Герой

Сегодня Лёха пришёл на Угол первым. Именно так – Угол, с заглавной буквы. Для тысяч непосвящённых это просто пересечение двух улиц, таких же, как и многие другие. Только не для членов профсоюза Вольных Алкоголиков, пламенных и страстных борцов с Зелёным Змием.

Вообще-то, никакого права первенства здесь нет, как кому повезёт. Или не повезёт. Самый пакостный вариант – очнуться в пять часов утра. Очнуться с единственной мыслью: «Надо выпить!», и с отчётливым пониманием, что денег всё равно нет, а если бы и были, то взять алкоголь в пять утра негде. Даже в наши благословенные времена, когда, кажется, можно купить что и когда угодно, были бы деньги. Во всяком случае, Лёха не знал места, где можно поправиться в столь раннее время.
Поэтому ориентировались на восемь. С восьми утра открываются поблизости сразу три магазина, торгующих недорогой выпивкой. А до этого – крутись в смятых несвежих простынях, вставай, пей из-под крана тепловатую, с железным привкусом, воду, кури горький по утру табак – и опять ложись, и молись... Проси у Господа сна, как величайшей милости, избавления, или провала в ничто. Молись, что бы дотянуть как-нибудь до вожделенных полвосьмого или семи с четвертью, когда можно будет с чистой совестью и открытым забралом пойти на Угол.

И идут: в любую погоду, в зной и стужу, кажется, даже если завтра с неба повалятся камни, хлынет огненный дождь, или случится любой другой всемирный катаклизм – к восьми утра на Угол, среди руин и дымов пожарищ, потянутся понурые молчаливые мужчины в заношенных куртках, с небритыми лицами и красными воспалёнными глазами.

Именно тут начинается мистическое действо похмелизации. Именно для этого утром, к восьми, как на работу приходят сюда члены профсоюза. Мистика заключается, прежде всего, в том, что у отчаянных борцов с трезвостью денег нет и не должно быть по определению. Всё, что заработано когда-то, отложено, спрятано «про чёрный день», переведено в «подкожные», одолжено и даже взято без спроса – всё уже пропито.
Близкие теперь деньги прячут, знакомые давно перестали давать в долг, унести на продажу из дома просто нечего – всё, что можно было вынести, уже давно вынесено и продано. И все-таки деньги находятся. Каждый день кто-нибудь, как-нибудь, откуда-нибудь приносит на первую бутылку, а к вечеру вся компания уже пьяна. Стоит только начать...

Вторая удивительная особенность состоит в том, что это происходит ежедневно, без отпусков, праздничных и выходных дней. Откуда изо дня в день, с завидной регулярностью пробиваются денежные ручейки, появляются мятые «десятки» и «полтинники»? Спросите что попроще...

Следующим подошёл Сяпа. Лицом он был похож на доброго старого шарпея, обгоревшего на солнце – тяжёлые брылья и нос боевито пламенели революционным кумачом.
– Здорово, Лёха, – просипел он. – Больше, я вижу, никого...

Объяснения здесь излишни: если человек пришёл на Угол и стоит, ждёт остальных, -значит, он без денег. Если у тебя самого предложений нет, то стоим и ждём дальше, уже вместе. Кто-нибудь да появится...

Лёха поёжился в своей лёгкой куртке на утреннем ветерке. Впрочем, дело не в прохладе – Калатун Бабай потряхивает. Кто сказал, что с похмелья болит голова? Не верьте! Голова это ерунда, всё тело будто деревянное, онемевшее. Внутри, как натянутая струна, подрагивает ожидание первой дозы. И тоска в груди. Чёрная, беспросветная...

Сяпа достал мятую пачку «Примы», закурили. Мимо торопливо проходили люди: деловитые, уверенные, с озабоченными лицами, портфелями и сумками в руках. Мимо проходила жизнь.

Нескладную долговязую фигуру Жбана они заметили издали. Судя по довольному выражению вытянутой, немного лошадиной физиономии, он шёл непустой.
– Есть! – крякнул Сяпа, потирая короткопалые ладошки. – Будет первый взнос...
Жбан, не доходя несколько шагов, продемонстрировал синенький «полтинник». На него не очень-то разгуляешься, но для разгона, для того, что бы начала хоть немного соображать голова и развязался язык, этого хватало.
– К Нинке погнали, – забубнил Сяпа, – им вчера «Агдам» забросили. Приличная вещь, как раз полкило за полтинник.
– Что нам полкило? Надо ноль-семь, как минимум! В подвале «Прибрежное» было, девятнадцать оборотов! – горячился Жбан. Будучи владельцем казначейского билета, он имел определённый приоритет.
– Твоё «Прибрежное» по шестьдесят семь рэ, что б ты знал!
Начали лихорадочно выгребать содержимое карманов в поисках мелочи. И наскребли, конечно. Кто ищет, тот всегда найдёт!

Расположились неподалёку от магазина. Напротив и чуть левее находилась стройка, огороженная, как сейчас принято, забором из рифлёного металла. Через щели было видно, что строить начнут позже, а пока рабочие деловито ломали старые постройки с помощью бульдозера.

Правее – детская площадка, сейчас ещё пустая по причине раннего времени. А здесь закуток, старая беседка, заплёванная и всеми забытая. Лишь иногда сюда вечером забредают местные тинэйджеры, и потому скамейки испачканы следами обуви, а деревянный столик изрезан надписями и картинками. Но есть крыша над головой, и что особенно приятно, перед беседкой густые заросли сирени, ещё голой, но уже с набухшими почками.

Совсем скоро они взорвутся зелёными клейкими листочками, а в мае оденутся душистыми лиловыми гроздьями цветов. Сообщница сирень, прикрывающая троих, не очень молодых уже мужчин от нескромных взглядов.

Три пластиковых стакана появились на столе, три дешёвеньких карамельки, которые Жбан выцыганил у продавщицы Ирки. Натренированной рукой он разливает крепкое багровое вино – бутылку ноль-семь точно на троих, на три круга, всем поровну, до миллилитра. После вдоха-выдоха и моральной подготовки (так штангист готовится к рывку рекордного веса) первая доза пошла.

Обожжённый желудок не очень-то спешит принимать амброзию, вино закипает в пищеводе, просится обратно. Рот стремительно наполняется жидкой кислой слюной. И всё это надо удержать в себе – и слюну, и вино, иначе всё зря, всё теряет смысл, жизнь теряет смысл... Лёха судорожно глотает кислоту пополам с сивушной отрыжкой... Есть! Прошла!

Продышались, Жбан накатил по второй, эта проскочила сходу. Закусили по полконфетки, закурили. Повисла блаженная умиротворённая пауза. Благородный пот бисером сыпанул по вискам, скованность в теле начала отпускать, и, наконец, тихо лопнула тугая вибрирующая струна, что была всё это время натянута от паха до диафрагмы, и отзывалась противной мелкой дрожью во всём теле.

И тут Лёху «повело». Его всегда «вело» после утренней похмелизации. Любил Лёха вспомнить своего героического деда, который, будто бы, прошёл всю войну от Москвы до Берлина. Даже фотография у него была: три бравых молодых танкиста на фоне танка Т-26. Танкисты улыбаются, считалось, что средний из них дед, он чуть постарше и серьёзнее остальных. На обороте фотографии выцветшая надпись химическим карандашом «1939».

Если по правде, Лёха и отца-то своего не знал, воспитывала его мать, которая умерла три года назад. Тогда парень и съехал с катушек окончательно. Так что, с родственниками никаких связей не было, и откуда взяться деду-герою, совершенно не понятно. И откуда взялась фотография, тоже не ясно.

После развода Лёха жил на съёмной хате, вещей имел минимум, и ничего похожего на семейный архив не имел. Но вот была в душе какая-то тяга, потребность какая-то в героическом предке. В череде однообразных дней, заполненных поисками спиртного, сливающихся в одну беспросветную полосу пьянок и отходняков, хотелось Лёхе кем-нибудь гордиться. И если не получалось собой, то хоть дедом-героем, пусть даже выдуманным.

С течением времени он сам поверил, утвердился в мысли, что дед был. Громил фашистов, защищал Советскую Родину. Может быть, родись Лёха в другое время, сложилось бы всё иначе, и он стал бы в один строй с теми, чей образ создавал в своём воображении с таким упорством.

Фотография была старая, пожелтевшая, с обломившимися краями, и собутыльники видели её уже раз сто. Относились по-разному: когда смеялись, чаще смотрели равнодушно, а иногда хлопали Лёху по плечу, горячо поддерживали, – дескать, конечно, Лёха! И дед герой, и ты герой! Но это после третьей или пятой бутылки...
Сегодня поддержки в лице членов профсоюза он не получил. То ли выпивки было слишком мало, то ли звёзды не так стали. Только было начал свой обычный зачин: «Как говорил мой дед-фронтовик...», как его цинично оборвали.

– Ой, Лёшенька! Я вас умоляю! – заблеял Сяпа, заперхал, протестующе замахал ладошками. Его лицо доброго загорелого шарпея ещё больше сморщилось.
– Ты в натуре, Лёшич, достал уже своим дедом, – Жбан был настроен более агрессивно. Он вообще по пьяни подраться не дурак, за что его не любили. – Чуть бухнёшь, сразу деда своего тычешь...
– Конечно, – обиделся Лёха, – у некоторых родня, наверное, в войну по тылам отсиживалась, вот и нечем гордиться.
– Это у кого отсиживалась? – вскинулся Жбан. – Да тут, почитай, у каждого второго кто-нибудь, да воевал! Если не у каждого первого!
– Может, у каждого и воевал, да только не у тебя! Ты, вообще, блин, шпана детдомовская! Сам говорил...
– Ну, мля, Лёха! Ты базар фильтруй! Да у меня родни пол-Пластуновской! Казаки! И на фронте были, и врага громили, били гада...
– Родня-я-я! – передразнил Лёха. – Ты той родни и не видал никогда. В городе живёшь, водку жрёшь, да положил ты давно на родню свою!
Сяпа вжал голову в плечи, маленькие красные глазки его перебегали с одного спорщика на другого. Он всегда был не комбатантом, наш Сяпа! Ссор и потасовок не любил, а сейчас страсти явно накалялись.
– А ты не жрёшь? Ты даже в армии не служил, интеллигент ср***й!
Это было правдой. Имел Лёха когда-то интеллигентную профессию, и должность имел, и семью. В прошлой жизни, как любят говорить америкосы в кино. Кануло все, и потому были слова Жбана особенно обидны.
– А служба-то здесь причём? Причём служба-то? Я, если хочешь знать, старший лейтенант запаса, и присягу давал...
 – Ага, давал... Одна такая тоже давала... – теперь передразнил Жбан. – Да твой дед, был бы жив, сам бы тебя к армии близко не подпустил. Чтобы ты ракету с перепоя на Москву запустил? Что ты можешь? Тебе разве автомат доверить можно? Да тебе только бутылки открывать...
Лёха и Жбан вскочили на ноги, готовые вцепиться друг в друга, небритые лица утратили похмельную благость.
– А сам-то! «Полтинник», небось, у подружки своей свистнул, воин-освободитель! В армии он служил, блин – так в стройбате же! Лопатой воевал! Мой дед до Берлина дошёл, красное знамя над Рейхстагом установил! Он жизни своей не щадил, кровь проливал за таких как ты, между прочим...
 – Так то, дед! А ты?
– И я! Я б тоже мог...
Лёха сейчас полностью верил во всё, что говорил, он и сам себе казался сейчас бойцом в атаке. Мог бы с гранатой броситься под вражеский танк, а не то, что с каким-то там Жбаном...
– Я тебе вот чё скажу, – процедил Жбан, наливаясь тёмной дурной кровью. – Ты этого деда своего засунь себе в ж***! Не было у тебя никакого деда, слышь, свистишь ты всё! Ещё раз про него вспомнишь... Смотри, я предупредил.
– А то чё будет? – нехорошо прищурился Лёха.
– Давайте выпьём, братья, – неожиданно молвил Сяпа с христианским смирением. – Надо добить бутылёк, и айда на Угол. Может, ещё кто подошёл.

Возможность выпивки утихомирила страсти – пьяные ссоры легко и быстро вспыхивают, иногда перерастают в жестокие драки, но чаще также быстро гаснут. Спорщики ещё сверкали взорами, глядели друг на друга волком, сжимали кулаки, но сели. Жбан тренированной рукой разлил остатки вина – всем поровну, до миллилитра...

Опорожненная бутылка делала бессмысленным дальнейшее пребывание в секретной беседке, и компания дружно выкатилась наружу. Предстоял обратный путь на Угол. Впереди и левее всё так же порыкивал бульдозер за забором. Правее, на детской площадке, появились две мамочки с колясками. Покачивая малышей, они увлечённо обсуждали какие-то свои насущные проблемы. В песочнице сосредоточенно, как только умеют дети, два карапуза катали игрушечный самосвал.

Солнышко начинало пригревать. Весна в этих краях прихотливая: весь март и пол-апреля холодно: дождь, ветер, может сорваться нежданный шальной снег, но к маю начинает резко теплеть, а с началом мая сразу наступает лето. Город на глазах одевается зеленью, девушки выходят на улицы в лёгких коротких платьях, а мужчины нехотя расстаются с куртками.

Стоял как раз конец апреля, с утра было прохладно, и старик оделся в старенький пуловер и застиранную фланелевую рубашку. Из-под воротника выглядывала тельняшка, на седой голове кепочка, какие носят пенсионеры, а на груди – ордена «Славы» всех трёх степеней. Боевой, по всему видать, дед.

Сейчас он остановился передохнуть, перевести дух: грузно опёрся рукой на трость, отдувался с астматическим хрипом, покашливал. Во второй руке хозяйственная сумка – видно, в магазин собрался дедушка, за покупками. Ветеран неодобрительно смотрел на троицу, выкатившуюся на него из кустов сирени, как чёрт из табакерки.

– Что, дед, вылупился? – Жбан ещё не остыл от перепалки, адреналин и алкоголь гуляли в крови, тело требовало разрядки. – Живых людей не видал?
– Да вот и смотрю, что за люди...
Кряжистый сильный старик – кустистые седые брови, резкая складка над переносицей и изучающий внимательный взгляд.
– Вот и топай! – Жбан хотел что-то добавить, злое что-то и неприятное, но дед глянул с прищуром, и тот подавился словами.
А Лёхе вдруг показалось, что дед сейчас вскинет свою трость, и не какая это окажется не трость, а старый верный ППШ. Недобрый прищур в миг совместится с прицельной планкой и мушкой, и мир сузится до размеров дульного среза пистолета-пулемёта...
– Да ты чё, дед, – вскрикнул он, – мы ж не фрицы! Свои мы, свои!
Вроде в шутку крикнул, и скоморошно руки вскинул вверх, и рассмеялся даже, а в горле пересохло, и смех получился какой-то жалкий, почти заискивающий.
– Так вот я ж и смотрю – свои вы или нет? – с сомнением проговорил дед. Казалось, палец задумчиво поглаживает спусковой крючок.

Жбан зло сплюнул и пошёл дальше, за ним поспешил Сяпа. Лёха тоже тронулся следом, но как-то неуверенно. Холодок под сердцем не спешил рассасываться... Оглянулся – дед покачал головой и тяжело двинулся своей дорогой.

Впереди широким шагом отмахивал долговязый Жбан, рядом семенил маленький кругленький Сяпа, заглядывая Жбану в лицо и что-то жарко объясняя. Путь лежал через небольшой пустырь между забором строителей и детской площадкой. Лёха приотстал, и хотел уже ускориться, когда увидел двух мальчишек.

Они двигались ему навстречу и немного наперерез: обычные ребята лет по восемь-девять азартно тащили что-то длинное и тяжёлое, впрягшись в верёвочную уздечку, как бурлаки на Волге, и переговариваясь в полголоса. И не сказать, что Лёху очень уж интересовала добыча мальчишек, но поспешно догонять собутыльников как-то было не с руки, и он обрадовался поводу ещё чуть-чуть задержаться.
– Ну-ка, пацаны, стоп! Что это у вас тут, – начал он издали, но, подойдя ближе, осёкся.

То, что показалось ему то ли ржавой трубой, то ли обрезком рельса, оказалось миномётной миной. Здоровенная каплевидная болванка, грязно-бурая, вся в кавернах ржавчины. Ребристый хвостовик тоже основательно сгнил, но всё было вполне узнаваемо – точно, мина! Лёха не был знатоком оружия, в армии, как справедливо попрекнул Жбан, не служил, но отличить мину от авиационной бомбы или артиллерийского снаряда, а тем более, от безобидной железяки, мог.

– Эй, ребята, – голос предательски сел и Лёхе пришлось прочистить горло. – Вы это, бросьте... Верёвку, говорю, бросьте, ну!
Мальчишки смотрели настороженно, но без страха, и бросать трофей не спешили. Мало ли что говорит странный дяденька, скорее они были готовы броситься наутёк вместе с добычей.
– А ну, кому говорю! Бросили верёвку и брысь отсюда! Чтоб через секунду я вас не видел! – уже совершенно страшным голосом заорал Лёха и состроил зверскую рожу. Ребята брызнули в разные стороны.

Подавляющее большинство мальчишек интересуется оружием: листают книжки, рассматривают картинки, читают описания вооружений прошлого и настоящего. Позже, когда из мальчишек вырастают мужчины, далеко не все занимаются оружием профессионально: в армии, милиции, ещё где-то, но тягу, интерес ко всему, что колет, режет, стреляет и взрывается, сохраняют на всю жизнь.

В прошлом, помнится, у Лёхи тоже был справочник по всем видам вооружений и сейчас, оставшись один на один с миной, он силился вспомнить давно забытые строчки и картинки. Судя по размерам, это был калибр сто, а то и сто двадцать миллиметров. Внутри до восьми кг взрывчатки, до трёхсот метров разлёт осколков.
Старая, наверняка военных времён, мина – может наша, а может немецкая, и в любом случае очень опасная. Если взрыватель приведён в боевое положение, болванка может рвануть в любой момент, от малейшего прикосновения. А юные следопыты боронили ею пустырь, что твои землепашцы.

Сейчас, после окрика, мальцы благополучно улепётывают подальше. Это хорошо, но дальше-то что? Лёха беспомощно оглянулся вокруг. Жбан с Сяпой ушли далеко вперёд и уже завернули за забор стройки, не докричаться. Идти к строителям? Ну и что, попросить у них бульдозер для транспортировки? Вон, даже верёвочка к хвостовику уже привязана...

Кстати, мина, скорее всего оттуда – ломают старые постройки, может, и траншеи какие-нибудь роют. Взрослые проглядели опасную игрушку, а вот мальчишки – нет. Краеведы-передвижники, блин! Конечно, у рабочих должен быть телефон или какая-то другая связь. У самого Лёхи и сотового не было, продал давно, но отходить от страшной находки он побоялся: отвлечёшься, а красные следопыты тут как тут – и завершат начатое...

На мамочек тоже надежды мало. Вон, стоят, зыркают хмуро в его сторону – ну да, видок у Лёхи ещё тот, опять же, детей распугает... «Понажрутся с утра, зенки зальют...» Начнёшь объяснять – подумают, пьяный в дугу, мерещится чёрти что. Бабы, они и есть бабы.

Однако надо было что-то решать, на что-то решаться. Рядом дети... И тут, вдруг, в мине что-то отчётливо щёлкнуло. А может, щёлкнуло не в ней, а где-то рядом, или, может, это в голове у Лёхи что-то щёлкнуло, только дальше он не успел ни подумать, ни испугаться. Тело само, без участия разума, совершило один большой прыжок, и в следующий миг Лёха плюхнулся на мину сверху.

Больно ударился коленкой об землю, грудью – о каплевидное металлическое тело, ребристый хвостовик неприятно врезался в пах. А внутри всё сжалось, дыхание перехватило, и сердце пропустило удар – Лёха вдруг очень зримо представил себе в этот момент, как ржавая железяка превращается в клокочущий сгусток огня, плазменный шар, облако раскалённого газа, и тело его, такое слабое и беззащитное перед спрессованной в мине силой, распадается на молекулы, рассыпается летучим невесомым прахом...

Взрыва не было. Всё так же озабоченно урчал на стройке бульдозер, чирикала в песочнице детвора, мамочки продолжали бесконечный разговор. Солнышко припекало уже совсем по-летнему.

Лёха с трудом перевёл дыхание – и что теперь? Ситуация могла стать похожей на фарс, если бы не угроза взрыва. Может мина и не думает взрываться, может она «нестреляная», может, отсырела и проржавела насквозь, и он зря наворотил тут чёрти чего? Щёлкать, если вдуматься, в ней тоже ничего не должно, это же не часовой механизм, миномётная болванка, со своими принципами действия. Но теперь вставать и вовсе было нельзя: если она не взорвалась при падении, то может рвануть при вставании. Боеприпасы времён войны ненадёжны и совершенно непредсказуемы. А как теперь просить помощи? У кого? Кричать «караул» на весь свет? Можно и покричать – хоть «психушку» вызовут, или ментов. Пьяный, он и есть пьяный...

– Что, добрый молодец? Кончилась силушка молодецкая, уже и до дома не дойдёшь? – голос прозвучал неожиданно, откуда-то сзади.
Лёха с натугой вывернул голову: «Это ещё кто? Ё-о-о... Давешний дед. Котомка так и пуста – знать не дошёл до магазина».
– А я смотрю, шли втроём, а потом один упал, лежит. Дай, думаю, гляну, в чём дело, – фронтовик стоял чуть поодаль, опираясь на трость, и подслеповато щурился, пытаясь рассмотреть из-под руки, что там, у Лёхи творится.
– Ты это, дед, – задушено просипел Лёха, боясь к нему повернуться, сделать лишнее движение, – ты тикай отсюда...
– Что? – дед по-стариковски приложил ладонь к уху.

И тут Лёха оставил разом все свои опасения, повернул голову к старику и сказал громко и почти спокойно: «Мина подо мной, дед, килограмм на тридцать. Ты же фронтовик, понимаешь сам – рвануть может в любой момент и беда тогда будет. Так что беги, помощь вызывай. Давай дед...»

Ветеран всё сразу понял и тут же неуловимо изменился: не испугался, нет, но выпрямился, подтянулся, даже помолодел вроде:
– Ты полежи сынок, я быстро. Только не двигайся, лежи спокойно, – дед круто повернулся и пошёл в сторону высотных домов, видневшихся за детской площадкой. Даже походка его стала другой, на трость он почти не опирался.

Лёха приник к мине, осторожно приобнял пузатую железяку, стараясь держать руки подальше от взрывателя, и замер. Разве сможет совсем не богатырское тело Лёхи защитить хоть кого-нибудь, если огненная злая мощь тротила вырвется на волю? Но сейчас оно, это тело, оставалось единственной и последней преградой на пути затаившейся смерти. А значит надо лежать – другой-то нет...

Сколько прошло времени, как приехали сапёры, как сняли его с боеприпаса и вынесли за оцепление – ничего этого Лёха не помнил, время остановило свой бег. Сидел он теперь на перевёрнутом ящике, курил сигаретку, которую стрельнул у кого-то из зевак, что толпились у зоны оцепления, и медленно оттаивал. Изнутри кнаружи. Очень медленно.

Краем уха слушал разговоры, из которых получалось, что прямо на детской площадке, чуть не под ногами у играющих детей, притаилась бомба времён войны, а заслуженный ветеран – молодец старик! – обнаружил её и обезвредил, ещё и военных вызвал. Ну и ладно...

Неожиданно появился капитан-сапёр. Он шёл лёгкой пружинистой походкой – сбитый, сильный, коренастый, и совершенно не обращал внимания на окружающих. Чувствовалось, человек занят крайне важным делом.

– Слышь, капитан, – окликнул Лёха. – А что, правда эта штука рвануть могла?
Тот притормозил, окинул Лёху цепким быстрым взглядом, и спросил с лёгким любопытством: «Могла бы и рвануть... Это ты, что ли её нашёл?»
– Я, – совершенно простецки ответил Лёха, и на какой-то краткий миг перед его глазами возникла фантастическая картина: как этот крепкий симпатичный капитан подходит, жмёт ему руку, хлопает по плечу и... выдаёт «полтинник» на поправку пошатнувшейся нервной системы.
– Ну-ну... – хмыкнул капитан и пошёл дальше своей уверенной упругой походкой.

«Нет, надо идти на Угол», – подумал Лёха. Там уже наверняка Сяпа со Жбаном, может, подошли и другие члены профсоюза Вольных Алкоголиков. Там точно удастся разгладить взъерошенные нервы, поправить карму, найти понимание и поддержку.
Надо. Вставать. И идти. На Угол.
Или, может, не надо?