День Песен

Лето проходило в праздниках.
Посёлок окунался в них с головой и выныривал лишь в редкие будни лихого похмелья. День Лесоруба сменялся Днём Хлебороба, День Хлебороба - Днём Песен. За Днём Песен, окровавленным серпом, восходил, его величество - День Урожая, на котором подводились итоги, подсчитывался урон, и записывались потери.
Вышедших из строя механизаторов, наряду с их раскуроченными комбайнами, измеряли в лошадиных силах, множили на полёгшее поголовье скота, после чего о полученных результатах пламенно рапортовали наверх, предварительно изменив знак минуса на плюс.
Но всё это было потом. А в День Песен – селяне пели.
Мне в тот год исполнилось шесть лет.

- Прошу тебя, не пей! – умоляла мама папу. - У тебя повышенная кислотность, тебе опять станет плохо.
Мы собирались в «Песочное». Так назывался, поросший редкой травкой пятачок на берегу закисшего пруда - излюбленное и единственное место пикников.
- Всё будет нормально! – отмахивался от мамы мой оптимистичный папа. – Я свою норму знаю.
- А я знаю, чем всё это закончится, - вздыхала мама.
Она не знала.

Потом, взбивая пыль, военный мотоцикл мчал по ухабистой дороге, и селяне, издали заслышав знакомый рокот, покачивая головами, важно тянули: "О-о, военком с семьей - выпивати едут!"

К выпивке в посёлке относились с нежным пиететом. Буянящего, здесь величали не иначе, как: «загулямший», ползущий на карачках считался: «выпимшим», ну а о валяющемся без чувств - ласково говорили: «перебрамший».
Мы же, всего на всего, ехали «выпивати».

За рулём железного мерина мужественно восседал - военный комиссар района. За его широкой спиной, важно подпрыгивала на ухабах военкомша. Мы с братом тряслись в люльке.

В «Песочном» собиралась вся поселковая элита - от главврача до прокурора, от начальства райпотребсоюза до руководства мебельной фабрики. Секретари и ответственные работники райкома держались наособицу.

- О, военком приехал! – обрадовалась нашему прибытию элита. – Штрафную военкому!
- Прошу тебя - не пей, – улыбаясь на все стороны, зашептала мама. И папа отсалютовал ей гранёным стаканом.

Солнце, как опытный альпинист, резво поползло в зенит, и ленивые облака за ним не последовали. Повисев немного над елями, они торопливо расползлись, и небо по-барски растянулось во всю свою голубую ширь.

Жуя варёное яйцо, я бродил по бережку закисшего пруда, тыкая сухой палочкой то в рыхлый песок, то в дорожную пыль, то в вязкую глину…
Запах зелёного лука, чеснока и укропа уверенно носился над поляной. Взрослые ели, пили и шумно беседовали.
По мере вливания, райкомовские работники вливались в массы.
Вскоре, окрепнув децибелами, разговоры слились в единый гомон, и празднество приобрело характерные очертания гулянки. Лица загулявших стремительно багровели, глаза их соловели, вороты распахивались. Их смех переходил в хохот, хохот перерастал в клёкот, клёкот сменялся хриплым карканьем.

Мама, улыбаясь на все стороны, уже вполне явственно толкала папу под локоть. Тот же, расплёскивая и смеясь, громогласно объявлял:
- Видите, она меня толкает!
Отчего мамино лицо приобретало оттенок молодого редиса.
- Говорит, у меня кислотность! Скажите же ей, что всё будет нормально!
- Да оставь ты его! – кричала маме элита. - Пусть отдыхает... Отдыхай, военком!!
- Давай, давай! – подливали папе щедрые райпотребсоюзовские руки. – До дна, комиссар!
И папа подчинялся.
- О боже! - шептала мама.
Она, то вставала и уходила, то вновь возвращалась, и, улыбаясь на все стороны, объясняла: «Понимаете, у него кислотность, ему нельзя!».
- Давай, военком! – ревела элита. – Давай, до дна!!
И папа давал.
- Всё будет нормально! – успокаивал он маму, ворочая языком неподъёмные булыжники. Вены на папином лбу бугрились. Застывшая жутковатая улыбка не сходила с его бледно потного лица.
***
За что папа стал бить ответственных работников райкома, никто так и не понял. Но бить он их стал наотмашь. Первый, гикнув, скатился в овраг. Второй, схватившись за подбитое ухо, отшатнулся. Третий, потеряв от зуботычины равновесие, утянул за собой в овраг отца.
Туда же попрыгали и остальные. Все - от главврача до прокурора, от начальства райпотребсоюза до руководства мебельной фабрики.
Кусты тут же ожили и лихо заматерились. День Песен вошёл в активную фазу.

- Коммуняки! – дико рычал отец, топча райкомовских яловыми сапогами.
Его сбивали с ног, но он вновь поднимался, наносил удары и падал. Рыдающую маму сдерживали трое. Мы с братом не шевелились…

«О, ужо погулямши!» – провожали расхристанного военкома ласковые взгляды селян. Развалившись в люльке своего мотоцикла, папа дремал. Его волосы трепал безжалостный ветер. Правая рука болталась за бортом, едва не касаясь дорожной пыли. Сидящая на заднем сиденье мама не сводила с отца красных, опухших глаз.
Нас с братом вёз домой «Уазик». Всю дорогу мы молчали. Я сжимал в руке сухую веточку. Брат - кулаки.