Доброжелатель. Часть 4. Гл. 6

Глава 6
По обычному пути

Звонок раздался на следующее, раннее и неожиданно холодное утро, когда Петр еще ворочался во сне, и снова его преследовал таинственный растрепанный господин, и мучительно звучали и мелькали перед внутренним оком сцены штурма Дома Советов, молодой человек в подворотне и тяжелое жаркое дыхание пробегающих мимо солдат в камуфляже.
Голос в трубке представился вчерашним капитаном, с которым беседовал Карсавин, и предложил вновь подойти в прошлого дня кабинет эдак, скажем, часиков в пять, появилась вероятность того, что по Вашему запросу возможна кое-какая информация, впрочем, это вопрос договоренностей, так сказать, информационный бартер, вы, наверное, догадываетесь, о чем речь, нет? Ну, нас интересует Ваше нынешнее положение в университетских кругах США… нет, что Вы, что Вы, совсем не то, что вы подумали… впрочем, как хотите, Вы ведь сами связались с нами и попросили об одолжении… Ну хорошо, жду Вас, более подробно лишь при встрече, увы, увы…
Звонок и странный разговор окончательно пробудили Петра – в его планах на сегодня возникла определенность вечернего похода на Лубянку, а поскольку перед этим весь день пустовал, Карсавин решил вновь покараулить у дома Ксюшу, возможно, увидит ее хахаля, а может, и за Хмелем последит, все-таки интересно, что тот может средь бела дня делать…
И вновь ожидал Петра знакомый дворик и качели, и вновь болело в груди, и повторяемость бесконечного ожидания придавала окружающим предметам зыбкость нереальности. Что он выглядывает, что он хочет узнать? – вновь следить за Ксюшей и вновь увидеть ее с каким-нибудь ухажером: постоянным или случайным? Да и что он вообще знает о ней нынешней, что он знал о ней прошлой? Почему она всегда утверждала, что любит его больше, чем он ее, и почему, если это так, именно она ушла от него, именно она изменила первой? – или это был противоход силе чувства, обратная инерция, захватывающая человеческую душу и вовлекающая в водоворот мести: бывшей любви, своей совести, смысла постоянства? И неужели если даже он узнает, кто донес на него: Ксюша, Геня, ЮБ, случайный знакомый, или все это – ложь чекистов, чтобы смутить его, выбить из колеи, – разве после этого хоть что-нибудь изменится, разве он сможет вернуть Ксюшу.
В смутных сомнениях прошло полчаса, не менее, свойство времени отзываться на человеческую боль и память были столь же загадочным, как и само качество боли и памяти – они заполняли собой пропасть бессмысленности жизни, и без них и время, и длительность существования вдруг становились пустыми, словно выпитые меха.
Петр ждал, его всегдашняя мука нетерпения не давала сосредоточиться и переключиться на что-нибудь другое. Это было частью характера, но в то же время определенным интеллектуальным недочетом, поскольку чувства не подчинялись простым доводам логики: событие, вероятность которого независима от нашей воли, происходит независимо от нашей воли. Выстраивая подобные силлогизмы, Карсавин малодушно тянул время – следовало бы спросить о другом: "Чего он хочет добиться? правды, исполнения мести, выяснения обстоятельств, что будет с ним после их выяснения: новая жизнь, возврат в Россию, новое бегство в америку, счастье с Катей, Ксюшей, или уже не будет ничего" (тут тяжелая верность пистолета зашевелилась в кармане под курткой), ему казалось, что уже не он хозяин событий, но некие силы в нем и судьба, невидимые персонажи его кошмаров, вот кто ведет его и заставляет осуществлять те или иные поступки.
Мячик, забытый недавним ребенком, лежал в углу дворика, у покрашенной в ядовито-красный цвет ограды, прямо над ним рост пыльный и грустный куст, чем-то напомнивший Карсавину его детство, мяч сдулся за прошедшие то ли сутки, то ли жизнь, в боку появилась мягкая впадинка, Луна еще не сошла с неба, с такими же выщерблинками и ямками на блекло-желтом полукруге, Петр ежился  и мелкая дрожь отражалась в мерном покачивании веток дворовых ив.
Юрий Борисович вышел внезапно, будто возник сразу с этой стороны захлопнувшейся двери, и Карсавина вновь поразило сходство старшего Хмель с тем майором, который его когда-то "вел" и с тем видением, которое посещало его по ночам, не давая успокоиться и остановиться хоть в каком-нибудь месте земного круга. Странное чувство обиды за разрушенную любовь, вдруг воплотившуюся в этом коренастом седовласом человеке, и одновременно возбужденное ожидание скорого разрешения тайны вновь проснулось в нем, и он последовал за направившимся к трамвайной остановке отцом Ксюши.
До метро было ходу минут десять, Карсавин расположился на задней площадке второго вагона, Юрий Борисович заскочил в средние двери первого. Петр стоял на нижних ступеньках, выглядывая на остановках в сторону головного вагона и чуть-чуть свисая над землей, хотя был уверен, что преследуемый спокойно доедет до метро. Самое сложное начнется потом, поскольку Петру неизвестен дальнейший маршрут Хмеля.
Хмель Петра не замечал, да и как вчерашний (а может, и нынешний, и завтрашний?) хозяин мог допустить мысль о расплате? – разве преследователь становится жертвой, разве существует в природе закон обратимой справедливости. Юрий Борисович хотя и читал о воздаянии, в своей насыщенной на чужое страдание жизни ни разу не сталкивался с тем, чтобы слабый давал сильному сдачу. В крайнем случае – ничья, война нервов и почетная капитуляция, но представить себя на месте тех, кого допрашивал, или за кем следил, - тут воображение майора ослабевало, и на лице возникала ироничная улыбка.
И сейчас Хмель шел обычным путем – трамвай, метро, центр города, исторические места, спуск вниз по брусчатке к неприметному зданию – в соседнем когда-то жил одноклассник известного писателя – тоже их клиента. Правда, удачного. Его Сам не трогал, так, чуток поигрывал с ним, но брать приказа не отдавал. Хозяина Хмель уважал, чувствовал в нем мужскую силу и глубинную силу – народную силу, никак иначе. Такую страну в кулаке держал, а сейчас хлюпики пошли – и все медным тазом накрылось, чтоб не сказать хуже. Что там насчет слезинок и детишек? Когда их больше страдает – во времена сильной целенеправленной власти или вот в такие времена распада и хозяйства ничтожеств? И почему вся эта интеллигентская шваль о детишках печется, а страну подонкам сдает вместе с детскими домами, сиротскими приютами и детскими садами? И почему засадить трусливого вонючку – фашизм, а оставить без работы тысячи людей, разворовать деньги стариков и тех же детишек – гуманизм?
Нет, его дело было верным – он был лишь санитаром, хароном, отделяющим сильных от трусливых, надежных от продажных, любящих отечество от его врагов.
Хмель шел уверенно – хозяин в своей мире, думал ли он, что Карсавин, этот отработанный по его мнению материал, идет вслед за ним, а в пальто, в глубине кармана, сжимает твердую рукоять пистолета. Или он не верил, что сломавшийся человек может стать сильным и начать мстить. Или он просто перепутал, и Карсавин с самого начала не был сломлен, но жил по другой, ему, тов. Хмелю неизвестной логике?
А Петр особо не отставал, ведь объект не оборачивался – что ему бояться в своей стране? Все для них, пакостят, убивают, растлевают и ходят с поднятыми головами, думал Карсавин. – А может, это моя совесть, может я так за свою трусость отомстить хочу и переложить вину на других? Может, то, что он потерял Ксюшу, родину, покой – его вина, а Хмель всего лишь гонец с нерадостной вестью от того, кто заведует звездами? Но почему он так похож на того майора и почему он все время намекает в разговорах на что-то, будто знает ту историю в подробностях.
Ведь ему – тут они вышли из трамвая и нырнули в метро – было выгодно, чтобы Петр оказался трусом и предателем в глазах дочери, не любил он меня, считал неудачной партией для Ксюши… Грохотали вагоны, шумели люди, впереди, в толпе виднелась коренастая фигура ЮБ, его трясло: и потому что трясся вагон, и потому что накатывала вновь эта 10 лет непреходящая боль от стыда и потери. Ксюша, Ксюша – шептал он в такт движения колес – ксюшасюшаксю, вот старушка пытается зацепиться склеротическими распухшими в суставах пальцами за стойку, стоя перед носом двух здоровенных лбов в наушниках, а те хохочут, рыгают, мычат в такт слушаемого ими, вот сцепились ртами, будто пьют друг из друга вполне зрелые мужчина и женщина, и она шарит руками по его обтянутому джинсами заду, а он прижимает ее все ближе к себе, так что грудь под кокетливым прикрытием легкой кофточки вздувается желтым, то ли выпившие, то ли забывшие, что вокруг люди. «Уроды, ублюдки, всех скрутил бы в бараний рог»,   думает Юрий Борисович, «Господи, зверинец какой-то, я бы этим уродам в наушниках накостылял»,   чувствует поднимающуюся волну ненависти Карсавин, он стоит в другом конце вагона, готовый выскочить сквозь толпу этих жрущих, хрюкающих и кемарющих в любом положении соотечественников (тут он ловит себя на сказанном – какие же соотечественники, впрочем, и те, в штатах, такие же, и эти, а значит, все они повязаны одним отечеством – желудком и пенисом, пенисом и опухшим от вожделения языком), вот что следует сделать, прыгнуть вслед за ксюшиным отцом и в толчее приставить к его животу пистолет – тогда он и расколется.. и все станет понятным.
Карсавин едва успевает заметить движение Юрия Борисовича к выходу и отталкивая под ругань пассажиров, выбегает в другую дверь, со смаком заглатывающую новую порцию соотечественников.
Ксюшин папа, вязанная кофточка, теплые заботливые руки дочери,   вот он поднимается, вернее, его поднимает послушные суставы механизмов, а он, венец развития, воспетый им же самим в трактате иудушка, движется –куда, почти не оставалось сомнений, слишком звучно именовалась станция, на которой они оказались и там, наверху, их ждала то самое здание, в котором допрашивали и пытали, мучили и убивали, ломали человеческую сущность или давали ей возможность вырваться из-под спуда человеческого страха и стать свободной человеческой душой, способной на подвиг.
На выходе из подземного перехода следовало догнать Юрия Борисовича – или дождаться, когда он выйдет после окончания рабочего дня – у Карсавина уже не оставалось сомнений в том, куда направляется его несостоявшийся родственник, и следуя за ним, Петр чувствовал, как заполняет его чувство ненависти и мести, недоумения и боли. Зачем было разыгрывать всю эту дурнопоставленную пьесу, зачем именно так разлучать его и Ксюшу – спровоцировав, а затем распустив слух о предательстве.
Но тут же мелькала мысль – а  разве сам он не давал повода для такой игры, разве сам он был свободен и смел, или так же, как все вокруг, шептался по кухням, обсуждал в замкнутых пространствах комнат то, что было основным в их жизни – будущее страны, историю отчества, поведение самых близких и затаившийся в подсознании страх перед свободой…
А Юрий Борисович вдруг ускорил движение в сторону известного здания, но, не доходя до тех самых дверей, в которые когда-то затаскивали самого Карсавина, свернул и так же быстро проследовал в здание через узенькую улочку с желтым храмом в ее начале.