опять кусок чего-то непонятного

И по сей день я не могу отпустить от себя мысль о самоубийстве. Мне бывает плохо ни от чего, просто от того, что я – это лишь я, и ничего больше. Есть ли в этот момент хоть один счастливый человек в каком-нибудь из уголков этой планеты? Если да, то пусть он будет счастлив за всех нас, и за меня тоже.
В моём селе живёт девочка, которую зовут Лида. Она из большой и, естественно, совсем не благополучной семьи. Её родители явили свету четырёх дочерей и одного сына и предоставили детей тоже белому свету, добрым рукам, государственным органам. Сказать ли, что все они были несчастны? Откуда мне знать о таком?
Дети были болезненные, чахлые, некрасивые. Дети не могли учиться, но могли веселиться, хотя поводов к этому было у них совсем не много. Голодными они не могли даже играть, потому что ждали подачки, хоть с неба. Чаще они просто путешествовали по селу в грязных одёжках в поисках угощения или хотя бы приветливых попутчиков. Периодически то всех сразу, то по очереди их отправляли в интернат, находившийся далеко от дома.
Я не знаю, что творилось там. Девочки никогда никому об этом не рассказывали. Возвращались они оттуда всегда раззадоренными, лихорадочными, оглоушенными. Единственный сын в этой семье был на постоянной основе зачислен в интернат, потому что у него обнаружилось психическое отклонение. У мальчика этого было когда-то имя, и даже кличка, только я забыла, да и он сам забыл наверняка, хотя откуда мне знать?
С тремя младшими девочками я дружила какое-то время, среди них и была Лида. Мы принадлежали к разным лагерям, к враждующим группировкам, но по существу страдали от одного и того же. Наши семьи были катастрофически бедны, но переносили это по-разному. У моих родителей не было работы, мы жили на какие-то жалкие детские пособия и хлебные книжки. Любая копейка тратилась на маленькую меня. Но мы куда-то лезли, чего-то алкали, чего-то пытались возомнить о себе, только за самолюбие своё хватались, как за спасательный круг. Никого не осуждали, честно блюдя святость нищих.
Родители Лиды не страдали от отсутствия доходов, потому что получали немаленькие пособия, не были обременены заботой о детях, но позволяли себе хорошенько выпивать. Вот и варились в смрадной луже, пытались периодически вылезти из неё и ныряли вновь.
Маленьким детям бедность падшая гораздо веселее бедности гордой. Я вместе с Лидой и её маленькими сестрёнками таскалась по разным злачным местам, каталась на тарзанке, свисавшей с высокого сухого тополя, натравливала собак на соседских мальчишек и спасалась бегством от чужих псов с отрезанными для злости ушами, ела всякую дрянь вроде паслёна, древесного клея и лимонных долек, конфет, сухариков, которые девчата тащили с барского родительского стола во время очередной попойки.
Всё делилось между нами не поровну, но это было честнее, чем любой делёж недетского добра. Маленькие, чаще всего после капризов и нытья, получали самое вкусное и много, а мы жевали лимон, скрипя зубами от счастья.
Были мы счастливы тогда? Отвечая лишь за себя, скажу, что никогда не испытывала более счастливых минут. Я находила в этом свободу от самой себя, хотя тогда я, конечно, не осознавала этого так отчетливо. Ничего страшнее потёмок своей души я никогда не встречала. Я всегда знала, что горазда на необъяснимые жестокие поступки, но не совершала ничего предосудительного, всё также блюдя святость, но уже не нищего, а святость убогого, поэтому ела себя поедом с самого детства, стыдилась себя и стыжусь до сих пор.
Я часто ругалась с мамой. Она, рассердившись, в сердцах называла меня крысой.
Однажды в наш развалющий огород забрели соседские коровы, а случилось это как раз после очередной нашей с ней ссоры. Мама, с нежностью выхаживавшая каждый росточек, оберегавшая и удобрявшая каждую пядь отвоёванной у засухи земли, теперь просто в полном бессилии наблюдала, как прожорливая скотина портит, топчет и без того не слишком роскошный урожай.
Я сделала подлость, на которую, наверное, и не способен наивный ребёнок. Зная, как дорого для мамы то, что в эту секунду уничтожается, я тягуче, с желчным наслаждением произнесла:
- Хха-хха-ха!
Мама заплакала и сказала мне что-то очень горькое, но что именно, я уже не вспомню: память услужливо стёрла её слова…
До сих пор я смотрю на мамино постаревшее лицо и вижу на нём глину, глиняную пыль, которая не даёт жизнь ничему, ничего не родит. Но сад наш цветёт, пышет изобилием огород, мама здорова, радостна и весела, а глина… Глина эта – я.
Когда я бежала с Лидой по песчаному берегу нашей мелкой речки, мой глиняный монстр пугался и прятался, отпускал горло, давал жить. В глазах своей босоногой подруги я видела срикошетившие от воды солнечные блики, я чувствовала запах спелой дикой черешни и речной тины. Я до сих пор могу вызвать в памяти это чувство осознания своей плотсткости, телесности, осязания тепла крови, влажности пота, сухости обветренных губ, чувство абсолютного принятия своей смертности.
Ныне же я только плачу за комфортную жилплощадь, а жить – так и не живу.