Копье Судьбы. Книга Вторая. Глава Четвертая

ДОКЛАД ГЕНЕРАЛА ОГУРЕНКОВА ДИРЕКТОРУ ФСБ
 
В гражданском костюме генерал армии Борняков выглядел, как провинциальный учитель, - худощавый, в очках, с залысинами на высоком лбу.
- Несколько дней назад на меня вышел некто Цапник Рудольф Павлович, - докладывал Огуренков, скованный в первые минуты общения. - Он просил о допуске в Архив ФСБ к документам Потсдамской лаборатории.


- Цапник, Цапник… Ростислав?
- Нет, Рудольф. Ростислав это его брат.
- А. У них там триумвират, если я не ошибаюсь.
- Так точно. Три «активиста синагоги», как мы их называем. Приводные ремни Израиля в московской либеральной тусовке. Рудольф курирует брачный бизнес, Ростислав - СМИ, а Валентин занимается партийным строительством. «Парнас», Болотная и прочие демарши пятой колонны – его рук дело.


- И чего же он хотел?
- Он ищет вот этот сундук. - Валентин Григорьевич раскрыл папку, вынул фотографию и протянул Директору. Тот осмотрел изображение старинного сундука, опоясанного железными полосами. Печати из растрескавшегося асфальта на потемневших от древности стенках почти не читались.


- Вот печати в увеличенном виде, - генерал подал второй снимок.
Борняков достал лупу и включил настольную лампу.
- Насколько мне известно, финиковая пальма означает принадлежность к царскому роду.   
- Так точно, товарищ генерал армии. Кроме того, присутствуют две буквы. Та, что слева, напоминает заглавную букву «А», а та, что справа, похожа на английскую букву «W», только с закругленными, а не острыми основаниями.


- И что они означают?
- Я тоже заинтересовался этим вопросом. Мне посоветовали обратиться в отдел
палеографии. – Огуренков вынул из папки новый лист. - «Это две буквы староеврейского алфавита, как они писались в период до Первого храма. Иоанн Богослов в процессе написания Апокалипсиса эти буквы «Алеф» и «Тав» перевёл на греческий, как «Альфа и Омега», что соответствует самоопределению Бога по Библии: «Я есть Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь» (Откр. 1:8).


- То есть на сундуке стоит как бы личная печать Бога? – сделал вывод Директор и посмотрел поверх очков на собеседника. - Что же в нем хранилось?
- Предположительно, в сундуке находится ковчег завета, товарищ генерал армии. Исчезнувший бесследно в 586 году до нашей эры, накануне разрушения Храма Навуходоносором. По преданию, святыню спас пророк Иеремия. Тут начинается самое интересное.


«Сундук Ирмиягу» был, якобы, найден спецгруппой «Аненербе» в пещере на горе Нево. В связи с важностью находки его заковали в клетку из стальных полос и заперли на замки, ключи от которых были распределены среди высших руководителей СС, СД, Аненербе и Абвера. Но когда была назначена дата вскрытия, произошел несчастный случай с одним из сотрудников, он скончался на месте от прикосновения к ящику. Это остановило работы.


После взятия Берлина в Потсдам вошла трофейная команда 1-го Белорусского фронта. Она вывезла документацию и оборудование литерным эшелоном. С тех пор следы сундука затерялись. И вот недавно вышеупомянутый Цапник проявил к нему интерес.


- И какое решение по его обращению вы приняли?
- Мы подняли архивы. В описи литерного эшелона, отправленного из Потсдама в Одессу, фигурировал ящик под кодовым названием «Гепекштюке», что значит «Багаж». Начальником трофейной службы фронта был полковник Половинчук из Одессы. Догадайтесь, кем был получен «гепекштюке» с воинского склада?
- Кем же?


- Самим полковником Половинчуком! Он был арестован в рамках «трофейного
дела» маршала Жукова. Сохранился протокол обыска квартиры Половинчука, но сундука там обнаружено не было. Жуков, став командующим в Одессе, приказал освободить начальника своей трофейной команды. На том дело заглохло. Думаю, что как только Половинчук получил «гепекштюке» со склада, он тут же доставил его в Москву! Маршал увлекался магией. При обыске на даче в Рублево были найдены таинственные прозрачные шары и прочие колдовские атрибуты. Так что ковчег наверняка находится на складах династии Жуковых.


- Интересно, - Борняков вынул из стола черно-зеленую коробку «Герцеговины
флор», достал папиросу и постучал картонным мундштуком по столу. Он не курил, но в минуты раздумий любил нюхнуть табачного аромата. «Шиллер нюхал гнилые яблоки для вдохновения, а я табачок-с», приговаривал он. - Что же вы предлагаете, Валентин Григорьевич?


- Предлагаю провести контригру, товарищ генерал армии. Израиль интересуют 
документы Потсдамской лаборатории? Я их предоставлю. Разыграю картину алчности, обуявшей русского генерала. Пускай ищут Половинчука и его наследников, они же не знают, что это ложный след. Мы тем временем будем копать здесь, в Москве. Нужно найти способ проникнуть на дачу маршала Жукова и тщательно все обыскать.
- На какую? В Сосновке, Рублево или в Гаграх?
- Следует обыскать все три дачи под видом реставрационных или музейных работ.


Директор в сомнении покачал головой.
- Предположим, мы бросим силы на поиски артефакта и даже его найдем. Что это  нам даст?
- Как что? – позволил себе легкое удивление Огуренков. – Ковчег - это же козырный туз мировой политики! Цель Израиля - воссоздание Храма на его историческом месте. При этом три храмовые вещи, кровь из носу, должны быть оригинальными: Ковчег, Копье и Чаша.


Согласно пророчествам, эти три предмета появятся из небытия в тот самый момент, когда Храм будет готов к восстановлению. Они уже, – генерал сделал ударение на слове «уже», - начали появляться. Сначала Скворцов каким-то чудом выкопал храмовое копье в крымских горах. Теперь засветились следы Ковчега. Если мы найдем Ковчег и Копье первыми, у нас в руках будут ключи от Храма, и тогда мы сможем диктовать библейскому проекту свою волю. - Складывая документы в папку, генерал Огуренков, добавил. - Разрешите лично отравиться в Киев на встречу с их резидентом.


«Неужели весь сыр-бор разгорелся из-за того, чтобы получить добро на продажу документов из Архива?» – подумал Борняков. – «Впрочем, ангелы здесь не работают, любые операции замешаны на личном интересе. И чужую алчность нужно заставить работать на государство».


Борняков поводил папиросой под носом, будто втягивал щелястыми ноздрями решение из неведомого пока еще будущего.
- Что ж, действуйте, Валентин Григорьевич! Беру на контроль вашу операцию.
Назовем ее «Гепекштюке». Доклад каждый вторник. Удачи!


ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ ЛУКЬЯНОВСКОГО СИЗО


Вы просыпались когда-либо в гробу?
В паническом взрыве мурашек и сердцебиения, с криком биясь коленями и лбом о доски крышки? АААААААААААААААААААААА!!!


… После первого приступа паники наступает момент отдупления…
Стоп-стоп-стоп… нужно собраться с мыслями, понять, что делать дальше, на сколько хватит воздуху, как достучаться до людей. «Спаси меня, Господи, и помилуй! Я исправлюсь! Клянусь всем на свете, матерью, хлебом, землей и кровью!»


Пищат и роются мыши. Сквозь толщу почвы доносится заунывное: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, поми-и-и-илуй нас…»
Да это же тебя отпевают! Эй, наверху! Я живой! Я живой! Я живо--о-о-й!
- Че орешь?
В гробу вспыхивает свет.


Ты похоронен в братской могиле, и рядом живьем закопан еще один бедолага.
Но это не человек!!! Из могильной тьмы наползает разлагающийся труп в рубцах, свищах и язвах, с горящим, как у рудокопа во лбу, тусклым фонарем.


- Сто, Селеза, не узнал? – косноязычит «зомби» щелью бахромчатого рта,
притянутого к горлу уродливыми «жабрами» келлоидных рубцов. – А сто я тебе говорил, загонит тебя Господь под сконку. Он и не таких гвоздодеров загонял…


- Кто?! Кто?! Кто ты?! – уцелевшей частью перебаламученного сознания ты
понимаешь, КТО явился тебе в подземном захоронении, и взрыдываешь от едкой жалости, разъедающей, как соляная кислота, глазные яблоки, сердце и ливер. – Шмоня, ты-ыыы?! Господи боже, как же ты меня напугал! В больничке ты весь был бинтами обмотан, врачи говорили, не жилец. Тебя тоже живьем похоронили? 


И снова косноязыкие слова чухана продирают теркой по хребту.
- Какой нахер живьем! Умер я. Вишь, чего у меня на челе?
- Фо-фо-фонарик… - заикаешься ты.
- Фона-а-алик… - зловеще тянет чухан. - Сей есть венец мусеника Хлистова,
одерзавшего победу на поле брани с искусениями и страстями бесовскими! Амии-и-инь! – Гляцевито-синюшный ожог, в который превратилось когда-то бородатое лицо, искажает гримаса отвращения и боли. - Да вот, блясь, пришлось тут у вас подзадерзаться.


- Где… - не попадает зуб на зуб, - подзззза… зззззадержаться? За-за-зачем?
- А чтобы посветить тебе во тьме души, когда Господь загонит тебя под нары!
КАК, ПОД НАРЫ?!
Хвать-хвать-хвать! – и точно, сверху крышка «гроба», а по бокам-то – пусто… и вдали вроде как… смутно… ходят чьи-то ноги …


Ты под нарами, Серега! Ты под них забился, спасаясь от блаткомитета. И сознание потерял от удара головой о стойку. Боже, спасибо Тебе! Господи, я спасен! Какое счастье!


Без сил опадаешь ты на цементный пол, ну, как опадаешь, ты на нем и так лежишь, просто расслабон поймал и липким потом покрылся от духоты и пережитого кошмара. 
- Давно я тут, Шмоня? – шуршишь ты рашпильным языком по пересохшему нёбу, - Я что-то плохо помню последние события…


- Да минут пять как запхался. Ползу, зову, а ты лежишь мовчечки, на вопросы не отвечаешь… Греби за мной, лежку тебе дам.
Луч фонаря выхватывает заросшие паутиной ножки нар, мусор, шмыгающих крыс, тараканов, скачущих блох, мокриц. Открываются проходы, норы, целый подшконаревый  лабиринт, где живут самые распоследние изгои. Даже каста неприкасаемых в Индии  имеет возможность жить на свежем воздухе и ходить в полный рост, здесь же человек низведен до состояния земляного червя.


Извиваясь, пыхтя и потея, сдирая локти и затылок, во мху и паутине, ты ползешь на спине за чуханом. Вот и шмонькино лежбище. Тощая подушка, рядно, дырявая миска. Бумажная иконка Богоматери на потолке.
- Ложись, отдыхай, - чухан расстилает одеялко. - Посмотри, крови на мне нету?


В хеллувиновой подсветке лицевой ожог сочится сукровицей в местах ссадин.
От пыли и духоты свербит в ноздрях. 
- Ты поцарапался, Шмоня. Апчхи! На лбу и на щеке…
- Бувай здоров. Мне осторожно надо, кожица тонкая, недавно наросла, чуть задену – каплет часами, свертываемость у меня плохая, гемоглобина нет...


По ноге прошмыгивает крыса. Кусаются блохи.
- Как ты живешь тут? Это же ужас!
Шмоня водит слабым лучом фонарика по своим владениям.
- Милостью Божьей обретаюсь. А что? У меня лучшая в мире келейка. Афон
обзавидуется. Вот пустынь так пустынь! Я же монах по призванию, Сергуня. Когда в городе монашествовал, жизни мне не было от посетителей, предскажи им будущее да помолись за них. Секретарь у меня образовался, ага, как у Ванги. Стал с людей деньги брать. Я об этом после узнал. Бежать пришлось. Удалился я на островок посреди реки, землянку вырыл и молитвенно в ней проживал.


На лицо сыплется труха - кто-то ворочается сверху на прогнившем матраце.
- Как же ты в тюрьму-то попал?
- Дети на районе пропали. Меня обвинили, что я мог их убить. Деток. С острова  меня на лодке увозили милиционеры. Так я посеред реки встал и принялся раскачивать лодку, напугал их.


- Зачем?
- У меня в келейке святые дары хранились, я ими причащался. Монахам-
пустынникам, по благословению архиерея, разрешается причащаться самостоятельно, в одиночку. Нельзя было отдавать Святые Дары на попрание. Вот я и решил их употребить. Молитву перед Святым Причащением прочитал и принялся лодку раскачивать, чтобы милиционеры не могли мне помешать. Они подумали, что я вино пил, ну, и рассердились,  а я святые дары употреблял.


- Так ты и зимбурой тогда причащался, когда загорелся?
- А как бы я тебя спас?
- Как это «спас»? Погоди… Мы думали, ты до бухла дорвался ну, и облился…
- Непьющий я, Сереженька, как есть непьющий, водку на дух не переношу…
Об нары – лбом-м-м! Аж искры из глаз…


- Так зачем же ты пил ту проклятую зимбуру?!
- Да не пил я ее, как не поймешь ты, олух, я тебя спасал, сотворяше нерукотворно купину неопалимую, яко Господь беседовал с Моисеем из горящего куста на горе Синай.


«Финт говорил, что в тюрьме сохранилась прежняя Русь. Скопцы оскоплялись, староверы сжигались. Этот из их племени. Василий Блаженный Лукьяновского СИЗО».
«Нет, нет, - упирается обыденное сознание, - это выживший из ума бомж, шиз, псих!» Но голос совести подсказывает - рядом с тобой мученик, пожертвовавший собой ради твоего спасения…   


Приступ сострадания содрогает душу и, как солью раны, припекает глаза изнутри.
- Так ты… из-за меня… (скуление) Зачем, (стон) ну зачем ты это сделал, Шмоня? Я убивал, предавал, трусил, сбегал с поля боя… я погибший, конченный человек, я не стою ничьих жертв! (рыдание)


Обожженные руки покрываются такой тонкой и ранимой кожей, что кажутся бархатными. Культями своими Шмонька утирает твои слезы, шепот его доносится тише потрескивания горящих волос. 
- Ты еще заслужишь, Сереженька, тебе великое предстоит. Никому только не
сказывай, что я самовольно зимбурой облился. Тайным должен был остаться сей подвиг, ахти мне, не сдюжил, похвалился, грех-то какой, Господи, помилуй…


Грудь твоя вздымается от рыданий.
- Брат, прости меня, прости, ради Бога, умоляю, прости! Как тебя зовут, на самом деле, не Шмонька же ты?


- Нет у меня имени. Гордыня это. Зови меня по-прежнему Шмонька, я матушке Богородице под самым смешным Ея прозвищем служу.
- Шмоня, - скулишь ты в соплях и глотошных всхлипах, - хочешь, я кожу тебе свою отдам… зря ты меня спасал, я ничем этого не заслужил, пусть бы лучше убили меня тогда, зачем длить и длить эти мучения?


- Да что ты, Сереженька, не печалуйся обо мне, все волею Божьей свершается.
Монаху горе жить без горя. Рано тебе умирать, зря я,  что ли, старался, спасал тебя.
- Жизнь моя кончена, я в могиле, на самом дне.
- И-и, Сергуня, со дна-то и выходят Дмитрии Донские. Тебе предстоит Деву спасти и Зверя Апокалипсиса загнать обратно в бездну, из которой он вырвался 4 июля 1776 года на погибель всего человечества.


ВСТРЕЧА ГЕНЕРАЛА И ОЛИГАРХА (УКРАИНА, КИЕВ)


- В Израиле был дантист Левензон, так он вставлял клиентам бэушные импланты, и клялся, шо импланты такие натуральные, шо на них видны даже следы от кариеса, аха-ха-ха!  – узкоглазое от смеха лицо Леонида Валерьяновича Каламбурского ожесточается. – Ты шо привез?! Нае…ть меня вздумал? Эта информация не стоит твоего выеденного яйца! 


Пузатый еврей-олигарх, заросший бородой по глаза, вел себя по-хамски, орал на гостя, и несло из его рта табачным перегаром, зажеванным ментоловой жвачкой. В России таких беспредельщиков давно отстреляли и пересажали, а на Украине они победили и подмяли под себя государство.   


Справа от олигарха сидит его соплеменник, похожий на выбритого до синевы гиббона. Но взгляд у «примата» злой и осмысленный. Память сканирует досье, которое Огуренков изучал перед отъездом на Украину. Борис Шойхет, он же Боря «Кардан», украинский рейдер «намба ван», а по виду и не скажешь, что этот дрищ сумел отжать несколько ГОКов и два металлургических комбината.


Кто за спиной? Слева - долговязый, с лицом уличного хулигана парень лет тридцати, справа мужчина с ухватками бывало военного, он представляет наибольшую опасность, от него веет порохом «горячих точек».


При контакте с посторонними у генерала автоматически включается РЭБ-поле волевого подавления. Попав в него, неподготовленные люди начинают заикаться, оговариваться и совершать массу непроизвольных телодвижений. Это довольно смешно наблюдать. Огуренкову остается лишь пожинать плоды чужой растерянности.


Хозяева ощущают скованность в присутствии гостя, чуют исходящую от него опасность, угрозу быть избитыми или даже убитыми. Хозяин кабинета почему-то вспоминает себя ребенком. Он с детства был тот еще грабила, постоянно отбирал у детей игрушки, но самым неприятным моментом в этом «бизнесе» бывало появление родителя обиженного чада. Примерно такой же родительский «испуг» вызывает в нем строгий гость из Москвы.


От нервов тянет закурить. Леонид Валерьянович открывает коробку Gurkha Black Dragon, вынимает сигару.
- Курите?
- Нет.
- Не возражаете, если я закурю?
- Возражаю.


Повисает гнетущая пауза.
- Желание гостя закон. – Каламбурский резко захлопывает коробку.
Щелчок крышки бьет по нервам.
Охрана делает стойку.
Гуляют желваки на скулах.
Микроскопические капельки пота проступают в порах.


Руки смещаются по направлению к подмышечным кобурам, как вдруг Леонид Валерьянович разражается жизнерадостным смехом, обнажая в седой бороде жемчужные зубы (жемчуг, правда, речной).
- Ах-ха-ха-ха-ха, а выдержки вам не занимать, Валентин Григорич! – грозит он гостю пальцем. – Простите за проверочку, хотелось понять, с кем имею дело. Итак, к делу. Помимо сведений о сундуке нам нужна информация о бандеровских преступниках, уничтожавших евреев на Западной Украине по время Второй мировой войны. Вы можете нам ее предоставить?


Гость одаряет его кесаревым взглядом.
- Обращайтесь с официальным запросом!
- Понимаю, - гаснет улыбка. – За все приходится платить. Хижак, снимай пиджак!


Это условная фраза. Если бы шеф сказал «Хижак, снимай хиджаб», то все могло бы обернуться для москаля плачевно. Охранник выставляет на стол дипломат, полный пачек денег.
- Машинку для пересчета? Мокрую губку? – смеется банкир, плюща глазки за очками в непроглядные хитрые щелки.


Интуитивист и обонятельник, в экстремальных ситуациях Огуренков действует по наитию. Разрывая шаблон, он встает. 
- Пусть ваши люди спустятся со мной и захватят ноутбук для просмотра флешки.
- Куда же вы? – олигарх и его присные растерянно глядят вслед гостю.


- Предупреждаю, - оборачивается тот в дверях, - флешка запаролена. При попытке взлома информация стирается. Пароль сообщу по телефону через час после того, как покину зону вашего гостеприимства.
- Зона моего гостеприимства распространяется на всю Украину! – зло выкрикивает Каламбурский в спину гостю. – Вы двое, отнесите кейс и доставьте сюда флешку! 


Спускаясь в лифте, генерал чует энергополе сопровождающих его людей.
Их намерения ясны. Никто и не думает отдавать ему деньги.
На улице, открыв багажник, он велит положить туда дипломат.
Охранник косится на «гиббона», тот открывает ладонь – флешку!


Валентин Григорьевич вынимает флешку из барсетки, и, держа кулак сжатым, указательным пальцем указывает сначала на кейс с деньгами, потом на багажник.
«Гиббон» кивает охраннику.
Тот опускает «дипломат» в багажник, но пальцев на ручке не отпускает.


Над проспектом Героев Сталинграда стоит симфония шинно-клаксонного гула. Дует ветер, гоня по небу кучевые облака. Перед зданием из стекла и бетона возле «Мерседеса» с открытым багажником о чем-то беседуют трое мужчин. Сцену фиксируют камеры видеонаблюдения. 


Бритоголовый мужчина мощного телосложения захлопывает крышку багажника, стоявший напротив него крепыш отдергивает руку, зажимает ее между колен и приседает, мощный мужчина садится на место пассажира, приоткрывает окно и в щель выкидывает флешку. «Мерседес» стартует с визгом колес. 
- Шо? Вы упустили дипломат, е… в… м….?!!


Двое лузеров пыхтят, не в силах объяснить произошедшего. Все было как в тумане, мысли у обоих спутаны, никто ничего не понимает. 
- Придурки! – орет Каламбурский. - Вас кинули на бабло! Смотри флешку, Боря, не дай бог там окажется деза!


- Да как ее посмотришь, он же не дал еще пароль! Мы как в гипнозе были, Валерьянович! Хижак кейс держал, так он как даст крышкой багажника ему по руке! Все произошло так быстро, что мы не успели даже глазом моргнуть.
- А если он вообще не позвОнит? – холодеет Леонид Валерьянович.
- Не волнуйтесь, шеф, его ведут, - Хижак нянчит ушибленное запястье. – В чемоданчике маячок.


Генерал Огуренков поглядывает в зеркальце заднего вида. Хвоста не видно.
Для страховки на одном из поворотов он велит водителю ехать за мусоровозом, на светофоре выходит, открывает багажник, вываливает деньги в пакет, а кейс выбрасывает в контейнер мусороуборочной машины.


Группа слежения службы безопасности «Промпрайдбанка» остается, мягко говоря,  удивленной, когда вместо «Мерседеса», из которого исходил радиосигнал, из-за поворота показывается оранжевый комбайн городских коммунальников.


«УШЕЛ В МОНАХИ. НЕ БЕСПОКОИТЬ!»

 
Кусаются блохи, шныряют мыши, ползают мокрицы. Ребра болят, кожа на локтях содрана, затылок, лопатки и крестец горят. Нельзя перевернуться, поднять ноги, согнуть их в коленях. Нельзя оторвать голову от пола. Ты умер, Скворцов, тебя похоронили заживо.


Жизнь под нарами все же идет. К Шмоньке приползают на исповедь. И на лечение. И на совет. И хотя юродивый запрещает рассказывать о себе, слухами о нем полнилась камера, нет-нет, да и приползет очередной проситель: «А кто тут Шмонька? А можно с вами поговорить?» Старец выслушивает, исповедует, наставляет. «Говори правду, кайся в грехах, я тебе за это пропуск в рай выпишу». Был у Шмоньки такой обычай – если кто ему нравился раскаяньем искренним или добродушием, такому он выписывал пропуск в рай. На клочке бумаги. Дрожащую закорючку ставил культей, зажав обрубком большого пальца огрызок карандаша. 


Последние недели Шмонька ослабел. Вылезать из-под нар стало для него трудно, вместо себя он посылал теперь своего послушника. «Там бесноватый бьется, - бывало, будит тебя старец. - Пойди, облей его из моей мисочки»
Ты берешь миску, ползешь на выход.


Плывет сквозь толпу шленка с пробитым донцем, звучит над ней 90-й псалом «Да воскреснет Бог!» У тормозов в падучей бьется парень. Пена на губах, судороги. Ты выплескиваешь воду ему в лицо. Крик стихает, одержимый обмякает, открывает глаза и шепчет: «Спасибо, теперь мне хорошо».
- Кто это? – спрашивает народ, когда ты возвращаешься сквозь толпу под нары.


- Это Серожа Скворцов! – Юрий Соломонович рассказывает терпигорцам о Владыке Копья Судьбы, о том, что блатные захотели его опустить, но Господь уберег праведника, и за это ворье загнало его под нары, но и там он несет духовный подвиг, исцеляет бесноватых и помогает скостить сроки раскаявшимся.


Технологии управления бессознательным включают в себя вброс в народные массы слуха о том, что есть, мол, царь, но он прячется. Его надо найти, и тогда он всех спасет. Так как Шмонька долго не вылезает, то слава старца перекидывается на его послушника. Ползет слух, что обгорелый чухан «залез под шконку и там обновился», «стал снова молодым» и «кожа на нем чудесным образом наросла».


После обеда ты ползешь в гости в «кибуц», выкупленную за деньги «каюту» на первом этаже, затянутую простыней. Тебя уже ждут односиды по хате 5-4-7. Через решетку ты пожимаешь руки Мытнику, Меняле, Кухарю, Мише Недоповешенному.
- Рад вам, друзья. Привет из трюма. Какие новости наверху?


- Уй, шо началося! – хватается за лысину Иловайский. - Сели на трактор и поехали сносить Администрацию президента. Но, как всегда, наехали на таких же пацанов в шинелях и подавили кучу народа.
- Кто на кого наехал?
- Да «онижедети» с Майдана. Жгут «беркутов», як ота инквизиция отех еретиков. Ой-вэй, даже не знаю, чем закончится. Може, начать вчить вже украинску мову?


- На Майдані народ бореться проти влади злодіїв, - мрачно изрекает Мытник, - так чого ж ми тут терпимо злодійське свавілля?
- Ви слышите, шё говорит народ? – кивает Иловайский на козака. - Хлопцы рвутся в бой. Все готово к восстанию. Ви готовы воспрянуть, як пенис из пекла?
Ты отрицательно катаешь по полу ядро головы.
- Нет, Юрий Соломонович, спасибо, но я не хочу.


- Невжеж ви собираетесь сидеть в подполье вечно? – возмущается еврей. - Вся хата знает, шё вы копьеносец Судьбы. Ви в авторитете, за вами пойдут. Отвечайте, ви готовы к бою или да? Невжеж ви хотите, шёбы за вас сражался пожилой еврей с межпозвоночной грыжей? Это будет хохма!


Ты не знаешь, смеяться или плакать. Хохол, барыга, шнырь, суицидник и еврей – эта сила пострашнее Буонасье с кардиналом!
- Спасибо, друзья, за поддержку, но… восстание – это тупиковый путь. Я сражался с
миром, и он загнал меня под шконку. Отныне я православный схимонах.
- Скворцов! – кричат под нары. - К батарейщикам!


«ТЮРЕМНАЯ КРУЖКА ПОКРУЧЕ АЙФОНА»


Батарейщиками зовутся межкамерные связные, переговаривающиеся через железные кружки по батареям парового отопления. По ночам в тюрьмах стоит дикий гул и крик, около 160 хат за ночь по нескольку раз выходят в эфир. Как они умудряются общаться при таком шуме, уму непостижимо, но стучат активно, прикладывают донце к трубам, слушают, переворачивают, кричат в кружку, как в рупор, снова вслушиваются в ответы. Информация порой приходит важнейшая.


Ты пробираешься к одному такому чумазому босяку. Он протягивает тебе закопченный фаныч, ты прикладываешь его к батарее, прижимаешься ухом. Из гомона голосов, гула труб и бульканья воды слабее комариного писка доносится далекий девичий голосок.
- …о-о-о-о-ожа… о-о-о-жа… Сере-о-о-жа… Сере-о-о-ожа!
«Даша?… Не может быть! Куда говорить?»


Батарейщик переворачивает кружку, обжимает ее ладонями, показывает, как надо.
- Даша! – кричишь ты. - Я тебя слышу!
- Ура! Ура! Наконец-то я тебя дозвалась!
- Что случилось?
- Все в порядке. Сережа, ты должен понять: ТЫ В СВОЕМ УМЕ!
- Что?
- Ты. В своем. Уме-е-е-е-е…


Так, наверно, младенцу в утробе слышен внешний мир – гулко и невнятно.
Спина взмокает, пот капает с бровей, из кружки приходится вытряхивать капли.
- Я знаю, - кричишь ты, - я в своем  уме! Я НЕ СУМАСШЕДШИЙ!
- Ты не понима-а-а… - комариком звенит сквозь перестуки. - Ты. Внут…  Сво…. Ума. Ты. Ви-и… свой у-у-у-ум-м-м-м!


КВР закрыт. Римма Львовна работает сиделкой, Даша - «кричалкой», профессор Дмитриев суфлером, Катя Наумова выглядывает через прозрачную крышку кокона на случай появления Куратора или его людей, после фиаско Даши на очной ставке, генерал запретил ей выходить на связь со Скворцовым.


Мигают лампочки, на дисплее зубрится график сердечной деятельности, мерно дышат в стеклянных колбах меха насосов. Коматозник недвижим и безучастен, но на Просцениуме, живой и здоровый, он припал ухом к железной кружке и вслушивается в неразборчивый голос, доносящийся по «трубам парового отопления».


- Ты внутри своего ума-а-а, Сережа, - кричит Даша в дедов слуховой аппарат, вставленный Скворцову в ухо.
- Почему. Ты. Давала. Против меня. Показания?
- То была не я-а-а-а-а!
- А кто? Хазва?
- Он не поймет, - подсказывает профессор, - просто скажите ему, что вас вынудили.


- Прости! – выкрикивает Даша в ковшик ладоней, приложенных к уху Сергея. –
Меня заставили. Я не хотела давать против тебя показаний!
- По-о-онял…  Знай! Я! все! взял! на себя! Тебя должны освободить!
Даша набирает полные легкие воздуха.
- Я не в тюрьме, Сережа!!!
- А где?
- Рядом! И целую тебя! Помнишь, ты нашел пятый угол? Очнулся и увидел меня?


Мурашки бегут по спине. Откуда она знает про «пятый угол»? Стоп, я действительно видел ее, когда нашел этот проклятый «пятый угол»!
Кружка гудит, как морская раковина. В ухо всасывается гул батарей, эхо камерной какофонии. Каким-то чудом улавливаешь ты слова далекой, далекой Даши (хотя в реальности она сидит рядом с твоей постелью).


- Се-ре-е-е-ежа… слу…шай ме… внима… в своей первой камере… ты… видел…
свое под-соз… повторяю, под-соз…нание… теперь… ты ви… ишь… коллек… бес…созна-а-а… русского наро-о-о…
По стенке КВРа хлопает стоящий на стреме Дима Вехин.
- Атас, Костя-адъютант!


- Прекращаем связь! – командует профессор. - Вынимайте слуховой аппарат!
- Все, мне пора, - кричит Даша на прощание, - я тебя очень лю-у-у-у-у…
- Что? Повтори! Алло, Даша, алло!
- Сеанс закончен, - батарейщик забирает фаныч. – С тебя пять сигарет.


Ты лезешь в карман за сигаретами. Набегает ватага батарейщиков и расстреливает всю пачку, пока ты сидишь на кортах в тягостном раздумье. Таковы тут нравы. Достаешь пачку, тут же подкатывает кто-то: «покурим?» Завариваешь чай, «чифирнем?» Отказать нельзя. Либо ты уже поделился, либо отдаешь сигарету и отливаешь чая. Жадность тут не приветствуется. Сначала косо посмотрят, потом накажут.


Если такие барыги, как Меняла, еще возможны на спецу, то на общаке об этом не может быть и речи, такие люди изживаются, как подлая мразь, им нет места среди правильных арестантов.
- Давай чифирнем, - предлагает сосед по наре, приблатненный фраер из Запорожья.
- Я голяк.
- Не парься. Ты же в общей.


Теперь ты часто будешь слышать эти слова: «ты же в общей».
Так ты знакомишься с краеугольным понятием русской народной философии.
ОБЩЕЕ.
Напишем это слово большими буквами.
Общее и община одного корня.


Общинные правила взаимовыручки и круговой поруки в тюрьме сделались  «понятиями». Через неделю пребывания в общей камере инстинкт собственничества атрофируется, забота об одежде и пропитании испаряется, вещи появляются и исчезают сами. Общее - это первобытный Хаос, который содержит в себе ВСЕ. Хаос всегда породит то, что необходимо в данный момент, - носки, рубашку, зубную пасту, сигареты, чай, человека, который вовремя даст дельный совет.


В Общей все совершается как бы само собой. Само собой вершится правосудие, беспредельщиков наказывают ударом фаныча по голове во сне, и никто не знает, кто ударил и почему, но все одобряют. Сами собой материализуются необходимые вещи, сами приходят и предлагают помощь незнакомые люди, дают такое нужное в данный момент лекарство, сонники, анальгин, йод или валидол. В общей камере быстро понимаешь, что нет смысла откладывать что-то на черный день, ведь черный день уже наступил. Сегодня ты жив, а завтра умер (что верно и для жизни на свободе, но мало кто об этом задумывается).


В глобальном плане ОБЩЕЕ - это то, что дано свыше, земля и недра, реки и озера, леса и пашни. Общее не подлежит разделу, посягание на Общее есть крысятничество, а крыс убивают. Поэтому воры считают себя вправе грабить государство и богатых, их богатство неправедное, нажитое за счет эксплуатации народа и недр.


Вечерами, когда темнеет, в тюремном дворе раздаются отрывистые команды, идет передача грева. Ответственность по тюремным меркам огромная, это как на фронте доставка боеприпасов на передовую. В хате закрывают шнифт, дорожник кричит в «реснички».
- Один два два. Сколько вас?
- Семеро.
- Понял. Принимай!


Стены СИЗО опутаны паутиной веревок. Ползут в пакетах, носках и пачках из-под сигарет малявы и посылки. Народ держит связь. Менты рвут «дороги», переворачивают камеры вверх дном, но русская община с паучьей цепкостью плетет и плетет живую паутину межкамерных связей.


В условиях бесправия и ментовского беспредела русский народ проявляет чудеса самоорганизации и самоспасения, основанные на самых высоких духовных принципах, упорно воссоздая древнюю иерархическую структуру общинного управления, соответствующую устройству самого разума – Вор на тюрьме, царь в голове.


Ты сидишь на кортах с пустой пачкой сигарет в кулаке.
Батарейщики колотят по трубам и кричат в кружки, а у тебя в ушах звучат Дашины слова: «Ты в своем уме, Сережа. Ты видишь коллективное бессознательное русского народа». Допустим, это так. Но тогда почему это бессознательное такое страшное, вонючее и отвратительное?