешь ?
– Конечно!  А  летать  допустят? – спросил я, ощупывая забинтованное бедро.
– До полётов заживёт. Не сейчас лететь, – отве-тил Иванов, укладывая в ящичек иголку, нитки и ещё кое-какую мелочь.
– А разве сегодня летать не будем?
– Больно  ты  шустрый!  Сегодня  вы  будете устранять зазоры.
– Какие зазоры? – недоуменно спросил я.
– Между  тряпкой  и  плоскостью,  –  хохотнул Иванов. – Вчера инструкторы летали. Понял?
– Нет, не понял.
– Ну, пойдём, я тебе покажу, как это делается. Первый пришёл – тебе и тряпки в руки. Пошли!

День, несмотря на изнурительную жару, про-шёл как-то быстро и незаметно. Сначала мы всей лёт-ной группой усердно драили свой самолёт, потом, упираясь руками в крылья и стабилизатор, откатили его в поле и долго, по очереди, тренировались в под-ходе к самолёту, посадке в кабину, выходу из неё и до-кладу инструктору, и, только после этого, умению за-пускать мотор и выруливать на старт.
Семь потов сошло с каждого из нас, пока ин-структор  остался  доволен  нашими навыками  в  этом простом и, казалось, ненужном деле.
Отработав все действия и получив замечания инструктора, первая пятёрка ушла отдыхать на "Пята-чок", как здесь называлось место отдыха на старте, где уже  красовалась  свежая  "стартовка",  по-нашему  –  стенгазета, которую успели выпустить бывалые кур-санты из тренотряда, помогавшие инструкторам вести занятия с нами.
Вдоволь насмеявшись над забавными карикату-рами и задиристыми стишками под ними, мы узнава-ли себя, свои неуклюжие попытки оседлать терпели-вые У-2, и нисколько не обижались на авторов.
А с поля по-прежнему доносилось:
– Контакт!
– От винта!
И после короткого урчания запущенного мото-ра и небольшой паузы после его остановки слыша-лось:
– Товарищ инструктор, разрешите получить за-мечания!
К концу дня уставшие, но чрезвычайно доволь-ные первым приобщением к своему будущему, мы дружно закатили самолёты на стоянку, любовно про-тёрли их ветошью от винта до лампочки на руле пово-рота, заправили маслом и бензином, привязали к ввер-нутым в землю штопорам на случай непогоды и раз-брелись по домам.
Завтра полёты.


                2.


Утро – как по заказу: тихое, солнечное, на небе ни облачка; обильная роса, сверкавшая изумрудами на яркой зелени травы, предвещала сухую погоду.
Инструктор построил нас на линейке перед са-молётом, объявил порядок полётов и с первым курсан-том порулил на старт. Нам с Тошкой Токаревым до-сталась "почётная" миссия сопровождающих: придер-живая крыло рукой, мы шли рядом с нашим У-2 до стартового пятачка; остальные курсанты, прибрав сто-янку, пришли туда строем, под командой старшины группы. Вслед за нами выруливали самолёты других групп, так же строем шли курсанты, несли скамейки, бачки с водой, стартовку.
Аэродром оживал, наполняясь шумом моторов, громким говором людей, обычной предполётной суе-той. Самолёты один за другим выруливали к белому полотнищу посадочного "Т"; курсанты поднятием ру-ки просили старт и после взмаха флажка стартёра на-чинали разбег. Вcё было просто, буднично и удиви-тельно спокойно. А между тем – празднично!
Все курсанты, как мне показалось, со скрытым волнением наблюдали за каждым движением рулящих и взлетающих самолётов; разговоров на пятачке почти не слышно; каждый – внимание. И только группа ре-бят, бывших авиамоделистов из Дома пионеров, кото-рые были здесь своими людьми, беззаботно травили анекдоты или отпускали с видом знатоков колкие реп-лики в адрес неудачно приземлившегося экипажа.
Подходил к концу первый час полётов.
Подошла и моя очередь садиться в самолёт. Я уже знал, что предстоит сделать два полёта по кругу: первый – ознакомительный, чтобы осмотреть с возду- ха аэродром, запомнить его очертания и "место на зем-ле", как сказал на построении инструктор, и второй – чтобы подержаться за ручку управления, но "не пыта-ться выполнить сразу высший пилотаж".
Угнездившись  на сидении, я с чувством явного превосходства посмотрел на ребят, стоявших на "пя-тачке", осмотрел лётное поле, обернувшись, глянул на город, скрытый густой дымкой, с мстительным зло-радством вспомнил "Исусика" с его пророчеством о моей непригодности к полётам и принялся рассматри-вать приборную доску, вспоминая назначение каждо-го прибора. Мотор потихоньку молотил на малых обо-
ротах,  отбрасывая на меня струю уже изрядно прогре-того жарким солнцем воздуха.
Внезапно чёрная ручка управления, спокойно стоявшая между ног, пришла в движение и больно ударила меня по лицу, когда я склонился, чтобы рас-смотреть что-то на полу кабины. Подняв голову, я увидел инструктора, который что-то говорил, похло-пывая себя по шлему. Приложив ладонь к голове, я по-нял, что не присоединил шланг переговорного устрой-ства к своему "уху", металлической трубке, которая торчала из моего шлема. Исправив оплошность, я услышал целую тираду весьма нелестных слов, ска-занных в мой адрес, и мы порулили на старт.
Перед взлётом инструктор напомнил, чтобы я не брался за ручку управления и не ставил ноги на пе-дали; поднял руку около посадочного "Т" и, дождав-шись взмаха флажка стартера, плавно увеличил оборо-ты мотора до полных.
Самолёт побежал, набирая скорость, затрясся на неровностях лётного поля, и вскоре я почувство-вал, словно чья-то сильная рука поднимает моё сиде-нье; ещё несколько лёгких толчков – и мы оторвались от земли, а затем её зеленое покрывало стало уходить куда-то вниз, а горизонт, раздвигаясь, открывал всё новые дали, о которых я только догадывался, находясь на земле. Вот уже и далёкий лес под нами, вот и река, серебристо блеснув, протянулась, петляя из-под лево-го крыла, и неподвижной извилистой ленточкой оста-лась далеко внизу справа.
Самолёт сильно накренился, подняв в бездон-ную  синь  неба правую полукоробку крыльев, а левой, описывая плавную дугу вокруг какого-то города.
– Уфа!   –  восторженно  закричал  я,  показывая рукой  за  борт.  Мост  через  Белую!  Ур-р-а!  Поезд!  Поезд!
Инструктор  широко  улыбнулся  и тут же спро-
сил по СПУ:
– Покажи аэродром.
Я закрутился на своем сидении, стараясь ско-рее отыскать наш аэродром, выглянул за борт справа и слева, оглянулся назад, но нигде ничего похожего не видел. Из-под шлема потекли противные капли пота, защипало в глазах, но искомое не обнаруживалось.
Закончив разворот, инструктор осклабился в белозубой улыбке и отвернулся.
"Позор, – подумал я, – потерял ориентировку". Но тут же одёрнул себя: "мы же над Уфой, вот она; а вот железная дорога, а вон, кажется, тот переезд, через который я хожу на аэродром, а вот... "
– Ура! – закричал я, – вижу!  –  И показал рукой вперёд и вниз, где маленькой зелёной стрекозой по лугу катился чей-то У-2, а чуть сзади белело посадоч-ное "Т".
Инструктор согласно кивнул головой, довернул самолёт и убрал газ. Лётное поле, отороченное по кра-ям кудрявыми берёзовыми колками, понемногу при-ближалось, увеличивалось в размерах, чётко выри-совывалось в деталях, и в тот момент, когда стали раз-личимы отдельные травинки, самолёт вышел из угла планирования и, пронёсшись в метре от земли, плавно, на все три точки, приземлился у самого посадочного "Т", широко распластавшего на траве свои белые по-лотнища.
Развернувшись  после пробега, мы снова подру-лили на старт. Инструктор, не мешкая, взлетел и, пере-ведя самолёт в набор высоты, сказал по СПУ:
– Легонько  держись за ручку и поставь ноги на педали. Только легонько. Поведём самолёт вместе. Ударю по ручке – убирай руки и ноги. Понял? – Я со-гласно кивнул головой и взялся за управление.
– Начинаем  первый разворот, – услышал вско-ре я. – Скорость – 110. Плавно. Не дави.
Я ослабил нажим на ручку и педали, и  самолёт, плавно завершив разворот, вышел на прямую. Не успел я наметить себе ориентир по курсу, как снова услышал:
– Начинаем второй разворот.
Выполнив его, я тут же засёк ориентир впере-ди и старательно повёл на него самолёт.
– Скорость! – напомнил инструктор. – Стрелка прибора уползала уже за 120. Потянув ручку на себя и немного отдав ее вперёд, я добился заданной скорости и старался держать капот мотора на линии горизонта против выбранного ориентира. Дело пошло. Скорость резко не менялась, но стрелка прибора всё-таки упор-но не хотела стоять на месте. Я начинал нервничать, а инструктор вдруг запел какую-то протяжную песню и всё время смотрел куда-то вправо, где под лучами по-луденного солнца манящим серебром блестела река, опушенная зелёным ожерельем лесов и кустарников.
– Где аэродром? – вновь услышал я.
Сняв руку с сектора газа, я показал на белев-шее далеко внизу посадочное "Т", к которому в этот момент медленно подходило левое крыло нашего са-молёта. Выполнив третий и четвёртый развороты, мы перешли на снижение, направив нос самолёта на при-метную зелёную лощинку, намеченную в первом по-лёте как точку вывода из угла планирования.
– Отпусти управление и смотри на землю, как я учил: скользи взглядом по земле, не провожай её гла-зами, старайся запомнить высоту выравнивания, – ска-зал инструктор, доворачивая самолёт.
Медленно приближалась земля; почти бесшум-но вращался винт работавшего на малых оборотах мо-тора; чуть слышно вибрировали с лёгким гулом рас-чалки. Ещё минута, и всё почти мгновенно измени-лось: выведенный из угла планирования самолёт по-мчался, казалось, с такой скоростью, что я не успел ничего заметить из того, что говорил инструктор. Про-мелькнул и остался где-то сзади стартер с поднятым белым флагом, загудел, сотрясаясь на неровностях, са-молёт, и мы покатились по лётному полю. Около "пя-тачка" я вылез на плоскость и, держась за борт каби-ны, обратился к инструктору:
– Разрешите получить замечания?
– Потом,  на  разборе,  – ответил  он,  застёгивая шлем.
Я отошёл от самолёта, а на моё место уже са-дился следующий курсант. Уставший, но счастливый, я с удовольствием растянулся на траве, смотрел в бес-конечную даль голубого неба, на редкие, ослепитель- но белые, с золотистой оторочкой облака и мечтал о том времени, когда я сам, один, поднимусь в эту голу- бую высь и буду летать среди этой сказочной красоты, как вон тот орёл, что так величественно парит над лу-гами.
Подошли ребята из нашей группы, уселись ря-дом, и посыпались обычные в таких случаях вопросы: как "Он", даёт ли подержаться за управление, что ви-дел сверху. Я рассказал, что мог, и, в свою очередь, спросил:
– А  что  Федотов  с  Волкановским  говорят?  А Осетров?
– Ну, что ты! Они уже лётчики! Как прилипли к тем моделистам, так и не отходят от них. Всё о выс- шем пилотаже да о каком-то банкете толкуют, – ска-зал Степан Степанов, угрюмоватый, но добрейшей ду-ши человек, молотобоец из какой-то артели.
– Девчата вон тоже к ним примкнули, – доба- вил Яшкин, наш техникумовский парень. – И чего они асов из себя корчат, эти моделисты?
– Да просто они дружат давно. Они и на танцы вместе ходят, и  живут где-то рядом, – объяснил  Тош-ка Токарев – студент ВУЗа.
– Ага,  танцы!  А  помнишь  драку в техникуме? Это их работа, – сказал Яшкин, которому в той драке ни за что, ни про что нос разбили. – Танцы! Знаю я эти танцы.
– Товарищи курсанты! Лежать на старте не по- ложено, – прогремел над нами сочный баритон Котля-рова – командира отряда, – учиться летать нужно не только в кабине самолёта. Смотрите, оценивайте, ана-лизируйте каждый полёт. – Виновато переглянув- шись, мы перебрались на "пятачок".
– Где  ваш  самолёт? – спросил он,  обращаясь к Токареву.
– Летает по кругу, – ответил Тошка.
– Покажите, где он? – настойчиво спрашивал Котляров.
– Не знаю.
– Заходит на посадку, – звонко доложила Люба Золотова, оказавшаяся рядом с нами.
– То-то вот, на посадку ... Курсант в любой мо-мент должен знать, где находится его самолёт, – вор-чливо закончил Котляров, отходя к другой группе кур-сантов.
– Степанов, твоя очередь, – напомнила Люба.
– Знаю. Помоги-ка, сорока, шлем застегнуть.
– А чего это у тебя руки дрожат?
– Тебя чуют. Подержаться хотят.
– Иди, звонарь! – зардевшись, проговорила Лю-ба, легонько толкнув Степана в плечо.
– Я не звонарь, я – молотобоец! – дурашливо ответил ей  Степан, направляясь к самолёту. – Звонари вон каких "козлов" отдирают! – показал он в сторону "Т", где в этот момент приземлился самолёт второго звена. Сделав несколько высоких прыжков, которые в авиации  называются  "козлами",  У-2  прокатился  до полной остановки, освободил полосу, отрулив в сторо-ну, и снова остановился. Из кабины вылез курсант, ухватился за правое крыло и побежал, сопровождая са-молёт.
Курсанты на "пятачке" зашумели, обсуждая не-обычное зрелище, раздался дружный хохот в группе "моделистов", но командир отряда, стоявший впереди, обернулся и так посмотрел на острословов, что шум мгновенно утих.
– Неспроста, видать, Ракитянский высадил кур-санта. Кто с ним летал? – спросил Котляров, не огля-дываясь.
– Курсант Щенкин, – ответил Осетров.
Прорулив метров сто, самолёт настолько увели-чил скорость, что Щенкин оторвался от крыла и во весь свой богатырский рост грохнулся на землю, а Ра-китянский, не сбавляя скорости, дорулил до "пятач-ка", выключил мотор и, легко выскочив из кабины, по-дошёл к Котлярову. И все, кто был на "пятачке", тот-час же окружили их.
– Что случилось? – спросил Котляров.
Ракитянский снял шлем, положил его с планше-том на крыло и, заметно волнуясь, сказал:
– Выгнал этого бугая, черти б его задрали! Ис-пугался настолько, что зажал управление мёртвой хваткой. Едва не угробились.
– Ты что, в зоне с ним был?
– Да нет, какая зона! Первый ознакомительный по кругу. Начал я делать первый разворот, а он, как глянул за борт, так и обомлел: глаза вылупил, что-то орёт, а сам за левый борт обеими руками ухватился. Я его по СПУ успокаиваю, а он не слышит – ухо не при-соединил. Я поднялся, чтобы его по башке стукнуть – и он встаёт. Я горку сделал, стряхнул его обратно на сиденье, а он ухватился за ручку, упёрся своими кос-тылями в педали и, хоть ты караул кричи, не отпуска-ет. Сила-то у него лешачья. Кое-как я его пересилил, выровнял самолет да блинчиком, блинчиком завершил круг. На прямой он стал вроде бы успокаиваться, а как стал на посадку заходить – снова вцепился в управле-ние. Едва сел.
– Ну и ну! – тяжело вздохнул Котляров. – Тако-го за всю свою лётную жизнь не видел. А где же тот курсант? Пришёл? – спросил он, оглядывая нас. С ве-личайшим вниманием слушая Ракитянского, мы забы-ли о Щенкине, а когда нас спросили о нём – мы молча переглянулись, но Щенкина среди нас не было.
– Вон он, на стоянку рулит, – сказал Волканов-ский и пронзительно засвистел. Его свист подхватила вся компания друзей-моделистов, и вслед уходящему Щенкину понеслось, вперемежку со свистом, улюлю-канье, хохот, дикие выкрики, вроде: "атy его!"
– Отставить!  –  повелительно  сказал командир отряда, подойдя к свистунам. – Как вам не стыдно?! Это же ваш товарищ. Вы что, все застрахованы от ошибок?
– Да какая там ошибка, он просто трус! Побе-жал в кусты штанишки менять, – не унимался Волка-новский.
А Щенкин, между тем, не заходя на стоянку, шагал всё дальше от аэродрома и вскоре скрылся в ле-су. Больше мы его не видели.


                3.


Прошло  несколько  времени,  как  я  впервые поднялся в воздух и ощутил все прелести полёта. Те-перь шла обычная будничная работа: летали по кругу, отрабатывали взлёт и посадку. У одних это получа-лось легко и просто, словно они и раньше имели эти навыки, у других не удавалась только посадка, а с тре-тьими инструкторы маялись от взлёта до приземления, непрерывно подсказывая, помогая выполнить каждый элемент полёта.
– И как это у Федотова так здорово получает- ся? – с завистью говорил Яшкин, вытирая пот с лица после очередного полёта по кругу. Инструктор его уже в зону повёз. И Токарев, и Осетров, и даже Лариса в зону готовятся, а я по кругу едва ползаю.
– А что не получается-то? – спросил я, в общих чертах зная, что у него нет постоянства в полётах.
– Понимаешь, мне уже кажется, что ничего не получается: начинаю следить за скоростью – направ-ление теряю, выдерживаю направление – скорость ту-да-сюда ходит или крен появляется. Гришин ругается, а я совсем теряюсь. Обидно же!
– Ну,  давай,  разберёмся по  порядку, – предло-жил я, расчищая ногой песок у скамейки, чтобы нари-совать на земле схему полёта по кругу.
– Да теоретически я всё знаю, а вот как взлечу, так и из головы всё вон. Пока на приборы смотрю – са-молёт в сторону уходит...
– Стой,  стой,  стой,  –  перебил  я его, –  а зачем ты на приборы смотришь? Ты на приборы только из-редка, мельком, посмотри, ты капот-горизонт смотри, тогда и скорость будет постоянная.
– Как это – капот-горизонт?
– А так, – и я рассказал ему то, чему учил меня инструктор.
– Подожди, Вася. Это нам Гришин ещё в пер-вый день говорил. Я помню. А вот почему у меня на деле-то не получается?
– Потому, что ты делаешь не так, как он гово-рил. А ты попробуй не напрягаться в полёте, свободно чувствуй себя в кабине, будто один летишь. Не жди окрика. Забудь, что сзади инструктор.
– Попробую ..., – неуверенно пообещал он. – А
у тебя как дела? Скоро в зону?
– Какая зона! Сегодня на НПП летать. Посадка у меня не ладится. Высоко выравниваю. Или на две точки сажусь.
– У тебя только посадка, а у меня всё не ладит-ся.
– А ты не раскисай.
– Да я что ..., –  уныло протянул Яшкин.
Низкополётная полоса, НПП, находилась здесь же, рядом с основной взлётно-посадочной полосой и ничем от нее не отличалась: тот же ровный луг со ско-шенной травой. Только на ней отрабатывались навы-ки посадки на три точки и умение выдерживать само-лёт на высоте одного метра, как на выравнивании пе-ред посадкой.
Пролетая над НПП, Гришин кричал мне по СПУ:
– Смотри,  запоминай – один  метр!  Сейчас по-вторишь сам. Заходи на второй круг.
На следующем заходе он показал мне подряд три посадки и потребовал повторить точно так же.
– От так! От так! Отлично! – кричал он, когда я в очередной раз мягко сажал самолёт на три точки. – Так какого ж ты чёрта там плюхаешься по-вороньи?! – кивнул он на основную полосу при очередном пролёте НПП. – Давай кончать. Заходи в круг и – на посадку. Завтра в зону. Понял?
Что ж тут было не понять! Зона – это заключи-тельный этап вывозных полётов. Это преддверие к са-мостоятельным полётам, без инструктора, без подска-зок. Это, наконец, ни с чем не сравнимое чувство соб-ственного достоинства, веры в свои силы и глубокой благодарности людям, которые поверили в тебя и до-верили тебе, в твоё полное владение, самолёт.
Через несколько дней наступил для многих кур-сантов  самый  торжественный и, пожалуй, самый вол-нующий момент: на стартовом "пятачке" появились мешки с песком. Кому они предназначены – никто не знал, но волновались все. Ещё  бы! Ведь это означало, что кто-то сегодня полетит самостоятельно.
– Ну, Паша, тебе, видно, начинать самостоя-тельные полёты! – сказал техник нашего самолета, обращаясь к Федотову и похлопывая ладонью по меш-ку.
– Почему  мне?  Токарев  с  Осетровым  раньше меня зону кончили.
– Волкановский раньше нас закончил – ему и вылетать первому, – напомнил Осетров.
– А может Люба первой полетит? Или Яшкин? – загадочно улыбаясь, продолжал гадать техник.
– Тю! Так они же ещё птенчики! Их ещё за руч-ку по кружочку водить надо до осени! – рассмеялся Степанов.
Наш самолёт, между тем, приземлился и поти-хоньку рулил к "пятачку". У левого флажка он остано-вился, инструктор вылез из кабины и махнул технику рукой.
– Взяли! – скомандовал техник, указывая на ме-шок с песком; Степанов легонько бросил его на плечо и потрусил к самолёту, а мы, с вытянутыми физионо-миями, остались стоять на "пятачке", с обидой и зави-стью поглядывая на самолёт, где сидела в кабине Лор-ка Рязанова, боевая и в то же время какая-то застен-чивая девчонка со швейной фабрики. Летала она не-плохо, уверенно, но часто пропускала полёты, а поэто-му мы и были удивлены, что именно она первой полу-чила право на самостоятельный полёт.
Между тем, Лариса  вырулила на старт, уверен-но и как-то очень плавно взлетела и так же плавно, без резках движений, перевела самолёт в набор высоты. А на том месте, где только что стояла Лариса, остано-вился другой самолёт, и к нему курсанты другой груп-пы понесли ещё один мешок с песком. Через какой-ни-
будь час на "пятачке" не было ни одного мешка!
Начались самостоятельные полёты.
Теперь инструкторы, подобно курсантам, стоя-ли небольшой группкой между "пятачком" и посадоч-ным "Т" и напряжённо всматривались в идущие один за другим по кругу самолёты. Вначале они обменива-лись какими-то фразами или шутками, но, по мере то-го, как самолёт выходил из четвёртого разворота и на-чинал планировать, – кончалось спокойствие инструк-торов, и они поочерёдно подходили к "Т" и, в зави-симости от темперамента и выдержки, начинали выде-лывать странные движения, словно сами сидели в ка-бине самолёта и сами сажали самолёт, и только после посадки своего курсанта, вразвалочку, словно нехотя, шли в "пятачок".
Лариса села первой, и по тому, как Гришин, сияя улыбкой, шёл к "пятачку", мы поняли, что полёт ему понравился.
– Вот так надо летать! – сказал он, подходя к нам. – Видели? То-то! Федотов, в кабину. Остальные... в такой последовательности. Взяв планшет в руки, он объявил дальнейший порядок самостоятельных полё-тов и пошёл давать последние наставления Федотову; вместе с техником попробовал прочность привязки мешка в кабине, осмотрел хвост и костыль и, махнув Федотову рукой, снова "отправился к "Т".
– Вот человек! – ворчал наш техник, присажи- ваясь на скамейку к технарям. – Теперь, пока всех не выпустит, вот так и будет торчать у "Т".
– А  что  ему  больше делать? – отозвался моло-дой моторист из другого звена. – Вывозные закончил –теперь гуляй!
– Много ты понимаешь! – возмутился наш тех-ник. – Гу-ляй! – передразнил он его. – Он пока вы-пустит этих птенцов – все нервы вконец измотает. Су-хой, как таранка, станет. Уж я-то знаю. За зиму немно-го поправится, а за такую вот недельку в сущую та-ранку превращается. Уж очень он переживает за каж-дого такого сверчка. Ишь, стрекочут! – кивнул он с улыбкой в сторону группы курсантов, потешавшихся над карикатурой в стартовке.
– А я-то думал..., – смущённо пробормотал мо-торист …
– Ничего ты, брат, не думал, – отрезал техник,–вот поработаешь год-другой, насмотришься всякого, тогда и узнаешь настоящую цену этим ребятам. Иди, твой приземлился!
– И  когда вы всё успеваете видеть? – оторопе-ло заморгал глазами моторист.
– Не  хлопай  ушами, так и ты будешь всё ви-деть. Беги, беги, встречай. А то Иванов, вон, уже тебя высматривает. Да и заправляться вам пора.
– И то...
Моторист побежал, нескладно размахивая ру-ками, а техник, подозвав нас, сказал:
– Ребятки, нам тоже пора на заправку. Берите ведро, замшу, воронку. Надо первыми заправиться. Шевелись, орлы!
И "орлы", не ожидая повторений, помчались на стоянку.
Нехитрые приёмы обслуживания самолёта У-2, благодаря стараниям техника и его жёсткой требова-тельности, нами были хорошо усвоены ещё в первые дни полётов и работ на матчасти, а поэтому мы не только успели заправить, но и до блеска протереть наш самолёт.
Все с нетерпением  ждали инструктора, вызван-ного к командиру отряда.
А солнце уже жгло немилосердно, и над лёт-ным полем воздух, казалось, стал густым; он дрожал и струился, растекался во все стороны словно вода; го-лубое с утра небо теперь стало белёсым, затянутым к горизонту сероватой дымкой; на берёзах, окружавших с двух сторон стоянку, не шелохнулся ни один лист, а в густой траве, которой заросла опушка, было душно, как в парной бане.
– Эх, искупаться бы сейчас! – мечтательно про-тянул Степанов, стаскивая с широких мускулистых плеч пропотевшую насквозь рубаху.
– Идут! – донеслось из-под крыла самолета, где укрылись два моториста.
Гришин, без планшета и лётного шлема, подо-шёл к нашей группе, отёр большим в синюю клетку платком взмокший лоб и объявил:
– Перекур до 17.00. Затем полёты в зону и по кругу тем, кто не закончил вывозные. "Ваньку" из кабины убрать. Самостоятельные полёты сегодня от-меняются: сильная болтанка. Всё ясно?
Мы стояли, потупившись, не смея возразить и не соглашаясь в душе с таким решением. Всем хоте-лось летать. И особенно тем, кому на сегодня плани-ровался самостоятельный вылет.
Ещё бы! Счастье, о котором мечтали всю дол-гую зиму, к которому упорно пробивались через все трудности двойной нагрузки, отодвигалось на завтра. – Ну,  что,  орлы,  носы  повесили? Или я что не так сказал?
Ребята  теснее  окружили инструктора  и приня-лись доказывать, что погода тут ни при чём, что они не устали и готовы летать, а главное – у каждого на-шлась масса доводов о необходимости вылететь само-стоятельно именно сегодня.
– А вот митинговать не советую, – холодновато осадил говорунов инструктор. – Приказы не обсуж-даются, а выполняются. Мы – организация хоть и не военная, но порядки у нас воинские. Да и вы, как я знаю, собираетесь стать военными лётчиками. Так что учитесь подчиняться. И запомните: не научившись по-
виноваться – не будешь повелевать. Ясно?
– Ясно! – ответили мы почти хором.
Остающиеся летать побрели в березняк искать хорошей тени и прохлады, отлетавшие дружно напра-вились домой, оживлённо обсуждая сегодняшние по-лёты, а мы с Томаровым и Степановым топтались у са-молёта, не зная, как поступить: и на вывозные мы не планировались, и самостоятельно не вылетели.
Заметив нашу нерешительность, инструктор сказал:
– А вы, святая троица, завтра пораньше прихо-дите. Сделаем по кружочку, а там видно будет.


                4.


Утро выдалось как по заказу: тихое, росное, прохладное. В березняке, словно соревнуясь, самозаб-венно пели птицы, оглашая весь лес звонкими треля-ми, а высоко в голубом небе, раскинув могучие кры-лья, парил орлан-белохвост. Иногда лесные солисты на минуту умолкали, и тогда с небесной выси выли-валась на землю удивительно простая, но такая трога-тельная и по-особому чистая песня жаворонка. Само-го певца мы не видели, но песня его лилась и лилась с неба, подчеркивая эту первозданную тишину и покой.
Мы стояли на опушке леса, на той самой тро-пинке, с которой я в начале июня шагнул на колючую проволоку, и молча слушали эту удивительную сим-фонию пробуждающегося дня.
Где-то слева, врываясь чужеродно в птичий концерт, послышалось тарахтение автомобильного мо-тора.
– Наши едут, – сказал Томаров.
– Пошли, – откликнулся Степанов.
И мы дружно зашагали на стоянку.
К нашему удивлению и великой радости, вмес-те с техниками приехал и наш инструктор.
– Молодцы, ребята! – сказал он, здороваясь за руку с каждым из нас. – Кто рано встаёт, тому и бог даёт, – говаривала моя бабка. Ну, у вас сегодня я бог, а поэтому даю вам возможность первыми начать полё-ты, а всё остальное будет зависеть от вас. Сейчас под-готовят старт, и начнём не спеша, а там и остальные подойдут. Петрович! Как дела? – окликнул он техника, сидевшего в кабине.
– С вечера порядок, – ответил тот, поднимаясь. – Вчера заменил прибор, так ты посмотри тут.
– Добро! – ответил Гришин и заспешил к ма-шине, привезшей инструкторов. Что-то коротко спро-сил командира отряда, ещё сидевшего в кабине полу-торки, и быстро вернулся к самолёту. Натягивая лёт-ный шлем, сказал:
– Томаров, в кабину! Петрович, "Ивана" не за- будь.
– Знаю, знаю, – ворчливо ответил техник, про-ворачивая винт. – Контакт! – крикнул он, рванув ло-пасть книзу.
– От винта! – донеслось из кабины.
Мотор мягко заработал на малых оборотах, пе-решёл на средние и, коротко взревев на полных, снова затих, шелестя широкими лопастями винта. По сигна-лу инструктора мы со Степановым убрали из-под ко-лёс колодки, и Томаров с инструктором в нашем со-провождении порулили на старт.
Из леса,  словно подгоняемые стрекотанием мо-тора, небольшими группками выбегали ребята и что есть духу мчались, кто на стоянку, к своим  самолётам, кто на старт вслед за нами.
– Что  так рано  сегодня? –  запыхавшись,  спра-шивали они. – Кто полетел?
И,  удовлетворённые  нашими  ответами,  расса-живались на скамейки, продолжая начатый в пути раз-говор. Тем временем Томаров сделал круг и подрули-вал к "пятачку". Инструктор вылез из кабины, махнул технику рукой, и пока тот крепил в кабине мешок с песком, долго и обстоятельно что-то говорил Томаро-ву, затем подозвал меня.
– Садись, – без тени улыбки сказал он, – сде- лаешь нормальный полёт по кругу. На посадке делай всё так, как на НПП. Ясно?
– Ясно, – ответил я, не понимая такого оборота дела, но поспешил сесть в кабину. И, удивительно, ни восторга, ни волнения, ни других, обычных в таких случаях, эмоций я не проявил! Спокойно, даже как-то буднично выполнил обычный полёт по кругу, затем ещё один, и, только освобождая для Степанова каби-ну, я с удивлением уставился на мешок с песком и не в силах сдержать широкой, во весь рот, улыбки прокри-чал Степанову:
– А ведь я один летал, Стёпа!
– Хорошо  слетал.  Даже Петрович  доволен, – ответил Степанов, усаживаясь в кабину. В порыве чувств я схватил Степанова за голову, поцеловал его в замызганный шлем и спрыгнул на землю.
– Товарищ инструктор! Разрешите получить за-мечания? – обратился я к подошедшему инструктору.
– Нормально, – сказал он, скупо улыбнувшись, и встал на плоскость, напутствуя последними указа-ниями Степанова.
– С  тебя  причитается! – зашумели ребята на "пятачке", награждая меня увесистыми дружескими тумаками.
Повозившись немного на траве,  мы  чинно усе-лись на скамейки: к нам шёл командир отряда.
– Кто Томаров? – спросил он.
– Я! – ответил Василий.
– Не имеете желания провезти меня по кругу?
Томаров недоуменно пожал плечами и ничего не ответил.
– Он у нас стеснительный, товарищ командир, – ответил за него Осетров.
– Стеснительный, да не робкий, – сказал коман-дир отряда, усаживаясь на скамейку рядом с Тома-ровым. – Так как, слетаем?
– Я готов.
– Ну, вот и договорились. Гришин! Дай нам са-молёт. Проветриться хочу.
– Пожалуйста. Вот Степанов уже подруливает, – ответил наш инструктор.
– Ну и хитрые мужики! Ишь ты, с подходцем! – заметил Осетров, когда Томаров с командиром отряда порулили на старт, а Гришин с Ракитянским отошли к стартовке. – Они ещё вчера насчёт Томарова догово-рились.
– Ну и что? – спросил Токарев. – Так всегда де-лают, – добавил  он. – Нас он тоже проверять будет.
– Так то по плану, – возразил Яшкин.
– А какая разница? Лети, как с "Иваном", и всё, – вставила Лорка Рязанова.
Томаров, между тем, сел. И сел отлично. Петро-вич,  подозвав  Степанова, направился к мешку, остав-ленному у левого флага, ворча на ходу:
– Помоги, Стёпа. Наверняка Васю выпустит ко-мандир. Подай мне "Ивана". Тяжел, паршивец!
В этот день все курсанты нашей группы выле-тели самостоятельно.
По окончании полётов командир отряда по-строил всех на стоянке и объявил благодарность Гри-шину, опередившему все остальные группы. Похва- лил и курсантов, получивших отличные оценки за са-мостоятельный вылет.
Завтра  начинались самостоятельные полёты по
кругу, а впереди предстояла короткая программа полё-тов в зону на высший пилотаж и сдача экзаменов госу-дарственной комиссии.
И на всё это оставалось меньше месяца.



                5.


Мать с Никифором Васильевичем уходили на работу рано. Но с начала июня уходить из дома рань- ше всех стал я. Этому, в общем-то, не придавали зна-чения – привыкли к моей самостоятельности и отчё-тов о моих делах не требовали. Но однажды, за ужи-ном, мать спросила, как бы между прочим:
– А куда это ты так рано стал уходить из дома? Наши студенты на каникулы уже все разъехались, а у вас в техникуме всё ещё занятия идут что ли?
Не хотелось мне при "Исусике" открывать свою тайну, но соврать что-нибудь оригинальное я не при-готовился, да и вообще не умел я врать, а поэтому от-ветил напрямую:
– На полёты хожу, вот и встаю рано.
– Какие еще полёты? Ты что? – оторопело спро-сила мать, с неподдельным ужасом глядя на меня.
– Ой, как здорово! – запищала сестра, хлопая в ладошки.
– Да он пошутил, Таня! Что ты испугалась? Ви-дишь – он шутит. Не так ли, Василий? – вступил в раз-говор Никифор Васильевич, продолжая раскладывать в тарелки завтрак, поданный матерью с плиты.
– Нет, я не шучу.  Я учусь в  аэроклубе,  закон-чил теорию, а сейчас мы летаем. Вот завтра мы летаем во вторую смену.  Наша  зона  как раз над нашим бара-ком. Можете посмотреть, когда с работы придёте.
– Да как же  это  так?  Да  ведь,  поди,  страшно, сынок? – запричитала мать, поглаживая меня обеими руками по голове, словно стараясь защитить от угро-жающей опасности.
– Нисколько не страшно, – ответил я, как мож-но спокойнее и убедительнее. – Сидишь в кабине, на сиденье, вот так же, как на стуле; в одной руке – ручка управления, в другой – сектор газа. Взлетел – и по-сматривай по сторонам. Красиво – описать невозмож-но! –  начал было увлекаться я, но, заметив тяжёлый, недоброжелательный взгляд "Исусика", скомкал свой горячий рассказ, коротко пообещав:
– Вот завтра сами увидите!

На следующий день, выполняя пилотаж в зоне, я с особой тщательностью отрабатывал одну за дру-гой фигуры высшего пилотажа, стараясь переводить самолёт из одной фигуры в другую без перерыва, словно одна была продолжением другой, а вывод из штопора намеренно делал с запаздыванием, чтобы пройти над нашим бараком на минимальной высоте.
– А не отстранить ли мне тебя от полётов? – сказал инструктор, когда я доложил ему о выполнении задания. – Что-то низко ты сегодня пилотировал. – Он закурил папиросу и, кивнув мне, отошёл в сторону от "пятачка", на ходу бросив Осетрову:
– Придёшь из зоны – рули на стоянку.
И только тут я заметил, что день клонился к ве-черу: на старте меньше стало курсантов, техники с мо-тористами потянулись с "пятачка" на стоянку, а воздух над аэродромом стал как-то прозрачнее, чище и не дрожал, как днём, зыбким маревом.
– Ну, так что скажешь? – остановившись,  спро-сил инструктор.
– Виноват,  больше  не  буду.  Честное  слово! –ответил я,  краснея,  но  без боязни за возможное нака- зание.
– Что слово твоё честное – не сомневаюсь. А вот почему ты из штопора поздно выводил – хотелось бы знать. Может там где-то в городе зазноба твоя жи-вёт?
– Нет,  что  вы!  –  с  неподдельным  ужасом по-смотрел я в глаза инструктору. Он засмеялся, но тут же погасил улыбку и добавил:
– А что ты удивляешься? У нас такое бывало. В прошлом году одного очень способного дурня отчис-лили за такое хулиганство.
– Честное комсомольское – я не хулиганил! Я очень чисто выполнил все фигуры, а штопор... я бы ввернул этот штопор в "Исусика", я бы...
– Стой, стой, стой! – перебил он меня, с удив-лением всматриваясь в моё лицо. – Что за "Исусик"?
И я, сбиваясь и путаясь, рассказал о наших ве-сьма сложных отношениях с Никифором Васильеви-чем.
Гришин внимательно выслушал меня и, повер-нув к стоянке, заключил:
– Отношения сложные – слов нет. Но выясняй их на земле. А в воздухе..., в воздухе пусть сердце бу-дет горячим, а голова – холодной. Учись управлять своими эмоциями. Иначе – воздушный боец из тебя не получится. Ясно?
– Ясно! – ответил я, сбивая на ходу головки лю-тиков и ромашек.
С того памятного дня и до конца своей лётной работы я не имел замечаний по своим полётам.
А дома, как выяснилось за ужином, не только мои, но и соседи по бараку наблюдали за полётами. Отношение ко мне заметно изменилось: ребята – с за-вистью, взрослые – с уважением, домашние – с чувст-вом гордости смотрели на меня с этого вечера. Тайна моего приобщения к авиации перестала быть тайной, а такое вот всеобщее внимание, пусть только жителей нашего барака, вызывало смешанное чувство нелов-кости и досады. Если раньше я шёл домой никем не замеченный, то теперь это мне никак не удавалось. Мои сверстники и ребята помоложе непременно стара-лись спросить при встрече: "Ну, как?..."; взрослые, особенно пожилые, старой закалки люди, снимали при встрече картузы, а женщины, рассматривавшие меня довольно пристально, шептали за спиной: "Танин-то... летает!"
Однако и это скоро стало привычным. Я ухо-дил на полёты, как на работу, вместе со всеми и воз-вращался часто с соседями по бараку, работавшими на новостройке вблизи аэродрома. Моё душевное равно-весие восстановилось.
А в конце июля, когда мы выполняли работы на матчасти, на нашем аэродроме приземлилось звено военных самолётов У-2.
 Зелёные, с красными звездами на фюзеляжах и хвостовом оперении самолёты чем-то заворожили нас. По внешнему виду точно такие, как наши, они, тем не менее, чем-то отличались. Может тем, что из кабин вышли люди в военной форме? А может тем, что по-веяло от них романтикой военной службы в строевой части, к которой мы стремились и о которой мечтали с осени прошлого года? А может, это только на меня на-хлынули внезапно эти чувства, вызванные одним толь-ко видом командиров Красной Армии, с которыми я прожил бок о бок столько лет?
Как бы там ни было, но мы все дружно бросили работу и побежали к гостям, выстроившимся в линей-ку рядом с нашей стоянкой.
Остановившись на почтительном расстоянии, мы сначала робко рассматривали прилетевших, обме-нивались между собою пустыми фразами и догадками и только с  группой  наших  инструкторов  осмелились
подойти вплотную к прилетевшим.
Пока командир отряда и инструкторы разгова-ривали с прибывшими, мы высмотрели всё, что отли-чало эти самолёты от наших. Посыпались едкие реп-лики и дружеские подначки со стороны наших остро-словов.
– Товарищи  курсанты!  –  внезапно  раздался зычный голос командира отряда, –  прошу всех ко мне,  коль вы уже здесь.  Наступает день, к которому все вы так основательно готовились. К нам прибыла государ-ственная комиссия, которая завтра начнёт приём зачё-тов по технике пилотирования.
– Ур-р-ра! Ур-ра! – нестройно, разноголосо, но от всей души прокричали мы, сияя белозубыми улыб- ками и сверкая загоревшимися от радости глазами.
– Тихо,  товарищи,  тихо!  –  подняв руку, по-просил тишины командир отряда. – Сейчас инструк-торы получат все необходимые указания и в конце рабочего дня доведут до вас плановую таблицу полё-тов на завтра. А сейчас – по машинам! Продолжать ра-боту!
– Ну что, соколики, – встретил нас техник само-лёта, – последний нонешний денёчек?
– Что ты, Петрович! Это жe только экзамены. А мы ещё полетаем! – словно утешая техника, загово-рили некоторые ребята, по-дружески обнимая его.
И тем не менее, завтрашний день для многих ребят оказался действительно "последним нонешним денёчком" в нашем аэроклубе: все, сдавшие успешно госэкзамены по технике пилотирования, зачислялись в команды для отправки в военные лётные училища.
Отлетал и я на "Отлично" свой экзамен и был зачислен в группу для отправки в  Чкаловское военное училище истребительной авиации, но... при подготов-ке  наших документов в штабе аэроклуба  выяснилось, что у меня нет свидетельства о рождении.
Сбегал домой. Но там его не оказалось. До кон-ца дня я успел побывать и в шестнадцатой школе, где закончил седьмой класс, и в техникуме, но свидетель-ства нигде не находилось.
– Дня  три  ещё  есть  в  твоем  распоряжении, – сказал мне командир отряда, – ищи, может найдёшь. А нет, так получи копию. Ты где родился-то?
– В Краснокамском районе. Село Саклово, – от-ветил я, теряя всякую надежду попасть вместе с ребя-тами в училище.
– Далековато! – протянул врастяжку командир отряда, ведя пальцем по синей прожилке реки Белой от Уфы до устья её при впадении в Каму. – Как туда добираться?
– До  Дюртюлей  –  пароходом, а там – 60 вёрст пешком.
– А может успеешь?
– Попробую ..., – ответил я, направляясь к вы-ходу.

Через пять дней, с документом в кармане, я был в Уфе.
Не заходя домой, с пристани направился в аэро-клуб.
Гулкая пустота учебных классов и коридоров без слов объяснили мне обстановку. "Опоздал", – об-речённо подумал я, опускаясь на стул в приёмной на-чальника аэроклуба, дверь в его кабинет была заперта. То ли от бешеного бега, то ли от наступившей тишины, но казалось, что всё вокруг наполнено ка-ким-то тонким мелодичным звоном, который давил на уши, становился всё более невыносимым.
Зажав ладонями уши и уперев локти в обшар-панный стол, я тупо смотрел на его замызганную по-верхность, машинально находя сходство бурых пятен с человеческими физиономиями или животными. За-стрявшее в мозгу слово "опоздал" постепенно отступа-ло куда-то в глубину сознания, его почти ощутимое звучание как-то незаметно заглохло, и я уловил тот момент, когда тишина не звенит в ушах и реальный мир проявляется в своих обычных звуках, красках и движении.
На доске объявлений белел лист бумаги, не-брежно вырванный из школьной тетради. Красивым каллиграфическим почерком было написано:
"Список курсантов, зачисленных в тренотряд". И далее, небольшим столбцом шёл перечень фамилий. Второй сверху была моя фамилия и крупные с зави-тушками инициалы.
Я несколько раз перечитал список и, окончате-льно успокоившись, отметил, что, в основном, это бы-ли девчата из разных лётных групп и три-четыре муж-ских фамилии, совершенно мне не знакомых.

Удивительно долго тянулась эта неделя, за ней другая. Лето подходило к концу, а я всё никак не мог определиться: как дальше жить? Оставаться нахлебни-ком у матери при её нищенской зарплате я не мог, а пойти работать, не имея специальности, было просто невозможно. Получался какой-то заколдованный круг, из которого я, по неопытности, не находил выхода.
И помощь пришла, как всегда, неожиданно.
Выходя как-то из аэроклуба, я встретил на ули-це своего хорошего знакомого – Васю Бойко. Это был удивительный человек!
Вася не ходил, как все люди. Он стремительно перемещался, то и дело меняя направление. Его жел-товатая вьющаяся шевелюра непрерывно колыхалась на его розоватой голове, усиливая, тем самым, стреми-тельность его движений; жёлтая футболка с белой шнуровкой на груди, узенький ремешок фотоаппарата через правое плечо и белые парусиновые туфли, об-шлёпанные неизвестно где найденной грязью, допол-няли портрет "вечного внештатного фотокорреспон-дента всех газет", как называл себя Вася.
– Привет!  Ты  что тут бродишь? Давай я тебя шлёпну на фоне этого "дворца". Будет классный порт-рет американского безработного, просящего милосты-ню, – затараторил он.
– Привет,  –  мрачно ответил я. – А как ты уга-дал, что я безработный?
– Да по тебе ж видно! Идёшь, как дистрофик, аж штаны едва держатся, а голова ниже плеч опускает-ся.
– Вот и взял бы к себе на работу, если ты фаб-рикантом стал.
– Фабрикантом я не стал, а на работу тебя могу устроить, если хочешь.
– А то! Конечно, хочу.
– Тогда пошли.
И он повёл  меня в наш Кировский райком ком-сомола, представил самому первому секретарю райко-ма, и через час я уже был в 38-й средней школе, в ка-бинете директора – Рудольфа Ивановича Каулиня.
За столом сидел невысокий, плотный, в темно-сером, далеко не новом костюме, с редкой шевелюрой на крупной голове мужчина. Молча кивнув на моё "здравствуйте", он не спеша набил табаком трубку, раскурил ее, убрал со стола крошки табака, передви-нул какие-то листы бумаги и только после этого про-изнёс:
– Стравствуйте. Садитесь.
Говорил он с  сильным  акцентом,  приглушен-ным  шипящим голосом, словно  в  момент  произнесе-ния слова кто-то внутри его впалой груди приоткры-вал вентиль воздушного баллона.
Выяснив,  кто я таков,  Рудольф  Иванович  ска-зал:
– Старших  пионервожатых  для  школ  никто  у нас не готовит. Будем сами, вместе с вами, делать из вас хорошего пионервожатого. Вы согласны?
Я утвердительно кивнул головой.
Рудольф Иванович, внимательно наблюдавший за мной во всё  время разговора, едва заметно улыб-нулся.
– Ну,  хорошо.  Знакомьтесь  со  школой,  при-сматривайтесь к детям, изучайте документы пионер-ской комнаты, а завтра я вас представлю педколлек-тиву. Если не сбежите, – чуть помедлив, добавил он и как-то очень по-доброму улыбнулся.
Я не сбежал.
Неожиданно быстро подружившись с некото-рыми трудными ребятами, я заручился их поддерж-кой, и мы общими силами стали готовить кое-что к но-вому учебному году.
– Тут до тебя всё девчонки болтались. Чуть не каждый месяц менялись. Придёт такая фифа, покри-чит, поплачет и – тю-тю! – рассказывал мне Генка Киржацкий – ученик седьмого класса, хоккейный боец и заводила дворовой команды с соседней улицы. Учился Генка неважно, много прогуливал, грубил, когда его долго и нудно отчитывали, не терпел нраво-учений. Но был мастер на все руки. Любую работу вы-полнял добросовестно и с увлечением. По моей прось-бе Генка со своими друзьями из восьмых-девятых классов переделал пионерскую комнату так, что Ру-дольф Иванович, крайне скупой на похвалу, однажды, заглянув к нам, удовлетворённо хмыкнул, не выпуская трубки изо рта, и вышел, не сказав ни слова.
– Порядок! – сказал Генка, – Рудольфу понра-вилось. Теперь даст всё, что ни попросишь. Я его знаю.
И Генка оказался прав.
Рудольф  Иванович помог нам довести начатую
работу до конца, и наша пионерская комната заняла первое место во время смотра школ к годовщине Ок-тября. Не отказал он нам и в оборудовании актового зала, и в создании школьного драмкружка, а его жена, Антонина Петровна, учительница старших классов, первой записалась в этот кружок и добросовестно го-товила свою роль в пьесе, которую мы поставили к Новому году.
В круговерти школьных дел, а может в силу детского ещё сознания, я как-то не заметил, что в жиз-ни города и страны что-то изменилось. И только нака-нуне Нового 1939 года, оказавшись в огромной, на це-лый квартал, очереди за хлебом, я впервые ощутил ка-кую-то неясную тревогу, услышал грозное слово "ВОЙНА" и с недоумением рассматривал трёхзначное, где-то за 600, фиолетовое число на левой ладони. До закрытия магазина я хлеба не купил: моя очередь про-двинулась всего наполовину.
Мороз крепчал, но люди не расходились. Нахо-дились какие-то дельцы, начиналась перерегистрация очереди, и к утру на моей ладони не было чистого мес-та для новых цифирок.
Моя старенькая кавалерийская шинель и ры-жая кубанка, купленные на барахолке, плохо спасали меня от шестидесятиградусного мороза, и я, боясь по-терять очередь, всё-таки бегал в школу погреться. Бла-го, школа была в двух минутах ходьбы от магазина.
Рано утром, едва открылся магазин, я был бук-вально внесен к прилавку этой рычащей, кричащей, изрыгающей сквернословия толпой и едва не был раз-давлен насмерть, когда желанная добыча была уже в моих руках. Окоченевший от холода и обессилевший от чудовищных сжатий, на одеревяневших, негнущих-ся ногах, я едва дошёл до школы и, не выпуская из рук заветную буханку хлеба, рухнул на пол.
Уборщицы  первого  этажа  с  криком  и плачем
подняли меня и понесли к печке отогревать, но тётя Дуся, старшая из них, что-то крикнула и принялась снимать с моих ног старенькие туфли вместе с при-мёрзшими носками. Кто-то принёс в ведре снега, и тё-тя Дуся принялась энергично натирать им мои поте-рявшие чувствительность ноги.
Кончики пальцев стало покалывать, но я, стис-нув зубы, терпел.
И вот благодатное тепло пошло по ногам, раз-лилось по всему телу, и я, как блаженненький, начал смеяться. Тётя Дуся, а за ней и остальные, облегчённо вздохнув, тоже рассмеялись.
В дверь, вместе с клубами густого белого пара, вошёл Рудольф Иванович с супругой и одна из убор-щиц.
Обутый в добротные валенки, ещё хранящие тепло печки, закутанный поверх шинели в какой-то плед или одеяло, я перешёл вслед за Рудольфом Ива-новичем наш школьный двор и очутился в их уютной, излучающей доброту и тепло квартире.
Позже я неоднократно по разным причинам бывал у этих милых и добрых людей, но всегда с ка-ким-то особым чувством благодарности вспоминал то морозное январское утро, когда так близко познако-мился с этой чудесной супружеской парой.


                6.


Весной, в самом начале экзаменов в школе,  Ру-дольф Иванович сообщил мне, что меня вызывают в райком комсомола, и попросил под вечер зайти к нему домой, так как днём он будет очень занят.
Райком – это напротив, через дорогу.
Инструктор райкома, встретивший меня в кори-
доре, чем-то напоминал Васю Бойко, хоть и одет был в строгий чёрный костюм с галстуком, и на ногах были не парусиновые башмаки, а начищенные до блеска чёрные штиблеты, и, тем не менее, было в нём что-то от Васи. И пока я, едва поспевая за ним, шёл по кори-дору, сходство это вполне прояснилось: оно было в его стремительной походке, в разлетающейся шевелю-ре и манере почти непрерывно говорить, размахивая руками.
– Садись, – сказал он, едва мы вошли в  каби-нет. – Есть, понимаешь, решение бюро райкома – на-значить тебя, Дубов, начальником пионерского лагеря.
И он, не давая мне рта раскрыть, долго и увле-чённо рассказывал о значении пионерских лагерей, о важности работы с детьми в летний период, об ответ-ственности и т.д., и т.п.
Наконец, он умолк. Словно удивившись, что я ещё здесь, недоуменно посмотрел на меня и уже с меньшим энтузиазмом добавил:
– Решение, понимаешь, есть, но лагеря ещё нет. И ты, Дубов, должен его, понимаешь, создать. Да, да! Именно – создать!
– Из  ничего?  На  пустом месте? – Успел я за-дать сразу два вопроса.
– Ну, не совсем на пустом месте. Есть там два дома... пустых. Один даже двухэтажный, хоть и дере-вянный. Зато старшей пионервожатой даём тебе луч-шую нашу комсомолку – Раушан Бикбаеву, Раечку! Представляешь?!
– Нет, не представляю, – разочарованно протя-нул я. – Да и на кой чёрт мне ваша Раечка! – взорвался я, переходя на крик, – если там нет ничего, кроме пус-тых домов. А есть что? а пить? а спать? – орал я, под-нявшись со стула.
– Ты,  Дубов,  не кричи! Ты, понимаешь, как се-бя ведёшь,  Дубов?   Тебе  комсомол  поручает  важное
дело, а ты, понимаешь, бузотеришь?
Инструктор долго ещё разглагольствовал о дол-ге, о чести, о важности запланированного мероприя-тия, не прибавив ничего, что хоть сколько-нибудь ма-териализовало этот будущий лагерь.
В заключение беседы он вручил мне список предприятий, откуда будут направляться в лагерь дети рабочих, и которые, якобы, должны будут завезти всё необходимое оборудование.
– А  питаться  будете в соседнем пионерлагере. Это совсем рядом. Версты две.
Поняв, что дальнейший разговор с этим гово-руном бесполезен, я вышел, не прощаясь, и побрёл к своей школе, но тут же вернулся, вспомнив, что не спросил главного: где находится мой будущий лагерь.
Приоткрыв дверь, я спросил: "А где он, тот ла-герь?"
Инструктор поднял голову, тупо уставился на меня, зачем-то перевернул бумаги на столе, вскочил и привычной скороговоркой принялся втолковывать мне то, о чём я спросил.
– Короче.  Завтра  приходи в райком к 10 часам. Вас всех отвезут. Вроде как на экскурсию, понимаешь.
Услышанное меня поразило.
Я тихонечко прикрыл дверь, прошёл в конец коридора, где было окно с видом на старую окраину города, за которой смутно угадывались очертания Лы-сой горы, и стал рассматривать ослепительно-белые кучевые облака, медленно и торжественно проплывав-шие в голубом майском небе, а себя мысленно перенёс на ту опушку леса, откуда я в недалёком детстве на-блюдал жизнь палаточного городка армейских лагерей и вот точно такие ослепительно-белые облака в голу-бом  небе,  что  проплывали  тогда  над нашим времен-
ным пристанищем у войскового лазарета.
Скоро мне предстояло вновь  увидеть  те  места.
Прикоснуться к  частице  того,  что  теперь составляло память о детстве.
– Дубов! – как выстрел грохнуло в пустом гул-ком коридоре. – Дубов, ты ещё здесь? Зайди, – позвал инструктор и скрылся, оставив дверь открытой.
Я вошёл.
– Вот, понимаешь, забыл. – И он подал мне от-печатанный на машинке список предприятий.
– А  этот  куда?  –  спросил  я, доставая первый список.
– Этот? Этот, понимаешь, не тот. Этот – Мака-рову, а вот этот, понимаешь, тебе. Закрутился я, пони-маешь, с вами. Ну, иди. До завтра!

Вечером, за чашкой чая у Рудольфа Ивановича, мы обговорили все мои действия в предстоящей рабо-те, а через день, после поездки в лагерь, я уже обзва-нивал по телефону все числящиеся в моём списке предприятия; просил, умолял, доказывал прижими-стым хозяйственникам; грозил карами райкома партии особо упорным руководителям, но добился-таки их со-гласия на поставку необходимого оборудования.
В конце июня мы приняли первую группу го-лосистой детворы, и начались наши лагерные дни с иг-рами, походами, ночными бдениями и прочими атри-бутами пионерских лагерей.
А где-то в конце июля,  совершенно  неожидан-но, я получил повестку о направлении меня в Моло-товскую военную авиационную школу пилотов.
"Кажется, мечта моя начинает сбываться", – по-думал я, шагая по пустынной дороге из лагеря в Уфу.
Чувство необыкновенной радости настолько переполняло меня, что я, едва скрылся лагерь из виду, принялся скакать, кричать, плести какую-то несурази-цу,  размахивать руками и распевать все знакомые мне песни.
Спустив таким образом пар и порядком утомив-
шись, я вошёл в город  уже вполне уравновешенным.
На вопрос, мелькнувший в голове: "куда ид-ти?" – я тут же ответил: "конечно – в аэроклуб!"
И правильно сделал.
Тут вовсю уже кипела работа по формирова-нию солидной группы курсантов для отправки в г. Мо-лотов.
На подготовку и сборы нам дали всего два дня.
На третий день, где-то около полудня, мы уже прощались с родными и близкими и, побросав свои котомки на нары третьего класса, с отвальным гудком парохода ринулись на палубу, чтобы в последний раз помахать рукой оставшимся на берегу. Прощались, чтоб никогда уже не вернуться в этот ставший родным город.





















НЕСБЫВШАЯСЯ МЕЧТА


                1.


В молотовскую школу мы прибыли ночью.
Нас разместили в каком-то ангаре, где уже от-дыхали две довольно большие группы людей. Стара-ясь не поднимать шума, мы, не раздеваясь, повали-лись на разостланные вдоль стен соломенные матра-цы, и вскоре гулкая тишина пустого помещения огла-силась характерными звуками большой массы спящих людей.
Сквозь стены этого огромного здания доносил-ся не прекращающийся ни на минуту шум работающе-го двигателя, и я долго не мог заснуть, надеясь, что он когда-нибудь затихнет. Однако шум не прекращался, и я, сморенный усталостью и массой впечатлений за эти несколько дней, заснул, но ненадолго, так как этот "вечный двигатель", как я его окрестил, взревел вдруг ещё сильнее, и у меня пропала всякая охота спать.
С разных сторон ангара донеслись хриплова-тые голоса ребят, перекликавшихся по поводу такого шумного соседства; затарахтел ещё какой-то движок с противоположной стороны; раздался окрик часового: "стой, кто идёт?"; загрохотала металлическая дверь на тугих ржавых петлях, и в ангар хлынула волна свеже-го, но холодного воздуха.
– Подъём! – раздался резкий голос старшины. – Подъём! Приготовиться к построению!
Начинался новый день, а с ним – новая, не изве- данная ещё жизнь.
Будущие курсанты, не мешкая, быстро привели себя в порядок, и старшина повёл нас на завтрак.
Справа, за широким полем, всходило солнце.
Нам сегодня предстояло пройти две комиссии: медицинскую и мандатную. Ребята внимательно слу-шали старшину, объяснявшего порядок действий, и каждый думал одну думу: "как-то я пройду эти комис-сии?"
Однако получилось всё в лучшем виде: меди-цинская комиссия не отсеяла ни одного из прибыв-ших, да и мандатную комиссию, которая заседала в одной из комнат пустующей курсантской казармы, проходили все "без сучка, без задоринки", как сказал Яшка Яшкин, стоявший у двери этой комнаты и ком-ментировавший всё, что удавалось ему услышать че-рез неплотно прикрытую дверь.
Вскоре, построив нас в колонну по три, повели "превращать в курсантов", как сказал старшина.
Где-то на окраине городка, за двух и трехэтаж- ными зданиями казарм, штаба, курсантской столовой и жилых домов ком. начсостава, прижавшись к моло-дому сосновому лесу, стояли низенькие строения ба-рачного типа, в одном из которых, как выяснилось, была гарнизонная баня.
Старшина объяснил нам порядок банной про-цедуры, разделил команду на несколько групп и, рас-пустив строй, велел ожидать.
Через десяток минут он вызвал первую группу, и "превращение" началось: в левую дверь входила пё-страя, разномастная толпа гражданских парней с то-щими котомками или сумками; в первой же комнате оставлялись котомки и вся одежда; во второй комнате – буйные шевелюры; дальше шла помывка, а, пройдя последнюю комнату и облачившись в новенькое воен-ное обмундирование, из правой двери выходили на улицу совершенно не узнаваемые и до жути похожие друг на друга молодые ребята, в которых узнать преж-них  товарищей  по  аэроклубу  было  весьма затрудни-
тельно,  и  всем  нам  потребовалось  некоторое  время, чтобы безошибочно узнавать: кто есть кто.
После плотного обеда в курсантской столовой, нас отвели в казарму, где объявили приказ о зачисле-нии в звенья и эскадрильи, познакомили с нашими ко-мандирами и инструкторами, и весь остаток дня мы приводили в порядок своё новое жильё: занимали ука-занные старшиной места в спальнях; застилали по еди-ному образцу постели; заполняли необходимыми и строго определёнными вещами прикроватные тумбоч-ки; протирали везде и всюду пыль и мыли полы.
Мне досталась койка верхнего яруса. Заправ-лять на ней постель при моём малом росте – было су-щее наказание, и прошло немало дней, прежде чем я научился делать это более или менее сносно.
А старшиной в нашу эскадрилью был назначен старый кадровый служака из пехоты, со смешной фа-милией – Муковоз, который армейскую службу обо-жал и знал толк в каждом действии солдата.
Он лично показывал всё, что предстояло нам делать в армейских условиях, а затем строго требовал неукоснительного исполнения.
– Чем сильна воинская часть? – спрашивал он, ни к кому конкретно не обращаясь, – строгим воин-ским порядком, – отвечал он сам на свой вопрос. – У солдата каждая вещь должна на своём месте быть, тогда он с закрытыми глазами её найдёт и применит правильно.
– Так мы же не солдаты. Мы – курсанты, – воз-ражали ему некоторые любители поговорить.
– В старой армии любой генерал за честь счи-тал назвать себя солдатом.
– Так то в старой армии.
– А наши красные командиры, которые, конеч-но, поумней, тоже солдатами себя считают.  И  ничего, не худеют от этого.  А вот слава о них – по всей армии
идёт.
Под стать ему был и командир взвода лейте-нант Рябов: сухой, как таранка, но удивительно ладно скроенный, стройный и даже красивый; в недавнем выпускник Свердловского пехотного училища, кото-рый занимался с нами огневой и строевой подготов-кой. Он обучал нас не только стрельбе, но и приёмам рукопашного боя, строевой выправке и воинской эти-ке, слаженности действий в составе взвода и знанию ycтавов Красной армии.
– Да зачем нам эта пехотная наука? – говорили ему курсанты, – мы же лётчики!
– Вот когда вы станете лётчиками, тогда и бу-дете только полётами заниматься. А пока вы проходи-те курс молодого бойца. Да и не только поэтому. Эта наука нужна всем, кто военную форму решил носить постоянно. Без неё – ни шагу. Вот станете вы коман-дирами, полками, дивизиями будете командовать. И если кто-то отметит у вас хорошую строевую выправ-ку или меткий выстрел в тире – вы кого вспомните? Лейтенанта Рябова.
И мы никогда не возражали ему, а, напротив, как-то исподволь, старались подражать ему и хоть чем-то быть похожими на него: уж очень всё красиво у него получалось!


                2.


Последний месяц осени 1940 года выдался на диво красивым, тёплым и, в общем-то, радостным для нашей эскадрильи.
Ещё в августе все мы успешно прошли курс молодого бойца, приняли присягу, изучили мало-ма-льски новый для нас самолёт Р-5, изрядно поработали на нем под командованием техника звена, добросо-вестно "устраняя зазор между плоскостью и тряпкой", и вот сегодня, в необычно приподнятом настроении, идем на полёты.
По нынешним временам, да при теперешнем сознании, многих бы, вероятно, удивило и даже рас-смешило то наше состояние необычности происходя-щего, в котором мы находились, шагая по лётному по-лю на старт.
В общем-то всё было так, как и в аэроклубе: широкое, почти круглое поле аэродрома, отороченное с трёх сторон невысоким лесом; белое пятно посадоч-ного "Т" со стоящим возле него стартером с двумя флажками в руках; оборудованный скамейками, стар-товкой, бачками с питьевой водой "пятачок" и неско-лько группок курсантов со своими техниками и мото-ристами.
Всё было так ... и не так.
Не было той, домашней, пестроты в одежде лю-дей на старте, и не стрекотали лёгонькие У-2 по кругу, терявшие свой "голос" до шёпота при заходе на посад-ку.
Здесь все курсанты были одинаково одеты в темно-серые комбинезоны и, главное, – самолёты бы-ли не те. Остроносые полуторапланы Р-5 грозно реве-ли своими мощными моторами, сотрясая не только воздух, но и аэродромную твердь вместе с нашими потрохами.
Но главное, что заставляло нас всех, вчерашних мальчишек, с благоговением смотреть на эти самолё-ты, – это, пожалуй, то, что они олицетворяли всем сво-им видом недавнюю героическую эпопею челюскин-цев.
Всякий раз, когда самолёт останавливался у "пятачка" для смены курсанта,  я, как, впрочем,  и мно-гие, представлял себе сидящего в кабине Водопьяно-ва, Каманина, Ляпидевского или любого из первых Ге-роев Советского Союза. А когда приходила очередь самому садиться в кабину и выполнять полёт по кругу или в зону – я старался делать всё так, словно сдавал экзамен этим прославленным лётчикам.
– Вася!  Ты  сегодня  кем был? – спросил меня как-то Яшкин, когда, отлетав своё, мы шли с ним со старта в городок.
– Как это – "кем"? – недоуменно переспросил я.
– Ну, вот, когда ты летел, кем ты себя предста-влял?
– Никем. А что?
– А я – Водопьяновым.
И Яшкин принялся рассказывать, как и с чем ассоциируются его представления о самолете Р-5, об инструкторах, одетых в кожаные регланы, и с планше-тами, висящими на тонких ремешках у самых колен.
Надо сказать, что форма военных лётчиков нас покорила ещё до поступления в аэроклуб. Но то была влюблённость издалека, всё равно, что чай пить с са-харом вприглядку. А здесь мы видели эту форму в упор, ежедневно, и даже могли потрогать её руками. И каждый в мечтах своих давно уже представлял себя боевым лётчиком в строевой части с тёмно-вишнёвы-ми "кубарями" в голубых петлицах и золотистой "ку-рицей" на рукаве гимнастёрки.
Может поэтому, а может и по другой причине, но учились мы почти все довольно успешно.
И вот сегодня, накануне праздника Октября, в нашей эскадрилье – двойной праздник: с утра отлета-ли зачётные упражнения, а после обеда ходили на при-мерку нового командирского обмундирования.
Вряд ли можно найти достаточно сильные и точные слова, чтобы передать ими тот восторг, кото-рый  охватил нас при виде того богатства,  которое мы увидели на вещевом складе.
Подобрав по своему росту костюмы,  сняв с них
все до единой пылиночки, мы аккуратно повесили их на плечики и, прикрепив бирки со своими фамилиями, водрузили на длинные, во весь склад, вешала.
– "Кубари" не прикреплять! – кричал нам кла-довщик. – Положите их в карман. Привинчивать их будете посля приказу.
– А  может  у меня  терпежу  нету, – зубоскалил Яшкин, – может я из-за этого ночь теперь спать не бу-ду.
– А  может  тебе  "младшого"  присвоють, а ты сейчас от жадности два "кубаря" присобачишь. Потом – что? С дырками ходить будешь? – в тон ему отвечал кладовщик.
– Каждая  дырка  в авиации  – для облегчения, как учил нас инженер Фомин.
– Во,  во.  Всем  и видно будет, что ты – лейте-нант с облегчением.
Вот так, с шутками, с прибаутками, облегчая тем самым выход себе из напряжения восторга, мы и закончили тот самый радостный день.
 После  праздника многие бегали на склад, что-бы ещё раз полюбоваться своим офицерским обмунди-рованием, и все с нетерпением ждали приказ об окон-чании школы и назначении в строевую часть.
Однако, время шло, а приказа всё не было.
В последний погожий день ноября, буквально за день до того, как окончательно легла зима, нас вы-везли на запасной аэродром для тренировочных полё-тов.
Ярко светило осеннее уже не греющее солнце, пощипывал лицо лёгкий морозец, потягивал вдоль аэродрома колючий сиверко, и мы, стараясь согреть-ся, то и дело затевали какие-нибудь игры.
Внезапно  над  стартом,  на  небольшой  высоте, сверкнув серебристым фюзеляжем, промчался  неизве-
стно откуда взявшийся двухмоторный самолёт, а спустя 2-3 секунды по ушам ударил мощный рокот его двигателей. Мы все замерли от восторга, и только дружное: "Эх ты! Вот это да!" – стало оценкой этого чуда.
Сделав круг, самолёт ещё раз ослепительно сверкнул серебром на четвёртом развороте и сел дале-ко от старта, на самом краю лётного поля, заворажи-вая нас изящностью форм и совершенством линий.
На наши вопросы о том, что за гость к нам при-летел, все инструкторы почему-то отделывались шут-ками, пожимали плечами или недоуменно разводили руками.
Такая "игра" нам скоро надоела, и мы, почув-ствовав к себе плохо скрытое недоверие и откровенно демонстрируя оскорблённое самолюбие, просто пере-стали задавать вопросы и даже не смотрели в сторону серебристого пришельца.
Полёты наши вскоре были закрыты и, как ока-залось, насовсем.
Наступившая уральская зима плотно укутала глубокими снегами и наш городок, и стоянки старень-ких тёмно-зеленых Р-пятых, и отдельно стоящий, за-чехлённый, отдельно охраняемый, "совершенно сек-ретный" самолёт СБ, который мы вместе с инструкто-рами принялись вскоре досконально изучать.
А по городку поползли слухи.
Говорили, что новый нарком обороны Тимо- шенко запретил присваивать курсантам офицерские звания, и нас, по примеру Германии, будут выпускать сержантами.
Говорили, что присвоение званий задерживает-ся по той причине, что Р-5 списан с вооружения, и нам, пока переучиваемся на СБ, званий присваивать не будут.
Говорили и  о расформировании  нашей школы,
и о демобилизации нас за ненадобностью.
Слухи, вначале не слышные, передаваемые до-верительным шёпотом от курсанта к курсанту, посте-пенно становились достоянием отдельных групп, а к началу декабря 1940 года стали предметом открытых разговоров в казармах и в учебных классах.
Постоянный  состав  школы,  как  выяснилось вскоре, так же ничего не знал о предстоящих переме-нах в нашей жизни; в их среде ходили те же слухи, но они их всерьёз не принимали, так как решили, что это их, в любом варианте, не коснётся.
Внезапно по казармам пронёсся очередной слух: начальника школы вызвали в Москву.
Назавтра же этот слух подтвердился. Жизнь в школе на некоторое время замерла, словно затем, что-бы через пару дней взорваться бунтарским криком не-повиновения: приехавший из Москвы начальник шко-лы привёз приказ... о направлении эскадрильи выпуск-ников в Новосибирск для переучивания на новую технику.
Останься мы ещё хоть на день в школе – могла бы создаться непредсказуемая обстановка.
Но получилось всё буднично просто: глубокой ночью, когда утомлённые криками, спорами и бесша-башной беготнёй курсанты крепко спали, в казарме прозвучал сигнал тревоги.
А через несколько минут, посаженные на бор-товые машины, под вой пурги, мы ехали через спя-щий город на железнодорожную станцию.
Ехали молча. В каждом кипела злость.
И не столько на судьбу, так безжалостно рас-топтавшую наши радужные надежды и мечты о близ-ком счастье, сколько от собственного бессилия что-ли-бо изменить в происходящей несправедливости.



ЭТАПЫ ТРУДНОГО ПУТИ


                1.


Новосибирская школа, размещавшаяся тогда где-то за станцией Толмачево, была переполнена на-столько, что нам просто не нашлось места, и через несколько дней нас направили в Бердск, небольшой посёлок в сорока километрах от Новосибирска, по со-седству с которым находился небольшой грунтовый аэродром.
Несколько в стороне от лётного поля стоял двухэтажный деревянный дом, а вокруг были разбро-саны одноэтажные, барачного типа строения; за ними, на отшибе, чёрным пятном на белом снегу выделялся автопарк, обнесенный колючей проволокой; от него к Бердску уходила прямая, хорошо наезженная дорога.
Нас, на исходе дня, разместили в самом край-нем бараке, от которого было рукой подать до стоянки самолётов. Это приземистое мрачное строение у нас ещё на подходе не вызвало восторга, а уж когда мы во-шли в него – наше разочарование сразу же было вы-ражено одновременным протяжным свистом. В бараке стоял адский холод, а сквозь щели в стенах видно бы- ло лётное поле и шеренга сереньких СБ, стоявших на линейке.
Однако, свисти не свисти, а свистом не нагре-ешься. Пришлось идти в соседние бараки к здешним старожилам, курсантам здешних эскадрилий. С их по-мощью нашли мы и топливо, и паклю, и солому для набивки матрацев, и работа закипела. К полуночи в ка-зарме стало относительно тепло, но страшно сыро. Спать легли, не раздеваясь, на голые матрацы, сдвинув койки в сплошные нары. Прижимаясь поплотнее друг к другу, кое-как согрелись, наговорились вдосталь и вскоре заснули, не выставив даже дневального по ка-зарме.
Да и кому было заниматься этими воинскими атрибутами, если мы сразу же по прибытии в Бердск оказались "ничейными": наш строевых дел мастер лей-тенант Рябов и старшина Муковоз остались в Молото-ве, а здесь нам ещё не успели никого назначить. Стар-шины лётных групп, назначенные в той школе из чис-ла курсантов, здесь не хотели добровольно брать на себя прежние функции, и наша "эскадрилья выпускни-ков" с утра следующего дня превратилась в какую-то неорганизованную толпу. Ребята без дела болтались по городку, заводили знакомства со старожилами, присматривались к новой обстановке, в которой нам предстояло жить.
В конечном счёте всё утряслось, всё стало на свои места, и мы зажили привычной курсантской жиз-нью. Наша "эскадрилья выпускников" превратилась в обычную учебную группу № 11, последнюю в ряду других учебных групп, что заметно отразилось на на-шем курсантском положении: при рассмотрении лю-бых общешкольных вопросов нас вспоминали послед-ними, а последнему, естественно, доставалось что-ли-бо худшее, либо совсем ничего не доставалось.
Ребята начали роптать.
Вначале исподволь, в частных разговорах, а вскоре об этом заговорили и в полный голос на по-строениях и комсомольских собраниях.
Ребята уже не просили. Они требовали.
И голос наш был услышан.
Вначале загремели на гауптвахту пять наибо-лее агрессивно настроенных наших товарищей, а в на-чале  февраля всю нашу учебную группу отправили на дальнюю площадку, где не было ни бога, ни людей.
Поселили нас в огромной землянке с трёхэтаж-ными нарами без всяких коммунально-бытовых удобств. Обещали регулярно подвозить питание и да-же проводить полёты.
Однако сибирская природа вскоре перечеркну-ла все планы командования. Не успели мы толком обу-строиться на новом месте, как начались лютые фев-ральские метели.
Вначале крупный пушистый снег несколько дней подряд укутывал нашу землянку, лётное поле и окрестные овраги пышным, ослепительно белым по-крывалом; затем ударил крепчайший мороз, завыли за-тяжные сибирские метели, и мы оказались отрезанны-ми от всего мира.
Запасы продовольствия кончились через три дня после начала снегопада, а разыгравшаяся пурга за-била за одну ночь единственный выход из землянки настолько плотно, что открыть дверь было просто не-возможно.
Более пятидесяти здоровых мужиков оказались заживо погребёнными в этой дурацкой землянке.
Исполнявший обязанности старшины эскадри-льи сержант Захаренко, медленно передвигаясь по главному проходу между нар, негромко уговаривал:
– Хлопцы! Берегите энергию. Не гуляйте в гос-ти друг до друга. Нe  устраивайте  классической  борь-бы. У меня ж по сухарю на нос осталось. И то – выдам только завтра.
И мы сутками лежали, ожидая помощи, зады-хаясь от духоты, обливаясь потом и испытывая мучи-тельную судорожную боль в пустых желудках.
В один из дней сел последний аккумулятор, пи-тавший две переноски, подвешенные на главном про-ходе. Землянка погрузилась в непроглядную темноту.
– Как  в гробу.., – пробубнил кто-то в наступив-шей тишине.
И тишина  взорвалась  диким  криком  десяток охрипших глоток; послышался треск ломавшихся до-сок; яростный трёхэтажный русский мат. И над всем этим хаосом звуков – истошный вопль на предельно высокой ноте:
– Стой! Молчать! Смир-р-но!
И в наступившей тишине неторопливый, зна-комый и удивительно родной голос Захаренки:
– А тэпэр  слухайтэ  сюда.  Я  у двэри.  В мэнэ е тольки две лопаты. Зараз будэмо откапываться. Начи-нають те, хто рядом со мною. Поработав, отходють в боковые проходы. Очередные подходят по главному проходу. Шо нэ ясно?
И работа началась.
Меняя через каждые 5-7 минут друг друга, мы с упорством обречённых людей несколько часов под-ряд долбили лопатами крепкие, когда-то на совесть сделанные двери, открывавшиеся наружу и закупорен-ные наглухо спрессованным метелью снегом.
После долгих наших трудов первая преграда была преодолена: одна половина дверей, превращён-ная в щепки, рухнула, но света в тамбуре не прибави-лось.
– Плотно  нас  метель  замуровала.  Смотри, как темно, – проговорил кто-то не видимый в темноте.
– Хлопцы! – раздался рядом голос Захаренки, –снег выгребайте в левую каптёрку, чуете?
– Слышим. Значит, сухари у тебя в правой? За мешок сухарей берусь один пробить окно в Европу.
Это уже Яшка Яшкин.
– Не  лопни  от натуги.  А то сухари некуда бу-дет укладывать.
А это уже Амосов. Его постель самая дальняя от дверей.  Значит  лопатой  помахали  все понемногу. Во всем теле чувствуется страшная усталость. Хочется пить, а воды нет. И совсем не хватает воздуха. На верхние  нары  нет  сил залезть. Лежим, кто на нижних нарах, кто на полу.
– Дубов, Данилов! – кричит старшина.
Напрягая последние силы, ощупью бредём в тамбур. Принимаем из рук в руки лопаты и, почувст-вовав струю свежего воздуха и запах снега, продол-жаем начатую ребятами работу: Костя врубается в плотный спрессованный снег, а я отгребаю его в кап-тёрку.
И вдруг ослепительно яркий луч света ударил мне в глаза – это Костя пробил последний пласт снега и в изнеможении упал на дно вырытой траншеи.
– Ура! Ура! – раздалось на ближних нарах не-сколько охрипших голосов, и ребята, крича и толка-ясь, ринулись вон из мрака и духоты на свежий воз-дух.
Грязные, заросшие, бледные и осунувшиеся, после недолгого ликования, мы принялись приводить в порядок свою берлогу: откопали сарай с дровами и инструментом, расчистили вход в землянку и душни-ки, затопили печи.
Амосов, утопая в снегу по пояс, сходил в овраг и принёс целую охапку каких-то веточек.
Через полчаса закипели поставленные на пли-ту чайники, набитые свежим снегом, и из землянки по-тянуло весенним ароматом чёрной смородины, мали-ны и еще чего-то неизвестного, но удивительно прият-ного.
Схлынувшее физическое и эмоциональное на- пряжение привело в  действие  извечный  животный инстинкт – страстное желание чего-нибудь поесть.
Столпившись вокруг нашего старшины, мы молча ждали.
– Ну, что вы на меня глядите, как на невесту? Чи давно не бачили?
– Жрать давай! – оглушительно  рявкнул самый
старый из нас по возрасту, всегда угрюмый и мрачный курсант Приходько. Из-под густых кустистых бровей на Захаренку зло смотрели мечущие молнии глаза, а на небритых грязных скулах туго ворочались бугри-стые желваки.
– А  что  ты  нa  меня вызверился? Я ж такой же курсант, как и ты. И я тебе, Приходько, ничего не дол-жен. Хочешь жрать? На, бери ключи, грабь каптёрку. – И Захаренко протянул ему связку ключей. – А на меня ты зверем не гляди. Видал я и не таких на Чуйском тракте.
Приходько яростно рванул ключи из рук Заха-ренко и спустился в землянку. За ним потянулись ещё несколько ребят. Через 2-3 минуты они возвратились, и сконфуженный Приходько положил к ногам старши-ны тощий вещмешок, кинул сверху связку ключей и молча отступил в сторону, спрятавшись за наши спи-ны.
– Вот это, хлопцы, и всё. Весь наш HЗ. В две шеренги – становись! – внезапно крикнул Захаренко. И когда мы приняли мало-мальски подобие строя, Алексей развязал вещмешок и выдал каждому по су-харю.
– А теперь – взять кружки, заправиться душис-тым кипяточком и ... приятного вам аппетита. – Заха- ренко вытряхнул из вещмешка крошки на свою широ-кую ладонь, молча кинул их в рот и, замыкая наш строй, спустился в землянку. Сухаря ему не досталось.
Под вечер, когда тёмно-красный диск солнца уселся на кромку дальнего леса, Алексей предложил всем выйти на свежий воздух и зарядиться перед сном кислородом.
Потоптавшись около землянки, мы собирались уже нырнуть в её душные объятия, но уж очень красив был этот зимний час, и мы с восторгом рассматривали порозовевшее лётное поле, красный, в полнеба, закат и
наползающие от оврага сумерки.
– А что это там ползёт по полю? – сказал Амо-сов, указывая рукой в сторону аэродрома. Все повер-нулись туда и стали пристально рассматривать стран-ную букашку, внезапно появившуюся на девственно чистой розовой поверхности.
– Медведь, что ли, к нам пожаловал?
– Крупновато для медведя.
В этот момент чёрная точка повернулась, уве-личившись сразу вдвое, и мы дружно, как один, вы-дохнули:
– Трактор!
А он, словно стараясь убедить нас в том, что мы не ошиблись в наших догадках, пыхнул струёй чёрного дыма из выхлопной трубы, включил свои сла-бенькие фары и стал быстренько приближаться к нам.
Сомнений больше не было. К нам шла помощь. От этой самой минуты кончалось наше голодное су-ществование. Жизнь снова обретала смысл, вкус и ве-ликолепные краски.

Дружно наступившая весна вновь внесла свои коррективы в наши дела и планы. Аэродром и един-ственная дорога, соединяющая нас с гарнизоном, рас-кисли: и ни летать, ни ездить было нельзя.
Мы вновь оказались отрезанными от мира. Ни командиров, ни радио, ни газет. Занимаемся, кто во что горазд. И главная у всех забота – как бы день ско-ротать до вечера.
Однажды заметил я у Захаренко какую-то кни-жонку. Захотелось почитать. Набрался смелости –спрашиваю. А он как-то засмущался, прячет книжку под подушку, а сам словно оправдывается:
– Так то ж не то, что тебе нужно. То ж про авто-мобиль.  Учебник. Я ж на гражданке шофёром был. На Чуйском  тракте  шоферил.  Знаменитый  тракт.  Може
чул?
– Нет, – говорю, – не приходилось.
– Ну как же! Про него песни поють.
– Слушай,  Алексей,  а я смог бы  стать шофё-ром?
– А чего ж нет? Ты же лётчиком стал? Уже два типа аэропланов освоил. Скоро на СБ полетишь. Авто-мобиль, конечно, вещь серьезная, но, если здорово за-хочешь, – я тебе помогу.
И с этого дня мы занялись изучением автомо-биля.
Вначале по книжке, а позже – на списанном и разграбленном ЗИС-5, что стоял в бурьяне на краю оврага с незапамятных времен. К началу полётов я уже неплохо разбирался в устройстве ЗИС-5 и ГАЗ-АА. Очень хотелось покрутить баранку на настоящем авто-мобиле, но вскоре начались полёты на нашем аэро-дроме, и всё шоферское отодвинулось на задний план.
Вывозная программа на СБ оказалась на удив-ление короткой: всего несколько полётов по кругу и в зону на спарке. В начале мая наша лётная группа уже летала самостоятельно, и в ожидании своей очереди на полёт каждому приходилось подолгу сидеть без дела в стартовом "пятачке", оформлять стартовку, читать га-зеты или следить за своим самолётом и докладывать инструктору о его местонахождении.
В июне все спарки перегнали на школьный аэродром, и на нашей площадке остались только три боевых самолёта, на которых предстояло тренировать-ся всей нашей группе. Ребята прикинули – и выходи-ло, что каждому достанется слетать один раз в неделю. Негусто!
Весь  вечер  землянка  гудела,  как  потревожен-ный улей. Перед самым отбоем решили: в понедель-ник, когда уедут инструкторы, направить к начальни-ку школы ходоков. Выбрали троих самых надёжных ребят, бывших аэроклубовских инструкторов, угово-рили шофёра бензовоза, чтобы он подкинул их до гра-ницы гарнизона и, возбужденные, расползлись по на-рам.
Завтра, в воскресенье, предстояло всем сдавать нормы ГТО, но одиннадцатая учебная группа не стро-ила радужных надежд на призовые места: перезимовав в этих жутких условиях, мы, несмотря на молодость, много потеряли в своём физическом развитии. Да и спортивной базы здесь не было: из всех спортивных снарядов мы имели только метлу да лопату.
Переговорив, кажется, обо всём, мы наконец-то дружненько заснули.
А проснулись, как оказалось, уже в другом из-мерении: с четырёх часов утра вся страна отсчитыва-ла новое время – время Великой Отечественной войны с немецко-фашистскими захватчиками, напавшими ве-роломно на нашу страну.
Но мы об этом ещё не знали.

В воскресенье 22 июня 1941 года старшина по-строил нас после завтрака на линейке и объявил поря-док сдачи нормативов ГТО.
– А пока подъедет комиссия – займёмся трени- ровочкой. До чёртиков в глазах не бегать, гири на туч-ки не забрасывать. Берегите, хлопцы, энергию. Дубов! Бери свою редколлегию – готовь "Боевые листки". Старшины лётных групп – развести курсантов на ди-станцию забега.
За тренировками мы и не заметили, как проле-тело время, а наш повар уже застучал в свой гонг, под-вешенный возле летней столовой.
– Где же  комиссия? –  спрашивали,  подходя, у старшины ребята.
– Сам  бы  хотел  знать, – отвечал он,  сердито хмурясь. – Какие  ж  теперь,  после  обеда,  результаты будут? Одно расстройство! Садись! – скомандовал он и принялся сосредоточенно, с мужицкой основатель-ностью, хлебать щи из алюминиевой миски.
Обед наш уже подходил к концу, когда часо-вой на стоянке самолётов выстрелом вверх остановил целую колонну автомашин, пылившую по окраине лётного поля.
– Наконец-то, приехали, – сказал кто-то.
– Федот, да не тот, – удивлённо воскликнул За-харенко. – Что-то больно много машин, и все пустые.
Разводящий тем временем побежал на стоянку к часовому, затем метнулся к головной машине и, вскочив на подножку, повернул всю колонну к нашей землянке.
Пока Захаренко объяснялся с приехавшим не-знакомым интендантом, из-за кустов, что закрывали нашу главную дорогу из гарнизона, выскочила чёрная ЭМка, а за ней бортовая с людьми.
Заскрипев тормозами, обе машины останови-лись возле землянки. На бортовой машине сидели на-ши инструкторы с техниками, а из ЭМки вышли ко-мандир и инженер эскадрильи.
– Смирно! – подал  команду  старшина  и  побе-жал к комэске с рапортом.
 – Построить курсантов, – распорядился коман-дир эскадрильи, не дослушав рапорта. – Снять пост у самолётов.
Привычно построившись по звеньям, мы с не-бывалым вниманием выслушали нашего командира, и, когда он закончил своё краткое, без эмоций, сообще-ние, мы продолжали молча стоять, словно вслушива-лись в ставшую вдруг звонкой тишину, и все одновре-менно переваривали одно необыкновенное ёмкое сло-во – "ВОЙНА".
Над  лётным  полем медленно  проплывали ред-кие, ослепительно белые причудливых форм кучевые облака; раскалённый полуденным зноем воздух дро-жал, колыхался и у самой земли создавал иллюзию те-кущей воды; среди берёз, что стояли над кромкой ов-рага, беззвучно перепархивали какие-то мелкие птахи.
– Вопросы будут? – спросил охрипшим вдруг голосом командир. В ответ – тишина.
– Вопросов нет. Приступить к погрузке. Лёт-ный состав – к самолётам!
– Нy, что же ты? – дёрнул меня за рукав Яш- кин. – Надо было спросить.
– О чём?
– Как о чём? Ведь война же! Может нас  в часть отправят. Мы же всю программу закончили.
– А что же ты сам не спросил?
– Так у него язык на предохранителе оказался, –поддел всегда молчаливый Миронов.
– Какие тут могут быть вопросы? – загудел гус-тым басом Дьяконов. – Раз война – все на фронт. Кто же нам позволит в тылу отсиживаться? Вот сейчас приедем в школу, а там приказ: таких-то боевых кур-сантов в такие-то лётные части. А завтра – в Ново-сибирск, а там – ту-ту! и разъехалась ребятки по своим частям.
– А что? Наверное так и будет, – поддержал кто-то.
– Кончай разговоры. Выноси имущество на ма-шины, – прикрикнул Захаренко.  – Приедем –  там раз-берёмся, что к чему.
На стоянке один за другим взревели моторы, а вскоре наши СБ с техниками на борту взлетели и скрылись в серой дрожащей полуденной дымке.
Через несколько часов, погрузив  всё наше  кур-сантское имущество на бортовые  машины,  тронулись и мы навстречу неизвестному "завтра".

Нашу   уверенность   в   ускоренном  окончании 
школы и скором направлении на фронт подогрели де-ла последних дней июня: не раскрывая нам своих пла-нов на наше ближайшее будущее, командование шко-лы организовало довольно интенсивные полёты.
Наша учебная группа каким-то чудом оказалась в числе передовых и, вновь, как и в Молотовской шко-ле, её стали называть "эскадрильей выпускников". На-строение у всех нас поднялось настолько, что мы ста-ли делать всё с таким подъемом, которому и сами по-рой удивлялись: летая почти ежедневно, мы сами го-товили свои самолёты к полётам; группа наших кур-сантов во главе с Володей Ракитянским расписала сте-ны в курсантской столовой так красиво, что на их рос-пись приезжали любоваться какие-то высокие началь-ники из Новосибирска; наша учебная группа не пере-двигалась по гарнизону без строевой песни, а пели мы лучше всех в школе, имея в строю 4-5 запевал; неуго-монный Жора Беляк и удалой баянист Витя Кондаков организовали в нашей группе такую самодеятель-ность, что она прославилась не только в нашем гарни-зоне, но стала известной в Новосибирске, куда не раз мы выезжали с концертами; самые лучшие стенгазеты и боевые листки, которые со мной оформляли Костя Данилов и Коля Мерзляков, были в нашей 11-й учеб-ной группе, и самые лучшие показатели по лётной и теоретической  подготовке  были  у  курсантов  нашей 11-й учебной группы.
Ну, как тут было не гордиться?
            И мы гордились своей учебной группой, свои-ми инструкторами, техниками и мотористами. И, есте-ственно, были вполне уверены, что на фронт первыми пошлют нас.
И вдруг, совершенно внезапно, полёты пре-кратились.
Шли  дни,  пролетали  недели и  месяцы,  Сов-информбюро  передавало всё более мрачные сводки,  а
о нас словно забыли.
– Дубов! Ты там ближе к начальству будешь. Узнай, что о нас слышно? – попросили как-то ребята, когда я собрался однажды идти в штаб.
– Так меня же по поводу стенгазеты вызыва-ют, – ответил я.
– Ну и что? А ты спроси у начальства. Мол, так и так. Народ волнуется. Ребята рвутся в бой. Ну, и всё такое прочее. Ты же наш партийный секретарь, что тебя учить, сам знаешь, как с начальством разговари-вать.
– Попробую, – ответил я.
– Вот-вот. Попробуй, – похлопал меня по плечу Амосов, – а то ведь никакого уже терпежу нет от этой игры в прятки. Темнят что-то наши начальники.
Разговор с комиссаром школы получился у ме-ня коротким и совершенно обескураживающим:
– Вы  кто  такие  есть,  чтобы  требовать  к  себе особого отношения? – вспылил он, едва выслушав ме-ня. – Мы с начальником школы – лётчики с боевым опытом, и то отказ получили, а вы... вы всего только курсанты... ни опыта, ни знаний. Короче: вы, как сек-ретарь партбюро эскадрильи, обязаны пресекать не-здоровые настроения. А вы?.. В общем, объясните там, чтобы делали то, что вам прикажут. И – никаких тре-бований! Ясно?
– Ясно, – ответил я и отправился к себе в казар-му, обдумывая по пути, что и как рассказать ребятам.
Однако казарма оказалась пуста, а дневальный сообщил мне, что всех повели на стоянку работать.
– А что хоть случилось-то? – спросил я.
– Приказали  срочно  переделать спарки на бое-вые машины. Инженер всех повёл туда. Иди и ты. Вот твой комбинезон. Шалагин оставил.

Всю ночь, следующий день и ещё одну ночь без
сна и отдыха работали мы на стоянке, выполняя сроч-ное задание. А когда ещё через день, отоспавшись, вы-шли из казармы на построение, командир эскадрильи поставил нам новую задачу: получены новые моторы на остальные наши СБ – срочно готовить их фронту. После завтрака все на стоянку, на замену моторов.
И ещё двое суток без сна и отдыха трудились мы на стоянке.
На третьи сутки прибыли к нам молодые лейте-нанты во главе с пожилым капитаном, сели в наши помолодевшие СБ и полетели на фронт.
Уставшие до предела, мы даже не вышли про-вожать наши самолёты.
Едва  добравшись  до  койки,  мы  повалились спать и спали почти сyтки. А когда вечером следую-щего дня вышел я из казармы и посмотрел на нашу стоянку – стало не по себе: вместо строгой шеренги боевых серебристых машин зияли чёрные пустоты, словно старческая челюсть с выпавшими зубами, сходство с которой подчёркивали оставшиеся три ста-реньких СБ, одиноко стоявшие в разных местах стоян-ки, да зелёненький управленческий По-2, замыкавший эту скорбную линию.

Осень 1941 года выдалась сухая, солнечная и в нашей курсантской жизни довольно спокойная. Редкие теоретические занятия и ещё более редкие полёты пе-ремежались хождениями в наряд да на хозяйственные работы. Свободное время убивали, кто во что горазд: одни по-прежнему ходили в нашу самодеятельность, готовились к новым концертам; другие вели бесконеч-ные споры у карты фронтов, отмечая флажками скорб-ные пути отступления наших войск; третьи искали пу-ти хождения в самоволку, находили их и, частенько, после отбоя, исчезали до подъёма, а иногда являлись и в изрядном  подпитии,  принося  с собой  спиртное для
своих дружков.
Дисциплина заметно падала. На смену былому порядку и образцовой строевой выправке пришли за-пущенность в казармах и внешнем виде курсантов, разболтанность в поведении и трудно скрываемая озлобленность на всё и всех. Жизнь становилась всё более неуютной, пустой и бесперспективной. Безыс-ходная тоска давила всех немилосердно, и выхода из этого глупейшего состояния никто ни в чём не видел.
– Понимаешь,  Василёк,  –  сказал  как-то  Амо-сов, – у меня создалось такое впечатление, словно мы долго лезли на высокую гору; залезли, увидели, как отодвигается от нас линия желанного горизонта, а те-перь покатились вниз с горы, и, вместо того, чтобы подняться на новую гору, – скатываемся в какое-то бо-лото.
– Очень похоже, – ответил я. – А что ты пред-лагаешь? Ты же член партбюро – предлагай!
– Я, прежде всего, курсант.
– А я кто? Бог?
– Ну, ты – другое дело.
– Никакое не другое дело. Я такой же курсант, как и ты, как все. Что ты от меня хочешь? Пошли вы все...
Назревал скандал. Ещё бы немного, ещё бы од-но слово, и мы бы поссорились. Но Амосов, этот круп-ный, сильный, удивительно спокойный, редко улы-бающийся человек, вдруг широко улыбнулся, положил свои сильные руки молотобойца мне на плечи и, загля-дывая в глаза, сказал:
– Да не кипи ты, Василёк, не кипи. Я же по-дру-жески с тобой. Душа не на месте – вот и решил пого-ворить.
– Ну, давай, поговорим. Только ты  не  прикры-вайся своим курсантским званием.
– А я и не прикрываюсь. Я это и хотел подчерк-
нуть: и я – курсант, и ты – курсант, и другие члены партбюро –  курсанты. Из постоянного состава только один зам. командира в членах бюро ходит, да и тот ни-каких нагрузок не несёт.
– Что-то, вроде, улавливаю. Ну-ну, говори даль-ше.
– А  что  говорить-то? По-моему – всё ясно. С ребятами я уже говорил. Они предлагают на завтраш-нем отчётном партсобрании заявить, чтоб было трид-цать на семьдесят.
– Тридцать – это командиры? –  переспросил я.
– Нет, что ты! Наоборот. Согласен?
– Конечно!
До вечерней поверки я успел поговорить со многими курсантами-коммунистами, со многими, веч-но занятыми на стоянке, техниками – все соглашались с нашим предложением и обещали поддержку на со-брании.
Довольный таким многообещающим началом, я эту  ночь спал спокойно,  уверенный в том, что  скоро сброшу эту обременительную нагрузку, которая стави-ла меня в положение какого-то буфера между коман-дованием и курсантами и отнимала всё моё личное, а часто и учебное время.

Наша с Амосовым задумка удалась на славу.
Сдав свои партийные дела новому секретарю партбюро, я тут же, не откладывая дело на завтра, по-просил разрешения у командира эскадрильи пойти по-работать в гараж.
– Всё равно летать скоро  не  придётся.  А там шофёров не хватает, – взялся я упрашивать комэску, – а работы,  сами знаете,  там много,  сутками некоторые работают.
– Вот не знал, что вы тоже шофёр. Я  думал, что только Захаренко  у  нас  переквалифицируется  из шо-
фёров в лётчики.
"А вдруг сейчас права спросит?" – подумал я. Но всё обошлось. Командир похвалил за усердие и дал "добро".
На следующий же день я был в гараже. Завгар, вольнонаёмный, в годах мужчина, выслушал меня и направил на старенький ЗИС-5 к вольнонаёмному шо-фёру Лопатину.
– Он хоть и старый, но опытный шофёр. Слу-шайся его во всём. Этот плохому не научит. Ступай. – И завгар легонько подтолкнул меня рукой в спину, за-крыл дверь своей конторки и вдруг оглушительно громко, на весь гараж, крикнул:
– Иван! Принимай пополнение! – и снова тол-кнул меня в спину.
Представившись Лопатину, я рассказал, как за-нимались зимой с Захаренко, каковы наши перспекти-вы с полётами, и предложил ему помочь в подготовке машины.
– Садись. Машина готова, –  сказал он,  влезая в кабину, и, едва я захлопнул за собой дверку, – тронул-ся из гаража.
Поездка в Новосибирск и обратно заняла где-то около четырёх часов. И за всё это время Лопатин поч-ти не разговаривал. Молчал и я.
Возвратившись и сдав груз, он поставил акку-ратненько машину на место, вылез из кабины, обошёл её вокруг, попинал зачем-то колёса ногами и буркнул: – Подготовь   машину.  Завтра снова в город. –И ушёл.
Обед в курсантской столовой давно закончился, а до ужина оставалось ещё часа два, и я решил занять-ся подготовкой машины. Долил бензина, масла, воды, промыл уже остывший двигатель, навёл порядок в ка-бине, подкачал один приспущенный скат и отправился в казарму.
Назавтра  всё  повторилось в той же последова-тельности.
И только на третий или четвёртый день, нака-нуне выходного, возвращаясь из очередной поездки в Новосибирск, Лопатин остановил машину где-то на полпути, вылез, кряхтя, из кабины, сходил не спеша в лес и, возвратившись, предложил мне занять его мес-то.
Я с готовностью пересел, и мы тронулись в дальнейший путь. Лопатин по-прежнему молчал и лишь при подъезде к Бердску спросил:
– А не страшно по городу ехать?
– Это  Бердск-то  город?  –  со  смехом  задал  я встречный вопрос.
– Нy, все же...
– Да нет, не страшно.
– Тогда поверни налево, вон там, за сосной.
Мы свернули на какую-то грунтовую дорогу, выехали  на  пустырь,  и  Лопатин принялся подавать мне одну за другой команды:
– Поворот влево... вправо... разворот... останов-ка. Вперёд!
У меня уже седьмой пот по лбу катился, а он всё подавал и подавал команды, зорко всматриваясь в многочисленные переплетения дорог на пустыре.
Наконец одна из дорог вывела нас на окраину посёлка, и я, как ни в чём не бывало, поехал по пря-мой пустынной улице, даже не придав значения, что еду по населённому пункту.
Покружив ещё немного по посёлку, мы выеха-ли на большак, и вскоре наш  старенький  ЗИС-5, оглу-шительно чихнув, замер на своём месте в гараже.
Лопатин  не  спешил  вылезать  из  кабины. И я, откинувшись на спинку сиденья, молча смотрел впе-рёд  и  ждал,  что  же скажет мой новый инструктор. А он  молча  смотрел на меня, крутил в руках старенький брелок с ключом зажигания и загадочно хмыкал, пока-чивая головой.
– Слушай,  Вася!  Ты зачем мне мозги морочил столько дней?
– Ты о чём, Петрович?
– Да всё о том же. Ты что, до своего курсантст-ва шофёром работал?
– Нет. Пионервожатым в школе. В Уфе. А что? – А когда же ты научился так водить машину? И зачем вся эта комедия со стажёрством?
Пришлось снова рассказывать ему о нашем жи-тье-бытье на дальнем лётном поле, о Захаренке, о Чуй-ском тракте, о первых ездках по аэродрому на старень-ком ЗИС-5, о том, как выклянчивал у шофёров "не-много порулить по аэродрому".
– Ну,  хорошо, если не врёшь. Вот тебе ключи. Завтра заедешь за мной. Поедем на Искитим. Там ва-ше начальство новый аэродром строить собирается. Повезём кое-какое барахло.
Но на следующий день поездка с Лопатиным не состоялась: Лопатин заболел. И надолго.
Завгар буквально взвыл, узнав от меня такую новость. Посылать в Искитим было некого. Пока я ездил в Бердск и обратно, все машины разъехались, и в гараже из бортовых машин одиноко стоял только наш с Петровичем старенький ЗИСок.
– Дубов!  –  перестав  причитать  и  материться, обратился ко мне завrap. – А ты один смог бы смотать-ся в Искитим? Петрович тебя больно хвалил. Совла-даешь, а?
– Конечно, смогу, – уверенно заявил я.
– Ну, вот и добренько. Вот и хорошо. Выручай, браток. А то мне голову начальство снесёт за срыв... Ну, ты понимаешь.
– Понимаю, Василий Иванович.
– Вот и ладненько.  Поезжай,  милок,  на  склад,
загружайся,  и – с богом.  Там  тебя интендант ждет. С ним и поедешь. Он и дорогу тебе покажет.
Всю следующую неделю я ездил в Искитим, во-зил какие-то стройматериалы, и в казарму приходил только ночевать.
В конце октября, к ночи, выпал первый снежок и ударил крепкий морозец. Захаренко, обычно интере-совавшийся моими шоферскими делами, спросил, под-саживаясь на мою койку:
– Видал, какая ночка лунная?
– Видел. Мороз ночью будет.
– Вот, вот. А воду на автомобиле слил?
– Слил. Завгар подсказал.
– А твой Лопатин всё ещё болеет?
– Завтра выходит. Я уже ключи ему отдал. Его на центральный аэродром забирают. Вместе с маши-ной.
– А может на фронт?
– Может и на фронт.
Помолчали. Посидели, прижавшись  друг к дру-гу, и Захаренко, словно продолжая начатый разговор, спросил:
– А ты куда записался?
– Никуда.
– Ну, как это – никуда? Все ребята позаписы- вались, а ты – никуда.
Оказалось, что пока я шоферил, в эскадрилье шла запись желающих переучиваться на новую мат-часть. Записывали добровольно, не по приказу.
– И куда же ты записался? – спросил я его.
– На истребители.
– А ещё куда записывали?
– На ДБ-Зф, куда-то в Среднюю Азию, на ЛИ-2...  Так  я  тебя,  на всякий случай, тоже в истребители записал. Не возражаешь?
– Конечно, нет! А летать где?
– Говорят, здесь же. Вчера два  УТИ-4  прилете-ли. Видел, за нашей казармой стоят?
– Это что же, выходит нас на И-16 переучивать будут, – спросил я.
– Эге-ж, на И-16. А что, тебе не нравится?
– Так это же устаревшая техника! На "ишаках" в Испании воевали, а сейчас у немцев Ме-109 на фрон-те свирепствует, читал? А мы, выходит, на "ишаках"?
– А что ты на меня кричишь? Хиба ж я так при-казав? – заволновался Захаренко, переходя на украин-скую речь.
– Нет, Алёша, тут что-то не то.
– От и я ж кажу, що не то.
– Давай спать. А завтра может что и разведаем, – предложил я и полез на свой, традиционно достав-шийся и здесь, второй этаж.

Утром, едва забрезжил рассвет, я уже был воз-ле УТИ-4. Это были  старенькие,  неухоженные,  густо забрызганные маслом и грязью тупоносые двухмест-ные учебно-тренировочные машины, после которых лётчики вылетали самостоятельно на боевых И-16 или И-153.
– Головастик какой-то, – услышал я за спиной. Оглянувшись, увидел Захаренко и еще несколько кур-сантов из соседней казармы.
– Так это ж учебный аэроплан, –  попытался за-щитить репутацию машины Захаренко, но ребята, не поддержав разговора, повернулись и пошли не спеша в свою казарму.
– От,  бисовы  диты,  не понимають! – заволно-вался Алексей. – А ты що мовчишь? – подступил он вплотную ко мне.
– А что говорить? Мне ещё никто не предложил летать на нем.
– А предложат – полетишь?
– Я, Алёша, не  Чкалов и крутить бочки и им-мельманы меня что-то не тянет. Это я тебе честно говорю. Мне полет по маршруту на СБ больше нра-вится.
– Ну и записался бы на ДБ.
– Опоздал.  Там  уже  набрали  группу.  На днях отправка. Я узнавал.
Захаренко протяжно свистнул, обнял меня за плечи и потянул в казарму. Вырвавшийся из-за угла ветер швырнул в лицо снежный густой заряд, про-свистел в ушах свою разбойную песню и зашелестел у ног сухой позёмкой.
Начиналась вторая сибирская зима. И первая зима сурового военного 1941 года.
С фронтов шли далеко не радостные вести: немцы вели бои на подступах к Москве. Газеты пе-стрели сообщениями о подвигах наших воинов на всех фронтах и о героях-партизанах, действовавших в тылу противника.
А мы по-прежнему маршировали с песнями по городку, усердно учились в тёплых учебных классах и ворчали по поводу того, что нам урезали курсантский паёк в столовой и перестали выдавать курсантское об-мундирование.
Незаметно исчезли дразнившие воображение многих курсантов зелёненькие УТИ-4, а с ними и раз-говоры о переучивании на новую матчасть. Давно уже уехали ребята, записавшиеся на Ли-2 и ДБ-3ф, а судь-ба нас, оставшихся, повисла в воздухе, ничем не подо-греваемая.
А тут, как назло, разыгралась сибирская зима не на  шутку:  замело все дороги вокруг настолько, что прекратился подвоз продовольствия в наш гарнизон. День и ночь, в мороз и пургу, рыли курсанты траншеи в глубоком снегу,  чтобы пробиться к  станции Бердск, и только  на третьи сутки пустили жиденькую колонну
автомашин за продовольствием.
Жизнь в нашем курсантском городке замерла: прекратились полёты, зачахла наша самодеятельность, занятия в учебных классах проводились от случая к случаю, а сводки Совинформбюро добивали нас сво-ими безрадостными сообщениями. Тревога за судьбу Москвы, за судьбу всей нашей Родины накаляла кур-сантские страсти до предела, едва заходил разговор о положении на фронтах. Часто возникавшие споры у карты СССР превращались в настоящие митинги, раз-давались не просто патриотические лозунги, а всё ча-ще звучали требования о направлении на фронт в лю-бом качестве, хоть рядовым в пехоту.
И вскоре некоторым курсантам такая возмож-ность представилась: после очередного стихийного митинга трое друзей из соседней эскадрильи, получив отказ командования о направлении на фронт, раздобы-ли у своих подружек из курсантской столовой спирт-ного, основательно напились, устроили громкий де-бош и были с боем водворены на гауптвахту, а через неделю после отсидки, заменив старые курсантские сапоги на новые ботинки с обмотками, отправились в штрафной батальон с "почётным" эскортом в составе лейтенанта и двух солдатиков, вооружённых старень-кими трёхлинейками с примкнутыми штыками.
После этого случая митинги у карты Родины прекратились. Красные флажки, обозначавшие линию фронта на ней, передвигались чьей-то невидимой ру-кой, и все мы, проходя мимо карты, всматривались в эту трепетную линию молча.

В первых числах  жаркого июня  1942 года кур-сантский телеграф принёс весть, всколыхнувшую всех нас  и заставившую подтянуться и внутренне и внешне каждого, кто хотел вырваться из этого бесперспектив-ного оцепенения: к нам ехали "купцы".
По прошлогоднему опыту мы знали, что это та-кое: будут отбирать курсантов в другие лётные шко-лы, где есть перспектива летать и закончить курс обу-чения.
Быстрее всех приходила в норму наша "эскад-рилья выпускников": рисуясь отличной строевой вы-правкой, мы все передвижения по городку производи-ли только с песней; пять голосистых запевал пооче-рёдно заводили самые лучшие строевые песни, а сла-женный строй курсантов дружно подхватывал звон-кий припев. Витя Кондаков не давал скучать своему баяну, и его чудесная игра заполняла всё наше свобод-ное время в казарме и в клубе, где вновь стала собира-ться самодеятельность; вновь собирала курсантов у стенда наша стенгазета, которую мы с Мерзляковым и Даниловым стали оформлять особенно красочно и броско.
Но ожидаемые с таким нетерпением "торги" не состоялись.
Страшно деловитые и чем-то очень озабочен-ные незнакомые офицеры появились в городке вне-запно. Целыми днями они сидели в штабе; в казармах и столовой при нас не появлялись; и исчезли так же внезапно, как и появились.
А через несколько дней после их отъезда нас погрузили в "телячьи" вагоны и, без объявления обыч- ных в таких случаях приказов, повезли в неизвестном направлении.
Удручённые таким неласковым с нами обраще-нием, мы целые сутки ехали молча. Валялись на нарах, пытались дремать; иногда, чтобы скоротать время, за-нимались перекладыванием скудных пожитков в то-щих вещмешках, ремонтом стареньких гимнастёрок или чтением нескольких книжек, оказавшихся каким-то чудом в вагоне; иногда, чтобы как-то отвлечься от грустных дум, садились на пол вагона в проёме откры-тых дверей и наблюдали за природой, но вокруг про-стиралась такая однообразная ровная степь, что оста-новиться взгляду было не на чём, и это непрерывное кружение ровной, как тарелка, степи вызывало только дремоту.
Самой длительной за всё  время пути оказалась многочасовая остановка на какой-то станции перед Орском.
Попрыгав на земную твердь, мы с удовольстви-ем побродили по пустынному перрону, поболтали с немногочисленными торговками жиденького пристан-ционного базарчика, побывали в гостях друг у друга в других вагонах и, нагулявшись, забрались на нары, чтобы перекусить, запивая принесенным кипятком наш скудный сухой паёк.
Солнце уже клонилось к закату, когда наш по-езд, загремев сцепками, внезапно дёрнулся, откатился немного назад и затем, медленно набирая скорость, словно ощупью, двинулся вперёд.
– Братцы!  Не оставьте, братцы! – раздалось за вагоном. Все сидевшие у двери разом вскочили и вы-глянули наружу. Рядом с вагоном, дурашливо улы-баясь, шёл Витя Кондаков.
– Ты что, Витёк, тяпнул? – спросил Мерзляков, протягивая ему руку.
– Хуже. Новость узнал! – прокричал Витя, вска-кивая в вагон. Все, бросив еду, повскакали с нар, окру-жили Виктора и ждали его слова, а он, продолжая ду-рашливо улыбаться, влез на нары, схватил свой баян и, рассыпав звонкую трель развесёлого перебора, сооб-щил:
– Земляка  встретил.  Видели  старшину,  что  с майором по перрону ходил?
– Ну, видели. Ну и что?
– Так вот, он и есть земляк.
– Витя,  не тяни!  –  прорычал,  свешиваясь  над
ним  с  верхних  нар,  Миронов,  самый  молчаливый  и  удивительно  спокойный  товарищ,  бывший  работник радиостанции имени Коминтерна в Москве.
Виктор взял несколько аккордов какого-то бравурного марша, отложил баян в сторону и, уже серьёзно, продолжал:
– Так вот, братцы, едем мы в Чкалов.
– Какой ещё Чкалов?
– Ну, тот, что раньше Оренбург был.
– Хлопцы! Там же Чкалов учился, чуете? – по-дал сверху голос Захаренко.
– Ну, и что? – спросил я.
– А  то,  что нас,  значить,  будуть на истребите-лей учить. На И-16 летать будемо! – восторженно за-ключил Захаренко.
– У  нашего  старшины,  как  всегда, запоздалые сведения, – спокойно парировал Кондаков. – Чкалов-ская школа  теперь  готовит  штурмовиков,  на  ИЛ-2. Слыхали про такой самолёт?
– Фь-ю! – свистнул кто-то.
– Вот тебе и фь-ю! Не нравится – слазь. Топай обратно в Новосибирск. А по мне – так это в самый раз. Это не то, что там в небе бочки крутить. Это – как в штыковую атаку идти. Из всех пушек и пулемётов прямо по фашистам, в упор, чтобы видеть, как падают эти гады.
Витя раскраснелся, глаза его блестели, руки, только что державшие баян, затряслись, словно нажи-мали пулемётную гашетку.
– Да ты-то откуда знаешь, что такое ИЛ-2? –спросил Миронов.
Кондаков молча вытянул из-под гимнастёрки какой-то яркий иллюстрированный журнал, на облож-ке которого был изображен ИЛ-2, атакующий фашист-скую колонну танков и автомашин.
– Вот,  земляк  подарил, – сказал Виктор, протя-
гивая журнал ребятам, а сам, усевшись на  нары,  заиг-рал полонез Огинского.
О чём он думал, этот алтайский парень, вдохно-венно исполняя знаменитый полонез? О родине своей, оставшейся там, далеко на востоке; о своей несклад-ной судьбе, бросающей его по безбрежным просторам России; о предстоящих боевых делах на новом, ещё не изведанном, но уже полюбившемся самолёте.
До поздней ночи, а точнее – до новой зари, си-дели мы у настежь раскрытых дверей вагона и ожив-лённо обсуждали принесенную Виктором новость. Каждый норовил высказаться, внести что-то новое в общую канву разговора, дополнить что-то своё к вы-сказанной кем-нибудь мысли или возразить и, тем са-мым, ярче разжечь затухающую полемику уже не сто-лько о новом самолёте, сколько о превратностях кур-сантской судьбы и постоянно ускользающем счастье.


                2.


Штаб Чкаловской военной авиационной шко-лы пилотов находился где-то между центром города и рекою Урал, и его закрытый двор не позволял нам ви-деть больше, чем клочок голубого неба над головой да стен старых мрачноватых зданий старинной кладки, окружавших это квадратное пространство, где мы раз-местились в ожидании решения нашей дальнейшей участи.
К счастью, процедура  эта  долго не затянулась, и вскоре нам объявили, что мы зачисляемся в состав четвёртой эскадрильи, которая находится километрах в двадцати от города.
Часа  за  два до  обеда  мы были на месте. Здеш-ний старшина  сводил  нас в баню, затем в столовую и,
объявив порядок наших дальнейших действий, до кон-ца дня исчез.
Привычка к курсантской самостоятельности, привитая нам еще в Молотовской школе, безотказно сработала и здесь: не ожидая командирских понука-ний, мы привели в порядок спальню, заправили, как положено, постели, навели блеск во всей казарме и от-правились знакомиться с новым гарнизоном.
А он, как оказалось, был невелик: два двух-этажных кирпичных дома, два-три деревянных, барач-ного типа, строения, круглая водонапорная башня, за которой стояла небольшая банька, небольшой склад ГСМ с одной круглой цистерной да открытый всем ветрам гараж на 4 машины. Сразу же за казармой – стоянка самолётов. Несколько горбатых ИЛ-2, четыре-пять лёгоньких изящных  УТ-2  составляли весь авиа-ционный парк.
А вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась безбрежная, ровная, как стол, цветущая степь. Благо-уханные запахи цветущих трав были настолько силь-ны, что заглушали даже на стоянке привычную вонь бензина и масла, исходящую от зачехлённых самолё-тов.
Техники и мотористы, заканчивавшие работу на стоянке, с любопытством рассматривали нас, шути-ли, беззлобно подначивали по поводу нашего пехот-ного вида.
А ведь и было отчего посмеяться: выцветшие, застиранные, залатанные гимнастёрки и брюки, зелё-ные обмотки на далеко не стройных ногах и массив-ные грубые ботинки делали нас похожими на ново-бранцев народного ополчения, но никак не на курсан-тов авиации.
Честно говоря, мы как-то давно уже свыклись с нашим затрапезным видом, привыкли к обмоткам и тяжёлым  ботинкам и  не  придавали  этому  ни  малей-шего значения. Весь наш пыл, бурный протест против такой формы одежды перегорели там, в Новосибир-ской школе ещё в начале этого года, когда по великой нужде приходилось менять вконец разбитые курсант-ские сапоги на эту пехотную обувь.
Теперь я со смехом вспоминаю, как прикручи-вал контровочной проволокой оторвавшиеся подош-вы сапог к начищенным до блеска голенищам.
А тогда было не до смеха.
– Что,  пехота,  на  авиацию  пришли  посмот-реть? – зубоскалили вымазанные  по уши жирной гря-зью мотористы.
– А в вашей авиации все такие чумазые или ты один? – отвечал ему Яшкин.
– Я  чумазый  от масла,  а  в  нашей  авиации  не подмажешь – не полетишь.
– Так после тебя ж весь самолёт бензином от-мывать надо. Ни один лётчик в кабину не сядет.
– Наши лётчики-курсанты, они не такие чисто-плюи, как в вашей пехоте, – не унимался моторист.
– Чего  ты  трындишь,  Помазок?  Это тоже кур-санты, не видишь? – вмешался один из техников.
– Курсанты?! В обмотках?
– Конечно, курсанты.
– Да как он, такой курсант, в обмотках поле-тит? Намотается его обмотка на коленвал – и каюк ему.
– А  у вас что, коленчатые валы прямо в каби-нах крутятся? – спросил Яшкин, изобразив на лице удивление и хитро моргнув нам.
– А ты как думал? Факт – в кабинах.
– А  я  думал, что ты  прокатишь  меня  на  этом горбатеньком. Но раз обмотки могут на вал намотать-ся, тогда я – пас.
– А мы  давай твои обмотки чёрным кремом на-мажем, будто сапоги. Он и не заметит.
– Кто? Горбатый не заметит?
– Да нет, инструктор.
– А разве не ты полетишь?
– Нет, я завтра на разборе.
– Ага, – снова вступил в разговор техник, – он завтра на разборе: картошку будет разбирать на скла-де. Схлопотал сегодня три наряда вне очереди.
Ребята дружно рассмеялись, а Помазок, как ни в чём не бывало, ответил:
– Ничего особенного. Картошку тоже кому-то перебирать надо.
– Смирно! – раздалась вдруг команда. Один из техников, что стоял поодаль, подбежал к появивше-муся из-за самолёта капитану и чётко отрапортовал:
– Товарищ капитан! Техсостав работы на стоян-ке  закончил. Матчасть к полётам готова. Техник звена Иванов.
– Вольно, – сказал капитан, выслушав рапорт. – Техсостав – к самолётам. Прибывших курсантов по-строить на стоянке. – Это уже относилось к старшему лейтенанту, подошедшему с группой офицеров.
Привычно заняв свои места в строю, мы замер-ли в ожидании дальнейших распоряжений. Над стоян-кой и всем небольшим гарнизоном нависла на миг ти-шина. Вспорхнувший где-то на краю стоянки жаворо-нок завис, трепеща крыльями, в неподвижном воздухе, затем рассыпал трель своей нехитрой песенки, словно пробуя голос, и медленно стал вертикально поднима-ться ввысь, продолжая уже без перерыва напевать свою брачную серенаду.
Капитан Ключарев, высокий стройный блон-дин, в отличной лётной форме, в сапогах, начищенных до зеркального блеска, молча обошёл наш замерший в тревожном ожидании строй, улыбнулся, весьма выра-зительно посмотрев на наши обмотки, и, подозвав офицеров,  приказал  адъютанту  зачитать  приказ о за-
числении  нас  курсантами  Чкаловской  ВАШП  и рас-пределении по звеньям и лётным группам.
– Р-р-разойдись! – звонко подал команду адъю-тант, закончив читать приказы. – По звеньям и летным группам становись! – чуть погодя подал он следую-щую команду.
Рассыпавшийся на минуту строй вновь обрёл форму и чёткие очертания. Теперь во главе каждой лётной группы стоял офицер-инструктор.
И только наша группа стояла одиноко, без ин-структора.
После небольшой переклички, проведенной ин-структорами,  группы  разошлись по самолётам, а мы, недоуменно оглядываясь, остались на месте.
Капитан  Ключарев,  переговорив  о  чём-то  с адъютантом, подошёл к нам, заложил руки за спину и, покачиваясь  с пятки на  носок,  долго  всматривался  в нас, словно собираясь с мыслями или изучая каждого. Плохо скрытая ирония всякий раз кривила его каприз-ные губы, едва взгляд опускался на наши ноги, закру-ченные обмотками.
– Товарищ  капитан!  Вопрос можно? – разда-лось за моей спиной.
Ключарев перестал покачиваться, кинул быст-рый взгляд в нашу сторону и недовольным тоном заявил:
– Я ещё ничего не сказал. Вопросы зададите по-том.
Настроение у всех было испорчено.
Мы все, как один, почувствовали, что для нас назревает какая-то неприятность, и  одновременно  по-няли,  что  добрых отношений с  командиром  эскадри-льи не будет.
Видимо, и он уловил наше настроение, но по-править положение  не захотел.  Сухим,  бесстрастным тоном  объявил  нам,  что  наш инструктор болен, и ве-
лел  адъютанту  отвести  нас на  стоянку УТ-2 в распо-ряжение техника самолёта.
Весь остаток дня, до ужина, мы по очереди са-дились в кабину самолёта и под руководством Володи Ракитянского, бывшего аэроклубовского инструктора, летавшего ещё там на таком самолете, осваивали эту простейшую, но очень строгую машину, а заодно уста-новили очень добрый дружеский контакт со всем тех-составом звена, распознавшем в нас готовых лётчиков и неплохих, в общем-то, ребят.
Заметив необычное оживление около нашего самолёта, подходили к нам инструкторы других лёт-ных групп, знакомились с нами, одобрительно жали руки Володе Ракитянскому, сразу же признав его сво-им человеком; побывал у нас и командир звена, стар-ший лейтенант Белан, с восторгом встретивший ини-циативу Ракитянского.
– Через  пару  дней полёты, – сообщил он, – бу-дем надеяться, что ваш инструктор поднимется к это-му времени: уже неделю болеет, пора бы и поправи-ться.
И действительно, через пару дней мы присту-пили к интенсивным полётам на УТ-2, готовя себя к переходу на ИЛ-2.

В последней декаде июня наша лётная группа заканчивала тренировочные полёты на учебных маши-нах. Летали с соседней площадки, что километрах в трёх-четырёх от аэродрома, а к ней добирались пеш-ком – не хватало транспорта. Но эти пешие переходы доставляли нам истинное наслаждение: погода стояла все эти дни ясная, солнечная, почти безветренная, а степь цвела так изумительно красиво и ароматно, что хотелось этот чудесный воздух бесконечно долго вды-хать и жалко было делать выдох. Однако, как выясни-лось, густые и сочные травы, местами поднявшиеся нам до плеч, были только в низинах, а за ними начи-нались бесконечные галечники с редкой и низкой рас-тительностью серовато-зелёного цвета, украшенные местами серебристыми метёлками ковыля да белой по-лынью.
Ушедший раньше нас стартовый наряд уже ра-зостлал белые полотнища посадочного "Т" и заканчи-вал расставлять красные флажки, обозначающие взлётно-посадочную полосу и стартовый "пятачок".
Где-то далеко, на краю огромной степи, показа-лось небольшой горбушкой багрово-красное солнце; вырастая буквально на глазах, оно превратилось в яр-ко пылающий огненный шар, оторвалось от расплав-ленной линии горизонта и, постепенно раскаляясь до-бела и уменьшаясь в размерах, поплыло вверх по блед-но-голубому небосводу.
За нашими спинами послышалось лёгкое стре-котание, быстро перешедшее в ровный рокот работаю-щего мотора, и едва мы вышли из лощины, на площад-ку один за другим стали садиться четыре УТ-2, вызы-вая наше восхищение точностью расчётов и мягко- стью приземлений у посадочного "Т".
Задание,  полученное  вчера  на  предполётной подготовке, было предельно кратким: каждому кур-санту выполнить один полет по маршруту на малой высоте. И всё-таки инструкторы, выключив моторы, подошли к своим лётным группам, уточнили задания, сообщили сводку погоды и, поторапливая первых по очереди курсантов, заняли свои места в кабинах.
Мне сегодня, наконец-то, повезло: свой послед-ний зачётный полет по маршруту выполняю первым. А это значит, что лететь буду как по маслу, без выма-тывающей душу болтанки.
Закрепив резинкой на колене маленький алю-миниевый планшетик с расчётными данными марш-рута,  сажусь  в кабину,  выруливаю,  взлетаю,  и  вот я
уже на первом этапе маршрута.
Степь ещё не прогрелась; самолёт не трясёт, не бросает вверх-вниз, как в полуденную жару; прохлад-ный воздух, врываясь в кабину, забирается под лет-ний комбинезон и вызывает лёгкий озноб; но это толь-ко на первом отрезке маршрута, пока шли на высоте 100-150 метров; потеплело сразу же после разворота на Соль-Илецк, когда инструктор предложил перейти на бреющий полёт.
Я много читал в газетах о действиях наших штурмовиков на ИЛ-2, прозванных немцами "чёрной смертью" и действительно наводивших страх на фа-шистских вояк. Вспомнилась заметка, в которой рас-сказывалось, как один наш лётчик, при штурмовке ко-лонны немцев, рубил головы фашистов винтом своего самолёта. Ребячья фантазия легко рисовала передо мной картину такого полёта, и я  прижимался  к  земле так, как только позволяла местность.
Выйдя точно на Соль-Илецк, я взял новый курс, на свой аэродром, и вновь перешел на бреющий полёт, сшибая колёсами ярко-красные головки татарника и распугивая стоящих столбиками у своих нор сусликов.
Наконец инструктору надоело это рискованное занятие, и он приказал набрать заданную высоту по-лёта. И весьма кстати: впереди показался наш 20-й разъезд – конец маршрута.

В первых числах июля все мы успешно сдали зачёты по новой матчасти и усердно работали вместе с техсоставом на стоянке, готовили наши грозные ИЛ-2 к полётам, а между делом азартно  спорили,  обсуждая тактико-технические данные самолёта, приводя в за-щиту своих доводов примеры боевого использования, почерпнутые из разных источников.
Дни летели довольно  быстро, а о полётах поче-му-то  говорили  всё  реже  и  реже,  а вскоре и вообще
прекратили, и основным нашим занятием стало хожде-ние в караул или, как говорили ребята, через день – на ремень.
В то же время Совинформбюро передавало всё более тревожные вести с фронтов Отечественной вой-ны: фашисты рвались к Сталинграду и на Северный Кавказ.
Однажды в августе мы с Колей Мерзляковым, разбирая очередную сводку Совинформбюро, расстав-ляли флажки на карте фронтов. Настроение было от-вратительное: немцы вышли на Кубань, захватили Майкоп, Краснодар, Моздок, вышли на реку Терек и овладели всеми горными перевалами на Кавказе. На подступах к Сталинграду завязывались жестокие бои.
– К чёрту всю эту "стратегию"! – сказал вдруг Володя Ракитянский, подававший  Мерзлякову флаж-ки, – хватит задарма есть  курсантский хлеб. Не могу  больше смотреть на эту карту.
– А что ты предлагаешь? – в один голос спро-сили несколько человек, увлечённо рассматривавших оживающую линию фронта.
– Пойду к начальнику школы и потребую, что-бы отправил на фронт.
– А полёты? – коротко бросил кто-то.
– Какие,  к чертям, полёты! Вы что, не видите, что тут творится? – ткнул Володя кулаком в излучину Дона на карте. – Ещё один рывок – и фрицы Волгу перережут, а тогда на чём летать будешь? На воде, да?
Ребята заспорили, зашумели и, озлобленные до крайности, разошлись, кто куда.
Назавтра  Володя  Ракитянский  с  rрyппой  кур-сантов исчез из гарнизона. Никто не знал, куда они де-лись; все высказывали только предположения, осно-ванные на вчерашнем разговоре у карты фронтов, но из того, что командование эскадрильи о беглецах у нас ничего  не спрашивало, решили, что им всё известно, а
посему разговоры на эту тему вскоре прекратили.
Ходить через день в караул да заниматься стен-газетой мне тоже изрядно надоело, и я стал искать се-бе занятие, которое хоть как-то позволяло бы прино-сить большую пользу фронту.
И вскоре мне повезло: завгар Вася Жариков, сержант срочной службы, которому я уже изрядно на-доел своими просьбами "подержаться за баранку", од-нажды предложил:
– Вон, видишь, в бурьяне "БЗ"?
– Вижу.
– Ну вот, если сможешь своими силами восста-новить этот ЗИСок, – загадочно улыбнулся он, – бу-дешь работать. Свои самолёты будешь заправлять бен-зином. Идёт?
– А посмотреть можно?
– Посмотри. Потом придёшь в мой штаб.
Вася повернулся и нырнул в землянку, около которой мы стояли, и которую он полушутя называл своим "штабом".
Не веря в удачу, я подбежал к бензозаправщи-ку, заросшему вокруг высоким бурьяном, тщательно осмотрел этот заброшенный, но, в основном, целый автомобиль, и настроение моё резко упало. Мне, диле-танту в автоделе, такая задачка была явно не по силам.
Решив, что Вася надо мной зло пошутил, я вер-нулся в казарму, улёгся поперёк Алёшиной койки и, пользуясь тем, что в казарме никого нет, принялся на-певать самые грустные песни, какие только знал.
Алексей  Захаренко,  зашедший  по  какому-то делу в казарму, услышал мои  завывания и,  незаметно подойдя, спросил:
– Что  случилось,  Василёк?  Что  ты,  как поби-тый пёс, на луну воешь?
Я без особого энтузиазма рассказал ему о своей неудаче.
– Ну,  ты  очень-то не спеши. Може там и не так страшно, як ты намалював. Пидемо, побачим.
И мы отправились в гараж.
Алексей основательно осмотрел машину, ощу-пал каждую деталь своими руками и в конце дня, ког-да мы, оба грязные и уставшие, шли в казарму, уверен-но заявил:
– Восстановить можно.
– А запчасти где взять? – спросил я.
– Ты помнишь тот ЗИС на зимней площадке?
– Ещё бы!
– Вот и этот почти в таком же состоянии. Толь-ко чуть получше. Я думаю, что недостающее мы здесь добудем. Не с пустой кладовкой завгар живёт, как ду-маешь?
– Не  знаю.  Может  и  с  пустой.  Время-то, сам знаешь, какое.
– Эге ж, знаю. А вот, кстати, о времени. Где мы время на ремонт возьмём?
Прикинув так и этак, решили: завтра идём к комиссару и вдвоём отпрашиваемся в гараж на рабо-ту, пока нет полётов.
К нашему величайшему удивлению, всё полу-чалось весьма удачно: командир эскадрильи с подачи комиссара одобрил наш трудовой энтузиазм и отпус-тил с миром обоих в гараж. Да и не просто – отпус-тил, а приказал завгару принять курсантов Дубова и Захаренко на временную работу в качестве шофёров на бензовоз для обслуживания полётов.
Получив на руки такой приказ, мы с Алексеем основательно перетрусили: уж не переводят ли нас из курсантов  в  шофёры? Но комиссар успокоил нас, ска-зав:
– Летать вам в этом году всё равно не придёт-ся: нет половины  инструкторов,  нет  горючего на всю эскадрилью.  Будем  готовить  только две лётные груп-
пы.  Ваша,  между прочим, и без инструктора, и без са-молёта. Так что работайте, товарищи, спокойно.
И мы с Алексеем работали.
За две недели восстановили бензовоз, а затем, посменно, днём и ночью, возили бензин из второго Чкаловского  училища,  сливая  его  частенько  не  на склад ГСМ, а прямо в самолёты.
Полёты,  хоть  и  меньшим  составом,  проводи-лись довольно интенсивно, и мы, в паре с другим бен-зовозом, едва успевали подвозить горючее.

В начале декабря приступила к полётам и наша лётная группа. Свой БЗ мы вручили лично завгару, и он почти месяц заправлял нашу "семёрку" бензином до того самого дня, когда, после двухдневной пурги, самолёт при заходе на посадку врезался носом в глу-бокий ровный наст и, скапотировав, остался лежать вверх колёсами на девственно белой простыне степ-ных снегов, не дотянув до посадочной полосы всего каких-то 50-100 метров. Курсант погиб, а самолёт вы-шел из строя на неопределённое время. Заводская бри-гада рабочих трудилась почти круглосуточно, но сро-ки, по разным причинам, всё откладывались, пока авторитетная комиссия не дала заключения о списании машины.
Мы с Алексеем снова отпросились в гараж, приняли свой БЗ и снова крутились без устали между Чкаловом и аэродромом, заправляя горючим самолё-ты других лётных групп.
Однажды морозным декабрьским днём, поло-жив промокшие варежки на выхлопной коллектор мо-тора, Алексей спросил:
– Ты знаешь фамилию того хлопца, що разбив-ся на нашей "семёрке"?
– Нет, не знаю.  Не успел как-то познакомиться. Он же не Новосибирский был.
– Ото ж и я не знаю. А хлопца жаль.
– Смотри, варежки сгорят, – напомнил я Алек-сею. – А что это ты вдруг спросил про того парня?
– А я вчора Ракитянского бачив, – сказал он, не отвечая на мой вопрос.
– Где? – удивился я.
– А под Чкаловом, за мостом. Они там по-плас-тунски в снегу ползали. Живые. Тильки худющие.
– Ну, и что? Ты говорил с ним?
– Та  побалакалы  трошки... Вин Сталину пись-мо послал. Ось як!
Захаренко схватил с коллектора свои задымив-шие варежки, влез в кабину и погнал машину в гараж.
Вечером,  после  ужина,  новость,  привезенная Алексеем, обсуждалась на все лады в казармах, в  офи-церских комнатах и даже в общежитии заводских ра-бочих, которые ещё до нашего прибытия появились здесь для устранения заводских дефектов на самолё-тах, постепенно сжились с курсантами и всегда очень по-домашнему обсуждали все наши успехи и неудачи.
Так было и в этот раз.
Зашедшие "на огонек" трое пожилых рабочих долго беседовали с нами о домашних делах, о завод-ских товарищах, о доводке на их заводе серийных Ил-2 и, в том числе, о группе Ракитянского, попавшей в беду.
Прощаясь с нами, старший из них, Иван Степа-нович, сказал:
– Коль  сумели  ребятки Сталину письмо по-слать – ответ будет. Он, отец наш, авиацию любит. У него у самого сын – летчик.  Вот помяните моё слово –всё образуется.
И действительно,  где-то  в  начале  января,  под вечер, в казарме внезапно появился Володя Ракитян-ский со своими товарищами, а через пару-тройку дней на только что очищенный от снега аэродром призем-лился пузатый Ли-2, из которого вышли два генерала, в одном из которых мы узнали начальника школы, и еще два неизвестных человека в лётных меховых курт-ках и шлемофонах.
Полёты эскадрильи были немедленно прекра-щены, а к прилетевшим гостям потянулись со стоянки вызванные инструкторами курсанты и, в том числе, Володя Ракитянский "со товарищи."
После недолгих переговоров прилетевшие лёт-чики слетали на спарках по кругу с каждым из ото-бранных курсантов, и на этом полёты были закончены, а отобранная группа, после недолгих сборов, была по-сажена на Ли-2 и вместе с генералами улетела в сторо-ну Чкалова.
С тех пор мы наших товарищей не видели.
Спустя какое-то время, "курсантское радио" из-вестило, что ребята эти вскоре попали на фронт и даже отличились в первых же боевых вылетах, а вот какова их дальнейшая судьба – нам, во всяком случае, мне – неизвестно. Тем более, что события, развернувшиеся за этой редчайшей историей, вскоре круто изменили нашу судьбу, и все мы разлетелись по разным уголкам нашей необъятной и многострадальной Родины.

В конце января тяжёлого 1943 года, когда кон-чились запасы бензина на нашем аэродроме, а у кур-сантов от бескормицы только и разговоров было – где хоть что-то пожрать, мне необычайно повезло: за пре-рекание со старшиной я схлопотал три наряда вне оче-реди и был направлен рабочим на кухню.
Ребята, не имеющие доступа в это заветное мес-течко, откровенно завидовали мне, хоть и знали, что там, у повара Петра Жлобы, близкого родственника нашего старшины, зимой снега не выпросишь.
И тем не менее, я и ещё двое  таких  же  "счаст-ливчиков"  не  теряли надежды хоть чем-нибудь пожи-
виться на нашей курсантской кухне.
Начистив за ночь огромный бак картошки, пе-ределав уйму другой грязной работы, мы к утру до-вольно откровенно "клевали" носами. Страшная уста- лость и бессонная ночь словно отодвинули куда-то чувство голода, и мы, едва освобождаясь от непрерыв-ной работы, норовили хоть чуть-чуть подремать где-нибудь в укромном уголке.
Заправив огромную плиту дровами и уложив изрядную поленницу рядом с ней, я тоже прикорнул в тёмном уголке за плитою, предоставив возможность нашей добрейшей  тёте Фене, бессменной помощнице повара, священнодействовать у плиты.
Вскоре настывшее за ночь помещение кухни стало согреваться, запахи готовящейся пищи на ка-кое-то время пробудили страстное желание поесть, но всесильный сон переборол все прочие желания, и я, как-то разом, словно нырнул в удивительно тёплый и тёмный омут, уснул.
Но, как оказалось, ненадолго.
Наша общая мамаша, добрейшая тётя Феня, разыскала меня за плитой, растормошила ото сна и, сунув в руки алюминиевую тарелку с какой-то едой, прошептала на ухо:
– Поешь-ко, сынок, да только не выходи из-за печки-то, пока свояки завтракают.
– А ребята где? – спросил  я  таким  же  чуть слышным шёпотом.
– В кладовке они. Да ты ешь, не думай: я им то-же немного отнесла.
По кухне плыли удивительные запахи жареного мяса с луком и чего-то ещё, давно забытого, домашне-го.
Страшно захотелось есть.
Чутко прислушиваясь к неясным бубнящим звукам   голосов   старшины и  повара  Жлобы,  я  быс-
тренько, не разжёвывая, принялся уничтожать то, что принесла мне тётя Феня. Это были жёсткие неболь-шие кусочки остывшего отварного мяса, вероятно об-резки от курсантских порций, так как настоящего мяг-кого мяса я почти не ощутил на своих зубах.
Чувство голода на какое-то время отступило. Улетучилось и желание поспать, но вскоре меня на-сторожил некоторый дискомфорт в моём желудке. На-крывая столы в курсантской столовой, я уже приседал от острой боли в животе, и странное чувство тяжести, словно там камни ворочались, всё усиливалось и уси-ливалось.
Кончилось дело тем, что через полчаса-час я оказался в нашей санчасти, где и отбыл свои остав-шиеся два внеочередных наряда, выполняя обязанно-сти уборщицы.
Выписывая меня в подразделение, врач, как бы между прочим, сказал:
– Ну, вот и всё обошлось. Больше мы с вами не увидимся, молодой человек. 
– А отчего бы и не увидеться? Мне у вас здесь очень понравилось: чисто, уютно, кормят неплохо, а главное – нет старшины и кричать некому, – пошутил я.
– Так-то оно так, – ответил врач, – а расстаёмся мы с вами действительно всерьёз и навсегда.
– Вы что, уезжаете? На фронт, да? – спросил я, загораясь любопытством.
– Да нет, не я, а вы, – ответил он.
– Ничего не понимаю,
– Поймёте, когда в эскадрилью вернётесь.  Тол-ком-то я и сам ещё мало знаю, но видел сегодня очень важного "купца" из Энгельсского училища. Похоже –по ваши души приехал.
Не вдаваясь в дальнейшие расспросы, я опроме-тью бросился в казарму и влетел туда как раз в тот мо-
мент, когда старшина подал команду на построение.
Доложив ему о прибытии, я стал в строй, молча пожал руки рядом стоящим товарищам и весь обра-тился в слух и полное внимание; в казарму, в сопро-вождении командира эскадрильи, вошли незнакомые офицеры с золотыми погонами на плечах и следом небольшая группа наших инструкторов с рубиновыми кубиками в голубых петлицах.
О том, что в Советской Армии вводятся пого-ны, мы знали, но, как это выглядит в натуре, – не пред-ставляли. И вот сейчас, сравнивая наших, домашних, офицеров с прибывшими "золотопогонниками", мы заколебались, не зная, чему отдать предпочтение.
Вдоль строя, словно волна, прошёл лёгкий шу-мок, из которого вдруг выделился ворчливый говорок Вити Кондакова:
– В гражданскую кричали: "Бей золотопогон-ников!", а теперь сами погоны нацепили. Смехота!
– Отставить разговоры! – подал голос капитан Ключарев. – Слушай приказ.
Адъютант, отделившись от группы офицеров, не спеша развернул папочку и прочитал приказ о вве-дении погонов в ВВС Советской Армии.
– Погоны вместе с новым обмундированием по-лучить всем после построения, – сказал комэска, – а сейчас слушай новый приказ.
Адъютант вновь открыл свою папочку и про-читал ещё один приказ, из которого явствовало, что несколько лётных групп из-за отсутствия инструкто-ров и материальной части переводятся для переучива-ния и дальнейшего прохождения службы в Энгельс-скую военную авиационную школу пилотов и с мо-мента объявления приказа поступают в распоряжение майора Петровского.
Пока адъютант  укладывал  листочек  приказа  в свою папочку и аккуратно завязывал тесёмочки – стояла мёртвая тишина, и  только  старенькие  ходики, неизвестно кем и когда подвешенные над тумбочкой дневального, невероятно громко отстукивали новое время начинавшейся для нас новой жизни.


                3.


Энгельсская военная авиационная  школа пи-лотов, расположенная на самой окраине города, встре-тила нас необычайно подавленным, даже мрачным на-строением её постоянных обитателей: недавно, выле-тая на очередное боевое задание, разбилась прослав-ленная лётчица нашей страны Марина Раскова.
Лётчицы её полка рассказывали, что она, взяв предельную бомбовую нагрузку на свой Пе-2, не успе-ла после взлёта набрать высоту и врезалась в высокий берег Волги чуть выше Саратова.
Мы все с пониманием отнеслись к этой траге-дии и первые дни своего пребывания в гарнизоне ве-ли себя тихо, спокойно, не приставая к соседкам по ка-зарме с ненужными вопросами.
А в один из ярких солнечных дней февраля, придя с занятий из учебного корпуса, мы не увидели их у подъезда, где они обычно встречали нас весёлы-ми шутками и дружескими подначками.
Едва  заслышав  команду  старшины  "Разой-дись!", многие ребята рванулись к женской казарме, но дневальный, незнакомый малый, осадил добрый по-рыв товарищей:
– Всё, хлопцы, туда больше не бегайте. Улете-ли девчата.
– Как – улетели? Куда?
– Ну что ты раскудахтался? Не знаешь, куда те-перь  улетают  боевые лётчики? – ответил вопросом на вопрос  дневальный  наиболее  активно выступавшему Пашке Федотову, словно он один представлял всю толпу курсантов, сгрудившуюся у входа в девичью обитель.
– Когда же они улетели?
– А  вот, пока ты грыз свою теорию, они и по-летели практически бить фашистов.
– Слушай,  а  ты  откуда  тут  взялся?  – спросил Федотов, удивлённо рассматривая внезапно возник-шую на его пути преграду.
– А нас сверху переселили. Там теперь офице-ры будут жить, а нас, значит, сюда.
– Какие ещё офицеры?
– Разные. Да вон они идут, – кивнул головой дневальный.
К крыльцу подходила группа незнакомых офи-церов, и наши ребята поспешно убрались в свою ка-зарму, продолжая на ходу обсуждать неожиданную новость.
– А чему ты, собственно, удивляешься? – отве-тил на очередной вопрос Федотова рассудительный Амосов. – Придёт время – полетим и мы на фронт. И так же внезапно. Поднимут по тревоге и – вперёд!
– А  всё-таки  жаль  девчат.  Им бы  детей  нян-чить, а их – на фронт. Противоестественно всё это, – подал внезапно голос молчавший всё это время обыч-но неугомонный Яшкин.
– Зазнобу жалко стало! – кинул едкую реплику гулёна и бабник Лёшка Михайлов.
– Никакая она не зазноба! Была студентка. Кон-чила перед войной аэроклуб. Пробилась с трудом в военную школу, а потом её Марина Раскова к себе взя-ла, когда женский полк на Пе-2 комплектовала. У неё уже два боевых ордена есть, а ты – зазноба! Дурак ты, Лёшка.  В каждой  юбке только бабу видишь! – гневно закончил свою затянувшуюся тираду Яшкин.
Ребята дружно поддержали Якова, и Михайлов, грязно выругавшись, удалился восвояси. Не шли ему впрок такие уроки.
В казарме давно уже сгустились сумерки  ран-него февральского вечера; дневальный включил свет, но слабенькие лампочки, реденько развешанные по центральному проходу, едва освещали своим тусклым светом сам проход и вторые этажи курсантских коек; нижние койки и боковые проходы оставались в тени, создавая идеальные условия для тихих задушевных бе-сед и нехитрых ребячьих разговоров.
Наша лётная группа, целиком перебазировав- шаяся сюда из Чкалова, заняла самый уютный уголок казармы, была правофланговой на всех построениях и оказалась зачисленной в одну эскадрилью капитана Михайлова. Сегодня должна была состояться первая встреча с нашими инструкторами.

Города Саратов и Энгельс разделяет широкая и могучая река Волга. С высоких крутых берегов, где привольно раскинулся старинный русский город, быв-шая столица Республики Немцев Поволжья – Энгельс – видна как на ладони. И соединяет эти два города то-ненькая ниточка – железнодорожный мост, перекину-тый с одного берега Волги на другой. И железная до-рога, проходящая по этому мосту, в тот тяжёлый воен-ный год была как кровеносная артерия воюющей Рос-сии: по ней почти непрерывным потоком шли эшело-ны с войсками, хлебом, боевой техникой. И немцы, ко-торую уже ночь подряд, пытались бомбовыми удара-ми  разорвать  эту  артерию.  "Дорнье"  и  "Хейнкели", натужно ревя моторами, с наступлением темноты по-являлись в районе Саратова, норовя сбросить свой смертоносный груз на железнодорожный мост.
В одну из ночей,  едва задремали курсанты пос-ле  отбоя,  раздался в гарнизоне сигнал воздушной тре-
воги.
Мы с ребятами быстро заняли свои места в ще-лях, вырытых на газонах перед казармой, и,  клацая зу-бами от лютого февральского холода, пытались согре-ться, тесно прижимаясь друг к другу. Тёмное небо, усеянное мириадами ярких мерцающих звёзд, широко раскинулось над нами. Но слух и взоры наши были на-правлены в сторону Саратова: оттуда, в случае неуда-чи с бомбёжкой моста, следовало ожидать появления фашистских бомбардировщиков над нашим гарнизо-ном.
– Ложная  тревога,  –  пробурчал  кто-то  сквозь дрожь, – не слышно бомбёров.
И тут, словно в опровержение, ударили зенит-ки с южной окраины Саратова, зачастили звонкой ско-роговоркой зенитные батареи где-то неподалёку от нас, а затем два ярких луча прожекторов, внезапно взметнувшихся в тёмное небо, выхватили и повели ма-ленький серебристый крестик самолёта.
– Поймали! Ведут! –  заорали в восторге ребята и, выскочив из окопов, с нетерпением ждали финала этой необыкновенной дуэли.
Зенитки внезапно смолкли, а к серебристому крестику в перекрестие прожекторных лучей протяну-лась и раз, и другой ровненькая красная строчка пуле-мётной трассы.
– Ребята!  Смотри! Истребитель бьёт по немцу! – закричал кто-то. И в этот момент серебристый крес-тик самолёта исчез; прожекторные лучи почти парал-лельно склонились куда-то влево и затем внезапно по-гасли.
– Сбил, – неуверенно сказал кто-то.
– Непохоже, –  прогудел рядом Амосов.
– А вот меня, кажется, того ... чуть не сбили, –проговорил я, ощупывая голенище новенького кирзо-вого сапога: холодок пробрался в сапог у самой щико-лотки через неизвестно откуда взявшуюся дыру, а ря-дом, разрезав край резиновой подошвы, торчал из зем-ли неизвестный, с острыми рваными краями, ещё чуть тёпленький предмет, величиною с авторучку.
– Так это же осколок! – сказал Амосов, вытас-кивая предмет.
– Откуда ему взяться, осколку-то?– недоверчи-во спросил Федотов.
– Пошли в казарму, там на свету разберёмся, –предложил Амосов.
Внезапно тишину ночи разорвал отчаянный, на высокой ноте, вопль. Где-то в районе Дома офицеров кричала женщина.
– Пошли. Там наших нет, – сказал Амосов.
В казарме, когда после отбоя тревоги включи-ли свет, ребята с удивлением рассматривали серебрис-тый на изломе кусочек металла, прикидывали траекто-рию его полёта и с чувством поздравляли меня со вто-рым рождением.
– А что ты думаешь? Чуть бы в сторону – и тебе, Вася, был бы бугорок.
– Как раз бы в темечко угодил.
– Ну, в темечко – не в темечко, а кое-что, меж-ду ног, мог бы и срезать!
Так недавняя предпосылка к трагедии обер-нулась весёлой шуткой.
Молодость брала своё.
А утром мы узнали: в районе дома офицеров такой же осколочек убил насмерть сидевшего в щели сержанта, мужа нашей официантки. И ещё, но уже ве-чером, нам сообщили, что "Хейнкеля" сбил майор Ша-почка, взлетевший с заводского аэродрома в Саратове.

В самом  начале лета,  а может даже в мае, на одной  из площадок,  что южнее Энгельса, наша эскад-
рилья начала полёты на Пе-2.
Самолёт нам очень понравился ещё там, в учеб-ном классе, разобранный и распиленный на составные части, и окончательно мы в него влюбились здесь, на этой голой, как ладонь, площадке, после демонстра-ционного полёта одного из наших командиров звень-ев.
Скорость, изящество линий новой для нас ма-шины, помноженные на мастерство пилотажа, покори-ли нас. Забыв все тяготы и лишения предыдущих лет курсантской жизни, мы с увлечённостью, присущей только молодым, стремились на полёты; своей при-лежностью и старанием завоёвывали право на лишний полётик по кругу, а, дорвавшись до штурвала, отдава-лись полностью одной страсти: сегодня слетать лучше, чем вчера, а завтра, – лучше, чем сегодня.
И дела наши быстро пошли бы на лад, если бы не перебои с горючим. А они-то как раз только и начи-нались. Полёты проводились всё реже и реже, и к ию-лю прекратились совсем. Начиналась та же история, что и в предыдущих двух школах: через день – на ре-мень, через день – подготовка к заступлению в караул.
И снова, как в Новосибирской школе, началась курсантская вольница: ребята стали уходить в само-волки, завели подружек на окраинных улицах города, что начинались сразу же за колючей проволокой шко-льного городка.
И здесь повторилось то же, что и в Бердске: в один из последних дней августа  нас вывезли  на  даль- нюю площадку, поселили в грязный и мрачный барак и велели обживаться.
Недели через две прилетели наши инструкторы на нескольких Пе-2, но это почему-то нас не обрадова-ло: мы знали, что склад ГСМ пуст.
– А  этих-то  за   что  на  выселки?  –  пробурчал Амосов, мрачно рассматривая  приближающихся к на-шему бараку инструкторов.
– Наверное, тоже в самоволку стали бегать, –поддержал невеселый разговор Михайлов.
– От жён, что ли?
– Так они же все неженатые.
– Как это – неженатые? Там один только Циви- лёв холостой, в гостинице живёт, а остальные все семьями живут. Мы с Дубовым были у них в доме комсостава, побатрачили кое у кого с недельку. Прав-да, Василёк? – напомнил Федотов.
– Смирно! – оглушительно рявкнул старшина, выскочивший из барака, и побежал с докладом к ко-мандиру эскадрильи.
До обеда, разойдясь по группам, мы прогово-рили с инструкторами. Получалось, что интенсивных полётов нам не обещают, но "для поддержания уров-ня" немного полетаем.

К началу октября всё было готово к полётам: склад ГСМ – почти на довоенном уровне, курсанты, несмотря на голодный паёк, рвутся в бой, и погода установилась сухая, ясная, но довольно холодная.
В течение нескольких дней мы полетали с ин-структорами, восстановили навыки в выполнении взлёта и посадки и приступили к самостоятельным по-лётам.
Пришла и моя очередь лететь в зону. Задание простейшее: выполнить несколько мелких и глубоких виражей, пару боевых разворотов, спираль, вход в круг и посадка. Заданная высота – 1000-1500 метров. Пассажиром на штурманском сиденье разрешили сле-тать нашему новому курсанту Мещерякову.
Зона досталась самая дальняя, но аэродром из неё отлично виден.  Не спеша,  но  с  чувством гордого свободного  полёта  выполнил виражи и боевые разво-роты,  прикинул, где лучше закончить вывод из спира-ли,  и  плавненько,  с небольшим креном, начал враще-
ние. И вдруг, на втором витке, почувствовал резкий рывок самолёта в крутой разворот. Курсантской сме-калки хватило, чтобы выйти из спирали.
А что делать дальше?
И что, собственно, случилось?
По давлению на правую ногу понимаю, что от-казал левый мотор; краем глаза вижу, что стрелка та-хометра левого мотора ушла к нулю; самолёт в гори-зонтальном полёте лететь не хочет, теряется скорость; перевожу его на планирование, а глазами ищу аэро-дром. И вдруг обнаруживаю: из верхнего капота лево-го мотора торчит большая разорванная шестерня.
Холодок пробежал по спине.
Высотомер показывает 300 метров; аэродром где-то за хвостом, сзади, и до него явно не дотянуть, а за спиной – ничего не подозревающий курсант. Вот и он, легкий на помине, тянется со штурманского сиде-ния ко мне, показывает большой палец. Видно понра-вился ему мой пилотаж.
Улыбнувшись ему, продолжаю, с небольшим креном в сторону работающего мотора, разворот, но уже ясно вижу – до аэродрома не дотяну: высота ката-строфически быстро уменьшается.
Успеваю заметить справа по курсу какую-то деревеньку, а за её огородами – ровное поле или пус-тырь. Не раздумывая больше, решаю садиться "на пу-зо".
Ещё минута – и ужасная тряска со скрежетом завершила мой первый самостоятельный полёт в зону.
Какое-то время, потрясённые случившимся, мы оба молчим и отупело смотрим перед собой. Первым выходит  из  оцепенения  Мещеряков  и неестественно громко начинает повторять один и тот же вопрос:
– Ты что это, Вася? А? Как это ты, а?
А у самого губы и руки трясутся.
На  меня  же  вдруг навалилась неимоверная ус-
талость, что не хотелось даже языком шевелить. Я молча показал ему на кусок шестерни, торчащий из капота левого мотора, удивился игре солнечного света на её маслянистых гранях и только потом, рассматри-вая согнутые в бараний рог лопасти винтов, испугал-ся.
– Как думаешь, Мещеряков, перепадёт мне за то, что не дотянул до аэродрома?
Мещеряков молчит, долго копается за броне-спинкой и, наконец, открыв люк, спускается на зем-лю.
Не переставая обдумывать возникшую мысль, выбираюсь из кабины и я. Мы молча обходим не-сколько раз вокруг самолёта, любовно трогаем его ру-ками, словно прося прощения за причинённую ему боль, и только после этого умудрённый жизненным опытом молотовский токарь авиамоторного завода Мещеряков изрекает:
– Посадил ты его, Вася, классически. На фюзе- ляже – ни царапинки, "шайбы" и рули –  целы. Только мотогондолы здорово помяты. Ты смотри, он же, в основном, на винтах стоит да на мотогондолах, как на лыжах. Винты да створки мотогондол заменить – и ле-тать можно.
– А мотор?
– Ну,  мотор,  конечно, надо менять. А я ведь в воздухе и не заметил, когда это случилось, – честно признался он, закуривая, и, ещё раз посмотрев на мо-тор, добавил: –  Шестерня редуктора лопнула.
– Она  самая. Тут  больших шестерен   больше нет.
Посматривая на деревню, я ожидал, что вот-вот нагрянет толпа любопытных, начнутся расспросы, со-чувствия и прочие ахи да охи, но кругом было тихо, никто к нам не спешил, никого наша беда не интересо-вала. "Да оно и к лучшему", – подумал я. И в этот мо-мент, со стороны заходящего солнца, появился не за-меченный нами маленький По-2. Он прострекотал над нашими головами, сделал пару виражей вокруг нашей распластанной на земле "Пешки" и удалился в сторону аэродрома. День клонился к вечеру. Над многими до-мишками потянулись к небу жиденькие дымки: хозяй-ки печи затопили.
– Ребята скоро на ужин пойдут, – словно про-должая начатый разговор, произнёс Мещеряков, по-сматривая на ближайшую убогую избёнку.
– Я побираться не пойду, – ответил я на его немой вопрос, – да и от самолёта мы не имеем права отходить.
Наломав изрядную кучу бурьяна, мы развели небольшой костерок и приготовились коротать ночь в открытом поле, как вдруг заметили далеко в степи движущуюся со стороны аэродрома чёрную точку, за которой тянулся серый шлейф пыли.
– Однако, наши едут, – сказал, поднимаясь, Ме-щеряков.
– Добавим  огонька, а то мимо проскочат, – ска-зал я, бросая охапку бурьяна на костерок. Мещеряков последовал моему примеру.
Огонь вначале словно потух, но вскоре крохот-ные язычки пламени пробились по тоненьким сухим травинкам наружу, разгорелись ярче где-то внутри су-хой кучи бурьяна, а затем гулкое пламя охватило всю новую порцию топлива, забилось, затрепетало боль-шими красными языками, сгустило обступившую нас темноту, но зато ярко осветило лежащий неподалёку самолёт и помогло ехавшим на машине обнаружить нас в этой сумеречной степи.
– Молодцы,  ребята,  что  подсветили, – сказал командир эскадрильи, вылезая из кабины, – а то бы мы на ту сторону деревни свернули.
Он  бегло  глянул  на  торчащую  из капота шес-
терню, обошёл с техником нашего звена вокруг само-лёта и только тогда подошёл к нам.
– Ну,  чего  носы  повесили?  Испугались?  Пра-вильно сделали. Я тоже испугался, когда И-16 в щепки разложил. Моя жена до сих пор вздрагивает, когда мои шрамы на теле увидит. Однако, я жив, летаю! Так, Семёнович? – обратился он к подошедшему технику.
– Так  точно, товарищ командир! – гаркнул во всю мощь Иван Семёнович. – А ты про что? – уже тихонько, и лукаво улыбаясь, спросил он у командира, на что тот, смеясь, махнул рукой и скомандовал:
– По коням!
Мы быстро забрались в кузов, и старенькая по-луторка не спеша затряслась на аэродром.

В начале второй декады ноября наступила на-стоящая зима: в ночь на десятое повалил густой снег, а на следующую ночь ударил крепкий морозец и задул злой обжигающий ветер. Земля и небо смешались в сплошной буранной круговерти; в нескольких шагах ничего не видно; снег острыми иголками сечёт лицо; набивается за поднятый воротник шинели, тает где-то у затылка и холодными струйками иногда сбегает по спине.
Я стою на посту на дальнем конце стоянки са-молётов, продуваемый насквозь всеми ветрами, и око-ченевшими пальцами едва держу винтовку. Укрыться негде, а до смены ещё два часа. Пробую забраться в отсек шасси, тут створки гондолы прикрывают голову и плечи от ветра, но ведь не видно ничего, какой из меня часовой? И я продолжаю упорно ходить вдоль стоянки, пытаясь хоть  что-то рассмотреть сквозь эту бешеную метель.
Вспоминается  рассказ  комиссара школы о том, как прошлой зимой на складе ГСМ центрального аэро-дрома  был  задержан  часовым  настоящий  диверсант,
засланный из-за линии фронта.
Стоя на средине стоянки, пытаюсь осмотреть-ся кругом и вдруг за крайним самолётом вижу на миг появившееся из снежной замети небольшое рыжее пятно. "Огонь!" – мелькнуло в уме. Стало вдруг жарко и немного страшно. Укрывшись за стойку шасси само-лёта, кричу в темноту:
– Стой! Кто идёт?
А в ответ только вой метели да очередная пор-ция холодного снега в лицо. "Показалось", – успел по-думать я, и вновь рыжее пятно мелькнуло уже на дру-гой стороне стоянки. Вот оно скрылось за круглой шайбой хвоста самолёта, появилось правее и медленно стало перемещаться к самолётному ящику, служащему каптёркой техников первого звена. Стреляю навскидку по рыжему пятну и перезаряжаю винтовку. И в тот же миг метель, словно вспугнутая моим выстрелом, на-брасывается на меня с удесятерённой силой, рвёт мою старенькую шинелешку, хлещет по лицу жёсткой ле-дяной крупкой, свистит разбойничьим свистом в само-лётных антеннах.
А мне жарко.
И страшно.
Рыжее пятно исчезло. Я тревожно оглядываю всю стоянку, но нигде не вижу ни рыжего пятна, ни постороннего движения.
Краем глаза замечаю, как от домика, где разме-щается наше караульное помещение, оторвались три согбенные фигуры и медленно,  преодолевая  бешеный натиск пурги, двинулись ко мне.
– Стой! Кто идёт? – грозно кричу я, уже осво-бодившись от страха.
– Разводящий  со  сменой! – чуть слышу в ответ сквозь вой и шелест метели.
– Разводящий – ко мне! Остальные – на месте, –раздельно  кричу  я.  Подходит  Амосов  и  недовольно
ворчит:
– Ну,  чего ты тут шум поднял? Чего палишь в белый свет? Такой сон не дал досмотреть!
Подходят ребята.
– Ну, что тут стряслось?
– Да  вот, – говорю, – кто-то полз. Рыжий та-кой. Я думал, кто поджигает.
– Где?  –  враз  выдохнули  ребята,  становясь плотнее друг к друг?
– Часовой – на месте, остальные – за мной! – тихо подал команду Амосов и перебежками, от само-лёта к самолёту, ребята двинулись в указанном мною направлении. Минуты две-три спустя, они с шумом и смехом вернулись обратно, неся в руках рыжую, с бе-лым галстуком на грудке, лису.
– Ну, ты, Вася, даёшь! Устроил тут, понима-ешь, охоту на лис, а я такого шикарного сна лишился. Куда его девать, твой трофей охотничий?
– А я откуда знаю? Подари кому-нибудь. Ты любишь подарки делать – вот и подари, – сказал я, смущаясь и снова чувствуя усиливающийся озноб, от которого содрогалось всё тело, и зубы выбивали пре-дательскую дрожь.
– Ну, ладно, там разберёмся. На, неси свой тро-фей.
Амосов поправил на поясе патронташ, закинул винтовку за спину и, отдав команду на смену часо-вых, зашагал широким уверенным шагом к караульно-му помещению.
Через пару дней, оформляя стенгазету, мы  мая-лись над тем, как смешнее изобразить мою "войну" с привидениями на посту. Предложений было много, но был принят один вариант, близкий к реальной ситуа-ции:  дружеский  шарж  и коротенькое четверостишие, смешное, но не обидное.
А на  вечерней  поверке  капитан Быстров зачи-
тал приказ по школе, в котором мне объявлялась бла-годарность за бдительное несение караульной службы.

Дней через пять после моей вынужденной по-садки наш самолёт был восстановлен, облётан, и мы продолжали, хоть и нечасто, летать в зону и начали го-товиться к маршрутным полётам.
Техника пилотирования у всех, в общем-то, бы-ла неблестящей, но летали мы уже довольно уверен-но. Да и откуда ему, этому блеску, было быть, если мы большую часть времени отбывали в карауле, а на по-лёты выходили от случая к случаю. И часто получа-лось так, что, садясь в самолёт после длительного пе-рерыва, курсант, прежде, чем взлететь, вынужден был мучительно вспоминать всю последовательность сво-их действий от запуска моторов до взлёта и посадки, а шлифовка техники пилотирования начиналась только после нескольких полётов по кругу и в зону, и то, если выпадет тебе счастье получить подряд несколько по-лётов.
Конец ноября в том году выдался не очень при-ятным: после длительных метелей наступила неболь-шая оттепель, снег осел, но не растаял; с утра стояли туманы, после схода которых на весь день оставалась какая-то противная серая дымка, и мы по несколько часов торчали на старте без дела, выжидая подходя-щей погоды.
Иногда солнце прорывалось сквозь эту серую мглу, дымка рассеивалась, и над стартом появлялся кусочек голубого неба; всё приходило в движение, и едва появлялась возможность – начинались полёты.
В один из таких дней мне  удалось слетать в зо-ну.
Это был мой последний по плану полёт, но ко-мандир  эскадрильи  в  тот  день  решил  сам  слетать с каждым, кто, завершая зону, готовился к  маршрутным
полётам.
Сейчас в зону с ним ушёл Федотов, а мы с ин-структором, лейтенантом Цивилёвым, сидели в "пя-тачке" и вели неспешный разговор о делах житейских и скором окончании школы.
Внезапно всё население "пятачка" кинулось бе-жать куда-то в сторону, и мы, поддаваясь инстинктив-ному чувству опасности, побежали за всеми, оцени-вая на ходу, что же случилось?
Остановились все одновременно и с тревогой смотрели, как между посадочным "Т" и "пятачком", снижаясь на минимальной скорости, пытался сесть по-перёк старта чей-то Пе-2.
Вот он, не долетая "пятачка", ещё уменьшил скорость и тут же, резко клюнув носом, со страшным грохотом и скрежетом ударился о землю, на глазах превращаясь в груду бесформенного металла.
С ужасом смотрел я на эту катастрофу и, кажет-ся, даже не слышал этих последних звуков падающей машины. В тот миг почему-то всё мое внимание при-влекло оторвавшееся от самолёта колесо, которое со страшной скоростью катилось через лётное поле, и пока оно не скрылось в высоком бурьяне, я не мог сдвинуться с места.
В таком же, видимо, оцепенении находились и все находившиеся на старте, потому что побежали к разбившемуся самолёту мы все почти одновременно.
Над смятыми в гармошку центропланом и ка-биной громоздилась хвостовая часть самолёта, упира-ясь деформированными шайбами хвостового оперения о землю; оторванные и покорёженные крылья стояли, полуприжатые к остаткам фюзеляжа, и словно обере-гали безмолвно лежащих на земле двух курсантов в серых зимних комбинезонах; и над всем этим стоял тя-жёлый, на всю жизнь  запомнившийся, тошнотворный запах   авиационного   бензина  и  горячего  моторного
масла.
Возвращающиеся из зон самолёты по сигналам руководителя полётов рулили прямо на стоянку, a нас, курсантов и свободных от полётов инструкторов, уса-дили в дежурную машину и увезли в гарнизон.
Настроение у многих ребят было подавленное, но немало было и таких, которые бурно протестовали против закрытия полётов, доказывая, что на фронте не раскисают, а воюют, невзирая на большие потери.
В эскадрилье назревала митинговая ситуация.
Пришедший в казарму командир эскадрильи быстро сориентировался в обстановке и объявил по-строение.
Меряя комнату упругими шагами, он долго прохаживался перед замершим в выжидательном мол-чании строем, всматриваясь в напряжённые лица кур-сантов, в инструкторов, стоящих на правом фланге и нетерпеливо теребящих свои лётные планшеты, и, на-конец, заговорил, стараясь не вызвать весьма неумест-ных после случившегося бурных эмоций:
– То, что произошло, в авиации – не новость. Все видели, сколько пропеллеров и красных звёздо-чек на могилах наших старших товарищей на гарни-зонном кладбище? А чем, как не кровью авиаторов, написано наставление по производству полётов и все инструкции, регламентирующие нашу работу? Кто с этим не согласен – два шага вперед!
Строй не шелохнулся.
– А кто не видел ни разу,  как  разбиваются кур-санты во время учебных полётов? Выйти из строя!
Ребята молчали, и я был уверен, что все они вспомнили в этот момент  наших  товарищей, погиб-ших во время полётов в предыдущих школах.
– И последний вопрос. Кто готов завтра выйти на полёты? Шаг вперёд!
Весь строй,  как  один  человек,  сделал  полный
шаг вперёд, гулко прозвучавший под сводами казар-мы. Удовлетворённо и торжествующе улыбнувшись, командир эскадрильи сказал:
– Командиры звеньев – ко мне, инструкторам – поставить задачи своим лётным группам на завтра. Р-р-разойдись! – уже совсем весело закончил он и на-правился в штабную комнату.

Февральские метели отбушевали ещё в первой половине месяца, и сразу же установилась относи-тельно тёплая, с туманами в утренние часы, погода. Снег побурел и осел настолько, что сквозь него, как щетина на небритой щеке, вылез бурьян, а кое-где и прошлогодняя трава. На аэродроме, не переставая, гу-дели моторы. Проводились последние полёты по мар-шруту.
В ближайшие дни ожидались выпускные экза-мены, и все мы ходили словно именинники, широко улыбались и громко смеялись по поводу даже давно устаревших анекдотов. Да и как нам было не лико-вать, если мы, после стольких лет мытарств и лише-ний, подошли вплотную к цели своей жизни!
Лейтенант Цивилёв, ещё раз проверив мои зна-ния всех данных по маршруту, подошёл к входному люку кабины и, придерживая рукой выдвижную стре-мянку, пошутил:
– Прошу, товарищ без пяти минут лейтенант!
На старте оглядываюсь на Цивилёва, сидящего на штурманском  сидении,  и,  видя его кивок головой, прошу у стартера разрешения на взлёт.
– А погодка-то не из весёлых,– отметил Циви- лёв, устраиваясь поудобнее на сиденье. – Давай, по-ехали!
Не мешкая, взлетаю и выхожу на исходный пункт маршрута. С удовлетворением отмечаю про се-бя, что легко узнаю на земле все заученные по карте ориентиры. Инструктор молчит, спокойно поглядывая за борт. Молчу и я, стараясь точнее пройти первый от-резок пути, но тут же замечаю, что видимость ухуд-шается.
– Дымка сгущается, – говорю я, словно для се-бя, – да и облачность, вроде, ниже, чем синоптики обе-щали.
– Во-во.  Главное ты ухватил. Теперь смотри в оба. Скоро разворот. Смотри, не прозевай поворот-ный пункт.
– Да  вот  он,  –  отвечаю, –  впереди  по  курсу. Сейчас начинаю разворот.
На втором отрезке маршрута облачность стала ниже, плотнее, и скоро мы снизились до пятисот мет-ров. И едва прошли контрольный ориентир, как в пра-вом моторе что-то сильно застучало, затрясло весь са-молёт, на плоскость хлынуло масло, и я едва успел удержать самолёт oт разворота.
– Спокойно, Вася, держи курс и скорость. Ка-жется, наш мотор приказал долго жить, – говорит Ци-вилёв. – Жаль, высотёнка маловата. Как думаешь, до-тянем?
– Вряд ли, – отвечаю, – скорость держу, а высо-та падает.
– Неужели "на пузо"?
– Придётся.
– Тогда  сажай  сам.  У  тебя  уже  опыт есть. Да мне отсюда, с этого штурманского сиденья, и не поса-дить как надо.
– Хорошо, я постараюсь.
А высота, меж тем, уменьшается с каждой ми-нутой.
– Старайся  на  маршруте  площадку  выбрать, а то в стороне нас не скоро найдут, – подаёт совет Ци-вилёв.
С высоты сто метров вижу впереди ровную площадку и нацеливаюсь на нее. Успеваю немного вы-пустить щитки и выключить зажигание. И почти в тот же момент самолёт с адским скрежетом пополз по земле, затрясся, загибая лопасти винтов, и, вздрогнув, остановился. Наступила полная тишина.
– Да, хорошо распушили концовку, – невесело пробормотал Цивилёв.
– А я-то тут при чём? – взрываюсь я.
– Ни при чём, конечно. Только зачем орать? Ты ещё не лейтенант, а уже орешь на меня.
Растерявшись, я оглядываюсь, но вижу только спину Цивилёва: согнувшись, он открывает входной люк кабины и спускается на землю.
– Вылезай, посмотрим, что с мотором, – гово-рит он.
– А что бы там ни было – мы не имеем права трогать, – говорю я.
Цивилёв удивлённо смотрит на меня и, нако-нец, произносит:
– И откуда ты всё знаешь? Ещё не лейтенант, а уже такие тонкости знаешь!
– Комэска так говорил там, на вынужденной.
– Так бы и сказал сразу! А то я думаю: и отку-да в моей лётной группе взялся такой вундеркинд? – выпалил Цивилёв, обнимая меня.
– Ты не обижайся. Я же шучу. А что касается мотора, то тут и вскрывать ничего не надо: судя по этой дырке, в моторе оборвался шатун. Вот он и нало- мал столько дров.
Обойдя вокруг самолёта, мы дружно проком- ментировали каждую поломку и так же дружно стали возмущаться, что на школьных  самолётах  нет  рации.
– И какому  идиоту пришла такая дурь в голову, чтобы снять рацию, – возмущался Цивилёв. – Будь она на  месте  – не  было  бы вопросов,  как сообщить о на-шем  ЧП.  А в такой ситуации – что делать? И, как  на-
зло, – ни одной хатёнки поблизости.
– Может наши увидят? – робко высказал я свою мысль.
– Вася, ты – гений! – воскликнул Цивилёв, по-смотрев на часы, – через час после нашего взлёта дол-жен идти другой самолёт. Не помню – кто, но по плановой таблице после нас ещё три экипажа должны идти по этому маршруту.
– Костерок бы соорудить, – предложил я. – Мо-жет скорее тогда увидят.
– Идея. Только днём вряд ли огонь с высоты бу-дет виден.
– А мы дыму побольше дадим, – предлагаю я.
– Тоже  верно, – соглашается  Цивилёв,  и  мы дружно взялись ломать торчащий из снега бурьян, складывать его неподалёку от распластанной на земле нашей машины и не заметили, как к нам приблизился следовавший за нами самолёт. И только когда над на-шими головами раздался рёв его моторов, мы оторва-лись от своего занятия и обескураженно посмотрели вслед улетающей "Пешке".
– Прозевали! – потерянно произнёс Цивилёв.
И самолёт, словно услышав его слабый голос, начал разворачиваться, стал в вираж над нами и, сре-зав маршрут, улетел напрямую к аэродрому.
– Ну, вот, теперь можно и у костерка погреть-ся, – сказал Цивилёв. – Зажигай.
– Так  я  же не курю, – сконфуженно произнёс я, – и спичек у меня нет.
– А я тоже не курю, – сообщил он. И мы друж- но принялись хохотать, на все лады обыгрывая нашу затею с костром.
Часа через полтора-два до нашего слуха дошло знакомое стрекотание лёгкого авиационного мотора.
– Слышишь? – насторожился  Цивилёв, – где-то По-2 трещит. Это к нам летят.
Но сколько мы ни всматривались в густеющую дымку и в свинцово-серые низкие облака – самолета нигде не было видно.
А звук то усиливался, то затихал, и вдруг, со-всем рядом, из не замеченной нами лощины выскочи-ли аэросани, объехали вокруг нашего самолёта пол-ный круг и остановились против кабины! Водитель аэросаней безучастно посматривал на нас, не соби-раясь выключать двигатель, а из открытой кабины вы-прыгнул лётчик в меховой лётной куртке и направил-ся к нам. Это был главный инженер школы.
– Ну, что у вас тут случилось? – спросил он, подавая руку Цивилёву и, получив чёткий и ясный ответ, предложил:
– Садитесь, лейтенант, со мной, а курсант пусть побудет у самолета. Скоро подъедет ваш техсостав. Они уже где-то на подходе.
– Разрешите  остаться,  товарищ  полковник? –  попросил Цивилёв.
– Ну что ж, оставайтесь,  – ответил главный ин-женер и полез в кабину аэросаней, предварительно что-то переложив там в задний отсек.
– Видел? – спросил Цивилев, когда сани, взви-хрив снежную пыль, резво рванули с места и скры-лись за краем лощины.
– Нет, а что?
– Лисичек инженер настрелял. Видел, перекла- дывал ружьё и пару рыжих лис?
– Да я как-то и не  заметил.  Я  больше  курткой его интересовался.
– А-а! Это ему фронтовики  подарили. На фрон-те такие куртки и штаны Героям Советского Союза да-ют. Американские. Так что у тебя ещё есть шанс за-иметь такую одежонку.
– Если ещё экзамены сдам.
– Да  какие  там  экзамены!  Никаких экзаменов
не будет. Я уже приказ о присвоении вам званий ви-дел. Только – между нами. Вчера в штабе школы был, и один свой парень показал мне эту бумагу. Свежень-кая, только что из Москвы. Жаль только, что всем оди-наково присвоили: "младший лейтенант". А ведь лета-ете вы все по-разному.
– Да  какое  это  имеет  значение?  –  с горячно-стью воскликнул я, – главное – в часть, в самостоя-тельную жизнь, на фронт!
– В этом ты, пожалуй, прав. У вас всё впереди: и звания, и ордена, и слава.
– Так и вас же, наверное, на фронт пошлют, – неуверенно сказал я.
– Нет, браток, глухо. Уж сколько я рапортов пи-сал! Не пускают – и точка. А кто, говорят, кадры для фронта готовить будет? Вот и весь сказ. И возразить нечего.
И действительно, от такой железной логики ни-куда не уйти. Мало кому из школьных инструкторов удалось побывать на фронте, а их ученики, кому уда-лось праздновать Победу, были при орденах, а некото-рые – и при высоких воинских званиях.






















































ГОЛУБАЯ ПОЛОСКА





























































В П Е Р Е Д И  –  В О Й Н А


                1.


В последних  числах  февраля 1944 года  состо-ялся,  наконец-то,  выпуск  пилотов Энгельсской воен-ной авиационной школы.
Выпускной церемонии, как, говорят, бывало в мирное время, не было. Нам зачитали приказ об окон-чании обучения и присвоении званий "младший лей-тенант" и велели после построения получить в штабе документы для дальнейшего прохождения службы.
Оделись мы в новенькое офицерское обмунди-рование, прикрепили на золотые погоны с голубой по-лоской посредине по одной маленькой звездочке, а на грудь – голубой эмалевый ромбик с серебристым са-молётиком и вновь встали в строй уже офицерами ВВС Советской армии.
В штабе офицер отдела кадров вручил каждо-му предписание и проездные документы и попросил всех нас, не мешкая, выехать по назначению.
На этом официальная часть была закончена.
Из штаба школы в свою казарму мы уже воз-вращались поодиночке, попрощавшись со своими ин-структорами и командирами на плацу, как только по-дали команду "Разойдись!"
– Ну, что  я  говорил?  –  спросил  Цивилёв,  не-ожиданно появившись рядом со мной на выходе  из штаба. – Куда получил назначение?
– Да вот, в Петровск, в ОРЗАП, – сказал я,  про-тягивая ему свои документы. – А что такое – ОРЗАП?
– А кто ж его  знает!  Наверное,  какой-то  полк. Да ты не переживай, на месте разберёшься. Главное – недалеко. Петровск – это же совсем рядом, за Сара-товом. Утром выедешь – к обеду будешь на месте. Ну, счастья тебе и удачи. А я побежал. Нас в штурманском классе зачем-то собирают.
И он, крепко пожав мне руку, побежал в сосед-ний подъезд, а я, вернувшись в штаб, с помощью писа-ря разобрался в железнодорожном расписании и те-перь имел представление, как добраться до загадоч-ного города Петровска.
В казарме, между тем, творилось что-то неверо-ятное. Привычный строгий порядок был настолько на-рушен, что я, буквально, остолбенел, войдя в помеще-ние: большая часть двухъярусных железных коек стоя-ли как попало оголёнными, точно скелеты; на проходе громоздились кучи небрежно брошенного постельного белья, старой одежды, обуви и еще чего-то, бывшего в курсантском употреблении; по всей казарме бегали, суетились, отчаянно жестикулировали, поблескивая золотыми погонами, вчерашние курсанты, а над всем этим стоял разноголосый гул, прерываемый иногда взрывами гомерического хохота.
Мимо меня почти бегом пронеслась группа младших лейтенантов, в которых я едва узнал своих товарищей из нашего звена: Витю Кондакова, Костю Данилова, Колю Мерзлякова, Пашу Федотова и ещё кого-то, смутно напоминающих бывших курсантов.
Ребята, широко улыбаясь, помахали мне рука-ми, прокричали какие-то прощальные слова и, не оста-навливаясь, выпорхнули из казармы.
Я отошёл от непрерывно хлопающей двери и, заметив в нашем углу несколько заправленных коек, прошёл туда. На постели Амосова, во главе с ним, си-дели ребята из нашей лётной группы и  увлечённо  об-суждали какую-то заметку из "Красной Звезды".
– Ну, ты куда? – опросил Амосов,  едва  я подо-шёл к ним.
– В Петровск, в ОРЗАП.
– А что это – ОРЗАП ?
– Не знаю.  Но  один писарчук в штабе сказал, что это запасной полк, – ответил я удручённо.
– Вот это фокус! – присвистнул Миронов.
– Выходит, будешь сидеть в резерве? – выска-зал предположение Голубев.
– А вы куда? – спросил я, стараясь скрыть свое разочарование.
– Да вот, под Ленинград, в эту вот часть, – ска-зал Амосов, прихлопнув ладонью по газете, лежавшей у него на коленях.
– А Витя с Костей куда? – спросил я, кивнув на дверь. – Чего это они на такой скорости мимо меня промчались ?
– Они под Сталинград. У них поезд через два часа. А мы завтра раненько. Точнее – сегодня ночью. Скоро на вокзал пойдём. Надоела эта казарма – до чёр-тиков. Лучше на вокзале пошатаемся.
– Ну, как, орлы? Что решили? – спросил, под-ходя, незнакомый старшина.
– Забирай,  старшина,  все  эти тряпки. Мы на вокзал поедем, – ответил за всех Амосов.
– И я с вами, – заявил я, снимая свою постель с койки.
Последняя ниточка, связывавшая нас с курсант-ским бытом, была порвана.


                2.


В Петровск я прибыл довольно рано и до обеда успел  оформиться  в штабе, получить место в офицер-ском общежитии и осмотреться в новой обстановке.
А она,  надо  сказать, мало  чем  отличалась  от
той, из которой я только что вырвался: та же огром-ная перенаселённая казарма, тот же армейский поря-док с дежурными, дневальными у тумбочки, построе-ниями по поводу и без повода, и постоянное, ни с чем не сравнимое, чувство какого-то ожидания, как на вок-зале.
Да, по сути дела, и эта огромная казарма, и сам полк были пересыльным пунктом между школой и фронтом. Здесь комплектовались экипажи, закрепля-лись за боевыми самолётами, производились трениро-вочные полёты на боевое применение, а затем группа-ми отправлялись на фронт для пополнения разведыва-тельных полков, воевавших не выходя из боя.
В первый же день, едва я устроился в общежи-тии, подсел ко мне высокий грузный старшина с боль-шими залысинами на крупной голове и без всяких пре-дисловий приступил к делу:
– Лётчик?
– Лётчик.
– Штурмана ещё себе не подобрал?
– Нет.
– Возьми меня. Я уже на фронте побывал. Был сбит, да вот выбрался живым. Послали сюда на уком-плектование.
– А где же твой лётчик? – спрашиваю. – Ну, с которым ты летал. Он тоже здесь?
– Нет, его сбили. Тут, видишь ли, такая штука получилась: нас атаковали "мессера"; я кричу по СПУ: "Уходи, Коля!" Он молчит. Значит, убит. Я в люк вы-бросился и на парашюте спустился. Неделю у парти-зан прожил, а потом на большую землю перевезли, и вот я тут.
– А он, лётчик твой?
– Живой  оказался.  Домой прилетел.   С другим сейчас летает.
Рассказ  этот  меня  почему-то насторожил, но я
продолжал слушать.
– Ты во мне не сомневайся, – продолжал он, – я знаю  болгарский язык. В случае, собьют – мы к болга-рам подадимся. Не пропадём.
– А почему ты решил, что нас собьют и непре-менно на юге? А если на севере? Где-нибудь под Мур-манском?
– И  там  не  пропадём.  Я  немного  немецкий знаю. А там многие по-немецки говорят.
– Послушай, старшина. Что-то тебя всё время на землю тянет. А я летать хочу. Понимаешь? – начал заводиться я, – и я совсем не хочу, чтобы меня сбива-ли. Ясно?!
– Да ну тебя. Псих какой-то, – пробурчал стар-шина и словно испарился. Больше я его нигде не ви-дел.
Расстроенный этим разговором, я долго бро-дил по казармам, присматривался к их обитателям и почему-то надеялся, что встречу кого-нибудь из своих школьных друзей.
И встретил-таки!
В сержантской казарме, на втором этаже сосед-него корпуса, моё внимание привлекла тройка ребят, оживлённо что-то обсуждавших, сидя на сдвинутых попарно койках. В одном из говоривших я узнал Во-лодю Воронова, своего однокашника из соседней эс-кадрильи, прибывшего сюда днём позже и поселивше-гося, за неимением мест в офицерском общежитии, здесь, со штурманами, имевшими, в основном, сер-жантские звания.
После бурных приветствий, Володя познако-мил меня со своими собеседниками:
– Вот это  мой штурман, сержант Лёша Ивлев, –указал он на белокурого крепыша. – Прошу любить и жаловать. А это – тоже сержант – Лёва Минин, наш стрелок-радист, – сказал Володя, потрепав чёрную кудрявую шевелюру третьего. – Как видишь – экипаж укомплектован. А у тебя как дела? Подобрал себе ко-го-нибудь?
– Да нет, не успел ещё, – ответил я.
– А ты поторопись, а то назначат тебе по при-казу кого-нибудь.
– А Мишу? – посмотрев на своего командира, несмело предложил штурман.
– А ты его знаешь? – спросил Володя.
– Ещё бы! В одном училище учились.
– Ну, как? – обратился ко мне Володя.
– Надо посмотреть, – ответил я, вспомнив не-давнего собеседника.
– Да что там смотреть? – загорячился Ивлев, – Мишка – мировой парень! Вот увидишь. Спортсмен, грамотный, смелый; в училище у него по штурман-скому делу одни пятёрки были.
– А у меня тут один корешок есть – Вовка Жи-ла, – вступил в разговор третий, – хороший из него стрелок-радист будет. Спокойный такой. Правда, не-много староват может, шестнадцатого года он, но очень верный товарищ, – высказался Лёва, поднима-ясь с койки и оправляя гимнастёрку.
– Вот видишь, – словно подводя итог, торже-ственно произнес Володя, – тебе уже и весь экипаж подобрали, а ты всё думаешь! Короче, приходи после ужина сюда же. Здесь и поговорим. Договорились?
– Договорились,  –  ответил  я  и  облегчённо вздохнул, словно ношу с плеч стряхнул. Уж очень по-нравились мне эти ребята, и не поверить в их искрен-ность я просто не мог. Да и обстановка складывалась так, что надо было спешить, а то ведь и действитель-но назначат в экипаж каких-нибудь недотёп и будешь с ними  маяться,  а то и погибнешь на фронте ни за по-нюшку табаку.
Но посмотреть  ребят надо.  Ведь  с ними в  бой
идти, а не на танцы, решил я, и, как договорились, после ужина был на условленном месте.
Ребята уже ожидали меня.
Володя, как хозяин положения, представил мне двоих незнакомых ребят, одетых в старенькое, но оп-рятное обмундирование с новыми желтовато-золотис-тыми лычками на погонах:
– Знакомьтесь, ребята. Это – Вася Дубов. Не мастер говорить, но мастерски может сажать "пешки" на "пузо". Стреляет лучше меня. И летает, судя по двум благодарностям, неплохо. А это, – продолжал представлять Володя, – и есть Лёшкин друг – Миша Абузяров. Обняв за плечи стройного подтянутого сер-жанта с пышной густой шевелюрой и внимательным цепким взглядом, Володя усадил его на койку и, обра-щаясь к Минину, предложил:
– Ну, а ты давай своего друга представь. Не всё же мне за вас выступать! – и он шумно плюхнулся на койку.
– А что мне его представлять? –  откликнулся Минин, – пусть он сам представится. Он хоть и не говорун, но о себе рассказать может, этот мечтатель-хохол. Мы с ним тут вместе уже немало каши съели, ждать надоело.
– Ну, раз до меня очередь дошла – скажу, если на фронт возьмёте.
– Факт, возьмём! – воскликнул за всех Воро-нов.
– Ну, добре, – вздохнул круглолицый, плотный, коренастый гвардии старшина. – Зовут меня Жила Вла-димир, шестнадцатого года рождения, Сумской облас-ти, украинец, женат. Ну, что ещё? Окончил ШМАС. По радиосвязи имею 5, по стрельбе – 4. Хлопцы! Возьмите меня на фронт!
Мы  все  дружно  засмеялись  и единогласно ре-шили взять Жилу на фронт.
Поздно вечером, перед самым отбоем, когда я уже готовился лечь спать, неожиданно пришёл ко мне Миша Абузяров.
– Командир! Я там, у Воронова, не очень по-нял: берёте вы меня в свой экипаж или нет? Тут так много штурманов и так мало лётчиков, что я как-то сразу и не поверил, что моя мечта сбывается. Правда – берёте?
– Конечно, беру, Миша! – поспешил заверить я его. – Мне Лёша так много рассказал о тебе, что я не вижу смысла искать кого-то ещё себе в экипаж. Завтра же доложу в штаб о нашем экипаже.
– Спасибо, командир! – взволнованно прого-ворил Миша и крепко пожал мне руку. – Ты во мне не ошибёшься. Вот увидишь!
Он красиво приложил руку к пилотке, чётко по-вернулся и пошёл к выходу из спальни, а я, залюбовав-шись его строевой выправкой, долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся в тёмном проёме дальней и единственной двери.
Размечтавшись, я долго не мог уснуть, пытаясь в образах представить наш экипаж в разных ситуаци-ях фронтовой жизни, которую я сам-то знал только по газетам. И, тем не менее, во мне росла уверенность в правильности принятого решения, и я, наконец, уснул сном праведника, совершившего труднейшую работу.


                3.


          Назавтра, едва забрезжил синий мартовский рас-свет, я был уже на ногах.  Стараясь  не шуметь, привёл себя в порядок, заправил постель и вышел на улицу.
После тяжёлой казарменной  духоты  дышалось удивительно  легко;  небольшой  морозец  бодрил и не
позволял надолго останавливаться.
Пройдя ускоренным шагом довольно далеко, я уже  повернул  обратно,  как вдруг увидел идущего на-встречу Мишу.
– Доброе  утро,  командир!  –  приветствовал он меня. – Ты что, уже квартиру в городе успел найти?
– Какую  квартиру?  –  недоуменно спросил я. –Просто – вышел погулять.
– А мне  тоже,  понимаешь,  не  спится. Зайти к вам в такую рань как-то не решился..., а теперь вижу – всё равно бы не застал. А насчёт квартиры – не оби-жайся. Просто я знаю, что некоторые из наших завели здесь ППЖ и в казарме не ночуют.
– А ты, тоже от ППЖ идёшь?
– Да нет, я по утрам всегда пробежки делаю. В училище всегда призы имел за средние дистанции, вот и стараюсь форму не потерять. Только одному скучно бегать. Я люблю, чтобы кто-то на пятки наступал – тогда интересно бежать.
– Слушай, Миша! А нам начальство не насту-пит сегодня на пятки?
– Это ты насчёт приказа?
– Ну да.
– Нет! Это нам уже не угрожает. Я ещё вчера, как от тебя ушёл, дал заявочку одному дружку, писа-рю из штаба; он сделает всё, как надо.
– И на Вовку?
– И на него. А какой же экипаж без стрелка -радиста? Это же глаза и уши задней полусферы! – за-смеялся Миша.
При подходе к казарме он попросил:
– После  завтрака,  командир,  приходи  в  штаб: штурман полка будет занятия проводить по району по-лётов.
– Спасибо,  приду,  –  ответил  я,  не  переставая удивляться  его  оперативности  и  осведомлённости  и
еще раз убеждаясь в правильности своего выбора.
"Ты во мне не ошибёшься. Вот увидишь!" – до сих пор звучал в ушах его твёрдый и уверенный голос.
И пока мы шли до казармы, я всё время посмат-ривал на его красивый восточный профиль, вслуши-вался в интонации его голоса, отмечал скупость и вы-разительность его жестов и умение кратко и точно формулировать свои мысли.
В штаб мы пришли всем экипажем и с таким настроением, словно были вместе всю жизнь и никог-да не расставались. Короткого пути от столовой до штаба нам вполне хватило, чтобы как следует позна-комиться, выложив друг другу о себе всё, что имело отношение к нашим коротким и простеньким биогра-фиям, и совершенно не удивились, услышав в штабе:
– Экипаж Дубова, получите карты!
И снова меня приятно удивила уверенность, де-ловая хватка и настоящий профессионализм моего штурмана, когда мы получали карты, штурманское имущество, склеивали огромные полотнища карт двух масштабов для Миши и для меня. Он делал всё это на-столько быстро, чётко и уверенно, что даже флегма-тичный Жила отметил это, показав мне украдкой боль-шой палец.
Утвердительно кивнув ему головой, я шепнул Михаилу на ухо:
– Пойду Воронову помогу. Что-то у них с кар-той не ладится.
– Хорошо, командир, –  ответил  он, не отрыва-ясь от работы, – мы с Володей доклеим последний ряд и тоже подойдём.
К обеду все приготовления были закончены, и десятка два экипажей приступили к изучению района полётов.
Очертив  на  мелкомасштабной  карте  круг,  ра-диусом  300 километров,  штурман  полка дал краткую
характеристику района, показал наиболее характерные ориентиры, подчеркнул особенности ориентировки и,  пожелав успехов в предстоящей сдаче зачётов, уда-лился до конца дня.
Радистов после обеда увели в класс связи, а мы с Мишей взялись вычерчивать на чистых листах бума-ги схемы района полётов.
Экзаменуя поочерёдно друг друга, а затем предложив эту систему Воронову с Ивлевым, мы до-вольно быстро освоились с районом полётов и через несколько дней успешно сдали зачёт штурману полка.
А ещё через некоторое время вся наша группа приказом по полку была допущена к полётам, и нача-лись наши ежедневные поездки на аэродром на приём-ку матчасти, наземные тренировки, тировые стрельбы и предполётную подготовку.
Несколько маршрутных полётов мы выполни-ли настолько спокойно и уверенно, как будто летали в этом составе давно-давно. И главное – понимали друг друга с полуслова.
В первых числах мая была скомплектована группа из шести экипажей для отправки на фронт.
Зачислили в эту группу и нас с Вороновым.


                4.


День 15 мая 1944 года выдался необыкновенно тихим, тёплым и солнечным. Крупная роса сверкала алмазами на траве, стекала серебристыми струйками с зеленоватых плоскостей и фюзеляжей выстроившихся в ряд боевых самолётов Пе-2, а воздух был напоен чу-десным  запахом  цветущих  трав, и на подходе к аэро-дрому дышалось удивительно легко.
Сегодня последнее утро на мирной земле.
Капитан Кульков, назначенный ведущим нашей группы, дал последние указания о порядке перелёта и скомандовал:
– По самолётам!
И вот, собравшись на круге, группа, звено за звеном, ложится на заданный курс.
Я иду справа от Кулькова и старательно держу своё место в строю. Левым ведомым – Володя Воро-нов. На положенной дистанции идут ребята второго звена.
Обычный мирный полёт мирных самолётов с самыми мирными ребятами на борту. И под нами уди-вительно красивая в весеннем убранстве мирная зем-ля, которую, где-то уже недалеко, терзают немецкие фашисты. Медленно проплывают под крылом боль-шие и маленькие города с разноцветьем домов и за-водских построек; серенькие деревни, окружённые венками цветущих садов, платками широких полей изумрудной зелени; серебристыми змейками вьются маленькие речушки, сверкая солнечными бликами; а над всем этим – тёплое, ласковое солнце и редкие, ослепительной белизны, маленькие облака нарождаю-щейся кучёвки.
Когда долго смотришь на самолёт ведущего – кажется, что наши маленькие самолётики неподвиж-но висят в воздухе, а огромная, широко раскинувшая- ся и пёстро раскрашенная земля уплывает под нами назад.
– Как идём? – утомившись от долгого молча-ния, спросил я штурмана.
– Нормально идём, точно  по маршруту, –  oтве-тил он. – Через семь минут – Воронеж. Будем делать посадку. Не забыл?
– Не забыл. А как там Володя?
– Всё  в порядке, командир, – ответил стрелок-радист.  –  Ведущий  запрашивает  разрешение  на   по-
садку. Буду слушать землю. Чуть что – передам. А по-ка – отключаюсь.
– Добро, – ответил я и тут же заметил, что веду-щий начинает разворот.
Кульков провёл шестёрку над взлётно-посадоч-ной полосой, давая ребятам осмотреться, и распустил строй. Садились пo одному, в строгой очерёдности.
После посадки и дозаправки самолётов выясни-лось, что в Смоленск, конечную цель нашего перелё-та, мы можем вылететь только завтра, во второй поло-вине дня.
– А почему так? День же вон какой хороший,– пристали мы с расспросами к Кулькову.
– Не принимает Смоленск. Немцы бомбят здо-рово. Аэродром повреждён, – ответил он. – В общем, так: обедаем, устраиваемся на ночлег, и все свободны до завтра. В 12.00 всем быть здесь. Ясно?
Без лишних разговоров все отправились в лёт-ную столовую, а оттуда, зайдя на минуту в общежи-тие, не сговариваясь, вся шестёрка экипажей потя-нулась в город, на ходу обсуждая только что увиден-ный звериный оскал войны: аэродромные сооружения и прилегающие кварталы города были до основания разрушены.
Однако, чем дальше мы шли, тем общая карти-на города становились всё более загадочной.
– Командир, а город-то цел! – воскликнул кто-то, обращаясь к идущему впереди лётчику.
– А ты с воздуха что видел? – спросил тот.
– Да вот то-то и оно, что я видел пустые  короб-ки домов, а тут, смотри, вся улица целенькая.
– Ну, вот и посмотрим, эти целенькие, – отве-тил впереди идущий.
Пройдя  среди  развалин  еще  метров  пятьсот –восемьсот,  мы увидели настоящую городскую улицу с многоэтажными  домами  и  ровными рядами деревьев
вдоль тротуаров, которые даже в ближней перспек-тиве создавали впечатление красивого, благоустроен-ного города. Но, чем дальше мы шли по улице, тем тя-гостнее становилось на душе у каждого: все дома зия-ли пустыми почерневшими глазницами окон и двер-ных проёмов, с обрушившимся и сгоревшим внутрен-ним содержанием, и обрушившимися крышами.
И, вероятно, поэтому такою болью отозвалось у ребят увиденное в одной из комнат: большая, когда-то красивая кукла, зацепившаяся за гвоздь в стене, рас-качивалась сквозняком на своей длинной косичке и словно в удивлении разводила широко расставленны-ми руками.
– Смотри, – показал глазами на куклу Миша, – как будто свою хозяйку ищет.
Ребята, шедшие рядом, посмотрели долгим взглядом на куклу и молча выразили своё согласие с предположением Миши. Некоторое время мы шли молча.
– А я ещё на подходе к городу заметил какие-то чёрные пятна среди зелёных садов, – заговорил Ив-лев, – а вот только сейчас понял, что это были сгорев-шие деревни. Представляешь, какая тут была темпе-ратурка? – спросил он у Воронова, показав на особен-но сильно закопченную группу домов.
Подошли остальные экипажи, посмотрели мол-ча на чёрные стены, и желваки заиграли у них на ску-лах, а в глазах сверкала испепеляющая ненависть.
– Далеко же зашли фашисты, мать бы их пере-так! – зло выругался кто-то сзади меня.
– Пошли, ребята, назад, – предложил Воронов. – Сегодня в клубе танцы. Девчата приглашали.
Потоптавшись ещё немного около когда-то кра-сивого старинной постройки здания, мы вернулись обратно и долго ещё делились впечатлениями об уви-денном  и о предстоящей посадке в разрушенном Смо-
ленске.
Война, о которой мы два долгих курсантских года так много говорили, была где-то совсем рядом, и страшные её следы мы только что видели. Однако, ни страха, ни растерянности они в нас не вызвали. Наобо-рот, ребята загорелись ещё большей жаждой действий и уже с самого утра не отходили от капитана Кулькова и требовали скорейшего вылета в полк, в составе кото-рого нам предстояло воевать.




























ГОЛУБАЯ ПОЛОСКА


                1.


Перелёт из Воронежа в Смоленск прошёл в исключительно благоприятных погодных условиях, и всё внимание экипажей было приковано к опалённой войною земле, над которой мы пролетали.
Еще на подходе к Смоленску мы увидели гус-тые клубы чёрного дыма, расстилавшегося широким шлейфом в восточном направлении; успели на раз-вороте заметить руины разрушенных зданий и, после роспуска строя, сосредоточили всё внимание на взлёт-но-посадочной полосе, по обе стороны которой враз-брос стояли разнотипные самолёты вперемежку со свежими пятнами только что заделанных воронок; в двух местах догорали подбитые самолёты, а на бетон-ку выруливал одинокий Пе-2 с широкой голубой по-лоской на шайбах хвостового оперения.
Сделав полный круг, мы один за другим при-землились и, следуя сигналам человека с красным флажком, зарулили на самый дальний край аэродрома, где в шахматном порядке стояли такие же, как наши, Пе-2, только с голубыми полосками на краснозвёзд-ных шайбах и с крупными белыми цифрами порядко-вых номеров.
Оставив нас у самолётов, капитан Кульков вместе с встречавшим техником ушёл на командный пункт и вскоре вернулся с большой группой офицеров, во главе которой шёл среднего роста, с крупной голо-вой и жёсткими чертами лица подполковник; на его груди тускло поблескивал один орден Боевого Крас-ного знамени.
Зато у сопровождавших его офицеров сияло так много разных орденов, что все мы замерли от востор-га и восхищения и, не таясь, рассматривали пришед-ших.
– Командир полка Родин, – представился под-полковник. – А это ваши командиры эскадрилий: майор Кибалко и капитан Глушков. С остальными по-знакомитесь потом, по ходу дела.
Насупив свои густые, выцветшие на солнце брови, он несколько раз молча перечитал список, по-данный ему красивым, стройным, черноглазым майо-ром, так же молча и не спеша оглядел нас и объявил своё решение о распределении экипажей.
Мы с Вороновым и экипаж Виноградова по-пали во вторую эскадрилью майора Кибалко, осталь-ные пошли знакомиться с капитаном Глушковым.
Наш ведущий, капитан Кульков, оставался в полку на стажировку и был зачислен в звено управле-ния.
Майор Кибалко, не отходя от моего самолёта, познакомил нас со своим штурманом капитаном Ми-хеевым, с инженером эскадрильи старшим техником-лейтенантом Дмитриевым и, не вступая в дальнейшие разговоры, удалился восвояси.
Капитан Михеев, объявив, чтобы мы немедлен-но приступили к изучению района полётов, последо-вал за своим командиром.
Оставшиеся два капитана и инженер эскадри-льи уделили нам значительно больше внимания. Ка-питан Ахмаметьев, оказавшийся заместителем коман-дира эскадрильи, и его штурман капитан Сметанин расспросили  нас о нашей лётной и штурманской под-готовке, посоветовали ознакомиться в штабе с обста-новкой на фронте и не стесняться заимствовать опыт у старых экипажей; пообещали, как можно скорее ввес-ти нас в строй, и вскоре ушли со стоянки.
Зато инженер эскадрильи с техником звена до-тошно проэкзаменовали нас по знанию материальной части, правилам ее эксплуатации и, в заключение, представили нам нашего механика самолета славного Мишу Борозенко, который обслуживал нашу Пе-2 № 13 до конца войны, а точнее – до своей демобилиза-ции поздней осенью 1946 года.
Перезнакомившись на стоянке с техсоставом, мы со старшиной эскадрильи отправились в общежи- тие лётного состава, где я, к своему величайшему удивлению и радости, встретил своего хорошего прия-теля по Молотовской и Новосибирской школам – Во-лодю Дудко, отличного товарища и примерного кур-санта, успешно закончившего лётную школу в Ново-сибирске на полгода раньше, чем мы уехали в Чкалов. Прибывшие экипажи занялись своими делами в общежитии, а мы с Володей долго ходили по окрест-ностям аэродрома, вспоминали курсантские годы, об-щих друзей, а больше всего обсуждали самый глав-ный для меня вопрос: как быстрее войти в строй.
– Ты особенно-то не спеши, – как всегда рассу-дительно и очень спокойно говорил Володя. – Да и Кибалко вас сейчас не пустит на боевое задание: об-становка неподходящая.
– Как это – неподходящая? – опешил я.
– А так. Фронт стоит. Фрицы сейчас на всех вы-сотах рыщут. У них сейчас перед нами много истре-бителей: и Ме-109, и Фоккера. Трудно нашим прихо-дится. Многих уже потеряли. Ты сейчас пока порас-спрашивай ребят: кто как летает, какие приёмы раз-ведки целей применяет, как от истребителей уходят.
– Как это – уходят? – удивился я. – А почему не дерутся?
– Дерутся,  когда  зажмут, – ответил  Дудко,  – а чаще – уходят..., если могут. Не всегда это удаётся. Ты пойми: мы же разведчики. И от нас требуют развед-данные, а не сбитые самолёты. Да и приказ по армии есть: разведчикам в бой с истребителями противника не вступать, а, используя любую возможность, оторва-ться от преследования и доставить разведданные, по-нял?
– Понял,  –  неуверенно  ответил я, – только как же это? Ведь война!
Володя рассмеялся и пояснил:
– На войне не бардачком воюют, а каждый своё дело делает. Бомбёр, к примеру, бомбы кидает, бом-бит, что прикажут; истребитель – самолёты сбивает, а штурмовик – живую силу и технику уничтожает. Вот так-то! А твоё дело – незаметненько залететь подаль-ше в тыл противника, провести разведку визуально, кое-что сфотографировать и – давай бог ноги! – пред-ставить разведданные своему командованию. Ведь мы же работаем в интересах фронта и своей воздушной армии, а не на свой полчок. Уразумел?
– Понял, Володя, понял. Спасибо тебе, дружи-ще. А у тебя как? Какие успехи?
– Да  какие  там успехи! – как-то горько усмех-нулся Владимир. – Меня, понимаешь ли ты, пресле-дует какой-то злой рок. Сплошная невезуха. И ничего не могу поделать, как ни стараюсь. Боевых вылетов у меня уже довольно много, а успешных – раз-два и об-чёлся.
– Как это так? – удивился я.
– А вот так: вылетаю, допустим, в ясную пого-ду, а над целью – облачность десять баллов. Фотогра-фировать нельзя. Или наоборот: над аэродромом сплошная облачность, а над целью – солнце; захожу, фотографирую, а прилетаю – плёнка чистая: механик по фото забыл шибер фотоаппарата перед вылетом от-крыть.  И  так чуть  ли  не через вылет – что-нибудь да случается! – уже со злостью сказал Володя.
Он   резкими,   нервными   движениями   достал
портсигар, закурил, скомкал папиросу в пальцах, не замечая ожога, и снова закурил. Посмотрел, как неук-люже сел на полосу Ил-2, прокомментировал:
– Наш, молодой из третьей эскадрильи.
– А разве в полку не две эскадрильи? – спро-сил я.
– Четыре, – ответил Володя. – Две на Пе-2, од-на на Илах, одна – ночная, на По-2. Вон их стоянки, сзади вашей.
Немного успокоившись, Володя продолжал:
– А на днях вообще чуть не угробился. После взлёта не убралась одна нога шасси. Захожy на посад-ку, а вторая нога не выпускается. Штурман аварийно наполовину выпустил её, а дальше не идёт. Пришлось на одну ногу садиться. Сейчас на ремонте стою.
Посмотрев на часы, Дудко напомнил, что нам пора возвращаться, и, по пути в столовую, сообщил:
– На днях мы отсюда уберёмся.  Видишь, какая тут теснота: тут и бомбёры сидят, и истребители, и транспортники, и мы. Вот нас и решили переселить в места необжитые.
– А куда – не знаешь?
– Нет, конечно. Это, брат, военная тайна, – за-смеялся Володя, открывая дверь лётной столовой.
Мои ребята с экипажем Воронова уже сидели за столом в компании каких-то очень орденоносных офи-церов и оживлённо о чем-то разговаривали.
Володя тихонько придержал меня за рукав гим-настёрки, молча кивнул на свободный столик у самого входа и, подозвав официантку, заказал ужин.


                2.


Деревня  Старые  Пересуды, что севернее Смо-
ленска,  на  карте значилась, но на земной поверхности её не было:  немцы  во время оккупации сожгли дотла, даже труб печных, немых  свидетельниц  пожарищ,  не осталось.
И людей – тоже.
Прямая дорога, проходящая вдоль пепелищ, сразу же за бывшей деревней скрывалась в глухом ле-су. И кругом, куда ни глянешь, – леса да болота, а ря-дом с деревней, сразу за дорогой, длинная, с километр, полоса кем-то посеянной, но так и неубранной ржи да метров триста некошеного луга, переходящего дальше в огромное болото, поросшее редким, хилым, низко-рослым березняком.
Видно, не случайно присмотрел эту полоску наш командир полка: затерянная среди болот и лесов, эта стертая с лица земли деревенька не привлекала внимания авиации противника, так как находилась хоть и недалеко, по авиационным меркам, от главных полей сражений и забитых войсками и техникой фрон-товых дорог, но оказалась вполне пригодной для устройства здесь полевого аэродрома для нашего отдельного разведывательного полка.
Наш БАО (батальон аэродромного обслужива-ния) скосил прошлогоднюю рожь, оборудовал у доро-ги, на самом краю пепелища, штабную землянку, раз-местил в лесу свои основные службы и склады, по-строил несколько землянок для полковых служб и был готов принимать наши самолёты.
Для лётного состава оборудовали пустующее двухэтажное деревянное здание школы в соседней де-ревне на берегу озера Диво, что километрах в пяти-шести от аэродрома. Между прочим, название озера вполне соответствовало той местности, где стояла эта школа: высокий холм с чудесным берёзовым парком вокруг здания значительно возвышался над удиви-тельно красивым почти круглым озером, посреди ко-торого изумрудом переливался лесистый остров, а на небольшом удалении от озера, на живописных холмах, были разбросаны уцелевшие от войны деревеньки.
He прекращая вылетов на боевые задания, полк поодиночке в течение дня перебазировал все свои са-молёты и полковые службы на новую точку.
Пришла  очередь  и  нашему  экипажу  лететь вполне самостоятельно вслед улетевшим товарищам.
Перед вылетом мы со штурманом решили, что садиться на новом аэродроме будем по-фронтовому, без лишних кругов, с ходу.
Заметив издали озеро Диво, я начал делать за-ход на посадку, но, сколько ни всматривался в заучен-ную назубок местность, – аэродрома не видел. Не ви-дел его и штурман, но упорно подсказывал:
– Смотри слева от дороги, за деревней.
– Дорогу  вижу,  –  отвечал  я ему,  –  а  деревни нет, и аэродрома тут никакого нет.
– Вася, по расчетам мы вышли точно. Озеро Диво – вот оно, перед нами, а от него дорога, видишь, налево?
– Вижу. Дорогу вижу, а аэродрома – нет, – по-вторил я, выводя самолёт из разворота.
Под нами сверкало солнечными бликами ог-ромное болото, заросшее кустарником и хилыми бе-рёзками; слева и справа, насколько хватал взгляд, рас-кинулся огромный лесной массив, но и там, сквозь кроны деревьев, сверкала вода; справа, под крылом, вилась меж кустов просёлочная дорога; вот она вы-шла из зарослей ивняка и прямой стрелой упёрлась в высокий сосновый бор, а около её правой обочины с равными интервалами едва просматривались тёмные квадратики, отороченные густыми зарослями тёмно-зеленого бурьяна и седой полыни.
И в тот же миг мы с Мишей заметили слева, на самой опушке заболоченного леса, самолёты, кое-как прикрытые зелёными ветками, и одновременно вос-кликнули:
– Вот они! Смотри!
Но было уже поздно: под нами струилось се-рой лентой, словно причёсанное крупной расческой, скошенное поле, а на нём – свежие следы самолётных колёс, сворачивавшие к лесу.
Сделав новый заход, мы безупречно сели и, следуя сигналам нашего техника звена, зарулили само-лёт под крону огромной сосны.
Увидев над головой техника скрещенные руки, я выключил моторы, и благостная тишина разлилась вокруг, подчёркивая девственность вечно живой при-роды. Не хотелось и покидать самолет, но Миша Бо-розенко, первым  выпрыгнувший  из задней кабины, уже ставил колодки под колёса.
Не мешкая, мы всем экипажем прикрыли само-лёт приготовленными кем-то зелёными ветками и, за-метив неподалёку группу офицеров, направились к ним. Около большой пахнущей свежей смолою-живи-цей землянки Кибалко с Михеевым ставили задачу на разведку очередному экипажу.
Выслушав да конца их краткие наставления, я, по укоренившейся школьной привычке, подошёл к командиру эскадрильи и четко доложил:
– Товарищ майор, экипаж Дубова посадку про-извёл. Разрешите получить замечания?
Ребята, стоявшие вокруг нас, засмеялись, а Ки-балко,  как-то  застенчиво улыбаясь и не поднимая  го-ловы, произнёс:
– Хорошо, хорошо. Перелёт вы выполнили  от-лично, посадка – отлично. Завтра сдайте штурману за-чёт по району полетов. Вы готовы?
– Так точно! – ответили мы с Мишей одновре-менно.
– Останьтесь завтра после завтрака в столовой, там и поговорим, а то здесь комары заедают, – пред-ложил Михеев, и они с командиром пошли через поле к штабу полка.
Ребята поплотнее окружили нас, и посыпались дружеские подначки и розыгрыши, среди которых иногда проскальзывало и явное неодобрение.
В первый момент мы все трое как-то растеря-лись, но тут же, овладев собой, успешно отбили все наскоки, заявив:
– Ничего, мы ещё молодые, исправимся!
И только Володя Дудко минутой позже объяс-нил, почему смеялись ребята:
– Ты сразу привыкай, что ты уже не в школе. Ты – нормальный самостоятельный лётчик, как все. А доклады здесь делают только в штабе, после возвра-щения с боевого задания. Понял? А то тут есть такие, что навешивают своим же товарищам всякие ярлыки, вроде: "выпендривается", "выставляется", "подлизы-вается" или ещё что-нибудь в этом роде. После встреч с такими хочется с мылом вымыться. У тебя раньше не бывало такого чувства?
– Да нет, я как-то не замечал. Да и не обращал никогда внимания на такие заскоки.
– Ну и правильно! – одобрил Володя, остерве-нело отбиваясь о комаров, которые тучей наседали на нас, назойливо пищали, лезли в глаза и уши, запуты- вались в шевелюре и немилосердно кусали, впиваясь в любой неприкрытый участок тела.
– Пойдём  в землянку,  там  я их  дымом  повы-гнал маленько – можем чуть-чуть отдохнуть от этого нудного писка.
В землянке было темно, прохладно, густо пах-ло свежесрубленной сосной с примесью дыма, а с ши-роких от стены до стены нар слышалось сердитое, вполголоса, ворчанье Володи Жилы:
– От  же  ж выбралы  мисто,  шоб  воны сказы-
лысь! Эти ж кровопийцы житья не дають!
– Ты чего ворчишь? – спросил я.
– Да вот, с комарами воюю.  Поспать  хотел, так они ж заедают. Залез с головой в комбинезон – душно, а чуть высунул нос – они тут как тут! Беда, да и то-лько!
Володя шумно заворочался на нарах, отшвыр-нул в сердцах меховой комбинезон и выскочил нару-жу.
Мы с Дудко забрались на его место, но через несколько минут, не выдержав непрерывного комари-ного писка, ушли из землянки. Навстречу нам из со-седней землянки вышли Миша с Лёшей Ивлевым, и мы, проклиная зловредную комариную породу, побе-жали на освещённое ярким солнцем лётное поле.
– Здесь хоть и жарко, но зато этого нудного писка почти не слышно, – сказал Лёша, опускаясь на траву.
– Вот-вот, – поддержал Миша, – они не столь-ко укусами, сколько своим нудным писком истязают. Всё время находишься в каком-то адском напряже-нии. Представляю, каково тут нашим техникам при-дётся!
– Дудко! В штаб, – сообщил сошедший с борто-вой машины лейтенант, – твой штурман со стрелком уже там, а технарям я скажу, чтоб готовили на полную катушку.
– Хорошо, – ответил Володя, вскакивая в каби-ну  полуторки. –  А вы,  ребята,  подгребайте  ближе   к столовой: скоро обед.
Через полчаса его самолёт был в воздухе.
А ещё через два часа с половиной он лежал на болотистой низине, всего в двухстах метрах от края нашего полевого аэродрома.
Все, кто был на ближней к тому краю стоянке, оставив свои дела, побежали к месту приземления са-молёта, а от штаба, обгоняя бегущих, в клубах пыли протарахтела старенькая полуторка с командиром пол-ка в кабине.
Им навстречу, шлёпая по воде меховыми унта-ми, медленно, устало выходил из болота экипаж Воло-ди Дудко.
Командир полка, низко опустив голову и не-добро насупившись, стоял у машины и, когда Дудко подошёл к нему, глухо спросил:
– Что, снова не повезло?
– Не повезло, товарищ командир, – ответил Во-лодя, – не хватило горючего.
Подождав, пока экипаж с парашютами погру-зится в кузов, командир тяжело влез в кабину, и маши-на тронулась в обратный путь, огибая лётное поле и кратчайшим путем выбираясь на просёлочную доро-гу.

С Володей Дудко мы встретились уже после войны в Восточно-Прусском городе Тапиау, где вмес-те с нашим полком была размещена на квартиры и его часть, в которой он служил рядовым лётчиком на По-2.


                3.


В начале  июня  погода  в полосе действий Тре-тьего Белорусского Фронта установилась сухой и сол-нечной, но развивающаяся к полудню кучёвка здоро-во мешала ведению разведки и особенно – фотографи-рованию. И довольно часто экипажам полёт не засчи-тывался успешным, поскольку визуальные наблюде-ния не подтверждались фотоснимками.
Но,  в то же время, кучёвка и спасала многих от
преследования истребителей противника. Однако, в таких случаях выигрывали старые экипажи, имеющие навыки пилотирования по приборам. А нам, молодым, не имевшим опыта полётов в облаках, приходилось или обходить кучёвку стороной, или лезть в облака на свой страх и риск.
И мы рисковали, вываливаясь иногда из обла-ков в самом невероятном положении, так как, не умея пилотировать по приборам, теряли пространственное положение, а иногда и ориентировку.
Так в первых числах июня и случилось с эки-пажем Воронова: получив учебное задание пройти по треугольному маршруту над своей территорией, они, пробивая слой небольшой кучёвки, потеряли ориен-тировку и сели на вынужденную где-то в районе Ель-ни, и оттуда, в самую жару, добирались домой в зим-нем меховом обмундировании, потеряв, благодаря это-му, право на скорейший ввод в строй боевых экипа-жей.
А события, чувствовалось по всему, назревали немалые: наш 3-й Белорусский фронт готовился к на-ступлению.
Пришла, наконец, очередь и нашему экипажу отстаивать свои права на равноправное положение в полку. Да, откровенно говоря, стыдно стало питаться в лётной столовой по пятой норме наравне с орденонос-цами и Героями Советского Союза, не принося факти-чески никакой пользы.
И вот мы на маршруте.
Летим в свой тыл с задачей: произвести развед-ку и фотографирование  станции  Игорьевская  и обна-ружить аэродромы "противника" в полосе разведки.
Треугольный маршрут, проложенный по всем правилам штурманской науки, мы изучили наизусть и безошибочно вышли на заданную цель, оказавшуюся едва заметным разъездом, затерянным среди сплош-ных лесов. Выполняя это задание, пытались найти и аэродромы, но их попросту не было в этом районе.
Получив фотографии этой мизерной точки, Ки-балко с Михеевым значительно переглянулись и при-казали завтра вместе со всем лётным составом быть на КП, то есть в штабе полка. А это значило, что мы получим боевое задание и полетим на настоящую раз-ведку в тыл противника.
Радости нашей не было границ! Но, считая себя настоящими мужчинами, мы проявили максимум вы-держки и внешне ничем не выдали своего волнения. Однако, оставшись наедине, мы проговорили до позд-него вечера, обсуждая все возможные варианты полё-та, просмотрели по карте все вероятные места пере-сечения линии фронта, припомнили все рекомендации бывалых экипажей о действиях в тылу противника. Вспомнили добрым словом и Володю Дудко.

Назавтра, чуть свет, старенькая полуторка, дре-безжа и подпрыгивая на ухабах, доставила нас и ещё несколько экипажей, уже имеющих задание на раз-ведку в утренние часы, к лётной столовой  на первый завтрак.
Четыре экипажа, выпив по чашке кофе, уехали на стоянку, а мы с Кибалко пошли на КП получать за-дание.
По мере приближения к штабной землянке вол-нение наше нарастало, и это не осталось незамечен-ным: Кибалко, по обычаю своему, застенчиво улыб-нувшись, спросил:
– Что, ребята, страшновато ?
– Нет, что вы! Просто после тёплой столовой на улице свежо, – ответил я, стараясь унять предатель-скую дрожь.
Кибалко, словно не расслышав моего ответа, рассказал какую-то житейскую историю, добавил в ка-честве иллюстрации к ней коротенький, но острый анекдот, и мы, насмеявшись вдоволь, как-то не заме-тили, когда спало внезапно появившееся напряжение и наступила та, вполне нормальная раскованность, когда человек способен общаться на равных с себе подобны-ми.
Обрисовав вкратце схему нашего предстояще-го полета на разведку, он сказал, словно спросил:
– Ну, что, пойдём, посмотрим, что нам началь-ство предложит.
И мы спустились в землянку.
У большого стола, склонившись над картой, стояли командир полка, начальник штаба и начальник разведки.
Выслушав наш доклад о прибытии, все трое вновь склонились над картой и долго вполголоса об-суждали какую-то проблему, не обращая на нас ни малейшего внимания.
"И когда они спят?" – подумал я про себя. –"Ведь полк работает непрерывно, днём и ночью". То же, видимо, подумал и Миша, кивком головы показы-вая на Родина.
Оторвавшись, наконец, от карты, все трое по-вернулись к подошедшему Кибалко и, словно про-должая начатый разговор, спросили его об уровне под-готовки экипажа и, вновь услышав положительную оценку, подозвали к карте нас.

Задачу ставил начальник разведки.
Обрисовав вкратце обстановку  на  фронте,  он показал наши объекты визуальной разведки, где и что фотографировать, когда передавать по радио данные визуального наблюдения и ещё массу полезных сове-тов, о которых мы с Кибалко уже достаточно перего-ворили.
Мы внимательно выслушали задание и  уже  co-
бирались выходить из землянки, как вдруг из репро-дуктора, висевшего на стене и напоминавшего о себе лишь лёгким шипением и редким потрескиванием, раздался отчаянный крик, заставивший всех вздрог-нуть:
– Командир! Слева пара атакует, слева! Справа ещё пара! Передам...
И снова тихое шипение и потрескивание.
– Чей экипаж? – спросил Родин.
– Не  знаю,  товарищ командир, – ответил ра-дист из соседней комнаты, – голос незнакомый. Мо-жет, кто из новеньких? – высказал он предположение.
– Кто из молодых в воздухе? – снова спросил командир,
– Только один Никишин, из первой, – ответил начальник штаба, заглянув в плановую таблицу.
– С каким заданием послали?
– Разведка  аэродрома  Балбасово.  Это  же у ca-мой линии фронта. Это же коротенький полёт: туда и обратно, – стал растерянно говорить начальник раз-ведки.
– Вы что, не знаете, что такое Балбасово? – вскипел командир полка. – Я же приказывал: моло-дых туда не посылать! – И командир разразился такой бранью, что мы поспешили выйти из землянки и за-брались в стоящую рядом зелёную полуторку. Следом за нами вышел и Кибалко. Поднявшись к нам в кузов, он приказал шофёру ехать на стоянку вокруг аэродро-ма,  так  как к месту взлёта рулили две "Пешки" и  гор-батенький Ил-2.
– Товарищ командир, а что такое – Балбасово?– спросил Миша, посмотрев на планшет, где красной и синей полосой была обозначена линия фронта.
– Балбасово, – ткнув пальцем в точку на карте, ответил Кибалко, – крупный аэродром немцев. Здоро-во забит авиацией,  преимущественно  истребителями.
Плотно прикрыт зенитками.
– И что? Никак? – снова спросил Миша.
– Пока не всем удаётся его сфотографировать. Уже несколько экипажей на нём потеряли. – И, по-молчав, добавил: – И вот, кажется, ещё одного недо-считаемся. Короче, вы пока туда не лезьте. Старики это вернее сумеют сделать. А вы пока присматривай- тесь. Войны ещё на вас хватит.
– Да у нас, товарищ командир, совсем в дру-гую сторону.
– Да,  да,  слышал. Вам – железная и шоссейная дороги.
– Так точно, – подтвердил Миша, застёгивая планшет.
– Готовьтесь, – сказал Кибалко, выпрыгивая из кузова возле нашего самолёта, и, не ожидая доклада подбежавшего механика, направился к своей штабной землянке.
Через сорок минут мы взлетели и с набором вы-соты пошли по большому кругу, чтобы до линии фронта набрать семь тысяч метров, а если успеем – то и больше.
На последнем довороте я набрал ещё метров 600 и спросил Мишу:
– Может хватит? Где она – линия фронта?
– Высоты хватит, а линию фронта уже прошли. Да ты, Вася, не расстраивайся. Я её и сам не видел. Только по ориентирам знаю, что на земле она вот тут проходит.
– Командир! Слева сзади  три  разрыва,  – доло-жил стрелок-радист.
– Вижу, – ответил я. –  Это  на нас истребите-лей наводят. Смотри в оба. Миша! Меняем курс.
– Давай, Вася, уходи вправо, а я посмотрю, –ответил штурман.
– Вон  они, два  "Мессера",  влево  разворачива-
ются, – доложил Володя.
Теперь и мы с Мишей видели два чёрных крес-тика, появившихся сзади слева. Стало немного жарко и очень тревожно, и совершенно не ясно, как действо-вать, если они атакуют.
Выйдя из разворота, я заметил, что истребите-ли продолжают разворачиваться влево, всё дальше уходя от нас.
– Всё, ребята, они нас не видят! Выхожу в рай-он работы. Миша, куда вначале идём?
– Давай на Борисов. На остальные заход будем делать с запада. Под нами – Сенно, партизанский рай-он.
– Район,  как район: леса, поля, болота, – отве-тил я.
– Ну, не скажи! Подбитые экипажи отсюда жи-выми возвращались, – возразил Миша и тут же дал по-правку в курс для захода на фотографирование желез-нодорожной станции.
– Включаю, –  сказал Миша.
– Понял, – ответил я, стараясь точно пройти над целью.
– Зенитки  бьют!  –  сообщил Володя.  –  Сзади справа чуть выше.
– Вижу,  –  подал  голос  Миша,  –  только  они опоздали. Выключаю! Доверни на солнце, Вася.
Уходя от цели с набором высоты в сторону солнца, я оглянулся назад, увидел появившееся на чис-том голубом небосводе грязное облачко зенитных раз-рывов, а чуть западнее – широко  раскинувшийся  в се-роватой дымке большой город.
– Минск,  –  словно  угадав  мои  мысли,  сказал штурман. – Скоро и туда доберёмся. Доверни чуть влево. Хорошо. Сфотографируем на всякий случай: тут, на Березине, немцы что-то строят. Володя! Ты ку-да там нырнул? За воздухом смотри.
– Да я тут пулемёт поправил. Ты про Березину сказал, а я своего "Березина" вспомнил. К стрельбе же готовил.
– Ну-ну, смотри, а я последнее фото на память сделаю и – домой. Вася, заходи на Крупки.
Посмотрев вниз через остекление пола кабины, я увидел тоненькую ниточку железной дороги и по-явившуюся впереди небольшую станцию. Довернув чуть вправо, повел самолёт точно на цель.
– Включаю, – сказал Миша, а уже через мину-ту доложил:
– Выключено. Курс-90. Домой, Вася! Только на Оршу не выходи, возьми левее. Пройдём чуть север-нее.

Вечером, в лётной столовой, когда старшина эскадрильи разнёс летавшим экипажам боевые сто грамм, вся эскадрилья поздравила нас с боевым кре-щением и почтила память не вернувшихся с задания минутой молчания.
   

                4.


23-го июня 1944 года,  несмотря  на  скверную, явно не лётную  погоду,  весь лётный состав был выве-зен  из общежития на аэродром, а там уже  царило   ка-кое-то необычное оживление: все чего-то ждали,  мно-го говорили, высказывали всевозможные  догадки,  но толком никто ничего не знал.
После завтрака была подана команда на общее построение.
И вот весь полк, при развёрнутом знамени, вы-строился перед штабной землянкой, и командир полка объявил приказ о начале новой наступательной опера-ции, конечной целью которой, как мы поняли, было освобождение всей Белоруссии от немецко-фашист-ских захватчиков. После него выступил замполит и ещё несколько человек, в основном – уроженцы Бело-руссии, но больше всех нам понравился лётчик нашей эскадрильи Ваня Каминский, высокий, стройный, го-лубоглазый блондин, скромный, до застенчивости, то-варищ, который буквально несколькими фразами вы- звал бурю восторга и громкое "ура!" всего полка.
После построения началась обычная боевая ра-бота.
Экипажи день и ночь одиночно уходили в гроз-ное фронтовое небо, вели разведку, часто на пределе своих возможностей, и возвращались домой нередко на одном самолюбии и не всегда в полном составе. Сейчас вряд ли кто возьмётся подсчитать, сколько мы оставили на своём пути одиноких могил своих боевых товарищей.
Втянулись в этот бешеный ритм боевой работы и мы.
У нас, молодых лётчиков, особое восхищение вызывал лётчик третьей эскадрильи Володя Харито-нов, который, летая на самолете Ил-2, не только вёл разведку и перспективное фотографирование местнос-ти в интересах танковых войск, но и сам своим борто-вым оружием бил фашистов на земле и в воздухе.
Как-то, просматривая в фотолаборатории свои   фотоснимки, мы  обнаружили  там несколько перспек-тивных снимков, выполненных с Ил-2.
На одних чётко было видно  летящую  от  само-лёта к центру немецкой колонны пулемётную трассу и разбегающихся в стороны фашистских вояк, взры-вающуюся бензоцистерну, горящий танк и обезумев-ших коней, опрокидывающих в кювет повозку; на дру-гих – взрывающиеся на аэродроме самолёты; на тре-тьих – пускающий  дымный  шлейф  немецкий связной
самолёт "Физилер-Шторх".
– Чья это работа? – спросил я у девушки-фото-лаборантки.
– Чья же ещё? Харитонова, конечно! – с востор-гом ответила она. – Вам такого вовек не сделать.
– А чем же наши хуже? –  с некоторой обидой спросил я.
– Может и не хуже, а только ваши ещё деши-фрировать надо, а тут и без того всё видно. Лихая ра-бота!
Не согласиться с нею было нельзя.
– Да, за такую работу – Героя надо давать! – воскликнул с горячностью Миша.
– А на него и посылали, – сказала девушка. – И не один раз. Да вот за пьяное хулиганство всякий раз возвращали. На днях, говорят, снова послали... Орёл парень!
Пересмотрев  массу всякой фотопродукции раз- ных экипажей, – лучше Харитоновских снимков мы не нашли.
С тех пор мы с восхищением смотрели на это-го невысокого обычного парня с большими залысина-ми на белокурой голове и дерзким взглядом серо-го-лубых глаз. А вот поговорить с ним по душам, так и не удалось до самого последнего дня войны. Да только ли с ним!












ЗЕМЛЯ   КАМИНСКОГО   ИВАНА
 
 1.               


Линия фронта, длительное время проходив-шая от Полоцка на Витебск, Оршу, Могилёв, Жлобин, Бобруйск, стала быстро меняться.
Под ударами наших войск немцы к исходу 23 июня дрогнули, попятились назад, а затем неудержи-мо покатились всё дальше на запад.
Уже через несколько дней после начала насту-пательной операции наш полк вынужден был вслед за наступающими войсками перебазироваться к Орше, в Дубровно.
В район полётов включались всё новые и новые территории, и вскоре моему штурману пришлось под-клеивать новые листы к нашим полётным картам.
Вражеская авиация, скованная воздушными бо-ями на средних и малых высотах, нам, разведчикам на Пе-2, почти не мешала, и мы, ежедневно вылетая на разведку, уже чувствовали себя хозяевами положения, хотя по-прежнему зорко вели наблюдение за воздухом и работали на высотах семь-восемь тысяч метров.
С накапливающимся от полёта к полёту опы-том росла и уверенность, а с нею вырабатывался опре-делённый стиль или, вернее, собственный почерк, по которому мы умели отличать экипажи не только на земле, но и в воздухе.
Все,  например,  знали,  что, если Пе-2 после за-дания  промчался  низко  над полосой,  а затем лихим боевым разворотом взмыл в небо, – это экипаж Ахма-метьева успешно выполнил задание.
Если  самолёт  подошёл  близко к  аэродрому на
большой высоте, а затем круто стал планировать на посадку, – это Ваня Каминский вернулся домой с пол-ной кассетой в фотоаппарате.
Другие экипажи обычно делали полный круг, как в школе, и садились, кто как привык: кто с недолё-том, кто с перелётом, но каждый по-своему.
У нас выработалась привычка садиться с ходу, постепенно теряя высоту от самой линии фронта до посадки, и наше появление было всегда незаметным, и только наш верный друг, механик Миша Борозенко, знал, где мы и что с нами, так как, помимо всего про-чего, имел постоянный контакт с радистками, прини-мавшими наши радиодонесения. Услышав Мишин го-лос, он шёл на стоянку и готовился к приёму самолёта, всегда при этом наблюдая за нашей посадкой.
Работать с аэродрома Дубровно нам пришлось недолго: третьего июля наши войска полностью осво-бодили Минск, и фронт неудержимо стал отходить ещё дальше на запад.
К этому времени у нас было выполнено более десятка успешных боевых вылетов, и незадолго до пе-ребазирования всему нашему экипажу были вручены ордена "Славы" третьей степени, а нам со штурманом были присвоены внеочередные воинские звания – "Лейтенант".
Скромно отметив это событие в лётной столо-вой, мы поклялись себе, что ещё лучше будем старать-ся выполнять каждое боевое задание.
И мы не стали ограничивать себя только рамка-ми полученной в штабе задачи: полёт выполняли сво-бодно, не придерживаясь жёстких рамок нанесенного на карту маршрута, а с некоторых пор перестали и его наносить на карту, так как знали наизусть весь район полётов, до самой Балтики. И всё, что заслуживало внимания, обязательно фотографировали. Научились выполнять и противозенитный маневр в зоне артоб-стрела и уходить от истребителей противника, если их своевременно обнаруживали.
Вскоре полк перелетел в Борисов. Находясь в непосредственной близости от линии фронта, мы по-лучили возможность летать глубже в тыл противника и привозили всегда очень ценные сведения, за что многие экипажи были награждены боевыми орденами.
С этого аэродрома и мы сделали несколько вы- летов на полный радиус, успешно выполнив довольно сложные задания, и, видимо, поэтому командование полка обратило на нас особое внимание. Нам стали по-ручать разведку наиболее трудных и сложных объек-тов противника, и мы неизменно выполняли эти зада-ния вполне успешно.
Это не осталось незамеченным в эскадрилье, и кое-кому успехи нашего экипажа почему-то стали не нравиться. Внешне это никак не проявлялось, но од-нажды, после полётов, когда уже пошли на работу на-ши ночники, ко мне подошёл один из самых молодых лётчиков и, предложив "прогуляться на природе", спросил:
– Как  это  тебе  удаётся  все  вылеты  делать ус-пешными?
– Да никак, – удивился я, – просто летим и де-лаем, что приказано.
– А почему же старики не всегда выполняют задания?
– Ну, это ты у них спроси, – ответил я, начиная подозревать что-то неладное в таком разговоре.
– А всё же? – настаивал он.
И я рассказал  ему,  как мы готовимся  к полёту, как с первых дней пребывания в  полку  по  крупицам собирали опыт старых экипажей и как применяли этот опыт в каждом полёте, добавляя что-то и свое.
А  он   продолжал   настаивать  на  том,  что  мы слишком противопоставляем себя старикам, что мы их
даже подсиживаем тем, что выполняем те задания, с которых они возвращаются ни с чем.
– Так ведь тут раз на раз не приходится, – пы-тался я ему объяснить. – Один и тот же объект может быть сейчас облачностью закрыт, а через час-другой там чисто. Или: одного бьют зенитки и встречают ис-требители, а другой идёт к цели незамеченным.
– Ну, в общем, я тебя предупредил.
– Даже так! – удивился я.
– Да, так. Меня попросили – я передал. А ты со-ображай.
– Интересно! Кто же тебя "попросил"? – спро-сил я.
– Ну, не сам же я придумал.
– Что же мне теперь: от полётов отказываться или впустую воздух утюжить?
– Это уж твоё дело.
Мы молча повернули обратно.
В сгустившейся темноте ярче засиял Млечный путь, занявший полнеба; брызнула в лицо обильной росой случайно задетая ветка; прокричал на деревен-ском поле одинокий перепел, а на душе кошки скреб-ли – нарастал ком незаслуженной обиды.
Вспыхнула спичка в руках лётчика, осветив на несколько секунд грубо рубленное с глубокими мор-щинами у носа и на лбу лицо и белую папиросу, заняв-шуюся на самом кончике красным огоньком; потянуло неприятным табачным дымом.
Не сказав больше ни слова друг другу, мы улег-лись спать: завтра нашему экипажу предстояло лететь на  Вильнюс,  Каунас,  Шяуляй. Полёт предстоял не из лёгких, и Миша с Володей давно уже видели третьи сны, а я все ещё крутился с боку на бок, стараясь изба-виться от неприятного осадка, оставшегося на душе после этого дурацкого ночного разговора. Решив, на-конец, что этот парень явно что-то перепутал, а может и присочинил, я облегченно вздохнул, решив, что не может быть среди боевых товарищей таких мелочных завистников. Тем более, среди наших "стариков", у ко-торых груди, как иконостас, увешаны орденами, а их послужной список изобилует примерами боевого мас-терства и героических подвигов.
С тем и уснул, без тревог и сновидений.


    2 .               


Вылет на боевое задание нам разрешили где-то около полудня.
Набежавшая часам к десяти лёгкая кучёвка быстро приобретала весьма неспокойные формы, на-ливаясь свинцовой синевой и громоздясь причудли-выми многоэтажными башнями.
– Миша, что синоптики сказали? Гроза будет? – спросил я.
– Говорят – не будет. А  Иванов  сейчас с борта разведданные передавал, сказал, что от Вильнюса на запад – чисто.
– Ну, хорошо. Одеваем маски, – сказал я эки-пажу, заметив, как стрелка высотомера поползла за цифру 4000 метров.
Полёт шёл вполне нормально.
Во время набора высоты мы ни разу не  вошли в облачность, удачно минуя белоснежные громады са-мых  причудливых  форм,  а,  набрав  7 тысяч  метров, с восторгом заметили, что гряда облаков на запад всё больше редеет и где-то там, в сизой  дымке,  исчезает совсем.
– На  Вильнюс  зайдём  со  стороны  солнца, –предложил я,  продолжая  на  мелком  развороте  наби-рать высоту.
– Хорошо, – согласился Миша, – только сразу, как выключу, – резко уходи влево, чтобы зенитчики не успели нас схватить.
– Добро.  Как воздух?  –  спросил  я,  заходя  на курс фотографирования Вильнюса.
– Чисто, – ответили оба.
А небо над нами было действительно чистым, удивительно нежной голубизны, и реденькие кучевые облака далеко внизу казались разбежавшимися по зе-лёной луговине белыми барашками.
Густая сеть дорог, словно паутина, сходилась к центру города. Железнодорожный узел был довольно плотно забит составами, а на запад, по шоссейным и железной дорогам двигались эшелоны и небольшие автоколонны. "Отступают фрицы!" – подумал я с тор-жеством.
– Включаю, – услышал вдруг спокойный голос штурмана и, удерживая самолёт на курсе, мельком глянул по сторонам. Небо оставалось чистым.
– Выключено, – так же спокойно и  совершенно бесстрастно произнёс Миша, и я тут же заложил кру-той разворот, уходя от опасной цели.
Спустя минуту, когда мы уже были на прилич- ном расстоянии от города, сзади, на нашей высоте, вспухли грязно-серые облачка разрывов.
Немного постреляв, немцы прекратили бес-смысленный обстрел, а мы, минуя Укмерге, нацели-лись сфотографировать загадочный аэродром западнее станции Кейданы.
Мы его уже не раз фотографировали, но на снимках было видно только большое ровное поле, зиг- загообразно перепаханное многолемешным плугом, и больше ничего. Ни самолётов, ни аэродромных по-строек наши дешифровщики не обнаруживали.
А  ведь истребители нас перехватывали именно в этом районе.
Откуда же они появлялись, если до ближайше-го аэродрома немцев в Шяуляе весьма приличное рас-стояние?
– Зайдём?  –  то ли спросил, то ли окончательно решив, сказал штурман.
– Давай  зайдём,  –  согласился  я.  –  Володя! Смотри в оба. Мы будем землю изучать.
Прохожу точно над полем, но кроме привычно-го рисунка на нём ничего нового не вижу. Молчит и штурман, занятый фотографированием.
И в тот момент, когда он сказал своё обычное "Выключено", в наушниках раздалось Вовкино сопе-нье, неразборчивое бормотанье, а затем тревожное со-общение:
– Командир! Истребители взлетают!
– Где? – кричу я.
– Под  нами,  вон  с  того поля, что восьмёрками перепахано.
  И тут же подхватил штурман:
– Вижу! Пара взлетает, а вторая – вон она – на-бирает высоту, сзади слева, на фоне вон того светлого поля. Видишь?
Самолётов я не видел, но, на всякий случай, ре-шил разворачиваться в сторону солнца.
И вовремя.
Оглянувшись назад, я увидел пару тупоносых машин, идущих на параллельных курсах, но значи-тельно ниже нас, и тут же прикинул, что пока они бу-дут набирать высоту и будут в таком положении, они нас не увидят: солнце будет слепить их.
Довернув  точно  на  солнце,  я снова оглянулся назад, но самолётов не увидел.
– Где они? –  спросил я у штурмана.
– Одна пара идёт справа, ниже нас, а другая сза-ди, тоже чуть ниже. Но они, кажется, нас не видят. На-чали рыскать.
Ещё через минуту – другую обе пары разверну-лись вправо, не достигнув нашей высоты, и ушли в сторону блеснувшего в лучах солнца Немана.
Сфотографировав напоследок станцию Каунас, мы, под остервенелую канонаду зениток, непрерывно маневрируя, выскочили из довольно плотного облака зенитных разрывов и решили немного осмотреться и проверить машину: приборные показания в норме, мо-торы ревут вполне исправно, рулей "Пешечка" слу-шается, экипаж жив и даже невредим. Порядок!
– Миша! Давай курс домой.
– Сейчас,  Вася,  сейчас.  Минуточку. Видишь, справа Неман? Значит, слева должен быть Вильнюс. Но там чёрт знает что творится! Видишь?
– Вижу. Вернее, ничего, кроме сплошной об-лачности, не вижу. Что будем делать?
– Не знаю, Васенька, не знаю. Вот тебе курс на аэродром и дуй, как можно скорее. Вон та "наковаль-ня", кажется, в районе Минска, – сказал штурман, по-казав рукой на торчащую из облаков огромную верши-ну зловещей тучи, имевшей и в самом деле вид куз-нечной наковальни.
– Обходить грозу будем слева, – решил я, начи-ная медленное снижение и строго выдерживая задан-ный курс.
– Снижайся до 4 тысяч метров, а там посмот-рим, – сказал штурман, – а я пока передам разведдан-ные. – И он начал диктовать, посматривая то в карту, то по сторонам, где, по мере снижения, начиналась ка-кая-то несусветная темень. Вскоре, сняв кислородные маски, мы почувствовали довольно плотный запах гари, а видимость ухудшилась настолько, что пилоти-ровать пришлось только по приборам.
– То ли леса горят, то ли деревни, – высказал предположение Вова.
– А может мы горим? – спросил  тревожно  Ми-
ша, наклонившись ко мне.
– Да нет, такой дым бывает от дров да от соло-мы. Наши запахи куда противнее, – успокоил я его.
Машина начала немного подрагивать, а вскоре её стало довольно жёстко трясти; картушка компаса беспорядочно рыскала, а самолётик авиагоризонта плясал, почти не переставая, показывая непрерывные эволюции машины; за бортом всё более накаплива- лась свинцово-серая мгла, и вдруг, заглушив равно- мерный рокот моторов, ударил гром.
– Зенитки! – крикнул Володя.
– Илья Пророк, – поправил я его. – Сиди и не высовывайся.
И в этот момент по плоскости, к ее консоли, побежали голубоватые, почти прозрачные волны; где-то за краем элерона они срывались голубыми косма-ми огня и исчезали в темно-синей пучине грозовой ту-чи.
– Вася, горим! – забеспокоился штурман.
Мне вдруг стало жарко, но испугаться я ещё не успел: новый грозовой разряд грохнул где-то совсем рядом, и с консолей обоих крыльев сорвались новые космы голубого огня; красного пламени и чёрного ды-ма нигде не было видно.
– Это гроза, Миша, –  едва выговорил я сквозь стиснутые от напряжения зубы.
И  в  этот  момент  самолёт,  словно камень, вы-брошенный гигантской катапультой, вылетел из тём-но-синего облака в удивительно светлый голубой про-стор. От неожиданности я зажмурил глаза. То же, ви-димо, сделали и ребята, потому что лишь минуту спус-тя они дружно крикнули "Ура!", и тут же штурман сказал в своей привычно спокойной манере:
– Под нами Борисов. Вася, заходи на посадку.
Но Борисов уже медленно уплывал назад, и мне пришлось,  снижаясь,  делать круг.  Традиционная  по-
садка с ходу не получалась.

Потрясение, пережитое нами в полёте сквозь грозу, имело бы может быть серьёзные последствия на нашу дальнейшую лётную работу, если бы мы были не столь молоды.
А нам со штурманом было всего-то по 21 году!
И, видимо, поэтому мы, едва сбросив парашю-ты после посадки, поспешили к своим друзьям, чтобы поделиться виденным и пережитым в этом жутком полёте.
К нашему удивлению, наш горячечный рассказ никого не удивил: некоторые экипажи, приземлив-шиеся незадолго до нас, видели эту грозу, но одни обошли её стороной, а другие  прошли выше грозовой тучи и приземлились на аэродроме до начала ливня.
И все единодушно осудили нас за неоправдан-ный риск, словно мы умышленно, из мальчишеских побуждений, вошли в грозу, чтобы "пощекотать себе нервы".
Настроение было испорчено, и  наш  "героичес-кий полёт" уже не казался нам столь выдающимся со-бытием, как это нам казалось в момент выхода из гро-зы.
И только Ваня Каминский, приземлившийся че-рез полчаса после нас и заставший концовку нашего разговора, спокойно прогудел у меня над ухом своим характерным глуховатым говорком с сильным бело-русским акцентом:
– Не  слушай ты их, Василь. Кто этой трясцы не видел – всё равно не поймёт. По инструкции  они  пра-вильно говорят, а в жизни не всегда бывает так, как в инструкции. Я ж за тобой шел. И за дымом  не увидел облачности, ну и впоролся аж в самое пекло. Меня так растрясло, что самолёт на ремонт придётся ставить.
Поговорив с этим обаятельным человеком, я проникся к нему ещё  большим уважением и, зная, что ему удалось на несколько дней съездить домой, под Минск, спросил:
– Ну, как там дома, Ваня?
– А дома нет. Спалили фрицы. И родных вмес-те с домом. Никого теперь не осталось.
– Извини, Ваня, я не знал...
Каминский яростно рубанул воздух рукою, глу-боко вздохнул и, смахнув непрошеную слезу, спросил:
– Я в стенгазете твой стишок видел. Понравил-ся он мне очень. Подари мне его на память, а?
– Хорошо,  Ваня.  Обязательно  подарю. Попро-шу отпечатать в штабе и принесу тебе.
– Нет, печатать не надо. Ты от руки напиши, своим почерком. Пусть это будет твоим подарком ко дню освобождения моей Родины.
И я выполнил его просьбу.

Спустя два десятка лет, уже будучи демобили-зованным из армии, я зашёл в Минске к Герою Совет-ского Союза Ивану Каминскому на квартиру, и он, вспоминая годы военного лихолетья, достал из альбо-ма тетрадный листочек в клетку, показал мне нетлен-ное свидетельство нашей фронтовой дружбы и с чувс-твом прочитал небольшой отрывок из моего стихо-творения тех лет:
" ...Кубинка, Смоленск и Пересуды –
Милые  российские поля.
Здесь рождалась боевая удаль,
Орошалась кровью русская земля.
За Смоленском кончились пригорки,
Распахнулись вширь болота и леса,
Но и здесь всё пахнет дымом горьким,
Так же бабы по убитым голосят.
Родина Каминского Ивана –
Белорусский славный тихий край –
Где была деревня – там поляна,
А над ней вороний неумолчный грай.
Здесь, как на Смоленщине, землянки,
Женщины, запряженные в плуг,
И, со свастикой сгоревшей, танки,
И орудия, замолкнувшие вдруг..."

– Здорово сказано!  И  точнее,  кажется, не при-думаешь, – растроганно сказал тогда Каминский, за-ставив меня снова покраснеть за грехи моей молодос-ти.
А через несколько лет он умер.


    3 .               


В двадцатых числах июля 1944 года наши войска вышли на линию Kaунac, Гродно, Брест, осво-бодив, таким образом, всю Белоруссию и более поло- вины территории Литвы.
Доставать  цели в глубоком   тылу   противника нам стало просто невозможно, не хватало радиуса, и нам приказали перебазироваться сначала в Поставы, а, буквально, через несколько дней – в Беняконе, что ме-жду Вильнюсом и Лидой.
Темпы наступления войск Третьего Белорус- ского фронта были настолько высокими, а требования наземников – не терпящими отлагательств, что нашим экипажам приходилось делать по несколько вылетов за день.
Особенно же доставалось  "горбатеньким":  они уже едва доставали до целей, расположенных сразу же за линией фронта, а танкисты требовали: "Панораму! Давайте панораму местности для прохода танков!"
Стали поступать и нам заявочки на маршрутное
фотографирование оборонительных рубежей немцев вдоль бывшей государственной границы.
Работать становилось всё труднее и опаснее.
Нагрузка увеличилась и на людей, и на матери-альную часть.
Ко дню перелёта из Борисова в Поставы само-лёт Ахмаметьева оказался неготовым: предстояла за-мена мотора. Пользуясь правом старшего, он сел с экипажем в мой самолет и улетел с полком, а мне при-казал, по готовности, перегнать на новую точку его са-молёт.
– Слушаюсь! – ответил я, не задумываясь над тем, что в данном случае могло быть и другое реше-ние: в нашей эскадрилье только что появились два но-вых экипажа, не сдававших ещё и зачётов по району полётов.
– Как же так, Вася? – приставал ко мне с рас-спросами штурман, – это же равносильно отстране-нию нас от полётов ни за что, ни про что!
– Приказы не обсуждают, а исполняют, – отве-тил я ему известной присказкой комиссара полка, не зная, чем объяснить столь несправедливое решение.
И добрую неделю мы с группой "безлошадных" лётчиков и штурманов околачивались в Борисове без дела, не зная, чем заняться, куда деть молодую нерас-траченную энергию.
Однажды нашли во ржи за аэродромом неско-лько немецких винтовок и пошли на Березину глу-шить рыбу. Занятие нетрудное и, по-мальчишески, ин-тересное: сунешь винтовку под нависший над самой водой густой тенистый куст и пальнёшь туда, не гля-дя, а другие ребята, чуть ниже по течению, соберут всплывшую плотву, да заодно и сами искупаются. Шумно, весело! Пока одну обойму расстреляли –  ры-бы полное ведро. А куда её девать? Еды нам готовили больше, чем достаточно. Отдали рыбу какой-то жен-щине из старенькой хатёнки, что на самом краю дерев-ни, – и домой. А дома, в палатке, где мы размести-лись, делать нечего. В городе нас тоже никто не ждёт, да и знакомых там не успели завести.
Нашли на краю аэродрома окопы полного про-филя, а рядом – огромный штабель немецких "зажига-лок", таких маленьких беленьких зажигательных бом-бочек. Вначале было страшно их в руки брать, но, изу-чив, осмелели и бросили одну на дно окопа, а сами за-легли. Бомбочка негромко взрывалась, долго шипела, распространяя вокруг удушливый желтовато-белый дым, ярко освещала дно окопа и, сгорев, затихала, оставив на месте горения пригоршню сгоревшего металла и маленький круглый стабилизатор.
Забава эта всем понравилась, и вечером, едва стемнело, мы – несколько вчерашних мальчишек, на-брав по охапке этих зажигалок, устроили настоящий фейерверк, чем вызвали страшную панику у оставше-гося здесь комиссара полка: услышав первые взрывы бомбочек да увидев полыхавшее в ночи ослепительно-белое пламя, он объявил живущим в палатке техникам тревогу и нырнул в отрытую неподалеку щель. А тех-ники, похохатывая, пошли к нам навстречу, чтобы предупредить возможную взбучку. Едва догорела на аэродроме последняя бомбочка, техники возвратились в палатку и доложили комиссару, что фрицы наброса-ли с самолёта "зажигалок", и что они вместе с лётчика-ми их все потушили.
На  ceй раз мы избежали неприятного разговора с комиссаром.
К исходу недели самолёт был готов. За остав-шимися был прислан пузатый Ли-2, и мы, пожелав всем доброго пути, взлетели и взяли курс на новую точку, но уже не в Поставы, а в Беняконе.



НА  ПОЛНЫЙ  РАДИУС


    1 .               

Вряд ли за всё то время, что мы были на этой точке, хоть один немецкий разведчик засёк и сфото-графировал наш скрытый аэродром.
По данным радиоперехвата, как говорили офи-церы нашего штаба, немцы потеряли наш полк. И не-удивительно.
В стороне от станции Беняконе командир пол-ка облюбовал скошенное поле, окружённое с трёх сто-рон высоким сосновым лесом, а с четвёртой стороны замыкавшееся мокрой низиной, за которой стоял ка-кой-то польский хутор.
Поле имело значительный уклон в сторону ни-зины, а поэтому нашим самолётам взлетать можно бы-ло только с бугра на низину, а садиться только с низи-ны на бугор, и самолёты заруливать прямо под густые кроны высоких сосен. Получалась настолько идеаль-ная маскировка, что даже мы, сделав по несколько вы-летов с этой точки, не обнаруживали своих самолётов с воздуха.
Радиус действия наших разведчиков в далекий тыл противника значительно увеличился, и мы уже до-ставали до Балтики, выполняя разведку морских пор-тов Восточной Пруссии, Литвы и Латвии.
Где-то в первых числах августа, едва оправив-шись от приключений утреннего полёта на разведку оборонительного рубежа немцев в Восточной Прус- сии,  мы  получили  новое  задание:  сфотографировать порт Мемель.
На таком дальнем объекте ещё никто из наших не бывал.
– Когда вылет ? – спросил я у Миши, вернувше-гося из штаба после обычного доклада о результатах разведки.
– По готовности, – устало ответил он.
– Это значит – после обеда, – уточнил я.
– А что скажут инженерные войска ? – повер-нулся штурман к Борозенко.
– Командир  прав,  –  ответил  он,  –  раньше  не управимся: фотоаппарат только что разрядили – но-вую кассету ещё не привезли; боекомплект расходова-ли?
– Было дело, – ответил Вододя, вылезая из сво-ей кабины.
– Ну, вот, значит оруженцам есть работа. Горю-чее залить – это пустяк, а вот лючки сверху куда де-лись?
– Это на пикировании сорвало, когда от "Фок-керов" уходили, – ответил я, посмотрев на открытые окна лючков.
– Вот и набирается работёнка, – невозмутимо продолжал Борозенко. – Да и вообще – я ещё машину не осматривал, моторы ещё горячие ... и дутик...
Механик сделал жалостливую гримасу, при-стально посмотрел на меня и добавил:
– Шли бы вы отдыхать, командир. А мы бы к утру всё сделали.
– А что ты насчёт дутика сказал? – спросил я, приседая на корточки. Ответа ждать не потребова-лось: хвостовое колесо – дутик по-нашему – видимо был прострелен, и его остатки, измочаленные при по-садке и рулёжке, имели жалкий вид.
– А я-то думаю: чего это машина на рулёжке так грохочет и дергается? –  сказал  я,  выпрямляясь.  –Ну, что? К обеду сделаете?
– Нет, командир, – твёрдо ответил механик. –Тылы   наши  отстали,  запчастей  нет.  "Дуглас"  ждём
только к вечеру.
– Ну, что, штурман, идём в штаб, доложим на-чальству.
А штаб эскадрильи находился в ста метрах от нашего самолёта, в грязно-серой палатке, натянутой среди густого подлеска, и Кибалко с инженером эскад-рильи, услышав наши разговоры, тут же подошли к нам.
После тщательного осмотра машины, было ре-шено: задание остаётся прежним, вылет попросят пе-ренести на завтра, по готовности. И Кибалко зашагал по опушке леса к хутору, где разместился штаб полка.
А утром, с восходом солнца, мы уже шли кур-сом на Мемель или, как его теперь называют, – Клай-педу.
Пробив на высоте двух тысяч метров тонкую слоистую облачность, мы обнаружили над собой ещё один слой такой же свинцово-серой гадости; рас-стояние между слоями было весьма приличным, и границы их просматривались довольно чётко.
– Ну, что, пойдём по этому тоннелю? – спро-сил я штурмана, когда мы набрали высоту 4000 метров и шли под нижней кромкой верхнего слоя, – или бу-дем пробивать и верхний слой?
Посоветовавшись, решили: идти между слоя-ми, чтобы, в случае необходимости, воспользоваться любым из них.
Минут за пять до расчётного времени нашего появления над целью, нижний слой облаков словно ножом обрезало: сквозь густую серую дымку стала смутно просматриваться земля, прикрытая плотной те-нью верхней облачности.
– Отверни  чуть  влево,  а то прямо на город вы-скочим, – сказал Миша.
Я понял его замысел: он хотел зайти на порт со стороны моря, чтобы немцы нас за своего приняли.
Вот и береговая черта. Ещё минута – и мы над водами Балтики.
Я впервые в своей жизни вижу море!
Говорю своим ребятам об этом, а сам замечаю, что привычная над землёй линия горизонта исчезла, растворилась в сплошной серой дымке; серое море, се-рые сплошные облака над головой и эта предатель-ская дымка – всё смешалось, и взгляду не за что заце-питься.
И уже вместо восторга в душу закрадывается какое-то неприятное чувство, похожее на страх. Но обстановка такая, что, пожалуй, страху тут не место: пилотируя по приборам, начинаю плавненько правый разворот с минимальным креном; вижу иногда под со-бой белые гребни волн, какие-то крупные корабли; а вот и земля замаячила на появившемся вдруг горизон-те.
– Вася,  выводи,  включаю,  –  почти  шёпотом произносит штурман, а я тут же замечаю слева серию ярких вспышек, отчётливо видных на тёмно-синем фо-не верхних облаков.
– Слева зенитки бьют, – докладывает стрелок-радист.
– Вижу, – отвечаю, а сам жду, что скажет штур-ман. А вот и он подал голос:
– Выключено! Уходи, Вася. Только к облакам не жмись: видишь, как у "фрицев" нижняя кромка пристреляна?
– Вижу, Миша, вижу! – отвечаю я,  со снижени-ем, на максимальной скорости, уходя от цели, но раз-рывы зенитных снарядов вдруг возникают и справа, приближаясь к нам. Скользнув под нависшую справа шапку разрыва, замечаю, что зенитный огонь стал гу-ще, но сместился влево. Продолжая маневрировать, выходим, наконец, из зоны огня и обнаруживаем, что летим на непривычно малой высоте: чётко стали вид-ны хутора, просёлочные дороги, редкие повозки на них и пасущиеся на зелёных прямоугольниках паст-бищ коровы.
– Если  бы  не  война – лучшей высоты для про-гулки не придумаешь! – вдруг сказал штурман, напом-нив о том, где мы находимся. – Возьми влево, а то на немецкий аэродром скоро выйдем.
Заложив крутой разворот, я с набором высоты стал уклоняться от маршрута, стараясь идти над мел-кими хуторами и лесным массивами, но скоро вновь оказался у нижней кромки всё той же сине-серой слоистой облачности, под которой мы летели на Бал-тику.
Однако за время нашего полёта что-то изме-нилось то ли в воздухе, то ли на земле.
– Облачность смещается на юг, – первым вы-сказал догадку штурман. – Вот и разрывы в облаках появились, видишь?
– Вижу, – ответил я, заметив справа несколько голубых пятен на облачном небе. – Придётся наби-рать высоту.  Одеваем маски! – подал я команду и стал натягивать кислородную маску на лицо.
– Справа пара! – как гром среди ясного неба прозвучало в наушниках. И в этот момент мы вошли в облака. С облегчением вздохнув, я повёл самолёт по приборам. В кабинах наступила тишина, и только при-вычный ровный гул моторов свидетельствовал, что на борту всё в порядке, и самолёт спокойно набирает высоту. Проскакивая очередное окно в облаках, мы дружно осмотрелись кругом, но немецких истребите-лей не увидели. На высоте около 7000 метров вышли из облаков и сpaзу же, как две блохи на белой просты-не, справа появились истребители.
– Вася,  возьми  немного  влево,  –  посоветовал штурман.
Не  отрывая  взгляда  от  истребителей,  я начал
плавненький разворот, но тут же заметил, что и они делают то же. Я – вправо, и они – вправо.
– "Мессера",  –  прокомментировал  невозмути-мый Жила. – Только они почему-то не набирают вы-соту. Может не видят нас?
– Видят, – ответил я, – ты там в оба смотри за ними, а то мне на солнце смотреть плохо.
И едва я произнёс эту фразу, – сразу созрело ре-шение: переложив самолёт в правый мелкий разворот, я сказал штурману:
– Я попытаюсь поменяться с ними местами, а ты сориентируйся, где мы? И, кстати, что это за город слева?
– Это Рига, Вася.
Я присвистнул от удивления и продолжал мед-ленно разворачиваться.
Облачность, с самого утра закрывавшая всю Литву, уползала всё дальше на юг. Земля освобожда-лась от серой утренней дымки, и в восточной стороне на её поверхности всё чаще появлялись разной кон-фигурации блюдечки озёр, серебрились под лучами солнца изгибы рек и речушек, тёмной зеленью выде-лялись среди полей большие и малые лесные масси-вы.
– Где  там  истребители?  –  спросил я,  заканчи-вая разворот.
– Уходят  под  облака, – сказал Жила, – вон, над краем облака вниз опускаются.
– Прошли линию фронта, – сообщил штурман.– Бери, Вася, курс 180. Идём домой. Только нам теперь ни на метр отклоняться нельзя: бензина мало осталось. А я пока разведданные буду передавать. Включай, Во-лодя!
Я внимательно  посмотрел на прибор, переклю-чил на каждый бак в отдельности и убедился в Миши-ной правоте: горючего едва ли хватит до аэродрома.
Подобрав наиболее выгодный режим, я с не- большим снижением повёл самолёт к своей точке. А до неё еще было ox, как далеко! Впереди по курсу едва просматривался Вильнюс.
И тут вдруг из-под правой плоскости, совер-шенно внезапно, выскочил тупоносый истребитель с крупной белой цифрой на хвосте и красной звездой на фюзеляже и стал занимать позицию для атаки.
– Это ж Ла-5! – воскликнул Жила.
– А ты куда смотрел? – зло спросил я, не слу-шая его оправданий, и велел штурману дать сигнал: "я – свой самолёт".
Удовлетворённый "истребок" покачал крылья-ми и энергичным переворотом ушёл куда-то вниз.
По мере приближения к своему аэродрому, на-пряжение наше возрастало: стрелка бензиномера под-ходила к нулевой отметке.
– По времени – наш бензин должен был давно кончиться, – сказал Миша, положив мне руку на пле-чо. – Что будем делать?
– Ты  видишь  поблизости  хоть  один наш аэро-дром? – спросил я.
– Нет, не вижу. Да и не знаем мы свою аэро-дромную сеть.
– Вот и я, – не вижу и не знаю.
– Так что ты решил, командир?
– Будем лететь, пока палки крутятся, а потом на пузо будем садиться. Ты только помоги мне тогда ровное поле высмотреть. Понял?
– Понял, Вася, понял, – ответил он и не задавал больше вопросов.
Пройдя траверз Вильнюса, я стал присматри-ваться к местности, чтобы не проскочить свой аэро-дром. Надежда, что я, все-таки, дотяну до него, не по-кидала меня. И моторы, словно чувствуя моё состо-яние,  гудели   ровно,  умиротворённо,  вселяя  уверен-
ность в успешном завершении затянувшегося полёта.
Вот совсем рядом промелькнул знакомый очень характерный населённый пункт на небольшой речуш-ке, а за ним слияние железной и шоссейной дороги – этo Беняконе, а рядом – наш лес с глубоко врезав-шейся в него поляной. Это наш аэродром. Мы – дома !
Описав консолью правого крыла плавную кри-вую вокруг хутора, захожу на посадку. И вдруг, попе-рёк моего курса, когда я уже вышел на последнюю прямую, промелькнули какие-то тени. Присмотрев-шись, вижу: "горбатые" с соседнего аэродрома, что за железной дорогой, заходят один за другим на посад-ку. Они идут на малой высоте и, растянувшись длин-ной цепочкой, поочерёдно плюхаются на свой пята-чок.
Мне ничего не остаётся, как уйти на второй круг, чтобы не врезаться в одного из них. Не исклю-чаю, что и они тоже возвращаются с задания на преде-ле.
Сделав не обычный полёт по кругу, а почти ви-раж, сажусь на свой аэродром, и в самом начале про-бега чувствую, как исчезла тяга моторов; самолёт ка-тится по инерции; вот он замедляет свой свободный бег на самой высокой точке лётного поля, и я, чуть на-жав правый тормоз, направляю его под кроны двух разлапистых сосен, чтобы освободить место для по-садки другим самолётам.
Осмотревшись, вижу,  что  занял  чьё-то  наси-женное место, но уже перебраться на свою стоянку у меня нет возможности: оба винта остановились.
Все трое сидим молча, не проявляя ни малей-шего желания покидать самолёт. Страшная усталость сковала  все  тело,  да так, что  не хочется  ни  пальцем пошевелить, ни языком слово вымолвить.
Под самолётом появляются люди.
Они что-то говорят, жестикулируют руками, а я
сижу и блаженно улыбаюсь. Наконец замечаю, что со мною разговаривает командир полка.
Открываю свою форточку и, сняв шлемофон, отвечаю на его вопросы. И тут же слышу грохот от-крывшегося люка и скрежет пружин выдвижной стре-мянки: это выходит штурман.
Быстро обернувшись, спускаюсь на землю и я.
– Вы что, на заправку куда-нибудь садились? – спрашивает Родин.
– Нет, не садились, – отвечаю.
– На чём же вы долетели? У вас, по расчётам, горючее сорок минут назад кончилось!
– На самолюбии долетели! – попытался кто-то пошутить, но, встретившись со строгим взглядом ко-мандира, умолк.
– Моторы остановились уже на посадке, – отве-чаю я, – а пока они тянули – мы летели, товарищ ко-мандир.
– Проверить все баки, – приказал Родин инже-неру полка, сам присел под сосною и подозвал нас.
Пока технари лазили по самолёту с мерными линейками, мы со штурманом обстоятельно доложи-ли о своем полёте, а затем все трое отправились в штаб полка писать донесения.
Возвратившись, я спросил у Борозенко:
– Нy, что решили инженерные войска?
– Да нацедили там со всех баков ещё полведёр- ка горючего. Удивляются все.
– А чему тут удивляться ? Надо знать, кто ма-шину к полёту готовил и какой экипаж на ней летал! – пошутил я, обнимая своего механика. – С нас, Миша, тебе сегодня причитается.
Ребята меня поддержали и тут же решили: сего-дня боевые сто грамм отдаём Михаилу Борозенко.
– А не много ли будет – триста грамм на одно- го человека? – застеснялся Михаил.
– Ты смотри, чтобы не было мало, а если будет много – я помогу! – подлетел вертевшийся рядом мо-торист.
– Будет  и  на  твою  долю,  Макар,  –  пообещал штурман. – За такой полёт сегодня стоит выпить.
– Интересно! Как же вы выпьете, если свои бо-евые отдали Мише? – поинтересовался Макар Ива-нович.
– А это уж моя забота! – сказал штурман.
– Вопросов нет, – развёл руками Макар.
– Вот и отлично.



    2 .               


Фронт неудержимо продвигался вперёд, на запад. Наземные войска уже завязали бои на подсту-пах к государственной границе; истребительная и штурмовая авиация нашей воздушной армии то и де-ло перелетала с аэродрома на аэродром вслед за назем-ными войсками.
Пришла очередь перебазироваться и нашему полку, но подходящей площадки под аэродром, как видно, не находилось, и наш перелёт откладывался со дня на день.
Но вот, наконец, нам определили точку на бере-гу красавца Немана у местечка Пуни. Командир полка слетал туда в разведку на лёгоньком По-2, а на сле-дующий день, решив все вопросы обеспечения с ко-мандиром БАО, произвёл там посадку на своём бое-вом Пе-2 и по рации передал команду на вылет всему  полку, предупредив:  "посадка сложная, поле очень не-ровное, садиться только у "Т".
По давно  уже  отработанной методике полк пе-
ребазировался, не прекращая боевой работы, одиноч-ными экипажами. Последними с насиженной точки вылетали "безлошадные" экипажи и штабисты на Ли-2 и руководивший полётами заместитель командира полка на своей "Пешке".
Батальон аэродромного обслуживания много здесь поработал, чтобы разместить всех нас, свои и полковые службы и обеспечить непрерывную боевую работу полка: местечко было основательно разрушено отступавшими немцами, а местное население выве-зено, и единственный его представитель, вечно пья-ный литовец, в совершенстве владевший русским трёхэтажным матом, ни слова не понимал по-русски.
Расставив в земляные капониры свои самолёты и тщательно замаскировав их, мы обследовали все места нашего размещения; полюбовались чудесным видом Немана с крутого лесистого берега; поиграли на чудом уцелевшем органе в полуразрушенном костёле и с наступлением сумерек отправились на ужин.
Столовая, развёрнутая в огромном деревянном сарае, была оборудована на удивление красиво и тор-жественно. В переднем углу, под большим портретом Сталина, стоял длинный стол, покрытый кумачовым полотном, и за ним восседало всё командование полка во главе с командиром.
– Что  за  праздник  сегодня?  –  шёпотом спро-сил Миша, едва мы вошли в столовую.
 Я недоуменно пожал плечами, и мы прошли к столу, за которым уже сидели наши друзья. Столовая постепенно заполнялась и, как я заметил, не только лётным составом: в левой половине за длинным об-щим столом сидели наши дорогие технари, работники штаба и начальники служб.
Пошептавшись с начальником штаба, Родин по-стучал  ножом  по  графину,  окинул   своим   тяжёлым взглядом всех сидящих и произнёс:
– Товарищи!  Наши  наземные войска вышли на Государственную границу. Таким образом, вся терри-тория Советского Союза освобождена от немецко-фа-шистских захватчиков!
Дружным "Ура!" мы, стоя, ответили на это ра-достное сообщение  командира, хотя все уже знали об этом, наблюдая с воздуха за перемещением наземных войск, и из разговоров на КП полка.
Выждав, пока стихнет шум, Родин продолжал:
– Перед нами, товарищи, – Пруссия – оплот Германского милитаризма. Та самая Пруссия, которая испокон веков поставляла вермахту офицерские кад-ры.
Он долго и увлечённо рассказывал нам о значе-нии Пруссии в милитаристском прошлом Германии и завершил своё выступление постановкой задачи всему полку на ближайшие дни.
 – А теперь – слово начальнику штаба.
Родин грузно опустился на стул и принялся пе-рекладывать какие-то красные коробочки на столе.
Подполковник Бартош не спеша, торжественно зачитал приказ командующего 3-м Белорусским Фрон-том генерала Черняховского о полном освобождении Белоруссии и так же неспешно стал зачитывать приказ Верховного главнокомандующего о награждении осо-бо отличившихся в предыдущих боях.
И вдруг слышу:
– Абузярова  Муртазу  Ярулловича  –  орденом Боевого Красного знамени.
И мой Миша, просто и буднично, подошёл к ко-мандирскому столу, взял из рук Родина красную ко-робочку с орденом, по-уставному ответил: "Служу Со-ветскому Союзу!" – и не спеша вернулся на место.
А спустя некоторое время назвали и меня, и Жилу, и ещё несколько экипажей.  Получили  награды и несколько наших неутомимых работяг-технарей.
Отдельный   приказ  был  о присвоении  званий Героев Советского Союза. Ими стали на сей раз четы-ре экипажа – по одному от каждой эскадрильи. В на-шей эскадрилье Героя получили Ахмаметьев и Смета-нин.
Такого обилия наград в нашем полку, пожалуй, ещё не было.
И все мы расходились из столовой в приподня-том настроении, хотя каждый прекрасно понимал, что эта награда за дни прошедшие, а что нас ожидает зав-тра – задачка со многими неизвестными. И решалась эта задачка каждым экипажем в каждом полете по-раз-ному. И не всегда успешно.
Вот и сегодня: не все ордена были вручены на-граждённым, не всем довелось праздновать свою по-беду в кругу друзей за праздничным столом.
Не вернулся сегодня и наш один экипаж – мо-лодого лётчика Яши Дятлова.
Назавтра нашему экипажу предстояло провес-ти разведку и фотографирование порта и ж.д. станции Кенигсберг.
И полёт этот впервые мы должны были выпол-нить под прикрытием десяти истребителей из диви-зии генерала Захарова.
Дело для нас новое, незнакомое. Прямо ото-ропь берет, как подумаешь, что я поведу за собой це-лую эскадрилью истребителей.
Однако, вида не подаю.
Взлетаю, как обычно, и на малой высоте иду на аэродром истребителей. Посадку у них, вероятно, вы-полнил я неплохо, так как и лётчики, и генерал Заха-ров, который был в тот час на этом прифронтовом аэродроме, встретили меня весьма уважительно, на что я меньше всего рассчитывал, зная, что истребите-ли не любят работу по прикрытию разведчиков.
Несколько  минут ушло на согласование поряд-
ка полёта и действий в районе цели, и  мы  снова в воз-духе.
Идём по маршруту на непривычно малой высо-те, где-то около 4-х тысяч метров, а вокруг меня, пара-ми, на пересекающихся курсах, носятся "Яки". Весело лететь в такой кутерьме и страшно за них: а вдруг столкнётся какая-нибудь пара – вон как лихо они ме-няются местами – или оторвутся от группы и по-теряют ориентировку, – a за это уж я непосредственно отвечаю. И чем ближе цель, тем больше нарастает моё напряжение. А тут ещё, как нарочно, ухудшилась ви-димость, и появившийся на горизонте Кенигсберг оказался окутанным густейшей дымкой; но верти-кальная видимость есть, и мы заходим для фотогра-фирования со стороны моря так, чтобы оказались в створе и порт, и ж.д. станция.
"Яки", заняв позицию сзади меня в виде этакой этажерки, идут строго на заданных интервалах и вдруг, едва мой штурман сказал привычное "выключе-но", – исчезают в сизой дымке где-то у восточной окраины Кенигсберга, и только две пары, меняясь ме-стами, охраняют мой хвост.
– Где "Яки"?–  спрашиваю у своего экипажа.
– А  чёрт  их знает! – возмущается  Миша. – Только что все были на месте.
– Три пары куда-то вниз посыпались, в дымке не видно, – говорит Володя. – Может позвать их? – спрашивает он.
– Пока не надо. Раз их командира нет, значит он повёл куда-то.
– Командир! Скоро Инстербург. Там два немец-ких аэродрома, – напоминает Миша.
– Знаю. При нас две пары есть – прикроют в случае чего.
И в этот момент, так  же внезапно, как и исчеза-ла, появляется  шестёрка "Яков" и занимает свои места
справа,  слева и сзади меня, а в наушниках шлемофона раздаётся знакомый баритон комэски  истребителей:
– Всё в порядке, командир!
У правой консоли моей машины, почти вплот-ную, зависает "Як" ведущего истребителей, и крупное лицо командира расплывается в улыбке, а левая рука показывает большой палец.
Мне всё ясно: сходили ребята попутно на сво-бодную "охоту", сбили "фрица" и теперь возвращают-ся домой с отлично выполненной главной задачей и с боевым, а может и не одним, трофеем. Великолепно! А каких это нервов стоило мне – неважно. Да и кто, кроме меня самого, задумывался над этим? Ну, да бог с ними! Главное: задание выполнено успешно. И точ-ка. Идём домой.

Вот и Гумбинен – первый немецкий город на пути наступающих войск 3-го Белорусского фронта. Немного восточнее его – линия фронта. С этой высо-ты я вижу её отчётливо по пульсирующим вспышкам артогня, по огромным чёрным султанам вздыбленной земли на местах разрывов снарядов, по ползущим че-рез перепаханное взрывами поле коробочкам танков и крохотным фигуркам пехоты, бегущей, словно мура-вьи, за стреляющими на ходу танками, по оставшейся сзади наступающих сплошной линии окопов в неско-лько рядов.
– Внимание!  Слева  "карусель"! – слышу в на- ушниках чей-то голос.
Посмотрев в том направлении, вижу большую группу самолётов, крутящихся во всех направлениях, но больше на вертикалях. Значит,  чьи-то  истребители ведут бой.
Отворачивая вправо от этой карусели, замечаю, что моё прикрытие при мне.
– Миша! Все ли наши на месте?
– Все, командир, все!  Доверни чуть влево. Ско-
ро аэродром.
– Вижу. Володя, дай "маленьких".
Поблагодарив истребителей за хорошую рабо-ту, глубоким клевком показываю их аэродром и вы-хожу на прямую к своей точке.
Истребители все разом делают левый разворот и, растянувшись цепочкой, заходят на посадку.
Облегчённо вздохнув, перевожу взгляд на зем-лю и, заметив вдали два знакомых ориентира, захожу на посадку с ходу.
Миша Борзенко встречает нас у капонира и, едва останавливаются винты, разворачивает с группой мотористов самолёт и заводит его в капонир, а затем, обняв опустившуюся вниз лопасть винта, заглядывает вверх, ожидая, чтобы я открыл форточку.
– С возвращением, командир! Как техника ра-ботала?
Я пытаюсь ему ответить, но чувствую, что ему меня не услышать: над нами на малой высоте стре-мительно, с оглушающим рёвом проносится Пе-2 №15 в сопровождении четырёх Як-3.
– Ахмет  с  французами  пришёл,  –  сообщает штурман.
– Почему  ты  так  решил,  что  непременно  с французами?
– Ахмаметьев со Сметаниным вчера в Алитус ездили, договариваться.
И пока мы вылезали из кабины и сообщали на-шему механику свои замечания, – возвратился и стал делать заход на посадку №15.
– Ну, что я говорил? – показав на садящийся са-молёт, сказал Миша. – Отвёл французов на их аэро-дром и вернулся.
– Да какое  это  имеет  значение – с кем  летать? По  мне – так  лучше с нашими. По крайней мере – по-
нять друг друга можно.
Миша согласился,  и  впредь мы о французах не вспоминали, пока волею начальства не был заплани-рован нам совместный полёт.
И прошёл он удивительно просто и буднично. Слетали на задание и друг друга в лицо  не видели: в назначенное время мы появились над их аэродромом; по нашей условной ракете они взлетели, пристрои-лись попарно справа и слева и на всём пути до цели и обратно не произнесли ни слова; над их аэродромом я помахал им крылышками, и они пошли на посадку. Вот и весь полёт, если не считать сбитого ими "Мес-сера", пытавшегося атаковать нас в районе Инстербур-га.
А ребята они хорошие.
В полёте ни одного лишнего слова по радио. И ни суеты, ни бравады, словно они не потомки Трёх Мушкетёров!
Летать с ними спокойно.
Надёжные ребята.



    3 .               


У государственной границы бои принимали за-тяжной характер.
Видимо сказывалось значительное отставание наших войсковых тылов, да и у немцев, вероятно, за-говорило чувство отчаяния: что ни говори, а война уже шла на их территории, уже их родные и близкие начинали пить ту чашу, которую пришлось испить до дна нашим людям.
Как  бы  там ни было,  а сопротивление против-ника  на  какое-то время значительно возросло, и наше
наступление затормозилось,  словно  передовые  части упёрлись  в  упругую стенку,  которая то отодвигалась, то возвращалась в исходное положение.
Командование Первой воздушной армии, ис-пользуя создавшуюся обстановку, подтягивало свои части и соединения ближе к линии фронта.
Перелетел и наш полк на новую точку, на про-сторное широкое поле между трёх литовских хуторов на той стороне Немана, в полутора километрах от мес-течка Бальвержишки. Здесь не было ни капониров, ни леса для маскировки, и наши самолёты были просто свободно рассредоточены по периметру всего лётного поля, что обеспечивало минимальные потери в случае налёта вражеской авиации.
Но немцам, как видно, было не до нас: вся их авиация была занята на переднем крае, а над нами за всю долгую осень только один раз прошёл одинокий разведчик, да и того сбил Герой Советского Союза знаменитый истребитель Ахмет Хан.
Погода была ясной, безоблачной, и весь наш полк наблюдал за этим поединком двухмоторного раз-ведчика и одиночного истребителя, поднявшегося с одного из ближайших аэродромов, но нам досмотреть эту схватку до конца не удалось: пора было вылетать на задание.

Надели на эскадрильском КП свои меховые комбинезоны, собачьи унты, закинули за спины лёт-ные планшеты с пристёгнутыми к ним шлемофонами и двинулись к своему Пе-2, стоявшему в ста метрах от дома, в правой половине которого размещался штаб эскадрильи.
Левую половину занимали  хозяин  хутора с хо-зяйкой и домработницей, а точнее – батрачкой, моло-дой  красивой  толстушкой,   вывезенной   немцами  из Брянской области.
Завернув за  угол дома, мы почти столкнулись с Иосифом, литовцем, батрачившим на этом хуторе. Молодой, сильный, красивый парень, сносно говорив-ший по-русски, он как-то сразу подружился с нашим экипажем и каждую свободную минуту, которых у не-го было немного, старался уделить общению с нами.
– Миша, Вася! Дело есть, – заговорщическим шёпотом произнёс он, отводя нас за стог сена, постав-ленный на зиму около дома. – Хозяин худое задумал: сегодня ночью там, у берега, встречает бандитов. Бу-дут у вас кого-то убивать.
– А ты откуда знаешь? – спросил Миша.
– Знаю. Сам слышал.
– Что делать, командир? Нам же сейчас лететь. И на КП уже никого нет. Слушай, Иосиф, видишь тот домик за аэродромом?
– Вижу.  Там  моя  невеста  живёт.  У них ваш офицер живёт. Только он не летает.
– Вот-вот. Сходи незаметно к нему и  всё  рас-скажи. А нам лететь надо. Только не забудь! Догово-рились?
– Моё слово – закон!
Тепло попрощавшись с Иосифом, мы забра-лись в свой самолёт и, продолжая обсуждать неожи-данную новость, занялись подготовкой к вылету.
Опробовав моторы, я подал знак механику; он с мотористом убрал колодки из-под колёс, отошёл в сто-рону и занял привычную позицию для наблюдения. Теперь будет смотреть за нашим взлётом и здесь же будет ожидать нашего возвращения, выполняя заодно кое-какие хозяйственные дела.
Так было всегда, на всех наших точках.
Не  стал  исключением  и  этот  открытый  всем ветрам аэродром.
Уже  с  полсотни вылетов сделали мы отсюда, а Миша Борозенко ни разу не изменил своей привычке.
– Такая  моя  работа – провожать  да  встречать вас, – отшучивался он, когда мы приставали к нему с расспросами. И ни разу не посетовал на то, как трудно бывало ему восстанавливать по ночам, в любую пого-ду, израненный самолёт, помня лишь одно: утром эки-паж должен лететь на боевое задание.
– Трудно же вам, ребята, приходится, – пожа-лел как-то я их после бессонной ночи.
– Ничего. По нам же не стреляют, – ответил Бо-розенко, прикрывая красные от бессонницы глаза.

Помахав на прощание своим милым технарям, мы порулили на старт, где штурман произнёс торже-ственную речь, поздравив экипаж с сотым успешным боевым вылетом.
– А у нас неуспешных и не было, – заявил Во- лодя.
– Верно, старик, не было! Поехали, командир, – время.
И мы пошли на взлёт.
Набрав максимальную высоту над своей терри-торией, вышли за линию фронта с таким расчётом, чтобы от каждой цели уходить на солнце, а цели наши, на сей раз, располагались очень удачно – с севера на юг, но разбросаны – от Немана до Мазурских озёр.
Но вот уже первая часть задания выполнена успешно: сфотографированы переправы через Неман в районе Юрбурга, аэродромы Инстербурга, впереди – Гольдап, самая южная цель на нашем маршруте.
Полёт проходит исключительно спокойно: зе-нитки по нам не стреляют, истребителей в воздухе не видно,  а погода  – Чудо! – в поле зрения ни облачка. В таком полёте над своей территорией я бы песни  пел, а тут надо смотреть в оба.
И  мы  в  три  пары  глаз смотрим, чтобы всё ви-деть.
Иной раз ползущая по лобовому стеклу пылин-ка кажется появившимся вдали самолётом. И землю не просто надо рассматривать, а видеть, что на ней про-исходит, что изменилось после предыдущего полёта.
– Миша, а вот тут что-то есть, – говорю я штур-ману, показывая в остекление пола кабины.
– Молодец, Вася! – отвечает он. – Я уже фото-графирую. На всякий случай. Похоже, фрицы тут но-вую линию обороны строят.
– Командир! Справа пара! – врывается в наш разговор Володя.
– Вижу, – подтверждает Миша. – Вася, на Голь-дап не заходи. Жми на свою территорию: курс 90, по-нял?
– Понял, – отвечаю я. – Где истребители?
– Подходят сзади, на нашей высоте.
– Может это наши? Дай: "Я – свой!"
– Даю, – ответил Миша, выстрелив из ракетни-цы. – Не отходят! Лезут выше нас. Похоже – атако-вать собираются.
Повернув голову назад так, что хрустнула шея, вижу пару "фоккеров", готовых вот-вот открыть огонь.
– Миша! Бей эрэсами! – кричу я.
– Есть, командир! Доверни чуть левее.
Нажимая на педаль, снова оглядываюсь  назад: пара взмыла вверх и чуть вправо, показав свои серые борта с чёрными крестами. Наши реактивные снаря-ды прошли мимо. Слышу, как штурман грохнул своим пулемётом и крикнул стрелку:
– Лови, Володя! Вниз пошли!
– Вижу. –  И  Володин  пулемёт  зашёлся длин-ной очередью.
– Миша,  кидай  гранаты! – кричит  Володя, – гранаты сбрасывай, как раз будет по ним, они отстали немного.
– Бросаю, – отвечает Миша  и  через  несколько
секунд добавляет со злостью:
– Мимо, "фоккеры" вверх рванули.
И тут же ударили сразу два пулемёта – штур- манский "Березина" и бортовой ШКАС Володи. А истребители, как ни в чём не бывало, перешли на левую сторону и вновь заходят для атаки сверху сзади.
Опасная позиция.
И снова грохочут два пулемёта. Один "фоккер" уходит вниз.
– Миша,  бей!  – кричит  Володя,  –  один  вверх пошёл.
– У  меня всё,  –  отвечает Миша,  –  кончились патроны.
 – У меня тоже.
Оглянувшись  ещё  раз,  вижу  справа  одного "фоккера", доворачивающего в нашу сторону. Сколь-жу под него и резко бросаю самолёт в пикирование. "Круче! Ещё круче!" – командую себе. Вспомнилось, как кто-то из старых лётчиков говорил, что "фокке-ры" не выдерживают долгого пикирования, развали-ваются.
– Где "фоккер"? – спрашиваю.
– Идёт сзади, –  отвечает Миша.
– А второй где?
– Не  вижу.  Сзади  один  идёт.  Второго мы, ка-жется, успокоили.
Увеличиваю  угол  пикирования  и  больше  не оглядываюсь назад.
Земля стремительно  приближается,  увеличива-ясь в размерах; вот уже чётко вижу отдельные деревья на опушке леса, белые домики с красными черепичны-ми  крышами,  узенькие  полоски  неубранных полей и чей-то аэродром прямо по курсу.
– Вася,  выводи,  –  тревожно подсказывает Ми-ша, – выводи, врежемся! – уже громко кричит он.
– Где "фоккер"? –  спрашиваю  я  и начинаю тя-
нуть штурвал на себя.
– Нет  "фоккера",  отстал, – отвечает  Миша. – Выводи, Вася!
А земля, вот она, совсем рядом. Уже вижу каж-дый колос на нескошенном поле и из последних сил тяну штурвал, упираясь ногами в педали и стиснув зубы до боли в скулах.
И самолёт, подчиняясь моей воле, медленно, но с огромной перегрузкой, вдавливающей всё моё тело в сиденье, начинает выходить из пике; шире становится обзор по сторонам; появляется линия горизонта с краешком голубого неба, и самолёт, вздрогнув, как но-ровистый конь, переходит в горизонтальный полёт на уровне колосьев.
Впереди – ровное пустое поле, над головой ши-роко распахнулось чистое огромное голубое небо, а справа и слева на земле – самолёты.
Чьи?
– Ура! – кричит Миша, – наши!
Теперь и я, уже на самом крайнем самолёте, замечаю красную звезду, но не спешу отрываться да-леко от земли: проскакиваю на бреющем весь аэро-дром и только за его пределами начинаю набирать вы-соту и осматриваться по сторонам.
– Володя! А ты чего "ура" не кричал? – успо-коившись, спрашиваю я Жилу.
– Какое к чёрту "ура", когда ты меня чуть из кабины не выбросил, – ворчит он, – хорошо, что парашютом за пулемёт зацепился.
И, помолчав, добавил:
– Да,  вот  морду  о край кабины ободрал. Кровь идёт.
– Ну, прости, друг. По-другому я не мог  посту-пить.
– Да я понимаю. На войне – как на войне … Хотел,  вот, колосья из пулемётного лючка выдрать, да
сил нет: крепко сидят.
– Володя, включай, передавать буду. А ты, ко-мандир, набери высотёнки метров пятьсот, а то не услышат нас.
И штурман приступил к передаче разведдан- ных.


    4 .               


После обстоятельного доклада о результатах разведки  мы вернулись к самолёту и обнаружили там целый консилиум лётчиков и техников во главе с ин-женером полка.
– Что тут случилось? – спросил я Борозенко.
– Да  вот,  люди  интересуются,  куда  ты лючки отвозишь. Фрицам что ли даришь на память? – пошу-тил как-то мрачно он.
– А точнее ты можешь?
– Точнее  сейчас  главный скажет, – кивнул ме-ханик на инженера полка, стоявшего на четвереньках на плоскости и спорившего о чём-то с инженером эс-кадрильи.
– Неужели фриц дырок наделал?
– Дырок нет, а самолёт выведен из строя.
Борозенко помолчал, посмотрел на мой доволь-но удручённый вид и добавил:
– Да ты не переживай, командир. Поначалу я и сам не заметил ... кроме лючков. Да и те Макар пер-вым увидел. А вот когда я капоты стал снимать, тогда и заметил что-то неладное. Позвал Петровича, а он по-смотрел и за главным побежал. Вот, спорят сейчас, – сказал Борозенко, кивнув  на  обоих  инженеров,  стоя-щих  во весь рост на плоскости.
Оставив  механика, мы присели на травку к лёт-
чикам, не менее оживлённо спорившим, но их, как обычно, интересовали только специальные вопросы: где, какие истребители и как атаковали. А уж решения о действиях экипажа в такой ситуации были у каждого свои. Но большинство, к моей радости, признало мои действия правильными.
– Лоб подставить и дурак сумеет, – завершил дискуссию Ваня Каминский, – а ты выиграть бой су-мей! – и, хлопнув меня по плечу, добавил:
– А ты, Василь, выиграл его. Ну, бывай! Мне скоро лететь. – И он, позвав свой экипаж, пошёл к са-молёту.
Спрыгнувший сверху инженер полка ещё раз оглянулся на плоскость, поморщился, словно про-глотил кислый огурец, и спросил:
– Послушай, Дубов, ты что, в этом полёте само-лёт через колено гнул?
Мы все трое недоуменно посмотрели на него, не зная, что ответить.
Скупо улыбнувшись, он пояснил:
– Мало того, что сорваны все лючки на центро-плане, так ещё и заклёпки на стыке крыла срезаны, да и крыло в гармошку деформировано.
Не слушая его дальнейших объяснений, мы вскочили и, подойдя к задней кромке крыла, убеди-лись, что инженер далеко не шутит.
Что у вас случилось сегодня в полёте? – вновь задал вопрос инженер, попросив окруживших нас лёт-чиков и техников помолчать.
Рассказывая подробно о сегодняшней встрече с "фоккерами", я понял, что не это его интересует, а то-лько заключительный  этап погони:  отвесное  пикиро-вание и вывод из него.
И мы, перебивая и дополняя  друг  друга,  обри-совали довольно наглядно момент выхода из пике.
Подошедший  незаметно  командир полка спро-
сил, протягивая пучок истерзанных колосьев:
– А это на каком поле косили?
Я, откровенно говоря, оробел и не знал, что от-ветить.
"Неужели не верят?" – сверлила мозг обидная мыслишка.
Но Родин одним жестом отбросил прочь нахлы-нувшие на миг сомнения: обняв нас со штурманом за плечи, он сказал:
– Спасибо за отлично выполненный полёт, за добытые очень ценные данные, а главное за то, что вы живы. Не каждому из нас удаётся вырваться из цепких лап смерти.
Он повернулся к деформированной плоскости, широко шагнул к ней сквозь расступившуюся толпу и, хлопнув ладонью по камуфлированному дюралю, до-бавил:
– Машина, насколько я понимаю, будет долго ремонтироваться. Так, инженер?
– Так точно, – ответил тот.
– Ну, вот, слышали? Предлагаю всему вашему экипажу отпуск на родину, на десять дней. Устраива-ет?
– Спасибо, товарищ командир! – за всех отве-тил Миша.
– Ну, вот и отлично. Чем здесь без дела маять- ся – повидаетесь с родителями. А самолёт, надеюсь, к вашему прибытию восстановят.
И он в сопровождении инженера полка  и наше-го командира эскадрильи, только что вернувшегося с задания, зашагал в Бальвержишки, где размещались штаб полка,  всё  полковое  хозяйство и батальон аэро-дромного обслуживания.






НА  РОДИНУ

    1 .               


Назавтра, получив документы в штабе полка, мы атаковали командира БАО с просьбой дать тран-спорт до Вильнюса, но, кроме попутной полуторки, отправляющейся за вещимуществом завтра вечером, ничего выпросить не удалось. Пропадал один день от-пуска.
Огорчённые до предела, мы вернулись в лёт-ное общежитие, размещавшееся в огромном кирпич-ном сарае где-то на окраине Бальвержишек. В самой большой комнате экипаж молодого лётчика Мальцева перед ужином давал импровизированный концерт. Меняясь со своим штурманом Женей Вострокнутовым инструментами, они виртуозно исполняли наиболее популярные песенки из оперетт. Слушателями были все свободные от полётов экипажи. И наш экипаж, за-чарованный чудесной музыкой Штрауса, Кальмана, Оффенбаха, забыв о недавнем огорчении, предался мечтам о скорой встрече с родными.
А гитара и мандолина, без долгих пауз, перехо-дя от одной мелодии к другой, уводили куда-то в иной мир, где было шумно, весело, красиво, где люди люби-ли друг друга, и где не было войны.
И, вероятно, долго бы ещё продолжался этот концерт, если бы не визит комиссара полка.
С каким-то, одному ему присущим, шумом он вошёл в общежитие и своим громким, скрипучим го-лосом, не обращая внимания на исполнителей, объя-вил:
– Товарищи лётчики! После ужина все в  клуб. Будет лекция.  А потом концерт. Приехал ансамбль на-шего фронта.
Говорил он короткими фразами, тяжело отдува-ясь и сопя; его короткие, толстые, сцепленные на большом животе пальцы надёжно держали это рыхлое сокровище, и только большие находились в непрестан-ном круговом движении; неопределённого цвета фу-ражка с широким козырьком и авиационной эмблемой на низенькой тулье казалась случайным предметом на этой лысеющей голове.
– И вообще, – продолжал он, – что это за бес-печность такая: двери настежь, а из дверей свет на улицу. Никакой светомаскировки. Вы на фронте, а не в тылу! – и, шумно хлопнув дверью, вышел.
– Пришёл, увидел, нахамил! – вслед ему про-изнёс перефразированное Суворовское выражение Мальцев и, рванув громкий аккорд, бросил гитару на кровать.
– Первая! Выходи на первый черпачок! – про-кричал кто-то в тёмном углу. И все мы потянулись по-тихоньку в столовую, а оттуда – в клуб, размещённый на втором этаже какого-то крупного здания на цент-ральной улице местечка.
Темнота уже плотно окутала так и не изучен-ные нами Бальвержишки. Местное население с на-ступлением темноты исчезало с улиц, закрывалось в своих домах и не подавало признаков жизни. И только наши шаги по булыжной мостовой нарушали чуткую тишину то ли уснувшего, то ли затаившегося местеч-ка.
– Вот и на хуторах так, – сказал шедший с на-ми техник второго звена. – Днём  – люди как люди, в разговор вступают, бывает и бутылку самогона выста-вят в обмен на какую-нибудь шмотку, а ночью – не до-стучишься. Словно вымерло всё.
– А  откуда  ты  знаешь,  как  ночью?  – спросил Володя Воронов.
– Да приходилось. За нашей стоянкой, в кило-метре, хутор. Хозяин там – свой мужик. Всегда само-гонкой угостит. А вот ночью – не пустит. И голоса не подаст.
– Война,  видать,  здорово  напугала  всех,  не только литовцев, – заметил Женя Вострокнутов.
– Ну, не скажи! – возразил Воронов. – В Бело-руссии, да и на Смоленщине мы к девчатам на танцы ходили ночью. И ничего. Страху ни у кого не было.
– Это верно, – подтвердил Ивлев, – там все свои были, а тут вроде и свои, а косо на нас смотрят. Между прочим, вчера вечером в лесу, что за дальней стоянкой, наши особисты взяли двоих литовцев с об-резами. Я их сам видел. Нашего возраста ребята. Что, спрашивается, им надо ночью в лесу около аэродро-ма?
– Да,  начинаются  задачки  со  многими  неиз-вестными, – сказал, вздохнув, Вася Демидов, подни-маясь на крыльцо клуба.
Тусклая лампочка едва освещала лестницу на второй этаж, но переполненный зал с зашторенными окнами был залит ярким светом,  как в доброе мирное время.
Пристроившись на широком подоконнике ближнего окна, мы приготовились слушать лекцию, и едва комиссар объявил тему лекции и фамилию лекто-ра, как в дверь просунулась лохматая голова в лихо сдвинутой на ухо старенькой замызганной пилотке и на весь зал звонко объявила:
– Экипаж  Дубова – на выход!
И тут же скрылась.
На  лестничной  площадке  стоял   незнакомый офицер и маленький солдат с тощим вещмешком на одном плече.
– Кто нас звал? – спросил я офицера.
– Вы – Дубов?
– Да.
– Машина на Вильнюс идёт сейчас. Нам в об-щежитии сказали, что вы здесь, вот мы и заехали. Сколько времени вам нужно на сборы?
– Только вещмешки взять, – ответил я.
– Тогда – поехали, – сказал офицер и быстрень-ко сбежал по лестнице.



    2 .               


Что значит штурмом брать старые довоенные вагоны, теперь уже знает далеко не каждый, а нагляд-ное представление имеют, пожалуй, только те, кто ви-дел наши фильмы "Офицеры", "Хождение по мукам" да, может, ещё пару-тройку фильмов о гражданской войне.
Нечто похожее происходило и на Вильнюс-ском вокзале в то холодное февральское утро 1945 го-да.
Потерпев неудачу в попытках попасть в вагон через двери, мы, с помощью одного приятеля, проник-ли в него через полуоткрытое окно с другой стороны поезда и даже обеспечили себе одно место на троих на самой верхней полке, где в доброе мирное время кла-дут багаж.
Худо-бедно, а до Москвы мы доехали без при-ключений.
Дальше наши пути расходились: Мише надо было ехать  в Алма-Ату,  Володе – на Украину, в Сум-скую область, а мне – в Уфу и далее – в Бирск, где сей-час жили мама с сестрёнкой.
Все долгие трое суток, что ехал до  Уфы,  я  пы-тался распланировать свой отпуск так, чтобы было время и в Уфе с друзьями встретиться, и у мамы побы-вать, и в полк вернуться без опоздания.
А ещё была тайная мыслишка – посмотреть Москву.
Ведь в нашей столице я ещё ни разу в своей жизни не был.
Нынешний же переезд с Белорусского на Ка-занский вокзал – не в счёт: увидел только две станции метро, поразившие меня своим великолепием, да суто-локу двух привокзальных площадей. Вот и всё. Даже морозного московского воздуха не успел хлебнуть вдосталь.
Однако себе заметил, что здесь значительно хо-лоднее, чем в Литве.
А в Уфе была настоящая снежная зима с креп-кими морозами, пушистым инеем на проводах и дере-вьях и звонким хрустом снега под кованым каблуком армейского сапога.
Куда идти – вопроса не было.
Конечно, к Валеркиной матери. Ни родственни-ков, ни друзей ближе, чем Валерий, у меня в Уфе не было. А может и он дома окажется?
Но пустоватой оказалась когда-то перенаселён-ная квартира: все три сводных сына Евдокии Яковлев-ны были в разных местах большого Союза, муж – на работе, да и она спешила в свою контору.
– Милый Василёк! Ты уж извини, но торжеcт- венную встречу боевого фронтовика мы организуем сегодня вечером. Не возражаешь? – скороговоркой сквозь слёзы произнесла она, крепко по-матерински поцеловала  меня  и  начала  надевать  своё cтаренькое пальто.
Оставив свой вещмешок в уголке когда-то на-шей с Валерием комнаты, я пошёл проводить её до ра-боты, а заодно, до вечера, навестить кое-кого из своих знакомых, но, побывав в нескольких квартирах, убе-дился, что это пустая затея: все наши мальчишки были на фронте, а на Толю Усова уже и похоронка пришла.
Расстроенный такими печальными известиями я шёл по знакомым улицам города, но ни одного зна-комого лица не встретил.
А народу, между тем, по улицам двигалось куда больше, чем в мои школьные годы. Колючий морозец подгонял прохожих, и они шли хоть и плотно по тро-туарам, но довольно ускоренным шагом, озабоченно и как-то уж очень сосредоточенно глядя перед собой  или под ноги. Некоторые на секунду-другую останав-ливались у пустых витрин магазинов и, видимо, не ре-шив войти в них, продолжали свой торопливый марш в этой живой реке жителей города.
У знакомого хлебного магазина, как и в тот да-лёкий 39-й год, стояла огромная мрачная очередь, мед-ленно, почти незаметно вползавшая в настежь откры-тую дверь.
Из окон здания наискосок, где была раньше школа, смотрели на эту очередь люди в серых боль-ничных халатах с белыми повязками на головах, с кос-тылями под мышками или упирающимися в подборо-док.
Из-за угла выпорхнула стайка школьниц и, что-то щебеча, скрылась в подъезде книжного магазина.
А из чёрной трубы репродуктора, что висел всё на том же столбе на перекрёстке, чуть слышно доно-силась песня в исполнении Лидии Руслановой.
Проходя мимо нашего аэроклуба, решил загля-нуть туда, но оказалось, что в здании работает какая-то швейная фабрика, а куда делся аэроклуб – никто  не знает.
Наконец, в райкоме комсомола встретил одно-го приятеля,  с которым  вместе учились в аэроклубе, и
после долгих взаимных  вопросов  мы попытались  об-судить главный  для меня  вопрос  –  как  добраться  до Бирска.
– Пароход, сам понимаешь, отпадает: зима. По-путная подвода – не годится: долго ехать и холодно, – начал  перечислять он, загибая пальцы. – На лыжах – тоже не с руки: и долго, и холодно, и небезопасно – волки могут задрать. Их нынче много развелось. Бить-то некому. Все мужики на фронте, а из пацанов, какие ещё охотники. Постой! – вдруг воскликнул он, хлоп-нув меня по плечу. – Помнишь Котлярова? Ну того, что командиром отряда был?
– Конечно, помню, – ответил я.
– Так вот, он теперь какой-то начальник в ГВФ. Их аэродром там, где мы в тренотряде зимой летали. Помнишь?
– Помню. Я ещё тогда щёки поморозил.
– Вот. С ним надо поговорить. Они что-то там возят в Бирск, да и ещё кое-куда … Летают ежеднев-но. Каких-нибудь час-полтора – и ты на месте.
Поблагодарив приятеля за хорошую подсказку, я отправился искать Котлярова, а на следующий день, часов около двенадцати, я уже был в Бирске, изрядно окоченевший от холода, слегка обмороженный, но живой.
Без особого труда отыскал на Красноармей-ской улице дом, в котором жили на квартире мать с сестрой, и, поднявшись по высокой наружной лестни-це, ввалился к ним совершенно неожиданно.
– Что же ты телеграмму-то не отбил, сынок? –спросила мама после долгих и бессвязных восклица-ний, слёз и причитаний. – Мы бы с Ниной встретили тебя.
– Интересно, где бы вы  встретили меня? – сме-ясь, спросил я.
– И то правда.  Ты же  самолётом …А как же ты
от самолёта  к  нам  добрался?  Небось  пешком?  Уж я сколько раньше ездила из Бирска  в  Уфу и  обратно,  а знала только одну дорогу – реку Белую. А ты вон как – самолётом.
И она вновь и вновь принималась плакать и по-глаживать меня по голове, по плечам, избегая притра-гиваться к орденам и погонам. Видимо, эти знаки отличия были для неё чем-то святым, неприкасаемым.
К вечеру возвратились с работы хозяева квар-тиры, пришли из школы их дети, а чуть позже пожало-вали соседи, прослышавшие о моём приезде. Матери поневоле пришлось ставить большой хозяйский само-вар, а мне – выкладывать на стол всё содержимое ар-мейского вещмешка.
Далеко за полночь просидели мы за разговора-ми.
Люди постарше вспоминали прожитые тяжё-лые годы войны, оплакивали погибших на фронтах родственников, строили планы на будущее, будучи уверенными в скорой нашей победе; ребятишки всех возрастов просили рассказать о боевых подвигах, о героических эпизодах, о воздушных боях и разочаро-ванно отходили в сторону, услышав сухой и бесцвет-ный рассказ об обычном полёте на разведку без зе-нитных обстрелов и атак истребителей.
– А за что же вам столько орденов дали? – про-тянул разочарованно один вихрастый мальчишка.
– Да вот, так и дали. За количество боевых вы-летов, – ответил бесстрастно я, чувствуя страшную усталость во всём теле и единственное желание – по-спать.
Вот так, за долгими вечерними разговорами, за короткими  дневными прогулками  по местам  детства, прошли трое суток, а с рассветом четвёртого дня я снова усаживался в старенький По-2.
Пилот зачем-то сделал круг над  аэродромом,  и
когда он проходил над домиком с полосатой "колба-сой" на мачте, я помахал рукой маме с сестрёнкой и только тогда вспомнил, что о главном-то, об их лич-ной жизни, мы толком и не поговорили.

В условленный день и час я был на Белорус-ском вокзале столицы, но своих ребят там не обнару-жил. Потолкавшись бесцельно час-полтора, я отпра-вился пешком на Красную площадь, с жадностью ди-каря рассматривая всё встречавшееся на моём пути: дома, памятники, людей, бесконечный поток машин, витрины магазинов и длинные очереди за хлебом.
Осмотрев всё, что обрамляло Красную пло-щадь, побывав у Большого театра и продрогнув до мозга костей, я почти бегом помчался в метро и, толь-ко основательно отогревшись и насмотревшись на ве-ликолепие подземных дворцов, вышел к Белорусско-му вокзалу, разыскал пункт питания, подкрепился и снова пошёл искать своих ребят. Но тщетно. Они, как видно, с выездом задерживались.

Поезд на Вильнюс отправлялся рано утром.
Нужно было принимать решение. И я решил ехать.
Однако получить билет по воинскому требо-ванию оказалось делом нелёгким: перед кассами – мо-ре людское! Сплошная серая масса армейских шине-лей и сереньких шапок, плотно сомкнувшись, стере-жёт открытие кассового окошечка; ровно, на одной ноте, гудит, словно заполненный пчёлами улей.
Но вот, часа за два до отправления поезда, зана-веска на окошечке дрогнула, и вся серая масса в кас-совом зале пришла в движение. И стоило только под-няться фанерной заслонке на кассовой амбразуре, как в толпе раздались резкие окрики, взвился на высокой ноте чей-то  вопль, и в спёртом тяжёлом воздухе повис
забористый трёхэтажный русский мат.
Мне, от двери, казалось, что там, у окошечка, штурмом берут неприступную крепость, взбираясь по-рой на плечи друг другу, и я готов был повернуть к выходу, как вдруг за моей спиной раздался зычный окрик властного человека, привыкшего повелевать толпой, и шум в зале разом стих.
– Пропустите! – тоном, не допускающим возра-жений, приказал он и повёл за собой группу офице-ров, в которую, каким-то чудом, затесался и я. Люд-ское море молчало, безропотно расступившись.
Так я впервые узнал, что такое военный комен-дант на железнодорожной станции.
























ЧУЖАЯ   ЗЕМЛЯ


    1.               


В поездах, как ни в каком другом виде транс-порта, люди знакомятся быстро: один-два вопроса – и завязалась беседа. А тем более – среди собратьев по оружию. Общих тем для дружеского разговора, даже без боязни раскрыть военную тайну, – миллион!
В переполненном общем вагоне – теснота – яб-локу упасть негде.
Кажется, представители всех родов войск со-брались здесь и решают какую-то спорную проблему: шум стоит неимоверный – один другого стараются перекричать. А уж что накурено – хоть топор вешай!
Где-то в середине вагона мелькнули золотые погоны с голубой полоской. Пробираюсь туда.
И вот я уже в тесном кругу авиаторов.
Под мерный стук колёс вспоминаем боевые эпизоды, тяжёлую жизнь людей в глубоком тылу, лёт-ные училища и любимых инструкторов, и снова воз-душные бои, бомбёжки, штурмовки и – вечная память погибшим друзьям и товарищам.
Где-то перед Вильнюсом я забеспокоился, узнав из разговоров, что фронт продвинулся далеко вперёд, и вся наша авиация уже базируется на аэро-дромах Пруссии. Но, где может быть наш полк, – никто не знал.
– Ты вот что, лейтенант, держись нашей груп-пы, – предложил  один капитан,  у  которого вся грудь была увешана орденами. – Поедем с нами до Инстер-бурга, а  там в штабе быстро узнаем, где твои "Пешки" сидят.
Предложение было вполне разумным, и я с эти-ми замечательными ребятами, без забот и печали, до-брался до их штаба, а там, предъявив дежурному офи-церу свои документы, выяснил, где базируется наш полк. С его же помощью меня определили на попут-ную машину до Ортельсбурга – города, где, как потом я узнал, находилась ставка Гитлера – "Волчье логово".
Переночевав здесь в гостинице комендатуры, я на другой попутной машине выехал в небольшое мес-течко Гросс Шиманен, что затерялось на краю знаме-нитых Августовских лесов.
Сидя в кузове старенькой видавшей виды полу-торки, я обратил внимание на два очевидных обстоя-тельства: во-первых, меня в кузове не трясло и не швыряло от борта к борту, как бывало на наших доро-гах; здешние дороги, хоть и узкие, но все асфальтиро-ваны или выложены бетонными плитами; много дорог, обсаженных фруктовыми деревьями; во-вторых, я со-вершенно не замёрз. Где и когда остался снежный по-кров и жёсткий колючий морозец, я и не заметил: во-круг меня в круговерти движения проносились серые оголённые леса, покрытые бурой увядшей травой не-скошенные луга и ярко-зелёные полоски озими. Снега и в помине не было. Небо серыми призрачными кос-мами опускалось временами до земли. Иногда мороси-ло.
Спустя некоторое время машина остановилась в какой-то деревне, и сидевшая в кабине военврач объявила мне:
– Ваш аэродром. Прощайте!
Встав на ноги, я увидел справа за деревней бе-тонную полосу аэродрома, а за нею на опушке леса наши родненькие Пе-2.
Ни  в деревне,  ни  на аэродроме не было замет-но движения.
"Прижала   погодка,  не  летают",  –  подумал  я,
спрыгивая на землю.
Машина рывком дёрнулась вперёд, пробежала метров триста по улице и скрылась за поворотом доро-ги, а передо мной, словно привидение, совершенно внезапно появился адъютант нашей эскадрильи Митя Бабуцкий.
– Ба! Дубов! Откуда ты взялся? И откуда ты узнал, что здесь твоё место? А экипаж твой где? – за-сыпал он меня вопросами.
Обменявшись крепкими рукопожатиями, мы вошли в калитку, из которой он так внезапно появил-ся, и Митя показал мне, кто разместился в соседних домах и, наконец, войдя в дом, показал наши с Мур-тазой койки.
– Стрелки-радисты живут через дом по этой же улице, а здесь вот три ваших экипажа.
– Но здесь же восемь коек, – возразил я.
– Восемь, – подтвердил он и, помолчав, доба-вил:
– Вчера экипаж Мальцева не вернулся. Нет теперь наших музыкантов.
– Куда они ходили? – спросил я.
– На косу, куда же ещё. Теперь остался Кениг-сберг, коса да мешок под  Данцигом. Скоро капут нем-цам, а вот, поди же ты, теряем экипажи. А на днях Ва-ню Каминского сбили. Он, правда, жив, в госпитале с Гришей Соломоновым, а Гриша Михеев погиб.
И Митя так тяжело вздохнул, что мне захоте-лось плакать и, чтобы чем-то отвлечься, я спросил:
– А чей это ремень на моей койке?
– Жени Вострокнутова. Перед вылетом он ска-зал, что давно хотел подарить тебе этот ремень ... Ну, вот и положил ...
Непрошеные слёзы затуманили мне глаза, заще-котало в носу, и я выскочил вон из дома.
– Пойдём, Василёк, на КП. Там сегодня занятия
с лётным составом. Заодно и о себе доложишь.
Митя Бабуцкий прикрыл входную дверь, и мы отправились в штаб полка.


    2.               


Через день, один за другим, прибыли и мои ре-бята: Володя, как и я, налегке, с пустым вещмешком, а Миша привёз солидный чемодан с домашними подар-ками для всего экипажа.
Однако не угостить друзей, живущих в одной комнате, было просто невозможно: чудесный аромат Алма-Атинского апорта заполнил всю нашу комнату, едва Миша открыл свой чемодан. И первым почуял этот запах Митя Бабуцкий, помогавший Мише зано-сить его вещи на новую квартиру.
– А это придержи до завтра, – шепнул Митя, прикрывая в чемодане блеснувшие бутылки со спир-том.
– Почему – до  завтра..., – хотел  возразить  Ми-ша, но Бабуцкий закрыл ему рот ладошкой, пригова-ривая:
– До завтра, до завтра. Раз говорю – до завтра, значит, так надо. Есть причина поважнее, чем твой приезд.
– А что за причина? Раскрой экипажу твой cек-рет, – спросил я.
– Скучный  ты,  Дубов,  человек, – повернулся Бабуцкий ко мне. – У тебя всё должно быть заранее расписано,  спланировано  –  и  никаких  сюрпризов. А жизнь без сюрпризов – преснятина, от которой даже мухи дохнут. Миша, ты меня понял? – повернувшись к нему, спросил Бабуцкий.
– Понял,  товарищ  старший  лейтенант!  –  при-
стукнув каблуками и приложив руку к виску, ответил Миша и закрыл свой чемодан.
И Бабуцкий оказался прав: перед ужином, в лётной столовой, точно так, как в Пуни, лётному со-ставу в торжественной обстановке вручали ордена.
В том числе и нам со штурманом – по ордену Боевого Красного знамени, а Володе – орден Красной Звезды.
И семья героев Советского Союза пополнилась ещё несколькими экипажами. В нашей эскадрилье Зо-лотыми звёздами и орденами Ленина награждались: Ваня Каминский, Гриша Михеев (уже посмертно),  Ва-ся Демидов и Саша Иванов.
Теперь в полку было уже тринадцать Героев!
А сколько вообще награждённых в полку! Куда ни глянь – сияют ордена. Особенно в третьей эскад-рилье: у некоторых вся грудь словно в пластинчатой кольчуге – свободного места нет!
Ну, как тут было не выпить за такую славную семейку?
И все присутствующие, прокричав "Ура!" в от-вет на поздравление командира полка, дружно выпи-ли.
Даже я, не бравший в рот хмельного, залпом осушил маленькую чарочку "Московской", решив, что от такой крохотулечки не опьянею, тем более, что завтра полётов не предвиделось: стоял непроницаемый туман, сквозь который временами сыпала препротив-ная морось, и всё вокруг становилось уныло-серым и мокрым, даже постели и одежда, висящая на стенах нашей квартиры.
И лишь на третий день к обеду туман начал рассеиваться, но его серые клочья, словно не желая расставаться с землёй, упорно цеплялись за кусты и деревья и, наконец, оторвавшись, начали превращать-ся в низкую рваную кучёвку; вскоре стали появляться просветы в облаках, и долгожданные тёплые лучи солнца засверкали мириадами маленьких солнц, отра-жаясь в каплях оставшейся от тумана и дождя влаги.
Аэродром ожил.
Экипажи, получившие задания на разведку, спешно поехали к  самолётам, а командир полка уже вылетел на разведку погоды.
Нам задача была поставлена ещё с вечера: предстояло лететь в Бальвержишки за самолётом Ах-маметьева.
Повторялась та же история, что и в Борисове.
На аэродроме я спросил у Миши Борозенко:
– Может, ты мне объяснишь, что всё это зна-чит? Почему снова наш самолёт у Ахмаметьева?
– А то и значит, что наш самолёт отремонтиро-вали досрочно, а его, подбитый, оставили в Бальвер-жишках. Там Ваня Кузнецов вторую неделю загорает со своим мотористом. Вот только с харчишками у них наверняка туговато. Я вот тут приготовил им кое-что, может возьмёте? А то вдруг они там задержатся.
– Конечно, возьмём, – сказал Миша, принимая туго набитый вещмешок.
– Где Ахмет? – спросил я у Борозенко, намере-ваясь объясниться с Ахмаметьевым.
– Только что порулил на старт. Да ты не кипи, командир. Что тут особенного? Полк работает. И, между прочим, за это время потерял два экипажа.
Я с удивлением посмотрел на Борозенко, а про себя подумал: "Хорошо, что ещё не сказал – пока вы гуляли!" Перебросив взгляд на штурмана и стрелка, я понял, что они в этот миг подумали о том же.
Крыть было нечем.
Затянувшееся молчание прервал зычный окрик Мити Бабуцкого:
– Дубов! К командиру. С экипажем.
Кибалко стоял у своего самолёта, но лететь, как
видно, не собирался.
– Что  не  ясно  в задании? Спрашивайте, – ска-зал он без предисловий.
– Всё ясно, товарищ майор, – ответил я, подав-ляя в себе желание спросить о причинах фактическо-го отстранения нас от боевых полётов.
– Ну, раз ясно – летите. Вас уже и нет надобно-сти инструктировать: вон как за год выросли, – кивнул он на наши ордена.
– Уже почти два года, товарищ командир, – по-правил Миша.
– Тем более. – Кибалко как-то неуклюже повер-нулся, застегнул свою американскую курточку и, сгор-бившись, пошёл со стоянки.
– За Гришу переживает, – шёпотом сказал Ба-буцкий и побежал догонять командира.
К нашей стоянке рулил пузатый тёмно-зелёный Ли-2.


    3.               


Март сорок пятого в Прибалтике выдался ка-кой-то нескладный: то дожди, то туман, то сплошная низкая облачность, и наземные войска штурмовали подступы к Кенигсбергу и громили остатки гитлеров-цев на Земландском полуострове почти без поддерж-ки авиации.
Но вот в начале  апреля  погода  наладилась,  и враг с полной силой ощутил на себе мощь ударов штурмовой и бомбардировочной авиации.
Пошли на разведку и мы.
Набрали высоту и уже почти от Бартенштайна увидели огромный шлейф чёрного дыма, протянув-шийся с запада на восток чуть ли  не  через  всю Прус-
сию: горели нефтебазы в Кенигсберге.
Бои шли уже на окраинах города, и нам нужно было сфотографировать результат бомбового удара наших бомбардировщиков в момент бомбометания.
По времени мы вышли точно к моменту захода группы Ту-2 на цель и, подав ведущему группы услов-ный сигнал, пристроились за замыкающим звеном. Картина представилась нам впечатляющая: армада са-молётов, похожих на наши Пе-2, и мы – одиночный экипаж, но ставший как бы частицей этой большой семьи! Оказывается, это просто здорово – летать в бой такой большой сплочённой группой!
Вот ведущий открыл бомболюки, и Миша тут же, как обычно, но с ноткой чуть заметного торжест- ва, доложил:
– Включаю!
– Ну, ты и включил! Смотри, что творится, – показал я ему на вспухшие впереди бомбардировщи-ков зловещие облачка зенитных разрывов.
– Ничего, Вася, держи за группой. Вместе – не страшно. К тому же, фрицы сегодня плохо стреляют: все разрывы выше группы и правее.
И в этот момент на земле заиграли ещё более страшные сполохи бомбового удара группы, а веду-щий уже повёл первые три звена на разворот. Зенитки ещё продолжали стрелять, но не так дружно и, глав-ное, беспорядочно, а после прохода замыкающего зве-на – совсем перестали.
– Выключено!  –  торжествующе  доложил Ми-ша,  и  я  поспешил  развернуться  за  ушедшей далеко вперёд группой.
Разворот группа  закончила  почти над  линией фронта и взяла курс на свой аэродром, а мы, покачав крыльями истребителям прикрытия, направились к се-бе. От взлёта прошло всего где-то около часа.
– Тут  нам  больше  делать нечего, – сказал Ми-
ша, поудобнее устраиваясь на сидении, – одно крыло над фрицами – другое над своими. Курс 160, Вася, по-шли домой.
– Справа сзади два истребителя! Похоже – "мессеры", – сообщил Володя.
– Вот тут Ваню Каминского сбили, – вслух по-думал я и, увеличив угол планирования и дав полный газ, направил самолёт к ближайшей гряде облаков.
Однако разница в скорости была, как видно, значительной, и истребители с каждой минутой под- ходили всё ближе и ближе.
Вот уже Миша выпустил по ним эрэсы, заста-вив отвернуть в сторону, вот уже загрохотал Володин люковой пулемёт, а белоснежная гора облаков всё ещё оставалась недосягаемой.
– Вася,  заходят  сверху  сзади! – как-то сквозь зубы прокричал Миша, словно выполнял какую-то тя-жёлую работу.
– Стреляй, что же ты! – заорал я, оглядываясь назад.
– Заело пулемёт … Намертво …
Чёткая трасса пулемётной очереди "мессера" прошла справа налево над самой кабиной, и я скольз-нул вправо, чтобы не дать им выпустить ещё одну оче-редь, и тут же увидел над собой их распростёртые крылья и чёрные кресты на фюзеляжах.
Правым переворотом они попытались снова нас атаковать, но в этот момент самолёт влетел в облако, и мы потеряли их из виду.
Белая облачная пелена плотно окутала самолёт со всех сторон, надёжно укрыв нас от немецких истре-бителей, и я попытался пилотировать по приборам, но "самолётик" авиагоризонта почему-то упорно не хотел становиться в горизонтальное положение, показывая всё время глубокий правый крен.
От напряжения взмокла спина и потекли струй-
ки пота из-под шлемофона, а я всё ещё не мог предста-вить, в каком положении мы находимся.
Перебросив взгляд на вариометр, понял, что авиагоризонт отказал, и попытался плавными движе-ниями загнать шарик прибора в середину, а стрелку к нулю. И пока я "уговаривал" этот простенький прибор показать, на каком мы свете, самолёт с глубоким ле-вым креном, готовый вот-вот перевернуться, вывалил-ся из облаков.
Приложив немалое усилие, я вывел его в гори-зонтальный полёт, облегчённо вздохнул и приказал экипажу осмотреться.
Воздух был чист.
От напряжения и усталости ноги мелко дрожа-ли, а пот заливал лицо. Сбросив на колени шлемофон и перчатки, я наблюдал, как от них поднимаются про-зрачные струйки пара, а голову охватывает приятная прохлада. Высотомер показывал что-то около 500 мет-ров, а курс – 45 градусов.
Развернув самолёт на юг, я стал присматрива-ться к земле и вскоре заметил знакомые очертания ка-кого-то города. "Бартенштайн", – подумал я, но решил уточнить у штурмана.
Приладив кое-как шлемофон и засунув ларин-ги за воротник, попытался заговорить с Мишей, но, услышав, что он уже передаёт разведданные, как ни в чём не бывало, я рассмеялся: "Вот, штурманец, для не-го, хоть вверх ногами лети, он будет делать своё дело! Ведь наверняка не обратил внимания, что мы бук-вально вывалились из облака. Ну, молодец! Значит уверен во мне, спасибо ему".
Взяв поправку в курс полёта, проверив пока-зания приборов и окончательно успокоившись, я стал искать глазами знакомые ориентиры и вскоре заметил вдали серенькую полоску нашего аэродрома.
Из-за бронеспинки протянулась Мишина рука и
взялась за правый рог штурвала.
– Ну-ну,  веди, – проворчал я, опуская руки, и тут же надел шлемофон.
Миша уже не первый раз брался за штурвал, и сейчас машина в его руке не рыскала, как было рань-ше; скорость и курс он выдерживал неплохо и даже не просил меня поправить отклонения в курсе педалями. Но особого желания овладеть навыками пилотирова-ния не выказывал.
Какие-то другие планы зрели в его голове, о ко-торых он мне ещё не рассказывал. Да и не часто мы за-глядывали в своё будущее, всегда помня, что любой очередной полёт на разведку может оказаться послед-ним полётом в твоей жизни.
И, словно подслушав мои мысли, Миша вдруг сказал:
– Вот чёртовы фрицы! Их уже в Балтику сбра-сывают, а они всё огрызаются, гады. Наши уже к Бер-лину подходят, а эти недобитки не сдаются, да ещё и огрызаются. Не подвернись бы нам эта облачность – кто его знает, как бы закончился наш полёт сегодня. Вовка! А ты что думаешь по этому поводу?
– А зачем думать? – ответил Жила. – Ушли – и ладно. Значит, я сегодня ещё выпью за командира его сто грамм!
– Миша, шасси! – сказал я, выходя в створ по-садочной полосы.
– Есть, шасси! – ответил Миша, переводя рычаг на выпуск.
Ещё несколько минут, и самолёт, прошуршав колёсами  у  посадочного "Т", покатился по полосе, по- громыхивая на стыках бетонных плит.
Ещё один день войны нами закончен.

Наши две эскадрильи на Пе-2 сегодня сидят прочно:  низкая  облачность  и  моросящий  временами
дождь закрыли всю Прибалтику.
Третья эскадрилья в течение дня успела-таки двумя экипажами слетать на разведку, и ребята рас-сказали, что Кенигсберг окружен нашими войсками полностью, а к исходу дня на КП стало известно по информации разведотдела Воздушной армии о том, что наземные войска вышли к заливу Фриш Гаф, взяли город Хайлигенбайль, а войска соседнего фронта выш-ли на побережье Балтики западнее Гдыни. Получа-лось, что Данциг и район восточнее этого крупного портового города представляет собой очень крупный котёл, до отказа забитый немецкими войсками и тех-никой, хорошо прикрытый зенитной артиллерией и истребителями.
– Где   они  там  гнездятся, эти истребители? Ведь там, пожалуй, вся территория нашей артиллери-ей насквозь простреливается, – прикидывали ребята, рассматривая карту того района.
– Ну, не так уж и мал тот "мешочек".
– А войск сколько там? Это ж все остатки со всей Восточной Пруссии собрались на этом пятачке.
– Да не простые остатки, а самые фанатичные, много эсэсовцев, говорят.
– Кто говорит?
– Танкисты вчера были у нас. Просят перспек-тиву местности. Все снимки, что были у фотиков, за-брали. Вот они и рассказывают, что фрицы там зверски сопротивляются.
– Да,  не  дай боже в тот "мешочек" попасть: ра-зорвут живого на куски.
– Ну, допустим, перспектива упасть в "мешок" есть только у "горбатых" да у ночников, а нам это не грозит: с высоты можно спланировать на свою терри-торию, – высказал кто-то из молодых самоуверенную мыслишку.
– Хорошо такие теории разводить, сидя на  кой-
ке, – отпарировал  Андрей  Фурсов,  обычно немного-словный штурман Полещука. – А дождь-то – всё уси-ливается. Так и "мешок"  без нас ликвидируют.
– Да, по всему видно – конец войне, – поддер-жал Митя Бабуцкий, неизвестно когда вошедший неза-меченным в нашу комнату. – Наши окружили Кенигс-берг полностью, а войска Баграмяна добивают фрицев на Земландском полуострове, – сообщил он.
– Наладилась бы погодка, так и мы, может, ус-пели бы помочь нашим, – сказал Воронов, подвигаясь поближе к Бабуцкому. – А что синоптики обещают?
– Да ничего хорошего не обещают. Дожди, ту-маны и снова дожди. Предполагают, что весь апрель таким будет.
Ребята дружно присвистнули от такого сообще-ния, но вошедший Кибалко несколько ободрил при-унывших лётчиков:
– Погода, действительно, ожидается неустойчи-вой, но имейте в виду, что район действий нашего полка значительно сузился, и вылетать будем, даже ес-ли хоть одно окно появится над побережьем, даже при минимальной высоте облаков, лишь бы не было тума-на.
Ребята одобрительно загудели, обсуждая на все лады высказанную комэском мысль.
И небесная канцелярия, словно услышав стра-стную мольбу наших лётчиков, смилостивилась, и вскоре наступили ясные, по-весеннему тёплые деньки в районе всей Прибалтики.
6-го апреля войска нашего фронта при мощной поддержке всей фронтовой авиации начали решитель-ный штурм Кенигсберга и к концу дня 9-го апреля полностью овладели им.
Оставались недобитыми войска противника на крайнем западе Земландского полуострова и в районе между Данцигом и Эльбингом.
Сопротивляясь  с  упорством  обречённых, нем-цы отчаянно дрались за каждый клочок этой песчаной и болотистой земли, и только к концу апреля нашим войскам удалось завершить боевые действия на Зем-ландском полуострове: 29-го был взят последний опорный пункт немцев – порт Пиллау.
Отступая по косе Фриш Нерунг к Данцигу, немцы и здесь оказывали упорное сопротивление. Песчаная коса, отделявшая залив Фриш Гаф от холод-ного Балтийского моря, гудела от почти непрекращаю-щихся бомбовых ударов нашей авиации и яростных залпов артиллерии.
Но вот, как обычно бывает в Прибалтике, пого-да внезапно испортилась, с моря потянулись низкие облака с дождём. Заморосило надолго.

Как обычно, синоптики ошиблись: моросив-ший ночью дождь к утру прекратился; низкие рваные облака под напором довольно свежего ветра относило всё дальше на восток; воздух быстро прогревался, и в нашей деревне вновь запахло весной.
Несколько экипажей третьей эскадрильи до обеда успели сделать по одному вылету и сообщили, что на побережье Балтики облачность до десяти бал-лов, высотою 1000-1500 метров.
На визуальную разведку на такой высоте нас, конечно, не пошлют, а для фотографирования нам на-до как минимум 2000 метров. Обидно!
– Ну, хоть какая-то надежда на улучшение по-годы есть? – приставали мы к нашему метеорологу.
– Откуда  мне  знать,  что там делается на запа-де? Немцы нам погоду не передают. А вся погода, как видите, формируется там, в Атлантике, на Азорских островах, – отбивался он с видом обречённого.
Нехотя пообедав, мы прихватили с собой план-шеты и шлемофоны и не спеша пошли через полосу на стоянку. Прорывавшееся через разрывы облаков солн-це уже крепко пригревало наши спины, и бетонка на некотором расстоянии скрывалась в призрачном дро-жащем мареве, словно залитая водой.
– Не может быть, чтобы там не было для нас погоды, – сказал я после длительного молчания, всматриваясь в чистое, словно отмытое дождями, го-лубое небо, проглянувшее в огромное окно среди плотных облаков.
– Может и не быть, – возразил Миша. – Ветер почти южный, а точнее, юго-юго-западный. Как раз с венгерской низменности. А там своя кухня погоды. Помнишь метеорологию?
– Помню, – нехотя ответил я. – А только не ме-шало бы самим посмотреть.
– Вот станешь командиром полка – тогда и бу-дешь принимать такие решения. А пока делай так, как приказывают, – сказал он, обхватив меня за плечи.
– Во, нашёл где кататься! – проворчал вдруг Володя, безучастно и молча шагавший сзади нас.
– Ты чего, старик? – обернулся Миша.
– Да вон, какой-то чудик по бетонке надумал гонять на велосипеде.
– Вероятно, кто-то из БАО полосу осматрива- ет, – предположил я.
– Да нет, похоже это Митя Бабуцкий за комэс-кой едет. Точно – он, – сказал Миша.
Мы остановились на краю бетонки, чтобы по-дождать Бабуцкого и удовлетворить разгоревшееся любопытство.
А Митя, едва остановившись, выдал такую длинную очередь каких-то обвинений в наш адрес, что мы не сразу уразумели, чего он от нас хочет. Наконец, всё встало на свои места, и мы поняли, что нас вызы-вают на КП.
Отослав  Володю  готовить   самолёт,  мы бегом
помчались за Бабуцким.
Родин и Кибалко, как всегда, были кратки: нам поручалось произвести маршрутное фотографирова-ние всей косы до самого Данцига. Высота фотографи-рования – 2000 метров. Прикрытие – 10 истребителей с аэродрома Хайлигенбайль.
По пути к самолёту мы обсудили с Мишей воз-можные варианты заходов на фотографирование и решили, что лучше зайти с запада, с траверза Гдыни и закончить на траверзе Хайлигенбайля, напротив кото-рого, на косе, была сейчас линия фронта. Перелёт к истребителям договорились выполнить на высоте 500 метров. Прогулка, а не боевой вылет, решили мы!

И вот он – Хайлигенбайль. Небольшой горо-дишко, прижавшийся к крутому берегу залива. На его восточной окраине – аэродром истребителей. Взлёт-ная полоса, набранная из металлических профилиро-ванных плит, поблёскивает тысячами маленьких блю-дец, наполненных водой, каждое из которых при по-садке самолёта выстреливает вверх фонтанчиками гря-зи.
Обговорив с командиром группы прикрытия все детали полёта, взлетаю и, набрав высоту, иду во-круг "котла" к Данцигу. Нижняя кромка облаков – 2500-3000 метров, без разрывов. На такой высоте мы ещё никогда на разведку не ходили. После высот 7-8 тысяч метров чувствуем себя, как зайчишки на пустом голом поле в ожидании выстрела охотника. Неприят-ное ощущение, несмотря на такой внушительный эс-корт.
А истребители, полуокружив меня, идут справа, слева,  сзади   и, чуть  поотстав,  снизу. Выбраться, как обычно, наверх им не позволяет облачность.
Постоянно посматривая, как они маневрируют, меняясь местами, я стараюсь держать скорость вполне приемлемую для них. Полёт проходит нормально, спо-койно. Никто по нам не стреляет, никто не атакует. Летим молча, и только Миша периодически нарушает наше молчание удивлёнными возгласами по поводу небывалой плотности немецких войск и всевозможной техники в кольце окружения.
Справа впереди в сизой плотной дымке угады-вается большой город. Это Данциг. Скоро разворот почти на 180 градусов, а облачность становится всё плотнее и ниже.
– Что будем делать? – спрашиваю Мишу.
– Пока заходи, а там видно будет.
– Имей в виду: нижняя кромка облаков ровно 2000 метров, а слева, видишь, ещё ниже.
– Ничего, Вася, заходи. Будем фотографиро-вать. Только скорость держи минимальную, а то раз-рывы между снимками будут.
– Так ведь истребители попадают! Им нельзя на нашей минимальной держаться.
– Пусть маневрируют. Заходи.
Делаю плавный разворот на Данциг и, посте- пенно уменьшая скорость, посматриваю на истребите-лей. Пока они держатся уверенно.
Но вот я вышел на прямую для фотографиро-вания и уменьшил скорость до минимальной.
Штурман включил фотоаппарат, и теперь всё моё внимание на земных ориентирах. Успеваю краем глаза заметить, что истребителей около меня нет, ку-да-то исчезли.
Но мне теперь не до них. Я веду самолёт точно по заданному маршруту, стараюсь выдержать задан-ную штурманом скорость и высоту.
А плотная серая облачность кажется уже со-всем скользит по верхушке фонаря кабины и време-нами закрывает обзор впереди, но под нами земля про-сматривается хорошо. Значит,  фотографировать  мож-
но.
Остался позади Данциг.
Впереди снизу вижу берег залива. Начинается коса.
И в этот момент стрелок докладывает:
– Сзади бьют зенитки!
И тут же впереди самолёта вспухает белое кру-тящееся облачко с красноватой вспышкой посредине, а третий взрыв мы услышали своими ушами, и я чувс-твую, как что-то не тяжело, но резко бьёт по голове, и в глазах становится темно, а руки выпускают штур-вал.
И это, пожалуй, последнее, что я схватил своим сознанием.
Прихожу в себя оттого, что кто-то громко кри-чит в уши и сильно трясёт за правое плечо.
С усилием открываю глаза и смутно вижу, что самолёт словно стоит на консоли левого крыла, опира-ясь на что-то бескрайнее, серое, сливающееся с небом.
– Вася! Горим! – доходит до сознания.
С трудом оборачиваюсь вправо и вижу встре- воженное лицо штурмана, а за шайбами хвоста – бес-конечный белый шлейф.
– Где огонь? – спрашиваю и одновременно вы-вожу самолёт из разворота, с трудом заставляя его поднять хоть немного нос, опускающийся в это серое нечто. "Неужели под нами море?" – мелькает мысль, но её прерывает бьющий по мозгам голос Миши:
– Огня не видно. Большой дым сзади.
Голове нестерпимо больно, но я ещё раз обора-чиваюсь назад, вижу белый хвост дыма, но нигде не вижу огня, а под собою, теперь уже отчётливо, вижу седое от вспененных волн море; оно неотвратимо на-двигается, беснуется, словно хочет схватить нас греб-нями волн.
Падать в море страшно не хочется.  Там  верная
гибель.
А за хвостом клубится, сворачивается спира-лью белый шлейф.
Справа вижу зелёное пятно леса, дороги, какие-то дома. Всё ясно – "мешок". Вспоминается чья-то фраза: "разорвут живого на куски".
И новая вспышка боли в голове, да такой, что искры из глаз.
Пересилив боль, спрашиваю у штурмана:
– Что делать?
– Как решишь, так и будет, Вася.
– Что Володя говорит?
– Его не слышно … И не видно.
– Убит?
– Не знаю!
В поле зрения попадает прибор с ползущей влево стрелкой. Присмотревшись, узнаю: бензиномер. Это его стрелка медленно, но неумолимо ползёт к ну-лю. Прислушиваясь к моторам, вывожу машину в го-ризонтальный полёт и убеждаюсь, что работают они нормально, и машина слушается рулей.
Появляется уверенность, что мы ещё повою-ем.
Высота метров 600. Начинаю правый разворот и вижу, что иду к середине косы, к её самой узкой час-ти. В воздухе не видно самолётов ни наших, ни про-тивника, а уж зениток на море – тем более. Начинаю переключать датчики бензина и обнаруживаю: глав-ный бак пустой, крыльевые что-то показывают, но сколько – не могу разобрать. Оставляю переключатель на правой группе. Здесь утечка минимальная, но есть.
Лихорадочно соображаю: "Как поступить? Хва-тит ли бензина дотянуть до берега?"
А самолёт уже пересёк косу и половину зали-ва.
"Только  бы не врезаться в берег. Он тут крутой
и очень высокий", – мелькает новая мысль.
И  тут  же  чётко,  совсем  близко,  увидел слева Хайлигенбайль и поблёскивающую водой металличес-кую полосу. Хочется кричать "ура!" несмотря на ост-рую боль в голове, но стрелка на нуле бензиномера за-ставляет сжаться в комок и быть готовым к новым ре-шениям.
Доворачиваю самолёт и направляю его на ближний край полосы, чтобы, если удастся дотянуть, сесть на аэродроме, а не на фюзеляж где-нибудь на минном поле.
Чутко прислушиваясь к ровному гулу моторов, посматриваю на бензиномер: стрелка ушла влево до отказа. Переключаю на левую группу – то же. Ста-раясь удержать запас высоты, подхожу к аэродрому немного выше, чем положено, и подаю команду штур-ману:
– Шасси!
– Есть, шасси! – громко, ликующим голосом от-зывается Миша и выпускает шасси.
Я с тревогой смотрю, как обе ноги выходят из мотогондол и становятся на замки, и в тот же миг вспыхивают лампочки на приборной доске.
"Порядок. Значит, система цела", – отмечаю про себя.
Подойдя к полосе  немного ближе, чем надо, выпускаю почти полностью щитки и круто планирую на посадку.
Сели, как всегда, у посадочного "Т", а вот на рулёжку уже духу не хватило: кончился бензин, и оба винта остановились в самом начале пробега. Повез-ло!!!
Используя  инерцию,  сворачиваю  с  полосы,  и самолёт, не докатившись до стоянки истребителей, за-мирает огромной птицей, широко распластав крылья.
Быстро выбравшись из кабины, бежим к кабине
стрелка, а навстречу нам вылезает  живой,  здоровый и совершенно невредимый наш Владимир Ильич Жила.
– Ты  почему молчал в полёте?  –  спрашиваю его.
– Кабель,  наверное,  осколком  перебило, да и передатчик разбит. Нечем было связь держать с ис-требителями.
– А у тебя что с головой? – спросил Миша, но, посмотрев на шлемофон, всё понял. – Моли бога, что осколок вскользь прошёл, а возможно и пряжка спас-ла. – И он, стащив шлемофон, показал мне согнутую пряжку на верхнем ремешке.
– Ну и голова у тебя, командир, – наковальня! – пошутил Жила.
– Если бы эта голова не выдержала – кормили бы мы нынче балтийскую рыбку. Видел, сколько до воды оставалось? – спросил его Миша.
– Нет, не видел. Я как дым увидел – хотел пе- редавать. Полез к передатчику, да и провозился там до посадки.
– То не дым был, – поправил  я его, –  это бен-зин из баков хлестал. А у тебя что-нибудь вышло?
– Нет. Я пробовал что-нибудь сделать, да где там! Глухо.
Подъехала машина с местным начальством, расспросили, что с нами случилось и, взяв с собой штурмана, уехали на КП.
Минутой позже пришли со стоянки лётчики и техники, и работа закипела: техники снимали капоты с моторов, осматривали самолёт, считали осколочные пробоины, строили прогнозы о возможности ремонта; радисты с Володей копались в Ф-3, обследуя кабели и аппаратуру;  лётчики  ругали  меня  за этот неудачный, но успешный полёт.
Я,  как  мог,  отбивался  от  наскоков  наиболее азартных  спорщиков,  пытался  выяснить,  почему они
оставили меня одного, но к единому мнению мы так и не пришли.
Добрая половина истребителей считала, что не следовало висеть под нижней кромкой облаков на малой скорости, заведомо зная, что она у немцев всег-да пристреливается, но главный довод, мне кажется, высказал один лётчик: "И без твоих снимков – фрицам капут. Война кончается".
Другая половина поддерживала меня, убеждая остальных, что боевое задание в любой ситуации дол-жно быть выполнено, и напомнили недавний случай, когда одному их товарищу пришлось вступить в бой с шестёркой "мессершмидтов".
– А вот почему ты своим звеном не подавил зе-нитки – мы ещё разберёмся, – пообещал их командир эскадрильи весёлому красавцу-лейтенанту с копной рыжих вьющихся волос на крупной голове, на что тот только развёл руками и широко улыбнулся обезоружи-вающей ослепительной белозубой улыбкой.
За разговорами и жаркими спорами мы и не за- метили, как село солнце где-то в море за косою, и ре-бята пригласили нас на ужин.
Вернувшийся из штаба Миша сказал, что сооб-щил домой о нашей вынужденной посадке, и что Ро-дин приказал ждать дальнейших распоряжений.





ЗАКАТ   НАД   МОРЕМ


    1.               


Утро обещало хороший погожий день: чистое, словно умытое, небо от горизонта до горизонта было без единого облачка; солнце ласково прогревало влаж-ную от недавних дождей землю, а чуть заметный вете-рок доносил непривычные для нас запахи моря. Но вот он изменил немного направление, и потянуло знако-мым запахом гари и чего-то ещё необыкновенно тош-нотворного, с чем мы уже не раз встречались в разру-шенных городах и сёлах Белоруссии и Литвы.
– Отрыжка войны, будь она неладна! – провор-чал Володя.  Пойдём, командир, к морю. Может там без этого смрада подышим.
– Не море, а залив, – поправил Миша.
– Да какая разница. Всё равно там воздух чи-ще.
Миновав несколько пустующих аккуратных до-миков, мы вышли к обрыву, с которого открывался широкий обзор во все стороны: слева и сзади горба-тился целыми и разрушенными домами Хайлиген-байль, внизу лазурно голубела спокойная вода залива, отражая безоблачное небо; а там, на западе, видне-лась узенькая полоска суши, за которой угадывалось сливающееся с небом бескрайнее море.
– Коса, – кивнул на запад Миша.
И, словно в подтверждение его слов, оттуда до-нёсся грозный рокот, который мы  услышали  не  толь-ко ушами, но и ногами.
– Бог войны разворчался. Слышите,  как  грохо-чет? – сказал Миша.
– "Горбатые" пошли, – показал я рукой на иду-щие над косой на малой высоте самолёты. – Откуда-то из-под Кенигсберга, от Пиллау идут.
Вот они прямо напротив нас сделали горку, словно перепрыгнув через какое-то препятствие, и снова устремились к земле, а там, где они взмыли ввысь, появились чёрные зловещие султаны; под но-гами слегка дрогнула земля, и до нашего слуха донёс-ся звук далёких бомбовых ударов.
Волна за волной наплывали эскадрильи штур-мовиков на невидимые отсюда цели, и земля с не-большими перерывами содрогалась от их ударов.
Завороженные невиданным ранее зрелищем, мы долго стояли на берегу залива, наблюдая за свер-шающимся возмездием.
– Небось не кричат теперь "Хайль Гитлер!" – сказал, улыбаясь, Володя.
– Получают сполна, что хотели, – с хрипотцой в голосе ответил Миша и посмотрел на часы. – А не по-ра ли нам, ребята, перекусить? Истребители уже взле-тают. Значит, они позавтракали. Пошли!
Спустя час мы были на КП истребительного полка. Там шла своя напряжённая работа: что-то дела-ли офицеры штаба, трещали телефоны, непрерывно шипел и потрескивал динамик, слышались голоса лёт-чиков, работающих в воздухе, передавал по радио ка-кие-то указания командир полка, показывая пальцем в квадраты карты так, словно тот, в воздухе, сидел с ним рядом за разостланной на столе двухкилометровкой.
Свободные от полётов летчики гоняли мяч на лужайке перед КП, а технари улетевших самолётов си-дели под внешним репродуктором на длинной скамей-ке и вслушивались в голоса своих лётчиков, изредка произносивших там, над полем боя, им одним  понят-ные фразы или отдельные слова.
На крыльцо  домика  КП вышел начальник шта-
ба, поискал кого-то глазами и, увидев нас, подозвал к себе:
– Вот что, друзья, ваш командир, подполков-ник Родин, вылетел сюда. Через сорок минут будет здесь. Встречайте. Лучше у своего самолёта.
И скрылся в проёме двери.
Через сорок минут зелёный По-2 подруливал к нашей "Пешке".
– Вот это расчёт! – восхитился Миша. – Мину-та в минуту.
– Точность – вежливость королей, – сказал я, вспомнив вычитанную где-то фразу.
Доложив командиру о выполнении задания и об обстоятельствах посадки, я замолк, настороженно гля-дя в его хмурое лицо.
Никак не отреагировав на мой доклад, Родин медленно обошёл вокруг самолёта, ощупал все про- боины и хотел что-то сказать мне, но, заметив мчащу-юся от КП машину, махнул рукой и вышел из-под крыла.
Выпрыгнувшие из "Доджа" командир и инже-нер полка поздоровались с ним и, сказав несколько по-хвальных слов в наш адрес, увезли его на свой команд-ный пункт.
Ещё через сорок минут он улетел, взяв с собой кассету с фотоаппарата и велев нам ждать дальней-ших распоряжений.
Настроение у всех троих как-то сразу испорти-лось. И не столько от сухости командирского тона, к которому мы, в общем-то, привыкли, сколько от бес-перспективности нашего здесь пребывания и от чув-ства полной ненужности нас здесь в чужом, совершен-но незнакомом коллективе.
Истребители, правда, нас не отталкивали от се-бя, но и не предлагали своей дружбы. Просто они жи-ли своей,  чем-то  отличной  от  нашей,  жизнью; у них
были свои интересы, свои, понятные только им, раз-говоры; и, наконец, свои дела, в которых мы не могли участвовать на равных и даже обсуждать эти дела, как равный с равным.
Покрутившись день среди лётчиков и не найдя с ними общего языка, мы к вечеру, после ужина, снова оказались на краю обрыва, над заливом. Место тут, действительно, оказалось очень удобным: чистый воз-дух, почти полная тишина, отличный обзор и отсут-ствие посторонних людей. И закат солнца над морем выглядел совсем не таким, каким мы привыкли видеть его на наших аэродромах. Если там утомлённое солн-це довольно быстро опускалось за далёкую или близ-кую гребёнку леса и поднимало прощальные свои лучи кверху, заставляя серебриться высокие облака, а уж потом раскрашивало небо всеми яркими цветами, то здесь, на море, оно медленно опускалось к гори-зонту, словно не хотело расставаться с красавицей-землёй, и, отражаясь в зеркале спокойного моря, пре-вращало эту спокойную воду в огромную чашу рас-плавленного металла, чтобы затем, поиграв всеми цве-тами радуги, окрасить голубой небосвод в жёлтые или красные тона, заставляя их медленно, почти незамет-но, гаснуть, чтобы в самый последний миг послать последний прощальный луч и открыть покрывало тём-ной ночи с мириадами ярких мерцающих звёзд.
Всматриваясь в освещённую заходящим солн- цем косу, Миша заметил:
– А фронт, ребята, здорово за день сместился к Данцигу. Вон уже где наши домолачивают фрицев.
Далеко слева едва просматривались серии чуть заметных вспышек, но ни звуков, ни султанов под-нятой земли мы не заметили.
– Так, пожалуй, без нас и война закончится! – то ли с сожалением, то ли с одобрением сказал Жила.
– А  в  самом деле,  что  будем делать, а, коман-
дир? – спросил Миша.
– А что ты предлагаешь?
– Ну, я же не лётчик. И даже не техник. Само-лёт, вроде, цел, а можно на нём лететь или нет – я не знаю. Ведь тебе что-то Родин сказал? Или нет?
– Сказал. Ждать дальнейших распоряжений. Возможно, сумеет прислать нам мотор и техников для его замены, а насчёт баков – и сам не знает, как быть. Будет советоваться с инженером.
– Весёлый у вас разговор состоялся.
– Да уж, веселее не придумаешь.
Отгоревшая заря сгустила сумерки, с залива по-тянуло сыростью и прохладой и, потеряв всякий инте-рес к созерцанию природы, мы двинулись к нашему временному пристанищу.



    2.               


Разыскав с утра пораньше инженера полка, я уговорил его осмотреть ещё раз наш самолёт и по-мочь сделать всё возможное для нашего перелёта до-мой, в родной полк.
– Так Родин же принял решение. Вместе с на-шим командиром решали. А я что могу?
– Ну, вы-то, как раз, и можете всё, – настаивал я. – От вас всё зависит.
– Не могу же я тебе мотор и баки заменить! – А ничего и не надо менять! – сказал вполне убеждённо я. – Ваш один техник сделал вчера очень умное предложение.  По-моему, оно вполне реально.
– Что за техник? Какое предложение?
– Техник звена вот с той стоянки, – показал я рукой на пустующее место самолёта.
– Ну, хорошо, вернётся звено с задания – по-дойдём …, как только он подготовит свои самолёты.
– Спасибо! – с чувством сказал я и побежал ра-зыскивать техника звена, с которым мы вчера осмат-ривали наш Пе-2. А он, увидев меня с инженером пол-ка, уже шёл навстречу.
– Ну, как, Фёдор Петрович, не передумали на-счёт вашего предложения?
– А чего тут передумывать? Дело нехитрое: заткнём твои дырки в моторе деревянными колыш-ками, и будет всё в порядке. Ведь цилиндры все целы? Целы. Значит, осколочки где? На дне картера, конеч-но. Они вверх не поднимутся? Нет. А чтобы масло из картера не вытекало – мы и воткнём колышки в те дырки. Ну раззенкуем, конечно, чтобы круглее были. Может даже и резьбу нарежем, чтобы от вибрации ко-лышки не вывалились. У нас по этому делу опыт есть, ты не переживай.
– А с баками как?
– А  что  с баками? Крыльевые твои целы. Там только трубка перебита. А центральный … хочешь – залатаем, хочешь – отключим. Только если латать, то снимать придётся. Это дня два работы. Да ты прикинь, сколько тебе горючего надо. Может и крыльевых хва-тит?
– Конечно – хватит! Тут же всего 20 минут по-лёта. Спасибо, Петрович! Значит – как договорились. До завтра!

Группа техников, присланная инженером, про-работала полдня без перерывов и сделала своё дело добросовестно. Заправляли самолёт горючим уже в су-мерках. Отправив техсостав домой, Петрович ещё раз обошёл  вокруг  самолёта, ощупал руками все лючки и капоты,  похлопал меня по плечу и ободряюще сказал:
– Не переживай.  Всё  будет  ладненько.  Утром,
конечно, посмотрим – не будет ли течи.

А утром навалился туман с Балтики, и только к обеду солнышко пробило это сырое покрывало земли, разорвало его в клочья и понесло ветром на восток, превращая по пути в кудрявую кучёвку.
  Истребители в тот день почему-то сидели дома, даже на улице с утра  никто не появлялся, а на КП полка скучали только штурман с начопером и началь-ником связи, да пара дежурных связистов.
Полётов сегодня нет.
Командир полка с начальником штаба выехали к высокому начальству, и решать мои вопросы было некому.
Покрутившись немного на КП, я пригласил Петровича к своему самолёту, осмотрел с ним всю вчерашнюю работу и, запустив моторы, долго гонял их на всех режимах.
Экипаж, без слов поняв мой замысел, уже сидел на своих местах.
Петрович, осмотрев снизу все подозрительные места, махнул рукой, и мы порулили на старт.
Сделав прощальный круг над аэродромом, я лёг на курс и через двадцать минут увидел знакомые очер-тания нашей бетонки.
– Наши тоже сидят. Даже на стоянке никого не видно, – сказал Миша, пристально всматриваясь в опушку леса, где под кронами сосен стояли замаски- рованные самолёты.
– Действительно,  словно  всё вымерло,  –  от-кликнулся я, прицеливаясь на полосу, – даже поса-дочного "Т" нет. Может, что случилось?
Закончив пробег, заруливаю на стоянку.
Ни души.
Даже часового поблизости нет.
Неприятное чувство какого-то запустения охва-
тывает настолько, что мы, выбравшись из кабин, на-стороженно озираемся вокруг, словно сели на неприя-тельский аэродром по ошибке.
– Ну, что, пошли домой? – спрашиваю я. – Нас не ждали, вот и нет никого. А что в полку случилось – разберёмся дома.
И мы, закинув планшеты за спину, пошли на-прямик, через полосу, к своей квартире.
– Вон, едет кто-то, – показал рукой Володя на дальний конец полосы.
– Подождём, – предложил Миша, притопывая по бетонке, чтобы стряхнуть воду с обуви. – А тут всё-таки дождь был. Недавно кончился.
Заскрипев тормозами, "Додж" остановился око-ло нас, и взволнованный Родин, который, кажется, ни-когда не волновался, выпрыгнул на бетонку.
– Ну, как это вы?! Кто же вас выпустил? Как долетели?
– Спасибо. Нормально долетели, – закончил я свой официальный доклад и заметил, как он смутился своей многословности и прорвавшимся наружу обыч-но сдерживаемым эмоциям.
– Вам спасибо, дорогие мои!
И он, всегда строгий и неулыбчивый, пожал каждому руку и пригласил в машину.


3.


Все последующие дни, до восьмого мая, мы жили в каком-то странном состоянии, словно все жда-ли чего-то небывало важного, что непременно должно было случиться.
И за все эти дни  полк  не сделал ни одного бое-
вого вылета.
Дважды  Родин  вылетал  в штаб Воздушной ар-мии, но никаких сообщений лётному составу сделано не было.
Не довольствуясь сообщениями Совинформ-бюро и разговорами с нашими штабистами, мы ждали официального подтверждения об окончании войны.
А его всё не было.
От безделья мы слонялись по окрестностям, ходили группами и в одиночку на охоту, вооружив-шись трофейными немецкими винтовками; собира-лись группами, по принципу приятельских отноше-ний, в своих домах, где жили по три-четыре экипажа; обсуждали варианты окончания войны; вспоминали прошедшие дни и боевые эпизоды; делились сокро-венными думами о прошлом, настоящем и будущем; иногда читали письма от родных и близких из далё-кого тыла и, честно говоря, не представляли себе, как они там живут.
Многие неудержимо рвались домой, заявляя, что, как только кончится война, немедленно демоби-лизуются и уедут к своим родным.
Таких настроений больше всего было у наших ночников, в четвёртой эскадрилье, где были люди бо-лее степенные, в большинстве своём, семейные.
Нам, молодым, было всё равно, где служить. Лишь бы летать больше.
А мне – тем более.
У меня нигде не было своего дома, а перспек-тива скитаться по чужим углам, как это делала всю жизнь моя мама, меня просто не устраивала. И, при всём при том, у меня не было никакой, кроме лётной, специальности. Я же, фактически, ничего не умел де-лать, кроме как держаться за штурвал самолёта.
Правда,  друзья  и  знакомые  отмечали  иногда, что у меня есть некоторые задатки:
– У тебя же колоссальные способности! – гово-рил мне на тренировках наш начальник связи Гриша Соломонов. – Ты же ключ морзянки держишь как при-рождённый связист!
– У тебя, Вася, прирождённый талант, – гово-рил когда-то покойный Женя Вострокнутов, – у тебя отличные музыкальные способности! Ты же вон как быстро научился на гитаре играть.
– Вам бы немного подучиться, и из вас выйдет неплохой художник, – сказал мне однажды сержант Смышляев, заканчивая на листе ватмана мой портрет и поглядывая на листок бумаги с изображённым мною незамысловатым пейзажем.
– Ты, Вася, мог бы стать поэтом, – сказал как-то мой штурман, прочитав одно моё лирическое стихо-творение.
– А что, как лётчик, я тебе не нравлюсь? – спро-сил я шутя.
– Ну что ты, Вася! Лётчик ты классный. Ты же знаешь – к плохому я бы не пошёл.
– Можно подумать, что ты ещё там, в Петров- ске, понял, что я за птица?
– У меня, Вася, на людей чутьё есть, – ответил не то в шутку, не то всерьёз Миша.
А отец техника Вани Шеенко, служивший вместе с сыном в нашей эскадрилье в должности мото-риста, так однажды сказал, когда мы в его присутст-вии завели разговор о профессиях:
– Я  так скажу, дети мои: человек может не од-ну специальность знать, но к каждой должен относи-ться с душой и каждой владеть в совершенстве. Тогда люди и ценить его будут высоко. А если он будет от всех профессий только верхушки сшибать – грош цена ему тогда: ни одно дело до ума не доведёт, а что и сде-лает, так ведь радости людям не доставит.
Разговоры … разговоры …
И дома, и на стоянке, и в столовой – и всюду, где собирались несколько человек, начинались не-скончаемые разговоры на всевозможные темы, слов-но все спешили выговориться за долгие годы молча-ливого ратного труда.
И вдруг, в ночь на 9 мая, словно плотину про-рвало: зашумела, загудела наша деревня, выплёскивая наружу поток давно сдерживаемых и накопившихся до самой верхней отметки невысказанных чувств:

                П О Б Е Д А !

Трудно сейчас сказать, кто первым произнёс это слово, кто первым принёс эту долгожданную весть, но в наш дом первым ворвался Митя Бабуц-кий.
Было три часа ночи.
– Хлопцы! Победа! – повторял он во весь голос эти два слова. – Да проснитесь же вы! Конец войне! Победа!
И в тот же момент где-то в деревне раздался один, затем другой пистолетный выстрел, а уж потом палили все, у кого было оружие.
Стрелки-радисты и штурманы с вооруженцами помчались на стоянку, и вскоре окрестности огласи-лись мощным грохотом крупнокалиберных пулемё-тов, и в предутреннее небо навстречу тускнеющим звёздам рванулись цветные ленточки пулемётных трасс.
До утра уже никто не спал.
Все были охвачены неистовым торжеством по-беды: ходили из дома в дом, поздравляя друг друга, бесконечно повторяли долгожданную весть, и все громко  разговаривали,  перебивая друг друга на полу-слове, смеялись и плакали, не стесняясь слёз.
А  утром  Родин  выстроил полк,  произнёс  глу-
боко прочувствованную речь и приказал произвести троекратный салют из пистолетов и бортовых пулемё-тов.
И сам, разрядив в воздух всю обойму, не пере-ставая, повторял:
– С Победой вас, товарищи! С Победой!
   Да здравствует Победа!
И долго гремело гулкое и грозное эхо в окрест-ных лесах, пугая мирных четвероногих и пернатых обитателей, а вслед ему неслось  восторженное, долго не прекращающееся "Ура!" моих однополчан.


                4.


К середине мая полк перебазировался на аэро-дром Тапиау, что недалеко от Кёнигсберга.
Разместились мы поэкипажно в стандартных домиках на самой крайней улице города. Говорили, что это было рабочая окраина, и домики, с примыкаю-щими к ним небольшими садиками, были настолько одинаковы, что мы не сразу научились находить дом, в котором нас разместили.
И всё время, пока мы жили в Тапиау, нас пора-жала та аккуратность, с какой содержались эти дома и приусадебные постройки. Даже прошедшая через го-род война не нарушила раз и навсегда заведенного в них порядка: в домах, полностью разграбленных, ис-чезли только вещи и обстановка, а присущая этим жи-лищам  чистота  и  привычная  расстановка  бытовых предметов – остались.
Даже в надворных постройках, где содержалась домашняя живность, было чисто, аккуратно расстав-лен инвентарь, убран навоз и подметены все дворовые
дорожки.
Разрушенных  домов  в  городке почти не было, как не было и местных жителей, судьба которых, кста-ти сказать, нас тогда почему-то не интересовала. Ве-роятно, сказывалось недавнее опьянение победой, да и безрассудная молодость не позволяла глубоко задумы-ваться о делах, нас непосредственно не касающихся. Всё свободное от служебных дел время мы по-свящали знакомству с городком и его окрестностями, избегая только купания в реке, изобиловавшей зато-нувшими труппами; ездили иногда в поверженный Кенигсберг, чтобы своими глазами увидеть разруши-тельную силу ударов наших наземных войск и авиа-ции; вечерами ходили в кинотеатр в центре города или на танцы в огромное мрачное здание неподалёку от кинотеатра, где был большой танцевальный зал и  оглушительно играл небольшой духовой оркестр ка-кой-то воинской части, квартировавшей здесь же.
И, тем не менее, мы всё чаще стали обращать внимание на несоответствие того, что мы знали о за-границе и что видели здесь, в поверженной капита-листической стране. Припомнились политзанятия в лётной школе, где нам усиленно внушали мысль о бед-ственном положении рабочих в капиталистических странах, а здесь мы не встретили ни в одном городе жалких лачуг, которыми изобилуют все наши города и особенно их окраины, и не обнаружили признаков бедноты в тех домах рабочей окраины, где мы были расквартированы.
И ещё большее недоумение по поводу плохой материальной жизни немцев вызвали наши наблюде-ния некоторых пустующих, но каким-то чудом не раз-грабленных домов здесь, в центре города: отличная, со вкусом подобранная мебель, чудесные ковры и гобеле-ны, великолепные столовые и чайные сервизы в ухо-женных, чистых и уютных квартирах, не говоря уже о нескольких роскошных особняках, утопающих в зеле-ни садов и парков, подстриженных и подметенных с немецкой  аккуратностью.
Может быть, по их меркам, тут и были бедные жилища, но они не шли ни в какое сравнение с тем, что я, например, видывал в годы своих странствий по России, и в каких мне приходилось жить в довоенные годы.
Вопросов набиралась уйма, а ответить на них было некому.
К тому же, скоро некоторых ребят, слишком на-стойчиво искавших ответы на эти вопросы, стал при-глашать на беседы один капитан, живший особняком от всех в отдельном домике с охраной.
И мы перестали интересоваться житейскими вопросами.
Тем более, что наступивший июнь внёс суще-ственные поправки в нашу полковую жизнь: одни ре-бята готовились к отъезду на учёбу в военно-воздуш-ную академию; другие срочно улетали в Москву для участия в параде  Победы; все девчата из полка демо-билизовывались и уже несколько дней сидели на чемо-данах в ожидании эшелона на Москву.
А нашему  экипажу  выпала "честь" работать по спецзаданию – вести площадное фотографирование территорий, отходящих Польше.
И мы с честью выполняли эту труднейшую ра-боту.
 Ежедневно вылетая два-три раза в заданный район и делая десятки параллельных маршрутов над незнакомой местностью, мы получали целые "просты-ни" отличных снимков одного масштаба, чем вызыва-ли восхищение армейских специалистов и нездоро-вую зависть некоторых однополчан.
А нам, несмотря на адскую усталость, эта рабо-та нравилась, и мы с увлечением выполняли её.
Но вот наступил август, и нашему полку было приказано перебазироваться в Белоруссию, в город Пинск.
Нам, молодым лётчикам и штурманам, холос-тым, не обременённым семьями, собраться в дальний путь было недолго: маленький чемоданчик с личными вещами, полученный ещё при выпуске из школы, ста-рая, тоже ещё курсантская шинель да меховое лётное обмундирование, полученное уже здесь, в полку, –  вот и всё наше имущество. Побросав его в Ф-3, к стрелку-радисту, мы, сверкая орденами, привычно впряглись в парашютные лямки и заняли свои места в кабинах, готовые в назначенное время вырулить на старт.
Сложнее было нашему полковому начальству: неизвестно как, где и когда собранное трофейное иму-щество, занявшее едва ли не целый эшелон, надо было погрузить, отправить куда-то в Союз, организовать его складирование, охрану, последующую транспортиров-ку в Пинск, чтобы затем растащить по своим кварти-рам.
Словом, забот у людей с большими звёздами на погонах было куда как больше, чем у нас, младших офицеров, ещё не имевших своего семейного очага и не таскавших за собой трофейного барахла.
Единственным, пожалуй, трофеем у нас со штурманом были две цветные открытки с чудесными пейзажами Тироля, подобранными где-то в Кенигсбер-ге, да старые каминные часы, подаренные нашему эки-пажу кем-то из механиков в Тапиау.

Перелёт,  как  обычно,  выполнили одиночными экипажами.
           Не тратя времени на знакомство с Пинском, рас-селились в городе, кто где мог, без претензий на бла-гоустройство. Под штаб и казармы нашлись старые, кем-то уже обжитые ранее, помещения, а самолёты и всё аэродромное имущество остались далеко за горо-дом, на аэродроме.
Спустя некоторое время распростились с двумя эскадрильями, сокращёнными по штатам мирного вре-мени и, оставшись при двух эскадрильях на Пе-2, полк начал втягиваться в новую, совершенно непонятную, и во многом ещё неведомую жизнь.
Предстояло начать её как бы сызнова, но уже в новом качестве. 









               




               









































CТИХИ





















 
















               
         


















ЛИЧНОЕ

                Cупруге моей посвящаю               

Затуманилась даль неоглядная
В ясный солнечный день.
Только ты лишь, моя ненаглядная,
Всюду ходишь со мной словно тень.

Все желанья мои немудрёные
Ты готова исполнить тотчас.
И живём мы с тобою влюблённые,
Как никто не влюблялся до нас.

Не клялись мы в супружеской верности,
Не бросали на ветер слова,
Об избытке большой нашей нежности
Не случайна людская молва.

Не беда, если попусту ссорились, –
Так нередко бывает у всех.
Пошумели, немного поспорили,
Помирились. Ну что тут за грех?

А любовь, как была безграничною,
Так и снова осталась при нас.
И живём нашей жизнью обычною,
Лечим каплями мой правый глаз.

               
                3 февраля 2002

               

                ;

                ЗНАМЯ   ПОЛКОВОЕ



  Под звуки нестареющего марша,
         Чеканя шаг по мостовой,
Держа равнение на старших,
Идут солдаты смены молодой.

А впереди над строем реет,
Как пламя вьётся на ветру,
Как кровь солдатская алеет
Наш стяг, полученный за ратный труд.

Его в боях мы сохраняли
И, как святыню, берегли.
Мы честь полка не запятнали –
Со славой ратный путь прошли.

И ордена за то –  награда:
Полку – на знамя, нам – на грудь.
И каждый знал: не для парада –
За жаркий бой, за ратный труд.

И ныне знамя полковое,
Как символ славы и побед,
Пусть осеняет братство боевое,
Окрепшее в свершеньях мирных лет.





А ЗРЯ!
               
Великовозрастный балбес
Он малый не из слабого
                десятка.
Силёнкой Бог, как говорится,
                не обидел,
(И это всякий видел),
А вот ума и совести –
                нехватка!               
Тут уж, с какой ни глянь
                ты стороны,
Изъяны издали видны:
От головы до пят –
                экзотика сплошная,
А с языка,
Как из дырявого мешка,
Сплошная брань. Не
                слышно только лая.
А впрочем, позднею порой,
Когда "толпа" идёт домой,
Услышите и лай, и треск,
                и грохот.
И, с хрипотой надсадной,
                хохот.
Резвятся "мальчики"
                бездумно,
И совесть не тревожит их
                ничуть.
Им, видите ли, нравится
                безумно
На всю округу наводить
                и страх, и жуть.


А их родители, подчас
                полушутя,
Но чаще безразлично,
Одно твердят привычно:
"Чем бы ни тешилось дитя,
Лишь бы не плакало".
                А зря!
От детской шалости
                До преступленья
Нередко расстоянье –
                Лишь мгновенье!

               5-е марта  1987 г.











            


         







          ;

 В небе нет привычного
 Млечного пути...
 И полярной звёздочки
 В небе не найти...
 Нет Большой медведицы,
 Не видать планет.
 Ничего хорошего
 В чуждом небе нет.       




                Февраль 1999 г.












               
              Божье наказанье


Привязалась новая хвороба.
Мало трёх – так, на тебе, ещё!
Мы с тобой немолодые оба –
Выдержит ли новую плечо?
Нам на плечи давит груз немалый:
На двоих – сто двадцать добрых лет.
Плюс к тому – довесок небывалый:
Горечи утрат и прочих тяжких бед.
Нас с тобой судьба не баловала,
Мы привыкли всё переносить.
Как бы трудно в жизни ни бывало,
Терпеливо всё могли сносить.
Вынесем и это испытанье.
Да поможет нам с тобою Бог!
Кара Божья – Божье наказанье,
Пусть не будет Он к нам очень строг.



           25-е мая 1994г.










Ветеран

               
               Не гнётся старая спина у ветерана.
Хоть стар, а выправка военная видна,
И ничего, что часто ноют раны
И чаша жизни выпита до дна.

Зато душа, как прежде, молодая,
И взгляд, как прежде, зорок и остёр,
А жизнь прожитая цветёт, не увядая,
И греет памяти негаснущий костёр.

Всё было в этой жизни быстротечной:
И горечи утрат, и радости побед.
Но на дороге жизни бесконечной
Оставил ветеран и свой заметный след.
               
              Он был ко всем земным делам причастен,
Не пасовал ни в битвах жарких, ни в труде.
            Он и сейчас лишь в том и видит счастье,
Что нужен всюду, всем, всегда, везде.



             9-е мая  1989 г.








Ветераны

            
     Пролетают над нашей Землёю года,
Заживают войной нанесённые раны,
Но стоят на параде в строю, как всегда,
Отгремевшей войны ветераны.

Шевелит ветерок седину на висках,
Ордена и медали сияют.
Не беда, что не та уже сила в руках –
Внуки сильными подрастают.

И не старость в глазах, а задор молодой.
В каждом взгляде, в решительном жесте.
Каждый снова готов и на труд, и на бой
Ради жизни и счастья, и чести.

И глядят зачарованно дети на них,
Затаив от восторга дыханье,
Может видят в них дедов своих,
Не пришедших с войны на свиданье.









Взлётная полоса

Застыли в строю самолёты,
На крыльях сверкает роса.
Готовы к полёту пилоты,
И взлётная ждёт полоса.

Для нас, для пилотов, бетонка –
Конец и начало земли,
А там, на земле, ждёт девчонка,
Там детство и юность прошли.

Грохочут раскатами грома
Турбины в дали голубой.
А кто-то пилота ждёт дома,
Кому-то он самый родной.

Летит эскадрилья всё выше –
Безбрежная даль без конца,
Но чувствует каждый и слышит,
Как бьются родные сердца.

И каждый готов, коль придётся,
За них свои жизни отдать,
За тех, кто роднёю зовётся,
За них и за Родину-мать.



                26 -е февраля  1988г.



             Дантист
               (Басня)

Лысеющий дантист
На склоне лет
Задумал стать миллионером.
Открыл свой кабинет
И штат себе собрал,
Рекламу дал.
И этаким манером,
Усевшись в кресло,
Пациентов поджидал.
Народ, который маялся зубами,
Не скоро, но к нему пошёл.
И был доволен, что нашёл
Такого мастера с хорошими руками.
Да он и впрямь, до нынешнего срока,
В зубных делах был парень дока.
А тут... то ль бес его попутал,
А может сам на старости, что перепутал,
Да только дело не пошло на лад:
То рут-канал в здоровом зубе точит,
То вырвет зуб совсем не тот,
А сам, меж тем, всем головы морочит,
Кричит весь день, не закрывая рот.
И вот уже пошёл разлад:
Что день – то жалобы, то слёзы,
А то и дерзкие угрозы...
И это через год.
А что потом?
Похоже, дело кончится судом.

8-е мая  1998 г.

Друзья-однополчане

               





     Часто мне бессонными ночами
Видятся в той призрачной дали
Старые друзья-однополчане,
Что со мною всю войну прошли.

Много их, друзей моих хороших,
Там лежат, где путь наш проходил.
Занесла их зимняя пороша,
А у многих даже нет могил.

"Сбит в бою", "с заданья не вернулся", –
Короток и сух армейский слог.
Взял альбом. И словно прикоснулся
К тем, кого забыть не мог.

Вот они, безусые ребята,
Молоды, красивы и стройны.
Звали их в училищах "Орлята"–
Соколами стали в дни войны.

Нет в них ни рисовки и ни позы,
Скромно всё, с пилотки до сапог.
Не сломили их лишения и грозы,
Каждый отдал Родине, что мог.


Все мы жили просто, как умели,
Воевали храбро, как могли.
Лютые морозы и метели
Остудить сердца нам не смогли.

Может, в этом кроется разгадка
Всех успехов полковых орлов?
Где привита эта им повадка:
За Отчизну – не жалеть голов!

Не за то ли звёздочки Героев
Засияли у моих друзей?
Но уж точно: выставки откроет
О героях этих не один музей.

Названы их именем бригады,
Школы, улицы и корабли.
О таком почёте и наградах
И мечтать при жизни не могли!

Было их в полку у нас тринадцать.
Сколько их осталось – не скажу:
Редко нам приходится встречаться...
Взял альбом – и вот на них гляжу.

Вот они стоят у самолёта
Славной нашей Родины сыны:
Штурманы, радисты и пилоты,
Ставшие рабочими войны.

С ними мы летали на разведку
По глубоким вражеским тылам,
И бывало часто небо в клетку
От зенитных выстрелов по нам.

После боя хочется разрядки,
Чтоб стряхнуть нервическую дрожь.
Под гитару, если нет трёхрядки,
О любимых песню запоёшь...

А порой бывало не до песен:
Нет друзей, с кем жил ещё вчера.
Океан воздушный стал нам тесен –
Бьют зенитки, рыщут "мессера".

Полежать бы молча под берёзой,
Помечтать о чём-то о другом.
Воздух на опушке пахнет розой,
И такая тишь и благодать кругом!

Но команду вновь: "по самолётам!", –
Красная ракета подала.
Нет в полку конца полётам,
Нет конца и счёту боевым делам.

По делам и почести ребятам:
Орденов у каждого – не счесть!
Все мы нашей Родины солдаты,
По заслугам каждому и честь.

Дни и ночи, месяцы и годы,
В летний зной и в лютую пургу,
Позабыв про раны, позабыв про отдых,
Наносил наш фронт удары по врагу.

От полей широких Подмосковья
До песчаных прибалтийских дюн
Шли к победе, истекая кровью,
Защищая грудью Родину свою.


Кубинка, Смоленск и Пересуды –
Милые российские поля!
Здесь рождалась боевая удаль,
Орошалась кровью русская земля.
 
За Смоленском кончились пригорки,
Распахнулись вширь болота и леса.
Но и здесь всё пахнет дымом горьким,
Так же бабы по убитым голосят.

С высоты не слышны эти стоны,
И не видно горьких вдовьих слёз.
Но приказ нам: "Не жалеть патроны!" –
Не напрасно командир привёз.

Обгоняя танки и пехоту,
Сокрушая вражью цитадель,
Ринулись на запад самолёты,
Полетели бомбы точно в цель.

Родина Каминского Ивана –
Белорусский славный тихий край –
Где была деревня – там теперь поляна,
А над ней вороний неумолчный грай.

Здесь, как на Смоленщине, землянки,
Женщины, запряженные в плуг,
И со свастикой сгоревшей танки,
И орудия, замолкнувшие вдруг.

Прокатилась страшным ураганом
От Днепра до Буга та война.
Не зажить, казалось, нашим ранам,
А ведь жизнь у каждого одна!


И во имя этой самой жизни
Шли на бой товарищи мои,
За свободу Матери-Отчизны,
За расцвет своей родной земли.

Орша, Минск и Каунас за нами,
Перед нами – крепость Кенигсберг.
Под свинцовыми балтийскими волнами
Скрылся гитлеровский крейсер килем вверх.

Вышли к морю русские солдаты,
Раздавив фашистов в их гнезде.
Славные советские ребята!
Узнаю я почерк ваш везде!

Будь то Сталинград иль Подмосковье,
Ленинград иль Курская дуга –
Не щадя ни жизни, ни здоровья,
Били Вы заклятого врага.

И разбили. Вот она – Победа!
Мирных залпов праздничный салют.
По заслугам вас оценят деды,
И потомки пусть о вас споют.

Только вы и нас не забывайте:
Без разведки бой – не бой!
В День Победы вы нас вспоминайте
И о нашей дружбе фронтовой.

Выгорают орденские планки,
И тускнеют наши ордена,
Заросли травою те полянки,
Что вспахала бомбами война.


Только в нашей памяти, товарищ,
Не померкнут, видно, никогда
Зарева чудовищных пожарищ
И в руинах страшных города.

На земле, политой нашей кровью,
Созревает славный урожай.
И, согрет сыновнею любовью,
Расцветает наш любимый край.

Много лет промчалось над страною,
Дети выросли, и внуки подросли,
Но, как прежде, нам грозят войною,
Словно мы не жили, не росли!

Я смотрю, друзья, на ваши лица,
Вспоминаю прошлые бои.
Неужели вновь всё повторится,
Боевые спутники мои?...

Право, нет охоты повторяться,
Старые уроки ворошить:
Русские всегда умели драться,
Но всегда хотели в мире жить.














ЗА  МИР  НАД  ПЛАНЕТОЙ


Над тобой и надо мной –
Небо голубое.
А над той стороной
Пахнет вновь войною.
Нас войной не запугать,
Мы хватили лиха.
Только детям лучше спать,
Если в мире тихо.
Чтоб в садах цветы цвели,
Чтоб хлеба тучнели,
Чтобы люди всей земли
Песни дружбы пели.
Ради этого, друзья,
Будем жить на свете.
Жить, как добрая семья,
На родной планете!















                Не  грусти
                Нине

Не грусти, не печалься напрасно,
Что прожито – уже не вернёшь.
Мы всё помним с тобою прекрасно,
Жаль, что жизнь не ценили ни в грош.

Вот и старость стоит у порога,
Что поделаешь – надо встречать.
Не легка нам с тобою досталась дорога,
Да не нам довелось-то её выбирать.

Ещё три годика, и стукнет девяносто –
Прожитых лет большая череда.
И прожиты они, скажу тебе, не просто:
Одну беду сменяла новая беда.

И так всю жизнь, как это ни печально,
Беда повсюду шла за нами вслед.
Похоже, что судьба дала нам изначально
На нашу жизнь бракованный билет.




               

               
               
                Непогода
   

Нынче ветер бушует неистово,
Злобно треплет деревья, кусты;
Небо серое, мрачное, мглистое
Поливает дома и траву, и цветы.

По стеклу, словно слёзы, дождиночки катятся,
Догоняя друг друга, спешат
И внизу, на стене, где-то прячутся,
А другие, во след им, в окошко стучат.

Я сижу в своей тёплой квартире
И с тоской на прохожих гляжу:
Сколько их в этом суетном мире,
Что хорошей погоды не ждут?

Тот бежит на работу, торопится,
Этой даме – к врачу позарез;
Там ребёнок промок и уж на руки просится,
Но папаша суров – отказал наотрез.

Мне их жаль, этих мокрых прохожих,
Только чем же им всем помогу,
Если я в этот день непогожий
даже на ноги встать не могу.


            20-е марта 2009



МОСКОВСКО - КЕНИГСБЕРГСКИЙ ПОЛК

Муз.Касач Л.И.                в.ч.21803
(полковая песня)
               
Крылатые люди Советской страны
Мы партии нашей навеки верны.
Храним мы надёжно Отчизны покой,
По первому зову готовы мы в бой.
        Припев: В боях ты закалённый,
                Народом окрылённый,
                На знамени пылает кровью шёлк.
                Ты дважды награждённый
                Родной Краснознамённый
                Московско - Кенигсбергский полк.
Откуда бы нам ни грозила беда –
Мы встретить опасность готовы всегда.
Как старшие братья и наши отцы –
Мы армии нашей Советской бойцы.
          Припев: ...........................................................
Нам дорога честь боевого полка,
И дружба у нас, как и прежде, крепка.
И лётчик, и штурман, радист и стрелок
Сумеют врагу дать хороший урок.
           Припев: ...........................................................
Тринадцать героев – хороший пример!
И полк боевой – орденов кавалер.
У лётчиков наших особая стать –
В любую погоду умеют летать.
           Припев: ..........................................................
Пусть знает, пусть верит родная страна –
Недаром вручала она ордена.
Пусть знает советский народ трудовой –
По первому зову готовы мы в бой.
            Припев: .......................................................



                Прости

                Нине

Нет, нет, ты не была в тот год девчонкой
И женщиной замужней не была,
И не носила ты детей в пелёнках –
Ты в школьный класс учить детей пришла.

А я стоял за дверью в гулком коридоре
И, затаив дыханье, слушал голос твой...
Он завораживал, как лёгкий бриз на море,
Как верный знак, мне посланный судьбой.

И вот промчались годы чередою,
А я, как юноша, по-прежнему влюблён
И с радостью делю свою судьбу с твоей судьбою,
Всё оттого, что я тобой с тех пор ещё пленён.

У нас, как и у всех, по-разному бывает:
Споткнёшься много раз на жизненном пути...
Так пусть быстрей обида остывает,
И коль я виноват, так ты меня прости.


17-е сентября 2008 г.







                Пыль забвенья


На день рожденья
                сын отцу принёс
Шахматы
               в чудесном исполнении.
Отец подарком тем
                растроган был до слёз
И целый год прожил
                в отличном настроении.
Он далеко
                не сильный был игрок,
А из всех игр
                любил лишь шахматишки.
Однако, внукам
                мог он дать урок,
И были до поры
                ему партнёрами мальчишки.
Но годы шли. Состарился отец.
Рассыпались
                семейной связи звенья.
Он долго внуков ждал.
                И, наконец,...
На шахматной доске
                увидел пыль забвенья.


               13-е августа  1990 г.

               

Сан-Франциско
               
                Нине

Город вечной весны, город вечных тревог
Приютил нас, бездомных и нищих,
Дал нам кров, накормил нас, как мог,
Но не смог дать духовную пищу.

Без неё нам, нездешним, еда – не еда.
Горьким кажется хлеб на чужбине.
Несолёною соль и немокрой вода
И негреющим пламень в заморском камине.

Здесь душа одинока, а ум воспалён
От раздумий, тревог и заботы.
И стоишь одинок, как есенинский клён,
Без любимых друзей, без привычной  работы.

Смотришь пристальным взглядом ты молча вокруг:
Красота пред тобой – словно в сказке!
И домов-теремов нескончаемый круг,
И чудесных цветов небывалые краски,

И рокочущий шум океанской волны,
И громады отелей и банков...
Но мы все постоянно тревогой полны,
Начиная свой день спозаранку.

Открывая газету, с опаскою ждём
Неприятных для нас сообщений.
И, тревогу скрывая, мы ночью и днём
Опасаемся землетрясений.


Мы работу боимся свою потерять,
Зная, –  трудно найти здесь работу.
Вечерами боимся пойти погулять,
Опасаясь нарваться на пьянь, на голоту.

Страшно нам невзначай заболеть –
Медицина сдерёт с нас три шкуры;
Страшно в завтрашний день посмотреть...
Такова, видно, суть беспокойной натуры.

Молодым да здоровым: беда – не беда!
Одолеют любые невзгоды.
Всё пройдёт, не оставив следа,
Вспыхнет луч после злой непогоды.

Им – богатство копить и дела заводить,
Нам – прожить как-нибудь на пособие.
И жалеем всерьёз, что нельзя возвратить
Жизни той хоть какое подобие.


       09.05.1993г.









САРАНЧА  И МУРАВЬИ
( Басня )

Шёл как-то лесом
                грибничок,
Невзрачный с виду
                мужичок.
Курил, кого-то вслух
                бранил,
Да вдруг окурок обронил.
И надо же беде случиться:
Когда б хотел зажечь –
                не загорится!
А тут, как будто бес тому
                затейник,
Попал окурок в муравейник,
Смердит, дымит он до небес,
Того гляди огнём возьмётся.
Насторожился, замер лес:
Куда тот дым
                переметнётся?
Но муравьи тут поднялись
И за окурок принялись:
Взялись все дружно
                за работу,
Бегут кто к речке,
                кто к болоту,
Несут кто воду, кто песок...
И вот исчез уже дымок.
А комары окурок тот
                подняли,
Снесли и в яму закопали.
И ни огня, ни дыма
                не видать.
               

В лесу опять и тишь,
                и благодать!
А Саранча тут ну кричать:
"Окурок вы, быть  может,
                потушили
Да, бегая, подняли столько
                пыли,
Что нам за ней и солнца
                не видать!
Смотрите, блошки,
                таракашки,
Боголюбивые букашки,
Коль муравьям нам волю
                дать,
Так и самим
                несдобровать!"
               

                ;;;

Не то ли слышим мы порой,
Когда заморские стратеги,
Нередко поднимают вой,
Творя разбойные набеги.















Тучка

        Нине



Зацепилась тучка малая
                За подъёмный кран.
Ты скажи, скажи, удалая,
                Из каких ты стран?
Не с моей ли Родины
                Держишь путь?
Где пришлось с устаточку
                Отдохнуть?
Как живётся-можется
                Землякам?
Что теперь досталося
                Мужикам?
Все ли сыты, веселы
                В городах?
Много ль хлеба, золота
                В закромах?
Молча тучка малая
                Поднялась,
Как слезами дождиком
                Пролилась.


              27-е ноября   1998 г.




                Утро

Голубой рассвет глядится
В зеркало реки.
Над лугами пар клубится,
Плачут кулики.

Золотинка на востоке
В небо поплыла,
Золотистым нежным цветом   
Небо облила.

Утки с шумом пролетели,
Всколыхнув покой.
Зазвенели птичьи трели
В роще над рекой.

А над рощей алым цветом
Небо налилось.
Озарив всё тёплым светом,
Солнце поднялось.



           27-е мая 1987г






Чужбина
               
                Нине

Перед окном – стена чужого дома,
Внизу – глухой колодец-двор,
А наверху – кусочек неба голубого,
Напоминающий мне Родины простор.

В том далеке, за синим океаном,
За множеством чужих неведомых границ,
За сизой дымкою, смешавшейся с туманом,
Не разглядеть теперь родимых лиц.

Но память цепкая услужливо приносит
Картины тех недавних дней,
Каких душа с тоскою просит,
Чтоб снова видеть дом, работу и друзей.

И то окно, в которое, с устатку,
Любил смотреть и за полночь, и днём;
И нашу кухоньку, где пили чай вприглядку,
И бакен на Днепре с мигающим огнём.

За тем окном – от края и до края –
Раскинулись луга, леса, поля.
Там всё моё, там вся земля родная,
Мои озёра, реки и моря.

Там мне понятно всё:
И тихий говор леса,
И шелест трав, и плеск речной волны,
И шум толпы, гудящей у собеса,
И взгляды тех людей, что злобою полны.

Там всё моё! А здесь страна чужая,
Чужой, неведомый и тяжкий мне язык.
И жить, чужого дядю ублажая,
Я с детства не обучен, а значит – не привык.

Брожу один по городу чужому;
Народу – тьма, да я – глухонемой.
Весь длинный путь – от дома и до дома –
Иду, молчу, как будто сам не свой.






 













Трусливый шакал
(Басня)

Шакал с рожденья был труслив,
Завистлив, пакостлив и жаден,
В делах ужасно боязлив
И, как ни странно, кровожаден.
Он (в мыслях) сильных презирал,
В уме произносил разгромные тирады;
Он, Льва увидев, – удирал,
Волкам со страху пел рулады.
Он по обличью – истый Волк,
И подружиться рад бы с ними,
Да с ним дружить им что за толк,
Когда сей трус и Зайца не поднимет.
Вот донести Волкам про то, про сё –
Он тут готов, он тут с охотой!
В округе знает он про всё,
И  свой донос он не сочтёт работой.
Зато от волчьего стола,
Ему всегда еда была.
А Волк – он хищник настоящий:
Ему кого бы ни задрать –
Лишь бы пожрать.
Будь то Баран или Козёл  ледащий.
Однажды зимнею порой
У Волка вдруг еды не стало.
"Да что мне дружба, дуй её горой!" –
Подумал Волк – и съел Шакала
               
                ;;;
Вот так, безвольные людишки
Перед нахалами от страха лебезят,
Взамен же получают тумаки да шишки,
А день придёт, глядь –  их же и съедят.