Госпиталь

               
                Г О С П И Т А Л Ь
               
               
   В конце лета сорок второго года в Старом Кряжиме произошло событие, которое будто приблизило жителей села к фронту.  В сельской школе развернули тыловой госпиталь. Сначала  прибыл отряд военных во главе  со старшиной. Наверное, в тот же день, с лёгкой руки местных острословов отряд назвали инвалидной командой, так как состоял он из солдат, малопригодных для строевой службы.

    Инвалидная команда,  не мешкая, приступила к подготовке школы для приёма раненых. Из классов выносили парты и столы. Вместо них  ставили койки или просто на полу расстилали матрасы. Установили передвижную  электростанцию, в одном из классов на первом этаже оборудовали операционную, в которой загорелся невиданный в селе яркий электрический свет. В помощь инвалидной команде  председатель колхоза назначил с десяток мужиков и баб, а вечерами, после работы в поле, приходили добровольцы и тоже помогали в суетливых подготовительных делах. В колхозной мастерской допоздна стучали молотки. Там срочно сбивали из досок простые топчаны и носилки для госпиталя.

    Первых раненых привезли на крытых машинах под вечер. Слух об этом быстро разнёсся по селу, и народ стал собираться около школы. Мужики помогали переносить неходячих раненых в классы, оборудованные под палаты. Женщины стояли кучкой невдалеке, молча смотрели на полную страданий картину, вздыхали, утирали слёзы. Почти у каждой из них родной и близкий мужчина: муж, сын, внук или брат - там, на войне и может быть сейчас, в эту минуту, мучается где-нибудь от боли тяжёлой раны. Потому и воспринимали страдания этих незнакомых людей, как свою боль.

    Большинство раненых переносили на носилках. Некоторые укутаны бинтами, как мумии. У других  руки, ноги в гипсовых повязках. Те, кто мог передвигаться  самостоятельно, поддерживаемые врачами, сёстрами и помощниками, брели к дверям школы. Постоянно слышались стоны и крики раненых. Вот оно, жестокое лицо войны! Правда, лицо это видится пока издалека – раны обработаны и перевязаны. Но и по этому можно представить, как оно выглядит вблизи, на линии фронта, где кровь вперемежку с землёй и кровавые раны обнажены невыносимой болью.

    Вдруг, совсем неожиданно и как бы не к месту, среди печальной суеты, на лицах  женщин изобразились улыбки. Из машины снимали носилки с рыжеволосым парнем крупного телосложения. Он полусидел на носилках, подпёртый со спины подушками, резво крутил головой по сторонам и чему-то улыбался. В тот момент это было, пожалуй, единственное во всей округе улыбающееся лицо. Но не его улыбка вызвала ответное просветление лиц. В руках он держал гармошку, по виду  саратовскую с колокольцами. Гармошка казалась маленькой в его крупных руках. Он пытался отстегнуть ремешки, но носилки сильно качались и приходилось хвататься за край, чтобы не вывалиться. Было видно, как хочется ему   растянуть меха и пустить на волю какой-нибудь звонкий перебор. Но не успел, носилки внесли в дверь школы.

        - Ну, девки, берегитесь! Этот парень хотя и раненый, но как пойдёт на поправку, многим из вас голову закружит, – заключила скорая на язык тётя Феня.
 
        За первой партией раненых привезли вторую, а потом  привозили почти каждый день.    По просьбе начальника госпиталя, председатель колхоза выделил десяток молодых женщин  и девушек из тех, что покрепче и не очень боязливых, для работы санитарками. Назначили туда и Анюту.

         Как тяжело ей было в первые дни! В Старый Кряжим привозили тяжелораненых из прифронтовых госпиталей. Вид истерзанных, беспомощных мужских тел обескураживал Анюту. Опускались руки, замирало сердце, а воспаленный  разум бился о стены неразрешимых вопросов: как можно творить такое с людьми? По чьей воле и на чей алтарь вершатся эти адские жертвоприношения?  В чём божественный смысл, оправдывающий такие жертвы? Возвращаясь из госпиталя, обессиленная, Анюта тайком молилась, падая на колени перед иконами в переднем углу избы.  Никогда раньше она не воспринимала всерьёз  ежедневные обращения своей матери к Богу.  Без внимания относилась к тому, как  мать с молитвой начинала и завершала каждый свой день. Теперь же, прикоснувшись к немыслимым человеческим страданиям,  её душа потянулась к Богу и она молилась, просила прощения за свои грехи и грехи людские; просила Всевышнего, чтобы в своём долготерпении  он не только карал за грех, но и остановил его.  Остановил бы неразумных людей, творящих величайшее из всех зол – заставлять людей убивать и увечить друг друга.  Покарай их, Господи, своим проклятьем. Дай силы невинным жертвам. За чьи грехи страдает тот молодой солдатик, у которого в бою разворотило живот? Он почти не приходит в сознание, а когда приходит – кричит от боли и просит яду. Не жилец он на белом свете. Похоронят  не успевшего пожить юнца торопливо, без обряда в братской могиле в чужой для него земле. Какая в этом справедливость? Что можно говорить о справедливости тому офицеру, у которого  осколок застрял в позвоночнике?  Осколок удалили, но теперь всё его тело ниже пояса – недвижимо и никогда не оживёт. До конца дней своих будет лежать он беспомощным. А сделали его таким люди, может быть беззлобные сами по себе, но вершившие зло по чьему-то наущению. Вразуми их, Господи, останови недостойную для человека жестокость.

        Немало дней прошло, прежде чем Анюта научилась без страха смотреть и ухаживать за ранеными,  сочувствующе, но без страха. Особенно в её внимании нуждалась палата, где лежали обгоревшие танкисты. Особая прилежность Анюты тем и объяснялась, что само слово – танкист, роднило её с людьми, носившими это звание. В каждом из них она видела что-то сходное с братом, Григорием, который тоже танкист  и тоже горел в танке.  В  раненых этой палаты она вкладывала столько заботы и душевности, сколько могла бы вложить в заботу и уход за своим дорогим братцем.

       Подошёл сентябрь. Для учёбы детишек, вместо школы, приспособили клуб. Подлечивались раненые. Кое-кто из них в ясную погоду выбирался из палат на лужайку около школы. По вечерам здесь собиралась  молодёжь, главным образом девчата да местные недоросли, так как все парни на фронте.  Война – войной, а жизнь продолжается и требует не смерти, но любви! Допоздна слышался здесь молодёжный говор, смех, повизгивание девок и песни. Пытались и танцевать. Но без гармошки – какие танцы? А все местные гармонисты на войне.
      
       Дело поправилось однажды под вечер. Ходячие раненые выкатили из школы инвалидную коляску с тем рыжим парнем, который с фронта не расставался с гармошкой. Одет он в белую нательную рубаху, обрубки ног прикрыты куском солдатского одеяла, в руках гармошка. Не успела закрыться за коляской дверь, как парень с удовольствием растянул  меха,  и понеслась по деревенской вечерней тишине звонкая трель с подзвоном колокольчиков.  Что тут было! Загалдела молодёжь, поднялся восторженный шум.  Так и завелись в Старом Кряжиме танцы, которых не было, считай, с самого начала войны.

      А ещё тот парень задушевно пел.  Выкатят его, бывало, на крыльцо и затянет он уверенным голосом песню.

            Не дай  Бог, я вернусь на гражданку,               
            Не  дай Бог, я от счастья женюсь,               
            Соберу многолюдную  свадьбу               
            И во имя возврата  напьюсь.               
            Буду пить-распивать, напевая,               
            Чтоб чертям было тошно в аду,               
            Буду деток рожать не считая,               
            Если целым я с фронта приду. 
            Перед домом расчищу   площадку, 
            Понастрою там дотов, траншей.
            Утром буду гонять на зарядку
            Всю семью, от жены до детей.
            Научу от бомбёжек спасаться,
            Бить врага, защищая страну,
            Пока дети не станут смеяться
            Тыча пальцем в мою седину. 
    
        К Анюте тоже иногда подкрадывалась мысль пойти к школе, повеселиться с  подружками, отдохнуть от изнурительной работы, успокоить измученную душу. Но эту мысль решительно отвергала, гнала прочь. Не настало ещё время для отдыха. Разве можно предаваться веселью, когда вокруг столько горя? Возвращаясь из госпиталя домой, Анюта стороной обходила  площадку, где развлекалась молодёжь. Она никого не осуждала, не отговаривала. Можно ли осуждать девчонок, которых война оставила без женихов, или  выздоравливающих раненых, которых та же война  вырвала из своих семей и от своих подружек. Но для себя Анюта считала недопустимым, греховным предаваться неуместным сейчас развлечениям. Переполненная состраданием к чужой боли и тревогой за судьбу брата, истерзанная тоской о пропавшем на фронте милом друге, она ежечасно, как позволяло время, обращалась  к Всевышнему: «Отче наш, иже еси на небеси…».  Только в молитве она находила успокоение от каждодневной мирской суеты.

        Госпиталь был переполнен. Кровати и нары теснились во всех проходах и коридорах. Кое-где поставили даже двухъярусные  лежанки. Но раненых всё везли и везли.  Сколько людей изранила и покалечила война! Анюту перевели из санитарок в сёстры. Врачи заметили её понятливость и прилежность, обучили самым необходимым процедурам и теперь она сноровисто перевязывает раненых и даже делает уколы.

       Лишь зимой поток раненых поубавился, а потом остановился совсем. Тогда же в коридоре  повесили плакат с карикатурой Кукрыниксов. На серой бумаге нарисована военная карта, на которой обозначены красные стрелы наступления наших войск и жирное кольцо окружения немцев под Сталинградом. Над картой склонился плаксивый Гитлер и припевает: «Потеряла я колечко, а в колечке двадцать две дивизии».

       Откуда-то появился слух, что госпиталь закрывают и переводят  на запад, ближе к фронту.  Недолго работал в Старом Кряжиме военный госпиталь, но  народ считал его уже привычной частью сельской жизни. К закрытию отнеслись по-разному. Одни сожалели, так как госпиталь давал людям  дополнительные заработки: кто бельё стирал; кто дрова готовил или выполнял другие работы, за которые хотя и мизерно, но платили деньгами или натурой – сахаром, мылом, бельём или какой-нибудь одёвкой,  необходимой в обедневших домах. Да и мужиков прибавилось, а от них в обездоленном селе немалая польза. Другие рассуждали одобрительно. Очистится, наконец, село от посторонних людей и можно будет вздохнуть спокойно. Шалили выздоравливающие раненые: то курочку у кого изловят себе на обед; то погребок очистят. К тому же девок смущают понапрасну. С приезжих какой спрос? Сегодня они здесь, а завтра ищи ветер в поле.

       Первой покинула село инвалидная команда. Потом увезли куда-то последних раненых, а через два дня уехал весь медицинский персонал. Вместе с врачами и сёстрами госпиталя уехала и Анюта.

        О своём решении Анюта сообщила дома за день до отъезда. Сказала больной матери, не объясняя причин. Опустилась рядом с её кроватью на колени и со слезами просила прощенья, что уезжает без её ведома и согласия, что оставляет её на руках невестки в трудное время.

        Только невестке Стеше доверилась Анюта, только ей одной открылась в задуманном. Ещё до того, как стали говорить о свёртывании госпиталя, в разговоре со Стешей она с грустью поведала:
        - Уеду я скоро.
        - Как уедешь? Куда? – удивилась Стеша.
        - Госпиталь переводят в другую точку. Вместе с госпиталем и я уеду.
        - Что ты, Анюта? Что ты говоришь такое?
        - Не рассказывай пока никому. Костя мне снился. К себе зовёт.
        - А где он, куда зовёт-то? Его,  может, и в живых уже нет.

        - Где он – не знаю, но зовёт к себе. Нужна я ему. Не могу я больше, умру здесь от тоски. Я бы в монастырь ушла, да где они теперь, женские монастыри.  Видно так угодно Господу Богу. Может голосом Кости он подсказывает мне, куда идти.  Христос учил помогать страждущим. В Евангелие сказано: «Если у меня две рубашки, а у кого-то нет, значит, я вор» У меня есть здоровье и я должна помочь тем, у кого его нет. А раненые воины да инвалиды  больше всех  нуждаются в помощи. Пока есть во мне силы, буду помогать им. Моя душа просветляется, когда я вижу, что мои заботы облегчают душевные и телесные боли раненым и больным. Эти заботы и меня спасают от тоски.

        - Но там фронт, там бомбят и стреляют, там немцы. Убить могут. Страшно-то как, - с ужасом напомнила Стеша.

        - Всё в воле божьей. Как он начертал, так и будет. Если убьют – помяни меня, Стеша.
  Анюта уехала. В доме Наумовых воцарилась тревожная тишина. Тревожились раньше за Григория, теперь за двоих: за Григория и за Анюту. Ждали писем от Григория, теперь вдвойне ждут. Невыносимая тоска охватывает Стешу, как только входит она в дом после работы. Управившись вечером с делами, достаёт она письма мужа и невестки и в который раз  перечитывает  их.
Вот и вся радость.