Доброжелатель. Часть 4. Гл. 8

Глава 8
Пробуждение

Занавесочки мои, цветики линялые, запах пыли в бархатном покрывале, столик, на котором в блестящем мертвой латунью ведерце прячется бутылка шампанского, ароматные свечи и тихая томящая душу и расслабляющая тело музыка, точнее, мелодия, рисунок музыки, сквозная сквозь сердце игла, что я тут делаю и зачем мне нужна эта прекрасная незнакомка, тайная сотрудница комитета предательств, подопечная отца моей неудачной любви – месть, но кому и за что? Или все же пряная тайна в очертаниях обнаженной немеркнущей плоти, садового яда, который сильнее и притягательнее и моей памяти и моей совести? Или просто здоровое любопытство к новому опыту, странно, что в Америке я ни разу не пробовал такого способа наслаждаться – в случайной гостинице, в случайном номере, видевшем множество таких же опустошенных и жаждущих забытья людей?
  Ты откуда, такая богиня? – спросил Петр, глядя на совершенное, облокотившееся на воздух вокруг согнутой и укрепившейся локотком на тяжелой черной с золотыми узорами простыне, тело девушки. Она улыбнулась, вечная улыбка невинности даже в мгновения наивысшего порока, вечное падение в бездны в миг пьянящего взлета,   налей шампанского, тебе было хорошо? Меня зовут Эльма (или Эльза, он лил шампанское в точеные высокие бокалы и вслушивался в голоса щебечущих о небе пузырьков) – хорошо бы сейчас чего-нибудь покрепче, коньячку или водочки – а ты открой дверцу того коричневого комода под зеркалом…
  О-о, а откуда ты знаешь, лапушка? – Неужели я не первый в этих сказочных хоромах, петенька, она кошкой изгибом лаской ласково уложилась головой ему на живот, петрушка, ну что ты, мы же взрослые люди, ее ладошка с тонкими нежными пальчиками проследовала по его бедру вниз, уходя к центру жизни и наслаждения, Петр привстал, поцеловал ее в лоб, не одеваясь направился к комоду, действительно, внутри стояли бутылки, коньяк, виски, водка, он начал с коньяка, она тоже захотела выпить, они смеялись, за окнами вечерело, тонкий призрачный свет заката растворялся в ночном московском небе, светало и ранние лучи золотили купола, будто вспышки солнца на выпархивающей из-под воды рыбной чешуе, снова вечерело и светало, времени не было, после коньяка взялись за виски, музыка была красивой и уже одетые они медленно кружились в танце…
А потом сидеть и слушать, как за окном шумит город, звонки трамваев, улетевшие, как и ворчание и воркованье некогда ввинчивающихся в небо голубей, лишь следами в пыльном и загроможденном газовыми облаками ипра, форда, круппа московском воздухе, что же еще, почему же ты знала, Эльмочка-Эльзочка-Эльвирочка, что и где в этом номере, так, шепни на ушко, доверься мне, мы ведь уже не чужие, а те двуспинные, доверчивые, все потерявшие звери, Петруша, ты что бормочешь, выпил, что ли дружок, лаская его ухо то кончиком пальца, то кончиком смолкающего на взлете языка, ты не боишься узнать,   давай еще по одной, ладушки, коньячок можно и с виски мешать, и с текилочкой, агушки, налей-ка золотенькой, желтенькой, да, Петруша, я тут бывала, ты уж извини, знаешь, почему мы столкнулись с тобой тогда в дверях?
Что она сейчас скажет, как приблизит его, меня, нас к ответу и к правде, а если пока не поздно, тс-с, пальчиком к ее пышным влажным губкам, что еще?зачем?тебе? – ты уже все, Петруша, петрушка получил: радость и боль, ложь и надежду, вечность и сладкое замирание смерти, зачем ты портишь этот странный и единственный вечер вопросами, забудь, будь со мной, с ней, с нами, не предавай счастья, да нет, а как же они, мои друзья, мое прошлое, моя земля, ля-ля-ля, сквозь поцелуй, скажи, а с кем ты встречалась, душка, кошка, смерть?
Миленький мой, зачем тебе это, тебе мало меня? Моего мягкого тела, ответных ласк, вечной сегодняшней любви? Зачем тебе знать, кто я, откуда? Ведь если я назову свое имя, расскажу о своей жизни, ты примешь и узнаешь меня, как узнают и принимают по имени все вещи мира. И уже будет не единственная прекрасна встреча, удивительное приключение, а общение, знакомство, сочетание двух личностей,
Эльмочка, а разве уже не так? Разве я здесь случайно? Разве ты просто захотела меня, мгновенно и ниоткуда взявшегося иностранца? Ой, эльмочка, не лукавь,
Они снова выпили, лежали рядом, смотрели в потолок, сплетая пальцы, касаясь друг друга…
Просто обычная жизнь в провинции, тебе этого никогда не узнать: грязные улицы, по вечерам пахнущая мочой тяжелая темень и в редких скверах толпы обдолбанных полудурков, а на всех скамейках – или пьяные вонючие мужики, или сосущиеся и трахающиеся парочки ублюдков, мат, густой, как сметана, пустота каждого вечера…
Я уже в старших классах созрела, но берегла себя для принца, мечтала закончить школу – гнусную, тупую, с бессмысленной муштрой и безумными старухами-училками, по вечерам не ходила на местную дискотеку, учила языки – французский и английский, лишь бы уехать в Москву, поступить в универ, встретить там нормального человека, вырваться из того дерьма, которое по недоразумению учили нас называть родиной…
Я не хотела родины, а хотела хорошей достойной жизни, чтобы не думать о копейках, когда покупаешь насущную еду или хотя бы просто чистое и приличное платье, чтобы обувь не распадалась в долгие тоскливые зимы на ногах из-за крупной грязной соли в припудренном вечной машинной пылью снеге…
Милые папа и мама, бывшие в советское время местной интеллигенцией, оба выпускники московских технических вузов, инженеры, в одночасье потерявшие и цель жизни, и возможность зарабатывать на достойную жизнь, все силы отдавали мне.
Бедный папочка сторожил почти без отдыха сутки за сутками, мамочка вручную обстирывала семью, готовила, шила и перешивала нашу бедную одежку, чтобы я могла ходить в красивых платьях, чтобы моя красота не затерялась в этой тупой и мерзкой подмосковной глуши.
А я уже в 10-ом ездила каждый день в столицу на курсы – тряслась в электричках, каждый раз ожидая, что пьянь изнасилует меня, ненавидя все вокруг, проклиная и не зная, у кого просить помощи. А когда ко мне, первой местной красавице, подвалил местный авторитет, предложив охрану и безопасность в ответ на мою любовь, я тут же согласилась и в 15 лет стала его любовницей. Было скучно и противно, зато я со спокойной душой ездила в Москву – теперь я была девушкой Кривого – и меня никто не трогал ни  в электричке, ни на станции, ни в городке.
Я надеялась, что как только кончу школу, сдам экзамены и переберусь в Москву – он отстанет, ведь там будут в общежитии другие авторитеты, и если надо, я использую их для удобства своей новой жизни.
На следующий день после выпускного, прямо в ресторане, где мы праздновали, Кривого зарезали, в туалете, среди бела дня – какие-то криминальные разборки, но мне уже было безразлично, я через неделю уехала в Москву, меня отвез отец, поселилась в общежитии, как абитуриентка, и стала готовиться к экзаменам…
В Москве все было иначе – на улицах со мной заигрывали молодые симпатичные ребята, но меня они не интересовали, главное было зацепиться за университет, я просто не пережила бы провала и необходимости возвращаться домой, к серым сырым пятиэтажкам среди мусорных баков и покосившихся грязных автобусных остановок.
Я поступала на романско-германский – хотела стать переводчицей, и затем начать водить экскурсии иностранцев, а там, с моей внешностью, легко найти какого-нибудь богатенького вроде тебя европейца и ехать с ним в его скучные благополучные европы или америки.
А там бросить семью и уже отрываться по полной – я заслужила за свои 16 бездарных лет столько же лет счастливых и богатых. А потом остепениться, выйти замуж и родить ребеночка в собственном доме на берегу моря или, на крайний случай, озера или речушки.
И всего что надо было – сдать гребанные экзамены. Денег на взятки родители не скопили, вся надежда была на мои знания и внешность – понадобятся знания, показать их, понадобится внешность, использовать ее.
Но в общаге мне все твердили, что без бабла шансов нет, многие уже сунули кому надо в приемной, и теперь ждали с уверенностью результатов, одна девчонка отдалась молодому репетитору из университета, он за это обещал вывести ее на старшего преподавателя, тоже сидящего в приемной. Я попыталась строить глазки этому препу, но он меня испугался, я вообще заметила, что неуверенные мужчинки боялись моей красоты и увиливали от общения со мной.
И вот однажды я тусила во дворике универа, болтала с такими же, как я, поступающими со всех концов необъятной, ждала случая поймать кого-нибудь из определяющих судьбу – и тут ко мне подсел импозантный зрелый мужичок, седоватый такой, в костюме, и спросил, куда я поступаю, сообщив, что его дочь тоже сейчас готовится к поступлению, вот он и пришел ее поддержать.
«Папик тот еще, - подумала я от радости». Мы разговорились и он, уходя, потому как дочь действительно вышла из здания и окликнула его, сунул мне свою визитку, на которой я прочла: Юрий Борисович, помощь в сложных ситуациях.
Кстати, пока мы болтали, Юрий Борисович успел сказать, что хотел бы, чтобы его дочь поступала в МГИМО (у него там есть знакомые), но она выбрала Университет.
Петр гладил ее по лицу, слушая спокойное почти отрешенное, произносимое будничным монотонным голосом, признание, желание вновь ощущалось в горячей точке внизу живота, желание и брезгливость не мешали друг другу, будто в Петре жили два тела, две души,  и одна тянулась к Эльзе   и ее незамысловатой истории, сопереживала и жалела заблудившуюся в своих хотениях девочку, красивую от Бога и мира, будто получившую за свою красоту индульгенцию на всю оставшуюся жизнь, и тело, убаюканное этой сострадающей душой, тоже тянулось к прекрасному совершенному телу девушки, что ж здесь такого, раз мир так и был задуман – двусоставно: он и она, и лишь вместе одно целое; но вторая душа отворачивалась, понимая, что тело Эльзы – чужое даже для нее самой, что оно – экспонат в витрине, товар в ювелирном магазине, украшение древних времен в песочном кургане, что ее душа как бы и не душа, а лишь та самая точка внизу живота, диктующая все действия и желания телу, и приближаясь к Эльзе вновь и вновь, Карсавин в самом себе ощущал и радость, и ложь.
История была досказана в перерывах между взрывами изнуряющего притяжения и бурными дикими ласками тел, конечно же, мужчинка, тот самый, к которому сегодня она приходила дать отчет за проделанную работу   постель с неким функционером НАТО,   помог ей с поступлением в МГИМО, а она в ответ стала с ним сотрудничать, вначале просто как сопровождающая тех или иных дипломатов, а когда стало понятно, что ее красота и манеры вкупе со знаниями языков развязывали оные даже у военных и дипломатов, и как краткая возлюбленная, дарующая свою внезапную любовь в обмен на лепет в ее жгучих объятиях, подарки (их она после осмотра ЕП всегда получала назад), беседы и признания в тех самых, напичканных видео и аудиоаппаратурой номерах «Метрополя». Вскоре ей начали позволять выезжать по приглашениям – в Европе и США работать было тяжелее, но она всегда возвращалась с важной информацией, и вскоре поступила в аспирантуру.
Но вот уже и последний год, и карьера кого она сама захочет, от дипломата до преподавателя в престижных вузах России или Европы, а на душе пусто, бесконечные мужчины надоели своим однообразием, все они оказываются мерзавцами и кобелями, но освободиться от ЕП не получается, а ей так хочется просто любви, просто семьи… увези меня миленький к себе, я ведь умная красивая, я буду тебе верной женой, я уже нагулялась и никогда.. слышишь, никогда не изменю тебе… спаси меня, петюшенька как ее губы мягки а ладони мягки на моей коже будто кто-то нездешний ветерком касанием волны ласкает меня петюшенька спаси возьми с собой увези отсюда я буду твоей рабой женой другом любовницей все всем всем…
Эльма, Эльза, Елена, Троя, Ахилл и Кассандра, ласка, лепет, легкая дрожь в сочлененьях… где ж тут любовь, наслаждение, полет, усталость, нежность, пустота…