Пока в пути

               


Мини-роман

Предуведомление. Все приведенные ниже персонажи мною вымышлены, не имея прототипов в реальной жизни; любые признаки сходства – случайны.

…экран, клавиатура, настольная лампа, эл-джи, книги, окно,  - за окном несутся низкие облака, плюс два – какая, однако, слякотная зима – то снег, то дождь, то ураганный ветер; на даче опять сломалась сухая ель, но не упала – застряла в ветвях соседних деревьев, встав под углом шестьдесят пять градусов к горизонту, и этим зрительно поставив под сомненье закон всемирного тяготенья, а это – скандал, непорядок, и поэтому сразу бросается в глаза, а рядом - гнилые обломки забора, которому исполнилось шестьдесят пять лет; его вид вызывает смертельную тоску: отворачиваюсь – и с глаз долой; - только не скашивай по дороге к дому взгляд налево – на сарай с провалившейся крышей, не думай в него заглядывать: в нем догнивает скарб тридцати- сорока- пятидесятилетней давности, усыпанный прелой листвой, слегка припорошенной снегом – пробегаю мимо, сторонясь его, как чумы, - дальше нужно пройти бывшим яблоневым садом – в нем мертвые стволы, – все в ошметках осыпающейся  коры – заломившие руки высохших ветвей, в немой мольбе взывая к небу, не обращая на меня внимания – они уже знают, что от меня нет толку – пробегаю мимо сиротливо стоящего дома - его окна забиты ветхими щитами – их можно проткнуть пальцем; около дома из снега торчат гнилые доски – все, что осталось от осыпавшихся карнизов; забирка кирпичного фундамента вывалилась наружу, как отломившаяся коронка с остатками гнилых зубов – мои глаза бы на это не смотрели – бегу дальше мимо огромной ели, нависающей над домом; ее падение – вопрос времени: годом раньше – годом позже; огромный ствол рухнет на дом – в ответ дом глухо ухнет, но, думаю – устоит, может быть, слегка покосившись набок; толстые  ветки проткнут его жестяную кровлю, но этого снаружи не будет видно – дом будет накрыт пологом из хвои, а вид на нижнюю часть дома будет загорожен экраном из вставших дыбом корней, оторванных от почвы вместе с дерном; так дом и будет стоять, превратившись в руину, - никому до него дела не будет – я его видел не раз в своих провидческих снах: уставившиеся в небо проемы окон со сломанными рамами и выбитыми стеклами, сгнивший и провалившийся пол; скелеты мебели и холодильника валяются на земле среди  книжной массы, превратившейся в кашу; со стен лохмотьями свисают обрывки этюдов, некогда писанных масляными красками моим дедом; каким-то чудом сохранившиеся старинные настенные часы без стрелок; с потолка, вздыбившегося волнами отставшей сухой штукатурки, свисает засиженный мухами электрический шнур с патроном, из которого торчит стеклянный венчик разбитой лампочки; здесь пахнет сыростью, плесенью и мышами; отвернувшись от дома, – с глаз долой, из сердца вон – спешу к калитке; здесь все небо загораживают высокие тощие ели, а раньше, семьдесят лет назад, здесь были заросли дикой лесной малины выше моего тогдашнего роста – как была сладка та малина! - однако, был у нее недостаток – в ягодах водились черви; мама говорила: снял ягодку с ее белого штырька – загляни ей внутрь – нет ли там червяка – с червяками не ешь, не то они у тебя в животике разведутся; если ягода хорошая, - червяка вынь и выброси; если плохая, то выброси ягоду; я стал смотреть, и оказалось, что все ягоды червивые; выковыривать из них червяков надоело, и я стал есть малину, не глядя; мама к этому отнеслась неодобрительно, говоря, что я ем малину с мясом; я же, осмотрев свои какашки, в них червяков не обнаружил, и понял, что был прав; потом рядом с малиной папа сделал грядку, и мама посадила на ней горох; когда его зеленые стебли выпустили усики, мама воткнула в землю высохшие стебли прошлогодней малины, наклоненные крест-накрест, так, что они превратились в решетку, и горох, усыпанный фиолетовыми цветами, на нее охотно полез; вскоре на гороховых зарослях появились тонкие полупрозрачные стручки; если посмотреть через них на свет – видны малюсенькие горошины; оказалось, что стручки нежные и сладкие – начав их есть, я уже не мог остановиться, и у меня разболелся живот, потом был понос, и все такое – лучше и не вспоминать; потом вдоль забора посадили акации; они разрослись до размеров настоящих деревьев, заглушив остатки лесной малины; акация тоже была в стручках, чьи горошинки были несъедобны – зато, их вылущив, из стручка можно было сделать свистульку, и свистеть, свистеть, свистеть! - на месте же гороха сажали морковку, клубнику, картошку, потом долго-долго ничего не сажали, а я здесь посадил топинамбур; он никак не желал расти, но потом из земли дружно полезли стебли непривычного вида, и стали вымахивать выше человеческого роста, превращаясь в настоящую плантацию этого полезного корнеплода, которой я очень гордился до тех пор, пока, находясь в командировке в Польше, и гуляя вблизи от Вислы в варшавском предместье Жерань, - не зашел в густые, простирающиеся вдоль реки заросли, в которых признал топинамбур, с которым здесь борются, как с сорняком; посмотрев на Вислу, несущую свои, нельзя сказать, чтобы чистые воды на Север, в Балтику, мы вместе с Юрием Карским отправились обратно, минуя плантацию знаменитых польских (ныне попавших под санкции) яблок – она состояла из низкорослых – не более двух метров – деревец, состоявших из ствола толщиной в палец, и без веток, посаженных чуть не вплотную друг к другу, на каждом из которых висело всего по три-четыре темно-красных яблока, но каждое размером с голову ребенка, – мы вышли на безлюдную улицу, чью правую сторону полностью занимал принимавший нас институт, а по  левую тянулся сад, в глубине которого располагался гостевой домик, где и поселили нас с Карским; отворив никогда не запиравшуюся калитку, по асфальтированной дорожке мы проходили к домику между двумя большими яблонями – антоновками, вся земля под которыми была усыпана перезрелыми яблоками; вдоль белых стен домика вились несколько лоз северного винограда;  комендант гостевого домика, девяностолетний пан Томек нас всячески потчевал: «яблоки ешьте, ешьте виноград!»; виноград был кисловат, но на вкус приятен, я же налегал на перезрелые  яблоки – они буквально таяли во рту – я их съедал по десятку за вечер под неодобрительным взглядом Карского – мол, экология, мол, выхлопные газы, когда какие выхлопные газы на нашей тихой улице Дородна, что, если по ней ночью проезжала машина, то я от удивленья просыпался; - нет, Карский всегда ко мне относился с неприязнью – даже, когда у нас были хорошие отношения, как в Польше, а в период перед моим изгнанием с работы - на меня тогда спустили всех собак, - Карский встал во главе их стаи – повстречавшись со мной, он отворачивался, изобразив на лице ненавидящий взгляд; если на каком-нибудь совещании я высказывался, он тотчас же грубо безапелляционным тоном меня отрицал, хотя его никто не спрашивал; стоило мне где-нибудь появиться, как он тотчас же демонстративно уходил, а, так как это не действовало, то он велел своему рабочему Васе при установке моего прибора на испытательный стенд перекрыть систему охлаждения, тайно вставив в штуцер пробку; заводской рабочий Боря, который в эту диверсию посвящен не был, сказал мне: «через прибор вода не идет», но я на его слова не обращал внимания – я ведь знал, что такое могло быть возможно только в единственном случае - если систему охлаждения заткнуть пробкой, что совершенно исключалось – ну, думаю, ты, Боря, принял сегодня на грудь больше обычного – Боря всегда работал «под мухой», - а он мне кричит: «я Вам говорю: через прибор вода не идет!» - а я – ноль внимания: с какой стати в систему охлаждения будет вставлена пробка; наконец, прибор натек, и я для этого нашел рациональное объяснение, и хожу себе спокойно, пока с вышедшего из строя прибора не сняли рубашку системы охлаждения, и я увидел, что он - весь черный: вода через него действительно не шла, как мне говорил Боря, - он раскалился и окислился дочерна, а потом вакуумная оболочка проплавилась, и в вакуум ворвался воздух – прибор натек; значит все-таки произошло невозможное – систему охлаждения заткнули пробкой, а Боре Карский велел помалкивать, но он не послушал Карского, и мне сообщил, что через прибор не идет вода, а я на него – ноль внимания, – я считал, что Боря – пьяный, а он решил – что я чудак на «м», и мы оба были правы; а, что касается Карского, - то с него теперь взятки гладки – он уже умер от инфаркта; смерть списывает все; тот, кто умер – ничего не должен – о нем даже говорить можно только хорошее; интересно: скажут ли что-нибудь обо мне после смерти, или будут только молчать? …нет, это несправедливое правило – самое страшное наказание – это полное забвение, в то время как Сталин, Пол Пот и Берия награждаются, греясь в лучах незаслуженной славы – их имена не сходят с уст - это ж какой соблазн для честолюбивых руководителей (они сидят, и ведут счет своим жертвам, думая: стольких хватит для посмертной славы, или надо добавить на мой счет еще миллиончик трупов, пока у меня имеется такая возможность); мне популярности не видать, как своих ушей – ведь обо мне уже забыли, хотя я еще жив; стоит мне представить, сколько человек соберутся у моего гроба, мне даже думать не хочется о своих похоронах; нужно было умереть, когда я еще работал – тогда мне полагались почести согласно штатному расписанию: во-первых, некролог с фотографией двадцатилетней давности, во-вторых, сбор денег по подписке, в-третьих, гражданская панихида, на которую бы приехали человек десять с работы, и еще пяток давным-давно уволившихся, и уже изрядно подзабытых, для которых твоя смерть была бы поводом о себе напомнить, и еще несколько человек, о которых никто не знает, кто они такие; кроме того, - тебе могло повезти, и кто-нибудь сказал бы пару прочувствованных фраз, которые могут относиться к любому почившему, засим последовали бы минуты молчания, и тебя бы вынесли, чтобы закопать, но лучше сжечь – в нашем климате гораздо комфортней быть сожженным; но вся эта роскошная церемония для тех, кого не выгнали с работы – она не для тебя, у кого его законное место отнято; я доживаю свой век на свалке ненужного хлама, хотя на ней можно найти много такого, что могло бы сойти за антиквариат: вот, например, я – штучный продукт - теперь таких, как я, больше не делают – среди моего поколения инкубаторских (интернатских) было мало, теперь же все поголовно интернетские; я даже внешне ни на кого другого не похож – если вы увидите худого старика с обритым черепом, бегущего вприпрыжку, рассекая воздух выставленным  вперед подбородком, обросшим жидкою седой бородкой, над которой зияет  вечно приоткрытый беззубый рот, с глубоко посаженными злобными глазами – девяносто девять из ста, что это я; если же случится, что он заговорит громко, быстро, невнятно, бессвязно и с воодушевлением – тогда со стопроцентной вероятностью вы встретились со мною, и я вам рекомендую его послушать: он может нести неслыханную дичь на любую тему, ссылаясь на свою эрудицию, и он поднимет руку к небесам, щелкая перстами, призывая вернуться навсегда улетевшие слова, и при этом добавляя: извините, но из-за склероза имя, время и место я сейчас никак не могу вспомнить, - и такой образчик человеческой породы, способный украсить любой краеведческий музей, - сука, прохиндей, подонок, ничтожество, недоносок, гад, бездарь, свиное рыло, недотыкомка, упырь, мерзавец, ублюдок Сикиляев позволил себе, совершив наглый произвол, выставить с работы, где я за пятьдесят лет выпестовал свою тематику, поддерживая ее в любви и холе, собирая о ней сведения со всего света, неустанно вскрывая ее интимные тайны, сублимируя опыт в идеи, изобретая ее будущее, и оформляя его патентами, доводя свой находившийся в производстве прибор до высшего совершенства, и что же - теперь, с тех пор, как меня там нету, тематика навсегда угроблена, а производство с трудом поддерживается в оставленном мной состоянии – все так же снуют одетые в перчатки руки сборщиков, устанавливающие серебряный припой на сверкающие медным блеском детали, все так же горит бледный огонь факелов над водородными печами, все также змеятся осциллограммы настроечной аппаратуры, все также стрекочет электросварка, все также высасывают из приборов воздух откачные посты, все так же в шуме вентиляции и шипении сжатого воздуха ведутся динамические испытания, все так же сотни людей сидят, уставившись в экраны компьютеров, и проводятся бесчисленные совещания на самых разных уровнях, где сталкиваются нешуточные страсти, и непомерные амбиции, где струятся потоки многолетней взаимной ненависти, подстегивающей жизнь, и где было зарезервировано местечко для меня,– весь огромный объем института пронизан незримыми силовыми линиями, влияющими на действия всех его сотрудников, снующих по немыслимо длинным коридорам, появляющихся из дверей многочисленных комнат, или за их дверями исчезающих, чтобы, например, занять свое рабочее место – когда-то и я, открыв замызганную моими руками дверь, направлялся на свое рабочее место; теперь дорога к моему рабочему месту лежит через дверь моей квартиры; я протискиваюсь к своему креслу и влезаю в него, как пилот садится за штурвал самолета, чтобы отправиться в очередное путешествие по необъятному прошлому, зыбкому настоящему и виртуальному будущему; передо мною – клавиатура и монитор компьютера в роли панели управления – над нею склонилась настольная лампа для ночных полетов, экран эл-джи, по которому я смотрю печальные новости,  несколько стопок книг, сложенных под столом, и поэтому находящихся в пределах быстрой доступности; все остальные несколько тысяч томов тут же сложены в штабеля, и, если очень нужно, любую из них можно достать, затратив день, или два; рядом – узкая кровать, как в кабине шофера-дальнобойщика, и еще окно – в него видна линия горизонта, отделяющая верх от низа – чтобы их не перепутать; пятьдесят лет назад здесь был подмосковный дачный поселок; все постройки, за исключением нескольких особняков, признанных памятниками архитектуры, и заборы между участками, были уже снесены, и вся территория поселка превратилась в сплошной фруктовый сад – весной, во время цветения, он стоял весь белый – это было похоже на земной Рай – вот только он был труднодоступен – на работу я каждый день ездил в переполненной электричке; каждая такая поездка была, как момент истины – в тесном контакте с народом – вот сценка из народной жизни: группа подозрительных мужиков с азартом играют в карты, затем карты убирают, и один из них глубоко натягивает на голову зимнюю шапку с опущенными ушами, подходит к окну, и ударом головы стекло насквозь пробивает, и вся компания выбегает из поезда, который как раз подъехал к остановке; за этим с ужасом наблюдают все пассажиры поезда, благодаря господа, что проигравший был должен всего лишь разбить стекло, а не кого-нибудь из них зарезать, но вообще-то я люблю ездить на электричке, если вагон не переполнен: ровно гудят под вагоном бесстыковые рельсы, скользя взглядом по всем окнам, можно охватывать все окружающее пространство; когда минуют пригороды, заменяясь сельской местностью, которая так однообразна, что выглядит не меняющейся, и кажется, что пространство застыло, и поезд, стоя на месте, мчится сквозь время – когда изобретут машину времени, то лучшего дизайна, чем вагон электрички, для него не придумаешь, но это когда будет, а пока в качестве машины времени я использую эл-джи – я переношусь в будущее городское пространство, заставленное бетонными каркасами разрушенных домов, где  я пробираюсь по тропинке, окруженной зарослями чертополоха, протоптанной по склонам груд щебня, которые загромоздили бывшую улицу; я оглядываюсь по сторонам: не подкарауливают ли  меня в засаде жители окрестных подвалов разрушенных домов, чтобы убить и использовать для приготовления мясных крапивных щей – постные щи мало питательны – в них идут лишь крапивные листья – стебли теребят, и из крапивных волокон прядут нитки, - из них делают грубую, но прочную ткань – ей нет сносу; правда, - какое из меня мясо – я гожусь лишь на полуфабрикат, который в советское время назывался «суповой набор», и стоил девяносто пять копеек – это были говяжьи кости со следами мяса на них – мясо тщательно обрезалось – из него делали бефстроганов, а из костей варили бульон, но это раньше полиэтиленовые пакеты с суповым набором лежали на каждом мясном прилавке – здесь, то есть в будущем, это – деликатес, и нужно быть очень осторожным, чтобы не попасть в щи к оголодавшим людям, но что-то мне здесь не нравится – пора возвращаться назад, и надо же мне так сильно промахнуться: судя по Российскому знамени, от которого оторваны белая и синяя полосы, я угодил в путч 1993 года – наша несчастная страна все время живет под угрозой воцарения левых – этих больных на голову людей, считающих, что или все люди одинаковы, или всех надо превратить в одинаковых, или всех неодинаковых уничтожить – вот, например, Зюганов восхищается пчелиным ульем, мечтая об обществе, организованном подобным образом, но ведь ему, наверняка известно, как поддерживается в улье этот идеальный порядок: если какая-нибудь пчела демонстрирует малейшее отклонение от стандартного поведения, все окружающие особи на нее набрасываются и уничтожают – вот о каком обществе мечтают коммунисты, и которое старались построить в советское время, но оно было больше похоже не на пчелиный улей, а на колонию кишащих мокриц, как изобразил Александр Зиновьев в романе «Зияющие высоты» население города Ибанска, аналог Советского Союза – безмозглому и злодейскому мировоззрению коммунистов противоречит сам факт существования искусства и его творца – художника, ведь настоящий художник принципиально отличается от обычных людей – он творит совершенно иную область человеческого существования – искусство, которое в советское время я использовал, как кислородную маску – в нем можно было спасаться от окружающего пространства, «из которого выкачали весь воздух» ; кроме того, когда во время Хрущевской оттепели в Пушкинском музее состоялась выставка Пикассо, я, придя на нее, примкнул к маргинальной группе сторонников модернизма, которые тут и там вступали в яростный спор с его оголтелыми противниками – вокруг них собиралось молчаливое большинство -«болото», - которые с опаской оглядывались, - не компрометируют ли они себя своим вниманием к подрывным разговорам – со времени этой выставки я стал диссидентом в вопросах эстетики, за это обычных граждан не карали, а только журили, в отличие от художников, которых за то же самое отправляли в психушку, совсем другое дело было быть диссидентом в политике или идеологии – здесь никому бы не поздоровилось, я же, подобно Филиппу Филиппычу Преображенскому, не люблю пролетариев, (пролетарий мне представляется противным типом с серым лицом, на котором глаза пустые, как два нацеленных на тебя револьверных дула, который тянется к тебе руками, и говорит с издевкой: «а мы тебя сейчас пошшупаем, есть ли у тебя что-нибудь, что можно экспроприировать, и посмотрим, что у тебя в голове, - позволить ли тебе жить, или к стенке поставить?»), но симпатизирую «буржу;зии и помещикам», о чем благоразумно помалкивал вплоть до эпохи больших изменений, когда в 1991 году на московских улицах появился бутафорский броневичок «Генералъ Корниловъ», в котором разъезжала группа молодых людей, одетых в белогвардейские мундиры, - с серебряными погонами и овальными кокардами на фуражках; броневичок останавливался в каком-нибудь людном месте, и вышедшие из него «офицеры» разыгрывали перед набежавшей публикой небольшой спектакль: «перед атакой на красных нам нужно основательно обдумать текущую ситуацию; ротмистр, у вас есть закурить?» - «разумеется, граф, у меня английские папиросы, - пожалуйста!» - при этом в толпе возмущенно заверещали – «граф! – вот до чего осмелели, суки» - меня же эта сценка очень порадовала, подняв мне настроение в связи с изменениями идеологической атмосферы, - и пошло, и поехало, и вскоре дошла очередь до Ленина, которого не осмеливались ругать даже мои антисоветчики родители, даже от моего деда, ненавидевшего большевиков, я не слышал ни одного плохого слова о Ленине, но только хорошее – что он, мол, придумал НЭП, и вот, наконец, в галерее Гельмана на Малой Полянке я смог принять участие в перформансе Шабельникова «Мавзолей», когда большая толпа участников собралась в погруженном в полумрак зале – светильники отбрасывали свет лишь на его белые стены, а около одной из них стоял стол, на котором располагался бисквитно-кремовый торт, изображавший в натуральную величину мумию Ленина, лежащую в мавзолее на ложе, усыпанном розами из сливочного крема; в зал вошли четыре «патологоанатома», одетых в белоснежные халаты, с большими ножами, и принялись за «свежевание» торта – к ним встали небольшие очереди, и вскоре все собравшиеся ходили по залу, с аппетитом поедая большие куски Ильича, запивая принесенными с собою напитками; подошел и я за своей порцией вождя; мне предложили отрезать кусок ленинского черепа, но я отказался из опасения подцепить какую-нибудь завиральную идею, и попросил кусок щеки, что и было исполнено; торт оказался прекрасного качества – белый крем, изображавший Ильичёву кожу, был нежен и сладок, а бисквит был сочен и душист, и прав был самозваный затейник, говоривший присутствовавшим здесь детишкам: «дедушка Ленин слаааденький!» - какой-то из многочисленных журналистов выбрал меня по признаку возраста, чтобы взять у меня интервью, и задал вопрос о моей оценке политического значения всего происходящего, и я ответил, что Шабельников выбрал самый лучший способ прощания с прошлым – ему высказывается максимальное уважение, так как его принимают вовнутрь, переваривают, все полезное усваивая, а ненужное выбрасывая в виде…, но все это было в далеком прошлом, когда много лет спустя я оказался в том же помещении после нападения на галерею группы православных активистов – на полу валялись сорванные ими картины, а Марат Гельман, прикрывая ладонью синяки, оставленные на его лице православными, давал показания следователю – после этого инцидента наш выдающийся галерист отправился в Пермь, чтобы проповедовать там современное искусство, но кончилось тем, что его попросили удалиться, а потом ему пришлось уехать и из России – он эмигрировал в Черногорию, выходящую на Адриатическое море, в глубине которого лежит самое удивительное место на свете – Венеция, Серениссима, - когда плывешь на вапоретто по Каналь Гранде, она разворачивается, как декорация спектакля, в котором объединены история и современность, в котором воспевается почти невозможная красота, а когда  попадаешь на Рива Скьявоне, то становится очевидно, что город составляет одно целое с Лагуной, которая выступает, как символ большого Мира, и понимаешь, что Венеция – столица мирового искусства, в том числе искусства современного, о чем свидетельствует венецианская Биеннале, с ее центром в Джардино, раскинувшаяся в 2013 году не только по всему городу, но и по островам Лагуны – я шел по этому городу, освещенному неярким ноябрьским солнцем, отражавшимся в водах каналов, которые пересекал по бесчисленным мостикам, чтобы один за другим посещать палаццо, в которых были представлены десятки проектов радикально современного искусства; вот я стою перед красным фасадом Палаццо Бембо с его двумя рядами стрельчатых окон, подлинным воплощением поздней готики, и, войдя вовнутрь, оказываюсь окружен произведениями современного искусства, например, парящим ангелом из нержавеющей стали с крыльями авиалайнера, снабженными турбореактивными двигателями на изящных консолях, но такое совмещение готики дворца с искусством XXI века в Венеции смотрится совершенно органично; особенно большое впечатление произвел проект Вадима Захарова «Даная», занявший все три уровня Российского павильона, к двум из которых – первому этажу и подвалу был добавлен третий – стеклянный фонарь, через который голубело венецианское небо, из которого, казалось, падал золотой дождь, который пролетал через большое квадратное отверстие в полу, по краям которого у балюстрады стояли многочисленные посетители, смотревшие, как золотой дождь падает на «данай», в роли которых выступали посетительницы павильона (мужчин в подвал не пускали), бродивших с зонтами, выполнявшими роль противозачаточного средства, по полу подвала, усыпанному специально изготовленными монетами, игравшими роль золотого дождя благодаря своему цвету; рассыпанные по полу монеты периодически собирались в ведро, ведро на веревке поднималось на первый этаж, где его содержимое высыпалось на транспортер, поднимавший монеты под крышу, и оттуда их постепенно высыпавший обратно – так поддерживался круговорот золотого дождя – когда три года спустя я брал автограф у Вадима Захарова на вернисаже в ГЦСИ, то признался, что одну монетку украл, и ему ее показал, и он мне сказал: «и правильно сделали!» - и я был реабилитирован, получив одобрение этого статного, красивого и благообразного мужчины, каждое слово которого звучит значительно, сопровождаемое соответствующими жестом, мимикой и взглядом – я, например, был очень впечатлен его словами: «я – наркоман культуры!» - такую наркозависимость я испытываю сам, и могу сказать, что этот наркотик тоже весьма опасен – в него сбегаешь от обыденной жизни, и пока ты находишься в бегах, кто-нибудь обязательно займет твое место, как это произошло с посетителями утренних сеансов , я вот тоже ощущаю себя лишним человеком – если меня вдруг не станет – этого никто и не заметит, а кто заметит – тот или обрадуется, или будет раздосадован тому количеству труда, что придется затратить на то, чтобы распорядиться с оставшимися после меня вещами – я по себе знаю, какая это тяжелая и мучительная работа – хранить их негде, выбросить жалко, а использовать невозможно – они были созданы в прошедшую эпоху для ее нужд, в том числе, книги, и вся моя библиотека, которую я всю жизнь собирал, и в которой видел внешний отдел головного мозга, будет вынесена на площадку, где стоят мусорные контейнеры, и свалена там в груды, на которые слетятся книжные барыги, чтобы их свезти в букинистические магазины, где они будут продаваться за бесценок в течение года; что же касается одежды, хранящей память тела, она будет собрана в охапки, и выброшена в мусорные контейнеры – на нее не позарятся даже бомжи; одежда старого покроя, даже ни разу не надеванная, никому не нужна, как и весь мой жалкий скарб; когда двадцать лет назад мою квартиру вскрыли грабители, все перерыв, они украли единственную вещь – школьную золотую медаль: кроме нее они не нашли ничего ценного – так что после моей смерти все вещественные следы моего пребывания на Земле будут выброшены на помойку, - хорошо, если у кого-нибудь осядет пара фотографий - а духовных следов уже и сейчас не видно – главный  плод моей профессиональной деятельности – уникальный электронный прибор, - сейчас забыт, так как никому не нужен, как будто ничего и не было, как будто это мне приснилось, и жизнь – это сон, но нет – жизнь еще реальна, пока я не покинул «кабину мышления», где я сижу перед экраном «воображение», передо мною – панель управления, всю центральную часть которой занимает предметный столик синтезатора «выражение», на который вызываются понятия и термины на одном из пяти языков: «рус.», «англ.», «фр.», «нем.», «ит.»; справа от него – блок управления памятью с переключателем «зрительная» - «логическая»; слева расположена кнопка «логика» и тумблер «эмоции», работающий в одном из положений – «вкл.» и «выкл.»; кабина работает в одном и двух режимов: «мышление» и «поиск и прием внешней информации» - во втором режиме экран «воображение» используется для отображения информационного потока; дизайн моей мыслительной кабины – изрядно в стиле ретро и основательно изношен, особенно хромает память, и барахлит логика, но воображение еще работает неплохо, и пока старушка мне еще кое-как служит, продолжу свой путь, в котором главной помехой является депрессия – о, как кошмарен момент утреннего пробуждения! – ты чувствуешь себя, как бытовой прибор с выключенным электропитанием – все побуждения в колоссальной степени ослаблены, и на тебя давит ощущение тотального несчастья; сил хватает только на то, чтобы заварить крепкий чай, а затем, собрав все силы, приняться за чтение; через несколько часов трудоспособность частично восстанавливается, но ощущение тревоги, неудачи,  безнадежности и краха – никогда не прекращается, окрашивая все, чем ты занимаешься, в мрачные, траурные тона, то и дело вызывая панику по каждому поводу и без повода – что у меня за депрессия такая? – я завидую тем, кто болеет МДП – у них периоды депрессии сменяются периодами мании – как я хотел бы испытать состояние мании: это ж, наверно так здорово побыть маньяком! – можешь делать все, что захочешь, а то меня все время преследовало начальство, по чьему мнению я себе много позволял – и самое большое преступление состояло в том, что я не желал находиться в тени, стремился всеми способами себя проявлять на публике, и это мне, как правило, неплохо удавалось; однажды мы с начальником – Метельским – ездили справлять юбилей Главного инженера одного очень большого предприятия – народу там собралось – видимо-невидимо; так как адрес от предприятия писал я (мне это удавалось лучше всех), то Метельский велел зачитать его мне, что я и сделал, сорвав аплодисменты, и несведущие люди решили, что я и есть Метельский; как только он это понял, Метельский изменился в лице, и встал, чтобы произнести приветственную речь от нашего предприятия, чтобы ни у кого не осталось сомнений, кто есть кто; после этого инцидента мне можно было увольняться – я стал persona non grata, и это проявилось, когда я пришел проститься с Храмовым, скончавшимся от рака – увидев меня, Метельской, уставившись в меня ненавидящим взором, всем своим телом исполнил жест, направленный в мою сторону, весьма красноречиво показывавший его желание силой вытолкнуть меня из этого места – он красноречивее любых слов требовал: «изыди!» - и это было несправедливо – я много и плодотворно работал с Храмовым в свою бытность главным конструктором «Сколопендры» - самой крупной темы в институте (это было давно, еще в советское время); Храмов мне показывал через окошко в вакуумной камере, как выглядит поверхность анода, бомбардируемая электронами: она похожа на звездное небо, каким я его видел, путешествуя по горному Крыму во времена своего отрочества – я тогда видел восход с вершины Ай-Петри – верхний краешек багрового солнца появился из рассветной дымки на совершенно неожиданном месте – линия горизонта оказалась значительно выше, чем я думал; позже я побывал в Крыму еще несколько раз, потом Крым стал не наш, теперь – опять наш – мы живем в бурном потоке истории: сколько изменений произошло за последние какие-то тридцать лет, и сейчас грядут новые изменения, и то, что происходит – совершенно непонятно – оценка текущих событий и личности нашего руководителя будет дана не раньше, чем лет через тридцать – сорок – видимость редко совпадает со значимостью – у него совершенно неказистый облик: низкий рост, вихляющая походка, стертое лицо с маленьким подбородком, взгляд невыразительный, язык простецкий: посмотришь – ленинградская шпана, но действует он продуманно, решительно и смело, заставая своих противников врасплох – в современном мире, возможно, нет правителя более компетентного, но как о нем будет написано в будущем, предсказать совершенно невозможно, однако, принимая во внимание опыт отечественной истории, (русский народ весьма неблагодарен к своим прошлым вождям), - прогноз плохой, тем более, что России в будущем ничего не светит, - так все неудачи свалят на Путина, забыв то хорошее, что ему удалось сделать – есть ли что-нибудь ужаснее народа, как целого, – жадного, неразумного, косного, жестокого, легковерного, злопамятного – положительными качествами и творческими способностями наделены только отдельные личности – народ же, как масса, причем не только у нас, но во всех странах, - глуп и страшен; единственное, что спасает положение – что им можно манипулировать, и качество страны определяется качеством элит, и выбираемого элитами руководителя, и, давая положительную оценку руководителю, массы признают правящие ими элиты, и система управления общества находится в устойчивом состоянии, и нужно решительно пресекать попытки ее расшатать – не дай нам Бог очередной революции, кровавый призрак которой оживает в связи с ее столетней годовщиной  - меня пронзает ужас каждый день, когда на цифровых часах высвечивается время 19 час. 17 мин – и мне мерещится вооруженный сброд, унижающий, насилующий и убивающий цвет нации – узкий слой талантливых и образованных людей - носителей мировой и национальной культуры – мне революция предстает в навязанных коммунистическим воспитанием формах – залпом Авроры, размахивающим рукой плешивым картавым чертом, рабочими, солдатами и матросами, лезущими на ворота Зимнего дворца, тачанками, красным знаменем, серпом по яйцам, и молотом по голове – уууу, как я все это ненавижу! – но водоворот истории интересуется моим мнением не больше, чем смерч озабочен судьбой песчинки, которую он втягивает в свою воронку, и что будет – то будет, и, если быть до конца откровенным, то единственная цель моей нынешней жизни состоит в удовлетворении любопытства: что случится нового, и это тем интереснее, чем больше временной интервал, охватываемый твоею жизнью – вот недавно зарегистрировали гравитационную волну, вызванную слиянием двух черных дыр, а, когда я был студентом третьего курса Физического факультета МГУ, в 1961 году, молодой профессор Брагинский предлагал мне тему дипломной  работы  по чувствительным датчикам гравитации, но, побоявшись трудностей, я на это не решился, а Брагинский и его школа с тех самых пор занимались этой проблемой, и их методики легли в основу датчика, использованного в последнем эпохальном открытии, и, даже если мне предстоит засвидетельствовать конец света, то лучше умереть вместе со всем светом, чем просто так умереть! – кстати, умирать совсем не страшно – самое трудное, как говорили древние греки – достойно перенести перемены к худшему – я боюсь не только обеднеть материально, но с ужасом наблюдаю за ослаблением своих способностей, особенно памяти, внимания и здравомыслия – я склонен к внезапному принятию решения, и оно случайно может оказаться правильным, но стоит мне задуматься, как вероятность неправильного решения увеличивается, и чем дольше я буду думать, тем глупее будет мой поступок, что и не удивительно, так как при попытке думать обнаруживаю в голове пустоту; более того – когда я читаю, то ошибаюсь в восприятии слов: какие-то буквы опускаю, или заменяю их на другие, и только тогда замечаю ошибку, когда текст теряет смысл – если так пойдет и дальше, то я скоро превращусь в овощ, и, пока этого еще не случилось – я говорю, говорю, говорю – о политике, экономике, литературе, архитектуре, искусстве, философии, психологии, истории, кинематографе – и так рождается этот текст – я, к примеру, любитель кинематографа, но не всякого, а артхаусного – с тех самых пор, как во время перестройки присутствовал на встрече с Кайдановским, который сообщил, что он не снимает «фильмов для народа», и это меня впечатлило так, что я решил больше не смотреть «фильмов для народа», и этого принципа придерживаюсь строго, из-за чего в последнее время я целыми месяцами не бываю в кино, где царит масскультовая дешевка; кино для меня – это способ погружения в миры, непохожие на мир реальный – мир притчи, функционирующий по своим жестко сконструированным законам, мир символический, построенный на аллюзиях, мир мыслительной абстракции, составляющий изнанку реальности, а в кино выводимый на экран, мир сновидения, мир подсознания, - как индивидуального, так и коллективного; в этих мирах используются трансформированные образы в неожиданных ракурсах, и особая драматургия обращения с ними; другими словами: если в масскультовом кинематографе происходят события совершенно невозможные, - они выглядят, как в действительности; в фильме же артхаусном события, казалось бы, самые заурядные, на реальность  похожи мало, и его необычная эстетика вызывает катарсис – как я это видел в одном фильме , где в длинной сцене из темноты выступают трагические лица, показанные крупным планом, сопровождаемые мерным стуком вагонных колес, на который наложен ни на минуту не умолкающий гул времени – стук поезда по рельсам, ныне отсутствующий из-за бесстыковых рельс, вызывает  ностальгию по прошлым странствиям (путешествие на поезде, оставляет, в отличие от авиаперелета, реальное впечатление от перемещения в пространстве), и мне вспоминается поездка из Хивы в Бухару в 70-х годах – поезд шел через пустыню Кара-Кум, кругом – полное безлюдье, лишь иногда попадались по пути какие-то одинокие хибары, вокруг которых бродили один-два одногорбых верблюда; в грязном, донельзя обшарпанном, переполненном вагоне стояла жуткая духота, выручало только то, что вагон отчаянно качало на разбитой колее, и когда он особенно сильно наклонялся, в его стенке открывалась огромная, от потолка до пола, щель, через которую  врывался наружный воздух; ко всем неудобствам быстро привыкаешь, но когда все пассажиры, кроме нас с женой, забрались на лавки, и стали творить намаз, нам стало по-настоящему страшно, так как деться было некуда, и мы застыли обреченно на маленьком пятачке коридора, оставшемся не занятом распростертыми ниц телами – так мы погружались в среднеазиатскую экзотику – конечно, было очень интересно увидеть мечети Самарканда, посетить фантастическую Бухару, оказавшись в стране с культурой, совершенно не похожей на нашу, - однажды, задержавшись до вечера в центре Бухары, мы обнаружили, что на площади перед жемчужиной города – изумительной по красоте и величию мечетью Калян, кроме нас с женой находился лишь десяток нищих, которые, стоя на коленях, надвигались на нас, требуя милостыню, и чем ближе они к нам подступали, тем более угрожающе звучали их требования – мне вспомнился эпизод из романа Гюго «Собор Парижской Богматери», имевший место на Дворе Чудес, и, чтобы не попасть в положение Гренгуара, мы обратились в бегство, и отчаянно спешили по совершенно пустым улицам, пока не добрались до современного города, в котором присутствовали скромные признаки общественной безопасности, - но, ознакомившись со Средней Азией однажды, я не обрел интереса в углублении знакомства – меня пленяет европейская культура, чьи истоки лежат в Древней Элладе, прошедшая школу Древнего Рима, построившая цивилизацию на основах разума, - культура, бережно хранящая память о своем прошлом, культура, создавшая великое искусство, культура, обитающая в сотнях городов, разбросанных по всему Миру, культура, рвущаяся в неизвестное будущее, культура, которую я ощущаю, как родную, - она мне одновременно близка, и вызывает подлинное восхищение своим неизмеримым богатством и силой – за последние десять лет я совершил паломничество по большим и малым городам европейской культуры, и эти путешествия стали моим ценнейшим достоянием – они стали своего рода посвящением: теперь я считаю себя почетным венецианцем, почетным парижанином, и почетным пражанином – когда ты в первый раз приезжаешь в город с намерением раскрыть его душу, наматывая десятки километров пеших прогулок, впитывая глазами его виды, лаская глазами его архитектуру, знакомясь с его картинными галереями и музеями, всматриваясь в лица его жителей, - у тебя возникает собирательный образ, привязанный к определенному месту на планете, например, к Брюсселю с его самой красивой в мире площадью Гран-пляс, которая существует в памяти в десятках вариантов, в зависимости от ее освещения, и ни в одном не звучит  диссонирующих нот, - таково ее совершенство, или к Зальцбургу, каким он видится  со стены крепости Хоэнзальцбург, стоящей на горе Фестунгберг, - город занимает уютную речную долину, окаймленную невысокими скалистыми горами – здесь проходит южная граница Альп; - Старый город лежит у твоих ног, как на ладони: - в центре композиции зеленеет купол Кафедрального Собора, взлетевшего над его массивными абсидами, обок него белеет большая площадь, на которой блестит золотом «Сфера» - произведение современного немецкого художника Балкенхола, - огромный шар, на котором, если приглядеться, можно рассмотреть скульптурного мужика, стоящего широко расставив ноги; среди хаотически разбросанных домов тут и там выступают силуэты многочисленных барочных храмов, а, если вытянуть шею, внизу, под самым обрывом можно увидеть вход в Моцартеум – самый известный в мире концертный зал; - и совокупность всех  образов любимых мною городов (их немало - около сотни) – мое ценнейшее достояние, мой праздник, моя отдушина, в эту же категорию входит и Санкт-Петербург, - город, вызывающий эстетический шок, выглядящий, как овеществленный сон – мне, например, снится Екатерининский канал в районе Банковского моста, где он плавно изгибается – но только не называйте Петербург Северной Венецией, с которой он не имеет ничего общего – его вообще невозможно сравнивать с каким-нибудь другим городом  мира; – а как же Москва? – Москва другое дело: я не могу на нее смотреть внешним взором, так как не могу ее отделить от себя; она - сумбурная, насквозь эклектичная, местами – прекрасная,  местами – уродливая, всегда нелогичная, подчас высокомерная, излишне помпезная, но я не могу себя представить живущим в каком-нибудь другом месте – каких-нибудь полчаса – и я могу переместиться в центр города, в густую сеть его переулков, застроенных в дореволюционное время солидными шести- семиэтажными «доходными» домами, фасады которых заботливо украшены лепниной, балюстрадами, эркерами разнообразных стилей, перемежаемыми то церковью, то особняком, построенном в стиле классицизма, ампира, или стиля модерн, то двухэтажным купеческим домом, над которым возвышаются густые  купы деревьев уютного тихого дворика, - эти переулки погружены в спокойную, немного угрюмую задумчивость, вызывая настроение тихой созерцательности, свойственное исконным, коренным москвичам – я люблю бродить по Старой Москве, например, выйдя из кинотеатра «Иллюзион», что в высотном доме на Котельнической набережной, сворачиваешь направо на узкую изогнутую улочку, круто взбирающуюся на Швивую Горку; перед тобой – башни, стены, белокаменная церковь Афонского подворья, стоящего над спуском к Москве-реке; дойдя до его ворот, сворачиваю налево, на Гончарную улицу, что не спеша идет между двух рядов одно- двухэтажных домиков, направляясь к Таганке; вскоре по ее правой стороне, за невысокой металлической оградой, открывается небольшой сад, в глубине которого стоит городская усадьба, украшенная великолепным шестиколонным портиком, дальше по правую сторону стоит громадный дом сталинской постройки, в котором развивалось действие нашумевшего в 60-е годы романа «Чего же ты хочешь?», написанного Всеволодом Кочетовым, который был «не столько инженером, сколько офицером человеческих душ – вместо того, чтобы изваевывать, он предпочитал их завоевывать»,  - в этом романе в качестве едва ли не главной героини фигурировала девушка с пышной грудью по имени Ия, склонная к лаконизму: ««и я» - сказала Ия» - вот незабываемая цитата из этого знаменитого произведения; отвернувшись от этого монструозного дома, отдыхаю взглядом на церквушке, стоящей на левой стороне улицы, на углу переулочка, сворачивающего влево (храм Успения Богородицы), украшенной изумительной красоты изразцами зеленого цвета – сворачиваю в переулок, и иду, любуясь необыкновенно стройной шатровой колокольней (церкви Николая на Болвановке), обогнув которую справа, выхожу к Театру на Таганке, что тесно связан с именем «Высоцкий» - именем человека, который помогал выносить советское время, называя вещи своими именами, например, я ему благодарен за меткое выражение – «морда комсомольская»; вот уже двадцать пять лет минуло, как нет никакого комсомола, а морд комсомольских – не счесть, особенно их много в Государственной Думе, во фракции коммунистов – получилось, как в басне Крылова – в Совет, состоявший из львов, запустили дюжину ослов, чтобы они научились львиному рыку, но прошло время, и из помещения Совета львиного рева почти не слышно, а только и раздается, что сплошное «и-а!» - я не могу слышать самой коммунистической речи – они до сих пор пользуются языком Совдепии, вызывающим приступ тошноты, и вещают с интонацией, предполагающей знание абсолютной истины, так как претендуют на выражение мнения массы: нас много, и всех несогласных мы затопчем ногами – вот чего надо больше всего опасаться, когда живешь в России – выползания на улицы столицы страшного насекомого - тысяченожки , после чего общество функционирует, как зараженный вирусом компьютер, и если России вновь суждена эта участь, то лучше мне умереть – больше всего я боюсь простого народа: боюсь и ненавижу; ну, да ладно: Бог не выдаст – свинья не съест; буду заниматься собственными проблемами: научиться жить при отсутствии памяти, научиться разговаривать, когда каждое второе нужное слово вспоминается через час, а то и завтра – в этих условиях сподручней писать, чем говорить, тем более, что, когда пишешь, нас двое – Я и Оно, которые подбадривают друг друга, - «Я» рассеянно блуждает по полю мира, а «Оно» вдруг начинает поспешно строчить что-то совершенно нелепое, которое «Я» вынуждено ограничивать и корректировать – так мы и живем на моем рабочем месте, где клавиатура, экран, настольная лампа, эл-джи, и окно, уже наполовину закрытое книгами, откуда я обозреваю то, что было, ибо настоящего нет – оно стремительно отлетает в прошлое, где почти полностью быстро забывается; всего четыре дня тому назад я ехал на рейсовом  автобусе из Афин в Олимпию, еще не представляя, успею ли осмотреть ее до закрытия, и в тот же день вернуться, но я тик-в-тик успел на пересадку, и попал в Олимпию так, что у меня оставалось полтора часа до закрытия, и я смог осмотреть и попасть под очарование этого благословенного места, которое недаром греки назвали именем жилища богов, где руины прекрасной Палестры представляются, как природное явление – так естественно они смотрятся на фоне каменистой почвы и вечнозеленой растительности под жарким весенним (в начале апреля) небом, - и я успел на последний автобус, вернувший меня в гостиницу еще засветло – а что стал бы делать одинокий иностранец в незнакомой стране в темноте? – всю эту бурную жизнь я испытал всего четыре дня назад, но она уже подернулась флером далекого прошлого – все волнения забылись, виденные мною прекрасные картины превратились в законченные образы, и со временем воспоминания об этой поездке, постепенно абстрагируясь, превратятся в знаки – и такова судьба памяти обо всех недавних событиях; - гораздо лучше хранится память о событиях самых отдаленных, например, о раннем детстве – то, что я о нем помню, совершенно не меняется в течение долгих лет, и это связано с тем, что воспоминания имеют архетипический облик: образы предельно упрощены – сколько бы я в них ни всматривался, я не могу разглядеть деталей, которых бы не заметил раньше – они имеют определенные, обобщенные очертания, слитые воедино с их именами и свойствами, например, Мама – нечто большое, мягкое, ароматное и ласковое – на ранних детских воспоминаниях, как на фундаменте, возведено все мое существо – оттуда берет начало вся моя жизнь, включая такие ее стороны, время которых настанет гораздо позже, например, секс: мне было всего лет пять, когда вдруг моя маленький и безобидный стручок вдруг угрожающе раздулся и отвердел; - я страшно испугался, но понял, что это ужасное изменение должен сохранить в тайне ото всех, даже от своих родителей, так как оно мучительно и постыдно; по прошествии нескольких минут жуткой паники моя пиписька вернулась в свой привычный вид, но беспокойство по поводу ее возможного пробуждения с тех пор довлело надо мной, как какое-то постыдное уродство; позже, когда мои более просвещенные сверстники раскрыли мне смысл поведения моего члена, и я понял, что не один такой, страх пропал, но беспокойство, чувство стыда, со временем дополнившееся жарким томлением и жаждой обладания, сопровождали всю мою жизнь, и сохранились до сих пор, перекочевав в теперь уже редкие эротические сны, в которых есть и трепет желанья, и сдавленное страстью дыхание, и матовый блеск женской плоти во мраке, и поцелуи, и жаркий шепот, и влажный блеск очей, и прикосновенья  нежной бархатистой кожи, и страстные объятья, но, когда дело доходит до слиянья, сон тотчас обрывается, оставляя по себе лишь привкус неудачи – о, страх неудачи, несостоятельности, - как пагубно он повлиял на весь мой жизненный путь, как его изувечил! будь у меня больше уверенности в себе, я бы много большего добился, а именно того, что больше всего ценю – известности; ведь посмертная известность – единственная доступная для человека форма вечности, и у меня ее нет: я – бабочка-однодневка; пока жив – я есть, а после того, как умру – меня совсем не будет, как будто вовсе не было, и это меня страшно удручает – ведь в загробную жизнь я не верю; правда, можно себя утешить мыслью, что известность – вещь совершенно случайная и не всегда справедливая: две пошлые девки станцевали в храме, и получили мировую известность в номинации «Искусство», но это – слабое утешение в несостоявшейся жизни; я сделал в ней только одну важную вещь – создал сверхмощный электронный прибор «Сколопендра», до сих пор не имеющий аналогов в мире, который предназначался для уникальной радиолокационной станции «Таити», но, когда скончался СССР, «Таити» стала ненужной, и была демонтирована; какое-то время о ней сохранялись память в технической литературе, как об эпохальном достижении, но из последнего издания «Энциклопедии радиолокации» пришедшие в отрасль молодые шустрые ребята всякие упоминания о «Таити», и, следовательно, о «Скоопендре», выкинули, словно их не было – так главный итог всей моей жизни канул в Лету - тяжек жребий инженера: трудно ему вырваться из безвестности! а если бы я выбрал другую профессию, было бы лучше? – неизвестно, тем более что никто не отменял всеобщего закона: «всякая жизнь заканчивается у разбитого корыта» - а ты чего хотел? ты стремился к славе? – да нет! – в каждый момент моей жизни передо мной стояли конкретные цели, вытекавшие из ситуации, в которой я находился, на развилках судьбы принимая решения согласно настроению, исходя из обстоятельств, при дефиците информации и смутных представлениях о конечных целях – не было у меня мудрого спокойствия, которое побуждало бы время от времени останавливаться для обдумывания жизненного пути, и принятия принципиальных решений – меня несло жизненным потоком, порой разворачивая то спиной, то боком – и вот теперь занесло в застойную заводь, подернутую ряской, из которой мне уж не выбраться – не те силы! – так что нет у меня будущего – одно лишь прошлое, в котором уже ничего не изменишь, хотя хотелось бы – столько там глупого, нелепого, постыдного, трагичного, что хотелось бы забыть, но это невозможно – неподвижное бесконечно дорогое лицо с приоткрывшимся в уголке губ ртом с застывшей на нем горечью печали останется с тобою до конца дней; но куда деться от своей жизни? – у тебя нет ничего другого – прими ее такой, какая она есть, расслабься, и постарайся получить удовольствие – съездить за границу, сходить в кино, сходить на художественную выставку, где-то выступить, покрасовавшись парадоксальной мыслью, следить за потоком мировых новостей, строя прогнозы: что дальше будет?, всякий раз дивясь непредсказуемостью истории, побывать на встрече с соучениками по Университету, радостной из-за того, что ты видишь, что твои друзья мгновенно узнаваемы, так как, по сути, выглядят и ведут себя так же, как выглядели и вели себя пятьдесят лет назад, и среди них тебе кажется, что вернулось самое счастливое в жизни студенческое время – ты чувствуешь себя на пятьдесят лет помолодевшим – оживают привычки, настроения, отношения, бытовавшие в молодости, и ты несказанно рад, что в этом стремительно меняющемся мире есть некая область постоянства – «отечество», но не Царское Село, а Университет, где ты провел пять незабываемых лет с вдумчивым гениальным Борей, спокойной, рассудительной Ритой, интеллигентным насмешливым Сашей, дерзким нахалом Толей, барственно самоуверенным Сергеем, отчаянной Валей, прямодушным Андреем, безупречно воспитанным Володей, прикидывавшимся циником Рафиком, и  своим лучшим другом – мудрым и сильным Колей – во всем свете нет других людей, которые бы тебя поняли с первого взгляда и первого слова, перед которыми можно раскрыть душу без страха – теперь таких людей больше вообще не делают – современный молодой человек скроен совсем по-другому, чем наше поколение – кажется, что его поведение определяется компьютерной программой: в каждой конкретной ситуации он открывает определенный набор опций, выбор каждой из которых предполагает стандартный набор сказанных слов и проделанных действий, причем эти опции подразделены на два разряда «хороший человек» и «плохой человек» - в результате мы имеем всего несколько типов стандартного поведения – это до предела упрощает и делает удобными любые человеческие контакты, но лишает их возможности импровизации, и, следовательно, художественной ценности – против этого стерилизованного мира и борются радикальные исламисты, стараясь вернуть в обращение цивилизацию грубых, примитивных страстей и обычаев – раньше борцами за торжество ретроспективной утопии были коммунисты, потом коммунизм сдулся, и оказалось, что свято место пусто не бывает – теперь вместо коммунистов массовыми убийствами и разрушением храмов занимаются исламисты, тоже оправдывая это высокими идеалами – на этот раз не пророчеством Маркса, но волей Аллаха; несмотря на высокую пассионарность, им еще далеко до коммунистов в части захвата территорий для своего государства, но все еще впереди,  принимая во внимание слабую реакцию цивилизованного мира на ИГИЛ; история повторяется: в 1918 году Вудро Вильсон тоже заявил, что русская революция США не касается, а если бы страны Антанты, ответив на мольбы образованных классов, объединившись, зачистили Россию от большевиков, не только наша, но и Мировая история XX века выглядела бы совсем по-другому – гораздо лучше; вот и сейчас Америка наступает на те же грабли, не желая объединить силы с Россией; Америка страшно разочаровала меня, ее бывшего ярого сторонника, для кого она была в советское время светочем робкой надежды на то, что коммунизм не охватит весь мир, сохраняя возможность избавления от коммунистического ига – я считал искренне и наивно, что то, что хорошо для Америки – то хорошо для всего Мира, но после краха коммунизма США стали проводить политику Советского Союза, беспардонно насаждая свои порядки силой и подрывной деятельностью по всему земному шару, и относясь к России, как к СССР, что несправедливо – ведь у нас теперь какой-никакой, но капитализм – светлое будущее человечества, и мы берем с Америки пример – Америка всегда для нас была земля обетованная – еще в конце пятидесятых я, подросток, приникал в радиоприемнику, чтобы сквозь треск атмосфериков и рев глушилок слушать передачу Виллиса Кановера “Music USA”, восхищаясь хриплыми речитативами Луи Армстронга, интеллектуальным джазом Дэйва Брубека и Чарли Паркера, и истеричными воплями Элвиса Пресли – пение последнего действовало особенно возбуждающе, весьма красноречиво свидетельствуя о сексуальной подоплеке музыкальной экспрессии – ритмы рок-музыки, как и ритмы ритуальных танцев туземцев близки к частоте коитальных движений – вообще, все здание культуры зиждется на биологической основе, а искусство является сублимацией сексуального желания – сила его воздействия основана на подсознании, а возможность утонченного эстетического наслаждения развивается и передается, как культурное наследие – путем обучения и самоусовершенствования – так первобытная сила древних Микен поражает своей мощью, как удар грома, а красота классической Олимпии захватывает тебя постепенно, путем вдумывания и вчувствования, и, по мере того, как она тобой овладевает, ты сам немного, но заметно изменяешься; человек – единственное существо, обладающее культурой, передаваемой негенетическим образом, что позволяет ему изменяться в тысячи раз быстрей, чем позволяет темп природной эволюции – он кто? – венец Природы, или досадный брак, случайная ошибка, которая будет очень быстро исправлена? – найти ответ на этот вопрос можно только, идя на прорыв – устраняя препоны быстрому развитию, отметая все стабилизационные и ретроспективные утопии, вроде коммунизма или исламского фундаментализма – смыслом жизни должна быть бесконечная любознательность – что будет с человечеством дальше?, как оно изменится качественно?, а вовсе не забота об увеличении количества его особей! – лучше меньше, да лучше! – если оглянуться на историю культуры, то бросается в глаза огромная диспропорция между огромной численностью людей и малым числом имен, оставивших след в культуре – на ранних стадиях истории это было оправдано низкой производительностью труда – требовалось много работников, чтобы обеспечить творцам необходимый досуг для их деятельности; сейчас производительность труда многократно увеличилась, но начинает сказываться другое ограничение, например, Китай, с его населением в полтора миллиарда, уже прибегает к аутосорсингу – ему начинает не хватать работников высокого качества, поэтому, как бы не воротили нос религиозные фундаменталисты, человечеству придется пойти по пути увеличения процента талантливых людей, что возможно только с применением генной инженерии – а пока что – увы! мы находимся в таком состоянии общества, когда каждый талантливый человек воспринимается массой окружающих его средних людей, как оскорбление, как угроза их существованию – его люто ненавидят и боятся – во время Перестройки я беседовал со своим сослуживцем Витей на тему того, как надо отбирать людей для управления обществом - у Вити по этому вопросу не было ни малейших сомнений: «это должны быть исключительно люди не выше средних способностей» - такое отношение к таланту не является повсеместным – оно особенно характерно для нашей страны - это наследие советской эпохи, выцветившей жизнь до тотальной серости, которое будет чувствоваться в жизни еще нескольких грядущих поколений – что может быть беспросветней серых советских будней с пустыми серыми улицами, на которых единственное цветовое пятно - выцветший кумачовый транспарант с надписью «Слава КПСС!», с одинаковыми серыми тусклыми лицами одетой в серое толпы, с четырехполосной «Правдой» за четыре копейки, в которой, казалось, каждый день печатался один и тот же текст, с передачей «Время», начинавшейся с сообщения о том, что «труженики Ставрополья встали на предпраздничную трудовую вахту в честь …Съезда Партии (номер съезда проставить)», а все небо от конца и до края было закрыто зловещей тенью коммунизма, который казался неизбежным, как конец Света, и только личная жизнь, вытесненная в тесные клетки маленьких, как крольчатники, квартир, заставленных стандартной мебелью, не подчинялась коммунистической идеологии и государственной регламентации: в семейной жизни, в отличие от общественной, люди вели себя естественно: каждая семья была счастлива или несчастлива по-своему, – люди подчинялись отчасти влечениям, отчасти – старым традициям: заключали браки, разводились, веселились, пьянствовали, издевались над своими родственниками, или их любили, иногда дело доходило до убийства, рожали и воспитывали детей каждый на свой лад – я вспоминаю ежевечернее семейное застолье, в котором участвовало три поколения: дед, родители, и мы с младшей сестрой; за обильным ужином следовало чаепитье, продолжавшееся не меньше двух часов; мы выпивали по пять – шесть чашек чая, заедая их вареньем домашнего производства, ведя общую неторопливую беседу (телевизора тогда еще не было); из жизни моей собственной семьи мне врезался в память один тихий летний вечер, речная запруда на опушке леса; обнаружив на ней плот, я демонстрирую свою морскую удаль, отправившись в плаванье по покрытому ряской пруду, отталкиваясь от дна сучковатым багром, под взглядами жены и моей четырехлетней дочурки…и вот ведь какое странное дело: в самом дорогом семейном воспоминании я отделен от своих родных стоячею водою – это, конечно же, неспроста: я всегда отделен от всех других людей непреодолимой стеной; мой врожденный дефект – трудность установления человеческих отношений, и постоянный страх их разрыва – я боюсь, что случайно вырвавшееся слово, или мимолетно брошенный взгляд навсегда отравят мои отношения с человеком, который мне дорог, и я впадаю в панику, стараясь немедленно, сейчас же, исправить ситуацию, и многократно усугубляю неловкость – наверное, я произвожу впечатление человека с тяжелым характером, но я всего лишь – паникер и трус, и живу под постоянным гнетом сбывания худших опасений – по мне, если какая-нибудь неприятность возможна, то она должна случиться непременно, но когда худшие из моих пророчеств не сбываются, я не получаю ни малейшего облегчения, так как тотчас же приступаю к составлению новых, а нужно просто преисполниться главной жизненной мудрости – перестать беспокоиться, и начать жить, но это крайне трудная задача – я владею только одним безотказным средством обретения самоконтроля, но он заключается не в во включении в жизнь, а в уходе от нее – это чтение – оно погружает в самые разные миры – каждый с присущей ему логикой и эстетикой, со своим интеллектуальным и эмоциональным наполнением, со своей системой ценностей – сколько замечательных открытий я совершил благодаря книгам, и сколько я еще мог бы совершить, поэтому зрелище книжных полок всякий раз вызывает у меня одну и ту же реакцию притяжения – я начинаю читать надписи на корешках, мои руки сами тянутся, чтобы их раскрыть и посмотреть титульную страницу, оглавление, выходные данные, и пролистнуть иллюстрации, если они есть; для меня книга всегда была неким волшебным объектом – скромной на вид вещью с потенциально огромным духовным содержанием – нужно только среди миллионов книг найти те, которые написаны для тебя – их прочитать и оставить при себе – из этого стремления рождается инстинкт, влекущий к каждому книжному магазину, в какой бы стране ты не находился, - благо, что ты можешь читать книги на четырех иностранных языках, но по мере обретения читательского опыта твоя требовательность нарастает, и интересующие тебя книги встречаются все реже, и поиск нужных тебе книг превращается в сущее мученье – еще одно из многих, которым ты себя подвергаешь: посещая очередную Московскую книжную ярмарку, где представлены десятки тысяч наименований книг самых разных лет изданий, ходишь потерянно часами по огромному павильону, и, если найдешь хотя бы три-четыре книги, можно считать, что тебе повезло, а еще каких-нибудь сорок лет назад, обежав за субботу два десятка букинистических магазинов, я возвращался домой с богатой добычей – целым портфелем книг, которые, ликуя, осматривал, предвкушая грядущее удовольствие от их чтения – в этой книжной охоте присутствовал подлинный азарт, порожденный дефицитом, и я накупал больше книг, чем было возможно прочесть, и теперь тысячи томов моей библиотеки, к которым у меня пропал интерес, лежат мертвым, бесполезным грузом, загромоздив мое жизненное пространство, - вот, под книжной тяжестью опять с тихим шорохом шевельнулся один из штабелей, угрожающе нависнув над моею головой, но, не обращая на них внимания, я продолжаю искать книги, которые считаю мне предназначенными – названия некоторых из них мне известны, а об иных я еще не слыхал – возможно, они еще и не написаны, но я буду о них грезить, пока жив – жизнь завершается похоже на то, как она и начиналась – как в раннем детстве, еще не научившись читать, я любил листовать книги и журналы с картинками! – журналы “Popular Science” и огромную, неподъемную книгу «Американское строительство», которые знал наизусть; - как я мечтал о появлении новых книг! книга всегда была для меня предметом высшего интереса – даже познание женщин я приравнивал к чтению  книг, и увлекался множеством изданий в ярких обложках: у одной был иконописный профиль, у другой – разновеликие огромные темные глаза; у третьей – красивый бюст, и зрачки, как омут, окруженный серо-голубой радужной оболочкой, но эти книги быстро разочаровывали своим содержанием, и судьба оказалась ко мне милостивой: я встретил книгу, как мне сразу показалось, написанную специально для меня, и я принялся с энтузиазмом за ее изучение – под выполненным с безупречным вкусом внешним оформлением обнаруживалось многообразное и волнующее содержание, которое удалось познать лишь в два приема, так как она состоит из двух переходящих одна в другую страт: – верхняя страта - природная, сучья, кошачья, лисья, под которой, в самой глубине, лежит человеческая женская суть, мудрая и благородная, увидеть и познать которую оказалось возможным лишь к концу своего жизненного пути, - так, завершая чтение предназначенной для меня книги, я смог для себя вывести формулу Женщины, что оказалось возможным благодаря не столько таланту исследователя, сколько высокому качеству книги, а также моему зрелому возрасту, когда уже меньше волнует, когда идешь по улице,  зрелище зрелой молодой женской плоти – тонкая талия, плавно переходящая в тугие широкие бедра, безупречные полусферической формы ягодицы, похожие на персик глубокой складкой между ними, завершающейся сверху фигурной петелькой, стройные длинные ноги, гладким конусом сбегающие к мраморным коленям, ниже которых спускаются к ступням голени, напоминающие  океанских рыб; над притаившимся между ног лоном выдается живот, украшенный впадинкой пуповины, а над ним – самое красивое творение природы – полная, гладкая, сочная и на вид мягкая непередаваемая словами грудь с натягивающими одежду острыми сосками, и над всем этим великолепным сооружением на изящно выгнутой гладкой белой длинной шее гордо возвышается красивая голова с копною тяжелых густых волос – все объемы, линии и формы тела молодой женщины – полностью или частично – положены в основу изобразительного искусства и некоторых стилей архитектуры, например, - изумительные линии декора зданий, построенных в «стиле модерн», явно позаимствованы из очертаний женского тела, чем и объясняется свойственный им эротический оттенок; наслаждение искусством – сублимированная эротика, облеченная эстетикой, а катарсис – духовный аналог оргазма – единственный вид наслаждения, доступный для моего возраста, что и к лучшему – сколько времени, энергии поглощала половая функция; сколько смуты, беспокойства, озабоченности, мучений были с нею связаны, а теперь все это кануло, и осталось чистое, стерильное, возвышенное и утонченное наслаждение искусством, и я, наркоман культуры, отдаю особое предпочтение современному искусству, так как оно содержит в себе весь художественный опыт предыдущих эпох – пусть даже в форме его отрицания – одно из последних сильнейших впечатлений – объект Аниша Капура «Моя алая Родина» - тебя с первого взгляда завораживает зрелище, напоминающее плоский кратер вулкана в котором размещено какое-то массивное механическое устройство непонятного происхождения, возвращающее объекту его реальный масштаб; поначалу инсталляция кажется совершенно неподвижной, и только через некоторое время, когда ты ее уже обошел в недоумении, то замечаешь, что она довольно шустро движется; объект иллюстрирует процесс схватывания вновь обнаруженного явления: сначала мы оцениваем пространственные характеристики объекта при остановленном времени, и на следующем этапе замечаем бег времени по изменениям пространственной картинки, и в этот момент достигается катарсис, так как одновременно ты осознаешь, что объект не изображает ничего конкретного; он – предельно абстрактен, то есть идея присутствует в чистом виде; самым выразительным произведением современного искусства является пустое пространство, самым поразительным музыкальным произведением – тишина , самая великая поэзия – молчание, но мне оказалось не по силам вынести такое величие, поэтому моими иконами стали многословные “Ulysses” («Улисс») Джеймса Джойса, состоящий из 36  неравных фрагментов, - от полстраницы до нескольких десятков страниц, -  каждый из которых написан  в своей литературной технике, “A la recherch; du temps perdu” («В поисках утраченного времени») Марселя Пруста, в котором человеческие впечатления и переживания рассмотрены под микроскопом при максимальном увеличении и выписаны тончайшей кистью с величайшим тщанием, “Der Zauberberg” («Волшебная гора») Томаса Манна, демонстрирующий мощь человеческого интеллекта на примере цивилизации разума, и «Петербург» Андрея Белого – поэму, воспевающую силу художественного  воображения – великие произведения литературы, если они хорошо усвоены, снабжают твои мозги мыслительными подходами, позволяющими разобраться в окружающей действительности; образы шедевров мирового искусства могут использоваться, как эталоны для измерения красоты – в этой роли художник Пузенков использовал Джоконду Леонардо да Винчи, пройдя с ее копией по всему современному миру, не исключая космос; архитектурные сооружения служат даже не для украшения, а для производства пространства  – так зодчий храма Покрова на Нерли не только эстетически оформил участок клязьминской поймы к Востоку от Владимира, но в известной мере создал пространство исторической Руси – я шел через село Боголюбово по шоссе, окруженному безликими утилитарными крестьянскими домами; неприглядный вид этого поселка начал действовать на меня угнетающе, и я спросил проходившую мимо крестьянку: «Как мне пройти к церкви Покрова на Нерли?» - «Идите прямо по шоссе, и, как только выйдете за околицу, вы сразу увидите ее» - сказала крестьянка певучей поволжской речью, словно лаская церковь словами, и я прибавил шагу, и, миновав последний дом, вдруг увидел на значительном отдалении, в перспективе обширного поля, на фоне зеленой ленты леса белоснежную фигурку удивительного храма, поразившего меня тем, что его образ, даже уменьшенный большим расстоянием, занял надлежащее ему место в центре мироздания, аннулировав для взгляда все современные постройки, сразу преобразив всю окружающую местность в пространство неизъяснимой красоты – все такие пространства должны стать заповедниками, защищенными от процесса урбанизации, растекающегося вдоль современных автострад, формирующих унифицированное космополитическое пространство, охватывающее весь мир: чем лучше средства сообщения, тем больше все местности становятся похожи друг на друга, ликвидируя стимулы для перемещения: всюду одно и то же, как мечтали устроить коммунисты, не к ночи быть помянуты – о Боже! – только бы пережить благополучно 2017 год!, накануне которого из темных углов вновь полезла левая нечисть, которая, как Бурбоны, за прошедшие сто лет ничего не забыла и ничему не научилась – все эти Удальцовы, Жиляевы и Прилепины, которым не дают покоя лавры плешивого и картавого черта Ленина, желающая снова заразить Россию краснухой, к которой у нее есть предрасположенность из-за низкого качества населения – второй коммунистической революции Россия уже не вынесет, и окончательно погибнет, превратившись в черную дыру наподобие Сомали, но только с ядерным оружием, однако хватит об этом – от тебя все равно ничего не зависит; ты – лишь частичка людской протоплазмы, на свою беду наделенная сознанием, которое является избыточной функцией – хотя оно действует всю жизнь по шестнадцать часов в сутки, львиную часть этого времени оно работает вхолостую, – если просуммировать все временные промежутки, отраженные в твоей памяти, они составят ничтожную величину от общей продолжительности жизни, следовательно, почти вся твоя жизнь растрачена на ничего не значащие пустяки, с чем тебя и поздравляю – счастливое исключение составляет время, израсходованное на освоение европейской философии, в результате чего я стал убежденным кантианцем – у меня нет ни малейших сомнений в том, что реальный мир, не зависящий от нашего сознания, существует, но этот мир – бесформен – мы его видим таким, каким его мыслим, а мыслим таким, как нас его мыслить научили в культуре, к которой мы принадлежим; - к примеру, в моей культурной традиции нет места для Бога – я обхожусь без гипотезы о его существовании, и видимый мною мир очень сильно отличается от мира, созерцаемого верующем человеком; точно так же моя культурная традиция предполагает, что культура создается отдельными талантливыми людьми, для которых народная масса представляет собой только среду, по большей части, неблагоприятную,  в этом она находится в противоречии с коллективистским мировоззрением, обожествляющим народные массы, – для меня коммунисты – все равно, что зловредные инопланетяне, желающие у меня отнять главную ценность – право на особенность; каждая из культурных традиций существует в нескольких вариантах, будучи выраженной на множестве языков – совершенное владение своим родным языком, дополненное знанием хотя бы одного языка иностранного, уже дает «стереоскопическое» представление культуры, а изучение нескольких языков позволяет видеть культуру многомерной; на «великий и могучий» русский язык я могу посмотреть снаружи только благодаря тому, что всю мою жизнь меня сопровождал второй язык, на котором я могу (с некоторыми ограничениями) мыслить – английский; сравнивая эти два языка в их лучших проявленьях – «Повестях Белкина» Пушкина и прозе Сэмюэла Джонсона, я должен признать их равноценными, но далеко не одинаковыми: русский язык обеспечивает большей возможностей для художественного воображения, в то время, как английский более лаконичен и точен – в нем, более, чем в русском, ощутимо влияние классической латыни, - чтобы скомпенсировать незнание последней, я принялся за изучение итальянского – вульгарной латыни, но он оказался языком неупорядоченным, совершенно хаотичным, ставящим в тупик своей избыточной лексикой, но и обеспечивающим огромные возможности для изысканно-орнаментальной прозы, примером которой является истинный шедевр мировой литературы XX века – роман Лампедузы «Леопард», но вся строгая логичность и совершенство латыни перешла в другой романский язык – французский, за который, по мнению Сьюзен Соннтаг, даже страшно, как страшно за сохранность драгоценного хрупкого сервиза, и я всецело разделяю эти опасения; теперь же перехожу к своей мечте и своей боли – многократным попыткам изучения самого трудного из европейских языков – немецкого, который сразу поражает своим герметизмом - даже научные термины отличаются от интернациональных – и очень сложной грамматикой, позволяющей строить фразы, похожие на друзы кристаллов, а также особенностями словообразования, наводящими на мысль, что немецкая логика имеет существенные отличия от логики универсальной; несмотря на большое количество затраченного времени, мои успехи в немецком языке более чем скромны, но занятие иностранными языками -  одно из лучших времяпровождений: ведь язык – это удивительное и до конца не понятное явление; пользование языком похоже на плаванье – или ты держишься на воде, и плывешь, или тонешь, и для того, чтобы плыть, нужно вдохновение, и придет ли оно, никогда заранее неизвестно; всю жизнь меня преследует воспоминание о психологической травме, перенесенной в семнадцатилетнем возрасте на организованном в Доме Актера просмотре американского фильма; приглашенный переводчик почему-то не явился, и моя знакомая порекомендовала меня, как знатока английского, для выполнения его функций; меня привели на предназначенное для переводчика место, и дали в руки микрофон; впившись глазами в киноэкран, и вслушиваясь в речь, я не мог разобрать ни одного слова, и впал в полный ступор, будучи не в состоянии произнести ни одного слова – публика, присутствовавшая в зале, лишенная перевода, громкими криками «Перевод!» выражала свое возмущение; в конце концов, нашлась дама, взявшаяся переводить, и меня попросили освободить место и передать ей микрофон – в полубессознательном состоянии я проковылял на свое прежнее место, и смотрел на экран, ничего не понимая, лишившись дара речи до конца фильма – здесь, помимо трудностей пользования иностранным языком сказался недостаток жизненного опыта: мне нужно было внутренне подготовиться к исполнительской работе – всякий раз, когда требуется выступить перед людьми, нужно сосредоточиться – перевести организм в состояние тревоги, для чего нужно мысленно представить предстоящие тебе трудности, но их не нужно преувеличивать, а лишь активировать память об имевших место в твоем прошлом случаях, когда аналогичные трудности с большим напряжением сил преодолевались – без такой подготовки успех является делом лишь счастливого случая, - однако, в последнее время я решил все время себя поддерживать в возбужденном состоянии, что увеличивает работоспособность в любом деле, позволяя экономить самый дефицитный ресурс – время, и что очень помогает, когда занимаешь свое рабочее место – клавиатура, экран, настольная лампа, эл-джи, книги, окно, и пейзаж за окном, с видом на Север – пролетев по направлению взгляда, попадаю на склон пологого холма, где на дне ущелья, образованного  кронами высоченных елей притаился восьмигранный купол деревянного дома, построенного моим дедом, стыдливо старающегося зарыться в окружающую зелень, чтобы скрыть от посторонних глаз свою вопиющую неуместность в современной жизни, но это ему не удается, и дом смотрится печальным парадоксом, который должен быть вычеркнут, устранен ради спокойствия зрителя, но по причуде судьбы он продолжает стоять покинутым вот уж третий десяток лет - безмолвно и неизменно, все больше уменьшаясь на фоне обступивших его елей, в своем безудержном росте стремящихся закрыть небо, и можно представить время, когда ели, заключив дом в свои колючие объятья, его погубят вместе с последней памятью о некогда здесь живших людях, от которых к тому времени не останется никаких других следов, а когда-то здесь кипела жизнь – раздавались громкие голоса взрослых, детский смех и детский плач, оживленный разговор и звуки трапез, когда принимали гостей - здесь был устроен банкет по случаю защиты диссертации моим отцом, и принимали труппу пражского театра «Латерна Магика», а потом я здесь справлял свой пятидесятилетний юбилей, пригласив многих из сослуживцев – был конец октября, и погода была прохладной, но вино лилось рекой, согревая наши тела и наши речи, и день закончился поздно вечером, под шатром наших елей, у небольшого костра, служившего жаровней, – мы ели сочные, пахнувшие дымком шашлыки, запивая их хорошим коньяком, ведя неторопливую беседу – присутствовал начальник – Метельский, и весь костяк рабочей группы, делавшей «Сколопендру, кроме Сикиляева и примкнувшего к нему Карского, блиставших своим отсутствием – он уже тогда, за 22 года до того, как меня изгнать из института, продемонстрировал свое неприязненное отношение, но мне тогда еще ничто не грозило – я достиг своего пика – довел «Сколопендру» до завершения – пройдет всего лишь три года, и тематика рухнет вместе с моей карьерой, но в ней будет еще один временный взлет – работа по американскому контракту, закончившаяся моим докладом в лаборатории Лоуренса в Беркли, во время которого профессор Шёнберг мирно спал, - а я для него старался; «да он уже старый» - успокаивал меня мой куратор – молодой англичанин Корлетт, имевший портретное сходство с Байроном – у него было красивое породистое лицо, обрамленное волнистой черной шевелюрой; после американской и польской командировок мое положение круто изменилось: меня начал преследовать Метельский, организовав вредительство в разных формах, в том числе засыпку в мои магнетроны окиси алюминия, в результате чего их характеристики превращались в неперевариваемую кашу, а сами магнетроны прогорали, как выкипевшие самовары, и чтобы это предотвратить, я от магнетронов не отходил, выполняя обязанности сторожа, и окружающие, кто не был посвящен во вредительские планы, когда я вредителей изобличал, считали меня сумасшедшим, бредившим на темы тридцатых годов минувшего века, или еще того хуже – стукачом, пытающимся расправиться со своими врагами, строча на них доносы – вся эта история была сильнейшим разочарованием - я мечтал о другом завершении моей производственной карьеры, представляя себе, как меня выносят через проходную ногами вперед с почестями -  накрыв мой гроб российским флагом – я трепетно отношусь к нашему триколору – под ним во время гражданской войны цвет нации сражался с вооруженным сбродом – они бились геройски, но их было мало, и они потерпели поражение, и их либо уничтожили, либо из страны изгнали, унизив и оклеветав, - а это были лучшие люди страны; когда просматриваешь двадцать два тома «Архива русской революции», включившего мемуары офицеров Белой армии, то плакать хочется: это были люди высокой культуры – подлинная элита нации – у красных таких людей вообще не было, но кому я нужен, чтобы накрывать мой труп триколором – неопрятный беззубый старик с очумелым взором, хотя имеются старики поуродливее меня, например, подонок Сикиляев, которому хочется сказать: «сними, сука, противогаз, хватит пугать людей мордой в противогазе!» - подлец лишил меня работы, которая для меня была смыслом жизни – за своим прибором я ухаживал, как за женщиной, нося его на руках, самостоятельно прослеживая все стадии его рождения, начиная от изготовления деталей  на заводе фирмы ИНТЕКО Елены Батуриной – супруги мэра Лужкова – детали не делали, так как рабочим не платили зарплату – так я приходил в кабинет начальника цеха Завьялова, и сидел там до тех пор, пока мне выдадут готовые детали – не проходило и трех часов, как я уже ехал в автобусе на родное предприятие с продуктовой сумкой, тяжелой от деталей; - но такая деятельность лишь уродливое исключение, свидетельствующее о начальственном саботаже; - главным действом являются заседания научно-технических советов, делающих осязаемым действующее интеллектуальное поле: здесь выявляются лидеры, и проводится всестороннее обсужденье идей, а также становится очевидным общее состояние отрасли и положение в ней института – только на таких сборищах профессиональная деятельность видится, как общественное явление – все остальной время - это твоя борьба в одиночку с превосходящими силами неизвестности, инерции и хаоса в отведенном тебе забое; но она теперь осталась в прошлом, и я о ней тоскую несказанно, заглушая тоску по отнятому у меня жизненному предназначению его имитацией - вот этим лихорадочным писанием, борясь не с реальными проблемами, а решая задачи, созданные моим собственным воображением, что очень похоже на мастурбацию, а передо мной за окном лежит Новогиреево, которое, признаться, я не люблю – это типовые безликие железобетонные джунгли, которыми в 60-80-е застроили окраины Москвы; я люблю Москву моего детства – окрестности Патриарших прудов, с ее тихими переулками, замощенными булыжником, с ее таинственными подворотнями, обставленными каменными столбиками, чтобы колеса экипажей не заезжали на тротуар, где через открытые в теплую погоду окна, сквозь кисейные занавески и горшки с геранью просматривались внутренности комнат, заставленных старой мебелью – резными лакированными буфетами, с бокалами и сервизами за толстыми гранеными стеклами, кургузыми комодами со швейной машинкой «Зингер», и высокими трюмо с потемневшими от времени зеркалами; - на Москве моего детства еще лежал отпечаток дореволюционного времени, тогда, как в облике Новогиреево запечатлена эпоха ненавистного социализма, однообразная и серая, от которой я дистанцировался, но она меня нагнала и прикончила в лице своего порождения, такого же тусклого и серого, как она сама – Сикиляева;  - он шел по моим стопам, как небезызвестный Ленинградус преследовал героя романа Набокова «Бледный огонь», - диктатура  пролетариата и «развитой социализм» для меня наделены не «человеческим лицом», а рожей Сикиляева, который вечен, как Смердяков, так что, когда он, наконец, подохнет, - когда-то ведь это произойдет, - не станет легче – появятся такие же другие, что отбивает охоту совершать воображаемые путешествия в будущее, а ведь, кроме апокалиптических, возможны и благоприятные сценарии, например такие, в которых бы возникли вещи, которые были до тех пор немыслимы, то есть еще никому не приходили в голову – и это были бы восхитительные приключения разума, до этого долго обращавшегося в одном и том же узком круге идей, как пригородная электричка, имеющая сходство с машиной времени, проезжает через одни и те же станции в одном и том же порядке, но с какой радостью, заблудившись в подмосковном лесу, слышишь вдруг возникший в отдалении шум поезда – признак близости привычной цивилизации, сочетающей защищенность от дикой природы с правом на особенность – а то мне снилось такое будущее, в котором все право на индивидуальность будет ограничено индивидуальным пеналом размером 0,5;0,5;2 метра, а все остальное – общее; эдакий улей – мечта Зюганова, причем у человека не будет имени – только одиннадцатизначный номер – еще в тридцатых годах Константин Паустовский сзахлеб описал сверхсознательного пролетария, который, когда спрашивали его имя, называл номер профсоюзной карточки, так что я нисколько не преувеличиваю – левые на все способны, так как стоят за народ и всеобщее равенство, но я – правый, сторонник иерархии и аристократии, и поклонник настоящего искусства, которое по определению не является отражением реальной человеческой жизни, а является ее полностью независимой от реальности формой , и поэтому главным в искусстве является не «что», а «как» - когда в конце XIX века произошло восстание масс, и массы заявили о своем праве на искусство, ему пришлось выделить из своего состава масскульт – искусство для народа, и, освободившись от балласта, искусство стало расцветать и очень быстро развиваться, за сто с небольшим лет пробежав огромный путь, испытав десятки направлений и приобретя богатейший опыт, в результате чего современное искусство приобрело огромный авторитет, и за ним признается право стать площадкой, где экспериментируют с будущим  человечества – так это было и во все предыдущие века, но раньше эта его роль не осознавалась, так как искусство раньше считалось лишь средством развлечения, и только теперь – лабораторией для синтеза будущего; между прочим, так его понимали художники русского авангарда, но им быстро указали на их место, объяснив, что коммунистическая партия и так уже знает о будущем все, и если художникам что-то непонятно, то она им все объяснит досконально, а им это нужно только исполнить, не допуская никакой самодеятельности, а кто не послушается – для тех были уготованы репрессии, Гулаг, психушка, и преждевременная смерть; разрешения на искусство выдавались с оглядкой – сначала разрешили импрессионистов, постимпрессионистов и символистов, и даже Пикассо – он был коммунистом, но дальше дело застопорилось, так как, по мнению коммунистов, искусство должно быть понятно народу  - «я прошел весь путь от шахтера до премьер-министра» - сказал Хрущев Эрнесту Неизвестному – «и я вашего искусства не понимаю; для  кого вы творите?»; я не знаю, что ответил Неизвестный, но должен был ответить: «я творю для элиты», и всех таких художников направляли в психдом, или позволяли выехать за границу, где они и остались после 1991 года, и правильно сделали, так как после 20 лет свободы руководить культурой был поставлен Мединский, откровенно заявивший, что он будет поощрять лишь искусство для народа, а ему, как образованному человеку, наверняка известно, что 98% народа в искусстве ничего не понимает, а искусство для народа – масскульт – имеет такое же отношение к настоящему искусству, как «живопись» Шилова и Глазунова, но, к счастью, они были – девяностые годы - с их ощущением внезапно наступившей свободы, когда над тобой распахнулось чистое небо, не затянутое серой тучей коммунизма, и, не веря своему счастью, ущипнув себя за кожу, я мысленно восклицал: «я свободен от принудительной любви к пролетариям, от пожизненной повинности строить коммунизм, - наконец-то, свободен!» - с тех пор восстановлена связь времен – расчищены авгиевы конюшни коммунистического вранья про Первую Мировую, про Белую армию, про Российскую монархию, про коллективизацию и истребление крестьянства, стало известно все про Ленина, призывавшего «как можно больше убивать плохих людей», нашедшего самых лучших последователей в Кампучии, где 60% «хороших» людей убили 40% «плохих», разбив их черепа мотыгами; прочитано «Красное колесо» Солженицына, давшее ответ на то, как с Россией случилось самое страшное в ее истории бедствие, просмотрен фильм Сокурова «Телец», где для раскрытия личности Ленина применен новый операторский прием: фон – голубое небо – помещен в центре кадра, а герои фильма – Ленин, Надежда Константиновна, автомобиль, усадьба в Горках – все размазано по его периферии; Ленин съеден и переварен в виде торта, но на душе все еще неспокойно – а вдруг Ленин, как нечистая сила, воскреснет? – эту тревогу может приглушить только созерцание прекрасного – например, сосредоточия красоты - вечной Венеции – я готов, не смыкая глаз, любоваться Палаццо Ка д;Оро, белым, с нежно-розовым мраморным оттенком, светящимся, как мираж, в лучах утреннего солнца, волнующий своей вызывающей асимметрией, с гладкой стеной справа, чью белизну нарушают лишь несколько окошек, и тремя ярусами колоннад слева – первая, ренессансная, состоящая из шести колонн, соединенных полуциркульными арками, обозначают крыльцо, на котором плещется мелкая вода, ударяя волнами во входную дверь; над ней высится вторая, готическая колоннада, увенчанная стрельчатыми арками и розетками, а на самом верху водружена третья, похожая на вторую, но прочерченная тоненькими линиями, и вся левая часть стены, по контрасту с гладкой стеной справа, напоминает драгоценное кружево, - с первого взгляда Ка д;Оро притягивает взор, порождая непреодолимое желание видеть его снова и снова, и никогда этим зрелищем не насытившись, отвести ему в мозгу постоянное место, как для моста Риальто и для площади Сан-Марко, на чьи имена память отзывается прекрасными образами, осеняющими этот Парадиз Искусства, место обитания самой престижной площадки экспонирования современного искусства – не только европейского, но и азиатского, например, самого перспективного, поражающего своей визуальной мощью – китайского; освободившись от коммунистической идеологии, Китай скоро встанет впереди планеты всей, в том числе – в искусстве – на 55 Биеннале была представлена инсталляция Вэй Вэя, составленная из тысячи одинаковых деревянных стульев, заполняющих объем небольшого помещенья – нет более красноречивого символа грядущего перенаселения планеты людьми и ее засорения вещами; современная цивилизация – это мир больших количеств – меня ужасно страшит насущная необходимость исполнения долга – разобрать перед смертью свои многочисленные вещи – для  моей юной наследницы это будет неразрешимой задачей, и ей придется выбросить все скопом, не различая, в результате чего, вместе с грудой барахла погибнет немногое ценное, и требуется мой жизненный опыт, чтобы отделить зерна от плевел, но на это нет сил, и жалко времени – самого дефицитного ресурса, и все мои вещи обречены на гибель и забвение, как созданный мной электронный прибор «Сколопендра» - о нем осталась память лишь в моем мозгу – он мне позавчера приснился: - наладчик Сурков подцепил прибор тросом к крюку кран-балки, и, пользуясь переносным пультом электрической лебедки, поднял его под самый потолок двухэтажного зала, так что «Сколопендра» - двухсоткилограммовая махина – снизу стал похож на маленького головастика – массивная голова на тонком длинном тельце – а щуплый очкарик Сурков все на кнопку пульта давит, и, ревя электрическим мотором, кран-балка быстро несет мой прибор под самым потолком, и он угрожающе раскачивается, и вот-вот должен удариться об стенку; - «стой!» - я кричу истошно, и от сдавленного крика просыпаюсь, сразу включая машинку мышления, составляя программу на день: надо дочитать до конца книгу Рёскина об архитектуре – у него были ошибочные взгляды на искусство – он считал, что искусство подражает природе; на самом деле это не так: искусство – это особая, самостоятельная природа, которая выше настоящей, но, несмотря на ошибку, у него встречаются отдельные интересные мысли, далее в программе – чтение «Портрета художника в юности» Джойса в оригинале -  у него совершенно потрясающий английский язык, после этого – полтора часа мученья – чтение романа Томаса Манна “K;nigliche Hocheit” («Королевское Величество») – это текст, предельно насыщенный малоупотребительными словами, и весь пересыпанный идиоматическими выражениями, многие из которых взяты из диалектов; затем я включаю Интернет, разбираю электронную почту, читаю «Коммерсантъ», и составляю программу на день: пять часов – что-нибудь писать, потом, посмотрев художественную выставку, успеть к вечерним новостям, после этого полтора часа чтенья по-итальянски, и полчаса перед сном читать Пруста – по-французски Пруст – совсем другой писатель, чем в русском переводе – да, и еще весь день надо бороться с депрессией, изгоняя ощущение бессмысленности жизни, ее исчерпанности! – раньше, пока меня не выгнали с работы, так для меня вопрос не стоял – каждый день я выходил на борьбу за «Сколопендру», начиная с утреннего обхода, где формулировал дневное задание каждому участнику работы, а затем шел на тот участок, где ликвидировали самый последний провал, и работал там до изнеможения, пока меня не вызывали на очередное совещание у начальства, на котором меня подвергали экзекуции с целью добиться от меня быстрейшего завершения работы – и так в течение 12 лет – сменили трех Главных инженеров; директор Доронин не выдержал и умер, не дождавшись результата, а я остался, и успешно работу закончил – это оказалось возможным лишь благодаря разрешению четырех фундаментальных проблем, которые в начале работы даже не были сформулированы – ими пришлось заниматься «с колес», решая попутно около тридцати так называемых «мелких инженерных вопросов», от каждого из которых можно было поседеть – так был создан новый прибор, а я стал крупным специалистом,  руководителем направления, которое в связи с крахом СССР вскоре стало ненужным, и Метельский мне сказал: «Олег, это для тебя лично - плохо!», и сделал все, чтобы этот его прогноз  полностью оправдался: тяжкая судьба у инженера, но и в ней есть минуты подлинного счастья – когда ты понимаешь, что нашел исчерпывающее решение проблемы, над которой до этого мучился долгие годы - это решение перед тобой предстает в своих изумительных красоте и простоте в наглядном виде и чеканной формулировке, - да, красота совершенно обязательна, она – необходимый признак истинности, (но, правда, не достаточный, поэтому инженер должен быть лишь отчасти художником, а отчасти – ученым, отличаясь от него тем, что доказывает свою правоту не воспроизводимым экспериментом, а производимым изделием); в моменты обретения нового понимания ты ощущаешь себя как бы стоящим на вершине высокой горы – Ай-Петри в Крыму, Близнецов в Карпатах, или Юнгфрау в Швейцарии, где мир предстает перед тобой не плоским, как на равнине, а существенно трехмерным, и тебе хочется, протянув руку, дотронуться до горы, стоящей на другой стороне долины, что лежит у твоих ног – ты представляешься себе великаном, которому доступно все; конечно, это – лишь кратковременная иллюзия, но момент погружению в эту иллюзию придает ценность всей остальной жизни – и тут я ловлю на себе пристальный подозрительный взгляд моего воображаемого супостата, вопрошающего ядовито: «а как же народ? – все эти тысячи невидимых тружеников, обеспечивающих тебя всем необходимым для твоих озарений, ты испытываешь благодарность к нему?» - у меня на это есть всегда готовый ответ: я благодарен всем тем талантливым людям, чей интеллектуальный труд я использовал для достижения своего понимания, что же касается труда тысяч людей, без которого я тоже не могу обойтись, то они делают то, что умеют, и заняты этим не потому, что сознательно принесли себя в жертву ради меня, а потому, что не умеют делать ничего другого, - они  целый день делают рутинную работу, чтобы обеспечить свое существование, а не мое, и поэтому я им обязан не больше, чем они – мне; и вообще, способностью к плодотворной творческой работе наделено меньшинство населения, составляющее элиту нации, и все, что имеет какую-нибудь ценность, создано ими – именно они, а не народная масса, являются «солью земли»; функция народной массы – это функция среды, которая может быть более или менее благоприятной для высших видов деятельности, ответственных за облик нации; так, поскольку существовал Пушкин, русская нация состоялась – вне зависимости от того, было бы в ней пять миллионов Манек и пять миллионов Ванек, или двадцать пять миллионов Манек, и двадцать пять миллионов Ванек , да и первое лицо России, mutatis mutandis, во все времена представляло собой более приятную картину, чем собственно народ; - народ выглядит отлично лишь тогда, когда контролируется элитой, проявляя внушаемые ею свойства, и совершенно отвратителен во время бунтов и революций – тогда мы и видим его истинное лицо – так дай же Бог пережить спокойно 2017 год! – революции вызывают радость только тогда, когда они совершаются в науках: обнаружение бозона Хиггса в 2013, или гравитационных волн в 2016 годах – они влияют на наше мышление, потрясая воображение (во время слияния двух черных дыр на расстоянии 1,3 миллиарда лет три солнечные массы перешли в энергию гравитационных волн), но не влияют на повседневную жизнь, а, если и повлияют, то это произойдет очень нескоро; - как это было бы здорово: полностью отрешившись от материальной жизни, переместиться в пространство, заполненное мыслями и образами – эту задачу на время сеанса решает артхаусное кино, погружающее зрителя в откровенно условные пространства, населенные архетипическими образами: на заборе, спиной в зрителю в непринужденной позе – воплощении изящества – сидит, покуривая,  красавица-Женщина, глядя в поле, по которому к ней быстро приближается одетый в пиджачную пару Мужчина… ; из-за угла дома заворачивает пара лошадей, везущих катафалк, который резко наклоняется, гроб падает на землю, с него слетает крышка, и из него вываливается мертвое тело… ; посреди поляны стоит шалаш, в котором спрятались несколько человек – женщины и дети, а уже занимающая полнеба планета на этот шалаш стремительно надвигается, и происходит ослепительная вспышка…  - эти картины, как и многие другие, виденные в других фильмах выдающихся кинорежиссеров, закрепились в моем менталитете на ролях эстетических шаблонов, при помощи которых я оцениваю не только произведения искусства, но явления окружающей жизни – так, например, любоваться качающимися на ветру деревьями меня научил Тарковский, а как надо смотреть на городские пейзажи,- мне показал Антониони (фильмы «Затмение», «Красная пустыня», «Профессия – репортер») – это позволило мне увидеть и понять красоту Нью-Йорка – подлинной столицы стиля Ар-Деко – сердце города лежит в Мидтауне – в пространстве между Эмпайр Стейт и Крайслер-Билдинг, Рокфеллер-Центром и Центральным Парком, где ардекошные фасады выходящих на парк зданий проступают сквозь кроны высоких деревьев, но и Даунтаун своеобразно и потрясающе красив в районе съезда Бруклинского моста, в Гражданском центре (Civic Center), где возвышаются громады Суда Соединенных Штатов (построен в 1933 году) и  Муниципалитета (постройка 1914 года) – ни в одном из городов мира нет столь великолепных памятников архитектуры Ар-Деко; и этот стиль, в котором мощь наступающей индустриальной эпохи сплавлена с изысканным эстетизмом стиля Модерн, придает Нью-Йорку его очарованье, усиленное вкраплением построек других эпох – церквей XIX века, чугунных зданий конца этого века и ультрамодернистских сооружений, – например, музея Гугенхайма или мемориала Либескинда на Граунд Зиро, где некогда стоял Всемирный Торговый Центр – и для восприятия города очень важно, что он омывается полноводной рекой – Гудзоном, - и выходит на Океан; Петербург тоже выходит на море, и тоже стоит на полноводной реке, но он был построен в эпоху классической ясности, когда о будущем все было известно – эпоху Просвещения; Нью-Йорк же возник на полтора столетия позже, во времена взрывного развития с непредсказуемым будущим, и воплотил рывок к этому будущему, поэтому Нью-Йорк и Петербург не имеют ничего общего, а как же Москва? – Москва гораздо современнее Петербурга – ее очевидная эклектичность воспринимается, как ныне модный постмодернизм; нужно и дальше продолжать в том же духе – архитекторам нужно соревноваться в нелепости возводимых зданий – они все равно приживутся в московском архитектурном ландшафте; то же относится и к городской скульптуре – сколько было вылито яда на церетелевского Петра, но, по прошествии времени, к нему привыкли – он производит впечатление своим огромным масштабом, скрадывающим его уродство – это же может быть сказано по поводу стоящего рядом Храма Христа Спасителя; вот уже и Деловой Центр начинает мне нравиться – он то и дело возникает на горизонте в самом неожиданном месте – жаль только, что не хватило смелости оставить в нем иглу Нормана Фостера – с ней силуэт Москвы был бы еще интереснее, и с еще большим правом она носила бы титул самого причудливого города в мире, и, конечно, не зря отняла Москва у Петербурга звание столицы, - русскому народу чужд рационализм: его душа архаична и беспорядочна, что и отражено в насквозь эклектичном облике Москвы – полной противоположности строгим формам Петербурга; в этом отношении выбор новых территорий для расширения Москвы весьма симптоматичен: казалось, нужно было для слиянья двух столиц – города ума и города чувства - двинуться на Северо-запад, но вместо этого Москву решили расширять в противоположном направлении -  поближе к теплу и солнечному свету; что касается меня, то для меня Москва – город, где прошло мое детство, а он ограничен участком территории, где моя мать отоваривала карточки во время войны и до 1948 года: Большая Грузинская улица на Западе, Марьина Роща – на Севере, Сокольники  - на Северо-востоке, Лефортово - на Востоке, Арбат – на Юге, кроме того, мне был хорошо знаком район Ленинградского шоссе, где около Петровского парка жили мои бабушка и дедушка, и две моих тетки: тетя Сима – около издательства «Правда», и тетя Таня – около стадиона Юных Пионеров, за Боткинской больницей; - та, старая Москва еще была городом подворотен, ведших во внутренние дворы, застроенные сараями, над которыми громоздились голубятни; даже в центре города еще сохранялись деревянные одноэтажные и двухэтажные дома с печным отоплением, где еду готовили на керогазе; иногда давление в водопроводе падало, и жители верхних этажей многоэтажных домов ходили за водой к сохранившимся кое-где чугунным уличным колонкам; основным транспортным средством в той Москве были  увешанные гроздьями пассажиров отчаянно звенящие трамваи, на которых можно было доехать до любого места в городе – хотя и без удобств – «трамвай ползет, как черепаха, вожатый спит, как бегемот, кондуктор лает, как собака: пройдите, граждане, вперед» - когда обращаешься к воспоминаниям раннего детства, там обнаруживаешь очень мало приятного: бедность, скудость питания, свет вполнакала, скученность, нехватка личного пространства в школе, в магазине, в транспорте, в семье, преобладающее ощущение внутреннего дискомфорта – почему маленькие дети так часто заходятся от рева? – я думаю, экзистенциальная тоска – одно из первых ощущений человека; даже грудные дети понимают, что жить - одновременно и страшно, и скучно, причем время в детстве длится мучительно-долго – так почему же тогда воспоминания раннего детства так увлекают, заставляя все снова и снова к ним обращаться? – неровная жестяная полоска, забитая в березу, с которой слетают прозрачные капли, и меланхолически падают в поллитровую банку, за этим следует ни с чем не сравнимый аромат и терпкая сладость березового сока, который воспринимается, как нектар; вечерняя трапеза всей семьи за самодельным столом при свете коптилки, вальс-фантазия Глинки, звучащий из черного конического репродуктора, пахнущая кошками лестница «черного хода», паровозные гудки, перекликающиеся над засыпающей Москвой, продукты, вывешенные в авоське за окно, чтоб не испортились, потертые, залоснившиеся обои в цветочек, которые я рассматривал в упор, когда не мог заснуть в своей кроватке, стремительно взлетающий вверх потолок, когда у меня был жар во время кори, стихотворение Лермонтова «Три пальмы», что так любила мать, и часто мне его читала, мои слова: «мама, не плач, папа скоро приедет!», после которых мать уже не плакала, а ревела, колокольня Высоко-Петровского монастыря, какой она видится от Неглинной улицы, площадь Пушкина, на которой Пушкин стоит еще на противоположной стороне Тверской, а на месте нынешнего сквера раскинулся новогодний елочный базар, на входе в который вокруг новогодней елки вместо дуба днем и ночью ходит бутафорский кот выше человеческого роста, Патриаршие пруды, но не те, что сейчас, а размытые прошедшим временем до черно-белой фотографии – что заставляет по долгу вглядываться в эти скупые образы? – думаю я – ответ прост: совершая попытку вызвать давно ушедшие эмоции, хотя бы на короткий миг переместиться в прошлое, но отнюдь не потому, что испытываю ностальгию по нему, а для  того, чтобы, убедившись, что я – тот же самый, обрести чаемую цельность – что я - не листок бумаги для записи обстоятельств моей долгой жизни, а самостоятельный текст, изданный в момент рожденья – интуитивно я всегда подозревал, что это так, но никогда не был до конца уверен, и вот теперь, обретя собеседника – мое пишущее Оно, хочу, наконец, в этом разобраться, так как это очень важно: если я – самостоятельное послание миру, то на мне лежит долг – не дать ему затеряться, оставив по себе посмертную память – для этого нужно, как минимум, избегать тихого сиденья – постоянно о себе заявлять – может быть, в памяти людей что-нибудь останется – так в памяти моей застрял старик-бобыль, у которого я переночевал на Селигере, в Свапуще; был уже двенадцатый час ночи, когда, обойдя с десяток домов, я все еще не смог найти места для ночевки; мою просьбу этот дед встретил агрессивно: «ходят всякие тут, а потом вещи пропадают», но потом, смилостивившись, разрешил переночевать за рубль на веранде; пригласив меня в дом, он напоил меня чаем, за которым мы надолго разговорились; во время войны ему довелось видеть генерала Власова, и он об этом инциденте мне долго рассказывал; когда настало время ложиться спать, старик мне примирительно сказал: «слушай-ка, Олег, я просыпаюсь рано, завтра мне нужно подкосить травы для козы, так, уходя, я тебя не надолго запру» - так и было: проснувшись рано, я убедился в том, что дверь была заперта снаружи; вскоре старик вернулся; он был весел и бодр – он не только накосил для косы травы, но и ее подоил, предложив за три рубля купить баночку козьего молока – это был самый вкусный молочный продукт, который я попробовал в жизни – с тех пор прошло тридцать лет, но тот старик стоит передо мной, как живой, - может и я вот также, не ведая того, останусь в чьей-то памяти самым неожиданным образом: так один из моих соучеников запомнил меня, как человека в шляпе – этот головной убор среди студентов популярностью не пользовался, а я возьми, да и купи себе велюровую шляпу чехословацкого производства, на шелковой подкладке которой золотыми буквами было написано “Tonyak Oleg”, и в ней ходил постоянно, и этим обрел необходимое своеобразие, что не так уж и плохо – мои незлопамятные соученики мне не напоминают, что на всем курсе я был первым учеником по такой малоуважаемой дисциплине, как «История КПСС» - в этом предмете я был особенно успешен, так как интуитивно постиг его главный принцип - двоемыслие , и в совершенстве научился прятаться за личиной, и меня разгадывали только самые проницательные и самые близкие люди, как например, моя дочурка в своем малолетнем возрасте меня заклеймившая: «папа – плохой!» - я до сих пор вспоминаю об этом с внутренним содроганием – прости меня, родная! – прости же меня, и моя мама за то, что я, пятнадцатилетний юнец, не помню даже за что неожиданно дал тебе пощечину; - ты страшно растерялась, и попыталась улыбнуться, но не могла скрыть обиды – казалось – вот-вот, и ты разревешься, как маленькая девочка – я никогда не забуду выражение беспомощности на твоем лице, которое до этого всегда выражало несокрушимую уверенность, спокойную властность и строгую твердость; - такие моменты жизни я всегда топил на дне души, откуда они иногда всплывают, как труп утопленника, в самое неподходящее время – когда мне плохо, - иногда приснится страшный сон, но его содержание полностью забывается, зато на весь день сохраняется его настроение – всепроникающее ощущение беды и тоскливой безысходности, вызванной твоим полным и окончательным жизненным крахом – это настроение окрашивает в траурные цвета любую внешнюю действительность, и против него бессильны красоты природы – спасение может прийти только от культуры – средоточия человеческого начала – из вечного Искусства – как может укрепить дух музыка Бетховена! – нет, не пошлая «Ода к радости», не человеконенавистническая Аппассионата, а его поздние  квартеты, как могут облагородить чувства оперы Вагнера! как могут изощрить мысль миниатюры Веберна! как обогащают жизнь парадоксы Кейджа, Пярта и Ксенакиса!- есть ли что-нибудь подобное в природе? – нет, там – только бездарное чириканье соловья – да, культура – единственный якорь спасения, позволяющий ориентироваться в потоке бессмысленной жизни, несущей тебя то задом наперед, то правым, то левым боком; , - как все колоссально изменилось вокруг за те немногим более семидесяти лет, что я себя помню, как много всего произошло, но люди не потерялись, так как в их великих городах хранилось ценнейшее достояние – передаваемое из поколение в поколение культурное наследие – так, в чем же мировое значение Парижа? - во взметнувшихся к небу вдоль гиперболических линий его главном символе - Эйфелевой башне? – в величественном спокойствии готического чуда, согретого легендой об Эсмеральде и Квазимодо -  соборе Парижской Богоматери? в волшебных витражах часовни Сен-Шапель? во вьющихся вокруг холма улочках Монмартра, увенчанного сахарными головами куполов церкви Сакре-Кёр? в застройке периода Бель Эпок – стоящих вплотную друг к другу пятиэтажных зданиях с рядами балконов с металлическими балюстрадами, окнами со ставнями, крутыми черепичными крышами с мансардами? в кольце Больших бульваров, воспетых Ивом Монтаном? – да, конечно, - во всем этом, и во многом другом  - но все же, главным достоянием Парижа, придающим ему мировое значение, является Лувр, плюс д;Орсе, плюс Бобур – в этих музеях хранится в концентрированном виде немалая часть культурной памяти человечества, - без этих музеев Париж не был бы Парижем, а чем был бы Мадрид без Прадо и без Сентро Рейна София? – а можно ли говорить о народе, если у него нет литературы – русскому народу с литературой повезло – у него есть и Пушкин, и Достоевский, но, как будто этого было недостаточно, Провидение еще добавило Чехова (Льва Толстого я не люблю за его любовь к нравоучениям – для меня он автор одного романа –«Анна Каренина» и одной повести – «Смерть Ивана Ильича») – да и двадцатый век одарил Россию двумя поэтическими гениями – Анной Ахматовой и Иосифом Бродским, и, как нет народа без литературы, так нет цивилизации без философии – я был всегда увлечен европейской философией Нового времени: начиная с Канта, немецкая классическая философия занималась обдумыванием мира; затем начался период экзистенциализма, когда философия от Кьеркегора до Хайдеггера училась на мир смотреть, и, наконец, наступила эпоха постмодернизма, когда последователи Соссюра – Фуко, Делез, Бодрийяр, Деррида – исследовали способы описания мира, необыкновенно обогатив философский инструментарий – в ход пошли: психоанализ, деконструкция, симулякры – а сейчас они все умерли, и остался одинокий Жижек, на чьей лекции о Гегеле в институте Философии в Москве мне довелось присутствовать – это личность огромного обаяния, идеальный лектор, мыслящий ясно и умеющий излагать свои мысли предельно доходчиво на своем упрощенном английском; Жижек пишет буквально обо всем: о социальных проблемах, о мировой политике, о кинематографе – пишет захватывающе интересно, но он, с сожалению, левый – что же это за мир такой: - куда ни плюнешь – обязательно попадешь в левого, и я устремляюсь взглядом в будущее, в котором для них уже не найдется места (как видите, я - оптимист), но вместо будущего мне попадаются только картины прошлого: жаркое послеобеденное время – вся семья сидит на террасе, готовя крыжовник для варенья: с каждой ягоды ножницами отрезаются зеленая ножка и засохший цветочный венчик, затем расплющенным гвоздем на ягоде делается продольный разрез, через который вычищаются семена вместе с окружающей пропитанной соком мякотью, и скорлупки ягод собирают в большое блюдо, которое после нескольких часов напряженной работы пяти человек – родителей, деда, и нас с сестрой, опорожняется в таз с кипящим сахарным сиропом; стоящий на плите с медленным огнем, взлетающим случайными язычками над раскаленными углями, в которые я напряженно всматриваюсь, чтобы различить очертания светящихся пещер и гротов, подернутых тенями пепельной корки – я напряженно всматриваюсь в пульт стенда, на котором мой прибор – «Сколопендра» - испытывается на долговечность во время проведения Госкомиссии; стрелка измерителя среднего тока застыла на цифре 11 (Ампер), лишь подрагивая слегка, но самописец показывает кратковременные выбросы – это искрения, на которые установлена норма - их не должно быть больше двенадцати за минуту, а иначе прибор бракуется; сейчас я не в силах повлиять на работу прибора, но я не могу заставить себя уйти – слишком много поставлено на кон в зависимости от результата испытаний; на открытом, обрамленном черными локонами женском лице слегка прищуренные от яркого солнечного света глаза спокойно всматриваются в даль, не находя вот в этот конкретный момент поводов для тревоги, а раз так, то можно себе позволить оставаться самой собой, позволив себе минуту внутреннего созерцания, кратковременного отсутствия, оставаясь все время начеку; Ганс Касторп всматривается с обожанием в оправленный в элегантную серебряную рамочку рентгеновский снимок грудной клетки своей возлюбленной - мадам Шош;; под приподнявшимся над коленкой краем юбки открывается волнующее сокращенное перспективой зрелище нагих полных женских ног, сходящихся в сгущающейся темноте одежды к невидимому, но влекущему своею тайной женскому лону; - занявшие всю высоту киноэкрана восхитительные обнаженные ноги Сильваны Пампанини в небезызвестной роли Анны Закео; - Венера Боттичелли, занимающаяся серфингом на раковине – для скольжения вдоль волны центр тяжести ее тела смещен немного вправо, - она старается увернуться от некой доброжелательницы, спешащей ее одеть, а это не входит в ее ближайшие планы, что прочитывается в лукавом выражении ее лица, замеченном Марселем Прустом, списавшим с Боттичелиевской Венеры Одетту Сван – женщину полусвета; - дух Венеры борется в пространстве Флоренции с духом неистового Саванаролы, и борьба идет с переменным успехом – на Пьяцца Сантиссима Аннунциата, на которую выходит одноименная церковь и Археологический музей, осененной статуей герцога Фернандо, и на Пьяцца ди Сан-Джиованни, где сошлись собор Санта-Мария дель Фьоре с колокольней Джотто, Баптистерий и Лоджия дель Бигалло, безусловно царствует Венера, но в облике Синьории, моста Понте Веккьо и Палаццо Строцци сквозь ренессансные черты явно проступает аскетизм Саванаролы, и только поднявшись на вершину холма, на Пьяццале Микеланджело, и окинув Флоренцию одним взглядом, можно убедиться в окончательной победе, одержанной Венерой, и этот ее триумф только подтверждает плывущий над городом звон колоколов, и это торжество богини красоты делает Флоренцию образцовым пространством мирового Ренессанса, его признанной столицей; - да будь благословенно это время величайшей во Всемирной истории революции, когда Человек вышел из общины, положившее начало современному индивидуализму, давшему рождение этому комфортабельному и разнообразному миру, в котором нам выпало счастье жить, но который кажется очень уязвимым: моя машина времени подобна пустой электричке, с грохотом мчащейся сквозь ночь в неопределенное будущее, полное угроз, сползающихся, как змеи в повести Булгакова «Роковые яйца», где на руинах цивилизации в непринужденных позах дремлют гигантские пресмыкающиеся – крокодилы и удавы, но в наше время эта картина будущего выглядит излишне романтичной – все будет выглядеть  будничнее и страшнее – как в фильме Алексея Германа-младшего «Под электрическими небесами»: пространство, заставленное железобетонными призраками погибших городов, по которому бродят чудом выжившие неприкаянные люди, или какое-нибудь новое Средневековье, куда зовут ДАИШ и Проханов, показанное в фильме Алексея Германа старшего «Трудно быть богом» - картины будущего вызывают ностальгию по настоящему, но не по прошлому - все советское прошлое укладывается в «Один день Ивана Денисовича», и этого не надо – все счастливые моменты моей тогдашней жизни были более и или менее удачными побегами в царство воображения – моментами кратковременного счастья, после которых возвращение в коммунистическую действительность было с каждым разом все тяжелее – так я сбежал в Каргополь, который внешне выглядел так, как будто советской власти не только нет, но и вообще никогда не было; на полгода я переселялся в мир Джойсовского «Улисса», который читал на языке оригинала, отчаявшись дождаться перевода; интерес к памятникам архитектуры, а это, по преимуществу, были церкви – отсюда появлялся интерес к религии – единственной разрешенной оппозиционной идеологии; потрясение от фильма Тарковского «Андрей Рублев», показавшего безграничные возможности эстетики;  кроме того, на закате социализма существовали отдушины, молчаливо допускавшиеся властью на периферии общественной жизни, в ее дальних закоулках – так, я помню тихий летний вечер, проведенный у истока Волги, где я был совсем один - мне составляли кампанию только несколько ондатр, вылезших на мостки, сооруженные над болотом, и ведущие к часовне, возведенной над родником, принятым, согласно легенде, за начало русла легендарной русской реки; стояла полная тишина, нарушаемая лишь звоном капель, стекавших с меха прихорашивавшихся ондатр; были, также, сообщества по интересам, охваченные эфемерными, но продолжительными связями – так, у меня было несколько знакомых книжников, составлявших компанию, собиравшуюся исключительно по субботам исключительно в книжных магазинах; в Москве существовала неформальная общественная организация, состоявшая из нескольких десятков активисток, (одной из них была моя мать), организовывавшая очереди за дефицитными билетами в театры и концертные залы, возглавлявшаяся бывшей актрисой, которая была известна по имени – Ниной Евгеньевной – величественной дамой высокого роста с безупречной осанкой и командирским голосом; московская интеллигенция имела обыкновение поддерживать непрочные, но продолжительные дружеские связи, возникавшие по месту обучения, и поддерживавшиеся единством мировоззрения, - так, мои родители в течение двадцати пяти лет дружили со своим бывшим преподавателем – профессором Хлудовым, потомком богатых московских купцов и промышленников, один из которых был выведен в рассказе Лескова «Чертогон»; так и для меня до конца моих дней останется духовной родиной Физический факультет Московского университета, так как я там встречаюсь с компанией из нескольких человек, которые друг друга нашли, и держались вместе; я их понимал, и они меня понимали, и это взаимопонимание не создавало угроз – все эти виды социальных контактов были строго избирательны, создавая эфемерную и хрупкую ткань, помогавшую меньшинству духовно сохраняться, но не способную противостоять молчаливому большинству, зомбированному властью; позволь – разве не ты убеждал своих антисоветчиков-родителей в справедливости коммунистической идеологии, и оказывался неубедительным, как всякий притворщик: на твоей стороне были эрудиция и способность выстраивать тонкие ложные суждения, воспитанная многолетним опытом двоемыслия, зато твои родители были искренни в своем эмоциональном неприятии советского строя, и ты пасовал под их напором, прибегая к последнему аргументу – что когда начнется война, ты окажешься в советском, а не в американском окопе – а тебе вообще не бывает стыдно за некоторые моменты в своем прошлом, как, например, случай в секретариате, заполненном толпой твоих сослуживцев, когда в него вошел директор, и, проходя мимо тебя, вдруг уронил мобильник - быстрее мысли, за какую-то долю секунды ты умудрился его поднять и вручить директору, не ожидавшему такой прыти от семидесятилетнего старика (то есть на двадцать лет его старше) – нужно отдать должное такту всех присутствовавших в зале, - все, включая директора и тебя, сделали вид, что ничего не заметили, или, когда, идя по многолюдной улице, ты вдруг в ста метрах от себя увидел  мерно шагающего деда – его длинная седая растрепанная борода и старая обтрепанная одежда – он так одевался с тех пор, как овдовел, с 1938 года – привлекали к нему всеобщее внимание, и тогда тебе вдруг померещилось, что все прохожие разом повернулись, показывая на тебя пальцами, и крича: «вот внук этого деда!», и ты захотел провалиться сквозь асфальт, но не провалился, а всего лишь смылся; в чем причина человеческой подлости? – не от отсутствия ли уверенности в себе, рождающего ощущение собственной ничтожности, - здесь характерен пример из моей дошкольной жизни – мне захотелось записаться в кружок авиамоделизма, я отправлялся в районный дом пионеров, но каждый раз доходил только до поворота, откуда он становился виден – стоило мне только представить, как я захожу в его двери, подхожу к столу, за которым сидит строгая тетя, и тоненьким голосом блею: «можно мне записаться в кружок авиамоделизма?», и строгая тетя ничего не отвечает, но только смотрит на меня отсутствующим взглядом особы, имеющей власть, как у меня начинали от страха дрожать колени, мне делалось дурно, и я поворачивал обратно, - я совершил несколько таких попыток, и они кончались одинаково – я возвращался домой весь разбитый, как будто предчувствуя свою принадлежность к людям, ни на что не имеющим права (вот о чем писал Кафка романе «Замок»); - это чувство ко мне периодически возвращалось по самым разным поводам, например, на первом курсе университета, когда я был почти уверен, что меня вот-вот отчислят за неспособность к наукам, или, когда какая-нибудь общепризнанная красотка всем своим видом давала понять твою абсолютную непривлекательность, или когда тебя обходили по службе, или теперь, когда ты сидишь перед метафорическим разбитым корытом – экран, клавиатура, настольная лампа, эл-джи, книги, окно, за ним – Новогиреево, изображенное на полотне Иллариона Голицина, и еще пробегающие перед тобой обрывки видений – купол дачи, видимый сверху, с огромной березы, чей теплый ствол ты обвил руками, чтоб не сверзиться; березы, растущие на склоне железнодорожной выемки, и наклонившиеся над электричкой, мерно постукивающей колесными парами; вкус «ракушек» - разновидности лапши, весьма популярной в конце войны – они мне казались необыкновенно вкусными, колодец с дрожащим отражением моего лица, и гулкий колодец лестничной клетки дома в Малом Козихинском, дворы-колодцы в центре Москвы и в Петербурге Добужинского,  мой Петербург - это много неба, и много воды, а остальное – Архитектура, частично погруженное  в воду многоэтажное здание, изображенное художником Александром Бродским; оно наклонено к линии горизонта, как тонущий «Титаник»; Венеция в районе вокзала Санта-Лючия с видом на крутую дугу моста Калатравы, неотделимая от плеска воды, Литейный мост в Петербурге в момент перформанса группы «Война» «…в плену у ФСБ», Ленин в исполнении Сухорукова вздергивающий длань в фильме «Комедия строгого режима», окурок в углу искривленного в презрительной ухмылке щербатого рта архетипического пролетария, обвязанная пулеметными лентами мордастая матросня, Ливанов, играющий бравого белого офицера – участника психической атаки в фильме «Чапаев», явление триколора в фильме Хуциева «Бесконечность», как предвидение будущего; изысканное совершенство геометрии зрелого женского тела, когда поверхности с разными радиусами кривизны сопряжены путем плавного перехода одной в другую, избегая острых углов и складок, которое не передается мрамором скульптуры, так как женское тело эластично даже на вид, даже еще  до сводящего с ума прикосновения; волнующая красота истинного суждения, в котором нельзя опустить или изменить ни одного слова, которое искажается даже в переводе на другой язык, например “The time is out of joint”; высшая красота истины, увиденной сквозь математические формулы; злодейская издевка заблуждения, постыдный жребий жертвы обмана, которого оплевали и которому нагадили в душу; ужас краха всех надежд, ужас противоестественного зрелища, когда на месте выпуклости – кровавая впадина, на дне которой видна кость; в проносящихся передо мной видениях – много лиц; - из темноты выступает плоская матрица из множества неразличимых портретов; она на тебя надвигается, и из множества безразличных образов выступают знакомые, значительные, а чаще всего, дорогие лица; как-то вырезая из дерева человеческую голову для садовой скульптуры, я изучал анатомию, глядясь в зеркало, в результате чего получился портрет моего деда – проступили воочию черты фамильного сходства, обусловленные невидимыми генами, на которые я раньше не обращал внимания; зато с замиранием сердца и радостью я замечаю, как лицо дочурки, с ее высоким и чистым челом и проницательным, как бы удивленным взглядом красивых глаз проступает сквозь черты уже ее дочери; лицо же сестры мне предстает в десятилетнем возрасте – с огромной   красной шишкой на лбу – следом попадания бумажного комочка, выстрелянного мной из духового ружья с расстояния тридцать метров – я пальнул, не целясь, и никак не ожидал, что попаду, тем более, с таким эффектом; часто вижу лицо матери, молодой женщины, тщательно старающейся строгим выражением побороть улыбку; и еще одно дорогое лицо, умное и лукавое, доброжелательное, но до конца не раскрывающееся; круто вздымающаяся ввысь Большая Физическая аудитория, что пятьдесят лет назад была вплотную заполнена лицами, сейчас сохранила лишь небольшую их горстку, которой хватает лишь на два-три ряда, но тем они и дороже…; как корабли-призраки по твоей памяти бродят богато украшенные, но давно покинутые иллюзии, например, следы острых душевных расстройств, именуемых влюбленностями, на которые теперь можно взирать с добродушной усмешкой – так нескончаемой вереницей проходят образы, вызываемые воображением на моем последнем месте – экран, клавиатура, настольная лампа, эл-джи, книги, окно...

                Март – Май 2016 г.
;

;