3- Моя четвертинка Неба- часть 1- Рыбьи головы

Роман: «Мемуары советского мальчишки» или «Девять жизней Олежки Кошакова»
Жизнь первая: «Моя четвертинка Неба»
Часть первая: «Рыбьи головы»

— Вот орёт, зараза, заснуть не даёт. Вась, пришикни.
— Да чо он, кот што ли, минуту помолчит и опять заорёт. Днём искать нужно, по светлому. Теперь уж спи.
— Вась, а прошлые годы и сверчков неслышно было вроде, а теперь и они горланят, как те на параде.
— Они тоже с голодухи мрут. А теперь полегче стало.
— Васька, а ты совсем на парад не смотрел, даже на Пеший мост не ходил?
— Не ходил, работал я. Видал я парадов. Спи.
— А Мишка рта не закрывал от удивления. Столько всего. Водопьянов…
— Тоська, мечтательница ты моя, кареглазая. — Василий сунул свои руки под Тоськину сорочку.
— Васька, а как думаешь, жить точно лучше стало?
— А то сама не видала сегодня, когда такое было?
— Да… вот народу-то. Васька, а Мишка знаешь чего сегодня сказал?! Говорит, если б у меня сестрёнка маленькая была, я бы её сам на руках нёс. Сильный стал. — Тося была слишком простой девушкой, чтобы говорить намёками. Вася схватил Тосю за сиськи и начал их ласково наминать.
— Да не сейчас, дурак. Мишка в доме, услышит.
— Спит, не услышит, и сверчки орут.
— Ага,  орут, слышь, заткнулись все разом, только с соседнего двора слыхать. Не сейчас Вась. Вась, а руки оставь, где есть.

В тридцать шестом открыли гражданский аэропорт на Осыпном Бугре. В СССР приняли новую конституцию, и страна вышла на первое место в Европе и второе в мире по объёму промышленной продукции. Жить всё-таки стало лучше. Может, потому что реформы начали работать, а может просто, потому что значительная часть населения вымерла, не дожив до времён, когда реформы заработают, освободив жизненный ресурс. Страна же вступала в промышленную революцию, и ей нужны были работяги. Срочно нужно было пополнять выкошенное население, так как сами граждане не проявляли особого самосознания и не стремились плодиться, памятуя прошлые годы. Страна приняла простое решение: 27 июня 1936 года постановлением ЦИК и СНК СССР было запрещено производство абортов не по медицинским показаниям. Виновных медиков ждало наказание вплоть до лишения свободы. Цены на подпольный аборт стали недоступны даже многим работникам номенклатуры. Тося с Васей об аборте даже и не помышляли. Валюшка родилась крепкая и красивая.

<< Стояла ранняя весна. Для лётчика смена времени года — всегда сложный вопрос. Зимой мы поднимались и садились на лыжах, летом — на колёсах. А вот когда наступил промежуточный период — то подтает, то подморозит, то дождь, то снег, — какие «башмаки» надеть самолёту? Особенно труден этот вопрос, когда надо перелетать большие расстояния. Страна наша огромна. На одном аэродроме — мороз, на другом — слякоть. Вылетишь на лыжах, а садиться надо на колёсах. Это доставляет иногда немало хлопот при выполнении задания.
Получаю я однажды такой приказ:
«Командиру корабля № 744 товарищу Водопьянову.
Срочно вылететь в город Астрахань. В Сталинграде произвести посадку и сменить лыжи на колёса. В Астрахани явиться в распоряжение Управления зверобойного треста».
Я уже работал раньше по заданиям зверобойного треста и знал, что речь идёт о выходе на воздушную разведку тюленя. От разведки с воздуха во многом зависит успех охоты. Терять время нельзя. И в тот же день я вылетел.
Через пять с половиной часов сел на сталинградском аэродроме. Предъявил предписание и попросил помочь моему механику сменить лыжи на колёса.
— Сменить-то мы сменим, — сказал начальник аэродрома, — только как вы подниметесь на колёсах с такого глубокого снега? Я вас даже на старт не имею права пустить.
— Но у меня предписание!
— A y меня инструкция. Могу выпустить только на лыжах. Я решил запросить Астрахань о возможности принять меня на лыжах, а колёса взять с собой. Мне ответили, что в Астрахани совершенно нет снега.
Сменил я всё-таки лыжи на колёса и стал уговаривать начальника аэродрома разрешить мне порулить по снегу для пробы. А вдруг что-нибудь выйдет и я оторвусь?
Начальник разрешил мне «только попробовать».
Поднимая облака снежной пыли, я вырулил на старт. Даю полный газ. Машина то зароется в снег, то вылезет на утрамбованное лыжами место. Смотрю на скорость — шестьдесят, восемьдесят… Добавляю форсаж — мотор заревел ещё сильнее. Скорость — сто! Рванул ручку на себя, вырвал колёса из снега машина повисла в воздухе. Я не дышу — боюсь свалиться на крыло. Но, коснувшись два раза снега колёсами, наконец отрываюсь от земли.
После такой «пробы» подъёма в Сталинграде я через два часа благополучно опустился на астраханском аэродроме.
На другой день вылетел в разведку. В Астрахани меня предупредили: «В случае надобности можете сесть в форте Александровском. Там для вас приготовлена база. Её организовал опытный человек — старый лётчик. Он знал ещё первых русских пилотов: Уточкина, Ефимова и Россинского… Так что всё будет в порядке. Садитесь там спокойно».
После разведки подлетаю к форту Александровскому. Сразу заметил четыре костра по углам площадки. По всем правилам была выложена буква «Т».
Делаю круг, меряю глазами площадку, и кажется она мне очень уж маленькой. Для самолёта Уточкина она, быть может, и была бы хороша, но для моего!… Мне надо метров пятьсот самое меньшее, а тут хорошо, если триста наберётся.
Возвращаться обратно поздно — бензин на исходе. Делать нечего, примериваюсь я к этому «пятачку», осторожно захожу на посадку. Около посадочного «Т» касаюсь земли, мотор на всякий случай выключаю. Площадка кончается. Начинаются бугры, ямы. Машина зарывается левым колесом в песок, резко повернула вправо, послышался треск — и всё затихло.
Я быстро выскочил из машины. Вижу — помялось крыло и сломано левое колесо.
Пока я осматривал машину, ко мне подбежал человек с испуганным лицом. Это и был «авиационный специалист».
— Разве можно так разгонять машину, товарищ лётчик? — набросился он на меня.
— Какая длина площадки? — спросил я у него вместо ответа.
— Двести восемьдесят пять метров! Для посадки вполне достаточно.
— За такой аэродром, — сказал я резко, — вас надо отдать под суд! Это вам не «У-2», на котором можно сесть даже на «пятачок»… Проводите меня на телеграф.
О случившемся я сообщил в Москву и просил выслать новое колесо.
В это время телеграф принял сообщение, что группа охотников на тюленей терпит бедствие. Оторвало кусок ледяного поля, на котором они находились, и унесло в открытое море. Пока до них дойдёт пароход, необходимо сбросить на парашютах продовольствие и тёплую одежду, а то они могут погибнуть от холода и голода.
Что же делать? Надо спасать людей, а мне самому нужна помощь!
Обследовал ещё раз машину. Вмятина на крыле незначительная, лететь можно. Главное — это колесо.
Я обратил внимание на тонкие доски, которые мой механик подложил под ось сломанного колеса. И тут же меня осенила мысль.
— Володя, — обратился я к механику, — что, если вот из этих досок сделать новое колесо?
Механик знал, что я люблю пошутить, но на этот раз он считал шутки неуместными и подозрительно посмотрел на меня:
— Я что-то не понимаю…
— Ну вот смотри. На ось надета втулка, которая вращается вместе с колесом. Уберём сломанные спицы вместе с ободом и на втулку наденем деревянный диск, склеенный из досок. Сечение и диаметр оставим равными поломанному колесу. А вес в данный момент для нас не очень важен.
— Понятно! — возбуждённо ответил механик. — Получится колесо гораздо прочнее прежнего.
Мы тут же отправились в мастерскую, и к утру колесо было готово. На берегу моря я нашёл длинную полоску ровного песка и, не пользуясь игрушечным аэродромом современника зачинателей авиации, поднялся на помощь охотникам.
Вскоре я обнаружил льдину с людьми, сбросил тюленебойцам продовольствие и выполнил порученное мне задание, несмотря на все неполадки с лыжами и колёсами.  («На деревянном колесе» Михаил Водопьянов) >>

Владимир Опарин дочитал рассказ, опубликованный в «Коммунисте» и отложил газету на стол. Надо же, товарищ герой ругает Астрахань. А чего же сам кинул её в трудную минуту, променял на подвиг. Тамбовский волк тебе товарищ. Речи кричать и названия пароходам, да клубам давать они заняты. А на Каспии до сих пор нет своих самолётов, каждый год вызывают из Москвы. Аварийного склада запчастей и то нет, вот бы и написал товарищу Сталину раппорт.

Дед Хаврон шумно разносил газеты по дворам. Владимир вышел, и по давно забытой, старой привычке, подал почтальону две копейки, потом осёкся, почесал меж бровей, махнул рукой, взял газету и оставил испуганного деда с копейками в потной ладони.

Газета «Коммунист» сообщала о том, что герой советского союза Водопьянов, награждён орденом Ленина, за героическую работу в первой высокоширотной советской экспедиции «Север». Опарин безразлично швырнул газету на уже довольно толстую стопку. К зиме на растопку пойдёт, а то и на самокрутки случится. Чего добру пропадать.

Владимир стоял на веранде, глядел в небо, рассеянно разыскивая простывший след самолёта, и курил папиросы «Казбек»: Все великие подвиги совершаются за пределами этого богом покинутого края. Это была чистая софистика, но Опарин уже частенько выискивал только ему понятные печальные нотки в радостных событиях. Чего это Сахаров давно не заходил. Выпили бы по случаю…

Поочтаа, — сунулся почтальон под раскидистый ясень, — Антонина, вам письмо, кажись от племянника. Племянник, Володька, как всегда был краток: «расквартировали, кормят от пуза, учат стрелять. Мишки расскажите, что в армии здорово. Финляндия красивая страна, я и не полагал, что деревья могут быть такими большими. Как вернусь, сам расскажу, — не поверите. Остальные подробности у мамки.  Дядь Васе — отдельный, красноармейский привет».

1 сентября 1939 года, Сталин ввёл всеобщую воинскую повинность, снизив, при этом, призывной возраст с 21 до 18 лет. Закон немедленно вступил в силу. 28 ноября Сталин объявил о денонсации Договора о ненападении с Финляндией, а 30 ноября советским войскам был дан приказ к переходу в наступление. Вовка,  племянник, больше не писал. Пришла казёнка, в которой сообщалось, что Владимир пропал без вести, ещё до начала Финской. А куда он пропал? Уж не дезертировал ли?

Мишке и Валюшке не стали говорить что брательник пропал, мало ли как оно потом выяснится. Мишка крепким рос, но молод был совсем, а Василия в сорок втором призвали в ряды. Хреновым бойцом оказался Вася, в первом же бою словил пулю от немца, а сам ни одного немца даже не видал. И только в госпитале, врачи обнаружили, что Василий дальше своего штыка ничего не видит, ему винтовку давать — зря патроны переводить, он своим в окопе опаснее. Как его на призывном пункте признали бойцом, Вася не думал, он сочувствующий, ему дали приказ — бежать и кричать «ура» он и побежал, вот только далёко ли он убежит сослепу? Списали Василия домой. А дома он грязнорабочим, железяки на заводе таскал, посильно, продкарточки домой приносил. А что карточки. Карточки не еда. Так что дома, Василий скорее лишним ртом был, сам помочь семье мог немного. Впрочем, так многие жили. Пользу стране все приносят по-разному, а жрать хотят одинаково. Антонина, ещё в начале войны, устроилась рубщицей мороженого частика, на заготконтору, что на стрелке Болды была. Рубила рыбу для фронта.

Тося стояла в очереди на проходной на выходе с рыбзавода, кто припозднился, тому придётся постоять. Тося, нерасторопная мечтательница, часто уходила в числе последних. Наглые криворожие мужики без стеснения лапали баб. Проверять баб бабам не доверяли. Баба бабу может и пожалеть в трудную годину.

— Да ты полегче то, не муж ты мне. Видал бы муж, убил бы.
— А ты не думай, что мне это нравится, — грубо ответил охранник, — ради твоего ж мужика тут стою, знаешь, как еда фронту нужна, а не все, вы, бабы сознательные, уже попадались тут на краже фронтового питания.
— А ты сам чего не на фронте, а с бабами тут воюешь?
— Я по здоровью комиссован, не вам решать.
— А лапает как здоровый кобель. Не нравится ему, говорит. А у самого глазки сальные. — Смеялись бабы из толпы.

Перед Тосей стояла худенькая юная девочка, недавно попавшая на заготовку, видно было, что ей очень неловко. Тося видела её не раз, эта девочка такая слабая и стеснительная, понятно, что недоедает. Пусть хоть здесь, ухи из рыбьих башок похлебает, может к концу зимы и сиськи надуются, хорошо, что хоть и без хлеба, но кормят здесь баб.

— А это чтооо? — заорал лапарь.
Очередь оживилась. Охранник держал в руке две тощие воблёшки, каких даже в голодные тридцатые, голодные рыбари не брали. Отпускали. Не грабили себя.
— Да что же ты делаешь-та, ссука? да тебя-ж под ррасстрел! — Шипел и рычал охранник.
Девочка описалась. Набежали какие-то люди в форме, с оружием, и увели рыдающую и обоссавшуюся девочку. Бабы молча смотрели в землю и теребили платочки, стараясь не уронить слезу. Все воровали, кто был достаточно хитёр и смел. Наконец поутихло, и охранник вернулся на своё место.
— Кто тут следующий? Ты, вроде была, матрёна, подходи.

Тося была всё ещё мечтательной женщиной, но она была русской женщиной. Настоящей русской бабой, такая и дров наколет, и жбан помоев вынесет. Про пожар и коней ещё классик сказал. Так вот, были у Тосечки сисечки. Да не просто сисечки, а настоящие, бабские буфера, с глубокой, потной складкой под ними. Четверых рожала. В жару, бабы с такими сиськами платочки под них подкладывали, чтоб не текло. Вот под эти складочки, под свои роскошные буферочки Тося и прятала половиненные рыбьи головы. Брала небольшие, не жадничала, так надёжнее. А головы-то мороженные в камень. Обернёт тонкой тряпицей, чтоб, что подтаяло, не текло, и на проходную. А там ещё в очереди стоять. Первых досматривали особо тщательно, а потом лапари банально уставали. Да только и пройдя проходную, нужно было уйти подальше, с чужих глаз, чтобы из-под околевших буферов рыбьи головы достать.

Из-под грудей уже текли вонючие рыбьи соки, Тося нервничала. Тося хотела плакать. Тосе было страшно. Не знаю, подвиг это или преступление?! Но только так Тося и прокормила всю войну своими буферами Валюшку, Мишку и Васю.

Вечерами, семья собиралась у общего стола возле печки, похлебать свежей ушицы из рыбьих башок, и обсудить новости:
— Ой, сегодня попалась одна тупица, сама худая как сельдь, а две воблы пронести пыталась. Куда она их вообще себе засунула?! — начала разговор Тося, — а как охранник её цапнул, так она и обоссалась, аж при всех.
— Ты Тося завтра головы не неси, не рискуй понапрасну, мы попостимся, — стал осторожничать Вася.
— А мне вообще рыбьи бошки надоели уже, не неси мам больше, — подбадривал Мишка.
— А мне молоков охота, можешь молоков принести, мам? — спросила Валюшка.
— Нет, молоков ещё нет, не сезон, попозже, к весне будут.

Диалог выглядит несколько гротескно. Могло такое быть?! А может, вот так было:

Тося позвала Васю в амбар и шёпотом, чтобы дети не слышали:
— Вася, Васёнька, сегодня девчоночку поймали с двумя воблёшками, увели, нет больше девчоночки. Что-то  теперь будет, что делать? Боюсь я Васёнька.
А Вася держит её за ручки, плачет сам,
— да не бери ты бошки эти, не бери больше.
— А как жить, есть-то что? Детей кормить...
— Уж прокормим, как-нибудь, уж прокормим. Себя сбереги.
— А двоих-то, Васёнька мы не прокормили, не сберегли.
— … и тут, наверное, пауза немая?
А Мишка-то большой уже, всё понимает, подслушивает небось, у амбара, и слезу глотает. А делать-то что? Хорошо Валюшка мала, не понимает ещё. Мала разве? В школу уже ходила. Все всё понимали.

А я вот не понимаю, как можно такой диалог сочинить. Не хватает моей фантазии. Ясно, что все всё понимали, и как-то жили дальше.

В сорок четвёртом исход войны определился. Детей на передовую уже старались не отправлять. Мишку, семнадцатилетнего красавчика, гордость матери и отца, отправили на границу с Турцией, подучить, подхарчить и приберечь до случая, когда стране понадобится. Не понадобилось, слава богу. Вернулся Мишка с войны цел и невредим, и даже пороху не нюхав, да ещё жену красавицу привёз, на радость матери. Василий, после нетяжёлого ранения всю войну дома был, при бабе. Валюшка училась хорошо. Вроде обошлось.

Разве что племянник Тосин, Володька, как в тридцать восьмом, ушёл добровольцем в армию, так и не вернулся. Пропал без вести. А без вести пропал, может и не убили. Такое бывает. Нашёл он себе, как Мишка, на службе, жену красавицу, живёт при бабе, письма матери пишет. А письма не доходят, потому что война.

Много людей перевёз тот паромщик угрюмый,
вид неопрятный скрывает седой бородою,
лжи не увидишь во взгляде его пепелящем,
стлела одежда его, тяжела его вечная ноша.
Длинным шестом он толкает старинную лодку,
ржавое тело своё, истязая тяжёлой работой,
старый он стал, но тело его лишь окрепло.
(«Энеида» Вергилий Публий Марон)

Во двор заглянул седой дед Хаврон. Раньше он работал паромщиком, да истрепался и был списан на почту. Это сейчас мало кто знает своего почтальона, а в те годы он был важным лицом: и в дом пригласят, и чаю предложат, а то и чего покрепче. Да только некогда почтальону рассиживаться в каждом дворе, спешит он, болезный, древний как сын Эреба и Нюкты, с иссохшей ручкой по булыжной мостовой, разносит свеженькие газеты, кисло пахнущие типографской краской, несущие победные вести с полей, да мятые, казённые конверты, приносящие адресатам вести об утратах. Печальная учесть перевозчика умерших душ. Во время войны почтальоны стали людьми приносящими печальные вести. Сколько слез видели почтальоны? Сколько слов проклятия слышали в спину? А почтальон похоронки обратно не носит. А бывает и так: после похоронки придёт треугольничек, в котором сын мамке хвалится, и мать радуется, полковых писарей клянёт, а на дату-то посмотреть не помнит. А потом придёт кто, и бабке укажет, - зря радовалась, мать, это письмо припозднилось.

Пришло в сорок четвёртом письмо от Володьки, казённое: «погиб при исполнении, 30 ноября 1939 года, в Финляндии». Там и похоронен. Рассказали Валюшке и Мишке.

Война кончилась. Зацвели вишни. На улицах, у пивных бочек, стали появляться хоть и калечные, но свои мужики. Бабы понесли. Понесла и Тося. Её мужик почти всю войну дома был, да кто ж в войну, в здравом уме, рожает. Родилась Надежда. А как можно было девочку после войны назвать?

Сорок шестой выдался засушливым, недособрали много зерновых. Но страна нуждалась в валюте и продолжала наращивать экспорт зерна заграницу. Прошлогодних запасов было немало, но их предпочитали гноить до непригодности, ожидая очередной войны, а не продавать населению. А увеличение налоговой нагрузки, одновременно со снижением оплаты труда и ростом цен, привели к обнищанию и оголоданию, особенно, служащего класса. В Поволжье опять началась голодуха. А Тося уже не работала на рыбозаготовке, цеха после войны закрыли. Тосе самой не хватало. Молока почти не было, и грудь ужасно болела. Умерла Надежда в зиму сорок шестого, до года не дожив. Снова смерть победила 3:2.

То ли из-за утаённой надежды победить смерть, а может просто по неосторожности, снова Тося понесла. С Васей советовалась, денег-то на аборт нет. Вася вступился.
— Антонина, милая, незаконно это, мне главбуха в книготорге обещали, денег надбавят. Рожай.
— А у Мишки жена красавица, им уже рожать пора, жить-то им где? Валюшка подрастает. Грудь ломит.
— Тося, ты уж потерпи, милая. Троих мы хотели, пусть и будет трое, раз такое дело.

Сына назвали Виктором. На у как парня после войны да после мора назвать? Виктор рос крепким, мать успокоилась. Вроде как ровно всё стало, вроде как мирно. Да и хотели троих, бог и дал троих.

Сидела Антонина в амбаре, в сыром от слёз углу, где оплакала Веру, Владимира и Надежду и снова плакала. — Витьку не отдам, а больше мне не надо. Троих себе, троих богу. Будет с меня. — Зарекалась Антонина.

20 октября 1948 года Совет Министров СССР и ЦК ВКП(б) принял постановление: «О плане полезащитных лесонасаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительства прудов и водоёмов для обеспечения высоких устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах Европейской части СССР» — «Сталинский план преобразования природы». Началась эпоха освоения целин. Государство уверяло население, что голода в стране более не допустит. Жить и правда, стало лучше. Сытно.

Да не всего в стране хватало, не всё было пригодным к употреблению. Например гандоны. Самые простые изделия номер два. А народные методы давали сбой. Понесла Антонина. Василий и вступаться уже не стал, но и помогать наотрез отказался. Сидел подолгу на сундуке за печкой и чего-то себе под нос бубнил. Чего только Тося не делала, и по пузу себя колотила и отравой травила. А может Тося-то и не хотела её убивать, разве мать такое может хотеть.

Танечка случилась. Нечаянная, нежданная, нежеланная. Любовью её называть не стали. Возможно из-за плохих предчувствий, а может и потому что любви не осталось. Осталась одна усталость.

Вася в книготорге главбухом работал, зарплата была достойная, да только Васю заставляли облигации государственного займа покупать на все свободные деньги. Василий-то в армии стране не помог, ему и совестно, он и покупает, не огрызается. К тому же, о достатке детей пора подумать, Мишка жену привёз, Валюшка подрастает. Витьке в школу скоро. И Танюшку ещё поднимать. А гособлигации это вам не картошка, не сгниют. Придёт время, страна поднимется, вернёт деньги уже взрослым детям, и будут они жить в достатке беды не чая.

Антонина, наблюдая за тем как стремительно, будто гриб после дождя растёт Танечка, частенько, сдавливая некогда пышную грудь причитала поднос,  — проклятые рыбьи головы, век бы вас не видать, — но редко кто это слышал.