На турецком фронте

НА ТУРЕЦКОМ ФРОНТЕ

Итак, в конце 1914 года дед Эдуард, оставив жену и пятилетнего сына на волю Всевышнего, отправился драться с турками. По накалу, напряжённости, драматизму и тому подобным показателям бои в Закавказье нисколько не уступали сражениям на русско-германском и русско-австрийском фронтах. Но русско-турецкий фронт был вне всякого конкурса по свирепости противника как к русским солдатам, так, ещё более, к местному населению. Если поле боя оставалось за турками, они не оставляли на нём ни одного не обезображенного трупа. И русские, натыкаясь потом на обезглавленные и расчленённые тела своих недавно ещё живых товарищей, могли только догадываться, какая участь ждала их в случае пленения.

Царское правительство отправляло солдат, призванных из немецких колоний, в Закавказье. Сражалось в рядах русских войск не менее ста тысяч немцев, и сорок тысяч из них погибло.

Инициатива на турецком фронте принадлежала русским. Одним крылом они наступали на Эрзерум, другим – на турецкий порт Трапезунд.
Однажды русским войскам удалось большое наступление на турков. С утра загремели наши пушки. Снаряды бились о скалы резко, и звонко осыпались по склону раздробленные камни. Потом к жёлто-коричневым скалам двинулась русская пехота в белёсых гимнастёрках, выставив перед собой длинные винтовки со штыками. Выстрелы, поначалу слившиеся в сплошной тарарам, быстро стали стихать. Немногочисленные турки, видя бесполезность сопротивления, уходили со склонов и вершин гор. Цепляясь за редкие кусты, за ними карабкались наши солдаты.

Отряд, в котором служил дед Эдуард, подошёл после полудня к горной армянской деревне. Солнце плавило плоские кровли сакль, сложенных из крупных, неправильной формы камней. Почти рядом с домами прыгала по камням проворная горная речка. легко перейдя её по плоским, водою отшлифованным камням, солдаты очутились на единственной улице – совершенно безмолвной. Вдруг шум речки пронзил такой крик, что даже самые бесстрашные остановились и осенили себя крестным знамением. И, словно это был сигнал, отовсюду послышались крики, вой, плач и стенания.

Навстречу солдатам вылезли откуда-то жители – почти сплошь старухи с безумными остановившимися глазами. А, увидев этих старух, хотелось креститься ещё истовее, потому что, казалось, они несут в себе такое горе, какого и не было ещё на свете, какого не может вынести человеческое существо. Они зазывали знаками, криками, хватали за руки, и было страшно идти за ними и в то же время невозможно не идти. Дед с несколькими солдатами ступил за плетень вслед за покрытой чёрным старухой, которая не кричала и не голосила только оттого, что ей не хватало воздуха. Она лишь судорожно открывала рот и испускала то стон, то хрип. Изрубленная корова лежала посреди двора, и кровь заливала камни почти до входа в саклю, а у самого входа, затылком на пороге лежал старик с обращёнными на солдат кровавыми ямами вместо глаз, очевидно, вывороченных штыком. Старуха охнула, выдохнула прерывисто, махнула солдатам, чтобы шли в дом, и опустилась подле старика. Осторожно обходя убитого, протиснулись в двери. В доме, в скудном свете подкровельного оконца увидели плавающую в крови молодую армянку с перерезанным горлом, а на груди у неё лежал младенец, из расколотой головки которого выпирал наружу мозг. И словно издалека услышал дед голос догадливого солдата, указывавшего на забрызганное место:
-За ножку, да об стенку.
-Пошли, братцы, меня от крови тошнит, - сказал другой солдат.
-Господи, твоя святая воля, что допускаешь такое, - снова послышался голос догадливого солдата. – Человек, братцы, хуже зверя – никакая тигра другую не убьёт за то, что она другой веры.
-Ладно тебе, дура, о вере рассуждать – нет никакого Бога – книги читать надо.
-Врёшь, не было бы Христа, и мы бы такими турками были.
Дед вышел, шатаясь, едва не зацепив голову убитого старика. А рядом с ним испускала последний дух и старуха.
-Упокой, Господи! Слава тебе, Боже, что не дал ей дальше мучиться, - сказал тот же догадливый солдат.

Дед, покинув страшный двор и бредя инстинктивно туда, где было больше всего своих, не вполне был уверен, что сам-то жив. Когда он вновь обрёл способность воспринимать окружающее, то услышал изменившийся голос ротного:
-Ну, ребята, давно я в военной службе, давно знаю, что война есть зверство, но чтобы до такой степени…
-Не сомневайтесь, ваше благородие, не такое ещё увидим. Антихристово время настало. Мир кровью умывается. Может мы ещё турку переплюнем.
Приходили солдаты и приносили рассказы один другого страшнее.
В одном доме убили трёх детей – мал мала меньше и нанизали на один кол, в другом подбрасывали младенцев на воздух и ловили штыками, в третьем находили изнасилованных, в четвёртом – изрубленных на куски.

Турков в тот день не преследовали. Ночь провели на берегу шумливой речки, окружив полукольцом несчастную деревню. Весь следующий день шёл сильный, негрозовой дождь, будто вся природа рыдала. Под этот дождь и закопали в землю, в братскую могилу едва не полсотни человек…

Перевалив эти горы, вышли в цветущую долину, за которой открылись новые горы – величественные со снежными вершинами. Взяли и их. А потом необычно рано наступила зима. Горы засыпало снегом. И тут неожиданно турки перешли в наступление и забрали эти горы назад – все, кроме одной.

На этой горе, со всех сторон окружённой неприятелем, осталось около четырёхсот русских солдат и среди них мой дед Эдуард. Зима в Закавказских горах оказалась неожиданно холодной. Да и не успели получить зимнюю амуницию. В сапогах да летних шинелях мёрзли страшно.
Старшим офицером этой группы был капитан Трубников.
-Ничего, ничего, - говорил он солдатам, - русские никогда не бросают своих в беде. Потерпите чуток. Нам помогут, нас освободят. Главное – экономить продовольствие. Не ешь сегодня то, что можно съесть завтра.
Слушали и верили, потому что ничего иного не оставалось.

Первые несколько дней этого горного сидения бушевала снежная буря, и окружающий мир был скрыт серой мельтешащей пеленой. Но однажды ветер утих, вызвездило, и мороз стал колок. А взошедшее утром солнце осветило новую, никем из них не виденную, потрясающую картину. Ослепительно белые вершины рисовались на ярко-синем небе. И такими же ослепительно белыми были скаты гор со всеми их складками. Расщелины и пропасти угадывались только по теням, рисовавшимся на бесконечно белом.

Казалось, невозможно наглядеться на такую красоту, но уже через несколько часов у многих начала кружиться голова. И уже хотелось, чтобы снег был не такой белый, и уже хотелось тёмных цветов: зелёной травы, коричневых скал, тёмных туч. А потом солнце взошло выше и, всеми силами своими ударив по снегу, зажгло его. Каждая снежинка бесчисленными гранями раскалывала и отражала солнце. Все цвета радуги били в глаза и переливались самым причудливым образом. Люди инстинктивно пытались отвернуться от сверкающего снежного ковра, но отвернуться было некуда, потому что ковёр полыхал со всех сторон. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Словно пьяные встретили вечер. Глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда кончится день. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод. А когда капитан Трубников, обходя солдат, в очередной раз стал убеждать их, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть, верили ему против прежнего не гораздо.
В это время дед мой сошёлся с тем догадливым солдатом, с которым впервые увиделся в погромленной армянской деревне. Звали солдата Севастьяном.
-Вот сейчас были бы мы с тобой, брат Адувард, на немецком фронте, подняли бы ручки да и пошли в полон, и через час бы уже кофей с цикорием пили, а к турке нельзя, потому как разделает он нас с тобой, как тех армяшков. Я всё, брат Адувард, думаю, как так: жил-жил и вдруг очутился на этой горе. Зачем, почему? Я и не знал, что есть она на свете, а поди ты – судьба. Бог привёл, чтобы ближе брать было. Ты как? Доверяешь Богу?
-Я, Севастьян, в Бога верую, но и с людей не забываю спросить. Меня уже второй раз на убой гонят. А зачем? Затем, чтобы промышленникам, что ружья и пушки делают, больше дохода было, чтобы им чужие колонии отобрать с дешёвым сырьём. А я не хочу за это воевать. Я лучше свою винтовку против этих жирных поверну.
-Это в тебе, брат Адувард, мятеж проснулся. А мятежа против людей не бывает, мятеж – всегда против Бога. Война не из-за денег, война оттого, что человек – зверь. Ты хочешь жирных побить, а сам-то ты хороший?  Ну как правда побьёшь и займёшь их место – то же самое станешь делать, а там другие тебя захотят побить, потом тех, других, тоже побьют, и будем ходить как по кругу, а меняться ничего не будет. Ты лучше, как к  тебе мысли злые придут, обратись к Богу: «Господи, помоги мне зверя в себе победить!» Потому как зло не снаружи, а внутри нас. Слушай, брат Адувард, на тебе ремень-то кожаный?
-Кожаный, а что?
-А то. Кожа, она, чай, с животного, значит можно ремень съесть. Давай, брат, пока капитанова помощь идёт, пожуём ремешка сыромятного.

Съели ремни. Экономно ели, а помощь всё не шла. И уже столько ослепших было от горного снега и солнца, а ещё больше помороженных, и уже первые умершие. А по ночам с звёздного неба глядело большое отчаяние. В одну из таких ночей умер Севастьян. Лежали они рядом, прижавшись друг к дружке, чтобы теплее было, да уж мало тепла давали как один, так и другой.
-Что, брат Адувард, страшно тебе? – спросил вдруг Севастьян.
-Ой, страшно, Севастьяне, ты даже представить не можешь, как страшно!
-Значит живой будешь. А мне не страшно. Я, как увидел эту гору, сразу понял, что на ней мне умирать. И хорошо. Здесь душе до Бога ближе. Спасибо, брат Адувард, утешил ты мой конец. Ты хоть и Немчин, а душа у тебя моей родня. Только ты вот что: захочешь себе счастье и долю завоевать - на надо, не воюй: за справедливость позовут постоять – тоже не надо, нет её на свете – справедливости. Всё пустое. Одно есть – душу береги, зверя в себе убивай, а больше никого не убивай. Понял? Что бы не случилось – не убивай.

И уснул Севастьян. Навсегда. Вечным сном.
Через три дня утром гулом покатились по горам винтовочные залпы, и увидели они в долине своих, родных, русских. Побежали навстречу. Кто мог.
На обмороженных ногах. Турки разваливались в стороны как масло под ножом. Дождались. Вызволили свои.
Отправили в Тифлис на лечение, отдых и переформирование. А тут революции пошли. Митинги каждый день, кричали до боли гортанной. Создали солдатский комитет. Ах, как пьянила свобода! Как бредили справедливостью! Сотни лет терпели – и, вот, дождались! Одним броском можно её достичь. Ещё чуть-чуть. Ещё напрячь мозги и станет понятно, как это сделать. Но не получалось. Чем больше говорили ораторы, тем больше напускали туману. Возвращались в казармы с распухшей головой. Кому верить непонятно, все правильно говорят, да только ненавидят друг друга.
Чёрная злоба расползается как змеёныши из выводка.
А тут, весной, в светлый месяц май приказ – опять на фронт, снова с турками драться.
-Кто приказал?
-Комфронта Юденич.
-К растакой матери вашего Юденича!
-А-а, сволочи! Думаете цацкаться с вами будем?!
И подошла к казармам конница. Всадники в косматых шапках, глаза зверские – изрубят похлеще турков – глазом не моргнут. Силы неравны. Пришлось подчиниться.
Но какую злобу затаили! И всё стало ясно – офицерьё проклятое, помещичьи выползки! Разве они позволят мужику землю взять! Ну подождите! Попадём мы с вами в Россию! Теперь не обманете, оружие мы вам, как в пятом году, не сдадим! И дед мой так думал. Хотя в немецких колониях на Волге какие помещики, но разве земля справедливо поделена? После столыпинской реформы одни по сто десятин захапали, а другие – вообще без земли остались и подались – кто в Сибирь, кто в Закавказье батрачить на транскавказских немцев из огромного и богатого села Хеленендорф, а кто и вовсе эмигрировал в Америку. Так что, с ними он – с русскими мужиками в солдатских шинелях. И померк, отодвинулся куда-то образ Севастьянов.
А пока – снова поход через раскалённые горы. Сосредоточили для какого-то нового наступления. Временному правительству тоже победа нужна для самосохранения – хотя бы маленькая. Но лезть под пули, когда революция, когда вот-вот произойдёт долгожданное?! Хоть стреляйте – не пойдём! Туземной конницы на весь фронт не хватило, а там и само Временное правительство кончилось.
Ну всё! Теперь шабаш! Навоевались! По домам! В Россию! Через Трапезунд. Силой захватывали пароходы: «Вези в Керчь!» А море зимнее, вода зелёная! Пароход перегружен. Не дай Бог… А у борта свалка.
-Гад! Какой он солдат! По морде видать – полковник! За борт его!
-Стойте! За что?! Человек ведь!
-А ты что за жалельщик, гнида! За ним хочешь? – глаза красные, навыкате.
Заткнулся дед. Страшно. И вот он – Севастьян – перед глазами. Господи, что творится! Отошёл в сторону. Душа в смятении. Друг подошёл – Яков Гартвиг. Сказал, понизив голос:
-Знаешь кто это? Наш поволжский – Рихард Тотц. Чёрт рыжий. Тот ещё кровопийца бешенный!
Прибыли в Керчь. Город запружен народом: армяне – беженцы из Турции, солдаты чёрт знает каких фронтов, матросы. Все куда-то бегут. Однополчане Эдуардовы с собой позвали:
-Айда в Питер революцию защищать.
-Нет, - отвечает, - поеду-ка я домой. Да и не знаю где дом. Не пропали ли без меня жена и сын.
-Ну поезжай, а мы пойдём устанавливать царство всемирной справедливости!
На том и расстались.