С. П. Шевырёв. История Поэзии... Жюля Жаненя

С.П. ШЕВЫРЁВ
КРИТИКА

ROMANS, CONTES, ET NOUVELLES LITTERAIRES; HISTOIRE DE LA POESIE ET DE LA LITTERATURE CHEZ TOUS LES PEUPLES, par Jules Janin. Paris. 1834. 3 vol.

Если вы охотники до Французских журналов, если вы их ревностно читаете, - в каком из них вы не встречали этой двойной буквы: J.J? Это одна из современных знаменитостей Франции, знаменитость всепишущая, всемiрная, во всех родах и видах, деятельная, неутомимая. Какой книгопродавец не кланяется ей во Франции? Какой журналист не жмет руки, не ласкает ее, не кормит обедами? В какой литературной компании, в каком предприятии J.J. не участник? Да и как не быть ему везде и со всеми, если он все что хотите: J.J. публицист, J.J. критик, J.J. драматург, J.J. пишет романы и повести, J.J. бранит Скриба, бранит Гюго, Бальзака, Ансело, J.J. И хвалит Скриба, и бранит и хвалит кого угодно, J.J. всех партий, всех обществ, всех журналов, J.J. революционер, Филипист, Карлист, Бонапартист, как Mr. Cagnard; J.J. в детском журнале рассказывает премилые басенки детям; J.J. в Атенее читает лекции... Профессор... J.J. литературный braconnier в чужих журналах... J.J. важничает на кафедре... J.J. в исправительном суде платит пеню за литературную покражу... J.J. пишет целый том за ночь... J.J. крадет статейку из какого-то Французского, неизвестного журнала.
Все бы это ничего... все бы это не имело для нас никаких последствий... все бы это не заставило нас говорить об J.J., если б J.J. не представлял нам типа современного Французского литератора, если б мы на нем не видели явления значительного, если бы эти двe палки, эти J.J. не входили в литературную физиогномии нашей эпохи!
Дело в том, что J.J. - это современная литература Франции, лицо типическое... J.J. - это миллионы статей журнальных обо всем и обо всех, за все и против всего... это фёльетон в Journal des D;bats... это роман, готовый за две ночи... это - беспрерывное, неутомимое, милое болтанье с публикою... неистощимый разговор Француза, которому все понемножку знакомо... превеселая амплификация на любую тему... легкое, игривое чтение в придачу трубке табаку, чашке кофе... Вот J.J.! Вот Жюль Жанень!.. Не Французская ли это литература? Вся в отрывках, вся в статьях журнальных, вся эфемерная, которой жизнь - один день, жизнь номера газеты...
Я не знаю, я не видал Жюля Жаненя; но я никак не могу вообразить его человеком... При мысли о человеке-писателе, я воображаю себе или политическое или литературное мнение, я представляю черты какой-нибудь определенной физиогномии... При виде же этих двух букв, я не вижу человека и ничего ему подобного, а вижу какую-то огромную писальную машину со множеством рук... в каждой руке перо... все руки пишут... пишут все, что угодно... В эту машину сыплются все мнения, все впечатления дня, все события эпохи, и важные и мелкие, и выливаются оттуда бесконечно-разнообразными статьями... Вот символ литературы Французской! Вот плод соединения литературы с торговлею!
Явление таких лиц, как J.J., возможно именно только в ту эпоху, когда Словесность становится промышленностью, когда журнальная деятельность убивает книжную, когда наука дробится на клочки эфемерного знания, когда идеи - общие места или общие темы, когда литература - площадь, где литераторы - поденщики, которых нанимают спекулянты в политике или книжной торговле. - Тогда, в такую эпоху, литератор добровольно скидает с себя нравственную, запечатленную мнением физиогномию человека... Он превращается в крепкое, стальное перо, не притупляемое ничьею рукою, готовое под все пальцы и во все чернильницы... Тогда литератор похож на тех народных секретарей или писцов, которых случалось мне видеть на площадях Италии, которые пишут письма и просьбы для всех желающих, которые вам изготовят сей час жалобу, самую ядовитую, и тотчас же сочинят на нее ответ, самый ядовитый, вашему противнику. - Вот литератор Франции!
Жюль-Жанень плохой романист. Кто имел терпение дочитать его Барнава, его Мертвого Осла и Казненную Женщину, или Обезглавленную, следуя Русскому переводу? Жюль Жанень пошел в сатанинскую школу романистов, потому что мода этого требовала. Жюль Жанень хорош на то, чтобы освистать какой-нибудь Водевиль Скриба, написать веселую статейку на скучную драму Ансело; но Ж. Жанень плохой критик. Где же он - Жюль Жанень? - Это в слоге. - Весь J.J. - это слог его. Вся физиогномия его тут, и физиогномия особенная, оригинальная. Никто до такой степени не слил разговора с письменным слогом, как этот милый болтун... Его перо не пишет, а разговаривает с вами... От этого пера, вы, кажется, никогда не услышите писального скрыпу, неизбежного под рукою всякого писателя... Оно очинено легко, свободно... Это не перо, а живой, говорливый язык в руках у писателя... Кто пустил в ход кучи этих глаголов и эпитетов, из которых один погоняет другой?.. Кто ввел в письменный стиль эту торопливость разговорную, эту болтливость текучую, эту амплификацию до бесконечности? Все J.J... И у нас подражают ему... И у нас силятся писать, как он... Но у подражателей его слог пестрится узорами восточных метафор, и выходит какая-то странная смесь Ж. Жаненя и Тютюнджю-Оглу!..
Тип Словесности, неотъемлемо принадлежащий неутомимому J.J, его собственность литературная, есть фёльетон газетный. Здесь он царь, здесь он чудо, здесь он оригинален. Ум J.J. так дивно создан, что его chef-d’oeuvre приходится лишь по мерке журнального фёльетона... Сегодня ум его покороче, завтра подлиннее, смотря по тому, как требует номер газеты… Но когда J.J. хочет вытянуть свой ум на целую книгу, - такое насилие никогда ему не удается. И этот мелкий слог его, эта скорая кисть годится только на фёльетон, но не годится на книгу... Вот почему J.J. можно подражать в журнальной статейке, но принимать его слог за модель слога литературного вообще, есть ошибка, которая окупается дурными последствиями: безвкусием и утомительною плодовитостью. Как хотите, книга все-таки не разговор: в ней болтанье скучно, потому что его читаешь, а не слушаешь... Если иногда скучно слушать болтанье, самое милое, то как же скучно читать его на двадцати листах печатных?..
J.J. изменял своему крепостному фёльетону и пускался в четырех-томные романы... Теперь смелость его простирается далее... С тех пор, как он профессор в Атенее, он пустился в Историю Литературы всех народов... Но чтобы не изменить своему званию романиста, он пишет ее в виде романов, сказок и повестей... Романы, сказки и повести литературные, или История Поэзии и Словесности у всех народов!.. Вот какую книгу объявил J.J. своими читателям... Чудное, мастерское заглавие! Вникните в него. Как умно оно придумано! Вся история Поэзии и Словесности в романах, сказках и повестях! Чего же лучше? Вы думаете, что вы читаете роман, сказку и повесть; ничего не бывало: вы читаете историю! Вам весело, и вы учитесь. Кто не пойдет на это заглавие? - J.J. у всех народов мiра отбирает романы, сказки и повести... Но если у кого их нет, как напр., у древних Греков, у Греков до-Византийских, или у Римлян?.. Он, пожалуй, Илиаду, Одиссею и Энеиду превратит вам в повесть... Видите ли? - теперь все роман, все повесть, все сказка: Политическая экономия предлагается в повестях... Философия нисходит до повести... История тоже... J.J. хочет Историю Поэзии и Литературы превратить в повести... Хотите ли знать тот силлогизм, на котором J.J. основал возможность своего метаморфоза?.. S’il est vrai que la po;sie ne soit qu’une fiction, qu’importe que je fasse l’histoire de cette fiction ; l’aide d’une autre fiction?.. говорит J.J. и очень доволен своим силлогизмом.
Мы не обратили бы особенного внимания наших читателей на эти три томика не Романа, не Истории Словесности, которые содержать в себе Арабов, Индейцев, Персов и Китайцев, и обещают такое же продолжение на Грецию, Рим и т.д., если бы на этих книжках не видели замечательного опыта, каким образом делаются книги во Франции. - Сделать книгу – faire un livre - совершенный галлицизм, который входить и в наши нравы. Тем любопытнее взглянуть на корень этого галлицизма, на это книгоделие, которое и мы начинаем заимствовать из чужи и приобщать к своему земле- и виноделию. Нам легко сделать наблюдение в этом случае, потому что J.J. весьма откровенно и подробно рассказывает все средства без утайки, какие он употребил для составления этих трех книжек.
J.J. решился написать Историю Литературы всех народов для детей. Ах, эти бедные дети! Что не годится для взрослых, что боится критики, - то все ссылается на подачку детям. Их невинность как будто бы должна оправдывать все недостатки сочинений. - Г-ну J.J. надо начинать с востока, потому что восток колыбель всего, след. и Поэзии. Это знает J.J., но вот беда: он не знает восточной Поэзии. Несмотря на то он принялся писать об ней и предлагает себе следующие вопросы: «Что такое восточная Поэзия? где найти ее? где она начинается? где кончается? в каких книгах об ней говорится? Дрожа и краснея моего невежества, предлагал я себе эти вопросы, - говорит J.J., - но потом я снова уверился в своих силах, увидев, что и все столько же об этом знают, как и я».
Убедившись в этом, J.J. решается идти с земным поклоном к первому ориенталисту Франции, Г. Барону Сильвестру де Саси, и просить у него взаймы для своей книжки ученых познаний об Арабской словесности. Как смиренный нищий, толкнулся J.J. с своею сумою в двери к ориенталисту и спросил его: «Где восточная словесность?» - и высокородный барон вынес ему кучу книг и сказал: «Здесь восточная словесность!».
В тот самый день, как J.J. начал писать свою книгу, Г. Ламартин приезжает с востока. J.J. поговорил с Г. Ламартином, и вообразил себе, что слышит самих поэтов востока. Г. Ламартин дал ему свои записки... Переводы Барона де Саси и учеников его, целые страницы записок Ламартина, путешествие в Иерусалим Г. Шатобриана… Avec de pareils secours le moyen de ne pas faire un livre passable!.. - восклицает J.J. - и ну писать свою книгу!
Вот происхождение Истории Поэзии и Словесности Жаненя! Книга соответствует своему происхождению. Это отрывки, выбранные из разных Французских переводов с Арабского, Индейского, Персидского и Китайского, сшитые на живую нитку каким-нибудь повествованием, не возбуждающим никакого участия. Чтобы рассказать, например, Историю Арабской Поэзии, J.J. представляет нам, как друг его, Виктор Ожье, учился в Париже, как он был в школе при Императоре Наполеоне... Долго, долго рассказывает он о блистательном времени этой Империи, о том, как оно исчезло, как наступило другое время... Все это потому, что Французу, о чем бы он ни заговорил, хоть об Арабской Поэзии, всегда кстати припомнить Наполеона... Наконец Виктор Ожье отправляется на восток за тем, чтобы там найти первобытный источник Поэзии... Он заехал в Грецию, побывал в Иерусалиме, по следам Шатобриана, наконец достиг степей Аравии, нашел там отрывки из переводов Г. Сильвестра де Саси, сказку из тысячи и одной ночи, огромный отрывок из поэмы Антар, в переводе Г. Делеклюза, отрывки из записок Г. Ламартина о востоке и заключил свое путешествие тем, что увидел в пустыне Аравийской, как Г. Ламартин читал свои стихи Арабам, которые ни слова не понимали в них. Стоило ли за тем посылать Виктора Ожье в Аравию? - Выписки из книг, сообщенных Сильвестром де Саси Г. Жаненю, могли бы быть изданы и без того, в виде Morceaux choisis или Recueil de Po;sies orientales и проч.
В Истории Индейской Поэзии один Раия, т.е. Князь Индейский, учит детей своих мудрости и предлагает им отрывки из Законов Ману, переведенные по-Французски, рассказывает им басенки, будто бы Индейского Лафонтеня Пильпая, который никогда не существовал, как уверяет Джонес, который есть изуродованное имя Гитопадесы, известного курса наук политических, предложенного в форме басень... Все это неизвестно Жюлю Жаненю, потому что он и не заглянул в труды Джонеса... В заключение всего, Раия предложил своим детям в сокращении весь прекрасный перевод Сакунталы, может быть, несколько офранцуженный и нарумяненный грациозным пером известного ориенталиста Шези... Бедный Шези! как его ограбили! Что бы сказал он за перепечатание своего труда?..
Но вот еще в чем дело... Пускай Индейский Раия позволяет своим детям смотришь на соблазнительную Сакунталу... Нам до его детей нет дела... Но Г. J.J. назначает свою Историю Поэзии для Европейских, а не Индейских детей, и предлагает им эту драму, Индейские нравы которой не согласуются нисколько с правилами нравственности Европейского юношества... Вся соблазнительная сцена между Сакунталою и Душмантою, дышащая всею негою знойного сладострастия Востока, вся она тут... и для кого же? для детей. Надежны те дети, которые прочтут книгу Ж. Жаненя!.. Надежно то поколение Франции, которое воспитается такими книгами!..
Выбор Китайских отрывков лучше Арабских, но и между ними есть одна драма какого-то Китайского Виктора Гюго, который на всякой странице морит людей и выводит героем лицо ужаснее Макбета.. Эта драма не по нервам наших детей, а разве тех, к которым В. Гюго обращается в своем славном романе: Notre Dame de Paris, предполагая, что они будут читать его.
Вот как составляются иные книги во Франции! Вот чем угощают Французское юношество! Вот как известный литератор наряжается добровольно в лоскутья чужих трудов и сам перед своею публикою откровенно сознается в этом!.. Что за нравственность в той литературе, где бесчинная хищность имеет еще смелость быть мило откровенною?..

С. Шевырёв
(«Московский Наблюдатель», май 1835 г.)