Малюшенка 5-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (5/22) Малюшенка

     Как я уже говорила, мы жили у Варвары Петровны. Двор назывался Малюшенка. И я до сих пор испытываю к нему нежные чувства, потому что там дети жили почти без влияния взрослых и сами воспитывали друг друга. Мы били и объявляли жестокий бойкот тем, кто, проигрывая, бросал игру и прятался дома. Тому, кто, выйдя с яблоком во двор, не давал укусить друзьям. Тому, кто мог выболтать взрослым наши детские тайны. А если побитый жаловался родителям, в нашем дворе делать ему было нечего. Мое положение в дворовой иерархии было очень высоким. Благодаря маме. Когда мы только переехали на Малюшенку, она купила пачку "Казбека", престижные папиросы, говоря современным языком, и пошла знакомиться с "лидером" двора, парнем лет шестнадцати. Мама сказала, что у нее к нему просьба и не согласится ли он выслушать ее. От такого уважительного обращения наш Коля Бажан, по-моему, просто обалдел.
     -Понимаете, Коля,- говорила мама, угощая его папиросами,- я целый день на работе, дочь одна, а она у меня очень глупая. Отца нет, некому ею заняться. Я хочу попросить вас взять над ней шефство. Не позволяйте ей делать глупости. Я вам доверяю, как самой себе.
     После этого все льготы и привилегии, какие существовали в детской жизни двора, я получала в первую очередь.
     Теперь мне хотелось бы рассказать о Варваре Петровне.
     Когда мы с ней познакомились, она поменяла две светлые комнаты в Большом Афанасьевском переулке на длинный пенал в глубоком и довольно сыром подвале. Единственное окно чуть-чуть выступало над землей, остальная его часть была в яме с наклонными стенками. За такой обмен Варвара Петровна получила доплату, на которую жила вместе с дочерью Мариной семнадцати лет и девушкой Галей, сиротой лет двадцати, которую подобрала буквально на улице. Кроме того, в подвале жили кошки. Они приходили к нам через окно в трудные минуты своей жизни, к примеру, рожать.
     (Такие женщины, как Варвара Петровна, есть в Москве и сегодня. Одну из них я знаю. У нее две дочери, и она взяла к себе подругу младшей, потому что ее родители пьют и бьют девочку. У нее живет женщина, приехавшая в Москву к мужу, а его убили. Вдова осталась на улице, и Вера взяла ее к себе. У нее живет бабулька, которую обижают дети. И еще семь собак.)
     Поделив длинную комнату пополам, половину, которая дальше от окна, Варвара Петровна решила сдавать. Так у нее появились еще и мы с мамой. Деньги она брала с нас символические, да и те мама могла платить, когда они были. Но компания подобралась на славу.
     Комната никак не отапливалась. Поэтому каждый из нас кутался, во что придется. Посередине стояла чугунная трехфитильная керосинка, на которой постоянно кипятился чай. Другой еды в нашем подвале не готовили. Варвара Петровна, получив откуда-нибудь деньги, покупала чай и буханок десять черного хлеба, нарезала их на мелкие квадратики и сушила сухари. Потом эту методу переняла и мама.
     У нас в подвале не переводились гости, и мы поили их чаем с сухарями. Иногда бывали конфеты, но сахара - никогда. Почему - не знаю. К Марине, белокурой красавице, приходили подруги по хореографическому училищу, откуда ее и еще двух девочек отчислили - слишком высокие. Все трое собирались поступить на эстраду и готовили возле керосинки свой номер. У Гали история как в старинной мелодраме. В город Одоев, где она жила с мачехой, приехала на гастроли какая-то труппа. Режиссер пообещал сделать ее звездой, а пока сделал любовницей и привез в Москву. В Москве он ее бросил и выгнал из дома. Вернуться в Одоев к мачехе? Лучше попрощаться с жизнью. Тут ее и подобрала Варвара Петровна. Галя зарабатывала тем, что гуляла на Цветном бульваре с детьми.
     Варвары Петровны часто днем не бывало дома. Она приходила поздно, усталая, и приносила баночки с едой: котлету, какое-нибудь жаркое, гарнир или картошку. Сама не ела. Это ужин ее девочкам. Она зарабатывала его, как приходящая прислуга. Если кто-то устраивал дома торжество, ее приглашали накрыть на стол, вымыть посуду и т.п. Она приносила то, что ей потом отдавали. Иногда она доставала из своей чистой клеенчатой сумки много нарезанного белого хлеба и почему-то всегда банку баклажанной икры. В такие счастливые вечера, если мама работала во вторую смену, в пиршестве участвовала и я. И почему-то всегда набегало много гостей. Приходила Ольга Николаевна, кошатница. Она получала крошечную пенсию, на которую кормила не меньше двадцати кошек. А ее подкармливали Варвара Петровна, мама и еще многие женщины нашего двора. Она умерла осенью в первый год войны. Говорили, что от голода, потому что с кошками она не рассталась. Приходила Тамара Ивановна, знойная брюнетка лет семидесяти с ярко накрашенными губами, щеками и глазами. Она не расставалась с виртуозно заштопанными перчатками и шляпой с вуалеткой. Тамара Ивановна вышивала бисером костюмы для кино, считала себя женщиной обеспеченной, даже могла принести мне конфетку. Приходила Софья Петровна, тихая, робкая женщина, которая давала уроки французского взрослым. И наконец, приходил поклонник Варвары Петровны Павел Иванович. Он почти всегда молчал и только смотрел на Вареньку. Кто он и чем занимался никто, а тем более я, не знал. Ходили разговоры, что Варвара Петровна двоюродная сестра замечательной певицы Надежды Андреевны Обуховой. И, мол, между ними пробежала кошка из-за какой-то любовной истории.
     В углу комнаты между окном и топчаном, покрытым тряпьем, лежали ноты и свернутые в трубочку афиши Вари Страдовой, которая, помимо романсов, пела и Любашу из "Царской невесты" и Марфу из "Хованщины". Почему кончилась певческая карьера Варвары Петровны, почему она нигде не работала и жила в нищете, сказать трудно. Ходила она в жутком тряпье, но выглядела царицей.
     Эта компания говорила на прекрасном, антикварном русском языке, который можно было слушать как музыку. Даже я понимала, что это какой-то другой язык. Язык принципиально добрых, предупредительных, тактичных людей. Много лет спустя мой знакомый чех, который вырос среди русских эмигрантов и хорошо говорил по-русски, когда приехал первый раз в Москву, очень удивлялся: "Вы говорите на другом языке, я даже иногда обижаюсь, как грубо ко мне обращаются незнакомые люди".
     Перед самой войной маму взяли в психиатрическую клинику на Большой Пироговской улице санитаркой. (Мама говорила "клиника Корсакова", как она правильно называлась - не знаю.) В ее обязанности входило наблюдать за больными женщинами во время трудотерапии, раздавать завтрак, обед, ужин, помогать во время еды, потом убирать и мыть посуду, кухню, коридор. В первое свое дежурство она понесла поднос с завтраком в отдельную палату и уже открыла дверь, когда старшая сестра, Лидия Афанасьевна, окликнула ее: "Хадежат, у этой больной лечебный стол".
     Женщина, лежавшая лицом к стене, вдруг резко повернулась и даже села.
     -Где Хаджи Мурат? Кто Хаджи Мурат?
     Лидия Афанасьевна велела маме привести врача, а сама вошла в палату.
     Через полчаса маму вызвали к заведующему отделением. Больная, Ольга Константиновна Толстая, жена сына писателя Андрея Львовича и мать Софьи Андреевны Толстой, последней жены Есенина, страдала острой формой депрессии. Она уже несколько месяцев не разговаривала, почти не ела, не вставала с постели, лежала, уставившись в стену, и никого не хотела видеть. Теперь она просит познакомить ее с "Хаджи Мурат" (так она переделала мамино имя Хадежат). Врачи освобождали маму от всех обязанностей и поручали быть с Ольгой Константиновной. По мере разумности выполнять ее желания. Вести дневник и рассказывать лечащему доктору о случившемся за день.
     Врачи считали, что произошло почти необъяснимое чудо. Ольга Константиновна начала есть, но только вместе с мамой, ходила на прогулку, держа маму под руку, и, почти не умолкая, говорила. Она рассказывала маме о своем неудачном замужестве, о "невоспитанном Сергее Александровиче", о дочери, очень похожей на великого деда. Больная прибавила в весе, разрумянилась и просила выписать ее из больницы. Ведь она может жить на даче вместе с Хаджи Мурат.
     Врачи пригласили Софью Андреевну и посоветовали договориться с мамой и выполнить желание Ольги Константиновны. Мама соглашалась прожить лето на даче вместе с Ольгой Константиновной, если ей будет позволено взять меня. Плата - стол для нас обеих. Софья Андреевна отказалась. Ребенка она может устроить в пионерлагерь, конечно, за мамин счет, но на даче девочка будет лишней. Врачи долго уговаривали Софью Андреевну, объясняли, что в данной ситуации мама незаменима, потому что только она так положительно действует на больную.
     На дачу мы так и не поехали. Началась война, Ольга Константиновна вместе с клиникой эвакуировалась. Эта история немного открыла мне глаза. Я поняла, что могу людям не нравиться, мешать и даже быть неприятной. До тех пор, несмотря ни на что, жизнь меня баловала: мне казалось, что меня все любят и всегда рады отдать мне все лучшее.
     Еще мне хотелось бы рассказать про Ирину Титовну. Подвал, в котором мы снимали угол у Варвары Петровны, тоже был коммунальной квартирой. Там жила еще одна семья, муж и жена. Они оба много работали, их почти не бывало дома. При них жила Ирина Титовна. Назвать ее домработницей трудно. Ей было много за восемьдесят, и она, приготовив им обед, обычно ложилась. У наших соседей была большая комната, и в ней отгорожен закуток для кровати, где и жила Ирина Титовна. Она с гордостью рассказывала, что муж у нее был машинистом, водил пассажирские поезда, у них был свой дом на Каланчевской улице. Она показывала фотографии, где она в красивом белом платье под кружевным зонтиком в шляпке и перчатках стоит рядом с бравым мужчиной в железнодорожной форме с лихо закрученными усами. В двадцатые годы муж умер от тифа. Ирина Титовна тоже болела тифом и пролежала в больнице очень долго. Когда она вышла из больницы, от дома почти ничего не осталось. Его разграбили и растащили на дрова. Ей пришлось пойти в прислуги, потому что жить было негде. Сначала она служила у нэпманов, потом у "спецов", потом у высокопоставленных чиновников, как сказали бы мы сегодня. Так к ней подкралась старость. Ирина Титовна часто повторяла, что она получает пенсию и может купить на нее шесть белых батонов. Я почему-то считала, что она хвалится этим.
     Наши соседи держали ее из милости, потому что практически она им была не нужна. Зимой 1941 года она куда-то исчезла, но не умерла. Что с ней стало, я не знаю.
     В коммуналках Малюшенки было немало таких старушек. В квартире у моей подруги Веры в коридоре на сундуке жила Анна Ивановна. Ее подкармливали всей квартирой. В кухне у другой нашей подруги, Оли, жила баба Катя. Она убирала квартиру, за это ей платили какие-то деньги, а она нас, детей, угощала леденцами. Во время войны эти старушки куда-то пропали. Взрослые о них будто забыли. Я ни разу не слышала, чтобы потом упоминали о живших в квартире бабушках.
     Когда началась война, Варвару Петровну, мою маму и тетю Фрузу, маму моей подруги Веры, забрали на трудовой фронт. Они рыли окопы, сначала далеко от Москвы, а потом все ближе и ближе. Мы с Верой остались одни (Вере двенадцать, мне одиннадцать лет.) Начались воздушные тревоги. Когда первый раз завыли сирены, мы побежали в убежище. Нам там ужасно не понравилось. И мы решили пережидать налеты у нас в подвале. Потом мы узнали, что во время тревоги открываются двери на чердак, где дежурят жильцы на случай, если упадет зажигательная бомба. Для нас это значило, что можно выбраться на крышу. После первых налетов среди ребят во дворе появилась своя валюта - осколки зенитных снарядов. Их можно было выменять даже на мяч. Мы с вечера забирались на чердак и ждали, когда начнется тревога и включат прожекторы. Тогда мы вылезали на крышу, и нам открывалось фантастическое зрелище. Лучи прожекторов "ловили" вражеские самолеты. И когда какой-нибудь попадался, то светился маленькой серебристой точкой. К этой точке сбегались лучи всех прожекторов, и они вели ее к земле, "сажали". Более потрясающей картины, чем небо над Москвой во время воздушной тревоги, я больше никогда не видела. Один раз у нас на глазах загорелся самолет и, оставляя дымный хвост, понесся к земле. Мы не сомневались, что это фашистский. Раза два мы видели в небе воздушные бои.
     В сентябре трудовой фронт вместе с настоящим фронтом приблизился к Москве. Наши мамы приходили ночевать домой. Первого сентября школы не открылись. Налеты стали реже, а наши приключения на крыше кончились. Мамы пришли бы в ужас, узнав, что их девочки сидят на гребне довольно островерхой крыши и носятся по наклонным скатам, собирая осколки. Мы даже не могли похвастаться перед ними нашими мешками с осколками. Очень хотелось, потому что мы с Верой были среди чемпионов.
     Помню, как тетя Фруза (Ефросинья Гавриловна) и мама сидели у нас в подвале и пили чай из самовара, который мы с Верой притащили из их квартиры. Его трубу вставляли в печку, иногда не было тяги, и дымом заволакивало всю комнату.
     -Хадежат,- говорила тетя Фруза,- разве мы можем эвакуироваться? Без денег, без ценных вещей? А тут у нас есть самовар. Всегда будет кипяток. И помыться можно.
     Так наши мамы с надеждой на самовар решили никуда не уезжать. По-моему, они были правы. Ведь дома и стены помогают. К примеру, накопились какие-то старые вещи, которые можно было скомбинировать, перешить и быть во что-то одетыми. Ведь мы с Верой еще ухитрялись расти не по дням, а по часам. Потом тетя Фруза приспособилась из старых детских пальто и рваных одеял шить бурки (что-то вроде матерчатых сапог). Мы надевали на них галоши и не боялись ни холода, ни грязи. Не помню, чтобы во время войны нам покупали какую-нибудь обувь или одежду, но и раздетыми мы не ходили. Мамины знакомые отдавали мне вещи, из которых выросли их дети. У Веры была старшая сестра, чью одежду она донашивала. У нас даже были туалеты для театра, куда мы ходили очень часто. У меня - гипюровый воротник, который я пришивала к любому платью, а Вера брала красивую шаль сестры. И счастливей нас в зале, наверно, никого не было.
     В эти месяцы в нашем подвале бывали даже исторические личности. Однажды к маме приехал Исса Александрович Плиев, генерал и впоследствии дважды Герой Советского Союза. И кроме того, что он поцеловал маме руку, я ничего не запомнила. Хотя они довольно долго разговаривали и смеялись и вспоминали Владикавказ и Лорис-Меликовскую главную улицу. Об этой встрече мама потом рассказывала моему сыну, и он помнит, что она с И.А. Плиевым была знакома с тридцатых годов.
     Гораздо лучше я помню встречи со Львом Михайловичем Доватором, тоже генералом и Героем Советского Союза. Он приезжал к нашим соседям, но почему-то всегда заходил к нам и дарил мне то замечательно толстый карандаш, то плитку шоколада, то еще что-нибудь. А в свой последний приезд он предложил покатать меня и моих друзей на машине, тогда ее называли "виллис". Шофер с удовольствием выполнил поручение генерала. Нашей радости и хвастовству не было границ. У меня до сих пор осталось впечатление, будто он предчувствовал свою гибель. Уходя, Лев Михайлович чуть прижал меня к белому полушубку и сказал: "Ну, прощай, сорванец. И по крыше больше не лазь". Ему-то мы с Верой показали наши богатства, мешки с осколками. Мне тогда казалось, по-видимому, это так и было, что Лев Михайлович красивый и немного похож на Лемешева.