с
Олег Сенатов
Паломничество на Запад
2015
;
Содержание
Стр.
Введение…………………………………………..….7
Лондон
I. Моя Англия…………….………………………….11
II. Британский истеблишмент…………………..….16
III. По лондонским улицам………………………….29
IV. Дом, который построил Джон Булл…………....50
Нью-Йорк
I. Моя Америка……………………………………....52
II. Большое Яблоко…………………………………..57
III. Не Нью-Йорк……………………………………..81
IV. Город Свободы…………………………………..89
Япония
I. Моя Япония……………………………………..…91
II. Токио……………………………………………...94
III. Киото, Нара, Осака……………………………...111
IV. Восточный Запад………………………………..126
Австралия
I. Моя Австралия……………………………………127
II. Сидней……………………………………………129
III. Канберра и Мельбурн…………………………..146
IV. Сфинкс в тихой заводи………………………....155
Гонконг………………………………………………157
Париж
I. Мой Париж………………………………………...162
II. Галопом по Парижу……………………………...165
III. За пределами Парижа…………………………....185
IV. Драгоценный кристалл………………………….193
Германия
I. Моя Германия……………………………………...194
II. Берлин…………………………………………......198
III. Мюнхен……………………………………….......220
IV. Гамбург и Бремен………………………………..237
V. От Кёльна до Майнца…………………………….250
VI. Франкфурт……………………………………….263
VII. Центр тяжести Европы…………………………270
Испания
I. Моя Испания………………………………………273
II. Барселона…………………………………………274
III. Севилья…………………………………………..289
IV. Мадрид…………………………………………..295
V. Толедо…………………………………………….302
VI. Разные Испании…………………………………306
Нидерланды и Бельгия
I. Моя Фландрия…………………………………….308
II. Амстердам, Гаага, Делфт, Роттердам…………..310
III. Брюссель, Антверпен, Брюгге, Гент…………...322
IV. Европейская развилка…………………………..340
Вена
I. Моя Австрия…………….………………………...342
II. Столица Сецессиона……………………………..344
III. Зальцбург………………………………………...366
IV. Голубой Дунай…………………………………..371
Швейцария
I. Моя Швейцария………………………………..….372
II. Женева…………………………………………….374
III. Женевское озеро………………………………...382
IV. Берн и Альпы…………………………………....392
V. Базель и Цюрих…………………………………..400
VI. Гельвеция………………………………………..410
Италия
I. Моя Италия……………………………….............411
II. Рим………………………………………………..414
III. Неаполь и Помпеи……………………………...436
IV. Флоренция………………………………………440
V. Венеция…………………………………………..450
VI. Милан…………………………………………....477
VII. Чертоза-ди-Павия………………………………488
VIII. Верона…………………………………………490
IX. Виченца………………………………………….494
X. Падуя…...…………………………………….......498
XI Притяжение Италии…………………………….502
XII. Пиза………………………………………….....503
XIII. Сан Джиминьяно……………………………..507
XIV. Сиена………………………………………….509
XV. Лукка……………………………………….......513
XVI. Ареццо………………………………………...517
XVII. Ассизи………………………………………...522
XVIII. Болонья………………………………………525
XIX. Равенна………………………………………...529
XX. Турин……………………………………………533
XXI. Генуя…………………………………………...541
XXII. Ломбардия. Монца…………………………...550
XXIII. Бергамо………………………………………554
XXIV. Брешия………………………………………558
XXV. Кремона………………………………………565
XXVI. Пьяченца…………………………………….569
XXVII. Мантуя………………………………………571
XXVIII. Сицилия. Палермо………………………...576
XXIX. Агридженто………………………………….584
XXX. Сиракузы……………………………………...591
XXXI. Мессина………………………………………596
XXXII. Таормина……………………………………600
XXXIII. Катания…………………………………….604
XXXIV. Этна………………………………………...607
XXXV. Мудрость всезнания……………………….613
Вместо эпилога. Трещина…………………………..615
Заключение: Предварительный итог………………619
;
;
Введение
Тоталитарные общества обречены на жизнь в весьма разреженном культурном пространстве . Мое детство пришлось на поздний сталинский период - эпоху, когда преобладали примитивные и бедные формы жизни, а культурный фон был серым и однообразным. Но даже в это глухое время пространство нашего каземата не было совсем уж стерильным. К счастью, наши властители не располагали средствами, чтобы полностью преобразить в угодном им духе облик городов и деревень. Наши предки столько всего понастроили (и построили крепко, на века), что у коммунистов всей имеющейся взрывчатки не хватило бы, чтобы повзрывать хотя бы все храмы. Скудость средств, также, к счастью не позволила им реализовать злодейские планы реконструкции Москвы и других городов. Благодаря этому унылая серость советского ландшафта то и дело прерывалась анклавами прошлого – дореволюционной застройкой наших городов. О прошлом напоминали и бережно сохранявшиеся во многих семьях старые вещи – осколки иной, более высокой цивилизации, безжалостно вытоптанной сапогами новых властителей. Эти остатки прошлого вместе с русской классической художественной литературой и рассказами старших родственников позволяли создать в воображении ностальгический образ дореволюционной России – потерянный рай.
Но возможности Иного не ограничивались давно ушедшим прошлым; - ведь где-то за тридевять земель существовала капиталистическая Заграница. Официальная пропаганда, утверждавшая, что у Них все не так, как у Нас, тем самым Заграницу пропагандировала. А то, что к нам оттуда просачивалось, представляло это Иное в весьма привлекательном виде. Одежда и предметы быта были красивее и разнообразнее, чем советские, кинофильмы и переводные романы, несмотря на их тщательный отбор, – интереснее советских; даже крайне скупая и искаженная информация о происходивших Там событиях создавала образ обществ, живущих в Истории, тогда как у Нас время остановилось. Редкие люди, побывавшие на Западе, возвращались оттуда в состоянии шока от всего увиденного. Так в нашем сознании возникал образ потустороннего, ибо физически недоступного, капиталистического рая .
По мере того, как тоталитарный режим смягчался, культурные контакты с Западом росли, что позволяло из накапливавшегося материала восстанавливать его образ с все большей полнотой.
Переходя к повествованию в первом лице, скажу, что, так как со вступлением в зрелый возраст мое внимание в возрастающей степени от вопросов материальной культуры переключалось в сферу духа, для меня все очевиднее становилось превосходство Западной цивилизации над Советским идеологическим застенком. Более того, стало ясно, что обе области Иного, - две отдушины, доселе скрашивавшие мою жизнь – Россия 1913 года и современный Запад – духовно близки друг другу.
Действительно, в начале века Россия и Запад были едины, а после катастрофы 1917 года, на долгих 74 года оторвавшей нашу страну от остального мира, то, что тогда было намечено в нашем общем европейском пространстве, реализовывалось лишь на свободной территории капиталистического Запада. Поэтому современный Запад демонстрирует, как должна была бы выглядеть Россия, не случись с ней коммунистического кошмара.
Когда коммунизм рухнул, мне показалось, что связь времен теперь будет восстановлена, и Россия, наконец, займет положенное ей Историей место среди стран Запада. Но этого не произошло - коммунизм сменился не капитализмом, а посткоммунизмом, обремененным многочисленными метастазами Совка. Путем непрестанной классовой чистки, существенно ухудшившей генофонд нации, благодаря политике выращивания поколений манкуртов, не знающих родства, коммунистам удалось покалечить страну настолько, что оставшееся после их правления зловоние еще долго будет отравлять воздух над нашими просторами.
Я понял, что, даже если России удастся обрести судьбу, обещанную ей в 1913 году, сроки моей жизни не позволят увидеть это своими глазами. И тогда мною овладела жажда совершить паломничество на Запад, где мне воочию предстанет воплощенная Утопия будущего моей Родины.
В таком умонастроении я приступал к своему паломничеству, которому и посвящено данное эссе. Однако, оказавшись в Европе, я уже не мог удержаться от расширения первоначального намерения, обретя дополнительный мотив – желание прикоснуться к корням собственной культуры, которые лежат на Западе, - ведь именно оттуда Россия на протяжении веков заимствовала формы жизни, мышления и искусства, которыми, придав им неповторимый национальный колорит, потом щедро делилась с другими народами. Это обстоятельство в значительной мере повлияло на выбор материала и характер изложения.
Вместе с тем, самым решительным образом должен сразу предупредить читателя о том, чем данные записки не являются. Я ни в коей мере не претендую на еще одно описание феномена под названием Запад. Перед вами всего лишь скромное повествование о бывшем узнике советского Железного Зазанавесья, попавшем в Землю Обетованную своих мечтаний, - мечтаний о безвозвратно ушедшем прошлом и недостижимом будущем.
Лондон
I. Моя Англия
Англия начала внедряться в мое сознание еще с раннего детства, когда она была нашим союзником по антигитлеровской коалиции. Юнион Джек, выделявшийся на фоне гладкого красного знамени и измельченного звездно-полосатого флага своим крупным, угловатым, выразительным рисунком, часто встречался на политических плакатах, а также вывешивался на здании, где проходили союзнические встречи, располагавшемся на Ленинградском шоссе, напротив дома, где жила моя тетка.
Родители регулярно покупали газету «Британский союзник», в котором я смотрел картинки; помню, например, фотопортреты премьер-министра Черчилля с сигарой во рту и Главнокомандующего британскими войсками - фельдмаршала Монтгомери, человека с вытянутым худым невыразительным лицом и оттопыренным правым ухом – левое ухо скрывалось под свесившимся краем большого армейского берета.
Разглядывая учебник английского языка, по которому мой отец готовился к сдаче кандидатского минимума, я увидел рисунок башни Биг Бен, с тех пор прочно засевшей в моей зрительной памяти. Позже, уже в шестилетнем возрасте, когда этническая англичанка Нонна Фердинандовна стала давать мне уроки английского языка, я тоже приобщился к этой напоминающей торопливый оперный речитатив речи, так заметно отличающейся от нашей резко артикулированными гласными, и смягченными согласными.
Моим первым художественным фильмом был «Багдадский вор», в котором восточная экзотика сочеталась со строгой логикой сюжета, демонстрировавшей английский взгляд на мир. Потом я видел фильмы: «Леди Гамильтон», в котором одетый в парик и треуголку Нельсон воплощал стереотип Победителя, достойного по праву занять свое место наверху колонны на Трафальгарской площади, «Королевские пираты», где благородные разбойники наводили английский порядок на океанских просторах, и запомнившийся на всю жизнь «Мост Ватерлоо», с его погруженным в глубокую печаль Робертом Тейлором, разглядывающим бесценный амулет, и Вивьен Ли, в безжалостном свете фар идущей по лондонскому мосту навстречу веренице тяжелых армейских грузовиков к собственной гибели.
Когда началась холодная война, вместе со своими родителями я практиковал распространенный русский обычай «ночью слушать Би-Би-Си»; - его заглавная мелодия, исполняемая на английском рожке, до сих пор просится на слух.
Одной из первых прочитанных мною книг был роман Вальтера Скотта «Айвенго», в котором англичане предстали в облике рыцарей без страха и упрека. В свои отроческие годы я был увлечен «Путешествиями Гулливера» Джонатана Свифта, неотделимыми от великолепных иллюстраций Гранвиля, познакомившись в нем со сдержанным и умным английским юмором. Потом я взахлеб читал Конан-Дойла, в чьих произведениях истинный английский джентльмен Шерлок Холмс, опираясь на дедуктивный метод, одерживал блестящие победы над миром зла и тьмы. Затем Герберт Уэллс открыл мне Зеленую дверь в волшебный сад философской прозы.
Поскольку до Шекспира мне было далеко, как до неба, английская литературная классика представала предо мной Фильдингом, чей похотливый Том Джонс симпатии не вызывал, и Диккенсом, чей мистер Пикквик воплощал в себе привлекательный, несмотря на авторскую иронию, образ разумного и добропорядочного англичанина.
Англия тут и там напоминала о себе. То это был глянцевый журнал, посвященный коронации Елизаветы II, принесенный в школу моим соучеником, в котором молодая королева представала в исторических костюме и декорациях, то гастроли театра «Олд Вик», спектакли которого транслировались по телевидению, с Полом Скофилдом в роли Гамлета, то инцидент с ныряльщиком капитаном Крэббом, погибшем в Портсмуте при подводном осмотре советского крейсера Орджоникидзе, на котором Хрущев и Булганин прибыли с визитом в Великобританию.
Когда я обучался физике в Университете, в моем сознании произошла замена Ньют;на, якобы прозревшего лишь по подсказке Бога (или дьявола?), подбросившего ученому чудаку свой излюбленный инструмент познания – яблоко, на Ньютона (с ударением на «ю»), который, по его собственным словам, открыл закон всемирного тяготения благодаря тому, что, постоянно на эту тему думал. Он был первым ученым, описавшим физический мир математически, и за ним последовали другие англичане: Максвелл, Томсон, Резерфорд и, наконец, наш современник Хокинг.
Как только в продажу стала поступать газета, издававшаяся Компартией Великобритании, - «Дейли Уоркер», - я превратился в ее постоянного читателя. Несмотря на политическую и идеологическую предвзятость, она освещала все стороны многообразной английской жизни, к которой я теперь приобщился, прослыв в этом вопросе настоящим знатоком. Я посвящал своих знакомых во все тонкости шпионских дел Блейка и Лонсдейла, а также дела Профьюмо – Килер (сексуальный скандал, связавший министра обороны с манекенщицей). О Маргарет Тэтчер, прославившейся тем, что в бытность министром образования она отменила бесплатное молоко для школьников, я узнал за двадцать лет до ее премьерства. Я был посвящен во все обстоятельства семейной жизни Виндзоров .
Знакомство с английской литературой никогда не прерывалось, переходя от одного автора к другому. В юности я увлекался Байроном, прочтя «Паломничество Чайльд Гарольда» на английском. Мне импонировало, что он любил свою родину «странною любовью» («Люблю я Англию, хоть много в ней дурного…»).
В зрелые годы моим кумиром стал утонченный эстет и денди Оскар Уайльд. Вся сила его духа стала для меня очевидна, когда, прочтя «Балладу Редингской тюрьмы», я понял, какая драма была скрыта под внешними (включая литературу) проявлениями его личности.
Для меня выражением «английского духа», наряду с Уайльдом, стали, также, живописцы: Тернер с его огненными небесами, Прерафаэлиты и Берн-Джонс, с их утонченным интеллектуализмом, и изысканно-порочный Бердсли.
Но настоящим откровением стала гениальная проза Вирджинии Вулф. Так как действие многих из ее романов, таких как «Орландо», «Миссис Деллоуэй», «Годы», поставлено в лондонских декорациях, после их прочтения я «заболел» Лондоном, с жадным интересом знакомясь со всем, что мне о нем удавалось достать. Я собрал два десятка фотоальбомов, содержащих тысячи видов этого города. Теперь моя визуальная память хранила изображения как исторического Лондона, - Парламента, Тауэра, собора Сент-Пол и построек викторианской эпохи, - так и его современной архитектуры, например, комплекса Кенери-Уорф или «шишечки» Нормана Фостера – здания «Свисс Ре», но картина города оставалась фрагментарной, не порождая обобщающего образа, по которому тосковала душа.
Все дороги вели в Лондон: так, заинтересовавшись современным искусством, я узнал, что Лондон является одним из главных его центров. А задумавшись об истоках вызывающего мое искреннее восхищение высшего достижения человечества - капитализма, обнаруживал, что, как показано в «Истории Лондона» Питера Аккройда, он изобретался и строился, главным образом, в британской столице.
Все это и привело к тому, что первым пунктом моего паломничества на Запад стал именно Лондон.
II. Британский истеблишмент
Самолет, прибывающий в аэропорт Хитроу с Востока, пролетает вдоль Темзы над городским центром, и, так как мне повезло прилететь в безоблачную погоду, моя встреча с Лондоном была предварена феерическим видом сверху. Не веря своим глазам, я смотрел на отдающую стеклянным блеском реку, крошечный Тауэр-Бридж, игрушечный крейсер Белфаст, тоненькие мосты, пупырышек собора Св. Павла, сотканное из паутинок колесо обозрения Ландон-Ай, а на противоположном берегу - здания Парламента и Вестминстерское аббатство. Так, как я привык к плоским, выполненным в формате стандартной книжной иллюстрации изображениям этих сооружений, их крохотные, но очевидно трехмерные образы создавали полную иллюзию, что ты склонился над большим макетом города. О том, что это все-таки иллюзия, напоминали ровный гул двигателей и вибрация корпуса самолета.
Дальше река начала виться серпантином, и, наконец, круто свернула влево. Прежде, чем самолет резко пошел на снижение, я успел еще раз окинуть взором расстилавшийся подо мной огромный город с его теряющимися в дымке границами. Так, перед тем, как я мог ознакомиться с Лондоном в деталях, он предстал предо мною в своем впечатляющем полном масштабе.
Жил я в гостинице «Ники» на Ландон-Стрит, северным своим концом упирающейся в железнодорожный вокзал Пэддингтон. Ее скромный уровень - 2; * - с самого начала предполагал определенную степень аскетизма: узкая кровать, поставленная посередине маленькой комнаты с занимающим почти всю стену окном, выходящим в колодцеобразный внутренний двор, крохотный санузел с душем за занавеской. Но здесь было светло и сухо, кондиционированный воздух с тихим, создающим ощущение уюта шорохом поступал через расположенную в потолке решетку. Рано утром в него откуда-то попадал восхитительный аромат свежеиспеченных сдобных булочек.
Перед завтраком я просматривал утренние телевизионные новости. Диктор, - миловидная молодая особа, так энергично подмигивала зрителям, что, когда через несколько дней ее сменили, у меня не оставалось сомнений, что она слегла с острым конъюнктивитом.
Утренний завтрак был тоже аскетичным, но достойным. Из предложенных на выбор вариантов – английский и континентальный – я выбрал первый. Он состоял из яичницы с беконом, кофе, и поджаренного белого хлеба с маслом и повидлом. За порядком присматривала хозяйка гостиницы – очень внушительных поперечных размеров свирепого вида гречанка – жгучая брюнетка, которой я, как ни старался, так и не смог подобрать аналог в античной мифологии. Моими соседями по столу оказались жители Петербурга худощавый Михаил, вузовский преподаватель, и его полноватая супруга Валентина – оба на вид лет на пять моложе меня.
Хотя моя поездка была оформлена как тур, экскурсии в его цену не включались, и их можно было выбирать самостоятельно. Желая полностью погрузиться в окружающую меня среду, я от русскоязычных экскурсий и, следовательно, от компании своих соотечественников полностью отказался, пустившись обследовать Лондон на свой страх и риск.
В день приезда, едва поселившись в гостинице, я пешком, минуя расположенный рядом Гайд-Парк, направился в центр. Хотя мои глаза разбегались по сторонам, я строго держался цели – Даунинг-Стрит, 10 – резиденции премьер-министра. Каково же было мое разочарование, когда я увидел, что все входы на эту улицу перекрыты полицией, и посмотреть на всемирно известную дверную табличку совершенно невозможно! Однако этого следовало ожидать: шел август 2005 года, - всего полтора месяца назад произошли известные на весь мир теракты, и теперь весь Лондон находился под контролем вооруженных до зубов полицейских.
Оснащение рослого и увесистого полисмена, одетого в куртку яркого светлосалатного цвета и фуражку с шашечками, состояло из автомата, больше похожего на ручной пулемет, облепленного всякими причиндалами – прибором ночного видения, лазерным прицелом, и т. п., - полевой рации и крупнокалиберного пистолета. Эти ландскнехты, сновавшие по всему городу на мощных мотоциклах, заменили невооруженных лондонских Бобби, некогда мирно позировавших перед объективами фотоаппаратов в своих традиционных высоких, снабженных восьмиконечными кокардами, шлемах . Чтож, времена меняются, и с ними меняется и имидж города!
Свой первый день я заканчивал, плутая по Белгравии, поблизости от вокзала Виктория. Стемнело, я проголодался, осматриваясь, где бы перекусить. И тут я заметил надпись, выведенную краской по стеклу витрины ярко освещенного помещения: “Fish and Chips”(«Рыба и чипсы»). Из его двери только что вышел молодой негр, неся в руках внушительных размеров бумажный пакет. Этого-то как раз мне и было нужно - я вошел в небольшое помещение, отгороженное от кухни узким прилавком, и сделал заказ. «Вам придется подождать семь минут», сказал флегматичный повар, по своему виду совпавший с моим представлением о лондонском кокни. На покрытую кипящим маслом плиту он шмякнул половинку изрядных размеров рыбины; плита заскворчала, над ней поднялось облачко пара и масляного дыма. «Вы не возражаете, я здесь подожду?» - спросил я. «Разумеется» - ответил повар. Тогда, чтобы заполнить паузу, я решил объяснить, что бедняцкую еду приобретаю не из экономии, а из соображений высшего порядка. «Хотя я иностранец – русский, - тем не менее, я хорошо знаком с британской литературой XX века, из которой знаю, что fish and chips – основной продукт питания английских бедняков. Я о нем так много начитался, что считаю для себя обязательным этой еды попробовать» - разглагольствовал я. «Обязательным?» - со скепсисом в голосе переспросил повар, не поднимая взгляда от плиты. В его голосе прозвучала та же нотка иронического недоверия, которую мы нередко слышим, беседуя с простыми людьми у себя на родине. «Совершенно обязательным», подтвердил я, но дальнейших комментариев не последовало. Заплатив шесть фунтов (что не так уж и дешево), я покинул заведение, держа в руках увесистый бумажный пакет. Когда жаркое немного остыло, я откопал погребенную в чипсах рыбу и отломил приличный кусок. Поистине, это была пища богов! Пока я по Гросвенор-Стрит, потом по Парк-Лейн и Бэйсуотер-Роуд пешком добрался до гостиницы, то, съев чуть больше половины рыбины, совершенно насытился.
Коль скоро нанести визит Тони Блэру не удалось, следующим по порядку в моей повестке значился Парламент. Экскурсоводом группы, к которой меня причислили, был депутат – заднескамеечник лейбористской партии Рассел Грант (Russell Grant), стройный высокий красивый брюнет лет пятидесяти . Когда он представился, я вдруг выпалил: «Вы похожи на Тони Блэра». «Вы думаете, что это комплимент?» - спросил экскурсовод, смерив меня недружелюбным взглядом. «Он похож не на Тони Блэра, а на Шери Блэр (жена премьера – прим. авт.)», с ехидной улыбкой тихо подсказал мне сосед справа. По-видимому, парламентарий и сам об этом знал, сочтя мое высказывание за враждебный выпад; во всяком случае, во время экскурсии он меня открыто игнорировал.
Между тем наш экскурсовод демонстрировал искусное красноречие, меняя настрой речи в зависимости от текущей темы. В Королевской Галерее он позволил себе легкую иронию, рассказывая о том, как неуютно чувствуют себя приглашенные в Парламент руководители Франции, когда проходят между двумя огромными фресками, на одной из которых изображена Трафальгарская битва, а на другой – сражение при Ватерлоо, - места побед английского оружия над французским. Но, введя нас в Палату Лордов, он перешел на возвышенно-торжественный тон, во всех деталях рассказав нам о церемониях, сопровождающих Тронную речь Королевы, ежегодно открывающую очередную сессию Парламента. Его пафос полностью соответствовал великолепному, выдержанному в красном цвете интерьеру Палаты. Слова «Ее Величество» парламентарий-социалист произносил с придыханием. Выйдя в Центральное лобби, он предстал искусствоведом, смаковавшим богатство его убранства, а, перейдя в лобби Палаты Общин, снова начал шутить, обратив внимание на то, что скульптуры двух выдающихся премьер-министров, стоящих по обе стороны входа в Палату, имеют разную высоту. Оказалось, что Черчилль распорядился сделать себя выше Гладстона, и, чтобы не нарушать архитектурных пропорций, его скульптуру пришлось поставить на более низкий постамент. Когда мы вошли в Палату Общин, - место постоянной работы нашего экскурсовода, он перешел на уважительно-деловой тон, хорошо корреспондировавший с зеленым цветом ее сидений. Он поведал о многих деталях парламентской процедуры, например о «голосовании разделением» (“division vote”), когда голосующие «за» и «против» выходят из Палаты через разные двери.
«Палата такая маленькая» - с сожалением заметил кто-то из экскурсантов. «Да, это так» - согласился наш парламентарий, - «но в этом есть, также, и преимущества. Выступая, ты стоишь лицом к лицу со своим противником, и видишь его реакцию на свои слова». (Скамьи, на которых сидят представители правящей партии и оппозиции, стоят навстречу друг другу).
При прощании с экскурсоводом, чтобы загладить возникшую по моей вине неловкость, я подошел к нему, чтобы лично его поблагодарить. Как я ему сообщил, речь его была настолько совершенной, что даже я, русский, все понял. По его мине мне показалось, что это он тоже едва ли принял за комплимент. На самом деле я слукавил: наш парламентарий много и, судя по реакции слушателей, остроумно шутил. Мне же с моим английским его юмор оказался не по зубам.
В парламентской сувенирной лавке для своих сослуживцев я закупил большую партию зеленых карандашей с надписью “HOUSE OF COMMONS” В ответ на тень недоумения, промелькнувшую по лицу продавщицы, я сказал, что намерен таким способом пропагандировать демократию в России. Продавщица с пониманием кивнула.
Вообще я заметил, что стоило мне сообщить, что я русский, как меня переспрашивали: «Русский?», явно вкладывая в это слово какое-то непонятное мне значение. Постоянно повторяясь, это начало меня раздражать. Через пару лет я узнал о «Русском Лондоне» - колонии наших соотечественников. Теперь стала понятной многозначительность этого термина. «Русский» означает «Очень богатый человек». За неделю пребывания в Лондоне я русских не встречал ни разу: по-видимому, мы с «русскими лондонцами» посещали разные места. Действительно, я так и не выбрался в универмаг «Хэрродс» на Оксфорд-Стрит, облюбованный «Русским Лондоном».
Следующим в моем списке приоритетов стояло посещение Собора Святого Павла (Сент-Пол), найти путь, к которому не составляет труда, так как его купол виден отовсюду, но я к нему подошел, как это и рекомендуется, с Запада. Его грандиозный фасад, несмотря на свои размеры, не подавляет; упав на него, взгляд сразу начинает скользить вверх, к Небу. То же впечатление легкости, воздушности, оставляет и интерьер храма. Остается только присоединиться к общепринятому мнению, что в этом выдающемся сооружении нашла свое выражение полная доверия, безмятежная душа его гениального создателя – Кристофера Рена. В крипте храма я постоял перед гробницами двух выдающихся английских военачальников - адмирала Нельсона и герцога Веллингтона – почтение было внушено строгой красотой саркофагов и совершенством их исполнения, а также тем, что они воздеты на высокие постаменты, лишь после раздумья дополнившись соображением, что они были союзниками России в борьбе против сбесившейся Французской революции.
Когда я вышел из собора, ко мне подбежала соседка по утренним гостиничным завтракам Валентина. Со слезами на глазах она сказала, что потерялась – в собор они вошли вместе с мужем, но потом он куда-то исчез. «Я совсем не говорю по-английски, и поэтому совершенно беспомощна, – можно я пойду вместе с вами?» - спросила Валентина. «Жаль, она раньше не объявилась» - подумал я. Так как я был в соборе в одиночестве, мне не удалось убедиться в свойствах «галереи шепота» - утверждается, что на галерее, расположенной под самым куполом, слова, сказанные шепотом, можно услышать на ее противоположной стороне. А сейчас Валентина была мне совершенно ни к чему – я люблю путешествовать в одиночку. «У меня на сегодня запланированы Тауэр и Тауэр-Бридж» - сказал я, чтобы она отвязалась. «Я их тоже еще не посещала. Пожалуйста, возьмите меня с собой!» - чуть не хныча, сказала Валентина. Делать было нечего – пришлось согласиться.
К изображениям Тауэра я привык еще со школьных времен, но почему-то считал им только Белую башню – характерное высокое квадратное в плане сооружение с четырьмя башенками по углам. Поэтому, обнаружив, что его площадь в десятки раз больше, я был немного раздосадован. И напрасно: неторопливая прогулка между двумя рядами стен и осмотр множества средневековых башен, защитных рвов, перекинутых через них мостиков, зарешеченных сходов к реке и внутреннего двора – всего этого антуража рыцарских романов, - оказались самой приятной частью экскурсии. А вот обследование тюремных казематов, снабженных подробной информацией о том, кто, когда, и за что проводил там время в ожидании неминуемой мучительной казни, и пыточных камер, полностью укомплектованных всем необходимым инструментом, - экзотику, щекочущую нервы посетителей, навевало скуку: россиянина зрелищем застенка не удивишь. Другое дело Королевская Сокровищница с ее двенадцатью усыпанными бриллиантами коронами, державами, скипетрами и прочей королевской утварью. Белая башня оказалась грандиозным арсеналом, позволяющим, как кажется, одеть в доспехи и снабдить холодным оружием весь Лондон.
Приближалось время закрытия, осталось осмотреть Новый арсенал, в котором представлено оружие XIX-XX веков, но я пошел туда один, договорившись с Валентиной о месте встречи. Когда я вышел во двор, всех посетителей уже направляли к выходу, и путь к условленному месту был перекрыт. Подойдя к одному из бифитеров, я принялся объяснять, что меня вон там ждет женщина, что мы вместе вернемся самое большее через минуту, но одетый в маскарадный костюм служитель был непреклонен: «Музей закрыт». Тщетно я пытался ему объяснить, что оставить здесь свою попутчицу значит поступить не по-джентльменски – ничего не действовало. В отчаянии я, было, попытался пойти на прорыв, но тут бифитер надвинулся на меня с таким угрожающим видом, что я, оробев, почел за лучшее ретироваться. И правильно сделал: сообразительная Валентина ждала меня снаружи.
Заглянув в музей Тауэр-Бридж, мы отправились на станцию метро Тауэр-Хилл. По пути мы поднялись на холм, чтобы еще раз окинуть взглядом Тауэр – отсюда он предстает в своем лучшем виде; - так и Средневековье выглядит красиво и романтично, если смотреть на него издалека, из комфортной современности.
В метро в голосе не умолкавшей Валентины появились задушевные нотки, она все теснее ко мне прижималась. Но когда, выйдя из метро, и направляясь к гостинице, мы свернули на Ландон-Стрит, она, вдруг поскучнев, сказала: «Спасибо за компанию, вон стоит мой муж». Он и вправду стоял в пятнадцати метрах впереди у лотка с прессой, с явно преувеличенным вниманием углубившись в какую-то газету. Валентина направилась к мужу, а я, вернув даму владельцу, решил съездить в Ноттинг-Хилл, где каждый август выходцы из стран Карибского бассейна и представители других этносов участвуют в большом карнавале.
На пересадочной станции метро я осведомился у молодого мужчины в шортах, попаду ли я по этой ветке в Ноттинг-Хилл. «Попадете» - сказал он – «Я как раз прямиком оттуда». «Карнавал еще не кончился?» - поинтересовался я. «Он в самом разгаре» - улыбнулся англичанин.
Пока я добрался до места, совсем стемнело. Под оглушительные звуки идущей из динамиков музыки по слабо освещенной улице неспешно двигалось весьма хаотичное шествие. Часть из этих преимущественно смуглокожих людей были одеты в карнавальные костюмы. Они просто прохаживались: здесь не ощущалось никакого драйва, - все это было довольно скучно и выглядело совсем не по-английски, не находя себе места в моей картине Лондона.
Зато истинно английский вид имеет расположенный неподалеку блошиный рынок на Портобелло–Роуд, памятный по виденному в детстве фильму «Козленок за два гроша», который я посетил через пару дней. Каждый из сотни заполнивших улицу лотков представлял тематически подобранную и с большим вкусом оформленную инсталляцию из антиквариата и всякого симпатичного барахла. Я обошел рынок не для того, чтобы что-нибудь купить, а так, как осматриваю художественные выставки, и, по-моему, я здесь был такой не один.
Дальше в моем списке числилось Вестминстерское аббатство, чей обращенный на Запад фасад был мне уже хорошо знаком по фотографиям, но чье внутреннее пространство можно постигнуть только вдосталь побродив по хитросплетению его закоулков. Основная ощутимая тенденция – преобладание вертикали; она проявляется и в столбчатой кристалличности интерьеров храма, и в изобилии скульптуры, и в том, что взгляды всех человеческих изображений устремлены гор;. Столкнувшись с таким избытком благоговения, моя лишенная веры душа робко забилась вглубь, пока я не набрел на Шекспира. В непринужденной позе облокотившись на небольшой столик, великий классик своим спокойным и мудрым взглядом меня подбодрил, безмолвно сказав: «Не дрейфь!». С легким сердцем вышел я из храма, и еще раз окинув его взором, вспомнил вид Лондона из самолета. Здесь, на Западном краю средневекового города, в противовес Тауэру - центру земной, основанной на военной силе, власти, кристаллизовался полярный ей центр власти духовной, к которому на протяжении веков льнуло все больше государственных институтов, (например, Парламент, мимикрирующий своей поддельной готикой под Высокую Готику Вестминстерского аббатства), пока духовный центр не перетянул всю власть на себя, оставив Тауэру лишь роль арсенала и тюрьмы. И в этом новом, ныне подлинном центре Вестминстерское аббатство осталось средоточием духа, собрав под свои своды память обо всех выдающихся людях, прославивших Великобританию – священнослужителях, поэтах, ученых, композиторах, государственных деятелях.
Теперь мне предстоял визит к Королеве Елизавете II. Красиво оформленный билет в лондонскую резиденцию Ее Величества - Букингемский дворец - выглядел почти как официальное приглашение – не хватало только королевского факсимиле. В билете было предложено воспользоваться входом для послов. Так, возведенный в ранг посла, я посетил с большим вкусом – торжественно и элегантно - декорированные государственные комнаты дворца, почувствовав себя участником официального приема, и вынеся впечатление незримого монаршего присутствия.
Тут же рядом находятся Королевские конюшни. Среди всех представленных там экипажей больше всего мне понравился Роллс-Ройс, но наибольшее удивление вызвала карета XVI века. Казалось, своим весом она многократно превышает членовоз советских генсеков, а уж размерами – и подавно. Представив себе, что станется с прохожим, попавшим под ее чудовищное колесо, я понял, в чем состоял замысел королевской охраны – едва заметив приближение королевского экипажа, прохожие, чтобы не быть раздавлены, должно быть, бросались врассыпную, и монарху ничто не грозило. Сейчас, когда безопасность обеспечивается другими способами, современная церемониальная карета представляет собой чудо легкости и изящества.
Если бы всех посетителей Лондона опросили, без чего они не могли бы обойтись, они бы назвали смену караула у Букингемского дворца. К такому выводу приходишь, увидев толпу туристов, каждый день собирающуюся вокруг памятника Королевы Виктории, чтобы увидеть это безупречно поставленное зрелище. Пытаться о нем писать бессмысленно – это нужно видеть. Но не могу не рассказать об одном образе, неожиданно возникшем передо мной во время церемониального марша гвардейцев по Мэлл. Дело в том, что шествие по всему его периметру охраняется конной полицией. Среди охраны я сразу заметил девушку-полицеского, ехавшую на статном коне. Ее посадка была безупречной, вся ее поза была исполнена грации, внутренней силы и спокойной уверенности в себе. Красивое лицо с аккуратным носиком «уточкой» выражало надменность: - всадница отдавала себе отчет в том, что сейчас она прекрасна. На фоне шеренг ярко-красных мундиров она представлялась мне женским символом Англии – как Марианна для французов – на эту роль не подходят ни Елизавета II, ни Принцесса Диана, так как каждая из них уже и так выполняют важные символические функции.
Около входа в Кенсингтонский дворец, где некогда проживали Принц Чарльз и Принцесса Диана, и где теперь экспонируется ее гардероб, вся садовая ограда сверху донизу была укрыта цветами (их меняют каждый день). Это – одно из свидетельств любви англичан к «народной Принцессе», о ней не забывают и много лет спустя после ее смерти. По этой причине Кенсингтонский дворец, превращенный в музей, среди англичан очень популярен.
Чтобы закрыть королевскую тему, мне осталось посетить Виндзор.
Я ехал туда на комфортабельной, мягко подрессоренной электричке с вагонами голубого цвета, и красными дверями. За окнами пробегала пригородная зона, застроенная аккуратными одно-, двухэтажными домами, тонущими в цветах. Еще на подъезде к городу взгляд начинает притягивать доминанта местности – очень характерные очертания Виндзорского замка. Вытянутый в направлении с Запада на Восток, с разных направлений он выглядит по-разному, но всегда завораживает. С улицы Темз-Стрит, над которой он нависает, замок воспринимается как грозное фортификационное сооружение; с противоположного берега Темзы, от Итона, он выглядит загадочным и романтичным; а с Юга, если отойти на хорошее расстояние, посреди зеленой равнины он смотрится, как волшебный мираж. В любом ракурсе в центре внимания из-за ее необычных пропорций оказывается Круглая башня, а множество башен и башенок меньшего размера, которые, то выстраиваясь в линию, то сбиваясь в кучу, водят вокруг нее свой хоровод.
Внутри замка посетители допускаются только в составе организованных групп, и наш экскурсовод, краснощекая голубоглазая женщина средних лет, чтобы оставаться в центре нашего внимания, как тамбурмажор, постоянно энергично манипулировала тростью, к ручке которой была привязана красная лента, одновременно властным взором принуждая свою паству, не разбредаясь, следовать за ней. Так получасовая экскурсия вылилась в торопливую пробежку по то вздымающимся, то спускающимся дорожкам, оставившую впечатление стремительно сменяющих друг друга разнообразных величавых перспектив, но цельного образа так и не сложилось.
За воротами замка лежит небольшой средневековый городок с довольно оживленными улицами. Из него, перейдя по мосту нарядную, заполненную прогулочными катерами и лодками, по-курортному выглядящую Темзу, сразу попадаешь в Итон, где располагается знаменитый колледж – подлинный питомник английской элиты. По контрасту с шумным Виндзором, Итон был уютен, спокоен, и нес на себе печать некоей задумчивости. Начался учебный год, и вежливое объявление гласило, что колледж закрыт для посетителей.
III. По лондонским улицам
Главным преимуществом, обретенным мною за счет отказа от программы русскоязычных экскурсий, стала неограниченная возможность пешего хождения по лондонским улицам. Я бы постарался обойти их все, если бы не знал, что это равносильно кругосветному путешествию. Но мне удалось отдать должное украшенным витринами бесчисленных магазинов центральным улицам, заполненным текучей лондонской толпой (которая характерна для демократических стран, - в тоталитарных обществах толпа вязкая), и по которым непрерывно снуют вереницы сверкающих лаком красных двухэтажных автобусов. Именно эти последние были для меня источником постоянной опасности, то и дело неожиданно проносясь перед самым моим носом, так как, несмотря на повсеместно сделанные на асфальте крупные белые надписи LEFT, я так и не смог привыкнуть к левостороннему движению.
Конечно, я начал с Сити, делового центра, издавна разместившегося между вышеупомянутыми полюсами земной и небесной власти - Тауэром и Вестминстером, но, что логично, тесно прильнувшего к бывшему средоточию власти земной.
Раньше центром Сити считалось место слияния Корнхил и Треднидл-Стрит (в переводе – иголка с ниткой), где, сгрудившись, коротают друг с другом время три классических портика – расположенных рядом Банка Англии и Королевской биржи, и стоящего наискосок Мэншн-Хауз – резиденции лорд-мэра Сити. Одного взгляда достаточно, чтобы определить, кто из них главный – Банк Англии выше ростом и шире в плечах. Из этого хаба, где сходится много улиц, можно отправиться в одном из двух направлений. Первое из них - по Полтри и Чипсайду мимо одного из шедевров Рена – церкви св. Марии (Марии Арочной), чья колокольня взмывает над городом, как внезапная острая мысль, (подойдя к ней поближе можно разглядеть ажурную ротонду, над которой летящие контрфорсы возносят еще одну, совсем миниатюрную ротонду, - опираясь на нее, ввысь устремляется увенчанный флюгером шпиль), ведет нас к главному творению Рена – собору св. Павла, купол которого, видимый отовсюду, излучает настроение спокойной уверенности в Бытии. Второе направление - восточное, где целая компания элегантных высоток, собравшись в центре современного Сити, о чем-то секретничают между собой. В эту теплую компанию входят: небоскреб Фондовой биржи, построенное Роджерсом суперсовременное здание страховой компании Ллойдс, все «кишки» которого – водопроводные, канализационные трубы, электрические кабели и пр. в качестве украшения вынесены наружу, и, наконец, возведенное Норманом Фостером здание страховой компании «Свисс Ре» , ставшее современным архитектурным символом Лондона. Это сооружение меня буквально заворожило. Подойдя к нему вплотную, я смог оценить дерзость и новизну его конструктивного решения, использующего несущий каркас в виде перекрещивающихся спиралей. Но только по мере удаления начинаешь понимать, почему этот архитектурный шедевр неизменно притягивает к себе внимание: остроконечное завершение и выпуклость стеклянной оболочки, выгодно его отличает от господствующих в облике города вертикальных плоскостей.
Прохожие на улицах Сити не отличаются от публики других районов, разве что только здесь мне попадались опустившиеся мужчины: их одежда, имевшая все признаки принадлежности в прошлом к среднему классу, теперь была грязной и помятой, а позы и выражения лиц свидетельствовали о хроническом алкоголизме. В отличие от других западных городов, где такой контингент, как правило, представлен мигрантами, здесь это были чистокровные британцы: открыто игнорировать общество в Сити позволено только представителям коренного населения (в районах расселения мигрантов мне побывать не довелось).
На Север от Сити расположен район Смитфилд, где я посетил Барбикен – комплекс зданий, издали напоминающий вертикально поставленную букву «Ш», включающий возведенные на общем стилобате три высотки: «Шекспир», «Кромвель» и «Лодердейл», По периметру Барбикена на уровне второго-третьего этажей проложен второй ярус пешеходной дороги (нечто подобное я видел только в центре Гонконга), с которого открывается самый лучший вид на остатки стены, сооруженной в Лондоне римлянами.
Фрагменты оборонительных сооружений – не единственный след, оставленный в Англии римлянами. Я обратил внимание на сходство голов англичан со скульптурными римскими портретами. Часто встречающийся тип английской головы – узкий, вытянутый вверх и вперед параллелепипед, на котором не очень выдается аккуратный «римский» нос (у итальянцев, между прочим, носы, как правило, гораздо длиннее). По сравнению с английскими, черепа азиатов кажутся едва ли не сферическими. Так, что этническая преемственность коренных жителей Лондона от римлян налицо.
Пройдя мимо рынка Смитфилд на Запад, попадаешь в Холборн. На Холборн-Хай стоит сразу обращающее на себя внимание деревянное здание барачного типа, но это - барак XVII века. Его неровные, покосившиеся стены, несущие на себе видимые следы прошедшего времени, придают этому зрелищу достоверность, в результате чего оно представляется фрагментом далекого прошлого, по недоразумению забытым в современности.
Дальше, по направлению к Темзе, расположен квартал, где жило, обучалось и отправляло правосудие многочисленное судейское сословие – Иннз-ов-Корт, куда входят Темпл с его уникальной круглой церковью, оставшейся со времен рыцарей-тамплиеров и неоготический Королевский суд с его назойливым преизбытком ложно-готических архитектурных деталей – башенок, пучков полуколонн, скульптур, и других украшений. Здесь рассматриваются гражданские дела. Уголовный суд – Олд Бейли – тоже находится неподалеку - на территории соседнего Сити. С вершины его башни позолоченная Фемида, помахивая весами, грозит мечом всем нарушителям закона.
На Стренде, полюбовавшись стройной церковью св. Марии-на-Стрэнде, стоящей посередине улицы на обтекаемом потоком транспорта островке, как кажется, в постоянной готовности вот-вот, как трехступенчатая ракета, взлететь в небеса, я свернул на Север, чтобы заглянуть на Тэвисток-Роуд, где были сделаны обошедшие весь мир снимки лежащего на боку, как убитый слон, двухэтажного автобуса, два месяца назад взорванного террористами. Отсюда мой путь пролег в Ковент-Гарден, с его Королевской Оперой и церковью св. Павла, под портиком которой филолог Хиггинс встретился с Лизой Дулиттл . На Пьяцце, перед входом в Центральный рынок давали представление лондонские пожарные. Не заинтересовавшись им, я свернул к реке, задержавшись на площади, со всех сторон окруженной строениями Сомерсет-Хауза, где прямо из покрывающей поверхность двора каменной облицовки били размещенные ровными рядами многочисленные «танцующие» фонтаны. Между ними, уклоняясь от водяных струй, и радостно визжа, бегали разновозрастные ребятишки.
На Север отсюда пролег район Блумсбери – центр художественной и интеллектуальной жизни Лондона, воспетый гениальной Вирджинией Вулф, которая была душой и голосом собиравшегося здесь кружка потомственной лондонской интеллектуальной элиты, включавшего художников Ванессу Белл (сестру писательницы), Данкена Гранта, и Роджера Фрая, литературного критика Литтона Стрэчи, экономиста Мейнарда Кейнса. И я засвидетельствовал, что дух Вирджинии Вулф до сих пор веет над местом, где она жила – над Блумсберийской площадью.
Рядом находится Британский музей. Не располагая временем для подробного ознакомления с его коллекциями, я вынес из него два сильных впечатления. Первое из них относится к грандиозному читальному залу Британской библиотеки. Кажущаяся огромной круглая площадка со столами для читателей, трехъярусные книжные полки, уникальный, прорезанный окнами высокий купол, наводят на мысль о капище, где возносится хвала Божеству Знания. Даже воспоминание о том, что некогда Маркс кропал здесь свой «Капитал», не могло испортить возникшего у меня приподнятого настроения: зал не в ответе за тех, кто им злоупотребил. Второе сильнейшее впечатление возникло в зале, где размещены Элджинские мраморы – фрагменты фриза Парфенона, спасенные в XIX веке лордом Элджином (Фриз был разрушен при обстреле Афин турками, и его обломки в полном небрежении валялись окрест). Для этих подлинников древнегреческого искусства нашли наилучший способ экспонирования – по периметру большого зала, в котором кроме них ничего нет. (Сейчас правительство Греции требует вернуть Элджинские мраморы на родину. Я высказываюсь против: заповедник античности, нашедший приют в Британском музее, должен быть сохранен).
С Блумсбери соседствует район Сохо, имеющий славу злачного места, но, побродив вокруг Сохо–сквер, я не нашел ни малейших следов порока. На одном из перекрестков я заметил большую группу праздно выглядевших джентльменов, но это были всего лишь завсегдатаи паба, вышедшие на улицу, чтобы за неторопливой беседой выпить пинту пива. Я зашел внутрь, и мне подали высокий гладкий бокал (конечно же, этот изящный сосуд был бокалом, несмотря на то, что у него не было ножки) холодного темного пива «Гиннес». В зале было прохладно, стоял уютный полумрак, но за столами сидело всего два одиноких посетителя, и я решил присоединиться к стоящему снаружи обществу. Найдя свободное место и опершись о прикрепленный к стене здания поручень, я неторопливо потягивал горьковатый благородный напиток, быстро вызвавший легкое, едва заметное опьянение. Еще более приятной была иллюзия моей причастности к этой престижной человеческой разновидности – британским джентльменам. Чтобы проникнуть в их мир, я прислушался к тихим неторопливым беседам моих соседей, и понял: разговоры вращались вокруг двух тем - о работе и о женщинах. Этим английские мужчины не отличаются от нас.
Что же касается английских женщин, мне удалось, как кажется, обнаружить их некоторые общие черты. Во-первых, должен сразу отвергнуть обвинение в плоскогрудости: если это когда-нибудь раньше и наблюдалось, то сейчас они исправились. Но что уж точно характерно для англичанок, так это то, что они не производят, да и не стараются произвести впечатление хрупкости: на вид они сильные и крепенькие, как лошадки. Даже в голову не может прийти, к примеру, носить англичанку на руках, - больше подошло бы запрячь ее в какую-нибудь повозку.
Из Сохо по Чейринг-Кросс-Роуд, заходя в книжные магазины, но ничего не приобретя по причине дороговизны, можно попасть на Трафальгар-Сквер. На площади проводился фестиваль рока, для чего на ней возвели синтетический шатер гнусного желтого цвета, но ее благородный образ не смогло изуродовать даже столь безобразное сооружение. Три снабженные куполами башни, далеко разнесенные друг от друга, подчеркивая пространственный масштаб здания Национальной галереи, придают ей неповторимый внешний облик, удостоверяемый, как поставленной на полях архитектурного плана печатью «Утверждаю», шедевром Гиббса – церковью св. Мартина-на-Полях. При посещении галереи, из-за хронического недостатка времени вынужденный к ее беглому осмотру, я, вовремя заподозрив, что упустил нечто самое важное, вспомнил про гениальный картон Леонардо, нашел его, и долго не мог от него отойти.
На Пиккадили-Серкус я долго не задерживался: постояв около фонтана с лошадьми, я устремился в манящую невидимой перспективой плавно изгибающуюся Риджент-Стрит, которая вывела меня на Лэнгем-Плейс, упершись в церковь Всех Усопших, языческий первый ярус которой спорит со вполне христианскими вторым ярусом и шпилем. Над церковью возвышается, превращая ее в игрушку ума в духе Иеронима Босха, увенчанное часами здание Би-Би-Си, образуя один из самых визуально причудливых уголков города. Отсюда, минуя геометрически идеальную Парк-Креснт (в буквальном переводе: Дома, Стоящие Полукругом), выходишь в Риджентс-Парк, поражающий буйством красок высаженных на клумбах цветов. Риджентс-Парк сравнительно малолюден, чего не скажешь о Гайд-Парке, лужайки которого в солнечную погоду заполнены сидящими и лежащими в самых непринужденных позах лондонцами.
Когда я пришел на Уголок Ораторов, там было малолюдно. Небольшую трибуну занимал сухощавый мужчина лет пятидесяти, одетый в черные брюки и черную рубашку. Прислушавшись, я понял, что он обличает капитализм, используя язык и аргументацию Манифеста Коммунистической партии 1843 года. Мы это проходили в пятом классе средней школы. Компаньон оратора, одетый в аналогичный костюм, прохаживался рядом, присматривая за разложенными на земле популярными брошюрами о Социалистическом движении. Поблизости пожилая худая негритянка яростно спорила с приятным молодым человеком лет тридцати, как выяснилось, предпринимателем из Нью-Джерси, пытаясь ему внушить, что Американский империализм – враг всего человечества. С улыбкой ее выслушав, американец не стал спорить с женщиной, а принялся за оратора. С насмешливой улыбкой он спросил, что этот уважаемый человек предлагает взамен. «Социализм, разумеется» - с пафосом заявил оратор. И здесь я ринулся в бой, предъявив, как житель России, претензии на роль эксперта по «реальному социализму». Напрасно оратор прибегал к испытанным фигурам красноречия – громким словам и энергичным жестам – его наивные представления выглядели химерами на фоне представленной мной конкретики, отлитой в яркие формы, выработанные моим опытом антикоммунистического пропагандиста. В конечном итоге за полчаса вместе с жизнерадостным американцем из Нью-Джерси мы наголову разбили незадачливого социалиста. Вот только, непривычный к долгим беседам по-английски, я устал, как будто на мне возили камни. А тут еще пожилая худая негритянка напала на меня, обвинив в том, что я, по-видимому, – потомок свергнутых русской революцией эксплуататорских классов, раз так ненавижу самый справедливый общественный строй - социализм. «Мой дед был не эксплуататором, а тружеником – архитектором, уважаемым человеком – к нему обращались: «господин». А после революции «господами» стали называть люмпенов – отстой общества» - с горечью поведал я истину этой вызывавшей уважение женщине. Дискуссия закончилась, когда к Уголку Ораторов подошла компания угрожающего вида молодых негров. С презрительным видом наступив на разложенные на земле брошюры, один из них сказал: «Вы себя выдаете за рабочих? Но вот для изготовления этих листков, что вы здесь разложили, требуются деньги. А откуда деньги у рабочих? Вот я – рабочий, и мне денег даже на пиво не хватает!» - И он с ненавистью посмотрел на «социалистов» - «Так что, шли бы вы отсюда подальше!» «Полюбуйтесь, - вот контингент, который в течение советского периода считался в России правящим классом и солью жизни» - ядовито завершил я разговор с пожилой негритянкой.
Страшно усталым, но преисполненным сознания выполненного долга покидал я Гайд-Парк, но через несколько лет понял, что особого повода для гордости не было. Всякий раз, когда в телевизионных передачах о Лондоне показывали Уголок Ораторов, там неизменно присутствовали мои старые знакомые – «социалисты» в черных рубашках и брюках. Я понял, что это – служащие мэрии, нанятые для «оживления» Уголка Ораторов. Они относятся к той же категории, что и «гвардеец», иногда в красном мундире и медвежьей шапке проезжающий на лошади по Гайд-Парку, или ряженые, фехтующие на лужайках Тауэра. В Лондоне вообще много от театра.
Миновав Гайд-Парк, после пересечения густо заселенного лебедями Серпентайна я оказался перед громадой Альберт-Холла, еще раз убедившись, что римские формы органичны для Лондона. Заодно я осмотрел фасады расположенных рядом музеев, отложив их (даже музея Виктории и Альберта) посещение до следующего приезда. Я сел на метро, чтобы добраться до галереи Тейт Бриттэн.
Здесь я хотел бы сказать несколько слов о лондонской подземке, так непохожей на все другие метрополитены мира. В центральной части города станции, с раздельными платформами «туда» и «обратно», с облицованными керамической плиткой стенами, на которых многократно повторено выполненное в керамике название станции, выглядят неказисто. Но когда к перрону тихо подкатывает состав из цилиндрической формы вагонов, и ты входишь в ярко освещенный салон, то попадаешь в атмосферу комфорта, даже уюта, создаваемую мягкими красными матерчатыми сидениями, мягким ходом подрессоренных вагонов, великолепной звукоизоляцией (кондиционирование воздуха позволяет наглухо задраить окна), позволяющей разговаривать вполголоса. Кажется, что вот-вот поезд вместо очередной станции медленно въедет и остановится в обставленной мягкой мебелью лондонской гостиной с завешенными тяжелыми портьерами окнами и ковром на полу. Но вместо гостиной поезд иногда неожиданно проскакивает небольшой внутренний двор, со всех сторон окруженный расписанными граффити глухими стенами, несмотря на свою неказистость несущий на себе столь неискоренимый отпечаток Лондона, что его самовольное вторжение придает особый шарм подземной поездке. Особенно, если вслушиваться в музыку произносимых мягким женским голосом названий станций: Мэрлейбоун, Тоттнем-Корт-Роуд, Оксфорд-Серкас, Бейкер-Стрит (привет от Шерлока Холмса), Лейстер-Сквер, Чейринг-Кросс и другие.
В лондонской подземке обращает на себя внимание феномен под названием «утренний английский джентльмен». Это едущий на работу мужчина трудоспособного возраста, одетый в со вкусом подобранную свежевыстиранную, густо накрахмаленную и образцово отутюженную рубашку, из кармашка которой высовывается уголок сверкающего белизной носового платка.
Однажды в вагоне метро у меня была любопытная встреча. Заметив, что мой сосед читает русский журнал, я осведомился, случаем, не соотечественник ли он. Миниатюрный живой седовласый мужчина со всеми внешними признаками английского джентльменства на чистом, почти без акцента, русском языке ответил, что он житель Лондона, и притом большой любитель русской культуры и вообще России. «Россия – великая страна, а Москва – красивейший город в мире» - с пафосом завершил он. В порядке взаимности я хотел признаться в своей любви к Лондону, но он этому воспрепятствовал, сообщив, что через две недели собирается в очередной раз посетить Москву, где будет жить в замечательном районе Беляево. Мне осталось только добавить, что поблизости от этого действительно замечательного района расположено удивительное предприятие, на котором я восхитительно работаю.
В галерее Тейт Бриттен я особое внимание уделил почитаемым мною Прерафаэлитам. При покупке билета выяснилось, что, помимо Тейт Модерн, галерея имеет еще один филиал, экспонирующий актуальное искусство, и расположенный в монастыре Сент-Ив. Когда я начал расспрашивать сотрудницу музея, как туда проехать, она охладила мой пыл, сказав, что, расстояние до него 400 км, добавив, что «не Сент-Ив, а Сент-Айвз, потому, что мы не французы, а англичане».
С моим английским вообще случился афронт. Перед поездкой я считал, что у меня не будет проблем с английским, так как у меня хорошее произношение, и я в состоянии высказать мысль любой сложности. Однако, как оказалось, отсутствие языкового автоматизма, вынуждающее меня говорить, медленно подбирая слова, англичанами воспринимается, как признак неполноценности собеседника. Поэтому при разговоре с англичанами мне приходилось мириться с написанным на их лицах выражением жалости к себе, вызванной тем, что им приходится выносить пытку, разговаривая с людьми, которые плохо знают английский язык. (Ничего подобного не происходит в контактах с американцами: они принимают собеседника таким, как он есть).
До сих пор я как-то вскользь упоминал Темзу, и теперь пришло время сконцентрироваться на ее образе, во многом выражающем душу Лондона. Широкая, полноводная и своевольная, река нанизала на себя город, сбежавшийся к ее берегам.
Жители Лондона любят реку, и не дают ее в обиду. Как-то, спрашивая у прохожего дорогу, я произнес название реки в соответствие с правилами английской фонетики: «Теймз». «Темз» - резко, как учитель школьника, поправил меня собеседник.
По Северному берегу я прогулялся на следующий день после приезда. Я шел вверх по течению от Парламента. Вид набережной оказался странно и волнующе знакомым – я попал под влияние гения места, уловленного в каком-то из фильмов Хичкока (может быть, в «Птицах»). Вскоре меня охватило непонятное беспокойство. Бросив взгляд на реку, я увидел, что начался прилив: грязная вода вздувшейся реки, клокоча, рывками устремилась вверх – против течения. Беспокойство было вызвано неожиданным изменением должного порядка вещей.
Миновав мосты Лэмбет, Воксхолл, Челси, и Элберт, я вышел к цели своей прогулки – виду на стоящую на противоположном берегу электростанцию Бэттерси. Своими четырьмя попарно воздетыми к небу толстыми трубами она и вправду похожа на улегшегося на спину слона.
Знакомство с Южным берегом хорошо начинать с Вестминстерского моста, откуда открывается не только наилучший вид на Парламент, но, если обернуться, и впечатляющее зрелище колеса обозрения Ландон-Ай и стоящего на первом плане, обращающего на себя внимание своим вогнутым фасадом, Каунти-Холла, - бывшей резиденции Совета Большого Лондона, где в то время располагалась галерея Саатчи. Осмотрев в ней выставку «Триумф живописи», представлявшей живопись фигуративную, разочарованный, я уж собрался, было, уходить, когда смотрительница, молодая симпатичная девушка, меня спросила, заметил ли я надпись на стене в конце коридора рядом с закрытой дверью. Улыбнувшись, я сказал, что родители с детства приучили меня не читать надписей на стенах. «Вы поступаете правильно, но на этот раз следовало бы сделать исключение из правила» - улыбнулась в ответ девушка, подводя меня к заветной двери и открыв ее передо мной. Войдя, я оказался на узком, огороженном с двух сторон примерно метровой высоты сплошными металлическими загородками мостике, наискосок пересекающем большой зал на уровне, равноудаленном от пола и потолка. Зал освещался дневным светом, поступавшим из окон, расположенных двумя ярусами, - один выше, другой – ниже мостика. Вскоре мне начало казаться, что что-то было не так – верхняя и нижняя половины зала были совершенно одинаковы и зеркально симметричны. Кроме того, я обратил внимание на сильный запах машинного масла. В смущении я оглянулся на девушку. Она довольно улыбалась. «Это машинное масло» - сказала она. Только теперь иллюзия рассеялась. Я находился в самой обычной комнате, все пространство которой, заключенное между стенами и металлическим ограждением узкой тропы, на которой я стоял, было залито машинным маслом. Поверхность разлитого масла, совершенно неподвижная из-за его высокой вязкости, представляла собой идеальное зеркало, удваивавшее комнату вниз. Так я познакомился с гордостью коллекции галереи Саатчи – инсталляцией Ричарда Уилсона «20:50».
Чтобы попасть на Ландон-Ай, нужно было отстоять в двухчасовой очереди, и я от этого отказался, сочтя, что вида из самолета и с купола собора Св. Павла с меня достаточно. Но я посетил разместившийся под фермами колеса обозрения книжный развал. Просмотрел бегло, потому что иначе здесь можно было бы провести целый день – многочисленные обширные столы были плотно, корешками вверх, уставлены десятками тысяч книг.
Мой путь пролег к центру Саутбэнк, в бетонном стилобате которого располагается всемирно известная галерея Хейворд. Войдя в холл, я направился к столу, за которым восседала сердитого вида молодая девица. «Мы ничего не выставляем» - сказала она сварливым голосом. Я был несколько озадачен. «Как мне известно, здесь проводятся временные выставки актуального искусства, они-то меня и интересуют», - не теряя надежды, промолвил я. «Вот как раз их-то сейчас ни одной и нет», разведя руки в сторону, с издевательской интонацией произнесла эта юная нахалка. У меня на уста просился недоверчивый вопрос, зачем тогда она здесь сидит, но я от него удержался, нехотя решив смириться с неудачей.
А дальше вниз по течению лежит культовый (давший название одноименному фильму) мост Ватерлоо, ведущий к вокзалу Ватерлоо, от которого в 2005 году отходили остроносые, как Буратино, скоростные поезда, чтобы, пронесшись по туннелю под Ла–Маншем, выбраться на Континент . «А не махнуть ли на денек в Париж?» - вдруг взбрело мне в голову. В справочном бюро мне дали телефон, по которому автоответчик с противным французским акцентом известил меня, что заявление для получения французской визы нужно подавать не позже, чем за две недели до поездки, и я успокоился на том, что Парижу – парижево, а Лондону лондоново.
И вот я иду дальше, и вхожу на подвесной пешеходный мост Миллениум Бридж - еще один шедевр Нормана Фостера, сооруженный вдоль линии, соединяющей собор Св. Павла и храм современного искусства - музей Тейт Модерн. Таким образом, мост придал законченность виду на Юг, открывающемуся с Золотой галереи собора Св. Павла, став его ключом.
Трудно себе представить более подходящее помещение для экспонирования современного искусства, чем бывший машинный зал электростанции, в которой после реконструкции разместился Тейт Модерн. Я осмотрел как очень богатую постоянную экспозицию, так и ряд выставок, бойкотировав лишь ретроспективу Фриды Кало за крайнюю политическую левизну этой художницы.
Справа от музея (если стоять лицом к реке) находится «шекспировское место» (у нас были ленинские, а у более удачливых англичан – шекспировские места) - реконструкция театра «Глоб», в котором Шекспир ставил свои пьесы.
Миновав ничем не примечательный мост Саутворк-Бридж, с набережной можно пробраться к средневековому, по верху украшенному четырьмя стоящими по углам его колокольни шпилями Саутворкскому собору, затем выйти на Лондонский мост, знаменитый тем, что он впервые был построен еще при римлянах, и с тех пор ему не дают покоя, постоянно ломая и возводя вновь. Сейчас он отмечен стоящим рядом с ним на Южном берегу высоким современным зданием, облицованным красным гранитом, имеющим с краю широкую сквозную десятиэтажную арку, из-за своей непомерной величины служащую лучшим воплощением понятия Нехватки. Двигаясь дальше вниз по течению можно набрести на крохотную бухточку с ошвартованной в ней парусной шхуной и сколоченной из шершавых досок пристанью, на которой, попивая баночное пивко, в теньке сидели молодые парочки.
И вот, наконец, я выхожу к еще одному творению Нормана Фостера - хрустальной капле Сити-Холла, являющейся резиденцией Совета Большого Лондона. Теперь становится окончательно понятно, почему Фостеру присудили титул Барона Саутбэнка – вряд ли есть современный архитектор, оказавший большее влияние на облик Лондона, придав ему визуальную остроту.
Чтобы подвести итог теме Темзы, мне теперь следовало совершить экскурсию к Барьеру, - гидротехническому сооружению, защищающему город от наводнений, вызываемых приливной волной. Погода тому способствовала – всю неделю моего пребывания в Лондоне стояла тридцатиградусная жара. Экскурсионный теплоход отошел от Вестминстера. Когда экскурсовод заговорил, я решил, что он говорит не по-английски – нельзя было различить ни одного слова. Похоже, я был не одинок – другие экскурсанты тоже выглядели озадаченными, но, похоже, все же признали эту речь за англоязычную. Был ли это валлийский, шотландский, или ирландский акцент, или какой-то особенно крутой вариант языка лондонских кокни – не знаю – больше мне ничего подобного слышать не приходилось. Пришлось ограничиться чисто визуальной информацией, но виды говорили сами за себя. Игла Клеопатры, Мекс-Хауз и Оксо-Тауэр выглядят эффектно только с реки. Это же относится и к мостам. К крейсеру Белфаст был пришвартован бразильский военный корабль, прибывший с дружественным визитом. По нему бодро туда-сюда сновали разноцветные матросы. Ниже моста Тауэр-Бридж по обоим берегам выстроились «обновленные» или «преобразованные» здания - бывшие фабрики, склады, конюшни, превращенные архитекторами и дизайнерами в современные комфортабельные лофты. Отсюда открылся прекрасный вид на комплекс Кенери Уорф, в сотнях окон которого горело отражение закатного солнца.
Рядом расположены доки бывшего лондонского порта, знакомые по картинам Бренгвина и Уистлера, на которых он представал лесом мачт торговых и военных парусников, а сейчас здесь стояли лишь многочисленные прогулочные яхты и катера, придающие местности курортный вид.
По мере того, как наш теплоход проходил мимо Гринвича, башенки Королевской морской школы сначала медленно взяли на прицел Дом Королевы, белевший на фоне зеленого холма, потом нехотя его отпустили. По крутой излучине обогнув линзу купола Миллениум, макушка которого была увенчана короной из двенадцати наклонных мачт-острий, направляемся к Барьеру. Издали Барьер напоминает шеренгу рыцарей, погрузившихся в реку по самые подбородки, так что над водой выступают только одетые в доспехи головы. И только по мере приближения и пройдя между стойками Барьера можно оценить их истинный масштаб и мощь механизмов, поднимающих со дна реки тяжелые затворы, способные выдержать напор морской стихии. На обратном пути, немного привыкнув к речи нашего экскурсовода, я даже решился с ним заговорить, спросив, как лондонцы называют «шишечку» Нормана Фостера, к которой невольно устремляется любой взгляд, брошенный на левый берег Темзы. – “Gherkin” (геркин) – ответил он с легкой усмешкой. «А что это такое?» - спросил я. «Это овощ, который вы можете увидеть на каждом лотке» - он руками показал размеры и форму овоща, причем его усмешка приобрела откровенно двусмысленный характер. Вернувшись в Москву, я нашел перевод этого слова: корнишон. Но вспомнив усмешку экскурсовода, заглянул в словарь слэнга. Так и есть: там значилось: «пенис (тюремное)».
Блуждая по центральным лондонским улицам, я никогда бы не добрался до двух обязательных для каждого посетителя мест: Хэмптон-Корт и Гринвича. До Гринвича можно доехать на метро. По дороге я сошел на станции Кенери-Уорф, своей архитектурой разительно отличающейся от всех остальных станций лондонской подземки. Она похожа на ультрасовременный железнодорожный вокзал Киото. А выйдя наружу, на площадь Кенеда-Сквер, я из Лондона как бы перенесся в Токио, в район Джей-Ар, – площадь, пересеченная транспортной эстакадой, так тесно зажата несколькими высотками, что увидеть небо можно лишь задрав голову.
Вернувшись в метро, я доехал до Гринвича. «Кэтти Сарк» стояла, как положено, вмурованная в свой сухой док, но ранее стоявшая рядом яхта «Джипси Мот», на которой Фрэнсис Чичестер в одиночку совершил свое кругосветное путешествие, куда-то так капитально подевалась, что местные жители на мой вопрос о ее судьбе лишь пожимали плечами.
В Национальном морском музее, в благоговении пройдя между подлинными деревянными судами различных эпох, я отдал должное галерее интерактивных инсталляций (не следует заблуждаться относительно их познавательной ценности: они привлекательны тем, что дают чистое удовольствие игры).
Главная достопримечательность Гринвича – факт прохождения через него одноименного меридиана – начала отсчета географической долготы. След этого меридиана, находящийся старом здании обсерватории – Флэмстид-Хауз, является такой же привлекушкой для туристов, как и шар, подвешенный на мачте, и каждый день падающий ровно в час дня. Но это – очень примитивные формы символизации. Гораздо больше дает созерцательное проникновение в гений места. Нужно не спеша подняться на крутой зеленый холм, поминутно оглядываясь на расширяющуюся перспективу, потом постоять на вершине, одним взором окидывая расстилающуюся внизу лужайку, дворцовые строения с их характерными двумя симметричными башенками, излучину Темзы за ними, вздымающиеся над Собачьим островом громады Кенери-Уорф, и весь теряющийся в дымке огромный город. Поворачиваясь назад, при этом обведя внимательным взглядом группу причудливых строений обсерватории, нужно дальше позволить ему уйти в слегка всхолмленную даль Гринвичского парка. И в этот момент, на минуту закрыв глаза, надо произнести про себя «Гринвич», завершив операцию фиксации издавна известного имени на впервые увиденной местности.
На территории Гринвичского парка я обнаружил площадку для крикета. За игрой с энтузиазмом наблюдало большое количество местных жителей. Мне же это зрелище показалось скучным. Так в который раз потерпела фиаско попытка примерить на себя британский менталитет.
Свое впечатление от Гринвича я смог не только возвысить, взобравшись на холм, но и углубить, спустившись в пешеходный туннель, проложенный под Темзой. Его особенность заключается в том, что он не прямолинейный, а, так как он следует профилю реки, дугообразный. Поскольку его конца не видно, путник лишен всякой возможности предвидения. Пытаясь выйти из этой непривычной ситуации, он ускоряет шаги, но вожделенная даль все убегает от него, создавая иллюзию движения по замкнутому кругу.
До Хэмптон-Корт можно добраться на автобусе, - об этом я узнал от сотрудницы справочного бюро – молодой негритянки, не только изъяснявшейся на классическом английском, но и, выдвигая подбородок, оттопыривавшей нижнюю губу и округлявшей глаза, как самая настоящая англичанка .
Приехав, я сразу был очарован этой королевской загородной резиденцией, где дворцовый комплекс составляет нерасторжимое целое с просторным регулярным парком, прочерченным лучами проспектов и прорезанный геометрически строгой системой прудов, которые можно окинуть одним восхищенным взглядом. Дворцовые постройки с их внутренними дворами и высокими залами тоже оставляют впечатление величественного простора. Пораженный огромными размерами висящих на стенах гобеленов, я спросил смотрителя, когда они были изготовлены. «В шестнадцатом веке» - промолвил он, с гордостью добавив: – «все, что вы здесь видите – подлинники, сэр». Несмотря на свой формальный характер, и на то, что сопровождается взглядом свысока, такое обращение – «Сэр» - приятно, так как способствует повышению твоей самооценки – в этом я убедился, и не раз.
В залах дворца была развернута выставка, посвященная Флоренс Найтингейл, английской сестре милосердия, прославившейся во время Крымской войны. Я набрел на еще один след непростых российско-британских отношений…
Моя программа была закончена. Как физику по профессии, мне, наверное, следовало бы посетить Кембридж, но, подумав, я решил оставить кембриджево Кембриджу, ограничившись Лондоном.
Наступил день отъезда. Ожидая около гостиницы автобус, который должен был отвезти нас в аэропорт, я вспомнил, что у меня нет сегодняшней «Таймс».
Я иногда покупал и просматривал здешнюю прессу. Все первые полосы занимал ураган «Катрина», разрушивший и затопивший Нью-Орлеан. Еще газеты писали об июльских терактах, об английских мусульманах – религиозных экстремистах, о смерти медицинской сестры, считавшейся современной леди Найтингейл, но подозревавшейся в убийстве при помощи смертельных инъекций 20 пациентов одной из больниц, об ухудшении здоровья парализованного кембрижского профессора Стивена Хокинга, и др.
В магазинчике, расположенном рядом, в котором пожилая негритянка, вызывавшая невольное сочувствие из-за никогда не сходившей с ее лица трагической мины, торговала всякой всячиной, начиная от еды и кончая подгузниками и газетами, «Таймс» была уже распродана. Попросив попутчика, интеллигентного молодого человека, присмотреть за моим багажом, я направился к ближайшему лотку. Там газеты тоже не оказалось. Завернув за угол и подойдя к метро, я так искомого и не нашел. С недоступностью газеты пришлось смириться. На обратном пути, свернув за угол, я увидел, что автобус уже стоит у гостиницы. Испытывая большую неловкость от доставленного молодому человеку неудобства, и стремясь как можно скорее загладить свою вину, я побежал. Но, пробежав каких-нибудь десять метров, вынужден был бег прекратить: все прохожие, а их на Ландон-Стрит в это время было немало, встав, как вкопанные, с любопытством уставились на меня. Пришлось перейти на шаг: по-видимому, бег на лондонской улице – признак чрезвычайного происшествия – убийства, кражи или чего-нибудь в таком же роде.
Мы вылетели вечером, когда стемнело. Огни города с красноватым оттенком просвечивали через неплотные низкие облака. Вглядываясь в очертания их сгущений и разряжений, я пытался опознать знакомые места, но расстилавшаяся подо мной карта не читалась. Я мысленно послал ставшему мне близким городу свое «Прощай!»
IV. Дом, который построил Джон Булл
Длительность моего пребывания в Англии, конечно же, не позволяла мне глубоко проникнуть в феномен этой замечательной страны и великого народа – отдавая себе в этом отчет, и я такой цели перед собой не ставил. Меня гонит по миру жажда испытания самого себя, самопроверки и самоопределения опытом видения Запада, привлекает возможность сравнить реальные Лондон, Нью-Йорк, Париж, и т. п., с выстроенными в моей голове образами, таким способом прояснив и уточнив свое мировоззрение. Для достижения такой цели краткость визита не только не является помехой, но и дает определенные преимущества: в течение короткого времени, следующего за моментом столкновения воображаемого и реальности, внимание действует избирательно, схватывает самые важные отличия, корректируя, но полностью не отменяя уже имеющийся образ, (а он ценен тем, что хранит историю своего создания), скорее ищет ответы на ранее поставленные вопросы, чем ставит вопросы новые. Кроме того, краткость экспозиции позволяет в силу контраста эффективно сопоставить страну пребывания с родными краями, сконцентрировав внимания на их различиях; напротив, чем больше длительность пребывания, тем больше обнаруживается сходств; – в этом, как мне кажется, таится причина эмигрантского космополитизма. Исходя из специфики моей задачи, в конечном итоге я пришел к выводу о высокой эффективности применявшегося мной «шокового» метода познания.
Сделав такое предварительное замечание, попытаюсь подвести итог своим наблюдениям.
Британская столица представляет собой идеальный в эстетическом отношении ансамбль глубоких и остроумных архитектурных высказываний, относящихся ко всем коренным вопросам Бытия – это подлинный шедевр градостроительного искусства.
Лондон выявляет главную национальную черту англичан - настойчивое стремление к совершенству во всем, включая их внешний облик и поведение. При этом они весьма внимательны к соотношению инновации и традиции, выверяемому на основе строгих критериев художественного вкуса и здравого смысла .
«Что вы можете сказать о Нормане Фостере?» - задал я вопрос знакомому крупному архитектору. «Он перфекционист». - таков был короткий ответ.
В достижении своих целей англичанин (имеется в виду собирательный образ) проявляет большое упорство. Интроверт, он, тем не менее, работает на внешний имидж, и занимается этим настолько серьезно, что, в конечном итоге, начинает внутренне ему соответствовать. Лишенный ложной скромности, англичанин отдает себе отчет в уровне своих достижений – отсюда проистекает свойственная ему надменность, иногда переходящая в высокомерие. По этой последней причине меня в Англию особенно не тянет.
Нью-Йорк
I. Моя Америка
В моем раннем детстве Америка представала как далекая страна, ставшая близкой как союзник в войне с гитлеризмом. Она зримо о себе заявляла через свою продукцию: слоноподобными трехосными «Студебеккерами», юркими джипами, и другими военными машинами с зарешеченными фарами, к концу войны преобладавшими на московских улицах, и американскими консервами, без которых во время войны не обходилась ни одна трапеза (большие консервные банки с надписью “Pork sausage” до сих пор служат мне в качестве тары для скобяной мелочи: гвоздей, шурупов, шайб, и т.п.).
Кроме того, у нас дома на видном месте лежала пачка больших красочных журналов «Америка», изобиловавших фотографиями, изображавшими рафинированную американскую действительность: аккуратные американские домики, в которых хорошо одетые американские семьи за обильно сервированными столами с постными лицами поглощали здоровую американскую пищу; заводы, на которых американские рабочие в отутюженных комбинезонах с бесстрастными лицами собирали американские автомобили; чистенькие американские фермы, около каждой из которых стояло по такому автомобилю. Все это благолепие я пролистывал без особого интереса, задерживая внимание только на цветных репродукциях американской живописи, из которых в памяти засели вызывающие модернистские картины Джорджии О`Киф, с их отдающими эксгибиционизмом гипертрофированными изображениями нутра цветочных чашечек. Гораздо увлекательнее были приносимые отцом с работы журналы “Popular Mechanics”. В них интересна была не только актуальная военная тематика (все эти самолеты, крейсеры, танки), но и зрительный ряд обильной рекламы: - самоуверенный верблюд на пачке сигарет «Кэмел», улыбчатый ковбой в широкополой шляпе, курящий эти сигареты, белокурая красотка - танцовщица мюзик-холла, чьи длинные обнаженные ноги вызывали непонятное щемящее чувство.
Потом грянула холодная война, и Америка сразу превратилась в заклятого врага – оплот капитализма, который, хотя он и был обречен на неминуемую гибель, не только сопротивлялся своему грядущему краху, но даже имел наглость переходить в контрнаступление, - как, например, в Корее. Теперь, сведения об Америке можно было почерпнуть разве что в журнале «Крокодил». Но, кроме легальных, существовали каналы нелегальные, например, «Голос Америки», едва различимый на фоне глушилок, но его слушали только нелояльные граждане, вроде моих родителей; к широким массам Америка приходила в виде джазовой музыки, записанной на рентгеновских пленках.
В мои отроческие годы я был лоялен к власти, и политические передачи «Голоса Америки» по принципиальным соображениям игнорировал, но был постоянным слушателем программы Виллиса Кановера “Music, USA”. Так Америка, создав себе культурный плацдарм, изготовилась к дальнейшему наступлению на мое сознание.
Нельзя сказать, что американская культура в 50-е годы у нас полностью игнорировалась, но представлялась она крайне тенденциозно. Из всего Марк Твена издавались только «Приключения Гекльберри Финна», - потому, что там негров линчуют. Из сочувствия к угнетаемым неграм широко пропагандировался роман Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Из литературы XX века был доступен только Драйзер. В первом послевоенном издании Джека Лондона роман «Мартин Иден» был дан в принудительном ассортименте: в комплекте с беспомощной в художественном отношении утопией «Железная Пята», в которой описывалось всемирная коммунистическая революция, завершающаяся штурмом цитадели капитализма – Нью-Йорка. Нью-Йорку особенно доставалось от советской пропаганды – на него было навешено множество ярлыков – «Город желтого дьявола», «Каменные джунгли», и т.п.
Советская пропагандистская машина, живописуя Америку как средоточие зла, добилась успеха – мало кто из советских людей в этом тезисе сомневался, но наши идеологи не учли весьма важного обстоятельства: зло и порок сами по себе могут обладать большой притягательной силой. Так, я понимал, что эмоциональным истоком джаза и рока является разнузданная чувственность, и именно очевидная порочность Элвиса Пресли привлекала меня к его музыкальному образу. Конечно же, американское общество было пронизано жесткими классовыми конфликтами, но зато какие эффектные формы рождала эта жестокость – экспрессивные в своей бесчеловечности небоскребы, брутальные, сверкающие лаком и хромом, угрожающе мощные лимузины! (Один из моих соучеников испытывал болезненную страсть к американским автомобилям, все уроки напролет со знанием дела рисуя вызывающе агрессивные морды «Шевроле», «Кадиллаков» и «Бюиков»). А жизнь в каменных джунглях Нью-Йорка, благодаря царящему в нем злу представлялась такой же острой и захватывающей, как мы могли это видеть в фильме «Тарзан в Нью-Йорке»! Ведь добро - слабо и расплывчато, а пассионарное зло имеет отчетливые, характерные формы. По этой причине тщательно культивируемые в СССР образы «хороших» американцев – Сакко и Ванцетти, супругов Розенберг, Поля Робсона, из-за их вялости и размытости не захватывали наших соотечественников.
По мере того, как с началом 60-х ослабевала хватка официальной идеологии, и подлинная американская культура понемногу просачивалась через мелкое сито Железного занавеса, интеллигенция сама находила себе положительных героев среди современных американцев – Хемингуэя в свитере, Луи Армстронга с трубой, Вана Клиберна за фортепьяно, президента Кеннеди с женой Жаклин, и других. Когда Желтый дьявол представал в конкретных деталях, то в центре каменных джунглей неожиданно обнаруживался самый большой в мире городской парк, а в трущобах Вест-Сайда, находилось место для романтических историй.
На протяжении лет Нью-Йорк постепенно обрастал целым сонмом превосходных степеней: самый креативный, самый интернациональный, самый оживленный город в мире. Так в моем сознании нарастал объем позитива о Нью-Йорке, отводя его прочно угнездившимся в сознании негативным чертам роль зла естественного, необходимого для обеспечения свободы выбора, которая теперь и ассоциировалась с подлинным Добром, в то время как принудительное противоестественное «добро» Коммунизма, все больше воспринималось как абсолютное Зло. Так становившийся все более привлекательным образ Большого Яблока сливался с мечтой о Свободе.
С крахом Коммунизма и уничтожением Железного Занавеса Нью-Йорк из грезы превратился в реально достижимый географический пункт, и у меня возникло стремление увидеть его своими глазами.
Случилось так, что мой первый выезд за границу в 1998 году был служебной командировкой в Америку - в Калифорнию. Конечно, это был шок: я попал в страну воплощенной Утопии (так охарактеризовал Калифорнию Жан Бодрийяр), к восприятию которой не был подготовлен. Меня просто подавило это тотальное единство стиля, основанного на торжестве бессодержательной формы, вездесущие назойливые лоск, гламурная красивость и занудная эффективность. Глянцевый Рай Калифорнии пришел в противоречие с лелеемым мной образом Нью-Йорка, как символа Свободы, и мое желание его увидеть стало еще более настоятельным, чем до посещения Америки.
Событие «9.11», открывшее XXI век именно в Нью-Йорке, окончательно утвердило его в статусе опорной точки Западного мира. Поэтому, совершенно закономерным образом, следующим пунктом моего паломничества на Запад стал именно Нью-Йорк.
II. Большое Яблоко
Моя поездка в Нью-Йорк вполне могла сорваться, так как собеседование в визовом отделе консульства США было назначено на день, предшествовавший дате моего предполагаемого отъезда, на пятницу (виза выдается на следующий рабочий день после принятия решения о выдаче – в данном случае, это должен был быть понедельник, так как суббота - выходной). Ознакомившись с моими документами, и получив ответы на несколько банальных вопросов, офицер консульства, красивая молодая женщина, сказала, что решила визу мне выдать. Тогда я ей сообщил, что мой самолет вылетает завтра. На лице женщины появилась гримаска озабоченности – с ее помощью американец демонстрирует, что обдумывает вашу проблему. Переложив мой паспорт на другую полочку, офицер велела мне явиться за ним сегодня в шесть вечера. И действительно, в назначенное время мне выдали паспорт с визой. Как говорится, “Close shaving” .
По этой ли, или по другой причине, я отправлялся в Америку с явными симптомами депрессии. Видимо, заметив их на моем лице, в аэропорту Кеннеди меня взял в оборот двухметровый латинос, повелевший мне следовать за ним к его авто. Предупрежденный путеводителем, что не следует пользоваться услугами нью-йоркских бомбил, по выходе из аэропорта я попытался от латиноса улизнуть, свернув к стоянке автобусов и желтых такси. Но не тут-то было: «мексиканец», как я его окрестил, не собирался меня упускать. «Куда? Вам сюда» - властным, не допускающим возражений голосом промолвил верзила, указывая на свой джип, размером с катафалк. По непонятной причине я нехотя повиновался, – не иначе, как «мексиканец» оказался профессиональным гипнотизером. Отъехав от аэропорта и узнав, что моя гостиница находится в Секокасе, Нью-Джерси, мой водитель пробурчал: «Это у черта на куличиках, и обойдется вам не меньше двухсот долларов». Сраженной этой суммой, я дернулся к двери, но вскоре затих, поняв, что этот тип меня теперь не отпустит. Во время поездки по Квинсу водила, прервав свой нудеж по поводу жутких пробок, (хотя настоящих пробок, как в Москве, здесь не было – просто скорость движения была ограничена), спросил о цели моего приезда. Узнав, что я приехал посмотреть Нью-Йорк, он раскритиковал Секокас, предлагая мне комнату в Манхэттене. Потом изрек: «Английский-то у вас не ахти!» Он явно намеревался расширить перечень предлагаемых мне услуг. Но я отнекивался: мое настроение и так было безнадежно испорчено перспективой потери двухсот долларов. Но когда, проехав под фермами моста Квинсборо, я въехал на Манхэттен, мое плохое настроение улетучилось, а, пересекая Пятую Авеню, которую сразу узнал, вспомнив виденную где-то фотографию, испытал подлинный восторг.
Однако, неприятностям этого дня не было конца: на подъезде к гостинице вынув доллары, купленные мною обменнике по пути в Шереметьево на случай непредвиденных расходов, я обнаружил, что кассирша меня обманула: отсчитав у меня на виду четыреста долларов, при их опускании в шлюз она незаметно поменяла эту пачку на «куклу», сверху которой лежала купюра в сто долларов, а под ней были сложены пяти- и десятидолларовые бумажки . Пораженный масштабом своих общих потерь, случившихся всего за один день, и молча отдав «мексиканцу» затребованную им сумму, я направился в свою гостиницу – “Plaza Motel”.
В пяти минутах ходьбы от мотеля находилась остановка автобусов линии Нью-Йорк – Паттерсон с круглосуточным интервалом движения 15 минут. За четверть часа езды, стоившей мне один доллар (как senior – пожилой человек, я покупал билет за полцены), комфортабельный междугородный автобус довозил меня до Порт Оторити Стейшн – междугородного автовокзала, располагающегося на Восьмой Авеню в пяти минутах ходьбы до Таймс-Сквер. Так, хотя я и ночевал за пределами Нью-Йорка, в городе я каждый день возникал на Таймс-Сквер, что в известной мере делало меня жителем здешних мест, где в течение многих лет до самой смерти жил Энди Уорхол , и я чувствовал себя как бы его соседом. Автовокзал очень удобен: посадка в автобусы осуществляется на площадках, расположенных на разных этажах огромного семиэтажного здания, на которые можно подняться по эскалатору; места много, поэтому нет никакой толкучки. Пассажиры ожидают посадки в аккуратных очередях, быстро исчезающих во чревах подходящих автобусов (в Америке проход без очереди совершенно исключен, даже не стоит пытаться). Спустившись на улицу по примыкающему к зданию вокзала спиральному пандусу, автобус направлялся к туннелю Линкольн, проложенному под Гудзоном . В туннель транспорт спускается тоже по спиральному пандусу, но на этот раз размещенному в глубокой открытой выемке. Проехав под Гудзоном, автобус оказывается за пределами Нью-Йорка, в штате Нью-Джерси, на высоком берегу реки, откуда открывается самый лучший вид на Манхэттен. Таким образом, каждое утро я мог испытывать радость встречи с Нью-Йорком, и каждую ночь, наслаждаясь фантастическим видом ночного Манхэттена, - испытывать чувство сладкой печали при расставании с ним. Моему «соседу» по Таймс-Сквер Энди Уорхолу в Секокасе делать было нечего, и он такого ежедневного зрелища был лишен.
Секокас представляет собой типичный пример «двухэтажной Америки» - аккуратные домики, подъездные пути к ним, парковки, спортплощадки, палисадники, - все они настолько неотличимы друг от друга, что мне не раз, чтобы найти путь к дому, приходилось обращаться за помощью к редким прохожим. Мой мотель был такой же, как показывают в американских фильмах. Рядом с ним располагалась автозаправка, при которой функционировал продовольственный магазинчик, где я себе покупал продукты для завтрака (ресторана в мотеле не было). Когда я в первый раз туда зашел, продавец, оценивающим взглядом оглядев меня, спросил: «Поляк?» «Нет, я русский. А вы откуда?» «Я пакистанец» - ответил продавец, смуглый черноволосый мужчина лет тридцати. Так у меня появился первый местный знакомый (Энди Уорхол – не в счет): всякий раз, когда я отправлялся на автобусную остановку, он неизменно дружелюбно меня приветствовал: «Доброе утро, Олег!» Когда в незнакомом городе тебя знает по имени хотя бы один человек, это создает ощущение некоторой минимальной укорененности.
В мое распоряжение была предоставлена обширная комната с огромной двуспальной кроватью. Хотя в обстановке комнаты не было никакого изъяна, я чувствовал себя в ней как-то неуютно: мне все время казалось, что я здесь не один. Наконец, я понял, в чем дело, когда заметил в нижнем правом углу огромного, во всю стену, зеркала прикорнувшую на уголке кровати худую фигурку со сморщенным старым лицом.
В рисепшене прилавка не было, дежурная сидела, скрывшись за маленьким окошком. Мой контакт с ней был эпизодическим. Однажды, придя на остановку, я заметил, что автобус долго не появляется. Ожидавшая автобуса на лавочке индийская семья тоже недоумевала, но причины транспортного сбоя были им тоже неизвестны. Тогда я вернулся в гостиницу, чтобы узнать у дежурной, в чем дело. Тут же, как из-под земли, возникли две дамы средних лет, вооруженные метлами, и все втроем стали бурно обсуждать, как такое может быть. Эта сценка была очень забавной: если бы не английский язык, она вполне могла происходить где-нибудь в подмосковном Одинцово – дамы выглядели совершенно по-русски. «Я подозреваю, в чем дело» - сказала, наконец, дежурная. «Сегодня автобус останавливается около гробовщика». Найти похоронное бюро не составляло труда – со своими зеркальными стеклами, украшенными позолотой и высокими дверями это было самое роскошное здание во всей округе: похоронный бизнес процветал. Вскоре к дворцу скорби подъехал долгожданный автобус.
Однажды, войдя в автобус, я про себя вскрикнул: «Наоми Кемпбелл!», увидев на водительском месте очень красивую молодую негритянку. Особенно были хороши большой выразительный рот с намазанными перламутровой помадой вывернутыми пухлыми губами и спокойно лежащие на руле аристократически удлиненные, изящные, великолепно ухоженные кисти рук.
Как вы думаете, куда я направился в первую очередь? Правильно: на экскурсию к статуе Свободы. На пристани после покупки билета пришлось отстоять в длинной очереди, чтобы пройти проверку багажа. Проверка продвигалась весьма быстро, пока не настала моя очередь – после прохождения через контрольное устройство моей сумки, над ним замигала красная лампочка. К сумке, с обреченным видом застывшей на транспортере, тотчас же подошел полицейский – афроамериканец (подчиняюсь правилам американской политкорректности, запрещающей использование слова «негр»). Выложив мою сумку на специальный стол, он начал одну за другой вынимать мои вещи, пока не добрался до перочинного ножа. Тут он кинул в мою сторону такой взгляд, как будто в его руках был не нож, а, по крайней мере, автомат Калашникова. Я тотчас начал выяснять, есть ли на пристани камера хранения, где я мог бы оставить свое орудие на время экскурсии (Когда со своим ножом я в аналогичной ситуации оказался перед посещением Британского парламента, то мне предложили его оставить на хранение у дежурного полицейского). Но в данном случае полисмен был непреклонен: «Или вы отказываетесь от вашего ножа насовсем, или вы возвращаетесь в город». Хотя швейцарский перочинный нож был мне дорог, я, представив, сколько времени мне придется потерять зря, скрепя сердце, махнул рукой, и полицейский с бесстрастным видом, нажав на клапан, выбросил нож в мусорный контейнер. Тяжелые времена наступили для перочинных ножей!
Следует специально остановиться на специфическом феномене под названием «нью-йоркский негр» (Бог с ней, с политкорректностью!). Нью-йоркский негр относится к белым небрежно, с оттенком легкого презрения, как к людям второго сорта. Если, когда вы идете по улице, вам, не извинившись, проехали по ногам тяжелой сумкой, можно даже не оглядываться: это были негр или негритянка.
Негры вообще отличаются обаятельно непринужденной манерой поведения. Нужно видеть, как, сидя на корточках около тележки для продажи хотдогов, огромный негр показывает широким жестом на пластиковые бутылки с водой, лежащие среди кусков льда в поддоне, прикрепленном в самом низу тележки, сразу над колесиками, монотонно приговаривая: «один доллар».
В метро вы можете встретить негра, одетого в самую экзотическую одежду, например, в желтый балахон и такой же чепчик. (Экстравагантно одетые белые мне не попадались ни разу).
Вспоминаю еще один интересный случай. Когда я задал негру – сотруднику справочного бюро – вопрос о местонахождении касс, он, не вставая со стула, и развернув свой торс чуть ли не 180;, указал мне на него вытянутой до предела рукой. Это был настоящий акробатический номер!
Ожидая прибытия теплохода на бону, я вдруг услышал что-то напоминавшее родной язык. Двое тинейджеров вяло переговаривались между собой на уродливом русском, то и дело вставляя в речь английское “shit” . Как я догадался, это были наши бывшие соотечественники, обитатели Брайтон-Бич (этот эпизод запомнился из-за редкости русской речи).
По мере того, как теплоход, оставляя за собой кипящий кильватерный след, удалялся от пристани, передо мной разворачивался хорошо знакомый по многочисленным фотографиям и киносъемкам, самый лучший вид на Манхэттен – тот, что открывается из гавани Нью-Йорка. Правда, ему теперь сильно не доставало силуэта Близнецов Всемирного Торгового центра. Но когда я попытался мысленно дополнить ими картину, то Близнецы возникли в моем воображении вместе с клубами дыма двойного взрыва, навсегда вычеркнувшего их из здешнего ландшафта.
Вскоре мое внимание с города переключилось на приближающуюся статую Свободы, находящейся в нерасторжимом единстве с просторной гаванью и видом на южную оконечность Манхэттена. При движении катера вокруг монумента силуэт статуи, в отличие от постамента, во всех ракурсах имеющего примерно одинаковый профиль, все время драматически изменяется, приковывая к себе взор. Следует отдать должное создателям монумента: это – не просто культовый объект, а подлинное произведение искусства!
Высадившись с теплохода, я понял, что приобретенный мною на пристани билет не обеспечивает доступ в находящийся в монументе музей. Оказалось, что билеты туда нужно было заблаговременно заказывать в Интернете. Об этом я узнал, когда стоял в очереди, и имел такой обескураженный вид, что стоявшая рядом пожилая американка предложила мне воспользоваться своим заказом. «А как же Вы?» - спросил я. «Я живу в Нью-Йорке, и могу пойти в любое другое время, а Вы, как я вижу, иностранец. Вы откуда?» Узнав, что я из России, американка была в совершенном восторге: она оказалась причастна к такому важному делу, как приучение русских к Свободе. Теперь отказаться от ее предложения было бы верхом невежливости. Так я попал вовнутрь. Здесь всем визитерам предстояла еще одна проверка, которая проходит следующим образом: проверяемый входит в цилиндрическую камеру из прозрачного пластика, и его, стоящего с поднятыми руками на широко расставленных ногах, в течении минуты со всех сторон обдувают сильные потоки воздуха. По-видимому, они «сдувают запахи», которые тут же анализируются, – как я думаю, на взрывчатку. Поскольку такую тщательную проверку я больше нигде не проходил, защите Свободы в Америке придается первостепенное значение (или риски для нее были самыми большими).
Внутри монумента наибольший интерес у меня вызвали: макет лица статуи размером 2;3 метра, позволяющий «посмотреть Свободе в лицо», и вид ее внутренностей, открывающийся с уровня постамента, если задрать голову (идущая вдоль оси винтовая лестница, по которой можно забраться в голову статуи, была закрыта для посетителей). Со смотровой площадки, располагающейся наверху постамента, открывается великолепный вид на гавань и на Нью-Йорк. Кроме того, с задранной головой скользя взглядом вдоль волнистого рельефа рассматриваемой с близкого расстояния статуи, я попытался заглянуть ей под юбку, хотя всего несколько минут назад видел ее выставленные напоказ внутренности, не обнаружив ничего, кроме уродливой неряшливой изнанки внешнего великолепия. От некоторых привычек трудно отделаться!
На обратном пути теплоход причалил к острову Эллис, где в здании бывшего иммиграционного центра, знакомого по роману Кафки «Америка», развернута экспозиция Музея Иммиграции. Здесь наибольший интерес у меня вызвала большая – во всю стену - диаграмма, показывающая, как по миру бежала волна бедствий, изгонявших людей на чужбину, в страну надежды – Америку: сначала в потоке иммигрантов преобладали ирландцы, потом немцы, затем – жители Восточной Европы и России, и, наконец, азиаты. И в фокусе этих идущих одна за другой иммиграционных волн находился Нью-Йорк, а точнее – остров Эллис, через который в Америку вливался поток самых энергичных и предприимчивых людей со всего мира.
Теперь, после ознакомления с символическим представлением Нью-Йорка, вынесенным вовне, на остров Свободы (не путать с Кубой, которую так называют в насмешку), мне для конкретного познания следовало нырнуть в его необъятное нутро. Это оказалось на удивление легко: в отличие от Сан-Франциско, как бы заключенного в непроницаемую сверкающую оболочку воплощенной идеи Города Солнца, Нью-Йорк такой воображаемой оболочки лишен. Ему чужд принцип планомерности, идейной одержимости, - он вырос по законам Хаоса, словно неведомый великан – разгильдяй, у которого семь пятниц на неделе, лепил его, подчиняясь сиюминутным капризам, не задумываясь о том, что получится в результате. Так и появился город, в котором нет ничего запретного, город безграничной творческой свободы .
Знакомство с Нью-Йорком началось с места моего «укоренения», с района Таймс-Сквер, включавшего: 8-ю Авеню от цилиндрического здания Мэдисон-Сквер Гарден до круглой Коламбус-Сквер, 7-ю Авеню, Бродвей, Авеню Америк, 34-ю, 42-ю и 57-ю улицы. С самого начала я подпал под обаяние этого района. К счастью на улицах Нью-Йорка отсутствуют навязчивые красивость и чистоплюйство, столь характерные для Калифорнии, напротив, в облике здешних улиц присутствует тот минимальный уровень неряшливости, который делает обстановку непринужденной. Мостовые и тротуары не только не вымыты с мылом, как в Сан-Хосе, но довольно грязны, несмотря на стоящие через каждые 30 метров удобные большие (диаметром и высотой больше метра) черные дастбины; регулярно опоражниваемые, они охотно подставляют под ваш мусор свои просторные пасти. Давно не ремонтированные тротуары покрыты трещинами, выщерблены и неровны, поэтому везде висят объявления, предупреждающие пешеходов, что городская администрация не несет ответственности за травмы, которые могут быть причинены плохим состоянием пешеходных дорожек. Тротуары широкие, так что многочисленные пешеходы не мешают друг другу. Они двигаются мерно, спокойно и раскованно; нет, они не производят впечатление праздношатающихся; напротив, каждый знает, куда он идет, и когда должен придти в место назначения – его время рассчитано, чтобы не спешить, и он может совместить выполнение полезной цели с удовольствием от прогулки.
Житель Нью-Йорка никогда не станет вмешиваться в твои дела, но на любое твое обращение откликнется доброжелательно. Например, однажды я, задав какой-то пустяковый вопрос, касающийся проезда, оторвал от чтения молодую женщину, занимавшую соседнее место в поезде метро. Повернув ко мне красивое интеллигентное лицо, она, без малейших признаков удивления или досады, мягким голосом попросила меня повторить вопрос, исчерпывающим образом на него ответила, затем на некоторое время задержала взгляд на моем лице в готовности добавить к сказанному, если понадобится, все необходимые пояснения.
Или еще один случай, когда я спросил рослого американца, окруженного целой оравой разновозрастных детей о месте расположения остановки автобусов. Он не только охотно показал мне направление движения, но и, когда я, поблагодарив его, уже двинулся в путь, долго, наращивая громкость голоса, продолжал передавать мне вослед дополнительную информацию, которая, по его мнению, могла быть мне полезна.
Так же неспешно движется по мостовым нескончаемый поток желтых нью-йоркских такси, в который иногда вклинивается «скорая помощь» или пожарная машина – личные автомобили в городе фактически не используются. Вдоль всех центральных улиц тянется сплошной ряд магазинов, так что, если идти близко к стенам домов, то тебя почти постоянно будет овевать поток вытекающего из дверей очередного магазина прохладного кондиционированного воздуха, - в тридцатиградусную жару июля 2006-го года это было особенно приятно. Эти и другие особенности улиц Нью-Йорка делают городскую среду особенно дружелюбной. Смею уверить, что самое большое удовольствие в Нью-Йорке доставляет именно хождение по улицам Мидтауна; они особенно зрелищны, так как небо, как правило, в одном или нескольких местах перечеркнуто небоскребами, а, так как они расположены вблизи, твои перемещения быстро меняют ракурс их восприятия; по мере того, как одна высотка выходит из поля зрения, ее заменяет другая – это похоже на медленный хоровод, в котором ты участвуешь вместе с группой находящихся вблизи зданий. Особенно мне нравилось бывать на площади Таймс-Сквер, украшенной обильной и разнообразной световой рекламой: вечером, перед отправлением в Секокас, я всегда сюда заходил.
Однажды в одном из домов, стоящих на площади, произошел пожар. Ни огня, ни дыма видно не было; о пожаре свидетельствовали лишь несколько пожарных машин, да многочисленные зеваки. Я прошел мимо, огибая группу следивших за порядком конных полицейских. Когда один из коней начал мочиться, я отпрянул, чтобы не угодить под могучую струю: кони, как и все в Америке, исполинские.
Самым изящным зданием Нью-Йорка, бесспорно, является Эмпайр Стейт Билдинг – его пропорции: параметры ступенчатости фасадов - отношения высот уступов к размерам ступенек, отношение полной высоты к средней площади поперечного сечения, все вместе создающие эффект «взмывания», «невесомости», - представляются идеальными. (У меня особое восхищение вызывает вид небоскреба сбоку – так он выглядит особенно изящным, даже грациозным). Именно по этой причине, а не из-за своей рекордной высоты Эмпайр-Стейт-Билдинг является композиционным центром Мидтауна.
Конечно, я поднялся на смотровую площадку здания, расположенную на 86 этаже, и имел возможность окинуть взглядом не только весь Нью-Йорк, но и часть Нью-Джерси; мне повезло - погода была ясной, но не взгляд вдаль, не расшифровка предстающей перед тобой панорамы города представляют наибольший интерес там, наверху, – этим можно с не меньшим успехом заниматься дома, рассматривая фотопанорамы, снятые с птичьего полета. Завораживающей силой обладает взгляд, направленный вниз, к подножью здания, так как только на близких расстояниях проявляется эффект 3D, позволяющий почувствовать в сотни раз превышающую масштаб человеческого тела высоту. Инстинктивный страх высоты, соединяясь с рациональным осознанием надежности твоего положения, переходит в эйфорию. Никакая фотографическая техника не способна воспроизвести данный эффект – требуется обязательное физическое присутствие.
Если Эмпайр-Стейт-Билдинг - самое совершенное здание Нью-Йорка, то самым нарядным нужно признать Крайслер Билдинг. Украшающий его голову остроконечный металлический шлем является вторым важнейшим ориентиром в Мидтауне. Хотя для осмотра доступен только вестибюль первого этажа, благодаря своему облику украшенной инкрустацией дорогой шкатулки, он способен распространить производимый им эффект на все здание. Вместе с комплексом Рокфеллер Центр, знаменитым узкой вертикалью своего центрального небоскреба, одним концом упирающегося в небо, другим – в Рокфеллер-Плаза, (над ней в задумчивости парит позолоченный Прометей), Эмпайр-Стейт- и Крайслер-Билдинг представляют собой трех китов, на которых зиждется слава Нью-Йорка, как столицы Ар Деко, имеющего, кроме этих трех, еще полтора десятка первоклассных построек, выполненных в период расцвета этого стиля, – в начале 30-х годов.
Вообще, в Мидтауне не существует никаких проблем ориентирования на местности: в самом его центре возвышается небоскреб с широким фасадом и заметной отовсюду надписью “MetLife”, дальше, к Северо-востоку маячит башня Ситикорп, своим скошенным верхом напоминающая график роста курса акций (или его падения, если посмотреть на здание с Запада). Продвинувшись еще немного в северном направлении, замечаем постмодернистскую высотку Сони Билдинг со сквозной дырой в голове. На фоне барочных форм Ар Деко и современного Постмодерна модернистские стеклянные коробки, как, например, башня Сиграм, смотрятся скромными и непритязательными.
На самом Юге Мидтауна, в Грэмерси, в месте пересечения Бродвея и Пятой Авеню, стоит самый первый в мире небоскреб, знаменитый Утюг, чей стиль является точкой стыка архитектур XIX и XX веков. Раньше мужчины подолгу стояли около Утюга, дожидаясь, когда возникающие около небоскреба восходящие потоки воздуха поднимут длинные по моде тех лет юбки проходящих мимо дам, чтобы полюбоваться их ножками. Теперь, когда «макси» сменились «мини», и можно смотреть на ножки, сколько угодно, мужчин (и женщин тоже) к Утюгу привлекает завораживающая своей парадоксальностью лезвийная форма здания.
К Югу от Мидтауна, в Мюррее, этажность зданий резко падает, в среднем, до пяти-шести этажей. Всего в этом сравнительно малоэтажном распадке между кряжами - Мидтауном и Даунтауном - располагается с десяток районов города, например, Челси, Гринич-Виллэдж, Трайбека, SoHo, Малая Италия и др.
Недалеко от Юнион-Сквер, на пересечении Бродвея и 12-й Улицы я обнаружил самый лучший в мире книжный магазин «Стрэнд» (Strand), суммарная протяженность книжных полок которого, как утверждает реклама, составляет восемь миль. Так ли это на самом деле, я не проверял, но изобилие, например, книг и альбомов по искусству меня просто потрясло, тем более что все книги продавались с 30% скидкой. Я купил несколько альбомов, и купил бы их больше, если бы не большие потери, понесенные мной в первый, крайне неудачный день моей поездки. Да не все ли равно? Сраженный богатством выбора, я наверняка накупил бы лишнего и, таким образом, все равно бы понес материальные потери…
По мере того, как, оставляя справа район Гринич-Вилледж с его невысокими, увитыми плющом, тонущими в цветах домиками, к парадным дверям которых ведут каменные лесенки с перилами, над которым реет дух жившего здесь Иосифа Бродского, я по Бродвею шел на Юг, на меня постепенно надвигался кряж Даунтауна.
В районах Сохо и Трайбека располагается целый квартал домов, построенных в середине XIX века из чугуна. Применение оригинального строительного материала позволило значительно увеличить площадь остекления и не скупиться на декоративные элементы. В облике выкрашенных в непривычные цвета - черный, зеленый, красный, - чугунных домов, с их вынесенными на фасады пожарными лестницами, были впервые гибридизированы черты гражданской и промышленной архитектуры. Это делает застроенные ими кварталы памятником эпохи, когда зарождалась уникальная строительная тенденция, которая, развиваясь, в дальнейшем сделала Нью-Йорк городом уникальной архитектуры.
И вот передо мной Даунтаун. По его краю, как отдельные скалы, высятся несколько небоскребов – здания Суда и Муниципалитет, а дальше на Юг – образованный тесно друг около друга стоящими высотками сплошной «горный массив». Самая большая плотность небоскребов достигается в центре Даунтауна – в районе Уолл-Стрит, напоминающей узкий каньон с отвесными стенами. В далекой перспективе ущелье завершается узкой полоской света, внизу которой виднеется неправдоподобная, как мираж, церковь Троицы. Из Уолл-Стрит, свернув налево, можно выйти к украшенной классическим портиком Фондовой Бирже, перед которой в боевой позе, опустив снабженную устрашающими рогами голову, вылупив очи и размахивая упругим хвостом, стоит полированный бронзовый биржевой бык, - материализованное заклинание биржевого индекса, чтобы он всегда только рос, и никогда не падал. Ибо Фондовая биржа – это территория высшей неопределенности, сингулярная точка, от которой по всему миру бегут волны, вызванные тем, что мощные приливы капитала сменяются непредсказуемыми катастрофическими отливами. Поэтому украшенный американским флагом фасад биржи – самая излюбленная мировыми СМИ картинка.
Летом 2006 года в мировой экономике кризиса не наблюдалось, и над этим опасным местом временно царила спокойная деловитость.
Параллельно Уолл-Стрит проходит еще более глубокая и узкая Пайн-Стрит, через которую на большой высоте переброшен двухэтажный закрытый переход между зданиями. Обе эти улицы выходят на Бродвей, который вопреки своему названию, в этой части города совсем не кажется широким, и тоже выглядит, как глубокое ущелье. Крайняя неестественность этих сумрачных даже в солнечный день, пустынных улиц долго не отпускает зачарованного путешественника. Этот квартал мне представляется художественным выражением Абсолюта Денежного Обращения, абстрактной сущности, как бы сгустившейся до своего видимого воплощения в точке концентрации денежных потоков – ведь все стоящие здесь здания – это офисы крупнейших банков мира. Выйдя на Тринити-Плэйс и Черч-Авеню, и оглянувшись, можно сбоку посмотреть на небоскребы, между которыми ты блуждал несколько минут тому назад: - теперь они выглядят всего лишь, как группа высоких зданий, - взгляд со стороны их расколдовывает, лишая мистической силы, возвращая им человеческое измерение.
Обернувшись, я обнаружил перед собой Граунд Зиро – площадку, на которой некогда стояли Близнецы Всемирного Торгового Центра, уничтоженные при попытке нанести смертельный удар в сердце глобализма.
Летом 2006 года Граунд Зиро представляла собой обнесенную прозрачной решетчатой изгородью полностью очищенную от останков ВТЦ частично асфальтированную площадь, на которой не было ни души. На другой стороне котлована стояли восстановленные башни Всемирного Финансового Центра, которые, не снимая своих купольных головных уборов, застыли в трауре, с выражением глубокой печали глядя на место гибели мифа о неуязвимости Запада. Даже в таком виде, и, возможно, именно в таком виде Граунд Зиро наилучшим образом представал, как памятник жертвам события «9.11».
Неподалеку от огороженной территории можно видеть еще один такой памятник – выполненную из листового металла модернистскую скульптуру, напоминающую то ли глобус, то ли человеческую голову (я не смог найти автора и названия этой работы), которая была повреждена при разрушении ВТЦ, и сохранена в поврежденном состоянии, предоставляя зрителю самому догадаться: какие из деформаций являются повреждениями, а какие соответствуют первоначальному замыслу автора.
Как-то поздно вечером, проходя по Седьмой авеню в районе Гринич-Вилледж, я набрел на изгородь из металлической сетки, сплошь увешанной сотнями тонких керамических плиток, имевших размеры примерно 50;50 мм. Каждая плитка содержала чью-то индивидуальную реакцию на «9.11». Это могло быть изображение флага США, патриотический лозунг, выражение сочувствия и любви к погибшим или констатация ненависти к террористам и обещание скорого возмездия. Стена пестрела сердечками, крестами, звездами, и другими архетипическими образами. Некоторые пластины, оконтуренные в виде летящих голубей, были покрыты исполненными бисерным почерком текстами, стремящимися передать чувства безымянных авторов во всевозможной полноте. Безыскусность, наивность и непосредственность этих высказываний свидетельствовали об их искренности; анонимность исключала всякую возможность позы. Весь этот плотно увешанный плитками забор, место которого определялось только тем, что рядом находилась мастерская, где они изготавливались, воспринимался как вопль коллективного бессознательного. Это была своего рода «Стена плача» для самых простых и чистосердечных американцев – мне трудно себе представить их авторами нью-йоркских интеллектуалов.
В районе Морского порта, в окрестностях Уотер-Стрит, улицы становятся шире и оживленнее, - здесь располагаются пристани и прибрежные торговые центры. Над этим уголком города доминирует Бруклинский мост, с которым много лет назад меня познакомил еще Маяковский. Его массивные мрачные каменные башни со стрельчатыми арками вызывают аллюзии на средневековье. Впечатляет сам грандиозный масштаб сооружения. Взобравшись на пешеходно-велосипедный ярус моста, возвышающийся над его проезжей частью, я отправился на другую сторону Ист-Ривер , в Бруклин, любуясь объемной графикой поддерживающей полотно моста системой тросов. Моя прогулка была тем приятнее, что я был в полном одиночестве: на почти километровом пути мне повстречались лишь несколько джогглеров и велосипедистов. По мере того, как Бруклин надвигался на меня, мне все яснее становилось, что - нет: Бруклин – это не Манхэттен, и я не стал тратить времени на знакомство с ним.
К Северу от Мидтауна облик города полностью детерминирован Центральным Парком, обширным анклавом живой природы в плотной городской застройке. Однако, его вытянутость вдоль оси Манхэттена, и то обстоятельство, что на его периферию выходят тесно прилегающие друг к другу высокие здания, так, что, задрав голову и собираясь увидеть в просвете между двумя высокими деревьями кусок голубого неба, вдруг обнаруживаешь там вершину небоскреба, - создает впечатление поистине симфонического единства Большого Города и Большого Парка, которое не достигается ни в одном другом мегаполисе мира. Взятый сам по себе, Сентрал-Парк представляет собой шедевр современного паркового искусства – по сочетанию деревьев и лужаек, по размерам и форме водоемов, по рисунку и качеству дорожек. Недаром Кристо и Жан-Клод выбрали именно его для проведения в 2005 г. своего проекта «Ворота», согласно которому на всех дорожках парка с интервалом несколько метров были расставлены 7500 металлических, окрашенных в оранжевый цвет, ворот высотой 4 м. и шириной от полутора до 4 м. На каждом из ворот развевалась оранжевая занавеска. (К сожалению, весной 2006 года инсталляция была демонтирована, и я ее не увидел).
На южной оконечности Центрального Парка, где в ожидании клиентов томились возницы пролеток, ко мне с каким-то настойчивым вопросом обратилась миниатюрная красивая блондинка. Я ее переспросил, но она опять промолвила что-то невнятное, и только после этого я, наконец, понял, что это – проститутка. «Я плохо понимаю американский английский» - отделался я от назойливой представительницы древнейшей свободной профессии. А на северной оконечности парка я набрел на целую стоянку грязных сумок на колесиках – застолбив места для ночлега, местные бомжи разошлись по своим неотложным делам. Так что, Сентрал-Парк – излюбленное место всех категорий жителей Нью-Йорка, а не только респектабельной его части, каким его представляют художественная литература и кино.
Покидая парк, я оглянулся, и увидел его по-другому. Мне представилось, что Город расступился, чтобы показать всем интересующимся ту природную основу, на которой он стоит – на территории парка тут и там скалистое ложе Манхэттена открыто выходит на поверхность, демонстрируя неподвижную мощь земной стихии, принявшей участие в зарождении Нью-Йорка.
На Северо-запад от Центрального Парка лежит обширная территория Колумбийского университета, а напротив него – недостроенный ложно-готический храм Св. Иоанна Богослова, который, после того, как он будет закончен (а он строится уже больше ста лет, и сооружен только на две третьих), станет самым большим собором в мире. Я не удержался от осмотра интерьера храма, поражающего своими размерами – больше там поражаться нечем. При этом я, в отличие от местных жителей, заходящих в храм через не охраняемый выход, не уклонился от обязательного пожертвования 5 долларов на достройку храма, взимаемого при прохождении через входной турникет, хотя за то время, что мне жить осталось, его точно не достроят.
За территорией Колумбийского университета лежит Харлем, но это, по моим представлениям, уже не Манхэттен, и я не стал тратить время на его осмотр (и тем более, на Бронкс).
На обратном пути мне попался молодой человек, который, взяв пример с Рейгана, некогда показавшего американским телезрителям при помощи доллара мелочью, как инфляция обесценила военный бюджет, продемонстрировал мне, что ему не хватает всего одной монеты для покупки бутылки кока-колы. «Я плохо понимаю американский английский» - был мой стандартный ответ, на что он недовольно пробормотал: “Animal” .
В Мидтаун я возвратился через Риверсайд-Парк, вздымающий свою пышную зелень до самой кромки Верхнего Вест-Сайда. Отсюда открывается прекрасный вид против течения Гудзона, завершающийся стильным силуэтом моста Джорджа Вашингтона, от созерцания которого трудно оторваться. Впечатляет мощь великой реки, которая даже около берега имеет быстрое течение. Невольно думаешь: «Сколько же воды она несет, учитывая ее ширину и глубину!» И испытываешь подлинное благоговение перед могуществом Речной стихии, принявшей участие в возникновении Нью-Йорка.
Жаль только, что по воде плывет много мусора - газеты, вездесущие пластиковые бутылки – как у нас. Но парк поддерживается в идеальном состоянии, несмотря на многолюдье. Вскоре парк начал сужаться; над ним нависла металлическая эстакада улицы Миллер Хайвей, Потом парк оборвался, и я вступил на территорию порта, но эстакада продолжала реветь над головой.
Воздетые на высоких металлических опорах эстакады – такая же характерная черта нью-йоркского пейзажа, как водонапорные баки на крышах домов. В них заключена своеобразная жестковатая романтика города. Надеюсь, что они будут сохраняться, как городские достопримечательности.
Наконец, передо мной стал вырисовываться силуэт авианосца «Интрепид», внешним осмотром которого я собирался завершить мою прогулку вдоль портовых причалов. Базирующийся на нем музей был уже закрыт, да я в него и не стремился попасть, ограничившись сделанными в сгущающейся темноте несколькими снимками, для чего мне пришлось, как заправскому советскому шпиону, просунуть объектив в ячейку проволочной сетки окружающей музей ограды.
Моя музейная программа стартовала на Пятой Авеню вверх по ступеням Метрополитен Музея. Весьма необычный, не подчиняющийся привычным классификационным схемам, и отдающий постмодернизмом способ распределения музейного собрания по множеству площадок, показался мне интересным. В соответствии со своими пристрастиями наибольшее внимание я уделил искусству Новейшего времени – прекрасному собранию постимпрессионистов, (его комментировала очаровательная молодая блондинка – местный искусствовед), а также американскому искусству начала XX века. Особенно интересными для меня оказались зал Тиффани, в котором были представлены мозаичные витражи с фантастическим цветочным орнаментом, ламповые абажуры, целое собрание художественного стекла, - бокалов, выполненных в виде цветочных чашечек, поставленных на неправдоподобно длинные и тонкие ножки, и несколько замечательных интерьеров Ллойда Райта.
Более серьезное знакомство с Ллойдом Райтом состоялось в построенном им и расположенном неподалеку музее Гуггенхайма. Снаружи он наводит на мысль о рожке для мороженого, но попадая внутрь здания, понимаешь, что экстерьер предельно логичен, так как он представляет собой изнанку интерьера – воронки, вдоль которой взбирается спиральный пандус. Это уникальное выставочное пространство предназначено для временных выставок, тогда как постоянное собрание живописи скромно пребывает в нескольких небольших залах-анклавах. Летом 2006 года на пандусе экспонировалась ретроспектива архитектора – утописта Захи Хадид (она родилась в Ливане, а потом сменила столько мест жительства, что говорить о ее национальной принадлежности просто невозможно). Проекты Захи Хадид – это попытка совершить еще одну революцию в архитектуре, и выбор площадки для такой выставки - здания модернистской архитектуры в Нью-Йорке - представлялся очень удачным.
Нью–Йоркский МОМА (Museum or Modern Art) порадовал не только богатейшим собранием искусства XX века, но и его великолепным обрамлением - элегантным и удобным современным выставочным помещением. Остекленный холл, пронизывающий здание на всю его высоту (в нем на высоте второго-третьего этажей был подвешен художественный объект, представлявший собой некий бытовой предмет, истерзанный до полной неузнаваемости; падение выпавших из него «потрохов» чудом искусства было остановлено, застыв в транспортабельной вечности артефакта), и сад скульптур – тихий зеленый анклав в центре мегаполиса – вот внешние отличительные черты этого одного из самых известных музеев современного искусства.
В Нью-Йорке располагаются около восьмидесяти художественных музеев и галерей, но я ограничился посещением музея Ногучи – американского скульптора японского происхождения, с творчеством которого я уже был знаком на основе посвященной ему монографии. Для этого пришлось ехать на метро в Квинс.
Здесь я хотел бы сказать несколько слов о нью-йоркском сабвее. Со своими 468 станциями метро представляет собой настоящий подземный город, функционирующий круглосуточно. Пути, по которым ходят местные поезда и экспрессы, располагаются на разных этажах. В некоторых местах сеть такая густая, что несколько линий, располагаясь рядом, занимают общий подземный объем, так что, если посмотришь в окно, в твое поле зрения могут попадать сразу несколько соседних поездов, движущихся по сходящимся или расходящимся путям в разных направлениях. От этого зрелища бегущих в темноте многочисленных верениц горящих ярким светом окон, подчас теряется ощущение реальности. Большой объем единого подземного пространства способствует накоплению отраженных звуков, в результате чего приближение поезда к станции сопровождается немыслимым грохотом. Но внутри кондиционированных вагонов действует такая совершенная звукоизоляция, что можно разговаривать чуть ли не шепотом.
Из-за большой сложности схемы метрополитена составление маршрута поездки представляет проблему даже для коренных нью-йоркеров: как-то, задав вопрос – как проехать на одну из центральных станций – я вызвал в вагоне целую дискуссию, в которую оказались вовлечены не менее пяти человек, и, в результате жаркого спора по поводу альтернативных вариантов, продолжавшегося минут пять, и закончившегося консенсусом, мне, наконец, был дан единственно правильный ответ.
Путь от станции метро до бульвара Вернон, на котором располагается Музей Ногучи, оказался весьма неблизким и очень скучным. Невзрачная четырех - пятиэтажная застройка, характерная для района Квинс, отнюдь не радовала глаз. Я уже начал, было, себя корить, что столько времени теряю на хождение по городу, который, по моим представлениям «уже не Нью-Йорк», когда передо мной возникла металлическая эстакада – то ли заржавленная, то ли выкрашенная под цвет ржавчины. Когда я под ней проходил, над моей головой с ужасным грохотом пронесся железнодорожный состав. «Нет, это все-таки Нью-Йорк» - сказал я себе с чувством удовлетворения от вполне удавшейся экскурсии.
В музее Ногучи творчество этого интересного скульптора, известного своими абстрактными объектами из полированного камня, было представлено с исчерпывающей полнотой. Но высокая концентрация работ мастера в одном месте не всегда идет ему на пользу. Скульптуры Ногучи, собранные в таком большом количестве, стали напоминать россыпь окаменевших экскрементов каких-то исполинских животных.
;
III. Не Нью-Йорк
В моих планах значились посещения двух экстерриториальных зон: ООН, расположенной на земельном участке площадью 7 га, не принадлежащем США, и Вашингтона, расположенного в особом округе Колумбия, не входящем ни в один из американских штатов.
Когда ты подходишь к комплексу ООН на Ист-Ривер, то ориентиром сначала является стеклянная коробка Секретариата, которая не очень выделяется на фоне окружающей застройки, но, подходя ближе, замечаешь, как деловой стиль Нью-Йорка сменяется атмосферой ярмарки, присущей территории ООН – пестрыми флагами государств-членов, развевающимися на высоких флагштоках над толпами разноязыких туристов, шумом и толчеей.
Чтобы избежать попадания в компанию соотечественников, я отправился на англоязычную экскурсию, которую проводила жизнерадостная девушка, пытавшаяся заразить слушателей своим оптимизмом в отношении будущего организации. Она особенно напирала на ту большую роль, которую ООН играет в борьбе с голодом и другими последствиями региональных конфликтов, надолго задержав нас перед стендом с фотографиями на эту весьма актуальную тему.
Конечно, было интересно побывать и в грандиозном зале Генеральной Ассамблеи, украшенном гербом ООН, выступающим на фоне простирающегося до самого потолка гладкого оранжевого задника, взмывающего над председательским местом и трибуной оратора, с подымающимися амфитеатром с рядами сидений для делегаций государств-членов, - там некогда Хрущев стучал по столу ботинком (наш экскурсовод со смехом меня заверила, что этот эпизод истории организации не только не забыт, но и с успехом используется для ее популяризации), и в уютном, украшенном веселенькой пестрой монументальной картиной Пера Крога, помещении Совета Безопасности, над которым, как эхо «громыковского» советского «Нет», гуляет «Нет» современной российской дипломатии.
Но, по большому счету, ярких событий в истории ООН явно маловато, - что компенсируется возможностью ознакомления посетителей с богатым собранием произведений искусства, - таких, как витраж Шагала, мурал Миро и скульптура Генри Мура.
Складывается впечатление, что от нахождения в Нью-Йорке штаб-квартира ООН только проигрывает: в масштабе мегаполиса она теряется (гораздо лучше смотрится европейская площадка ООН – Дворец Наций в Женеве).
Поезда междугородного сообщения Amtrak отправляются от вокзала Пенн-Стэйшн (шедевр Ар Деко – вокзал Сентрал-Стейшн, с его просторным холлом, освещаемым высокими окнами с полуциркульными арками, и знаменитыми – на каждую сторону света по циферблату - часами, теперь используется только для пригородного сообщения). Один из входов в расположенный под землей очень длинный вестибюль вокзала находится рядом с залом Мэдисон-Сквер-Гарден – т.е. рядом с Таймс-Сквер - местом моей приписки, что облегчило мне поездку в Вашингтон. Когда закончилась посадка, комфортабельные, на мягком ходу, цилиндрические вагоны оказались полупустыми, что сделало поездку особенно приятной. Сразу после отправления поезда пассажиры, как один, дружно раскрыв ноутбуки, погрузились в работу. А сидевший в противоположном ряду бизнесмен, путешествовавший с хорошенькой секретаршей, с которой он откровенно флиртовал, использовал время поездки для просмотра и подписания целой пачки документов. Я был единственным бездельником, все время праздно смотревшим в окно. Местность давала мало пищи для наблюдений; я лишь с удивлением заметил, что телеграфные столбы – деревянные, причем довольно ветхие. После Ньюарка один за другим в динамике прозвучали вызвавшие волнение узнавания названия: «Филадельфия», визуализировавшееся в виде компактной группы небоскребов, возвышавшихся над малоэтажной застройкой, и «Балтимор». Наконец, через три с чем-то часа, миновавшие с момента отправления, поезд прибыл в Вашингтон.
Правительственный квартал, по которому я направился к расположенному наискосок Капитолию, начинается прямо от вокзала. Идя по обставленным помпезными фасадами геометрически правильным улицам, я сразу заметил радикальную чужеродность Вашингтона Нью-Йорку: его казенный стиль подчеркивался преобладанием среди пешеходов мужчин в темных костюмах, в белых рубашках при галстуке (в тридцатиградусную жару) и с кейсами в руках. Вокруг белой громады Капитолия, своей стилистикой напоминающей изготовленный из сливочного крема праздничный торт, царил тот же дух тотальной регламентации. Повсюду - сделанные крупными буквами надписи вроде: «Парковка только для сенаторов». Вскоре я обнаружил тянущуюся к левому крылу здания довольно длинную очередь желающих посетить палаты Конгресса. Очередь продвигалась быстро. Перед входом вовнутрь я попал под цепкий взгляд полицейского (взгляд полицейского везде одинаков, будь то в Москве, Варшаве или в Вашингтоне), и один-единственный из многолюдной очереди удостоился проверки документов; или дресс-код был мною нарушен, или моя борода показалось подозрительной, но полисмен долго рассматривал мой паспорт. Потом, видимо, сочтя, что человеку с такой фамилией в посещении Конгресса отказать нельзя, вернув паспорт, пропустил меня внутрь.
В этот час для посетителей были доступны центральная Ротонда, украшенная среднего качества картинами и фресками на историческую тему, и галерея для публики Палаты Представителей. Сенат был закрыт – для его посещения нужно было придти через два часа, но я этого не сделал, так что Сенатов в Сенат так и не попал.
Несмотря на свои размеры и пышность, по своему эмоциональному эффекту помещения Конгресса значительно уступают Матери всех представительных учреждений - Британскому парламенту.
Наскоро снаружи осмотрев Библиотеку Конгресса и здание Верховного Суда, я двинулся по направлению к Потомаку по Нэшнл-Молл, по обеим сторонам которой двумя рядами выстроились музеи и государственные учреждения. Теперь мне окончательно стало ясно, насколько мне не по вкусу помпезная архитектура города; я думаю, что, побывай он здесь, она привела бы в восторг Сталина. Тогда в Москве могло бы появиться что-нибудь столь же безвкусное и устрашающее, как Мемориал Линкольна.
Единственное, на чем отдыхала душа, были поставленные под открытым небом в саду Национальной Галереи произведения современного искусства (Например, мое внимание привлек симпатичный человечек Миро с большими кожистыми «ногами», кубистическим «телом» - ящиком и маленькой головой в виде глазастой рыбки. Или крупномасштабная инсталляция Суверо, напоминающая отвердевшие в застывшем времени струи разноцветного дыма). Ну, и, конечно же, Монумент производит сильное впечатление минимализмом своей формы, подчеркнутым мегалитическим масштабом этого сооружения.
Обойдя Белый Дом с Юга и Запада, и попросив случайного прохожего меня сфотографировать на фоне четырехколонного портика его фасада (культовый характер имеет вид Белого Дома со стороны лужайки, но меня к нему не подпустили), я по Пенсильвания-Авеню вернулся к вокзалу, чтобы без всякого сожаления покинуть город. Нет, Вашингтон – не по мне!
Вспомнив, что город Нью-Йорк находится на территории одноименного штата (со столицей в Олбэни), на Северо-Западной оконечности которого находится водопад Ниагара, я вдруг загорелся желанием на этот водопад взглянуть. Найдя на автовокзале Порт Оторити кассы компании Грейхаунд (известной благодаря своей эмблеме – серебристому силуэту мчащейся гончей), я чуть было не купил билет на автобусный рейс на следующий день в Ниагара-Фоллз. Хорошо, что кассир меня предупредил: дорога в один конец занимает девять часов; это меня сразу отрезвило, и я отказался от поездки.
Обдумывая свою неудачу в маленьком фастфуде на 7-й Авеню за поглощением своего любимого американского блюда – вестерн омлета , я услышал за соседним столом русскую речь. Женщина в возрасте лет тридцати, еврейского вида, жаловалась по мобильнику подруге на свою жизнь, отягощенную хроническим безденежьем и сложными отношениями с неким Яшей. Когда она с сокрушенным видом закончила разговор, я, извинившись, обратился к ней за советом. Узнав, что я хочу посетить Ниагару, женщина, которую звали Региной, эмигрантка из Ташкента, порекомендовала мне отправиться туда самолетом. «А у вас есть канадская виза?» спросила она. «Раз визы нет, то и ехать туда не стоит: лучший вид на Ниагару – с канадского берега. Что вам далась Ниагара? Вы здесь-то, где еще побывали?» «Вчера ездил в Вашингтон» - ответил я. «Надо же, я здесь живу уже десять лет, а в Вашингтоне не была» - с завистью потянула она. «А вы с Нью-Йорком хорошо познакомились? Мидтаун и Даунтаун – это еще не весь город. Вы были на Кэнел-Стрит? «Был» - солидно ответил я. «А в Гринич-Вилледж?» Пришлось признаться, что в Гринич-Вилледж я не был. «Это большое упущение, но его можно легко исправить. Сейчас самое лучшее время туда отправиться. Я, кстати, туда иду, так, что нам по пути». Сославшись на то, что у меня другие планы, я вежливо отказался.
Раз не выгорело с Ниагарой, я решил отправиться на Стейтен-Айленд. Меня привлекал силуэт моста Вераццано-Бридж, на большой высоте над одноименным проливом соединяющего этот остров с Лонг-Айлендом. Большой трехпалубный паром отвалил от Южной пристани. Так как мне предстояло пересечь весь Верхний залив , я встал на правом борту, чтобы не пропустить редкий российский след - расположенный на берегу Джерси-Сити памятник событию «9.11», подаренный американскому народу Зурабом Церетели. Хотя я напряженно всматривался в береговую линию, памятника, знакомого мне по фотографиям, мне заметить так и не удалось – он, видимо, масштабом не вышел.
Высадившись на берег, я тотчас идущей вдоль берега улицей пешком пустился по направлению к мосту. Путь оказался неблизкий, и когда я, вдоволь на него насмотревшись, наконец, пересек линию шумевшего надо мной на огромной высоте путепровода, то свернул направо по направлению к цели моего похода - Ричмонду. Вскоре характер местности сильно изменился. Городская застройка отступила, улицы вылезли на эстакады, нависшие над местностью, имевшей вид заросшей деревьями пригородной зоны; никаких пешеходов, у которых я мог бы спросить дорогу, мне не попадалось. Наконец, откуда-то выскочила девчушка нимфеточного возраста в короткой юбчонке. «Как мне попасть на Ричмонд-Роуд?» - спросил я ее. Девочка, нисколько меня не испугавшись, даже проникнувшись ко мне явной симпатией (я давно заметил неприязненное к себе отношение женщин, по возрасту годящихся мне в дочери; девушки же в возрасте внучки довольно часто относятся ко мне с интересом), рассказала мне, в какой последовательности я должен был совершить многочисленные повороты, чередующиеся лестничными переходами на другой уровень, чтобы достичь нужную мне улицу. Поблагодарив девочку, я энергично двинулся в путь. Каково же было мое удивление, когда примерно через полчаса лихорадочной ходьбы я услышал знакомый голос: «Вы уже побывали на Ричмонд-Роуд?» Оглянувшись, я увидел ту же самую девочку. Чтобы не уронить достоинство взрослого человека, я солгал: «Побывал». Теперь мне стало окончательно ясно: Стэйтен-Айленд – не Нью-Йорк, интереса он для меня не представляет, и отсюда надо поскорее смываться. Первая попавшаяся по дороге старушка показала мне, где находится ближайшая автобусная остановка, и я, что говорится, «сделал ноги».
Но все же я приехал на Стейтен-Айленд не зря. Отсюда, на значительном отдалении, смягченные легкой дымкой очертания Манхэттена казались островом, выступившим из вод расстилающегося передо мной обширного Верхнего Залива. Так я воочию убедился, что в рождении Нью-Йорка приняла участие еще одна природная стихия – Океан.
Наступил день отъезда. Теперь я уже вполне осознавал, что мой Нью-Йорк не совпадает полностью с соответствующим географическим понятием. Квинс для меня, как и Секокас, к Нью-Йорку не относился, поэтому мое прощание с городом состоялось при выезде из Манхэттена.
Отъехав от автовокзала, автобус некоторое время поколесил вокруг подсвеченного прожекторами вокзала Сентрал Стейшн, и я мог бросить последний взгляд на его высокие окна и на прорезанные глубокими тенями скульптуры, бдительно охраняющие установленные наверху здания часы, потом по заполненным вечерней публикой улицам направился к мосту Квинсборо. Я делал последние снимки: на фотографируемые уличные перспективы накладывались рассекающие автобусное остекление стойки и отражения от оконных стекол, превращая каждый снимок в головоломку, но я продолжал лихорадочно щелкать камерой, пока автобус не покинул Манхэттен.
IV. Город Свободы
Рожденный из тесного союза трех стихий – Скалы, Реки и Океана, Нью-Йорк оказался баловнем судьбы. Замкнув на себе мировые потоки денежного и человеческого капитала, он стал Метрополисом - столицей Запада.
За счет отбора себе подобных из потока прибывающих со всего мира искателей лучшей судьбы здесь возникла, росла и развивалась уникальная популяция амбициозных, легких на подъем и свободомыслящих людей - «нью-йоркеров». (Понятия «нью-йоркер» и «американец» не совпадают – выходцы из американской глубинки сразу бросаются в глаза в уличной толпе Нью-Йорка. Поживи я здесь дольше, я, наверное, смог бы отличить нью-йоркера от любого другого американца). Нью-йоркер может происходить из любого этноса – быть ирландцем, негром или китайцем, относиться к любой конфессии – быть протестантом, католиком, хасидом или атеистом, но, чтобы быть достойным этого имени, он должен быть носителем некоего комплекса общих черт. Собирательный комплиментарный образ нью-йоркера мне представляется похожим на Вуди Аллена – человека гуманного, но ироничного, стойкого, но ранимого, целеустремленного, но склонного к сомнению, печального, но неунывающего, умного, но чудаковатого, скептика, но романтика, человека дела, но мечтателя, и, самое главное, – человека внутренне свободного. Выкристаллизовавшиеся из этой популяции элиты – мэры и городские советники, банкиры и бизнесмены, архитекторы и художники, ученые и инженеры, журналисты и писатели, актеры, режиссеры и телеведущие – сформировали внешний облик города, адекватно выразивший свободолюбивый дух его населения, наделивший Нью-Йорк его уникальной аурой.
Я посетил многие города и столицы Запада, и смею утверждать – нигде не дышится так легко, как в Нью-Йорке. Наверное, в этом причина той ностальгии, которую я ощущаю по этому городу. Это не ностальгия по Америке, которая мне во многом непонятна и отчасти чужеродна: олицетворением Америки для меня являются бездушно-помпезный Вашингтон и «инопланетная» Калифорния. Это ностальгия по Манхэттену – земле обетованной чаемой человеческой свободы.
Япония
I. Моя Япония
В раннем детстве Япония мне представлялась местом очень отдаленным, совершенно неведомым и крайне враждебным. Она у меня ассоциировалась с двумя словами: «Хасан» и «Халхин-Гол», - именами географических пунктов, где японской военщине была противопоставлена наша превосходящая мощь. Японцы представали низкорослыми кривоногими людьми – именно такими были силуэты мишеней, на которых тренировался в стрельбе мой отец во время прохождения воинской службы на Дальнем Востоке, в Благовещенске, в 1938 году. Во время войны Япония была нашим противником, и образ «япошки» был отрицательным. Они виделись народом многочисленным, энергичным и жестоким. Когда я в свои детские годы прочел «Цусиму» Сергеева – Ценского, такое мнение о японцах получило дополнительное подтверждение.
В послевоенный период Япония, как нам объяснили, превратилась в «не тонущий авианосец» Соединенных Штатов, а американских союзников в СССР было принято не любить.
Но в конце пятидесятых у нас, вдруг, вспомнили, что на Японию были сброшены ядерные бомбы, и нам разрешили проникнуться глубоким состраданием к «хибакуся» - людям, пострадавшим от американского империализма в Хиросиме и Нагасаки, и умиляться всеми этими «журавликами» .
В то же время начали издавать японских писателей и показывать японские кинофильмы, в которых Япония представала как бедная страна с народом, ведущим беспросветное существование (как, например, в фильме «Голый остров» Одзу).
Но вот, совершенно неожиданно, как гром с ясного неба, грянуло японское экономическое чудо, и страна, которую у нас называли не иначе, как американской колонией, вдруг оказалась экономическим гигантом. После этого интерес к Японии нарастал лавинообразно. Уже в свои зрелые годы я узнал о стране с удивительной историей и уникальной культурой - своего рода «Англии Дальнего Востока» - со всеми ее чайными церемониями, гейшами и прочими традициями, прочитал произведения Акутагавы Рюноске, Кавабаты Ясунари, Танидзаки Мондзаэмона, и Кобо Абэ. Поддавшись общей моде, прочел «Ветку Сакуры» Всеволода Овчинникова, накупил книг и альбомов по классической японской гравюре, нэцке, театру Кабуки, театру Но, «тащился» от Хокусая и Хиросиге. А Акира Куросава стал одним из моих любимейших кинорежиссеров.
Несмотря на все это, Япония оставалась страной таинственной и непонятной. В кино можно было видеть непривычные ландшафты и экзотическую архитектуру; герои романов и фильмов придерживались обычаев, сильно отличавшихся от европейских, и обнаруживали в своем поведении совершенно иную индивидуальную и коллективную психологию. Все это было интересно изучать, но и литература, и кинематограф, и выставки японского искусства, по большей части, показывали историческую Японию, а картина современной страны, Японии экономического чуда, оставалась какой-то невнятной. Возникало много вопросов, например: как японский коллективизм смог ужиться с современным капитализмом? Что позволило традиционному обществу добиться столь высоких темпов модернизации? Вопросы эти оставались без ответа.
И вот произошло событие, сильно повлиявшее на мое отношение к современной Японии: я посмотрел фильм Тарковского «Солярис». Действие в нем происходит в отдаленном будущем. Фильм начинается с картины проезда героя (его играет Банионис) через ночной мегаполис. Это – одна из самых впечатляющих сцен фильма, в которой зримо представлен фрагмент быта будущего человечества. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что эта сцена снята не в специально сооруженных на киностудии декорациях, а непосредственно в ночном Токио! Так в моем сознании угнездилась мысль о том, что в Японии, возможно, проектируется будущее человечества.
Мои первые зарубежные поездки были посвящены ознакомлению с внешним обликом современного капитализма. Отсюда выбор Лондона и Нью-Йорка. Теперь мне стало интересным увидеть капитализм азиатский - ту его разновидность, которая наиболее близка к западным образцам. Для этого идеально подходила Япония, - часть «Золотого миллиарда» - зеркало, в котором Запад видит свое несколько деформированное отражение. Кроме того, в глубине моей памяти прочно засел увиденный в «Солярисе» образ Токио, призывавший меня посетить город будущего.
Так и случилось, что следующим пунктом моего паломничества на Запад стала Япония.
II. Токио
Поехать в Японию, страну Азии, самостоятельно, как я ездил в Америку, я не решился. А, так как меня совершенно не устраивало путешествие в компании соотечественников, то я купил тур «Япония по-английски». В начале у меня с поездкой что-то не заладилось: до отъезда оставалось всего несколько дней, а турагентство все тянуло с выдачей документов. Оказалось, что турфирма вовремя не приобрела для меня авиабилеты, и теперь судорожно искала «лишний билетик». За сутки до начала тура билеты нашли, но не на «Аэрофлот», как обычно, а на JAL (“Japan Air Lines”), так что, уже, начиная с дороги, я попал в японский антураж. Первое, что я увидел – вделанный в спинку противоположного кресла монитор и пульт, на котором можно было выбрать либо режим отслеживания текущей информации о полете - с географической картой во весь экран, либо режим развлечения, где предлагались на выбор: два десятка фильмов, несколько концертов рок-музыки и компьютерные игры. С этого же пульта можно было позвонить в любую точку мира. В течение всего полета (длившегося около восьми часов) я с удовольствием развлекался с этой игрушкой.
Здесь могу поделиться наблюдением за сравнительным уровнем технической одаренности разных наций. В самолете JAL аппаратура работала идеально. В «Аэрофлоте» я никогда таких систем не встречал (по крайней мере, в эконом-классе). Самолет тайванской авиакомпании “Catay”, на котором я летал в Австралию, был такой системой снабжен, но на моем месте аппарат не работал – сломался (так Тайвань попал посередине между Россией и Японией).
Два соседних кресла занимала пожилая японская супружеская чета. Муж на английском не говорил, но жена болтала на нем весьма бойко. Мы с ней все время общались. В конце полета я попытался у нее выяснять, как ехать из аэропорта в город. «Разве вас не будут встречать в аэропорту?» удивилась моя попутчица. «Это договором не предусмотрено. Я буду добираться самостоятельно». «Вы смелый человек» - округлив глаза, сказала японка.
Тем не менее, по прибытию в аэропорт Нарита проблема легко разрешилась. Я купил билет на автобус, который доставляет пассажиров в те гостиницы, которые они назвали при посадке. “Shinagava Prince Hotel”, куда я направлялся, в очереди оказался одним из последних, так что я проехал насквозь весь город.
Миновав промышленную зону, застроенную типовыми малоэтажными постройками, примечательными лишь тем, что чуть ли не каждое выведенное на них крупными буквами название фирмы – мировой брэнд, – автобус въехал в Токио. Я сразу узнал сцену, виденную мною с «Солярисе», и понял, почему она имеет столь футуристический облик. Небоскребов в Токио много, но они, в основном, сгруппированы в нескольких районах, отодвинутых к периферии города. Высотность же подавляющей части застройки не превышает 10-15 этажей, с преобладанием в ней четырех- пятиэтажных зданий. Через весь город на высоких эстакадах проложены скоростные автомагистрали, так, что повсеместно Токио предстает двух,- а то и трехъярусным. Таким образом, при движении по скоростной магистрали ты перемещаешься не по поверхности города, а над ней. При этом перед твоим взором смазанную из-за большой скорости вереницу обступивших магистраль разнокалиберных зданий периодически разрывают перспективы вылезших снизу, из-под эстакады, прямых, заполненных транспортом улиц; по мере движения нужно лишь постепенно поворачивать голову, чтобы, отслеживая изменения угла наклона улиц к направлению скоростной магистрали, не упускать возможности убегания взгляда в их манящую даль.
Вскоре за триумфальным въездом в Токио последовал церемониальный развоз пассажиров по гостиницам. Слово «церемониальный» здесь использовано не зря, потому, что перед подъездом каждой из гостиниц выходивших из автобуса клиентов поясными поклонами встречали по два специально для этой цели отряженных представителя персонала. (В одном из отелей, по-видимому, для придания этой церемонии особой красочности в персонал был зачислен негр). Когда автобус почти совсем опустел, я приехал в Синагаву.
Четырехзвездный отель «Синагава Принс» представляет собой целый квартал из четырех башен, прилегающий к застроенному небоскребами деловому району Синагава. Из окна моего номера, расположенного на 24 этаже, я мог теперь вдоволь налюбоваться вожделенным футуристическим пейзажем, какого не увидишь и в Нью-Йорке. В Токио башни небоскребов не стоят вплотную друг к другу – их разделяет достаточное пространство, чтобы каждый из них имел возможность показать свою особенную стать. Особенно эффектным вид из моего окна был ночью. Столбы из светящихся точек, в которые превратились небоскребы, оживлялись огоньками лифтов, беспрерывно сновавших вверх-вниз вдоль прилегающих к наружным стенам лифтовых шахт. На поверхности земли тон задавали бегущие огни городского транспорта, среди которых доминировали прожекторы и цепочки окон скоростных поездов «Синкансэн», периодически прорисовывавшие изогнутые плавной дугой железнодорожные пути, лежавшие прямо у меня под ногами. Благодаря идеальной звукоизоляции в номере царила полная тишина, что придавало морю огней, плескавшемуся за большим, во всю стену, окном, особенно фантастический облик. От этого зрелища было невозможно оторваться.
Отель представляет собой фрагмент безупречно работающей гостиничной индустрии: во всем его внутреннем пространстве, где доминируют просторные холлы, поддерживаются идеальная чистота и оптимальный искусственный климат; как часы, работает система скоростных бесшумных лифтов; операции вселения и выезда выполняются за одну минуту, работа вышколенного обслуживающего персонала остается незримой и неслышной; тебя снабжают множеством приятных мелочей вроде ежеутренне обнаруживаемых под дверью свежих англоязычных газет (“The Daily Yomiuri”, “The Japan Times”) .
На меня особое впечатление произвела безупречная организация завтрака «шведский стол». Сдав при входе предварительно выданный на рисепшене талон, ты входишь в огромный светлый зал, в середине которого стоят столы примерно на тысячу мест, а по периметру всех стен размещены «прилавки» с немыслимым разнообразием предложенных блюд многих национальных кухонь, запас которых постоянно пополняется целой ротой не отходящих от «прилавков» поваров. Проходя вдоль «прилавков» с подносом, посетитель может выбрать из сотни блюд то, что ему нужно, и расположиться за одним из столов, половина которых всегда остается незанятыми. Как только насытившийся постоялец уходит, к его столу немедленно подлетает девушка, и за минуты приводит его в исходное идеальное состояние.
Производительность такого кафетерия фантастическая, причем посетители от этого не испытывают никаких неудобств. И качество блюд феноменальное!
На день приезда никакие мероприятия программой тура не предусматривались, поэтому я отправился на изучение Токио самостоятельно, начав с административного и делового центра – Синдзюку, находящегося на Западе столицы. Я воспользовался самым удобным в Токио видом транспорта – городской железной дорогой. О любых двух пунктах, находящихся вблизи от железной дороги, вне зависимости от расстояния между ними, можно сказать, что до них рукой подать. Отель же «Синагава» расположен особенно удачно – чтобы попасть на станцию, достаточно перейти через улицу. Так я очень быстро очутился в Западном Синдзюку, где располагаются вызывавшая у меня особый интерес мэрия и штаб-квартиры ряда самых крупных японских компаний, например, «Сумитомо» и «Мицуи». Застроенный небоскребами разнообразной архитектуры, район выглядит очень эффектно. Его композиционным центром является е 48-этажное здание мэрии (архитектор Тангэ Кэндзо), в своей верхней части раздвоенное, как бы стоящее с воздетыми к небу руками, и этим вызывающее аллюзии на мюнхенскую Фрауэнкирхе. Но интересна, также, и башня «Айленд», с лежащей на ее крыше плоской «линзой», и «перекликающиеся» между собой небоскребы «Номура» и «Сомпо Джэпэн».
Погода была пасмурной: было душно, моросил дождь. На наветренных стенах небоскребов при столкновении с ними влажного воздуха образовывались, и тут же сдувались, клубясь, легкие облачка. Это зрелище напоминало, что тебя занесло в другую часть света, в другой климатический пояс, в страну, подверженную тайфунам и землетрясениям.
Подойдя к зданию мэрии, я обнаружил, что оно стоит на колоннах, и часть первого (по-ихнему – нулевого) этажа представляет собой открытую насквозь площадку, на которой уже расположились на ночлег местные бомжи. От наших они отличались тем, что были (по нашим меркам) хорошо одеты и лежали не абы как, а в строго геометрическом порядке: примкнув головой к какой-нибудь колонне, и сориентировав тело вдоль воображаемой линии, проведенной между колоннами. Несмотря на раннее время и многочисленность (бомжей было человек тридцать), среди них не наблюдалось никакой активности (разговоров, принятия пищи, хождения) – все лежали на узких подстилках с закрытыми глазами. Нет, японские бомжи на наших не похожи! Кстати, больше я нигде бомжей не видал . По-видимому, им оказывает приют только мэрия.
Когда стемнело, я отправился в Восточный Синдзюку, с давних пор являющийся кварталом развлечений.
Дорогу я спросил у двух молодых людей. Дав мне подробные объяснения, и глядя на меня с большим любопытством, они спросили, из какой я страны . Сами они догадаться не смогли. Россияне в Японии - экзотика.
Всего я посетил в Токио три торгово-развлекательных квартала: Восточный Синдзюку, Гиндзу и Сибую. Общим для них является невероятное изобилие и разнообразие световой рекламы. Особенно впечатляющи огромные, размером в целую стену, плазменные панели. Световое оформление каждой площади, улицы, дома, магазина, выполнено с большим вкусом и профессионализмом – здесь явно существует своя национальная школа светового дизайна, так как и Сибуя, и Гиндза своим обликом заметно отличаются от нью-йоркской Таймс-Сквер. Кроме того, токийские торговые площадки от американских и европейских отличают: высокая специализация - десятки улиц и переулков заняты только торговыми помещениями, - преобладание мелких магазинчиков, и невероятная плотность источников света. Кажется, уже не осталось места, куда можно было бы втиснуть еще одну светящуюся вывеску. Стоя на перекрестке нескольких разбегающихся в разные стороны улочек Сибуи, чувствуешь, как будто на тебе сфокусированы бьющие из них потоки света, но этот преизбыток разноцветных лучей тебя не раздражает, тебе нисколько не надоедает, но, наоборот, привлекает и служит средством развлечения. Несмотря на общность функции, Сибуя отличается от Гиндзы тем, что она экзотичнее и уютнее. Я, например, целый час просидел на лавочке на центральной площади Сибуи, около железнодорожной станции, увлекшись видеорядом плазменных панно и слушая музыку.
За это время одна очень плохо говорящая по-английски женщина, видимо, введенная в заблуждение моим бритым черепом, пыталась вовлечь меня в деятельность какой-то буддистской секты. Когда я признался в том, что являюсь гражданином России, она не поняла, что это за страна. Тогда я упомянул Москву, и в ее глазах забрезжили какие-то признаки узнавания. «Катерина?» - спросила она. Все мои попытки объяснить, что Екатерина руководила нашей страной более двухсот лет тому назад, а сейчас у нас совсем другой руководитель, ни к чему не привели, и она оставила меня в покое.
Мне трудно себе представить, чтобы я таким же образом мог проводить время в Гиндзе – для этого там слишком широкие улицы и слишком оживленное движение транспорта, слишком навязчива реклама. Например, когда я ходил по улицам Гиндзы, меня всюду преследовал женский голос, через мощный динамик что-то оглушительно громко рекламировавший из разъезжавшей туда-сюда по улице машины.
Восточный Синдзюку по производимому им общему впечатлению близок скорее к Гиндзе, чем к Сибуе.
На следующий день вступила в действие программа тура, начавшаяся с однодневной экскурсии по Токио. Она стартовала с Токийской башни, - металлического, выкрашенного в красный цвет, сооружения, чья непомерная амбиция толкает его на соперничество с Эйфелевой башней. Хотя она и выше последней на 30 метров, но «ст;тью не вышла», и в облике города не доминирует. Тем не менее, из находящегося на высоте 250 метров павильона открывается вид на Токио, дающий представление о его масштабе. Так, несмотря на то, что на карте города башня находится сравнительно близко к Токийскому заливу, в реальности его маленький кусочек обнаруживаешь лишь где-то на горизонте. В остальном зрелище довольно однообразное: заполненная домами равнина, из которой тут и там выступают единичные или собравшиеся в группы небоскребы. В нескольких местах застройка расступается, чтобы дать место обширным паркам. Самое необычное сооружение находится у самого подножья башни. Это Дзодзёдзи – семейный храм рода Токугава .
После башни нас повезли в сад Хаппоэн, где мы участвовали в чайной церемонии. Ее проводили две женщины. Первая приготовляла чай с использованием традиционных приспособлений, например, бамбукового веничка; вторая, передавая нам чашечки с чаем – покрытым густой пеной горьким напитком зеленого цвета (на любителя), рассказывала, какими ритуальными жестами полагается сопровождать чаепитие.
В саду мы побывали на берегу пруда, где можно было покормить целую стаю особенных японских декоративных рыб. Чтобы полакомиться бросаемым им кормом, крупные, толстые рыбины толкутся на самой поверхности воды, демонстрируя свою шкуру, как будто только что вышедшую из-под кисти художника – абстракциониста – разноцветные пятна сложных, причудливых очертаний на белом фоне. Представив, сколько труда понадобилось для их выведения, можно лишь подивиться серьезности отношения японцев к художественному оформлению своей жизненной среды.
Покормив рыб, мы направились в ресторан, где нас, в свою очередь, накормили обедом. Обеденные столы стояли вплотную к плите, так, что можно было наблюдать за процессом приготовления основного блюда – сукияки. В центре плиты в геометрически правильном порядке были выложены тонкие ломтики говядины, а по периферии, образуя сложный рисунок, располагались разнообразные, подчас трудно опознаваемые овощи. Аромат приготовляемого блюда составлял неотъемлемую часть трапезы.
После обеда автобус доставил нас на площадь императорского дворца. Это огромное пространство, с одной стороны окаймляемое городским кварталом из десяти - двенадцатиэтажных домов, до которых не меньше пятисот метров, с другой – густым обширным парком, скрывающим дворец императора. Вход на его территорию допускается два раза в год только для японцев, чтобы они могли предстать пред очами императора (Акихито из династии Сёва), выходящего по этим случаям со своей семьей на специальную остекленную террасу. Так что туристам остается только полюбоваться входом во дворец – мостом Нидзюбаси, перекинутым через заполненный водой ров. Стенки рва укреплены мощной каменной кладкой, его перспектива теряется на территории, окружающей дворец, который представлен в этом пейзаже своей малой частью - одинокой постройкой, стоящей на самом краю рва. Несмотря на свой вызывающий минимализм, такой образ императорского дворца весьма выразителен, и привлекает толпы туристов, среди которых преобладают иногородние японцы и вездесущие американцы.
В отличие от Европы, где американцы путешествуют семьями, в Японии они предпочитают организованный туризм. Так, на площади Императорского Дворца я увидел американскую туристическую группу, состоявшую из примерно полусотни человек. Со стороны она выглядела презабавно, напоминая роту джи-ай на марше: у нее было плотное ядро, выдвинутый вперед авангард, и разведка на флангах; два серьезных мужчины представляли бдительный арьергард. Вся группа шла с одинаковой скоростью, деловито сохраняя боевой порядок. Я невольно залюбовался красноречивым примером оптимального сочетания индивидуализма и коллективизма, столь характерного для поведения американцев.
День завершила поездка на катере по реке Сумида от пристани Хиноде в район Асакуса. При движении вдоль реки перед тобой разворачивается панорама Токио, дополняющая зрелище, виденное при пересечении города по скоростной автомагистрали: тогда это был вид сверху, а сейчас – снизу. И если тогда членение картинки на отдельные кадры осуществлялось улицами, то сейчас «раскадровку» выполняли мосты. Полтора десятка мостов, выполненных по типовым проектам, и отличающихся только цветом испода, следовали друг за другом через почти одинаковые интервалы. Когда теплоход забирался под очередной, кажущийся очень низким, мост, я с нетерпением ждал возникновения очередного «кадра», рисуя в своем воображении ожидаемую конфигурацию домов, но никогда даже близко не попадал, настолько меняются ширина, этажность и архитектура зданий. Казалось уже, что это «кино» никогда не прекратится, когда теплоход, наконец, причалил к пристани Асакуса.
Здесь туристскими аттракторами служат: всемирно известный архитектурный шедевр – павильон Супер Драй Холл, построенный французским архитектором и дизайнером Филиппом Старком – на крыше сооружения, напоминающего гладкую черную сужающуюся книзу шкатулку, водружен сюрреалистический объект, напоминающий гигантский лежащий на боку перец желтого цвета, а также храм богини Каннон. Ни пятиярусная пагода храма, ни ворота Каминаримон, кстати – новодел, (оригиналы не перенесли ковровых бомбежек Второй Мировой), не вызвали у меня особого интереса, так как я приехал в Японию не за экзотикой, а за современностью, даже за будущим.
Когда я признался в этом одному из моих спутников по туру – молодому итальянцу Марио, то вызвал у него немалое удивление: он-то приехал как раз за экзотикой.
Столь же мало меня впечатлили торговые ряды Накамисэ-дори, соединяющие пристань с храмом, в которых располагаются магазинчики, торгующие традиционными японскими изделиями. Кадильницу, - кучу углей, тлеющих на каменном подиуме под навесом, чей ароматный дымок, как считается, исцеляет любые болезни, я воспринял как аттракцион для туристов. Но вот гигантский (высотой метров пятнадцать), красный фонарь, висящий в воротах храма, кажется, не оставил равнодушным даже меня.
Второй день, проведенный в Токио, в соответствии с программой был отведен для самостоятельного знакомства с городом.
Я начал день с посещения парка Уэно, куда приехал на метро . Осмотрев святилище Тосёгу - место первоначального захоронения Иэясу Токугава, и буддийскую пагоду, я направился в Национальную галерею Хонкан. Я был не готов к осмотру столь грандиозной экспозиции пластики и предметов декоративно-прикладного искусства, и поэтому ограничился подробным знакомством с расписными японскими ширмами, представленными с замечательной полнотой, и отдал должное богатой коллекции гравюр разных периодов.
Из Уэно я вернулся в центр, чтобы осмотреть здание парламента – Диэт. Оно расположено на краю парка Хибия, и я его долго не мог найти. Меня поразило, что гулявшие по парку японцы на мой вопрос о местонахождении их парламента с недоумением пожимали плечами. «Наверное, они приезжие» - подумал я, и обратился к явно местному жителю – молодому человеку, похожему на гея, выгуливавшему двух миниатюрных собачек. «Я не знаю» - смущенно ответил юноша на хорошем английском языке. В конечном итоге, дорогу мне указал случайно подвернувшийся полицейский. Парламент оказался в двух шагах скамейки, на которой сидел юноша с собачками. По-видимому, парламент в Японии не более популярен, чем Государственная Дума у нас.
Здание парламента, построенное в 1936 году, - красивое, и выглядит весьма внушительно; в пирамидальной структуре его центральной части в переосмысленном виде отразился стиль древней японской архитектуры. Полюбовавшись парламентом снаружи, (ворота были наглухо закрыты), я двинулся в южном направлении, но, поравнявшись с вокзалом и заметив, что на часах только двенадцать, вдруг решил съездить в Никко, где расположен храмовый комплекс, посвященный Уэясу Токугаве - архитектурный памятник мирового значения. Я знал, что это далеко, но что такое расстояние для Японии с ее скоростными поездами? Не долго думая, я в автомате купил билет до Никко. Поезд уже стоял на платформе. Войдя в него, я, по обыкновению, спросил пассажиров, доеду ли я до Никко. Пассажиры утвердительно закивали головами. Но тут молодая девушка с беспокойством меня спросила, не направляюсь ли я в Национальный парк Никко. «Да» - радостно сообщил я. «Тогда Вам нужно сесть на другой поезд: этот вас довезет до префектуры Никко, а оттуда сообщения с Национальным парком нет!» Поблагодарив девушку, я в последний момент выскочил из поезда. В кассе мне без проблем вернули деньги за не понадобившийся билет, но меня интересовало, как я могу добраться до Национального парка. Сотрудники станции, внимательно меня выслушав, извинились, что для разговора со мной их знания английского языка недостаточно (я был немного польщен), но они сейчас сходят за специалистом. Они действительно быстро вернулись с молодой женщиной, прекрасно владевшей английским, которая мне терпеливо разъяснила, что поезд идет до Национального парка Никко четыре часа, что ближайший поезд прибудет в Никко в полшестого, за полчаса до закрытия храмового комплекса. «Поезжайте завтра». – «Завтра я уезжаю!» «Тогда у Вас будет хороший повод приехать к нам еще раз» - сказала она с мягкой улыбкой. Так скромные служащие токийской железной дороги познакомили меня с приятными особенностями японского сервиса.
Потерпев фиаско с Никко, я теперь мог с чистой совестью заняться своим любимым занятием: хождением по улицам города.
В первую очередь я полюбовался шедевром архитектуры XX века – построенным Рафаэлем Виньоли зданием Токийского международного форума (ITF). Сооруженное из металла и стекла здание снаружи напоминает корпус стоящего на земле океанского лайнера (без надстройки), под который оно и стилизовано – упругая линия изгиба стен и острый «форштевень» придают зданию его запоминающийся внешний облик. Но когда заходишь внутрь, от его интерьера просто оторопь берет. Теперь ты действительно обнаруживаешь себя в насквозь пронизанном дневным светом колоссальном объеме, ограниченном гигантским стеклянным – с металлическими шпангоутами – корабельным корпусом, но, в противоречие с увиденным снаружи, корпус кажется перевернутым килем вверх! Из всего колоссального объема здания используется лишь малая часть – внутри него находится постройка из нескольких этажей, в которой размещены залы и офисы.
Вдоволь налюбовавшись ITF, я направился к Югу в застроенный небоскребами район Джей-Ар (JR) , чтобы погрузиться в уличную жизнь Токио. Поделюсь некоторыми наблюдениями. Токийские улицы выглядят вполне по-европейски, или по-американски, но иногда встречаются отличия. Частенько попадаешь на улицу, по которой электрические силовые кабели проходят не под, а над землей. Тогда на ней стоят массивные металлические столбы, увешанные гроздьями трансформаторов, контакторов, и другого электротехнического оборудования, похожие на объекты современного искусства. Кроме того, все улицы заставлены автоматами – представителями развитой торговой индустрии. Чем только они ни торгуют! Все торговые автоматы принимают купюры и дают сдачу, причем, если автомат стоит в общественном месте, то он исправен. Техника в Японии работает безупречно!
Обращают на себя внимание особенности поведения японцев на улице. В отличие от стран Запада, в нем присутствуют элементы восточного коллективизма. Как японцы переходят улицу? Пока горит красный свет светофора, ни один пешеход улицу не перейдет, даже если нет ни одной машины. Почти всегда так же ведут себя и европейцы, но, в отличие от последних, японцы не скапливаются на тротуаре бесформенной кучей, а выстраиваются в некую упорядоченную структуру, и когда красный заменяется на зеленый, сохраняя сложившуюся структуру, одновременно и единообразно трогаются с места, как бы подчиняясь неслышимой, но императивной команде. Или, если начинается дождь, даже не очень сильный, все прохожие синхронно одинаковыми движениями достают и открывают совершенно одинаковые зонты.
Любую работу японец делает с весьма сосредоточенным видом; это же относится и к ходьбе – из-за своего, на европейский взгляд, отрешенного вида прохожие иногда производят впечатление зомби. Когда долго бродишь по токийским улицам, начинает казаться, что ты ходишь среди роботов.
Лица японок интересны – они как будто изготовлены из фарфора, и похожи на персонажи гравюр Утамаро, но их фигуры, на европейский взгляд, некрасивы: ноги тонковаты, коротковаты и кривоваты. Часто можно встретить молодых девушек с длинными и прямыми ногами, но их вывернутые наружу икры все равно создают впечатление кривоногости.
Наконец, мое пребывание в Токио подошло к концу: предстоял переезд в Киото. На следующий день, не заметив в холле гостинице никого из участников нашей экскурсионной группы (например, я познакомился с одной супружеской парой, которые разговаривали по-русски, но оказались не соотечественниками, а израильтянами), я решил ехать на сборный пункт туркомпании «Санрайз» на станции Хаммамацу самостоятельно. Явившись туда, я вызвал немалое удивление: «Как вы приехали? Автобус из Синагавы еще не пришел». «Не найдя вашего представителя, я приехал поездом». «В холле какой башни вы искали нашего гида?» - «Северной» - «А вас ждали в Западной, не дождались, и поехали без вас». Когда автобус пришел, то я понял причину разминки: никого из нашей токийской группы там не оказалось. Фирма «Санрайз» не образовывала постоянных групп, так как у каждого туриста была своя индивидуальная программа. Экскурсии на отдельные объекты формировались из туристов с совпадающими программами в специальных центрах, выполняющих роль сортировочных станций (на примере фирмы «Санрайз» можно было видеть, с какой эффективностью функционирует японская индустрия туризма). Трансферы проводилось по тому же принципу - малыми группами. Так, в Киото меня отправили в составе компании из четырех человек, в которую, кроме меня, вошли молодая супружеская пара из Мексики и Кэтрин, американка из Миннесоты, стройная интересная брюнетка еврейского типа, на вид - лет тридцати. Нас посадили на поезд «Синкансэн», пообещав, что на вокзале в Киото нас встретят.
Когда поезд тронулся, представился еще один вид Токио - с полотна железной дороги. Мимо меня пролетали кварталы четырех - пятиэтажных жилых домов. В них ни одна из лоджий не обходилась без веревки с развешенным на ней бельем. На это нельзя было не обратить внимания, так как традиционные символы человеческого быта никак не желали укладываться в футуристический, предельно индустриализированный пейзаж.
III. Нара, Киото и Осака
Итак, я мчался в Киото на чуде японской транспортной индустрии - скоростном поезде «Синкансэн». Несмотря на скорость, достигавшую 350 км/час, поезд двигался гладко и почти бесшумно, что свидетельствовало об идеальном состоянии пути. Больше всего меня поразило то, что эти поезда в часы пик ходят с интервалом 7 мин. – как в метро, и расписание их движения всегда скрупулезно соблюдается.
После того, как поезд миновал порт Иокогаму, - город, интересный тем, что в нескольких местах его пересекают узкие морские заливы, я был всецело поглощен намерением непременно увидеть из поезда Фудзияму. При получении билета я даже специально осведомился у сотрудницы «Санрайза», с какой стороны по ходу поезда будет находиться Фудзи. С иронической полуулыбкой, смысла которой я тогда не понял, она мне сказала, что справа. Проехав город Мисима, я уставился пристальным взглядом в бегущую мимо поезда линию горизонта. Но все оказалось напрасным. Потом мне объяснили, что виденная мною фотография, на которой поезд был снят на фоне Фудзи, была сделана одним из тех редких дней, когда воздух становится прозрачным, и день моей поездки таковым не оказался .
Наконец, поезд прибыл в Киото. Встретившая нас на платформе сотрудница «Санрайза» сказала, что нам предстоит экскурсия в Нару, к которой мы присоединимся через полтора часа, а пока она нас отвела в ресторан на обед. Всех четверых нас усадили за один столик. Во время обеда, составленного из традиционных японских блюд, Кэтрин быстро нашла общий язык с владевшим английским языком мексиканцем. Оба они имели опыт общения в социальных сетях, и принялись его живо обсуждать. Жена мексиканца, красивая, но слабо социализированная женщина, по-видимому, не знавшая английского языка, ела молча. Когда взаимная симпатия между Кэтрин и мексиканцем, казалось, достигла апогея, жена последнего по-испански предъявила свои права на внимание своего супруга, прервав столь живо протекавший разговор. Теперь я увидел свой шанс, попытавшись завязать беседу с Кэтрин. На мои попытки она реагировала с откровенной недоброжелательностью, давая мне понять всю меру моей непрестижности – русский, причем старый русский. Но когда она поняла, что я не претендую на нее, как на женщину, а хочу лишь с ней поговорить, ее возмущению не было предела. Уставившись злым взглядом мне в глаза, она перешла на американскую скороговорку, в которой я не успевал уловить практически ничего. Но я не сдавался, составляя свой ответ исходя из предполагаемого смысла того, что протараторила Кэтрин. Этот странный разговор продолжался некоторое время, пока я сам не положил ему конец какой-то шуткой по поводу трудности взаимопонимания между антиподами (здесь - людьми, живущими на противоположных сторонах земного шара).
Оставшееся до приезда автобуса время я использовал для осмотра очередного шедевра современной архитектуры – построенного Хара Кодзи здания железнодорожного вокзала. Необыкновенно интересен не только его асимметричный, взлетающий ввысь интерьер, но и постмодернистский – с причудливо изломанной поверхностью – стеклянный фасад.
Расстояние от Киото до Нары составляет всего где-то 40 км. Дорога проходит по сельской местности, так что по пути можно было видеть рисовые поля – настоящие инженерные сооружения, так как на неровной местности предгорья каждое поле должно быть строго горизонтальной площадкой, на полметра заливаемой водой.
В Наре нам предстояло познакомиться с буддистским храмом Тодайдзи и синтоистским святилищем Касуга
Каждый верующий японец исповедует две религии – синтоизм и буддизм. Между ними существует строгое «разделение труда». Национальный японский культ синто связан с бытом японцев. К богине Солнца Аматэрасу они возносят молитвы, прося удачи в бизнесе и повседневных делах. Часто можно наблюдать, как спешащая по делам женщина на минутку забегает в синтоистский храм, бросает на специальную решетку несколько монет, и скороговоркой произнеся молитву, бежит дальше. Но сфера Вечности – вопросы жизни и смерти – всецело относятся к компетенции буддизма.
Храм Тодайдзи является выдающимся архитектурным памятником Японии. Впечатление от него было настолько сильным, что мое первоначальное намерение - концентрировать внимание на современности и будущем - было сразу поколеблено. Ядро святилища составляет шестнадцатиметровая статуя Будды, отлитая из бронзы в 8 в. н. э. Она вписана в самый большой в мире храм, изготовленный из дерева (60 м в ширину, 50 – в высоту и 50 – в глубину). Ныне существующая постройка датирована XVIII веком. Когда, задрав голову, стоишь перед пятисоттонной почерневшей от времени (первоначально она была позолочена) статуей, то понимаешь, что размер имеет значение. Размер сказывается и на восприятии двухъярусного храма, но главное в нем – благородные, проникнутые духом специфической японской эстетики очертания кровель и изысканный декор выкрашенных в белый цвет стен. Внешний образ храма сразу и надолго запечатлевается в мозгу. Я, также, долго разглядывал интерьер храма, где, кроме Будды, нашлось место для двух интересных скульптур устрашающего вида небесных хранителей – Кокудзо и Тамонтэна, пока мое внимание не привлекло оживление, возникшее около одного из опорных деревянных столбов. В толстенной (диаметром 2м) колонне был прорезан узкий канал прямоугольного сечения. Через него, змееобразно извиваясь, протискивались самые смелые юноши и девушки. Мне сообщили, что, по преданию, тот, кому это удастся, достигнет просветления. Я тоже решил попробовать. Из-за узости канала перемещаться по нему было очень трудно – чтобы руки не мешались, их приходилось вытягивать вперед, и они оказывались бесполезны для продвижения. Для этого годились только волнообразные движения тела. Значительно уступая в изяществе проскользнувшим до меня девушкам, я все же смог канал преодолеть. «Вот дурак», подумал я. «Нужно было кого-нибудь попросить снять меня моей видеокамерой. Попробую еще раз». И я попросил стоявшего рядом молодого человека неустановленной национальности меня заснять. Второй проход достался мне с большим трудом – я разбил очки, но мой «подвиг» был задокументирован. В пылу азарта я не сразу вспомнил об обещанном Просветлении, но, похоже, оно не наступило. Может быть, повторив попытку, я все испортил? Не знаю, но внутренне я не изменился, лишь внешне, из-за растрескавшегося стекла очков, я стал похож на булгаковского Коровьева.
Синтоистское святилище Касуга – большое красное здание явно современной постройки – не произвело никакого впечатления, но окружающий его парк, с его тремя тысячами каменных и бронзовых фонарей (фонари поставлены по обеим сторонам дорожек парка с интервалом полметра), – интересен своей уникальностью. Нам, также, показали хранилище сосудов с сакэ, подаренных прихожанами храму. Такой японский обычай навел на интересные размышления относительно того, как бы он выглядел, перенеси мы его на русскую почву - тогда красивые расписные бочонки сменились бы ящиками бутылок водки.
По окончании экскурсии мы вернулись в Киото, где нас разместили в пятизвездочном отеле Рихга (Rihga Royal Hotel). Махнув рукой на современность, и испытывая желание приобщиться к традиционной японской культуре, вечером я облачился в кимоно, являющееся обязательным атрибутом гостиничного номера, и, как мне показалось, сразу стал вылитым японцем.
Весь следующий день был занят экскурсией по Киото. Состав экскурсионной группы опять полностью поменялся – здесь не было ни Кэтрин, ни мексиканской пары, зато вновь возник итальянец Марио, мой знакомый по Токио. Из вновь появившихся обращала на себя внимание красивая, с богатым телом, француженка, сопровождаемая рослым солидным спутником, который, как она уточнила с легкой улыбкой, был не мужем, а другом.
С первых часов моего пребывания в Киото я понял, что из космополитического Токио я переместился в совершенно другой тип города – в этнокультурный заповедник. (С 794 по 1868 годы Киото был столицей Японии). Благодаря вмешательству бывшего американского посла в Японии – Рейшауэра – во Вторую мировую войну город избежал бомбардировок, и все его историческое наследие полностью сохранилось. Из-за обилия синтоистских храмов и монастырей Киото является крупным религиозным центром. Недаром тории святилища Хэйан – самые большие в Японии.
В соответствии с разницей в статусе городов, население Киото крепче привязано к месту своего обитания, чем жители Токио или Осаки, и в большей степени соблюдают традиции.
Экскурсия началась с замка Нидзё - резиденции сёгуната Токугава, знаменитого богато декорированным дворцом Ниномару. Примечательностью последнего являются «соловьиные полы». Когда идешь по такому полу, он издает скрип, похожий на птичье чириканье. По нему никто не мог прокрасться в резиденцию сёгуна незамеченным, тем самым обеспечивая его безопасность лучше всякой стражи. Снаружи стены и кровли замка с большим вкусом украшены позолоченной резьбой по дереву, а стены его покоев расписаны стилизованными изображениями растений, животных и птиц.
Старый императорский дворец (Госё) по сравнению с замком Нидзё выглядит гораздо скромнее, что отражает ущербное, зависимое положение императоров в эпоху сёгуната Токугава; его внешний и внутренний облик строги и аскетичны. Дворец окружен прекрасным парком, в котором находится пруд, знаменитый украшающим его горбатым мостиком.
В храме Сандзюсангэндо нашему изумленному взору предстали 1001 скульптурное изображение богини милосердия Каннон – одно главное, крупное (высотой 3м) и снабженное множеством деталей, и 1000 упрощенных, высотой 1,6 м, и почти одинаковых. Они располагаются на ступенчатом возвышении рядами, уходящими вверх, - в полумрак глубины храма. Но тысячу деревянных скульптур удалось здесь разместить лишь благодаря тому, что изображения богини выстроены в широкие шеренги – во всю длину храма (он имеет длину 118 м при глубине всего 18 м). Зрелище, скажу вам, фантастическое и вызывающее внутренний трепет!
Нам снаружи показали Кинкакудзи (Золотой павильон), - деревянное сооружение, покрытое тонкими листами золота. Оно является точной копией оригинала, погибшего в результате поджога в 1950 году (об этом написано в романе Мисимы «Золотой храм»). Сверкание настоящего золота и стройность придают Кинкакудзи видимость миража.
Экскурсия закончилась посещением еще одного буддийского храма – Киемидзудэро, расположенного на окраине города, на горе. Его главная постройка – Хондо – является святилищем тысячерукой богини Каннон Босяцу. К храму примыкает большая веранда, выступающая на 12 м над краем скалы, опорой которой служат громадные деревянные столбы. С веранды открывается замечательный вид на Киото, мирно лежащий в долине, с тех сторон окруженной горами. По преданию, бросившись с веранды в разверзающуюся внизу пропасть, можно ценой своей жизни спасти близкого человека. Экскурсовод рассказала несколько душещипательных историй, закончившихся чудесными исцелениями, якобы вызванными такими жертвоприношениями.
На веранде можно было на фоне видов Киото сделать снимки пришедших сюда попозировать майко – молодых девушек, обучающихся искусству гейши. Только знаток мог бы определить, чем их наряд – кимоно, пояс оби, высокие башмаки коппори – отличаются от одежды полноправных гейш.
Пройдя еще сто метров вверх по ущелью, можно подойти к ритуальному водопаду и совершить омовение, которое способно даровать душе просветление. Но оно происходит строго избирательно: мне его достигнуть опять не удалось.
После окончания экскурсии я продолжил ознакомление с городом самостоятельно, направившись на поиски лежащего у подножия горы района Гион. Ориентиром для меня служил театр Минамидза, который я долго не мог найти. Наконец, я обратился за помощью к интеллигентного вида японцу. Кивнув головой в сторону богато украшенного огнями здания, он на чистом английском языке сказал: «Да вот он, перед вами». Потом с улыбкой добавил: «Теперь вы можете сказать своим знакомым, что посетили район Гион»
За время пребывания в Японии я заметил, что статус человека связан уровнем владения английским языком. Для туристической фирмы совершенно естественно, что в совершенстве владеющие английским экскурсоводы пользуются большим престижем, чем знающие несколько стандартных фраз девицы, организующие трансфер. Но у меня сложилось впечатление, что и вообще японцы, в совершенстве владеющие английским, держатся значительно увереннее, нежели те, кто говорит по-английски с трудом.
Юмор моего собеседника, по-видимому, был связан с тем, что район Гион славится не только тем, что там живут гейши. Это одновременно и район «красных фонарей». То, что японец предложил мне здесь просто «отметиться для галочки», меня не устраивало, и, несмотря на усилившийся дождь, я направился в самое сердце Гиона – сеть его узких улочек.
И вот я на месте. Узкие пассажи, образованные двумя рядами тесно друг к другу прижавшихся одноэтажных деревянных построек, освещались только светом фонарей, висевших у входа в каждый домик. Продолговатые, длиной сантиметров тридцать и диаметром около двадцати сантиметров, фонари отличались цветом. Большая их часть были белые с красными иероглифами, но иногда встречались фонари бордового цвета. Я пришел к само собой напрашивающемуся выводу, что это различие указывает на принадлежность домиков соответственно гейшам и проституткам. Такая гипотеза как будто подтвердилась, когда я увидел, как совершенно безлюдную улицу вдалеке пересекла компания из трех человек: идущая впереди женщина вела за собой двух мужчин, которые шли на цыпочках, поджавшись, всем своим видом давая понять, что желают остаться незамеченными.
По этим улочкам я пробродил не меньше часа: было в их атмосфере что-то притягательное: широкие, чуть ли не закрывающие небо, низкие, нависающие над головой карнизы домов; уютный сумрак, лишь отчасти рассеиваемый мягким светом подвешенных к карнизам фонарей; тишина, нарушаемая лишь мерным шуршанием дождевых капель по моему зонту и шарканьем моих шагов по блестящему мокрому асфальту.
Покинув Гион, и перейдя по мосту через реку Камо, я по центральной части города направился к гостинице. Здесь я набрел на картинку, которую было бы невозможно себе представить в Токио. На открытой, выходящей прямо на тротуар, освещенной многочисленными японскими фонарями террасе, под навесом, одетые в традиционную одежду музыканты на традиционных инструментах играли традиционную музыку. Это было похоже на какое-то ритуальное действо. Такие сценки всегда придают городу особый шарм.
Проголодавшись, я вошел в первое попавшееся небольшое кафе. Хозяин уже готовился к закрытию, но для меня, иностранца, снова включил плиту, чтобы по моей просьбе приготовить американское блюдо – Вестерн Омлет. Оглядевшись, я увидел, что не являюсь единственным посетителем. Помимо зоны, где обслуживали по-европейски, - здесь стояли обычные столы и стулья, - в кафе был подиум, приподнятый над полом сантиметров на тридцать, накрытый циновками, на котором стоял низенький столик. Вокруг него, поджав под себя ноги, сидела группа мужчин. По-видимому, это был корпоратив (после окончания рабочего дня сослуживцы зачастую отправляются не домой, а в кафе, где за чашечкой сакэ обсуждают последние события, произошедшие на службе). Судя по накалу страстей, переполнявших участников корпоратива, или обстановка на фирме, где они работали, была весьма напряженной, или они перебрали сакэ (правда, одно не исключало другого) – мужчины, брызжа слюной, и энергично жестикулируя, просто-таки орали друг на друга. Повеяло чем-то родным и знакомым. Стало понятно, что принадлежащие к разным культурам люди, чье поведение в трезвом состоянии сильно отличается, напившись, выглядят одинаково. (Это и неудивительно: опьянение сводит человека к примитивному, докультурному уровню, «расчеловечивает» его. В этом заключается освободительная сила алкоголя).
Следующий день был отведен для самостоятельного осмотра Киото. Еще заблаговременно я собирался посетить Осаку – до нее от Киото километров сорок – всего пятнадцать минут езды на поезде «Синкансен». Однако, теперь, после того, как передо мной приоткрылась историческая Япония, я пребывал в сильном сомнении: отправиться ли мне в суперсовременную Осаку, или довершить знакомство с Киото, в котором остались неохваченными Серебряный павильон и храм Дайтокудзи. Полагая, что первоначальное намерение должно всегда обладать приоритетом, я отправился в Осаку.
В поезде ко мне неожиданно подошел солидного вида молодой японец. Спросив меня, из какой я страны, и представившись, он рассказал, что из Киото, где он навещал родителей, направляется в Осаку, - постоянное место жизни и работы. Он мне с серьезным видом сообщил, что работает на фирме Каннон, у него хорошие шансы на продвижение по службе, и вообще все в его жизни складывается превосходно. С положенным для такого случая пиететом я его внимательно выслушал, недоумевая, какую цель он преследовал, обращаясь ко мне. В конечном итоге я решил, что молодой японец из патриотических соображений старался сделать все от него зависящее, чтобы улучшить имидж Японии за границей.
Осмотр Осаки я начал с “Umeda Sky Building” – двух одинаковых небоскребов, на высоте 39-го этажа соединенных смотровой площадкой, откуда открывается вид на Осаку – на реку Йодогава и плотно застроенный небоскребами центр. Сверху Осака представляется не таким обширным и не таким бесформенным городом, как Токио - в его очертаниях просматривался преднамеренный градостроительный план.
Дальше в моей программе был обозначен замок Осака, куда я и направился.
По дороге на станцию я обратил внимание на презабавное зрелище – на одном из перекрестков движение регулировали сразу трое полицейских. Находясь друг от друга на расстоянии не больше пяти метров, они, казалось, совершенно не замечали друг друга. Тем не менее, их регулирующие воздействия друг другу не противоречили, напоминая ритуальный танец, чему немало способствовали их подчеркнуто артикулированная, почти гротескная манера жестикуляции. Общее впечатление от этой сценки наводило на мысль об избыточной занятости в осакской полиции.
Выйдя со станции городской электрички, я направился к замку по поднимающейся вверх дороге, через сад, вплоть до самой небесной синевы заполненный звенящим на высоких тонах звуком, который из-за его высокой плотности и монотонности поначалу принял за стрекот цикад, но потом понял, что таким звонким может быть только птичье пение. Так как птиц не было видно, то для объяснения громкости и слитности их верещания пришлось себе представить, что в кронах всех деревьев сада сидят сотни, а, может быть, и тысячи скрытых в густой листве птичьих особей, не вперебой, а непрерывно оглашающих окрестности своим пением.
И вот, в окружении птичьего гама поднявшись на вершину холма, я стою перед величественным пирамидальным, ощетинившимся многоярусной кровлей сооружением. Хотя нынешняя постройка – новодел, датируемый 1931 годом, она является точной копией исторического замка, самого крупного в Японии. Так как замок находится довольно далеко от Умеды, с его смотровой площадки открывается совсем другой вид на город. Замок окружен обширным парком, похожим на озеро, чьи зеленые волны бьются о кромку густо застроенного небоскребами городского центра, который мне теперь предстояло обследовать. Взглянув на часы, я обнаружил, что уже час пополудни. До отъезда из Киото в Токио оставалось всего четыре часа. Снова передо мной встала дилемма: ультрасовременная Осака, или исторический Киото, и на этот раз я выбрал Киото.
Уже через час на вокзале Киото я выходил из поезда, чтобы направиться в храм Дайтокудзи. Я воспользовался метро, так что от остановки мне предстояло пройти около двух километров – сущие пустяки, но сориентироваться в густой сети улочек и переулков было нелегко. Приходилось все время прибегать к помощи немногочисленных прохожих, не все из которых говорили по-английски. (Одна пожилая дама гордо мне сказала, что она не знает английского, но владеет эсперанто).
И вот я в храме Дайтокудзи, в сухом саду Дайсэнъин. «Великий Океан», «Внутреннее Море», «Река Жизни», - так представлялись засыпанные чистым гравием и тщательно выровненные граблями поляны, из которых тут и там выступали с большим вкусом аранжированные комбинации из красивых естественных камней, символизирующих Землю, Небеса, Гору, Корабль, Черепах, и т. п. Деревьев в этом «саду» всего несколько штук. Конечно, можно долго разбираться в мифологии, зашифрованной в структуре этого шедевра древнего паркового искусства. Но можно, отбросив всю необязательную символику, просто предаться проникнутому эстетическим чувством созерцанию. Так я и поступил. Нет, это зрелище не способно вызвать эмоционального возбуждения и упоения, оно успокаивает и настраивает на философский лад, представляя видимый облик духовного – материальное воплощение Сущего.
Из созерцания меня вывела беспокойная мысль о том, что я должен посетить Гинкакудзи, а времени у меня осталось в обрез. Пришлось воспользоваться услугами такси, которые в Японии довольно дороги – пятиминутная поездка обошлась мне в 2500 иен ($22). Войдя в парк и пройдя около ста метров густой рощей, я вышел на поляну, на противоположной стороне которой мне открылся вид на небольшой двухэтажный павильон, сооруженный из потемневшей, густого коричневого цвета, древесины, три больших окна которого закрыты сплошными белыми ставнями. Две его кровли (два яруса) с сильно выступающими карнизами, как это принято в японской архитектуре, на краях слегка загибаются вверх. Это очень простое сооружение благодаря совершенству рисунка и цветового решения создает вокруг себя эстетическое поле, завораживавшее зрителя и втягивавшее его в себя. То приближаясь к павильону, то от него удаляясь, - для чего приходится подняться на окружающую поляну возвышенность, - я скрупулезно, точка за точкой, обследовал пространство, занятое этим полем, все больше убеждаясь в его одухотворяющей силе. Наконец, пережив катарсис, я для себя наделил Серебряный павильон статусом квинтэссенции японского духа. Так наступил кульминационный пункт моей японской поездки.
С трудом оторвавшись от прекрасного зрелища, я поспешил в гостиницу. В пять вечера мне предстоял отъезд. Поскольку было рекомендовано явиться на сборный пункт на полчаса раньше, в 16.30 я с вещами расположился в холле. После 15 минут ожидания меня начало беспокоить, что, кроме меня, других постояльцев, ожидавших отъезда, в холле не оказалось. Может быть, я что-то перепутал? Дальше моя тревога продолжала нарастать: что я буду делать, если никто за мной не придет? Во сколько мне обойдется билет до Токио, и будет ли вечером работать офис компании «Санрайз» на станции Хаммамацу? Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, я принялся разглядывать публику, собиравшуюся на званый вечер в гостиничный ресторан. Мое внимание привлекла женщина средних лет, одетая в традиционный японский костюм.
Ею можно было залюбоваться: длинное, до пят, кимоно скрадывало недостатки японской фигуры – тонкие и кривоватые ноги; экзотический пояс оби; тугая, зафиксированная гребнями, прическа, как нельзя лучше шла к напудренному, как будто фарфоровому лицу; брови, вздернутые над выразительными «сливовидными» глазами; маленький кукольный, похожий на розан, ротик; величественная «плывущая» походка, вынужденная тем, что узкое кимоно позволяет передвигаться только маленькими шажками, – поистине, японские женщины созданы так, чтобы идеально соответствовать национальному костюму…
Я взглянул на часы: ровно пять; мои худшие опасения подтвердились. Только я это подумал, как у подъезда, резко затормозив, остановилось такси. Из него выскочила девчушка в мини-юбке. Подбежав ко мне, она спросила: «Мистер Сенатов?» - «Да» - «Я сейчас доставлю Вас на вокзал».
По прибытии в Токио представительница «Санрайза» усадила меня и еще двух туристов – супругов из Германии в такси, которое должно было доставить нас в гостиницу «Синагава». В дороге я разговорился со своими спутниками. Собственно, немцем был только муж; его жена оказалась итальянкой, переселившейся в Лондон, где они и познакомились. Узнав об этом, я тотчас же высказал предположение, что немецкие мужья, по-видимому, – лучшие в мире. В этой роли им оказывают предпочтение женщины всех народов. В подтверждение этого тезиса я рассказал, что у меня есть двое сослуживцев, дочери которых замужем за немцами. Не может же все это быть простым совпадением. Тем не менее, жена немца признавать мой тезис упорно отказывалась.
По части шуток мои спутники не остались в долгу. Когда я сказал, что по профессии физик, они со смехом осведомились, не специалист ли я, случайно, по радиоактивным элементам, например, по полонию (тогда на весь мир гремело дело Литвиненко).
Когда мы приехали, немец, хотя наш проезд был оплачен «Санрайзом», не в силах побороть стойкую европейскую привычку, дал шоферу на чай (повсеместно утверждается, что японские таксисты принципиально чаевых не берут). Оказалось – нет, все-таки берут!
Наутро, подобранный у подъезда отеля автобусом, я направился в аэропорт. Расстилавшаяся за окном картина утреннего Токио теперь нисколько не казалась футуристической – это был знакомый, привычный пейзаж.
IV. Восточный Запад
Итак, за время своего короткого (недельного) путешествия я сменил ракурс своего восприятия Японии: мое внимание с поиска ростков какого-то воображаемого абстрактного общего будущего всего человечества переместилось на ознакомление с уникальной культурной традицией. Я оказался очарован этой самобытной страной и удивительным и непонятным, но очень достойным народом.
Тем «патриотам», которые талдычат, что мы, русские, – чужды Европе, я советую съездить в какую-нибудь азиатскую страну, даже в самую развитую из них – Японию, чтобы воочию убедиться - все-таки мы европейцы.
И, несмотря на столь очевидное своеобразие, Япония сделала себе, возможно, оказавшуюся довольно болезненной, прививку западной цивилизации, позволившую ей стать, в широком смысле слова, страной Запада. При этом процесс присоединения не сводился только к одностороннему заимствованию японцами западных форм жизни, - Япония, в свою очередь, поделилась с западной цивилизацией достижениями своей национальной культуры. Сделав такой исторический выбор, она дала нам, - России, - пример, которым не следовало бы пренебрегать.
Австралия
I. Моя Австралия
Мое первое знакомство с Австралией произошло в самом раннем детстве, когда я рассматривал картинки в роскошном дореволюционном издании - книге Гааке «Животный мир Азии, Южной Америки и Австралии». Моим вниманием всецело завладел – нет, не кенгуру, как можно было бы подумать, а утконос – странный зверек с пушистым мехом и птичьим клювом, причем форма его клюва была необычной – он напоминал половинку скрипичной деки. Мне стало ясно, что континент, где живут такие диковинные существа, тоже не может не быть удивительным.
Позже, став ревностным читателем романов Жюль Верна, я снова попал в Австралию вместе с героями романа «Дети капитана Гранта». Австралия оказалась малолюдной страной – местом ссылки преступников, которую терроризировал беглый каторжник Бен Джойс. Ее история постепенно приоткрывалась по мере чтения другой приключенческой литературы, в которой фигурировал легендарный капитан Кук, впоследствии съеденный туземцами. Словом, Австралия прочно заняла место самой экзотической части света, о которой вспоминали, главным образом, в связи с сохранившимися на ее территории остатками первобытной культуры аборигенов. Им посвящались передачи телевизионного «Клуба кинопутешествий», коль скоро речь заходила об Австралии. Я заинтересовался этой страной, увидев репродукции колдовских пейзажей туземного художника Наматжиры.
Тем не менее, постепенно, из по крупицам оседавшей в мозгу информации у меня формировался образ большой страны с англо-саксонской культурой, сильной экономикой и высоким уровнем жизни. Стало очевидным, что, согласно всем критериям, она относится к Западу, хотя от него удалена на противоположную сторону земного шара и отделена плотным поясом из стран Третьего мира. Вскоре Австралия стала мне представляться форпостом Запада в южной части Юго-Восточной Азии и Океании, а самый ее крупный город – Сидней – своего рода Нью–Йорком Южного полушария. Поэтому, открывая для себя облик мирового капитализма, я не мог не задаться вопросом: чем его периферийная, оказавшаяся на отлете, часть отличается от стран Европы и Северной Америки. Но в моем решении непременно посетить Австралию значительную роль, также, сыграло желание собственными глазами увидеть шедевр современной мировой архитектуры – творение Йорна Утзона - Сиднейский оперный театр.
По этой причине при составлении маршрута своей поездки по Австралии я пренебрег туристическими «мекками» - Большим Барьерным рифом и скалой Айерс Рок, выбрав Сидней и столицу страны – Канберру. Не то, чтобы меня совсем уж не интересовали красоты природы. Дело в том, что я плохо переношу жару, а Барьерный риф находится в тропиках, а в Красном Центре, где находится Айерс Рок, дневная летняя температура составляет 56;С. Выбор же для поездки в Австралию именно летнего времени был связан с тем, что мне для разнообразия захотелось встретить Новый Год летом.
Так следующим пунктом моего паломничества на Запад стала столица штата Новый Южный Уэльс – город Сидней.
II. Сидней
От Москвы до Сиднея 18 полетных часов, и прямых рейсов нет. Поэтому Аэрофлотом я добрался только до Гонконга, откуда в Сидней летел уже рейсом тайваньской авиакомпании Катэй. При этом у меня имелось целых 10 часов на знакомство с Гонконгом. (О Гонконге я расскажу отдельно).
Еще в самолете, при подлете к Сиднею, всем пассажирам выдали памятки, извещавшие о том, что на территорию Австралии категорически запрещено ввозить не только живых и мертвых (в виде мяса) животных, но и любые злаки; даже обувь подлежит специальной проверке на наличие частичек почвы – в ней могут оказаться семена растений. «Хорошо ли я отмыл подошвы своих туфель?» - забеспокоился я. Моя тревога усилилась, когда я стоял в очереди на прохождение таможенного и фитосанитарного контроля. Тотальный шмон происходил прямо на наших глазах. Контролеры отработанными движениями бесцеремонно выворачивали на столы содержимое каждого места багажа, быстро ощупывая каждый предмет, каким бы интимным он ни казался. Когда в вещах одной женщины, по виду – китаянки, обнаружили подозрительный полиэтиленовый пакет, то его немедленно вскрыли ножом, и по всему столу рассыпалось какое-то зерно. Китаянку тотчас арестовал подошедший полицейский.
Наконец, очередь дошла до меня, и произошла удивительная вещь – сухая женщина средних лет, начальница пропускного пункта, посмотрев мой паспорт, вдруг сказала: «Этот сэр – русский, его проверять не нужно!» Я испытал приятное чувство гордости за свою страну.
И вот я в экзотической Австралии! Против ожидания, курс Австралийского доллара оказался очень близким к доллару США, зато по внешнему виду банкноты сильно отличаются: они изготовляются из тонкого, но прочного, хорошо сохраняющего форму пластика. Дизайном каждой купюры предусмотрено, что в ее средней части сохраняется совершенно прозрачное окно сложной формы, ограниченное пределами напечатанного на пленке рисунка. Очень красивые банкноты!
Сотрудника трансферной компании я нашел среди встречающих не сразу: он должен был быть одет в ковбойскую шляпу красного цвета, но было жарко – он шляпу снял, и держал ее в руках вместо надписи с моей фамилией. По его внешнему виду я сразу догадался, что он – абориген (черные густые волосы и донельзя некрасивое смуглое лицо). Туземец быстро доставил меня в отель «повышенного качества» - Кембридж, расположенный в центре города – на улице Рили, выходящей на Оксфорд – стрит. Едва переодевшись, я направился к цели своего путешествия – бухте Сидни. Дорога – по Джордж-Стрит через Сити - заняла всего каких-то полчаса. И вот я выхожу на двухъярусную набережную Сидни-Коув (бухта Сидни). Прямо передо мной – бухта, открывающаяся в залив Порт Джексон; справа, на мысу, громоздятся кровли Сиднейской Оперы; слева – прекрасный и величественный мост через залив. Погода великолепна; на голубом небе – легкие облачка; благодаря ветерку, дующему с океана, тепло, но не жарко (температура – около 25;С); индиговая вода залива покрыта мелкими волнами; по заливу снуют белые яхты и катера – ты попал в настоящий райский уголок.
Сиднейская Опера, если осматривать ее в варьирующихся ракурсах и с разных дистанций, приглашает тебя на богатейшее пиршество зримых форм. На подходе театр представляется натюрмортом из причудливо надрезанных сырных голов; подойдя к нему вплотную, оказываешься перед величественной монументальной лестницей, над краем которой выступают гигантских размеров разинутые клювы галчат, тщетно требующих невиданного червячка; взойдя на подиум, обнаруживаешь, что клювы оборачиваются стрельчатыми входными арками со стеклянными фронтонами, за арками громоздится здание театра, напоминающее то ли кладку яиц исполинских динозавров, то ли чудовищные кокосовые орехи, то ли шлемы великанов. По мере удаления от Оперы, ее раковины все больше становятся похожими на паруса (их поверхности покрыты глазурованной керамикой), но, так как они повернуты в противоположные стороны, сходства здания с парусным кораблем не обнаруживается. В поисках обзорной точки, с которой я смог бы конципировать законченный, синтетический образ Оперы, я взобрался на мост, который вблизи оказался гораздо грандиознее, чем выглядел со стороны. Его могучая арка парила где-то высоко над головой, образовав вместе с вертикальными подвесами гигантскую вытянутую вверх клетку, из которой, казалось, тебе уже не выбраться . Когда, преодолев панику, я посмотрел на Оперу, то мне представилось, как будто несколько апельсинов прямо в шкуре в целях экономии разрезали на куски, стараясь придерживаться границ между дольками, а потом эти куски в беспорядке высыпали на тарелку и подали к столу - я видел такое в подмосковном доме отдыха во время зимних студенческих каникул, и это сравнение меня не порадовало, так что принять его за базовый зрительный образ Оперы я отказался.
Когда стемнело, с теплохода, огибавшего стилобат Оперы по крутой дуге далеко вдающегося в залив мыса, слегка подсвеченные прожекторами раковины театра напомнили мне грозовые облака, белеющие на фоне темно-синей тучи - таким выглядела по контрасту восточная полусфера ночного неба , но в качестве обобщающего образа такое видение оказалось совершенно непригодным.
Экскурсия по театральному интерьеру оставила у меня не менее противоречивое впечатление. Чтобы осмотреть все сценические площадки, ты идешь вослед экскурсоводу через фойе, в которые фрагменты расположенных на разных уровнях и под разными углами зрительных залов врезаются так бесцеремонно, что сложно изломанные поверхности интерьеров превращаются в трудно разрешимые головоломки, и ты теряешь пространственную ориентацию, иногда забывая, где здесь верх, а где низ. Неудивительно, что всякий раз, когда перед нами распахивали двери очередного зала, увиденное никогда не соответствовало ожиданиям. Там, где, как казалось, имелось место только для небольшого помещения, вдруг открывался огромный концертный зал с высоким центральным нефом, в глубине которого сверкал своими трубами орган. И наоборот, привыкшее к крупным масштабам зрение, оказывалось озадачено камерностью Драматического театра . В целом от экскурсии осталось общее впечатление полного обалдения; чтобы до конца оценить архитектуру интерьера Оперы, нужно быть, по меньшей мере, ее завсегдатаем, что для туриста невозможно. Поэтому вся надежда зиждилась лишь на том, что мне все-таки удастся создать законченный образ ее внешнего облика, который до сих пор оставался неуловимым. Тогда я решил в большей мере учесть местоположение Оперы, включив в ее образ в качестве фона шедевр Ар Деко - мост через залив.
Чтобы совместить в одном взгляде Оперу и мост с некоторого отдаления, я пошел вдоль берега бухты Фарм, которая вся целиком окружена Королевским ботаническим садом. Это огромный парк, в котором растут как местные, так и привезенные со всего света деревья. Они посажены не тесно - так, что их разделяют обширные лужайки с постоянно подстригаемой травой.
Сказать, что ботанический сад полностью открыт для посетителей, было бы недостаточно. Тут и там попадались объявления примерно следующего содержания (привожу неточно, по памяти): «Дорогие посетители парка! Обращаемся к Вам с убедительной просьбой: - ходите по лужайкам, обнимайте деревья, гладьте их шершавую кожу, передавайте им теплоту Ваших рук! Располагайтесь на травяном ковре этих лужаек, чтобы подставить свои тела ласковым солнечным лучам! Кушайте и пейте на здоровье на наших полянах в семейном и дружеском кругу!». Несмотря на такой либерализм, а, может быть, благодаря нему, на лужайках парка царила идеальная чистота.
Наконец, я вышел на мыс Миссис Макгуэйр. Здесь находится каменная скамья, некогда облюбованная женой губернатора Макгуэйра (он правил Новым Южным Уэльсом в начале XIX века), как цель ежедневных прогулок. С мыса открывается изумительный вид на залив Порт Джексон, на мост, и Оперу, которые, в своей совокупности, прекрасно отразив гений места, тем не менее, опять не помогли в решении мучившей меня задачи – создание законченного ментального и художественного образа Оперы. Мост, напоминавший музыкальный инструмент, – арфу или кифару, мог бы молчаливо исполнить, например, «Послеполуденный отдых Фавна» Дебюсси, что плохо вязалось с виртуальной музыкальной темой Оперы, похожей отсюда на нескольких вполне босховского вида пташек, которые, высунув из воды головы, через задранные вверх и полупрезрительно приоткрытые клювы были бы способны проверещать только что-нибудь остро авангардное, например, песню Кейджа.
К Востоку от мыса Миссис Макгуэйр лежит бухта Вулумулу, с которой начинается район, занятый причалами и доками. Мне туда было не нужно.
Прогуливаясь по ботаническому саду, я интуитивно почувствовал, что сзади что-то происходит. Оглянувшись, я увидел, как из-под моста выходит огромный океанский лайнер. Ослепительно белый, обтекаемой веретенообразной формы, с заостренным, как у рыбы-иглы, форштевнем, лайнер насчитывал не меньше десяти палуб. Совершенно бесшумно, подобно бесплотному призраку, проплыл он перед моим очарованным взором, как чудом осуществившаяся мечта о счастье.
Из ботанического сада я двинулся в обратном направлении, чтобы пообедать в Сиднейской бухте. В кафе, мельком взглянув в зеркало, обмер: я был красен, как свежеошпаренный рак. В прохладном океанском воздухе совершенно не чувствовались лучи стоявшего в зените Солнца, и вот – плачевный результат - не защищенная головным убором, кожа лица и головы жутко обгорела. Я купил бейсболку и, щурясь от боли, натянул ее себе на голову, но было уже поздно: обгоревшую кожу пришлось лечить до самого конца поездки.
Вечером я осмотрел Сити; та его часть, что прилегает к бухте, застроена небоскребами, ввысь особенно не рвущимися, но очень разнообразными по форме: среди них встречаются и цилиндрические, и шестигранные, как карандаши, и со скошенным верхом (причем не так, как у нью-йоркского Ситикорп, - слегка, а, аж до половины высоты). По мере движения к Югу вдоль одной из улиц – Джордж-Стрит, Питт-Стрит, Филипп-Стрит, – небоскребы сменяются зданиями Викторианской архитектуры, делающими Сидней немного похожим на Лондон.
Из этих улиц я предпочитал Питт-Стрит, частично пешеходную, на которой однажды произошла неожиданная встреча: прямо передо мной посередине улицы, уплетая огромный сэндвич , стоял, одетый в шорты и тишотку, зам. директора по научной работе нашего института Маслов. Сомнений быть не могло: та же коренастая фигура; смуглый, усатый, с тем же, крайне самоуверенным, с хитрецой, выражением лица. Смущало лишь: как он мог здесь оказаться? Когда я несколько дней назад уезжал из Москвы, о каких-либо его заграничных поездках не было ничего слышно. Однако все эти вопросы обесценивались перед лицом очевидности. И я решительным шагом двинулся к нему, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Когда я подошел почти вплотную, Маслов посмотрел на меня. Да, это точно был он собственной персоной, но он меня не узнал. И, не сказав ни слова, я прошел мимо, так и не выяснив: то ли он, подобно мне, счел мое здесь присутствие совершенно исключенным, то ли не хотел себя передо мной здесь обнаружить, или же, что наиболее вероятно, Природа, изготовляя миллиарды людей, поневоле иногда вынуждена повторяться.
Особенно колоритна Макгуэйр-Стрит, почти все постройки которой являются памятниками архитектуры XIX века, среди которых старейшие (не только в Сиднее, но и на всем континенте) – Парламент (1811-1816), Казармы (1817-1819), и Монетный двор (1816). Какая, однако, юная страна!
Южнее Макгуэйр-Стрит располагается Гайд-Парк, на который выходят ложноготический Собор святой Марии – примечательный, главным образом, своим крупным масштабом, и Австралийский музей.
Гайд-парк – излюбленное место ибисов – крупных (до 50 см) птиц, которые спокойно подпускают к себе людей на расстояние до пяти метров. Белые, с черной головой, снабженной черным же, длинным и тонким, загнутым вниз клювом, ибисы весьма величественны. Спикировав на поляну, длинноногая птица не спеша складывает свои большие прекрасные крылья, потом гордо, с достоинством, вышагивает по траве, время от времени зарываясь изогнутым клювом в землю, и не обращая никакого внимания на транспорт и многочисленных прохожих.
В Австралийском музее я посетил выставку самого известного австралийского художника - Сиднея Нолана. На его картинах пустынные пейзажи Австралии, ее животный мир и ее люди увидены глазами художника-модерниста, подчас, весьма радикального. Мир ему видится, как место, в котором сгустились тревога и неопределенные угрозы метафизического характера – место интересное, но предельно опасное. На них, например, встречается антропоморфный силуэт, весь закрашенный черным цветом, кроме прямоугольника на уровне глаз, через который беспрепятственно проглядывает фон.
К Западу от Сидни Коув находится район Рокс (Скалы), с которого, собственно, и началась колонизация континента. Памятником той эпохи являются его узкие улочки, круто сбегающие к берегу Сиднейской бухты.
К нему с Запада примыкает Гавань Дарлинга (названная так в честь одного из градоначальников Сиднея). Здесь располагается крупнейший торгово-развлекательный центр, ежедневно собирающий толпы народа. Сюда я приехал по монорельсовой дороге . Национальный Морской музей и Выставочный Центр я проигнорировал, но знаменитый Аквариум не мог не посетить. Здесь меня крайне удивило одно обстоятельство. Большая часть посетителей весьма лениво прогуливались по туннелю с прозрачными стенами и крышей, проложенного по дну глубокого бассейна, бросая равнодушные взгляды на проносящихся над их головами огромных акул, бесстыдно демонстрирующих свои антропоморфные (женские) гениталии, в то время как у одного сравнительно небольшого пресноводного аквариума стояла плотная толпа, напряженно всматривавшаяся в густые водоросли, где, на первый взгляд, смотреть было не на что. Но когда я протиснулся поближе, то разглядел маленького, длиной сантиметров двадцать зверька с мохнатыми задними лапами, лопатообразным хвостом и широким клювом. «Утконос!» - догадался я, вспомнив картинку из книжки Гааке. Когда я мысленно прикоснулся к своему детству, на душе потеплело, и Австралия сразу стала ближе. Теперь мне стало понятно, почему здесь скопилось столько народа. Наверное, австралийцам с раннего детства рассказывают об утконосе – симпатичном, грациозном, совершенно безобидном зверьке с удивительной и парадоксальной внешностью, ставшем самым общепринятым символом страны.
С другой стороны, на Восток от Гайд-Парка, лежит район Пэддингтон, который, вопреки его названию, на Лондон совсем не похож. Застроенный домами колониальной архитектуры – двухэтажными, с обширными лоджиями, украшенными поверху чугунным литьем, он напоминает скорее Новый Орлеан. Район утопает в пышной субтропической растительности, он малолюден, тщательно ухожен, и непрерывно оглашаем криками каких-то экзотических птиц, которых до этого мне приходилось слышать разве, что в зоопарке, снова и снова воспроизводя образ Земного Рая.
Около знаменитого сферического фонтана Аламейн я пообедал за выставленном на улицу столом небольшого кафе. Весь персонал кафе, как и вообще вся обслуга в Сиднее – китайцы. Складывается впечатление, что белые австралийцы, по большей части, наслаждаются жизнью, а работают одни китайские мигранты. Кстати, похоже, в Австралии нет демографической проблемы – детей самых разных возрастов повсеместно очень много. Для их воспитания привлекают нянь преимущественно из Таиланда.
Чтобы увидеть Сидней сверху, я совершил экскурсию на смотровую Башню, находящуюся в центре Сити и смоделированную под башню водонапорную. С высоты 250 метров, где находится смотровая площадка, можно одним взглядом окинуть всю сложную географию города, определяемую изрезанностью береговой линии залива Порт Джексон, и хорошо виден пролив, соединяющий его с Тихим Океаном. Отсюда город предстает во всем своем грандиозном масштабе: сколько видит глаз, и даже много больше, является территорией Сиднея, площадь которого - ~1600 кв. км (площадь Москвы до ее расширения в юго-западном направлении составляла ~1000 кв. км.). В него включены территории нескольких грандиозных природных заповедников. Из-за края небоскреба выглядывала Опера, отсюда напомнившая несколько очищенных от шелухи зубков чеснока.
Экскурсия на Башню предполагает посещение аттракциона – виртуального 3D - путешествия по Австралии. В составе очередной партии посетителей я вошел в кинозал с широким экраном и круто взбирающимися вверх рядами сидений. Усевшись, я пристегнулся к креслу, надел наушники и поворотом переключателя выбрал английский язык (среди опций там еще значились тайский и мандарин ). Погас свет, загорелся экран, по нему побежали зенитные 3D пейзажи Австралии: головокружительные взлеты чередовались стремительными падениями; ты то инспектировал на вертолете стада крупного рогатого скота, пасущегося во Внутренних степях, то через тропический лес мчался на плоту по бурной реке в Квинсленде. Для меня самым интересным был пикирующий полет над Сиднеем. Нет, на меня не произвели никакого впечатления дешевые спецэффекты: рев двигателей и сильная вибрация кресла. Я получил возможность еще раз обозреть Оперу – на этот раз – с зенита. С большой высоты она мне представилась похожей на распустившуюся на водной поверхности лилию, но при быстром и угрожающем снижении эта иллюзия совсем рассеялась, и, наконец, мне пришлось согласиться с коллегой Утзона - архитектором, придумавшим самое остроумное и язвительное сравнение: сверху здание действительно напоминает групповуху совокупляющихся черепах.
По окончании экскурсии всех ее участников ждал сюрприз: на специальном стенде было выставлены картонные книжки-раскладушки, с обложек которых в душу каждого из нас глядело его собственное фотографическое изображение, наложенное на панораму Сиднея. Здесь я вспомнил, что перед входом в лифт всех экскурсантов зачем-то сфотографировали. Я решил, что эти снимки были сделаны службой безопасности, но оказалось, что преследовались коммерческие цели – оперативно изготовленный пакет, включавший панорамы Сиднея, представленные на картоне и компакт-диске, и несколько моих фотографий, стоил A$35. При этом покупать его тебя никто не заставлял: хочешь – бери, хочешь – тут оставь, но оставить на чужбине беспомощное изображение своей физии, казалось, умолявшее не покидать его, смахивало на предательство, и я оказался на него не способен. Похоже, остальные экскурсанты рассуждали аналогичным образом: сначала они недовольно нахмуривались, потом их лица теплели, и они покупали приготовленные для них помимо их воли пакеты. Бизнес всегда базируется на хорошем знании психологии!
Помимо самостоятельных исследований я принял участие в профессионально организованной экскурсии по городу. Гид был совмещен с водителем в весьма колоритной фигуре худощавого джентльмена, который в своем вступительном слове аттестовал себя не только как знатока достопримечательностей Сиднея, но и как специалиста по городской недвижимости. Желая оценить перспективность доставшейся ему аудитории как возможной клиентуры, он начал с опроса. «Кто приехал из Соединенных Штатов, поднимите руки!» - и цепким взглядом он охватил поднявшийся лес рук. «А кто из Соединенного Королевства?» - таких тоже оказалось немало. «Из Германии?» «Из прекрасной Франции?» «Из не менее прекрасной Италии?» - европейцев было уже совсем понемногу. «Индийцы есть?» - они оказалось в неожиданно заметном количестве. Встречались аргентинцы и чилийцы. Было несколько соседей – новозеландцев. «Южно-Африканская республика?» - никого. «Индонезия?» - никого. Дальше начались шутки: экскурсовод начал под одобрительные смешки присутствующих перечислять самые экзотические страны. «Вануату?» - была последняя из них. Потом, сделав паузу, спросил: «Кого я забыл упомянуть?». Я поднял руку. «?» - «Россия» - громко произнес я, и весь автобус разом выдохнул: экскурсовод был посрамлен, но принял свой промах стоически, сразу сев на место и заведя мотор.
Наш водитель проявил большую самостоятельность: он не стал колесить по центру города, а сразу направился в путь по высотам северного берега залива Порт Джексон, показывая выставленные на продажу виллы. «Как вы думаете, сколько может стоить это миленькое гнездышко с обширным тенистым садом, и прекрасным видом на залив?» - «Полтора миллиона долларов» - торжественно выговаривал водитель после интригующей паузы. Чтобы сделать поездку интересной для всех, эту рекламу он перемежал сеансами, в которых много и увлекательно рассказывал о Сиднее, то и дело останавливая автобус на смотровых площадках, откуда открывались изумительные виды на заставленные яхтами бухты залива Порт Джексон. У нашего гида была прекрасная дикция, благодаря чему я его полностью понимал, даже, несмотря на особенности австралийской фонетики. (Например, слово beach (берег) вместо «би-ич», как положено, он произносил как «бе-ач») .
Наконец, нам открылось самое волнующее зрелище – выход залива Порт Джексон в Тихий океан, а, точнее, в Тасманово море. Было что-то очень притягательное в зрелище двух невысоких, но крутых обрывов, за которыми синел безбрежный океан. Может быть, дело в контрасте между упирающимся в береговую линию взором и взором, убегающим в ограниченную только линией горизонта даль, контрасте, символизирующем бесконечность.
Крайней точкой нашей экскурсии стал расположенный на берегу моря городок Мэнли, на чей широкий песчаный пляж в любую погоду набегает океанский прибой. Мне так здесь понравилось, что впоследствии я каждый день выкраивал время, чтобы съездить сюда искупаться – благо на теплоходе из Сиднейской бухты в Мэнли можно добраться за полчаса. Вода здесь чистая и теплая – градусов двадцать пять. Единственная неприятность возникает при сильном волнении (мне приходилось видеть прибой высотой до трех метров) – в этом случае можно купаться только в пене. Идти на риск не позволяет бдительность местной спасательной станции.
Здесь меня постигла еще одна неприятность, - неудачей закончилась моя попытка попробовать мясо кенгуру.
В Мэнли посередине пляжа на бетонных сваях стоит элегантное здание ресторана. Однажды я из любопытства, поднявшись по узкой лесенке, зашел в его просторный, выходящий сплошным остеклением на море, зал. Ознакомившись с меню, я обнаружил в нем бифштекс из мяса кенгуру за A$35. Цена меня устроила, и я попытался сделать заказ, подойдя к стойке бара. В ответ официант, смерив меня взглядом, сообщил, что в зале все столики заказаны, поэтому меня обслужить не могут, но я могу выпить аперитив в баре. В ответ я сказал, что хотел бы не выпить, а пообедать. «Что вы хотели бы заказать?» посмотрел он на меня испытующе. «Бифштекс из мяса кенгуру» - ответил я. «К сожалению, у нас все столики заняты» - против всякой очевидности сказал он. Ревниво оглядев едва ли на четверть заполненный зал, я с вызовом спросил, на какое ближайшее время могу сам оформить заказ. «Попробуйте заглянуть после двух» - вымолвил метрдотель, но его слова прозвучали малообещающе.
Я пребывал в недоумении: почему мне дали от ворот поворот? Первая версия – я нарушил дресс-код – на мне были шорты, рубашка с короткими рукавами, и жилет цвета хаки, в то время, как посетители ресторана, преимущественно дамы средних лет, хотя они и не в вечерние платья были одеты, отличались подчеркнутой элегантностью костюмов и причесок. Конечно, метрдотель вполне мог потребовать, чтобы я переоделся, но, по-видимому, он решил, что это мне не поможет стать приемлемым для собирающегося здесь общества, т.е. я не прошел фейс-контроль.
Вторая версия состояла в том, что существует неписанное правило: иностранцев кенгуриным мясом не кормить, чтобы не нарушать доверительные, строго интимные отношения, установившиеся между жителями Австралии и ее аутентичной фауной (т.е. поедание мяса кенгуру носит мистический, ритуальный характер, и разрешено только для своих). Так, или иначе, я смирился, и на кенгуриный бифштекс больше не претендовал.
Между тем приближался Новый год. Об этом напоминали развевавшиеся на каждом фонарном столбе одинаковые сильно вытянутые в вертикальном направлении красные флаги с надписью желтого цвета: «ВСТРЕЧА НОВОГО, 2008 ГОДА». Свое участие во встрече Нового года я себе представлял так: с бутылкой sparkling`а (игристого вина) и стаканом я прихожу, скажем, в Ботанический сад, и устраиваюсь там на травке в ожидании фейерверка. Но, прочитав в газете, что в новогоднюю ночь на берегах залива ожидают толпу ориентировочно в один миллион человек, я забеспокоился. Поэтому, когда я увидел объявление о том, что на новогоднюю ночь за A$350 продаются места в выходящий на пристань ресторан Сити Экстра (в цену был включен праздничный ужин и напитки в неограниченном количестве), то, недолго думая, купил билет.
Торжество начиналось в восемь вечера. Подходя к бухте, я понял, насколько разумно поступил: на всей ее площади вплотную друг к другу стояли люди, занявшие свои места чуть ли не с самого утра; чтобы пропустить счастливых обладателей билетов, портье и несколько полицейских поддерживали в толпе узкий проход от ее внешней границы до входной двери ресторана. По обеим сторонам узкого коридора, тесно прижавшись друг к другу, с выражением спокойного терпения стояли смуглые черноволосые люди явно азиатского происхождения, но белые австралийцы здесь присутствовали лишь в качестве моих попутчиков.
Расположенный на втором этаже ресторанный зал имел окно шириной во всю стену, выходившую на Сидни Коув. Мой столик (№ 709!) стоял вплотную к окну, так что Мост я мог видеть, не вставая с места. Худощавый молодой официант – Майкл – принес мне бутылку полусухого Шардонне местного производства, выбранного мной после изучения многостраничной винной карты. Так как я был один, надо мной взяла шефство сидевшая за соседним столиком супружеская чета из Англии – солидный, так же, как и я, бритоголовый Питер и симпатичная общительная Энн, оба примерно пятидесяти лет. Мы очень мило общались, я даже сплясал с Энн; единственное, что было встречено моими новыми знакомыми неодобрительно, так это провозглашенный мною тост в честь Ее Величества Королевы. Чем это могло не понравиться, не понятно, ведь Королева Великобритании формально считается в Австралии главой государства; возможно, мне ошибочно приписали континентальные республиканские предрассудки, и связанное с ними ерничество – и это нам-то, русским, всегда (в том числе сейчас) жившим при царях!
Между тем Новый год неуклонно приближался. Все внимание было приковано к Мосту, на боковой поверхности которого обнаружилось круглое, диаметром метров тридцать, табло. На нем разноцветными лампочками высвечивались мгновенно сменявшие друг друга изображения и символы, которые оставались для меня совершенно непонятными, пока одна за другой не загорелись цифры: «2», «0», «0», «8», и «;», и Мост взорвался фейерверком. Фонтаны огня били, начинаясь от верхнего края арки, одну за другой образуя светящиеся дуги разных цветов и консистенции: то это были облака, состоявшие из мириадов мерцающих точек, то напоминали сплошные языки холодного пламени Бунзеновской горелки, то сменялись снопами традиционных, горящих ровным светом ракет. Каждый новый залп встречался восторженным воем миллионной толпы, и я временами диву давался, чему же все они так исступленно радуются. Некоторые из посетителей ресторана вышли в разбитый перед рестораном узкий палисадник, отгороженный от бухты и от бушевавшей в ней толпы металлическим забором; здесь росло несколько деревьев, на которые залезли охваченные энтузиазмом молодые девицы, охотно демонстрируя стоявшим внизу мужчинам не только свои коленные чашечки, но и «весь сервиз». Фейерверк длился целых пятнадцать минут, и закончился залпом, в результате которого два десятка образованных огненными точками сфер выстроились вдоль дуги, воспроизведшей арку Моста, но уже на высоте примерно триста метров над ним – толстый, мерцающий тысячами огней жгут, казалось, не только соединил два берега залива, но и восстановил Связь Времен. Людские толпы оглушительно взревели – это была кульминация праздника, после чего все начали расходиться. Тепло попрощавшись со своими англичанами, засобирался и я. Это было весьма разумно: усидев бутылку Шардонне, для встречи Нового года я заказал себе вместо Советского шампанского, которого здесь не подавали, бутылку sparkling`а, выпил ее наполовину, так что был уже изрядно подшофе.
Когда я вышел, толпа уже схлынула. Одиночные прохожие деловито шли в одном направлении – вглубь города. Прогуливавшейся публики не было. Тут и там зажигались транспаранты: «Подходы к Опере закрыты». Да и было бы странно прогуливаться по улицам, по щиколотку заваленным мусором: пластиковыми бутылками, упаковкой от еды, какими-то коробками, пакетами, и т. п.
Я без проблем добрался до своего «Кембриджа», а утром проснулся без головной боли – качество австралийского вина оказалось отменным.
III. Канберра и Мельбурн
Плановая экскурсия в Канберру состоялась еще до нового года. На этот раз гид-водитель оказался темперамента довольно флегматичного, и лишней информацией экскурсантов не грузил. Мы ехали по великолепной автостраде, проложенной по умеренно гористой местности. Неповторимость ей придает то обстоятельство, что древесная растительность представлена эвкалиптами, которые сильно отличаются от других видов лиственных деревьев. Эвкалипты не любят расти близко друг к другу; между высокими деревьями всегда сохраняется достаточное расстояние, чтобы они воспринимались не как роща, а по отдельности. При этом в первую очередь обращаешь внимание не на крону, а на очень выразительные, в крупных продольных складках, гладкокожие стволы. На ровных местах эвкалипты растут еще разреженнее, между ними втискиваются более или менее обширные поляны и низкорослый кустарник – местность превращается в «буш». На горизонте синеют невысокие покатые горы – в целом пейзаж юго-восточной Австралии вполне вписывается в представление о счастливой Аркадии. После примерно трехчасовой поездки, в связи с участившимся появлением домов, я понял, что мы въезжаем в Канберру.
Канберра была построена в начале XX века на месте деревушки, давшей ей имя, по сути – на голом месте, что позволило ее создателю – архитектору Уолтеру Берли Гриффину - спланировать город, который бы идеально соответствовал самым последним представлениям о том, как должна выглядеть столица цивилизованного государства. Он расположен в долине, окруженной четырьмя холмами. С холма Энсли Канберра предстала перед нами в виде огромного парка с искусственным озером Берли Гриффин посередине. В центре композиции находится шедевр постмодернистской архитектуры - здание Парламента, вписанное в пологий искусственный холм, так что создается иллюзия, будто его кровлей является аккуратно подстриженный травяной газон. Остальные городские постройки буквально утопают в море зелени, так что Канберра не похожа не только на столицу, но и вообще на город. Может быть, она и есть – город будущего?
Еще одной достопримечательностью Канберры является бьющий с поверхности озера 137-метровый столб воды - фонтан Капитана Кука, являющийся копией женевского Jet d’Eau.
Спустившись с холма, мы начали столичную экскурсию с Национального музея Австралии, находящегося на полуострове, с трех сторон окруженном озером, Здание, представляющее собой огромный объем, ограниченный множеством пересекающихся друг с другом под немыслимыми углами причудливо выгнутых и окрашенных в разные цвета поверхностей, вызывает у зрителя настоящее изумление – как это НЕЧТО может вообще преспокойно стоять, вместо того, чтобы тотчас обрушиться! Изнутри музей выглядит не менее причудливо, чем его наружность. Он заполнен инсталляциями, как предметными, так и видео, в том числе и интерактивными, призванными раскрыть во всех его аспектах – историческом, этнографическом, географическом, экологическом, - явление в сферах Природы и Духа, носящее имя Австралия. Рассматриваемая как целое, экспозиция представляет собой настоящей гимн Австралии. Ничто, чем может гордиться страна, здесь не забыто. Это - выражение подлинного, вдохновенного патриотизма!
У меня наибольший интерес вызвали богато здесь представленное искусство коренных жителей страны. Картины художников – аборигенов вполне могли бы быть написаны инопланетянами.
Идя на звуки туземной музыки, я вошел в расположенный на отлете слабо освещенный зал. Одетые в красные набедренные повязки, покрытые разноцветной татуировкой, фигуры аборигенов медленно двигались в ритуальном танце под бой барабанов, пение хора и тягучие звуки деревянных духовых инструментов. Туземная музыка всегда волнует как-то по-особенному, пробуждая самые глубинные эмоции и представления, заставляя прислушаться к Древнему в себе. Здесь я и провел остаток времени, отведенного на Национальный музей.
Следующим в нашей программе числилось посещение парламента. Через фойе, колоннада которого смоделирована под стволы эвкалиптов, мы проследовали в величественный Большой Зал, - место проведения торжественных церемоний, достопримечательностью которого является самый большой в мире ковер, в увеличенном масштабе воспроизводящий картину известного австралийского художника Артура Бойда, на которой - деревья, деревья, деревья… Оттуда мы проследовали в зал Палаты Общин, в оформлении которой превалирует зеленый цвет того оттенка, который характерен для листвы эвкалиптов. Казалось, строители Парламента стремились сделать его продолжением герба Австралии, кстати, размещенного тут же, над входом в здание, куда входят кенгуру, эму (австралийский страус) и ветки эвкалипта.
Помещение Палаты Общин просторно, удобно, выглядит изысканно-просто и одновременно величественно. На это нам указал экскурсовод, пожилой худощавый мужчина респектабельной внешности, с палочкой. Он говорил на безупречном английском, рассказывая не только о парламенте, но давая очерк политической истории Австралии в новейшее время. Для экскурсантов это было слишком серьезно – они бы предпочли услышать пару анекдотов, или дурацких шуток, столь характерных для рядовых гидов, поэтому не скрывали, что им скучно – зевали, шумели, переговаривались между собой. Мне было обидно за этого достойного человека, явно знававшего в своей жизни лучшие дни. Тем не менее, и мне показалось, что камерный характер политической жизни Австралии – этой тихой заводи, куда почти не проникают бури, сотрясающие современный мир , не дотягивает до масштаба здания Австралийского парламента.
Переехав по мосту на другой берег озера, мы отправились в Австралийский Военный Мемориал, посвященный участию Австралии во всех войнах, которые вел Запад: в Первой и Второй мировых войнах, в Корее и Вьетнаме. Австралийцы в чужих войнах сражались храбро, и несли в них очень большие потери. (Например, в сражении при Галлиполи (1915 г.) австралийско-новозеландский экспедиционный корпус погиб почти полностью). В Мемориал входят стилизованный под храм зал, где находится могила Неизвестного Солдата и великолепный Военный музей, один из богатейших во всем мире, хотя, за исключением эпизодической бомбардировки японской авиацией в 1942 году города Дарвин, территория Австралии нападению никогда не подвергалась.
После посещения Мемориала наш гид-водитель показывал нам посольства самых крупных стран мира. Российское посольство он проигнорировал, но я по этому поводу не скандалил: на город уже спускалась ночь. Обратный путь проходил в полной темноте. Как вы думаете, какой фильм прокручивали нам по видео? Правильно: «Крокодил Данди».
В наступившем новом году я вдруг обнаружил, что все, что меня интересовало в Сиднее, я уже посмотрел, - по крайней мере, по первому разу, - и у меня появилось желание за оставшиеся дни посетить Мельбурн, до которого всего каких-то 500 километров. На вокзале я купил билеты на ночные поезда туда и обратно, так, что на ознакомление с Мельбурном у меня был целый день – 2 января.
И вот от вокзала Мельбурна я направляюсь в пешую однодневную прогулку, описывать которую шаг за шагом было бы непростительным занудством. Поделюсь лишь отдельными впечатлениями об этом городе.
Совершенно невольно я постоянно сравнивал между собою два города, между которыми, казалось, имеется много общего. Оба - столицы штатов: Сидней – Нового Южного Уэльса, Мельбурн – Виктории; у них близкая численность населения – 4,6 и 4,2 миллиона соответственно, они возникли почти одновременно – в 1813 и 1826 годах. Тем не менее, эти города различаются между собой довольно сильно, и, прежде всего, своим расположением. Для Сиднея решающим является то, что внутри него находится огромный разветвленный морской залив, и город буквально нежится на его берегах, приобретая, несмотря на высокую деловую активность, уникальный курортный облик. Центр же Мельбурна находится на некотором отдалении от большого морского залива порт Филипп, на небольшой речке Ярре, и поэтому выглядит, как обычный европейский/американский сильно урбанизированный мегаполис. Сиднейские небоскребы собраны в одном месте и аккуратно подстрижены под одинаковый, довольно скромный рост. В Мельбурне же они глядятся наглыми выскочками, меряющимися друг с другом своим ростом и причудливостью. Кажется, что и улицы в Мельбурне ;же, и больше заполнены транспортом и пешеходами, чем в Сиднее.
Мне больше всего понравились те районы города, которые немного напоминают Сидней – Парламентский холм и Королевский Ботанический сад. В последнем я долго и тщетно пытался проникнуть внутрь ограды, окружающей Дом Правительства, но, в конечном итоге, удовлетворился красивым видом на изящное белое здание, открывшемся мне из-за забора из колючей проволоки – государственные тайны штата Виктория, вне всякого сомнения, очень нуждаются в такой серьезной защите.
В Ботаническом саду расположен Храм Памяти – еще один мемориал погибшим в войнах австралийцах. Это – любопытный гибрид зиккурата и Парфенона, смоделированный, как утверждается, с малоазийского Галикарнасского Мавзолея (не знаю, не видел). За порядком наблюдали два стража, одетые в ковбойские костюмы и вооруженные длинными револьверами времен освоения Австралии первыми поселенцами, выглядевшие не как исторические, а скорее, как опереточные персонажи. Под их подозрительными взглядами я поднялся на смотровую площадку, откуда открывается замечательный вид на город – на Ботанический сад с красивым Орнаментальным озером, на белую башенку Дома Правительства, на обставленную небоскребами Ярру. Отсюда был виден даже залив Порт-Филипп, белевший барашками расходившихся от свежего ветра волн.
На Парламентском холме мне так понравился неоготический собор святого Патрика, что я начал искать, кто бы меня на его фоне сфотографировал. Тут поблизости остановился автобус с китайцами, и я попросил первого вышедшего из двери сделать фотоснимок. Я пользовался пленочной камерой, и только по приезде домой убедился, что китаец только сделал вид, что нажал на спуск – снимка св. Патрика на пленке не обнаружилось .
Еще на Парламентском холме я обратил внимание на домик, в котором прошло детство капитана Джеймса Кука – в 1933 году он был в разобранном виде доставлен сюда из Шотландии. Это еще один из множества памятников Куку, которые в Австралии встречаются так же часто, как памятники Ленину – в России, хотя первый заслуживает памятников несравненно в большей степени, чем второй – ведь Кук открыл Австралию, а Ленин попытался Россию закрыть.
Из светской архитектуры Викторианского периода на меня наибольшее впечатление произвели Королевский Выставочный Зал, напоминающий лондонский музей Виктории и Альберта, и Государственная библиотека Виктории, с ее непропорционально большим куполом, а из современной архитектуры – постмодернистский Технологический институт, фасады которого украшены множеством эркеров разных размеров и разнообразной формы, а также театр на Федерэйшн-Сквер, с его остекленным атриумом, похожим на груду ледяных кубиков. Тем не менее, должен признаться, что по мере того, как я блуждал по городу, я все больше попадал под очарование и викторианских Суонстон-Стрит и Флиндерс-Стрит, и застроенных суперсовременными зданиями берега Ярры, и Чайнатауна, с его яркими вывесками и традиционными воротами. Всматриваясь в доселе незнакомый тебе город, начинаешь относиться к нему непредвзято, и он раскрывает для тебя все, что в нем есть интересного и оригинального.
Когда я к вечеру я вернулся на железнодорожный вокзал, отдающий математикой из-за стоящего перед ним во всю его ширину навеса с синусоидальным профилем, впечатления о городе слились в одно целое и окуклились, образовав законченный образ, который я с удовлетворением поставил на внутренний учет.
Обратный рейс в Сидней проводился железной дорогой в другом формате, чем поездка из Сиднея в Мельбурн. Вместо прямого поезда использовалась комбинированная схема: в Мельбурне нас посадили на автобусы, на которых нам предстояло проехать триста километров до городка Кэнди, где нас ждал поезд до Сиднея. Дорога проходила по совершенно однообразной плоской равнине, которая представляла собой буш – группы деревьев и кустов, перемежаемые травяными полянами. Иногда на них был виден пасшийся скот, но ни разу не попадались какие-нибудь постройки: полное безлюдье, и так все триста километров пути. Шоссе было прямым и ровным; на нем нас никто не обгонял, и мы никого не обгоняли; за три часа водитель не только ни разу не остановился, но даже совершенно не менял скорости движения: мотор все время гудел на одной непрерывной ноте, что вместе с бесконечной повторяемостью пейзажа порождало ощущение ирреальности происходящего: казалось, что мы попали в замкнутый круг. Тем не менее, я глядел в окно: делать больше было нечего. Мимо летели верстовые столбы. Изредка попадались знаки, которые я расшифровал как «осторожно, кенгуру». Тогда я поставил себе цель: заметить хотя бы одно животное. Если не удалось отведать его мяса, то хоть на него посмотреть. Но напрасно всматривался я в пролетающий мимо буш, над которым уже сгущались сумерки. Кенгуру я так и не увидел. Но эта гонка по австралийской равнине заняла свое законное место в моем обобщающем образе Австралии, тогда как Мельбурн из него выпал – он остался наособицу, сам по себе.
В Кэнди мы прибыли в одиннадцать ночи, и, выйдя из кондиционированных автобусов, погрузились в убийственный сухой зной. Здесь можно было полностью оценить преимущества овеваемых океанскими ветрами прибрежных районов по сравнению с раскаленным нутром континента.
Когда я проснулся на следующее утро, поезд уже шел берегом Тасманова моря. Изрезанная глубокими бухтами, гористая береговая линия очень живописна. Местность здесь уже нельзя было назвать бушем – теперь это был настоящий лес. Далеко выступавшие в море мысы были один красивее другого: поезд шел как бы среди роскошных декораций. Но и на побережье признаки человеческой жизни были немногочисленны: все-таки Австралия по сравнению с другими, – слабозаселенная страна.
IV. Сфинкс в тихой заводи
Подведя итоги, я понял, что теперь для меня Австралия – это Большой Сидней, к которому приторочены огромные необозримые пространства буша и полупустынь, на полпути к которым где-то затерялся плод абстрактного мышления – маленькая Канберра, а Мельбурн – сам по себе. Эта моя Австралия – благословенное место, тихая заводь, которую бушующие над миром бури иногда лишь слегка задевают своим крылом. Сидней - не Нью-Йорк Южного полушария, - ибо он не стремится, сконцентрировав в себе энергии и амбиции окружающего мира, выйти за свои пределы. Его стихия – основательность, спокойная деловитость, любовь к Природе и умение наслаждаться радостями жизни.
Итак, Австралию я для себя понял. Но у меня была еще и вторая цель – создание для себя цельного, законченного, - знакового - образа Сиднейской Оперы, и это мне так и не удалось. Всякий раз, когда я пытаюсь представить ее в своем воображении, она выглядит по-иному – то в одном аспекте, то – в другом, и всегда неожиданно и непредсказуемо. И я постепенно пришел к мнению, что это неспроста, что Опера символизирует не Сидней, и даже не континент – Австралию, а всю нашу противоречивую и непредсказуемую Современность. Сиднейская Опера – это новый Сфинкс, который задает нам вопросы, на которые мы не знаем ответов, поэтому этот архитектурный шедевр так волнует жителей всей планеты, именно по этой причине он привлекает миллионы туристов со всего мира. И нет ничего удивительного в том, что он был построен датчанином именно здесь, на краю света. Где еще, кроме как в вынесенном за скобки месте, можно было, в стремлении достигнуть какой-то до конца непонятной цели постоянно переделывая, строить его в течение 14 лет, втрое превысив плановый срок, и в 15 раз превзойдя первоначальную смету?
Так я вышел из положения, найдя оправдание для своей неудачи.
Траектория моего паломничества вынесла меня на окраину Запада: дальше пути уже не было, и я круто повернул назад, к истокам западной цивилизации - в Европу, совершив свою следующую поездку в самое ее сердце – Париж.
Гонконг
Мое знакомство с Гонконгом произошло совершенно неожиданно, как побочный продукт поездки в Австралию. Мне бы и в голову не пришло сделать его посещение самоцелью - Гонконг никогда не попадал в круг моих интересов.
В детстве я про Гонконг слыхал – его имя звучало как удар судового колокола: «гонг-конг!», так что образ был чисто звуковым, - никаким зрительным впечатлением он не сопровождался. Впоследствии музыкальный образ дополнился ментальным, в котором Гонконг, наряду с Гибралтаром и Макао, стал представляться проходным двором, клоакой, где плетутся сети шпионажа, процветают проституция, наркомания и азартные игры. И, наконец, пик всеобщего внимания к Гонконгу наступил, когда Англия сдала свою бывшую колонию коммунистическому Китаю. Я отнесся к этому факту резко отрицательно; было это тем более несправедливо, что Гонконг, наряду с Сингапуром, Тайванем, и Кореей, ставший одним из «азиатских тигров», на китайской территории был островком экономического процветания. Было мне, также, известно, что после поглощения Гонконга Китаем, в первом было решено на некоторое время сохранить капитализм (принцип: «одна страна, две системы»).
Вот и все, что я знал, когда самолет шел на снижение над Гонконгом, выглядевшим сверху точь-в-точь, как его собственная географическая карта – полуостров Коулун, тянущийся к острову Гонконг, отделенному от материка узким проливом, и стоящий от них в сторонке остров Лантау, где располагается аэропорт.
Из аэропорта по железной дороге я доехал до площади Сентрал-Плаза на острове Гонконг. Когда-то здесь находился центр британской колонии – город Виктория. Еще при колониальной администрации викторианский и георгианский город был полностью снесен, и на его месте вырос современный деловой центр - квартал небоскребов. Подивившись на самый великолепный из них – штаб-квартиру международного банка HSBC (буква H здесь означает Hong Kong), я двинулся по направлению к возвышающейся над островом зеленой горе - пику Виктория. По дороге я пересек несколько улиц, подобных которым мне нигде видеть не приходилось, - их тротуары двухъярусные. Вторые ярусы соединены пересекающими улицу мостами, так что они выполняют двойную функцию: убирают пешеходов с мостовой, и удваивают количество выходящих на улицу магазинов. По улицам курсируют восхитительные двухэтажные трамвайчики самых разных цветов, украшенные разнообразными рисунками. Их художественное оформление ни разу не повторяется. Стоя на втором ярусе тротуара, я долго любовался зрелищем вереницы дефилирующих мимо меня коротких вагончиков, демонстрировавших мастерство, хороший вкус и неисчерпаемость фантазии местных дизайнеров.
Наконец, я подошел к станции фуникулера, доставляющего многочисленных туристов на вершину горы, на высоту 650 метров. Отстояв приличную очередь, я занял место в косопузом вагончике. По мере того, как он набирал высоту, через просветы между деревьями было видно, как, удаляясь, опускаются вниз стволы небоскребов, и в поле зрения вступает поверхность омывающего остров моря. И вот я выхожу на смотровую площадку, откуда открывается один из красивейших в мире видов. Ярко светившее Солнце освещало синий морской пролив между островом и материком, берега которого были заставлены сверкающими белизной кораблями. Между круто обрывающейся вниз горой и проливом лежала Виктория (так я буду дальше по старой памяти называть островную часть Гонконга), из почвы которой вырастал лес высоких, стройных, отдававших голубизной, небоскребов. Их вершины находятся ниже уровня смотровой площадки, и наблюдателю кажется, что он парит над прекрасным, сказочным городом. По контрасту городская застройка материка выглядела плоской и ординарной; будучи лишена выразительности, присущей Виктории, она казалась ей посторонней.
Впечатление несовместимости островной и материковой частей Гонконга только усилилось, когда я, уже на обратном пути в Россию, обследовал район Коулун. В отличие от Виктории, как внутри, так и снаружи имеющей вполне европейский вид – даже большинство надписей выполнены латиницей, - Коулун предстает городом азиатским. Его широкие улицы со всех сторон густо перекрыты - сверху – горизонтальными, по бокам – вертикальными - разноцветными, покрытыми крупными иероглифами рекламными щитами. Фасады многоэтажных домов, с наляпанными на их обшарпанные стены наружными кондиционерами, выглядят неухоженными и неряшливыми. Улицы сплошь заполнены ревущим транспортом, – вместо симпатичных трамваев по ним носятся покрытые агрессивной рекламой двухэтажные автобусы, которые, хотя они такие же, как в Лондоне, о Лондоне нисколько не напоминают, - настолько различается контекст. В том, что, наряду с внешним обликом города, изменился и характер прохожих, я убедился очень скоро, когда начал спрашивать дорогу. В отличие от нормальной для любого западного города реакции – внимания к вопрошающему, - я столкнулся с тем, что часть из прохожих, к которым я обращался, вообще меня игнорировали, другие на мой вопрос реагировали едва заметным отрицательным движением головы, даже не удостаивая меня взглядом. О чем это свидетельствовало - о поголовном незнании английского языка, о китайской ксенофобии, или об элементарном хамстве – выяснить не удалось, но это стало препятствием в моем знакомстве с Коулуном, которое пришлось быстро свернуть. Расскажу о нескольких эпизодах моего в нем пребывания.
Выйдя из поезда на станции «Коулун», я из туннеля по эскалатору поднялся наверх, очутившись в здании цилиндрической формы со сплошными стеклянными стенами, и начал искать выход наружу. Не найдя выходных дверей на первом этаже, я стал подниматься все выше, пока не добрался до четвертого, где мне, наконец, удалось выйти на асфальтированную площадку, окруженную многоквартирными домами. Пытаясь пройти между ними, я всякий раз упирался с забор, в котором не существовало никаких проходов, кроме металлических дверей с кодовыми замками. Обойдя их по кругу, я спросил у попавшегося по дороге охранника, как мне выйти в город. «Выход в город только через это здание» - показал он мне на цилиндрический павильон, из которого я только что вышел. Войдя в него, я начал спрашивать всех подряд, как мне выйти в город. Мне неизменно показывали куда-то вниз. В итоге я вернулся на первый (по-ихнему – нулевой) этаж, где наружные двери напрочь отсутствовали. Чуть не плача от невозможности выбраться, я обратился к пожилому китайцу, как я понадеялся, еще заставшего благотворные времена британского господства. Я не ошибся. Дружелюбно мне улыбнувшись, он на чистом английском языке вымолвил: «Нет ничего проще», и подвел меня к стеклянной стене, которая сразу раздвинулась, выпустив меня наружу.
Проходя по улице, я заметил небольшую, в десяток ступеней, лесенку, ведшую на широкий плац. На этой площадке группа китайцев, человек двадцать, в европейских костюмах выполняла какой-то странный медленный танец с мечами. Я говорю «танец», потому, что это было больше всего похоже на танец, хотя музыки не было. На просторном плацу, кроме «танцоров» и меня, больше никого не было. От этого странного зрелища мне стало не по себе, и я быстренько смылся.
Я ожидал на станции прибытия поезда, когда мое внимание привлек истошный крик. Метров в двадцати от меня мужчина, выглядевший, как интеллигентный азиат, возможно, филиппинец или японец, по-английски орал на нескольких одетых в мундиры китайских чинов – то ли полицейских, то ли железнодорожных служащих, тупо и молча на него уставившихся. Самым часто повторявшимся словом было “Fuck!”. Я не знаю, чем он был недоволен, но, проведя в Коулуне всего несколько часов, я полностью разделил выражаемое им отношение к местным нравам.
Закончив свою экскурсию по Коулуну, перед тем, как направиться в аэропорт, я снова вышел к проливу, чтобы в последний раз взглянуть на остров Гонконг. Застроенный красиво высящимися на фоне конической горы стройными, закругленными сверху, как фаллосы, голубыми башнями, город Виктория выглядел отсюда по-европейски элегантным. Мне он представился анклавом Запада, окруженным наступающей на него со всех сторон враждебной, непонятной и устрашающей Азией. И мне стало грустно и больно от ощущения бесконечной уязвимости цивилизации, которую я считаю своей духовной родиной.
Париж
I. Мой Париж
О Париже я услышал в самом раннем детстве: у моих родителей был набор граммофонных пластинок, среди которых имелся шлягер «Под крышами Парижа». Он начинался двумя французскими словами: «А Пари, а Пари», а дальше шел текст по-немецки, что-то вроде «зинд ди медельз зо зюсс» , и все, о чем дальше пелось, было совершенно непонятно. Так у меня слово «Париж» оказалось прочно связано со словом «крыши».
В следующий раз Париж возник передо мной при чтении романа Гюго «Собор Парижской Богоматери», после чего в моей памяти на всю жизнь сохранился темнеющий на фоне ночного неба силуэт храма, высящегося над сплетением узких, заполненных нищими калеками, средневековых улочек, по которым позже, читая романы Дюма, я иногда сопровождал мушкетеров то в Лувр, то в тюрьму Консьержери.
Когда мы изучали в школе Новую историю, с картинки из учебника в мой мозг попало изображением Бастилии, штурмуемой восставшим народом в 1789 году, и застряло там навсегда.
Кроме того, каждый год на листке отрывного календаря 18 апреля я прочитывал надпись «День Парижской Коммуны», и эта лишенная зрительного образа абстракция тоже въелась в мою память.
Понемногу мой Париж пополнялся из доступной литературы (у нас в доме почти не было книг довоенных или дореволюционных изданий), например:
«Если бы я был Вандомской колонной, я бы женился на пляс де Конкорд».
Но по-настоящему Париж ворвался в мою жизнь только после московских гастролей Ива Монтана. Из ставших необыкновенно популярными и захвативших меня песен не только повеяло вольнолюбивым духом этого города, но и посыпалась топонимика, например: «лё гран бульвар де Италья», «лё Лепик», и другие названия – образ Парижа стал звуковым, то есть более абстрактным.
По мере того, как я читал литературу, смотрел фильмы, посещал художественные выставки, отдел моей памяти, помеченный словом «Париж», и дальше пополнялся как иконограммами – силуэтом Эйфелевой башни с картин Делоне и Шагала, коровинским бульваром Капуцинов, Сеной, которая на картинах Марке была не рекой вовсе, а визуализированным понятием реки, которые никогда пространственно не развертывались – для этого им не хватало материала , - но за счет своей сжатости достигали немыслимой интенсивности, так и все новыми словами, мысленными и музыкальными образами, которым не было конца - этот город человечество своим вниманием не обделило. В результате образ Парижа оказался необыкновенно насыщенным, изобиловавшим сжатой информацией, что порождало ощущение его полноты - мне начинало казаться, что я знаю о городе все, по крайней мере, все самое главное, что Париж всегда во мне и со мной. По этой причине я, по-видимому, и начал свое паломничество не с Парижа, а с тех городов, которые хранили свои тайны про себя.
Но в ходе моих первых зарубежных поездок во мне все больше пробуждалась эстетическая потребность и, наряду с первоначальными познавательными целями, росла жажда любования прекрасным. Теперь я больше не мог удовлетвориться своим абстрактным знанием Парижа (которое, впрочем, тоже оказалось мнимым), я возжаждал насладиться его чувственным созерцанием.
Перед поездкой я провел тщательную подготовку, проведя систематическое ознакомление с городом по имеющейся литературе. Уже здесь меня ожидали сюрпризы. Проштудировав карты и фотографии города, сделанные с птичьего полета, я обнаружил, что город гораздо обширнее, чем это мне представлялось. Так как образ Парижа в моей голове был очень концентрированным, то он мне казался весьма компактным. Нотр Дам, Эйфелева башня, Сакре-Кёр, пляс Этуаль, в моем воображении соседствовавшие друг с другом, оказались разнесены на значительные расстояния. Такой большой Париж меня не на шутку встревожил – меня начали посещать сомнения в правильности моих устоявшихся представлений.
Зная, что французы ревностно относятся к своему языку, я, прибегнув к помощи лингафонных курсов, взялся за освоение разговорного французского – в молодости я самостоятельно научился по-французски читать , но речевой практики у меня никогда не было, и эту нехватку пришлось энергично восполнять. Потом оказалось, что толку от этих занятий было чуть, но они, все же, сыграли положительную роль, сместив фокус моего внимания, до этого ориентированный преимущественно на англосаксов, в сторону романской культуры.
II. Галопом по Парижу
По прибытии в аэропорт Шарль де Голль я решил сразу же опробовать свой французский при прохождении пограничного контроля, заранее составив цветистую приветственную фразу типа «Вы так же прекрасны, как Франция». Симпатичная пограничница на нее живо отреагировала, но тут я совершенно онемел, не в силах вспомнить ни одного французского слова, и женщина разочарованно потянула «ааа…», - и этот несостоявшийся диалог стал только прелюдией аналогичных последующих неудач.
Меня поселили в отеле Леброн на улице Лямартэн, в районе Гран Опер;. Здесь город иссечен пучками пересекающихся под разными углами улиц, застроенных похожими друг на друга домами: Шатоден, Мобёж, Кадэ, Бюффо, Фобур Монмартр, в которых я вечно путался, и испытывал облегчение, лишь, когда выходил на Рю Лафайет, - последнюю было уже невозможно перепутать, так как она упирается в кремовый торт Опер; Гарнье
От Оперы иду по авеню де ль`Опер; до площади Мальро, по которой мимо театра Комеди Франсез выхожу к улице Риволи, а с нее сворачиваю на улицу де ля Моне, что ведет на остров Сите по Новому мосту,
справа - площадь Вер-Галан, там Генрих IV едет на коне навстречу своей мессе ,
за его спиной – тюрьма Консьержери, - ее можно узнать по двум круглым башням, - где в камере смертников, спиной к посетителям, сидит одетая в черное Мария Антуанетта, готовясь к завтрашней казни;
за тюрьмой – роскошная, сверкающая позолотой изгородь дворца Правосудия, - по его парадной лестнице снуют судейские и подсудные;
над ним вздымает свой чертог светящаяся своими калейдоскопическими витражами волшебная Сен-Шапель;
пройдя дальше по улице Лютеции, выхожу к Нотр-Дам-де-Пари,
Здесь меня посетило дивное видение – по улице грациозной летящей походкой пронеслись две тоненькие, невероятно стройные прекрасные девушки; их безупречные наряды идеально гармонировали с точеными фигурками и лицами красавиц-фей – я их видел в отдалении, возможно, скрадывавшем какие-то мелкие дефекты их внешности. Не исключено, что это были дорогостоящие путаны, но в моем сознании они сохранились, как идеальный образ женской красоты, навсегда привязанный (так уж случилось), к образу Парижа (может быть, это и были те самые «медельс зо зюсс», о которых пелось в песне?).
- да он и не темный совсем, как я раньше считал, он – светлый, да он и не мрачный, - веселый, и только внутри он – серьезный и строгий; там, в полутьме, освещаемой витражами, раздаются торжественные звуки органа, и усиленный динамиками человеческий голос на трех языках обращает к пастве Слово Божье,
вверх по узкой лесенке, прильнувшей к левой стене, вот уже шесть столетий Квазимодо несет на руках Эсмеральду,
но наверх ведет и другая, винтовая лестница, расположенная в башне, и я тоже двинулся вверх, и дошел до горгулий – они упорно отводили глаза в сторону, делая вид, что меня не замечают, но вослед мне шепнули: «до скорой встречи в аду!», - я их не боюсь – ведь они - химеры;
я взбирался все выше, и поднялся над крышей, а крыша собора сверху острая, как лезвие клинка, а в конце крыши – башенка с острейшим шпилем, так что – об них не уколись и не обрежься;
до самого верха добрался, и подо мною раскинулся Париж, и сколько видит глаз – все крыши, крыши, те самые крыши Парижа, и я – над ними, ах, как отсюда прекрасен Париж! -
спускаюсь вниз, перехожу Сену по мосту Понт Дубль; Сена под ним - это зеркало, в которое смотрится гордо Собор,
и иду дальше, вверх по теченью – к стрелке, и по мосту Короля Людовика Святого перехожу на остров Сен-Луи, чтобы поблуждать по улочкам тихим, где слышится поступь минувших веков;
перехожу Сену по мосту Сюлли, - и вот предо мною Пляс де Вож, - обширный внутренний двор дома, чей первый этаж – тенистая галерея, которой прохаживался здесь некогда живший Гюго; его второй и третий этажи прорезаны высокими окнами с расчерченными в мелкую клеточку рамами; кровли, проросшие пучками дымовых труб, прорезаны слуховыми окнами, и все они смотрят на лужайку, где на травке, под солнышком нежатся мадам и месьё,
а я иду дальше, на площадь Бастилии, на берег канала Сен-Мартэн, где высится Июльская колонна с позолоченным Гением наверху; она воздвигнута не в честь штурма Бастилии, а в память о революции - тоже июльской, но другой – одна тысяча восемьсот тридцатого года - я озадачен;
Металлические биотуалеты – принадлежность Парижа, которая не может остаться незамеченной благодаря венчающим их большим надписям, напоминающим, что мэрия города предоставляет эту услугу совершенно бесплатно. Более того, кабины работают автоматически: достаточно нажать на кнопку, чтобы входная дверь бесшумно отъехала в сторону, предоставив в твое распоряжение опрятную, готовую к использованию по назначению, кабину. После выхода клиента, дверь сама закрывается и блокируется на время, необходимое для того, чтобы автоматы стерли все следы твоего посещения, приведя кабину в исходное состояние.
к чему привязать картинку Бастилии, сидящую со школьных времен у меня в голове? – нацеплю-ка я ее на новую Оперу, похожую на стеклянную кастрюлю – скороварку, мне ее заслонить не жаль,
затем по Сен-Антуан, с переходом на улицу Риволи, выхожу к дворцу Отель де Вилль, - замершему спектаклю: немой сцене кордебалета составляющих его объемов в костюмах фасада, украшенных рисунком застывшей мелодии в замолкшей тональности гаммы цветов;
отсюда по улице Ренар выхожу к центру Помпиду - Бобуру, что пытался замаскироваться под нефтеперегонный завод, но его выдает зигзагообразно изогнутая сверкающая труба, - в нее, конечно же, запрятан эскалатор,
и вот эта блестящая труба всасывает меня внутрь музея, распахнутого через стеклянные стены на панорамы Парижа, которые служат оселком для эстетической оценки собранных здесь артефактов, и они стремятся подвергнуть себя такому испытанию;
а рядом, на площади Стравинского, - знаменитый фонтан Сен-Фалля и Жана Тэнгли: - посреди мелкого пруда торчат разноцветные сюрреалистические железки – мобили, иронический комментарий к нашим фобиям и филиям;
через пару кварталов отсюда на месте Чрева Парижа раскинулся торгово-развлекательный центр Леал; – в нем чего только нет – кафе, кинозалы, магазины, галереи, - и выглядит он эффектно, - похож на свернувшегося кольчатого червя, но какой-то он бестолковый, и публики в нем немного, зато облюбовали его многочисленные бомжи,
Как-то я сюда зашел утром, так они тут – кто еще спал, кто – сладко потягивался, третьи – совершали утренний туалет, и вели здесь себя, как хозяева.
В Париже живет немыслимое число бомжей. На пороге каждой входной двери, даже на центральных улицах, с комфортом – снабженный большим количеством спальных принадлежностей - устраивается бомж. Как правило, это – выходцы из Северной Африки.
я бомжей не люблю, и ушел в расположенный рядышком храм Сен-Эсташ; я залюбовался стройным, высоким шестиярусным фасадом южного крыла его трансепта, подпертого декоративными аркбутанами, которые загородили, отодвинули на задний план главный неф храма, где бушуют мощные звуки органа;
навстречу их торжествующим раскатам спешу я через южный вход, и они потрясают мою неверующую душу неведомым благоговением и щемящей тоской;
отсюда я устремился к башне Сен-Жак, высунувшей белую голову из-за парижских крыш, и вот она передо мной – гордая нарядная красавица, у которой из прически кокетливо выбились три непослушные пряди – так выглядят изящные дождевые водостоки, - прощай, моя красавица, мне нужно дальше мчаться,
меня ведь ждет у Лувра церковь Сен-Жермен д`Окзеруа – ее колокольня, как твоя родная сестра, и какая из вас мне милее, я никак не могу понять,
так эту дилемму и не разрешив, я дальше иду, и выхожу на пляс де Карузель, и - кругом меня – Лувр; создавшие его мастера Ренессанса так исчислили пропорции окон, количество этажей, рост стен, высоту и наклон кровель, чтобы они в своем единстве создавали впечатление возвышенной и мрачноватой, напоминающей о возможной Божьей каре, одухотворенности; Лувр, стремившийся замкнуться в кольцо, но на Западе его разомкнули, и в местах разрыва, как два утеса, высятся задумчивые торцевые флигели, между которыми сад Карузель выходит в сад Тюильри;
кокетливо расставив свои слоновьи ножки, на площади красуется триумфальная арка Карузель,
если же теперь обернуться, перед тобой откроется Кур Наполеон с входом в Лувр - пирамидой Пея, похожей на вылезающий из-под земли бриллиант,
и вот я уже иду по лестницам музея, по которым бегали на спор герои фильма Бертолуччи «Мечтатели», и за три часа осматриваю экспозицию, для которой требуется месяца три;
я сосредотачиваюсь на трех знакомых дамах:
первая – Мона Лиза, с таинственной улыбкой глядящая из-за пуленепробиваемого стекла, мы с ней познакомились когда-то в Москве, и я долго не мог с ней расстаться, пока мне не сказали: «Пора уходить»;
вторая – Венера Милосская, некогда «выпрямившая» согнувшегося под бременем жизненных тягот Глеба Успенского;
третья – Никэ Самофракийская, женщина с крыльями, гордой осанкой, пышным бюстом, но… совсем без головы,
в остальном же у меня от музея осталось чувство гордости своей принадлежностью к Человечеству, представленному здесь в такой исчерпывающей полноте -
Мне пришла в голову мысль, что каждый из художников, чьи произведения здесь хранятся, сделал открытие, явившееся следующим шагом на пути человечества из глубины веков в современность, что мы, ныне живущие, должны испытывать благодарность ко всем этим гениальным людям, сложением своих трудов изваявшим современную Западную культуру – прекрасный итог их благородных устремлений. И я недоумевал: неужели все эти подвиги мысли и чувства, все многотысячелетнее развитие, как в свой окончательный итог, должно было вылиться в лозунг: «сарынь на кичку – грабь награбленное!»
дай Бог, чтобы счастливо сложилась его (человечества) дальнейшая судьба, думал я, выходя из Лувра, но не в сад Тюильри, а на улицу Риволи, чтобы, немного вернувшись назад, заглянуть на очень красивую, круглую пляс де Виктуар, посередине которой стоит конная статуя короля–Солнца Людовика XIV; он спокоен и безмятежен, составляя контраст пассионарному питерскому Медному Всаднику;
пройдя мимо воздвигнутого на слиянии двух улиц фонтана Мольера, где бронзовый драматург восседает между двумя мраморными красотками, я осмотрел величаво раскинувшийся, не желающий уместиться в одном взгляде Пале-Руайяль,
после чего дошел до Вандомской площади, на которой высится покрытая благородной зеленой патиной Вандомская колонна, в которую хотел превратиться Маяковский;
оттуда я вернулся в сад Тюильри, где по берегам большого круглого пруда загорали на солнышке парижане, и направился на пляс де ля Конкорд,
Пляс де ля Конкорд используется для проведения торжественных мероприятий, вот и сейчас полиция быстро и со знанием дела освобождала площадь и близлежащие улицы от машин и людей. Меня это заинтриговало – я мечтал очутиться на расстоянии прямой видимости с уважаемым мною президентом Саркози, поэтому попытался выяснить, что здесь намечается, обратившись к молодому французу приятной внешности. Мой вопрос он принял благосклонно, начав пояснения с широкого жеста вдаль, затем он перешел к подробной экспликации, сопровождая плавное движение вытянутой руки воркующей речью, временами взлетающей крещендо, затем затихающей до быстрого полушепота. Потом, резко остановившись, он повернулся на девяносто градусов, и, взмахнув рукой, продолжил вдохновенную речь, но уже в тональности торжественной констатации, закончившейся эффектным финалом. Весь этот перформанс длился минут пять, и по праву должен был закончиться аплодисментами, но я ограничился тем, что с чувством поблагодарил его исполнителя, тщательно стараясь скрыть, что ни слова не понял.
и от Люксорского обелиска, брошенный поверх Сены в южном направлении, мой взгляд уперся в величественный портик Бурбонского дворца, где заседает Национальное собрание, но я решительно повернул на Север, и, пройдя по Рю Руаяль, оказался перед классическим портиком церкви Мадлен, лестница которой была украшена орнаментом из живых цветов;
всего в двух шагах отсюда – Елисейский дворец; на улицу выходят только ворота во внутренний двор, охраняемые полицейским; за решеткой ворот - ничем не примечательное трехэтажное здание с триколором над входом, но оно предстоит в ореоле имени, символизирующего власть, и вот я тоже пришел на него поглазеть,
потом направился на знаменитую улицу Елисейские поля, которая через проем Триумфальной арки заглядывает в современность – район Дефанс;
с площади Де Голля, невольно подражая широким шагам его скульптуры, иду обратно к Рон Пуан, и прохожу бесстрастно между двух кремовых тортов – дворцов Палэ Гран и Пети Палэ, чтобы выйти к цели своего возвращения – грандиозному мосту Александра Третьего; хотя не люблю я золото и лепнину, но перед зрительной мощью его крылатых коней и увенчанных лаврами мавров спасовал;
ими полюбовавшись, бегу дальше – на авеню де Нью-Йорк, где передо мною предстает Эйфелева башня, и хочется одновременно и плакать и смеяться – не плакать невозможно - настолько прекрасна; но смеюсь потому, что ведь это – железка, гениальная железка, булгаковский примус;
взбираюсь по лестнице к дворцу Шайо – и отсюда сходство со скобяным изделием только увеличивается;
В Париже часто встречаются объявления: «Опасайтесь карманников!» Мои карманы не пострадали, но на площади перед дворцом Шайо ко мне прицепился крепенький низкорослый бритый мужик, убеждавший меня, что якобы я потерял толстое золотое кольцо – это кольцо и действительно, обручем прокатившись по асфальту у меня между ног, с легким звоном упало на бок рядом с моим ботинком. Подняв кольцо, парижский кидала принялся мне его навязывать, уставившись выпученными зенками мне в лицо.
перейдя Сену по Иенскому мосту, подхожу к Эйфелевой башне, и становлюсь в длинную очередь желающих сверху взглянуть на Париж;
Когда я подошел к кассе, то выяснилось, что из-за большого наплыва посетителей билеты продаются только на первый уровень – и окружающая публика погрузилась в уныние, но, когда мы вышли из лифта, нам сообщили, что, если подняться пешком по лестнице на второй уровень, там можно купить билеты на лифт, чтобы доехать до третьего, самого высокого уровня. Обрадованная публика чуть не бегом ринулась вверх. Я очутился среди группы русскоговорящей молодежи, как выяснилось – туристов из Белоруссии. Я сразу же отпустил несколько очень нелестных замечаний в адрес Лукашенко, что было встречено окружающими с веселым одобрением. В возникшей между мной и молодыми людьми дискуссии принял участие мужчина средних лет со смуглым лицом и пристальным взглядом, на которого молодежь озиралась с некоторым недоумением. На втором уровне в очереди в кассу мы оказались рядом, и продолжили начатый на лестнице разговор. Купив билеты, мы загрузились в кабину лифта, через прозрачные стенки которой нам предстало зрелище, до этого многократно виденное в кино: расширяющаяся панорама Парижа, периодически рассекаемая плавно уплывающими вниз косыми поперечинами конструкции башни.
Когда я, выйдя из лифта, подошел к ограде, у меня перехватило дыхание от величия раскинувшегося передо мной вида: на абсолютно плоской равнине, покрытой почти ровным покрывалом крыш, - улицами и площадями был прорисован план Османа. На нем безо всякого труда можно было найти Нотр-Дам, Пантеон, Отель лез`Энвалид, Сакре-Кёр. Поверхность Сены была гладкой, как стекло. День клонился к вечеру, и тень от башни делала Париж похожим на циферблат гигантских солнечных часов.
С обретенным на лестнице, а теперь стоявшим рядом спутником мы обменялись несколькими совпавшими по тону замечаниями. Узнав, что я москвич, он рассказал, что работает на заводе в Гомеле, что в Европе – в первый раз, что в Париж приехал в составе автобусного тура из Страсбурга, дальше программой тура предусмотрено посещение Лазурного Берега. «Вы здесь уже несколько дней, и не могли бы Вы мне посоветовать: что мне нужно в Париже посетить в обязательном порядке, если в моем распоряжении – всего один день?» - спросил меня мой новый знакомый, вынув из кармана многократно сложенный потертый листок бумаги и грубо очиненный карандаш. Гордый возложенной на меня ролью знатока, я начал перечисление: «В первую очередь, нужно сходить в Нотр-Дам». «Но-тр-Да-м» - по слогам повторил мужчина, с усердием ученика ЦПШ покрывая каракулями свою бумажку. Затем последовали Сен-Шапель, Лувр, и т. д.
«Как там у Вас в Белоруссии?» - спросил я, покончив со своими советами». «Да ничего, жить можно, хотя могло бы быть и лучше» сказал мой собеседник, рассказавший о нескольких своих проблемах, которые оказались удивительно похожими на те, с которыми сталкивался и я. Так, слово за слово, вступили мы в неспешный разговор – время пребывания посетителей на третьем уровне в пределах рабочих часов не лимитировано.
Глядя на расстилающийся подо мною легендарный город, от которого исходило безбрежное спокойствие, я рассказывал о своей жизни абсолютно незнакомому человеку, чьим безусловным талантом было умение слушать. Иногда я вдруг задавал себе вопрос: «Зачем я это делаю?» - и отвечал себе: «Значит, я и раньше испытывал такую потребность». Наконец, разговор иссяк. Молча ласкали мы взглядами издающий тихий неумолчный шум, живущий своей подспудной, потаенной жизнью город, потом, даже не спросив друг друга, как нас зовут, тепло распрощались, и я ринулся продолжать свой заранее распланированный бег по Парижу.
Однажды, полгода спустя, когда в моей памяти возникла картина: мужчина с морщинистым смуглым лицом старательно выводит на бумажке слово Нотр-Дам, до меня вдруг дошло: он переиграл. Анонимный «белорус» на самом деле был агентом спецслужб, посланным проверить, как я храню государственные тайны за границей. Я вспомнил, что он проявил определенный интерес к моей профессии, расспрашивал о характере работы, и я с удовлетворением отметил, что в нашем разговоре на бессознательном уровне придерживался всех тех инструкций, которые были мне внушены за долгие годы работы.
Испытание я прошел – в ином случае за ним последовали бы санкции, которых мало бы не показалось. Но меня позабавил символизм пережитой мной ситуации. В центре Европы над крышами Парижа русский интеллигент ведет неспешную исповедь, чуть ли не положив голову на грудь офицеру спецслужб.
над Парижем взлетев, и от его вида опьянев, дальше двигаюсь - к дому Юнеско - его «игрек» пленил меня с детства, но вот незадача – он был загорожен забором, и, чтобы взглянуть на него, мне пришлось влезть на тумбу метровой высоты;
спрыгнув с нее, по Рю-де-Рапп выхожу к увенчанному куполом ль` Отель-лез-Энвалид, - слуховые окна его кровель украшены лепным обрамлением, среди лепнины выделяются рыцарские шлемы; все в лез Энвалид посвящено воинской славе –
Музей армии,
монумент де Голля - несколько темных залов, где непрерывно демонстрируются посвященные его памяти видеоматериалы;
синий памятник маршалу Фошу: тело полководца несут на своих плечах его боевые товарищи;
гробница Наполеона из красного гранита, над которой, на стене золотыми буквами выбита надпись:
JE DESIRE QUE MES CENDRES REPOSENT SUR LES BORDS DE LA SEINE AU MILIEU DE CE PEUPLES FRAN;AIS QUE J`AI TANT AIME ;
покинув ль` Отель-лез-Энвалид, выхожу к Сене, - на ее берегах насыпали песчаные пляжи – парижане здесь нежатся на солнце, но мне загорать некогда, я спешу в Кэ д` Орсе, под стеклянной крышей которого в огромном прекрасном зале бывшего железнодорожного вокзала теперь экспонируется гордость Франции - живопись импрессионистов;
опьяненная пространством их картин, душа рвется на простор, и ее можно отправить в свободный полет над Парижем, выйдя на балкон, откуда открывается фантастический вид на Сену, и на сад Тюильри, на Монмартр с Сакре-Кёр;
я иду по набережной Сены, букинистов здесь - не счесть, но я – плохой библиофил (подобно плохому нумизмату, я не люблю собирать в малом количестве старые книги, но в большом количестве – книги новые), поэтому в книжных развалах не роюсь, а иду дальше,
Здесь мне повстречался молодой парижанин, типичный для французских мужчин. Он держал речь перед двумя своими товарищами. Тему его речи мне понять не удалось, но я к этому и не стремился – так меня заворожила ее красота. В его речи были динамика, экспрессия, переливы интонаций; звучание голоса было артикулировано с немыслимым совершенством, и, вместе с тем, она лилась легко и непринужденно; казалось, оратор парил на крыльях вдохновения, и было бы естественным, чтобы оно продлилось несколько минут, но прошло уже минут десять, а блестящая речь все длилась и длилась, и я понял, что ей не будет конца. Ближайшим аналогом такой речевой практики является пение птиц, например, соловья. Такого явления у других народов я не наблюдал, тогда, как в Париже с этим встречаешься постоянно – его можно рассматривать, как национальную черту.
полюбовавшись на Инститют де Франс, сворачиваю на Рю-Бонапарт, чтобы попасть на бульвар Сен-Жермен; здесь, на углу, под полотняным навесом выставлены столики кафе Дё Маго,
а напротив - церковь Сен-Жермен-де-Пре с ее древней колокольней, в ней похоронен Декарт, и на этом перекрестке, возможно, его душа встречалась с душою Сартра, приходившего вместе с Симоной де Бовуар поработать в кафе Дё Маго;
иду дальше по Рю-Бонапарт, пока не упираюсь в церковь Сан-Сюльпис, симфоничность фасада которой подчеркнута дисгармонией стоящих на флангах башен,
потом отправился в Жарден дю Люксембург, отсюда – к фонтану дель Обсерватуар с его четырьмя женщинами, держащими на себе Землю; - почему четыре? – а-а-а – раньше были четыре черепахи, и их всех поменяли на женщин;
отсюда виден Люксембурский дворец с развевающимся над ним триколором (в нем заседает Сенат); - по мере того, как я к нему приближался, в расширяющийся просвет аллеи все полнее вмещался фасад, пока, по выходе на открытую площадь он не предстал предо мной целиком в своей совершенной трехчастной структуре – с изящным центром и массивными флигелями,
повернув направо, я вышел в Латинский квартал, - к величественному портику Пантеона, чья гармоничность не ограничивается архитектурным обликом – в нем покоится прах Гюго и Золя, но из него вынесли останки нелюбимого парижанами Марата, и я разделяю их отношение к этому «другу народа», - знаем мы этих друзей! -
а за Пантеоном стоит красавица Сен-Этьен-дю-Мон, прекрасная в противопоставлении симметрии своего фасада волнующей асимметрии, внесенной колокольней, которая и сама несимметрична; интерьер церкви необычен – к двухэтажным хорам, размещенным в алтарной части, ведут две декоративные винтовые лестницы, - зеркальные отражения друг друга;
оторвавшись от зрелища церкви, по улицам, где сорок лет назад кипели бои, и которые сейчас спокойны и безмятежны, иду к Сорбонне, над которой вздымается башня телескопа;
на Рю-дез-Эколь золотая надпись гласит, что перед вами - знаменитый Коллеж де Франс, - здесь читал лекции Мишель Фуко;
вот музей Клюни за стеной под зубцами, с шестиугольной высокой башней, приземистым древним зданием под высокой кровлей, украшенной готическими слуховыми окнами - заповедник средневековья на парижской земле,
но памятником средневековья здесь, также, служат узкие кривые улочки, по которым среди студентов так и ходил бы, сколько времени есть, но времени нет -
я спешу на Монпарнас, прохожу по таким улицам характерно парижским, как бульвар де Монпарнас, застроенный в период французской Бель Эпок, - все фасады расчерчены рядами ажурных железных решеток балконов до самого верха, где крутые кровли прорезаны окнами мансард;
но я стремлюсь к зданию иной эпохи – чернеющей нефритом стеле башни Монпарнас,
и дальше – к остекленной громаде вокзала ТЕ ЖЕ ВЕ , к которому ведет украшенный изящным двойным коромыслом, пешеходный мостик над улицей Рене-Мушот;
вспять повернувшись, по бульварам Монпарнас и Пор-Руайаль выхожу на улицу Муфетар, заставленную лотками, на которые, как из рога изобилия, высыпаны дары благословенной французской земли: свежие овощи, сочные ягоды и фрукты, и немыслимое многообразие французских вин: мне очень мила эта узкая, длинная тихая, мощеная брусчаткой, слегка искривленная улица, выходящая на площадь Контрэскарп;
здесь, неподалеку, – площадь Лютеции – на ней римляне построили арену - ничего особенного, провинциальный цирк, но из этого скромного семени вырос прекрасный Париж,
что теперь отражается на стеклянных стенах Института Арабского Мира, который стоит на Сене, на набережной Кэ-Сен-Бернар, но то – лишь частичка Парижа двадцатого века, он гораздо полнее представлен в квартале Дефанс,
Парижане относятся к полиции с подчеркнутым уважением, я бы даже сказал, с почтением. Мне вспоминается, как, направляясь к музею Скульптуры под Открытым Небом, что расположен на берегу Сены рядом с Институтом Арабского Мира, я прошел мимо сцены: рослый полицейский, одетый в темную куртку с надписью “GENDARMERIE” на спине, проверяет документы у водителя легковой машины, который тихим голосом, сдержанно поясняет содержание каждой из многочисленных бумаг, тщательно, по одной, рассматриваемых исполненным сознания своей высокой миссии стражем порядка.
Осмотр обширного парка, заполненного интересными произведениями современной скульптуры, занял у меня не меньше получаса, но на обратном пути я заметил, что сцена проверки документов не только все еще продолжалась, но в ее проведении ничего не изменилось – так же спокойно и почтительно водитель что-то объяснял величественно ему внимавшему полицейскому, и, казалось, этой сцене не будет конца.
с его видной отовсюду Большой Аркой, напоминающей колоссальную раму без картины,
но, когда взойдешь по парадной лестнице в пространство под аркой, оно представляется парадоксальным из-за невероятно высоко расположенного «потолка»; впечатление от потолка, как «второго неба», усиливается декоративным тентом, зависшим под аркой на высоте с пятого по десятый этаж;
проспект, ориентированный вдоль оси, проведенной из центра Парижа, застроен сверкающими стеклом своих фасадов зданиями разной высоты и подчас причудливых форм, чье разнообразие не оставляет скуке никаких шансов для проникновения в общий облик квартала, тем более, что тут и там улица украшена современной скульптурой, например, ярко-красным стабилем Кальдера;
строители Дефанс позаботились и о Вечности - здесь построена церковь авангардной – в духе супрематизма – архитектуры; догадаться о назначении здания было бы невозможно, если бы не стоящий рядом с ней крест,
а за аркой раскинулось кладбище, над которым курится дымок из трубы крематория.
На Монмартр я приехал в метро, выйдя на пляс Пигаль, где решил отобедать в самом обычном кафе,
Парижскому метро, одному из первых в мире, за исключением новейшей, четырнадцатой линии, присущ привлекательный дух «ретро», например, кое-где сохранившиеся ажурные арки в стиле Модерн, украшающие входы на станции, а также знаменитые карне - книжечки из десяти разовых билетов.
попробовав знаменитый луковый суп (его обожал Мопассан), который оказался вовсе не супом, а соусом зеленоватого цвета, на поверхности которого плавал гренок, - и был настоящим кулинарным шедевром; - после него я забыл, чт; там мне подали на второе и третье,
но меня пожелали угостить фирменным блюдом: – официантка спросила: «не хотите ль массаж?» - нет, я сказал, - слишком я стар для «массажа» – «Вовсе нет!» - возразила аппетитная официантка, но, расплатившись, я поспешно улизнул;
дальше, подчиняясь инстинкту движенья к вершине, я направился к Сакре-Кёр, гордо возносящей над городом свои купола, похожие на головы шахматных офицеров; если рассматривать архитектуру храма детально, обнаруживаешь эклектику и стиль Мове Гу , но в целом, если смотреть, слегка прищурившись, издалека, выглядит церковь отменно – стройному, устремленному к небу храму очень к лицу белизна;
но Сакрре-Кёр – только лишь вывеска Монмартра;
истинная красота Монмартра заключена:
в его улицах, круто сбегающих вниз по ступенькам от террасы к террасе, так, что в одну перспективу укладываются и подъезды, и стены, и крыши домов, вызывая головокруженье от простора, от возможности взлета, или паденья,
в подпертых каменной кладкой склонах холмов, огибаемых взбирающимися вверх переулками,
в свешивающихся над склонами купах усыпанных цветами кустов,
в увитых плющом стенах невысоких, сельского вида, домов;
но еще есть Монмартр всемирно известных имен - их на карте расставить изволь по местам:
Пляс-де-Тертр, что на самой вершине холма,
Мулен Руж, что привносит душок балагана, - красный перец, добавленный для остроты,
мельница Мулен де ля Галет, наделившая Рю-де-Лепик задумчивым зрительным образом
театр Элизее с барельефом игривым - полуобнаженной девицей - во фронтоне, что на бульваре Рошешуа
и старейший кинотеатр Гран Трианон.
III. За пределами Парижа
В Версаль можно доехать по железной дороге, включенной в систему парижского метро – в поезд я сел около музея д`Орсэ.
В купе напротив меня сидела молодая девушка, на вид – лет семнадцати. Я задал ей какой-то вопрос, ответив на него, она поинтересовалась, откуда я; узнав, что из России, она засыпала меня вопросами, и мы разговорились.
До сих пор такие разговоры с французами протекали так: поморщившись от моего французского, мой собеседник с надеждой спрашивал “Do you speak English?” – и с чувством большого облегчения переходил на английский. Здесь же впервые разговор продолжился на французском. Преодолев первоначальную скованность, через несколько минут я «разошелся», в результате чего в первый и последний раз в жизни проговорил на этом языке целых полчаса – все время поездки.
Я не умолкал – слова исправно выскакивали по мере необходимости, что вызывало у меня оторопь – я столкнулся с до конца непонятой тайной функционирования языка, - не я говорил на языке, а язык говорил мной. Хотя такого больше не повторялось, этот случай оказался очень важным – он позволил мне прикоснуться к сущности «французского».
Тогда как внешний облик дворца, открывающийся из садов Версаля, не очень выразителен, так как фасады его частей, выстроенные в шеренгу, выглядят, как лента, вид, открывающийся в его внутреннем дворе, - где стоят здания разных эпох – от ренессанса, до классицизма, - фасады которых глубоко эшелонированы, вызывает сильное волнение, переходящее в восторг – здесь архитектура трехмерна; она как бы является тебе собственной персоной.
Столь же впечатляющи дворцовые интерьеры: и Шапель Руайаль с ее великолепным барочным потолком, и бесподобный Зеркальный зал, и анфилада главных апартаментов, (среди которых наибольший интерес вызывают опочивальни короля и королевы, ибо посетитель, которому трудно вообразить себя сидящим на троне, легко может представить себя лежащим на королевском ложе – ведь все спящие между собою равны).
Из дворца в сад я вышел под музыку фонтанов: на форте струи взмывали вверх; на пьяно они поникали, чтобы потом снова взлететь в небо; эффектнее всего была эта пляска в бассейне Латоны – прима-балерины всего этого спектакля. Дальше террасами спускается с холма гениальное творение Ленотра - сады Версаля – настоящий гимн Пространству, увиденному сквозь Простор – обширные лужайки, рощи подстриженного кустарника, бассейны, скульптуры, – образуют совершенный ансамбль, в котором эстетика выверена математикой, а главным выразительным средством является невероятный, ранее непредставимый, огромный масштаб.
Версаль, как мне кажется – это порождение духа Парижа, из тесных пределов выпущенного на простор.
В туристическом агентстве мою поездку оформили через фирму Лонта-турз, которая предложила ряд экскурсий за пределами Парижа, одна из которых – в Нормандию - меня заинтересовала, и я принял в ней участие.
Стартовав от Опер; Гарнье, автобус выехал из Парижа и поехал по шоссе на Руан. Наш экскурсовод – маленькая, худенькая, очень энергичная женщина, была русской, вышедшей замуж за француза. Во время поездки она никогда не умолкала, рассказывая обычный средневековый исторический вздор, весьма популярный как у публики, так и у экскурсоводов, - средневековая история никому неизвестна, и экскурсантов можно развлекать небылицами на излюбленную ими тему матримониальных отношений королей.
Раззадоренные этой тематикой слушатели стали интересоваться особенностями семейной жизни русских мигрантов, на что экскурсовод живо откликнулась, рассказав, что браки, заключенные между французами и иностранцами, подвергаются регулярным проверкам на фиктивность: чтобы проверка была действенной, полиция может нагрянуть ночью, чтобы убедиться в том, что супруги действительно спят вместе, причем для большей уверенности они в качестве свидетелей могут привлечь соседей. Она рассказала, что соседи по дому, когда полиция к ним обратилась, проявили отличную осведомленность, охотно и со смаком поведав детали, подтверждавшие актуальность (в буквальном смысле слова) поставленного под вопрос брака.
Недовольная любопытством соседей, экскурсовод призналась, что мечтает о покупке своего дома: «вот такого, как этот» - показала она на очень приличный двухэтажный особнячок с палисадником. «А это не очень дорого?» поинтересовался пассажир. «Здесь, в ста километрах от Парижа, цены уже приемлемые, а все, кто в этих местах живет, работают в Париже».
Наконец, мы прибыли в Руан. Город гордится своими памятниками. На центральной площади Старого Рынка сохранилась застройка старинными домами с фахверковыми стенами. В центре площади, на месте сожжения Жанны д`Арк, построена ультрасовременная церковь, названная в честь этой католической святой. Считается, что внешний вид церкви смоделирован с кораблей викингов, но мне при ее виде пришла на память советская упаковка для молока в виде тетраэдра. Пройдя по улице Больших Часов под аркой башни, в которой установлены астрономические часы шестнадцатого века, можно выйти к Руанскому собору.
Хотя Руанский собор был мне знаком по картинам Клода Моне, оказавшись непосредственно перед ним, я замер в немом восхищении. В отличие от Нотр-Дам, чей фасад выглядит монолитным, вершина лицевой части фасада Руанского собора подобна тончайшему каменному кружеву, через которое без помех были видны голубое небо и легкие летние облака. Красота этого храма такова, что от ее вида сжимается сердце, а на глазах выступают слезы! Интерьер собора поражает величием и строгостью стиля.
Я бродил по нему в задумчивости, пока не обнаружил, что моя экскурсионная группа исчезла. Выбежав на площадь перед храмом, и оглядев ее, я не заметил ни одного знакомого лица. И я с ужасом осознал, что потерялся. Номер телефона экскурсовода был записан в тетради, оставшейся в автобусе, и в мобильник его вбить я не успел. Искать автобус было бессмысленно – он уехал на заправку, и где после этого встанет – было неизвестно. Что делать? Без особой цели, чтобы не стоять на месте, пробежав по улице Больших часов, я вдруг сообразил: надо обратиться в городское экскурсионное бюро; оказалось, что оно находится на соборной площади. Вернувшись, я зашел в зал, и встал в очередь в справочный стол. Наконец, я обратился к двум красивым рослым фигуристым девушкам с просьбой сообщить мне телефон туристического агентства Лонта-Турз.
В Руане я сразу заметил, что, в отличие от Парижа, где каждый второй прохожий имеет арабскую или негритянскую внешность, публика здесь состоит из этнических французов. Так, что настоящая Франция сохранилась только в провинции.
К моему большому удивлению, порывшись в интернете, девушки сообщили, что такого агентства не существует. Конечно, я мог вернуться в Париж, но тогда моя экскурсия пропала бы, что меня не устраивало. Я вышел наружу, обдумывая возможность обратиться за помощью в полицию, когда мое внимание привлекли большие крупные наручные часы, которые показались мне знакомыми. Подняв глаза, я узнал молодого человека из нашей экскурсионной группы, который сообщил мне о времени и месте сбора. Как было приятно снова найтись!
Когда я рассказал нашей экскурсоводу, что в Интернете отсутствует упоминание фирмы Лонта-Турз, на ее лице появилось злое выражение, а, услышав, что я собирался обратиться в полицию, она и вовсе испугалась, и до конца экскурсии относилась ко мне с подозрительностью.
После выезда из Руана нам не попадалось ничего примечательного, пока мы не подъехали к Сене, к замечательному современному инженерному сооружению – вантовому мосту «Нормандия», с которого нам открылся впечатляющий вид на устье Сены, справа от которого лежит порт города Гавра, а слева – обаятельнейший нормандский городок Онфлер, прославленный художниками-импрессионистами.
Его застроенная тесно прижавшимися друг к другу старинными домами набережная давно стала общепризнанным символом провинции Кальвадос, на территории которой и находится город. Гавань заполнена прогулочным флотом - белыми яхтами и катерами, придающими городку курортный облик.
Осмотрев местную достопримечательность – церковь XVII века, при строительстве которой из-за ужасающей бедности, вызванной Тридцатилетней войной, в качестве крыши пришлось использовать большую перевернутую вверх дном старую лодку, мы отправились в кафе, где пообедали продуктом местного производства - устрицами. У меня были некоторые опасения – известно, что некоторые люди устриц не переносят. Но прозрачная желеобразная масса безо всякого писка проскальзывала в желудок, вызывая в нем чувство глубокого удовлетворения. Единственным недостатком этого блюда оказалось то, что устрицы были быстро съедены, и удовольствие, связанное с их поглощением, оказалось слишком кратковременным.
Потом нас отвели в магазин, где торгуют другой всемирно известной продукцией здешних мест - яблочной водкой Кальвадос, прославленной Ремарком в романе «Три товарища», и настоянном на травах Бенедиктином, которого «слишком много не бывает». После дегустации этих напитков наша группа вышла из магазина, нагруженная сумками, в которых весело позвякивали многочисленные бутылки, и уселась в автобус.
Теперь наш путь лежал в курортный городок Довиль, как выразилась наш экскурсовод, - «французскую Рублевку».
Достопримечательностью Довиля является выстроенная вдоль широкого песчаного пляжа вереница одинаковых пляжных боксов, принадлежащих звездам мирового кинематографа – можно назвать практически любое достаточно известное имя, а затем найти принадлежащий звезде домик; кроме того, как и в Голливуде, здесь имеется аллея славы – на каменной тропинке, проложенной вдоль пляжа, написаны имена многих всемирно известных кинематографистов.
Стояла жаркая солнечная погода, море было спокойным, и мне захотелось искупаться в Ла-Манше. Но обнаружилась значительная трудность – на пляже совершенно отсутствовали кабинки для переодевания. Для этого можно было воспользоваться лишь общественным туалетом. Выстояв очередь, и переодевшись, я столкнулся с другой трудностью: так как я оторвался от своей группы, то мог искупаться, только оставив свои вещи, включая паспорт и деньги, прямо на пляжном песке. Я на это решиться не мог, поэтому робко обратился к авторитарного вида месьё, опекавшему свое семейство, состоявшее из симпатичной мадам и двух разновозрастных отпрысков, с просьбой присмотреть за моими вещами. «Вы что же, хотите, чтобы я, пока вы будете купаться, сторожил ваши вещи?» - спросил он, испепеляя меня негодующим взором. «Месьё, пожалуйста, позвольте мне окунуться, это займет не больше пяти минут» - взмолился я. Вняв моей просьбе, месьё одобрительно кивнул, и я побежал к морю, вошел в воду по пояс, нырнул, и немного проплыл. Вода была чистой и прохладной. Отметившись в Атлантике, я рассыпался в благодарностях строгому месье, и снова пошел в туалет переодеваться. Потеряться во второй раз мне уже не хотелось.
Проехав мимо выставленных напоказ шале французских олигархов, мы отправились в обратный путь, на котором из уст нашего экскурсовода получили еще одну порцию развесистой клюквы о средневековой истории Франции, на этот раз – об английском монархе Ричарде Львиное Сердце, оставившем свой след в этих местах.
По любопытному совпадению, нашего шофера, польского мигранта, тоже звали Ричардом. Наша экскурсовод добродушно подшучивала над его невезучестью. Так, накануне ему пришлось переночевать в своем автобусе. Дело в том, что каждый пассажирский автобус снабжен устройством, регистрирующим длительность непрерывного пребывания водителя за рулем. Как только законодательно установленная норма оказывается превышенной, для исключения возможности аварии устройство автоматически блокирует автобус на время, необходимое водителю для полноценного отдыха.
Ричард не обратил внимания на предупреждения, которые ему заблаговременно давало защитное устройство, и автобус остановился ночью в самом неудобном месте, так что покинуть его представлялось совершенно невозможным, и ему прошлось провести в нем всю ночь.
Этот случай стал для меня красноречивым свидетельством того, что западное общество функционирует на основе целой системы хорошо отлаженных технических процедур.
Вернувшись в Париж, наш автобус по пути к центру сначала ехал вдоль Сены, потом, миновав статую Свободы, свернул в туннель. «Этот тот самый туннель, где погибла принцесса Диана?» - спросил я экскурсовода. «Да, сейчас я покажу вам место, где это случилось» - ответила она. «Вот здесь, но вы ничего не увидите, - чтобы не отвлекать внимание водителей, освещение отключено» - сказала экскурсовод, когда мы проезжали через участок туннеля, погруженный почти в полную темноту. Этот кратковременный мрак стал памятником британской принцессе, еще одним памятным местом, которыми столь изобилует этот перекресток человеческих судеб – город Париж.
В день отъезда, рано утром, я совершил последнюю прогулку по Парижу: пройдя по бульвару Пуасоннье, потом по бульвару Сен-Дени, заглядывая во все поперечные улицы, где всеми своими гранями играет Париж, миновав стройную Арку Сен-Дени, дошел до приземистых ворот Сен-Мартэн, от которых свернул на Рю-Сен-Мартен, с которой перешел на элегантную Рю-Бобур, и вышел на берег Сены; окинув взглядом остров Ситэ, прошелся по Луврской набережной, любуясь на музей Кэ-д`Орсе, и, бросив последний взгляд на Эйфелеву башню, распрощался с Парижем, - как думаю, навсегда.
IV. Драгоценный кристалл
По мере того, как я мчался по городу, мой внутренний Париж, который я до этого носил с собой, претерпевал полную эйфорическую перезагрузку, в результате которой теперь я обладаю, наконец, истинным Парижем.
Что для меня главное в Париже?
В нем нет места никакой расплывчатости – ему присуща четкость и определенность художественных форм. И чувственно воспринимаемому облику Парижа эту предельную ясность придает проступающий сквозь него образ ментальный – плод острого и дерзкого ума, что так ярко проявляется в резком, отточенном, упругом французском языке, французской философии, французской литературе.
Французский разум экстравертен: он рвется на простор, и в его мощном поле выкристаллизовался этот прекрасный, уникальный цветок воображения - город Париж.
Германия
I. Русские и немцы – братья вовек!
Обобщенный образ немца в моем сознании на протяжении жизни претерпел целый ряд метаморфоз.
Раннее детство прошло под знаком страстной ненависти к Германии и к немцам, - иначе и быть не могло. Во время войны было не до политкорректности – немцев не делили на «плохих» господ и «хороший» народ. Литература и кинематограф и тех, и других представляли в виде кровожадных и недалеких негодяев.
Немцев можно было видеть и воочию – в роли военнопленных, работавших на московских стройках. Изношенные до лохмотьев мундиры и выражение апатии на изнуренных лицах придавали им жалкий, убогий вид, питавший у наблюдавшего их населения чувство превосходства. Когда война закончилась, такое отношение к побежденному народу стало преобладающим . Для нас, мальчишек, оно выражалось в том, что все наше детство прошло в играх в войну между «русскими» и «немцами», и «русские» всегда быстро побеждали, так как были несравненно смелее и умнее «немцев».
После образования в 1949 году ГДР образ немца раздвоился - появились «наш» - «социалистический» немец, и немец «не наш» - «капиталистический». Казалось бы, по мере параллельного развития этих двух образов на протяжении многих лет, социалистический немец в нашем сознании должен был постепенно вытеснить капиталистического. Ведь ГДР реально присутствовала в нашей жизни в виде своих товаров - автомобилей и мотоциклов BMW, счетных машин Reinmetall, телевизоров Rembrandt, одежды и мебели, которые своим качеством превосходили отечественные аналоги. Кроме того, в ГДР можно было съездить, и те, кому это удавалось, рассказывали, что побывали не в притворной, как Прибалтика, а в настоящей Европе. Наконец, когда наша армия в 1968 году зачищала Прагу, плечом к плечу с нашим солдатом шел боец Национальной Народной Армии ГДР, и действовал настолько решительно, что чехи потребовали, как предварительное условие переговоров, вывода именно немецкого контингента.
В то же время, ФРГ подвергалась тотальному очернению, ей вменялись все мыслимые прегрешения: потворство фашизму, реваншизм и милитаризм. Тем не менее, чем дальше, тем более бледным, стертым, безжизненным становился образ «социалистического» немца, - в нем оставалось что-то от облика немецких военнопленных, а «капиталистический» немец наливался силой, значимостью и авторитетом, - именно он воспринимался, как немец настоящий. Например, антисоветски настроенного Франца-Йозефа Штрауса хотя и поносили, но принимали всерьез, а неумеренно превозносимый Хонеккер казался каким-то гомункулюсом.
После выхода фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», у нас началось широкое обсуждение феномена тоталитаризма; наряду с различиями, между коммунизмом и национал-социализмом выявились моменты сходства, причем первый, подчас, проигрывал последнему в эстетике, что было одной из причин необыкновенной популярности сериала «Семнадцать мгновений весны».
По мере того, как рассеивалась дымовая завеса советской пропаганды, становилось очевидным, что в ФРГ построено процветающее демократическое общество, в отличие от нашей страны искоренившее следы тоталитарной эпохи. Поэтому мне показалось совершенно естественным, что сопровождающее воссоединение Германии восстановление нерасщепленного образа немца произошло не слиянием антиподов, а путем схлопывания образа «социалистического» немца, (и только много лет спустя выяснилось, что немцы делятся на «весси» и «осси»).
Разрушение Берлинской стены ускорило крах коммунизма, за что я немцам лично благодарен. Но этим не исчерпывается мое личное отношение к Германии. Во мне обнаружилась чувствительность к воздействию мощного поля немецкой культуры, пронизывающего весь мир.
На меня, запойного читателя, большое влияние оказал Томас Манн, особенно его романы «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус». В 70-е – 80 е годы я испытывал особую склонность к западногерманской литературе, что привело к хорошему знакомству с писателями Генрихом Бёллем, Вольфганом Кёппеном, Мартином Вальзером, Зигфридом Ленцем, Гюнтером Грассом.
Как синефил, я отдал должное Новому Немецкому кино, представленному режиссерами Клюге, Херцогом, Вендерсом, Фассбиндером.
Мое знакомство с классической музыкой состоялось в восьмилетнем возрасте, когда мать привела меня в консерваторию на органный концерт из произведений Баха. Потом я боготворил Бетховена, а сейчас располагаю коллекцией компакт-дисков с записями Веберна, Циммермана, Штокхаузена и Лахенмана, которые периодически, под настроение, прослушиваю.
То же с живописью. Одно время я, как говорят, «тащился» от Клингера, Бёклина и Штука, потом от немецких экспрессионистов – особенно от Бекмана. Я и сейчас отношусь к ним с пиететом, но мне нынешнему ближе Йозеф Бойс и Ансельм Кифер.
Когда я заинтересовался современной философией, то оказалось, что ее изучение нужно начинать с «Критики чистого разума» Канта. Так я и поступил, но этим не ограничился, и тогда обнаружил, что вообще классическая философия Нового времени – это, по преимуществу, немецкая философия.
Прочтя всего Ницше, я обнаружил, что он «перепахал» меня, как Чернышевский некогда «перепахал» Ленина (по свидетельству последнего).
По мере того, как рос уровень моей осведомленности, мне становилось очевидным, что из всех западноевропейских культур именно немецкая культура наиболее универсальна.
Для лучшего проникновения в немецкий образ мыслей, несколько раз принимался я за изучение немецкого языка, но всякий раз его герметизм и сложность грамматики быстро меня обескураживали, но я продолжал грезить об овладении этой красивой и изощренной речью.
Кроме того, в силу близкого соседства наших народов, немецкая культура оказала на русскую особенно большое влияние.
Наблюдается интересный феномен: у нас с немецким народом, хотя мы и воевали друг против друга не на жизнь, а на смерть во время минувшей войны, сейчас установились более теплые отношения, чем с нашими бывшими союзниками – англичанами и американцами. Поистине: с кем воюем, тех и любим.
Все эти обстоятельства порождали стойкое желание увидеть своими глазами землю Германии - этот родник интеллектуальной энергии, во многом определивший облик Запада.
II. Берлин
Когда при подлете к Берлину самолет вынырнул из облаков, то первым, что я увидел на немецкой земле, было большое поле, заставленное ветряками, чьи лопасти медленно вращались. Это зрелище возобновляемого источника энергии стало заставкой к образу современной, «зеленой» Германии.
Потом побежали зеленые пригороды, пересеченные густой сетью дорог, вдоль которых стояли аккуратные домики, затем под нами развернулись посадочные полосы аэропорта Шёнефельд, и самолет приземлился в Берлине.
Моя первая поездка в Германию состоялась в 2009 году, в разгар экономического кризиса. В связи с ним гостиницы, испытывавшие недостаток постояльцев, снизили цены. Мой турагент посоветовала мне, воспользовавшись представившейся возможностью, пошиковать в пятизвездочном отеле по ценам четырехзвездочного, и я согласился. Теперь, сев в такси, я небрежно бросил водителю: «Ку-дам , отель «Свисс»».
Здание отеля «Свисс», стоящее на пересечении Курфюрстердам и Иоахимшталер Штрассе, своим выпуклым стеклянным фасадом бросает отблеск гламура на всю окружающую местность. Во внутренний холл, пронизывающий здание на всю его высоту, все этажи отеля выходят антресолями с прозрачным стеклянным полом, так что, выйдя в это пространство, насквозь пронизанное светом, прошедшим снаружи через прозрачные стены, ты выглядишь, как муха в куске янтаря, но это нисколько тебя не стесняет, ибо ты не обездвижен – тебя овевает прохладный кондиционированный воздух. Когда я вошел в свой просторный номер, на экране монитора с полутораметровой диагональю большими буквами была высвечена моя фамилия. Дочитать до конца список доступных услуг мне не хватило терпения.
Персонал проявлял чудеса предупредительности: так, где бы я ни встретил какого-нибудь одетого в форму сотрудника гостиничного персонала, даже если я никогда его не видел, он (она) со мной вежливо и дружелюбно здоровались. На завтрак обильный шведский стол был дополнен горячими блюдами, обслуживавшимися официантом. В первый раз в жизни я почувствовал себя боссом, и это мне понравилось.
Не менее замечательным было место моего проживания – в двух шагах отсюда находится церковь в Память Кайзера Вильгельма. От храма после войны осталась только колокольня, которую в полуразрушенном виде сохранили как памятник. Это на ее вершине в фильме Вендерса «Небо над Берлином» стоял Бруно Ганц в роли ангела, с заботой и тревогой глядящего на расстилающийся внизу город. Вместо разрушенной церкви рядом построено восьмигранное модернистское здание, стены которого представляют собой сплошные витражи из стекла лазоревого цвета. В синем полумраке церкви над алтарем эффектно парит большая отливающая золотом фигура Христа.
К северу отсюда находится район Цоо со знаменитым Берлинским Зоопарком, но я прошел мимо него, так как зверушек не люблю, (говорят, кто не любит зверей, тот и детей не любит – так оно и есть, но взрослых я, признаться, тоже не люблю). Перейдя через Ландверканал, по которому деловито сновали речные трамваи, я углублялся в Тиргартен – огромный парк, занимающий весь центр Берлина. В светлое время суток в нем можно сориентироваться по возвышающейся над лесом Зигесзойле – триумфальной колонне, увенчанной Золотой Эльзой - позолоченной женской фигурой.
Другое дело в темноте: как-то безлунной ночью я решил с Потсдамер Плац вернуться в гостиницу через Тиргартен, и в районе Нойер Зее (Нового озера) совершенно заблудился. Куда я ни направлялся, передо мной возникала водная преграда; следуя ее берегом, я доходил до мостика, перейдя через который вскоре оказывался перед следующим озером, или протокой; шел вдоль берега к следующему мостику, и т. д. Так я ходил уже в течение часа, приближалась полночь, кругом – ни души; я устал, и хотел домой. И здесь мне, наконец, повезло: я увидел на лавочке молодую парочку. «Ради бога, объясните, как мне выбраться из Тиргартена!» чуть не плача, взмолился я. Понимающе улыбнувшись, молодой человек дал мне четкие инструкции относительно пути моего продвижения. Не прошло и двадцати минут, как я вышел из леса. После этого я относился к Тиргартену с опаской.
От Зигесзойле открывается вид на Бранденбургские ворота, и в свой первый же день я к ним устремился, поспешая увидеть Рейхстаг, обгорелые руины которого с развевающимся над ними Флагом Победы были символом Берлина в моем детстве, но в тот день в Бундестаге проводилась какая-то торжественная церемония, и вся близлежащая территория была оцеплена полицией.
Бросив издалека взгляд на угол Рейхстага, над которым развевалось черно-желто-красное знамя, я решил приступить к своей главной романтической цели – погрузиться в Берлин, образ которого был мною выпестован уже в мои зрелые годы - Берлин Веймарской республики, отраженный в романе Альфреда Дёблина «Берлин – Александерплац», (он был экранизирован в многосерийной эпопее Фассбиндера); Берлин, ностальгически изображенный Бобом Фоссом в мюзикле «Кабаре»; Берлин, увековеченный Владимиром Набоковым и другими русскими писателями - эмигрантами.
Итак, пройдя под увенчанной Квадригой сводом Бранденбургских ворот, которые были еще одним символом Берлина в моем детстве, из ультрасовременного Западного Берлина я вступил на Паризер-Плац, в Берлин исторический. По мере моего продвижения по Унтер-ден Линден, фасады стоящих вдоль улицы зданий обретали возрастающую выразительность, символизируя спокойное величие и уверенную в себе силу имперской Германии.
Если увитое плющом здание Государственной библиотеки благодаря двум женским фигурам сохраняет известную мягкость, то, минуя конную статую Фридриха II (за ней на другой стороне улицы располагается эмоционально нейтральный Старый дворец), ты оказываешься перед гораздо более строгим фасадом Университета Гумбольдта, с его классическим портиком и шестью аллегорическими фигурами над ним, и пуританскими флигелями. Далее же располагается мрачноватый классический шедевр Карла Фридриха Шинкеля – Новая Вахта, а сразу за ним высится грандиозное, выглядящее очень воинственно, барочное здание Цейхауза, вмещающее Немецкий Исторический музей. Зато, обернувшись, можешь немного расслабиться – перед твоим взглядом расстилается прекрасная Бебель-Плац, из глубины которой выглядывает купол собора святой Гедвиги, чьим лучшим украшением служит скульптурная группа, населяющая фронтон над шестиколонным портиком фасада.
Отсюда я направился к подлинной жемчужине Берлина - площади Жандарменмаркт. Ось симметрии архитектурного ансамбля площади проходит через еще один неоклассический шедевр Шинкеля - концертный зал. Здание имеет двухъярусную структуру; его второй ярус существенно ;же первого; фронтон верхнего яруса вторит фронтону портика, а все здание увенчано квадригой Аполлона. Величественная лестница усиливает эффект «пирамидальности» сооружения. Расположенные по сторонам площади две одинаковые башни – Французский собор и Немецкий собор - фокусируют внимание зрителя на Концертном зале. Крупный масштаб соборов и невозможность увидеть этот ансамбль из отдаленной точки делают эту систему «короткофокусной», усиливая ощущение его монументальности.
Вернувшись на Бебель-Платц, я продолжил свой путь в восточном направлении, перейдя на Музейный остров через левую протоку Шпрее по прекрасному Дворцовому мосту (тоже построенному Шинкелем). Украшающие мост мраморные скульптуры и чугунные решетки служат прелюдией к обширной Дворцовой площади, на которой некогда стоял Королевский дворец Гогенцоллернов. Полуразрушенный во время Второй мировой войны, в процессе «разрушения мира насилия», он был «до основания» снесен властями Восточной Германии. На его месте, как символ «нового мира» был построен комплекс правительственных зданий. После объединения Германии, в порядке гегелевского отрицания отрицания эти здания, в свою очередь, были снесены под корень. В итоге всей этой диалектики площадка восхитительно пустует, и на ее просторе великолепно смотрится самый известный из шедевров Шинкеля – Старый музей, в котором хранятся произведения искусства древнего Египта и Античности. Его фасад, представляющий собою колоннаду, подведенную под строгий и простой антаблемент, восхищает своим лаконизмом.
Северная часть Музейного острова, как это отмечено в его названии, вмещает стоящие шеренгой Новый музей, Старую Национальную галерею, Пергамон-музей и музей Боде. Повинуясь своим привычкам, я бы с удовольствием поведал вам об их экстерьере, но, обойдя остров со всех сторон, я смог увидеть лишь задрапированные синтетической тканью леса, так как почти все они впали в состояние глубокого ремонта, связанного с тотальной реорганизацией всего комплекса Берлинских музеев: уж если немцы что-нибудь делают, то делают основательно. Только музей Боде радовал глаз своим вписывающимся в островной мыс плавным, соосным куполу, закруглением. То, что музеи были закрыты в таком количестве, меня даже порадовало, так как ходить по музеям древностей я не люблю.
Закончив осмотр этого овеянного гением Шинкеля и духом европейского Просвещения уголка Берлина, я проникся атмосферой классической ясности и настроением спокойной уверенности, что вносило разлад в мою душу, устремленную к Берлину Веймарской эпохи, чей дух был смятен и амбивалентен. Проходя мимо Берлинского собора, своей потемневшей стеной мрачно нависающего над Шпрее, я с надеждой поднял взгляд к его высокому куполу, но, ни деблиновского Франца Биберкопфа, ни богемную публику «Кабаре» представить пришедшими сюда помолиться - не смог. Перейдя через правую протоку Шпрее, я двинулся дальше, чтобы продолжить поиски.
Но чем дальше я шел, тем меньше было поводов для надежды, ибо я все глубже погружался в атмосферу бывшей столицы ГДР. Даже Красная ратуша, хотя она и была построена во времена Бисмарка, мозолила взгляд своим непотребным цветом. А когда я дошел до Александерплац, давшей имя известному роману, то обнаружил, что она сплошь застроена зданиями в стиле эпохи реального социализма, дух которой был абсолютно враждебен вольнолюбивой Веймарской Германии.
Над площадью и над всем районом нависает построенная в стиле социалистического реализма Фернзетурм (Телебашня), придавив стоящую у ее подножья старинную церковь Мариенкирхе. Озорной фонтан Нептуна тоже не может справиться с навеваемым башней настроением унылой серьезности. Чтобы облегчить себе поиск ностальгических уголков Берлина, я все же решил воспользоваться ею.
Желающих подняться на башню оказалось довольно много; купленный мною билет становился действительным только через полчаса. Усевшись на лавочке в садике напротив, я под предлогом лучшего ориентирования на здешней местности решил поболтать с симпатичной молодой немкой, сидевшей рядом. «Ничем вам помочь не могу, я – датчанка» - отнекнулась девица, видимо, догадавшаяся о подоплеке моего обращения к ней, и не пожелавшая пойти мне навстречу. «Конечно, я всегда знал, что такая страна, как Дания, существует, но до конца в это поверить не мог никогда!» - попытался я перевести разговор на другую тему, но в этом не преуспел.
С башни Фернзетурм мне открылась картина процесса постепенного преобразования центра Берлина: Берлин будущего наступает на бывшую столицу ГДР. В его эпицентре, на том месте, где некогда стояли Дом Правительства и дворец Республики, зияет пустырь; на краю пустыря благодаря включенному в него фрагменту старого Городского Дворца еще удерживает оборону здание Государственного Совета ГДР. Тут и там бросаются в глаза недавно построенные здания современной архитектуры. Под ногами лежит площадь Александерплац – ее пока что окружают безликие гэдээровские здания, но их дни сочтены – в ближайшее время площадь будет реконструирована, но дальше в поле зрения попадали идущие в восточном направлении магистрали с их сплошной коммунистической застройкой, и для ее замены, если такая цель была бы поставлена, потребовалось бы не одно десятилетие.
Похоже, еще много лет Берлин будет состоять из двух городов – Западной и Восточной частей с медленно стирающейся границей между ними.
Несмотря на свою печаль, вызванную живучестью памятников социализма в столице Германии, сверху я заметил нечто для себя интересное – квартал Николаифиртель. Спустившись вниз, я сразу направился туда. Эта часть Берлина во время войны была полностью разрушена, и все постройки Николаифиртель – сооружены заново по сохранившимся фотографиям. К ним добавлены забавные аксессуары - водяная колонка и несколько предметов городской скульптуры. Конечно, это – очень уютный и приятный уголок, но в нем воспроизведен стиль эпохи Романтизма, а духа 20-х годов XX века здесь нет.
Далее я отправился к стрелке Музейного острова, где посмотрел на уголок речного Берлина.
Шпрее, Ландверканал и целая система озер делают Берлин Городом на Воде. (Например, мостов в Берлине больше, чем в Венеции). Тем не менее, на другие связанные с водой города он не похож. По сравнению с Венецией он слишком реален; в Петербурге и Гамбурге воды несравненно больше, чем здесь; в Амстердаме характер застройки города существенно иной, чем в Берлине. Своеобразие речного Берлина заметно в городском центре, где берега Шпрее застроены высокими домами, подчас подходящими вплотную к воде. Стрелка Музейного острова особенно колоритна: здесь находятся шлюзы, регулирующие сток. Кроме того, в нескольких местах к берегу пришвартованы «плавучие дома», позволяющие снаружи понаблюдать за особенностями «речного быта», хотя остается впечатление, что, в отличие от Амстердама, жизнь на воде организована специально для развлечения туристов.
Но и здесь атмосферы 20-х я не почувствовал. Вид речного Берлина напомнил мне лишь об эпизоде битвы за Берлин, когда фашисты водами Шпрее затопили берлинское метро – в моей памяти возник кадр из фильма Алова и Наумова «Освобождение» с артистом Олялиным, плывущим по стремительно поднимающейся воде в попытке покинуть затапливаемую станцию подземки.
Посещение Еврейского музея было включено в мою программу заранее, так как он давно фигурирует в списке выдающихся произведений современной архитектуры. Его внешний вид действительно поражает своей парадоксальностью, но, попав вовнутрь здания, приходишь к мнению, что определяющую роль играет его интерьер, а наружный облик – такой, какой получился. (Образ разломанной звезды Давида опознается только на виде с воздуха). Впечатление от внутреннего пространства просто не с чем сравнить. Посетитель попадает в узкий лабиринт, освещаемый светом, проникающим через косые окна – щели, оказывающиеся в самых неожиданных местах. По пути он то и дело упирается в тупики, напоминающие пыточные камеры. Через десять минут пребывания в музее начинаешь ощущать приближение приступа клаустрофобии, причем не очень верится, что ты вообще сможешь выбраться отсюда. Иногда неверный свет приходит через щель в потолке, из-за чего кажется, что ты погребен заживо. Длинные пандусы, соединяющие этажи между собой, создают иллюзию некоего восхождения, которая рассеивается, когда пандус заканчивается очередным тупиком. В интерьере Еврейского музея я увидел сочетание многих образов: это и образ гетто, в которое был заключен целый период жизни еврейского народа, и образ обрушившейся на него страшной беды – Холокоста, и образ трудного пути по дну Чермного моря к новой надежде. Совершенно очевидно, что это творение Даниеля Либескинда является архитектурным шедевром, знакомство с которым может само по себе являться достаточным поводом для посещения Берлина.
Направляясь к Еврейскому музею по Линденштрассе, я не заметил, как перешел из Восточного Берлина в Западный, но на обратном пути, идя по Фридрихштрассе, на ее пересечении с Кохштрассе набрел на культовое место – «Чекпоинт Чарли», самый известный контрольно-пропускной пункт на бывшей границе между Коммунизмом и Капитализмом. Теперь будка караула, некогда стоявшая посередине улицы, снесена, но в угловом здании работает музей Стены. В нем собраны документы о 28 годах непрерывной борьбы двух тенденций, из которых первая: «Закрыть!», «Запретить!», «Поймать!», «Расстрелять!», а вторая – отчаянный, ни перед чем не останавливающийся порыв к Свободе. Выставка средств, изготовленных берлинцами для преодоления стены, делает честь смелости, изобретательности, настойчивости «социалистических» немцев, их реабилитирует. С мемориальной доски, переехавшей в Берлин из Москвы, на меня глянул отеческим взором Леонид Ильич, в России основательно уже подзабытый, но еще остающийся в Берлине культовой фигурой благодаря знаменитой картине, на которой он изображен слившимся в страстном поцелуе с Хонеккером, написанной Дмитрием Врубелем на Берлинской стене в дни ее падения.
Когда я перешел на Вильгельмштрассе, то вскоре по пути слева увидел вживе и саму Стену, участок которой, идущий вдоль Нидеркирхнерштрассе, сохранен в качестве исторического памятника. Нет, это не те веселенькие, изукрашенные цветными граффити, панели, которые я видел во дворе музея Маркиша, это - сплошная глухая серая, неумолимая, как коммунизм, бетонная стена, - та самая, в которую в течение многих лет упирались взгляды жителей Восточного Берлина.
Продолжая путь по Вильгельмштрассе на Север, я заметил на левой стороне улицы фасад большого серого административного здания, весь вид которого внушал чувство какого-то дискомфорта, опасения и тревоги. Оказалось, что в нем в эпоху национал-социализма размещалось министерство Люфтваффе, вотчина министра авиации Геринга. Хотя фасад здания лишен каких-либо украшений, все его пропорции – ширина, количество этажей, размеры и частота расположения окон – тщательно продуманы, чтобы произвести впечатление жестокой и непреклонной силы, требующей беспрекословного повиновения. В этом оно родственно расположенной поблизости Берлинской стене. Вместе они образуют своего рода «Уголок тоталитаризма».
Именно эти два тоталитаризма – национал-социализм и коммунизм, один за другим, вытаптывали все следы Берлина 20-х, и в этом, как я убедился, преуспели.
Еще одним местом, где сошлись разные исторические эпохи, является район вокзала Фридрихштрассе. Фотография его путепровода, наискосок пересекающего улицу, была излюбленной заставкой к теме «фронтового города», ибо вокзал, хотя он и находился на территории Восточного Берлина, являлся важнейшим транспортным узлом, связывавшим не только обе части Берлина, не только ФРГ и ГДР, но и Социалистический и Капиталистический миры. Здесь кишмя кишели шпионы, контрабандисты и бандиты. Лучший вид на вокзал Фридрихштрассе открывается с моста Вайдендаммер, чугунная решетка которого украшена хищными имперскими орлами, чудом пережившими войну и коммунистическую эпоху, а о современности напоминает вышедшее на берег Шпрее сверкающее стеклом и металлом здание постмодернистской архитектуры, пленяющее глаз причудливо изогнутой формой своего фасада. А напротив него под номером Фридрихштрассе, 101 стоит здание варьете Адмиральспаласт, постройки 1910 года, - как раз то, что мне нужно, но вот незадача – в нем в 1946 году Компартия Германии и Социал-демократическая партия умудрились провести свой объединительный съезд, образовав СЕПГ, и, таким образом, все опошлив, изгнали из него дух двадцатых годов.
Итак, я потерпел полное фиаско, - Веймарский Берлин мне найти не удалось, и мне теперь ничего не оставалось, как устремиться в Берлин современный, на площадь Потсдамер-Плац, представляющий собой анклав постмодернистской архитектуры. На круглую площадь своими острыми углами выходят три небоскреба - Башня Сони и два административных здания - Кольхоффа и Тиммерманна. Они обозначают Потсдамер-Платц как исток пучка расходящихся лучей-улиц, как претендента на звание центра обновленного Берлина.
Небоскребы Потсдамер-Плац можно видеть почти из любой точки города. Самым красочным из них является Центр Сони, над которым сооружен циклопический наклонный шатер, в темное время суток подсвечиваемый попеременно всеми цветами радуги, что выглядит фантастически, особенно издали.
В глубине квартала располагается площадь Марлен Дитрих, на которой стоит Дворец Берлинале – место проведения одного из самых престижных мировых кинофестивалей. Напротив него - вход в Аркаден – крупнейший в городе торговый центр. Многолюдная и разноязыкая толпа превращает площадь в перекресток не только Берлина, но всей Европы.
К Западу от Потсдамер-Плац лежит территория Культурного Форума, на которой сосредоточено множество культурных институций Германии. Здесь на себя обращают внимание призма темного стекла - модернистская галерея Современного искусства, и смоделированная под туристический кемпинг постмодернистская Берлинская филармония, размещенная в двух зданиях, по своему внешнему виду напоминающих брезентовые палатки. На центральной площади Форума, перед комплексом из двух построенных в одинаковом стиле сооружений, вмещающих Библиотеку Искусств и музей Народных Промыслов, высится поставленный на-попа надувной матрас, выполняющий роль экрана кинотеатра под открытым небом.
На Культурфорум я пришел, чтобы посетить Берлинскую картинную Галерею, объединившую коллекции музеев Западного и Восточного Берлина в специально для этого построенном современном пятиэтажном здании.
«Как пройти к Картинной Галерее?» - спросил я молодую немку, сидевшую, выставив обнаженные коленки, на ступеньке каменной лестницы, ведущей к входу в библиотеку. «Вход здесь»- девица движеньем руки показала, куда мне идти. «Извините, но это – вход в Библиотеку Искусств, а мне нужно в Картинную галерею» - с возмущением отреагировал я на попытку ввести меня в заблуждение. Язвительно улыбнувшись, девица ничего мне не возразила, и я поспешил на самостоятельные поиски – времени до закрытия было в обрез. Обогнув библиотеку, я припустил вдоль обширного пятиэтажного здания Галереи. Обойдя его со всех сторон, входа я так и не нашел. С трудом отыскав осведомленного прохожего, я от него узнал, что вход в Галерею – только через Библиотеку Искусств. Вернувшись, знакомой ехидной девицы с голыми коленками перед входом в библиотеку я уже не обнаружил.
Причастившись одной из важных составляющих Гения места, каковой для каждого исторического города является его картинная галерея, я пустился в удовлетворение своей порочной страсти - поглощение в неумеренных дозах современного искусства. В системе берлинских музеев для актуального искусства предназначен бывший железнодорожный вокзал – Хамбургер-Банхоф. Во время моего визита в нем размещались две выставки: в Западном крыле экспонировалась одна из крупнейших частных коллекции современного искусства - собрание Фридриха Кристиана Флика; все Восточное крыло занимала ретроспектива Йозефа Бойса. Поистине грандиозный объем помещения позволил представить оба проекта в исчерпывающей полноте. Это очень важно: современного искусства должно быть много! Здесь смог я по-настоящему оценить масштаб гениальности Бойса, понять, насколько его творчество является эманацией немецкой почвы, проникнуто германским духом.
Перейдя на другой берег Шпрее, я направился к Рейхстагу – еще одному знаковому месту Берлина, - символу объединенной Германии. Уже выйдя на площадь Республики, на которую выходит фасад Бундестага, обнаруживаешь, что его облик отличается от образа Рейхстага, который якобы поджигал Ван дер Люббе, и который в 1945-м штурмовали советские солдаты; а ведь Норман Фостер только добавил купол и убрал, заменив ее сплошным остеклением, часть стены, находящуюся непосредственно за портиком, в остальном полностью сохранив внешний вид здания, включая надпись “Dem Deutsche Volk” («Немецкому народу»). Видимо, решающее влияние на облик здания оказало изменение очертаний кровли: вместо пологого, увенчанного узкой башенкой навершия, делавшим его похожим на каску кайзеровских солдат времен Первой мировой, теперь центральная часть рейхстага увенчана высоким прозрачным куполом, своей красотой притягивающим взор. Внутри него, на всю его высоту, размещен рефлектор, отбрасывающий дневной свет внутрь сессионного зала, винтовая лестница и смотровые площадки для посетителей. Чтобы попасть в Рейхстаг, посетители ежедневно выстраиваются на площади Республики в длиннющую очередь.
Когда ты, наконец, попадаешь вовнутрь купола, перед тобой внизу расстилается панорама Берлина, а над тобой вплоть до зенита – простирается Берлинское небо, видное через оболочку купола или отраженное в гигантском рефлекторе. На его фоне по ажурной винтовой лестнице и смотровым площадкам движется непрерывная вереница человеческих фигурок, делающая все сооружение похожим на гигантский прозрачный муравейник. Считается, что купол символизирует открытость парламентской процедуры для всех, кто ею заинтересуется, но заглянуть в зал заседаний невозможно – этому препятствуют расположенные наверху перил смотровых площадок козырьки. В выданной мне брошюре (мне досталась книжечка на русском языке – редкое явление среди такого рода изданий) сообщалось, что сессионное пространство доступно для наблюдения у основания купола; я всячески старался туда попасть, но увидеть своими глазами место отправления германской представительной демократии мне так и не удалось.
Зато я смог подробно рассмотреть врезающийся в Тиргартен правительственный квартал: вытянувшийся в сплошную, перечеркнувшую Шпрее линию, комплекс Пауль-Лёбе-Хаус – Мари-Элизабет-Людерс-Хаус, представляющий собой вытянутый белый параллелепипед, прорезанный целым рядом комбинаций полостей разнообразных размеров и форм, наводящий на мысль о фрагменте некоей гипотетической трехмерной записи серийной музыки. В сторону Тиргартена ту же линию продолжает легкое, напоминающее мебель фирмы Икеа, здание Ведомства федерального канцлера, рядом с которым белеет похожий на груздь Конгрессхалле. За ним, вдалеке, уже едва виднеется дворец Бельвю - резиденция Федерального президента. Здесь же, в Тиргартене, находится особняк Федерального Канцлера, но место его расположения не афишируется. Если скользнуть взглядом левее, то в глубине парка сверкнет позолотой моя старая знакомая – статуя, стоящая на вершине колонны Зигесзойле, а еще левее, поблизости от Рейхстага, из-за кромки леса выглянет солдат с памятника Советским воинам, павшим при взятии Берлина – этот факт новейшей истории здесь не забыт и чтим.
Посещение Рейхстага завершило мой план знакомства с Берлином, если не считать Потсдам, фактически ставший его частью.
В Потсдам попадаешь по той же городской железной дороге, которая для той части Берлина, что лежит вдоль и к Северу от Шпрее, выполняет функцию линии метро. После короткой поездки я вышел на вокзале Потсдама и сел на автобус, чтобы доехать до парка Сансуси. Уже по дороге, увидев громаду Николаикирхе, я начал ощущать, что некая тенденция, замеченная в архитектуре Восточного Берлина, здесь, в Потсдаме, начала проявляться с особенной отчетливостью.
Это впечатление усилилось после знакомства с величественным Новым дворцом. Его огромные размеры, благородство пропорций, сдержанность в применении лепнины, (свойственная барокко любовь к избыточным украшениям проявилась лишь в том, что по всему периметру дворца стены наверху завершаются частоколом из больших – высотою в целый этаж - скульптур), уникальный, покрывшийся голубовато-зеленой патиной двухъярусный купол, - все свидетельствует о безупречном вкусе и строгости творческой манеры его создателей. Эти черты проявились и в других сооружениях парка Сансуси – изящном миниатюрном классицистском шедевре Шинкеля – Римских Банях, и в другом здании, построенном Шинкелем – дворце Шарлоттенхоф, одна из комнат которого оформлена в аскетическом стиле – ее холщевые обои с рисунком из голубых полос имитируют интерьер воинской походной палатки. Строгостью и благородством форм отличается и Оранжерейный дворец, расположенный на возвышенности парка.
Но самым ярким примером проявления дисциплины эстетического мышления явился для меня дворец Сансуси – одна из жемчужин мировой архитектуры. Он выполнен в стиле рококо, предполагающем известную утонченность и изнеженность, граничащие с декадансом. Чтобы, не изменяя принципам рококо, привнести в облик дворца свойственную Пруссии строгую логичность, дворцовый комплекс был дополнен геометрически расчерченным садом, ровными террасами спускающимся к расположенному в низине фонтану. Именно замечательная соразмерность дворца и расположенного у его подножия сада придает Сансуси его уникальность, и ответственно за то, что от него «невозможно глаз отвести».
Особенности архитектуры Потсдама навели меня на мысль, что в них отразился дух Пруссии, которому свойственны строгая логика, дисциплина и упорство.
Еще находясь на смотровой площадке оранжерейного дворца, я спросил у стоявшего рядом немца, как мне добраться до Айнштайнтурм – Башни Эйнштейна, о которой я знал лишь то, что она находится где-то в Потсдаме. «Это в Бабельсберге» - уверенным голосом сообщил мне немец. Теперь, закончив с осмотром Парка Сансуси, я поспешил в Бабельсберг, выяснив у случайного прохожего, как туда добраться. Чтобы дойти до остановки нужного мне автобуса, пришлось пройти пешком несколько кварталов центра Потсдама. Так как карты у меня не было, приходилось часто обращаться к прохожим. После того, как несколько раз подряд мне попались прохожие, не говорящие по-английски, что бывает довольно редко, я не нашел ничего лучшего, чем спросить дорогу у группы юнцов. «Мы не разговариваем с людьми, не знающими немецкий» на хорошем английском с вызовом ответил мне один из них. Тогда я с грехом пополам сформулировал вопрос по-немецки. «Мы не разговариваем с теми, кто плохо знает немецкий» - сказал юнец, и вся компания уставилась на меня с таким видом, как будто после моего следующего вопроса, каким бы он ни был, они набьют мне морду.
Наконец, найдя остановку, я сел на автобус и приехал в Парк Бабельсберг, по которому минут за двадцать добрался до замка, в котором расположен музей Предыстории. Сотрудники музея объяснили мне, что Башня Эйнштейна расположена на противоположном краю города, в Научном Парке, недалеко от вокзала. Таким образом, несмотря на весь свой апломб, немец, с которым я разговаривал на смотровой площадке Оранжерейного дворца, ошибся. Тем не менее, благодаря его ошибке я побывал в Бабельсберге, где передо мной раскинулся замечательный вид на Хафель – западную часть озера Ванзее, на песчаных берегах которого отдыхали герои романа Набокова «Король, дама, валет», на Парк Гленике, и на мост Гленике, на котором, по традиции, советская и американская разведки обменивались своими провалившимися шпионами. Хотя мост больше не был пограничным, по старой памяти он оставался пустынным; лишь изредка по нему проносился автомобиль.
Ложноготический дворец Бабельсберг, благодаря своим масштабам, сложному профилю фасада, украшенного двумя высокими круглыми башнями, и удачному расположению, тоже представляет собой интересное, запоминающееся зрелище.
Вернувшись на вокзал, я быстро достиг Научного Парка, обязанного своим названием тому, что в нем расположен целый ряд научных учреждений, в том числе – Астрофизический институт, и институт им. Макса Планка. Я довольно долго шел среди сменяющих друг друга корпусов научных институтов, пока не вышел в заросший деревьями большой парк. Наконец, деревья расступились, и я чуть не вскрикнул от радости - в конце обширной, полого спускающейся с холма поляны, стояло стройное белое сооружение, от которого на меня повеяло духом 20-х годов, проникнуться которым я столь безуспешно пытался в Берлине, и который снизошел на меня здесь, в Потсдаме, около шедевра Эриха Мендельсона – Башни Эйнштейна. При постройке здание предназначалось для астрофизической обсерватории – поэтому его венчает купол телескопа. В каждом новом ракурсе сооружение предстает совершенно по-новому. С Севера оно смотрится как фаллос, сбоку – напоминает какого-то модернистского длинношеего сфинкса, с Юга похоже на оскаленную маску. Из геометрии сооружения исключены прямые линии и плоскости – все его очертания сглажены, как будто оно создано по законам биологии, как бы вылеплено от руки. Углубленные в массивные стены маленькие полукруглые окошки придают зданию сходство с добрым фантастическим животным, уставившегося на тебя своими многочисленными лукавыми глазками. Парадоксальность этого дома заставляет зрителя долго кружить вокруг него, чтобы усвоить все нюансы его внешнего облика. С каждым новым обходом твое восхищение нарастает, пока, наконец, не возникает желание заключить его в объятия, и тогда достигается катарсис.
На обратном пути я немного заблудился, и попытался выяснить дорогу к автобусной остановке у симпатичной девушки с пышной фигурой. «А вам куда ехать?» - спросила она. – «На вокзал». «До вокзала совсем близко. Нам по дороге; я вас провожу» предложила девушка». Я с благодарностью принял приглашение. По дороге мы разговорились. Она оказалась аспиранткой из Чехии, проходящей практику по биологии в институте имени Макса Планка. Разговаривали мы на английском языке, в котором я превосходил свою собеседницу. Она сказала, что хорошо говорит по-немецки, и спросила, знаю ли я этот язык. Со вздохом я признался, что нет, не знаю. «Это неправильно» - назидательно сказала она – «немецкий надо знать обязательно».
Казалось бы, даже в Германии в этом нет никакой необходимости. Большая часть немцев хорошо говорят по-английски. Но я понял, что чешка была права, и в этот момент принял твердое решение непременно приступить к изучению немецкого языка. Не то чтобы она мне привела какие-то особенные аргументы. По-видимому, такое созрело решение уже давно, и потребовался лишь дополнительный толчок, роль которого и сыграло твердо высказанное мнение симпатичной и явно неглупой «сестры-славянки».
Теперь, когда я выполнил свою главную цель, и соприкоснулся с Веймарским Берлином, я мог спокойно отправиться в Мюнхен. Но в день отъезда я вдруг спохватился: ведь я не проехался на теплоходе по Шпрее!
Оставив багаж в камере хранения Главного вокзала, я поспешил к речной пристани, расположенной напротив собора, и купил билет на экскурсию.
Конечно, Берлин с реки смотрится весьма импозантно, и без прогулки на теплоходе знакомство с городом осталось бы неполным. Теплоход сначала поднялся по течению до шлюзов Мюлендам, затем повернул обратно. Центральная часть Берлина, ранее виденная отрывочно и в разных ракурсах, теперь выстроилась в торжественное плавно набегающее на зрителя шествие. Величественный собор, вереница берлинских музеев, заканчивающаяся тогда, когда музей Боде останавливается, как вкопанный, выбежав на мыс Музейного острова. Потом мимо проплывает набережная и мост Вайдендам, за ним следует вокзал Фридрихштрассе, и вот, наконец на тебя надвигается Рейхстаг, и теплоход вплывает в царство современной архитектуры, каким является парламентско- правительственный квартал Берлина.
Можно сказать, что Шпрее протекает сквозь интерьер комплекса «Пауль-Лёбе-Хаус – Мари-Элизабет-Людерс-Хаус», - кажется, что теплоход проплывает через интерьер здания, так как оно вас окружает со всех сторон, в том числе, сверху. Причем сам этот интерьер представляет собой причудливо организованный объем, в котором разбросаны эшелонированные по глубине балконы и крыльца, круглые окна, навесы, галереи, колонны, и т. п. Едва успеешь придти в себя после этой архитектурной вакханалии в момент выныривания теплохода из здания, как на тебя своим сюрреалистическим исподом наезжает мост Калатравы. Сразу после этого на правом берегу открывается вид на поистине циклопический вокзал Лертер-Банхоф, чернеющий цилиндрической поверхностью своей вытянутой в длину кровли. Петлеобразно изогнувшись, Шпрее снова приблизилась к правительственному комплексу. Теперь на нас постепенно наезжало здание ведомства Федерального Канцлера, глядящее на реку своим круглым, размером во всю стену, циклопическим окном-глазом.
Белые строения правительственного квартала вскоре сменились зелеными зарослями Тиргартена. Теплоход замедлил ход и повернул обратно. По мере того, как он возвращался к пристани, мое беспокойство росло. Время, остававшееся до отправления мюнхенского поезда, стремительно истекало. Теперь мне стала очевидна моя ошибка: если бы я сел на рейсовый теплоход, то мог бы сойти на любой из частых остановок; на экскурсионном же судне я находился в плену до самого конца поездки. Пока теплоход неспешно швартовался у пристани, я нетерпеливо «бил копытом» о палубу. До отправления поезда оставалось каких-то пятнадцать минут. Выскочив на берег, я бросился на поиски такси. К счастью, оно подвернулось очень быстро. На мои просьбы довезти меня как можно скорее, водитель откликнулся со всей серьезностью, и, воспользовавшись новым туннелем, за пять минут доставил меня на вокзал. Я ринулся в камеру хранения: казалось, у меня были неплохие шансы не опоздать. Однако оказалось, что оплата хранения багажа осуществляется через автомат, до которого от камеры хранения расстояние около ста метров. Пока я осваивал правила оплаты, для чего мне пришлось несколько раз туда-сюда пробежать эту стометровку, причем за это время мне удалось монету в два евро запихнуть в приемное устройство для банковских карт, до отхода поезда осталось всего две минуты.
Лертер-Банхоф имеет два уровня. Верхний отведен для пригородного сообщения; междугородные поезда отправляются с нижнего уровня, уходя в туннели. Камеры хранения расположены на третьем уровне. Когда я выскочил из камеры хранения и увидел разверзнувшуюся подо мной бездну вокзала, то, не обращая внимания на удивленно озирающуюся на меня публику, громко вереща и размахивая сумкой, опрометью бросился вниз по целой системе лестничных переходов. И вот я, наконец, достиг нужной мне платформы номер два. «Скажите, пожалуйста, отсюда ли отправляется поезд на Мюнхен?» - с надеждой в голосе спросил я затянутую в мундир железнодорожницу. «Он уже в пути» - ответила она, махнув рукой в сторону туннеля. Подходя к железнодорожной кассе, я подсчитывал убытки: билет до Мюнхена стоит девяносто евро. Подойдя к окошечку, я сказал: «Я опоздал на поезд» и протянул кассирше билет. «Это не беда: через час будет следующий. Вам нужно заплатить пять евро за комиссию». Если бы я знал, что мое опоздание обойдется мне в пять евро, я бы так не бежал.
На пути в Мюнхен я особенно внимательно всматривался в местность при пересечении границы между Тюрингией и Баварией. Меня интересовало: замечу ли я разницу между бывшей территорией ГДР и одной из земель ФРГ. Когда-то я читал корреспонденцию журналиста, заметившего, что, когда он с территории Западной Германии попадал в ГДР, то по контрасту казалось, что он очутился на местности, по которой недавно прошел разрушительный ураган. По-видимому, за десять прошедших с момента объединения лет, следы от катастрофического урагана реального социализма успели затянуться; - во всяком случае, пересечение границы между двумя Германиями прошло незамеченным.
III. Мюнхен
В Мюнхене я проживал в пятизвездочном отеле «Хилтон», расположенном на окраине обширного парка Энглише-Гартен (Английский сад), так что каждое утро я совершал получасовую прогулку по его тенистым аллеям, всякий раз по одному и тому же маршруту – мимо ажурной, многоугольной в плане Шинезише-Турм (Китайской башни) – грациозной деревянной многоярусной беседки, - который заканчивался выходом на улицу Принцрегентенштрассе. Отсюда, если идти прямо, можно было попасть в центр; направо была дорога к Музейному кварталу и Кёнигплац, налево - к реке Изар и правобережной части города.
Попав в центр, на площадь Мариенплатц, вскоре понимаешь, что Мюнхен не имеет ничего общего с Берлином, и начинаешь догадываться, что Бавария, чьей столицей является этот город, представляет собой совсем другую Германию, нежели Пруссия, в которой теперь расположена столица ФРГ.
Сильно различается даже характер населения. Типичный житель Пруссии сдержан, подтянут, вежлив, но чопорен и сух в отношениях с окружающими, склонен к назидательным поучениям, и поэтому нудноват. Типичный же баварец держится гораздо непринужденнее, склонен к шутке и веселью, временами даже безалаберен; словом, больше похож на жителей Южной Европы. Есть даже чисто внешние отличия. Например, в Баварии брюнеты встречаются гораздо чаще, чем в нордической Пруссии.
Просторная Мариенплатц, получившую свое имя благодаря колонне Святой Марии – монументу, завершенному позолоченной статуей Богоматери, - исторически представляла собой рыночную площадь. Ее украшением являются два здания: аскетическая готическая Старая Ратуша и неоготическая (построена в 1867 – 1905 г.г.), усыпанная обильным декором Новая Ратуша. Площадь красива, просторна, и при этом уютна; по ней всегда прогуливается множество народу. Здесь особенно многолюдно, когда, раз в сутки, в нишах часовой башни пускаются в пляс механические фигурки исторических и фольклорных персонажей.
Над городом властвует исполинская готическая Фрауенкирхе, воздевшая в небо две высокие башни, как два огромных кулачища, но это никем не воспринимается, как угроза. Поэтому естественным было направиться именно к ней. Пройдя по элегантной Кауфингерштрассе, перед входом в Немецкий музей Охоты и Рыболовства, отмеченного статуей кабана, чей пятачок отшлифован до блеска руками суеверных искателей удачи, я свернул направо, и по изогнутому дугой проулку вышел к главному храму Мюнхена, который поражает своей высотой.
Чтобы дотянуться взглядом до полусферических крыш башен Фрауенкирхе, приходится откинуть голову назад до боли в шейных позвонках. Ярусы башен храма, влезая друг на друга, стремительно рвутся вверх, быстро уменьшаясь по законам перспективы, пока не упрутся в голубые небеса. Большая высота ровных кирпичных стен базилики подчеркивается часто расположенными стрельчатыми окнами, прорезавшими их от основания до карниза. Устремленность вверх характерна, также, и для аскетического интерьера Фрауенкирхе: когда рассматриваешь подчеркнутый полосами золотистой охры прихотливый рисунок граней крестовых сводов, то по сравнению с высотой их расположения, центральный неф храма кажется узким, хотя он просторен и вместителен.
Поднявшись по узкой лестнице на смотровую площадку южной башни, с ее высоты я смог обозреть весь город. Внизу, рядом с роскошной, но несколько аляповатой Новой Ратушей, нежилась в лучах солнечного света Мариенплатц. Влево от нее просматривалась отмеченная портиком Национального театра площадь Макс-Йозеф-Платц, за которой распласталась громада Резиденц – Королевского дворца. За ней зеленел сад Хофгартен, переходивший в грандиозный Энглише-Гартен, на дальнем краю которого темнел отель «Хилтон» – место моего пребывания. Это при взгляде на Север. К Югу от центра город мною еще не был обследован, и я не мог там заметить ничего особо примечательного, зато на этом направлении весь горизонт был эффектно загроможден расплывшимися в легкой дымке предгорьями Альп, на вершинах и в складках которых белели полоски снега.
Спустившись вниз, я ринулся на ознакомление с центральной частью города, выйдя на красивую и величественную площадь Макс-Йозеф-Плац. С южной стороны ее окаймляет украшенный аркадой во флорентийском духе фасад здания почты; на ее восточную и северную стороны выходят неоклассические фасады Национального театра и Королевского дворца. Сам первый король Баварии присутствует в середине площади в виде монумента. Рукой он сделал вождистский жест, как бы забыв, что сидит он не на коне, а в кресле.
Королевский дворец – Резиденц – поистине огромен. Снаружи здание строго и аскетично. Его украшениями служат два внутренних двора – просторный Императорский Двор и уютный Фонтанный Двор, а также многочисленные очень просторные интерьеры, сверкающие барочной роскошью. Самым известным из них является Антиквариум - огромный зал с арочным сводом, построенный в ренессансном стиле и используемый для торжественных государственных мероприятий. Восприятию этого большого помещения ничто не мешает – зал восхитительно пуст: в нем нет никакой мебели. Здесь же находится Сокровищница Королевского дворца, в которой хранится всемирно известная усыпанная драгоценными камнями статуэтка святого Георгия (XVI век). Я ее видел, и могу подтвердить, что это действительно волнующее зрелище, причем, заметьте: ее художественная ценность многократно превышает стоимость угроханных в нее драгоценных металлов и камней.
От Резиденц берет начало идущая на Север прямая, совсем не по-мюнхенски подтянутая и лаконичная Людвигштрассе. На своем южном конце она упирается в Фельдфернхалле – мемориал, построенный во флорентийском стиле в первой половине XIX века, и посвященный Баварской армии и ее выдающимся полководцам. Это место приобрело историческое значение благодаря тому, что здесь полицейской отряд в ноябре 1923 года дал отпор фашистскому путчу, в результате чего национал-социалисты были разгромлены, а Гитлер – заключен в тюрьму. Об этом напоминает вмурованная в мостовую стальная мемориальная плита с именами четверых полицейских, погибших при подавлении путча.
Рядом с Фельдфернхалле стоит величественная Театинеркирхе – построенная в стиле высокого Итальянского барокко, еще сохранявшего вкус и меру Ренессанса. Получив мощный эмоциональный и духовный заряд от колокольного боя Театинеркирхе, я направился в район Променаде-Платц, чтобы осмотреть несколько примечательных дворцов и церквей, но их барочный облик вскоре так набил мне оскомину, что выйдя на Максимилиансплатц, я, наконец, смог отдохнуть душой, обласкав взглядом фонтан Виттельсбахер Брюннен – сооружение конца XIX века, чьи белоснежные женщины и кони напоминали о близких мне Бёклине и Штуке. С фонтаном перекликается стоящий напротив неоренессансный Дом Художника, построенный примерно в то же время.
Наконец, по Зонненштрасе я вышел на площадь Карлсплатц, и, отдав должное украшению этой площади – дворцу Юстиции, направился к воротам Карлстор, вблизи которых обнаружил шедевр Югендштиля – шаловливый фонтан Брюнненбуберль – мраморный сатир бесстыдно заигрывает с бронзовым мальчиком, и мальчик охотно отзывается на эту игру. Пройдя через ворота, я по Нойхаузерштрассе вернулся на Кауфингерштрассе, знакомство с которой завершил осмотром церкви Святого Михаэля, чей фасад, имитирующий гражданское сооружение, завершается высоким фронтоном двускатной кровли.
Замкнув круг около Северной части старого города, я принялся за его южную часть.
Посмотрев на аскетическую церковь Всех Святых, что на Перекрестке, я направился к церкви Святого Иоанна Непомука, или Азамкирхе, знаменитой крайней разнузданностью барочного оформления своего интерьера. Я шел к ней в состоянии серьезного предубеждения.
Должен признаться: не лежит у меня душа к архитектуре Барокко. Мне претят все эти пышные рельефные растительные орнаменты, витые колонны, пухлые ангелочки, бесстыдно уставившиеся на тебя со всех сторон, использованная в лошадиных дозах ослепительно сверкающая позолота - все эти излишества отдают дурным вкусом и свидетельствуют о недостатке творческой оригинальности, когда эффекта стараются достигнуть по принципу: «еще больше того же самого».
Но встав перед ее удивительным фасадом, я сразу подпал под очарование Азамкирхе. Ее изогнутый легкой волной фасад прорезан двумя большими окнами: одно из них простирается на всю высоту стены, от портала до карниза, второе, круглое, находится в центре описанного сверху красивой плавной линией фронтона. Главным скульптурным украшением фасада является большая статуя Св. Иоанна Непомука, размещенная над изогнутым упругой линией сильно выдающимся карнизом входного портала. Фасад увенчан изящной стройной башенкой, что, вместе с отчетливыми очертаниями его окон и карнизов придает ему облик, свойственный не столько Барокко, сколько Югендштилю, предвидением которого можно считать архитектуру экстерьера церкви. Такому восприятию способствует фасад стоящего рядом Азамхауза, построенного тем же архитектором. Оно мне напомнило некоторые постройки Венского Югендштиля.
С удовольствием пробежав взглядом по стильным (XV в.) белым стенам Арсенала, где теперь размещается Городской музей, через увитые плющом ворота Зендлигер-Тор я вышел из Старого города, и пешком двинулся по направлению к Изару.
Ходить пешком по Мюнхену – большое удовольствие, изредка нарушаемое мимолетными конфликтами с местными велосипедистами. Дело в том, что Мюнхен – город интенсивного велосипедного движения. Для велосипедистов цветом выделена самая удобная часть тротуара. Постоянно забывая о присутствии велосипедной полосы, я, подчиняясь московским инстинктам, всегда залезал на самую удобную часть тротуара. Поэтому мне приходилось довольно часто уворачиваться от проносившихся мимо велосипедистов, ронявших по моему адресу, судя по их интонации, весьма нелестные замечания.
И вот я вышел на берег Изара в районе расположенного на острове Немецкого музея, посвященного истории техники, которым не заинтересовался. Двигаясь в западном направлении, я вышел на широкий, но мелкий речной перекат с быстрым течением. Часть русла занимают гидротехнические сооружения, регулирующие сток. Переливающая через невысокую плотину вода бурлила, издавая громкий шум. Это напоминало о том, что город лежит в предгорье Альп.
На узкой речной протоке, в месте, где, выбежав из-под моста, быстрое течение резко замедляется, образуя крутую неподвижную волну, местные жители занимаются серфингом. Поскольку волна неподвижна, «поймавший» ее серфингист тоже застывает на одном месте, пока какая-нибудь ошибка не низвергнет его с доски, а быстрый поток не унесет вниз по течению. Чтобы снова «забраться» на неподвижную волну, требуется немалое искусство, и удается не сразу; эти попытки собирают на мосту немало зевак, среди которых отметился и я.
Вскоре мое внимание было поглощено возвышающимся на правом берегу величественным неоренессансным зданием Максимилеанеума, в котором заседает баварский парламент. Охватывающая по ширине весь фасад, аркада галереи первого этажа полностью повторена в очертаниях окон этажа второго; верхние ярусы выдвинутых вперед частей фасада украшены мозаичными панно и скульптурами; весь дворец в целом венчает фигура ангела. Впечатление от дворца многократно усиливается удачным расположением на высоком берегу реки и тем, что вокруг него нет других построек.
Отдав должное вершинному достижению стиля «историзм» - Максимилеануму, я продолжил свой путь вниз по течению Изара, пока на высоком берегу, напротив моста Люитпольдбрюке передо мной не возник еще один шедевр историзма – Фриденсэнгель (Ангел мира). Мне вспомнилась берлинская Зигесзойле, но сравнение было не в ее пользу – мюнхенская постройка несет на себе заметный облагораживающий отпечаток эстетики Сецессиона. Смоделированное под Эрехтейон подножье колонны, наверху которой сверкает золотом ангел, изысканно и грациозно, его украшают великолепные мозаики.
На небольшой террасе, расположившейся у подножья монумента, я заметил признаки подготовки к какому-то мероприятию: здесь стояли несколько фургонов с логотипами известных пивных фирм, были расставлены столы, вокруг которых собиралась публика; на концертной эстраде настраивали инструменты музыканты оркестра. Оказалось, что сейчас начнется ежегодный пивной праздник Фриденсэнгельфест. Раз так случилось, что я явился в Мюнхен в июле, участие в этом мероприятии смогло мне заменить знаменитый Октоберфест, и я такой возможности обрадовался. К сожалению, подвела погода: накрапывал мелкий дождь. Но как только грянул оркестр, мелкий дождь перешел в ливень с грозой. Однако дождь не спугнул посетителей: они стоя столпились под навесом, потягивая пиво из больших кружек и пританцовывая в такт музыке. Я тоже взял себе кружку Лёвенбреу, и присоединился к публике. По мере того, как крепкое пиво растекалось по моим жилам, настроение подымалось, сливаясь с растущим воодушевлением моих соседей. Каждый новый шлягер они теперь приветствовали бурными криками одобрения, что вызывало ответный рост экспрессии у певца, молодого стройного блондина, одетого в цивильный костюм и рубашку с бабочкой. Взлет общего энтузиазма толпы, оркестра и солиста сопровождался усилением ливня; в воздухе повисла водяная пыль; раскаты грома следовали один за другим, сильно потемнело. Зажглись прожекторы, осветившие сцену. Стремясь достигнуть пределов выразительности, солист мобилизовал все средства: силу и интонации голоса, мимику, жестикуляцию, позу. Когда все резервы были исчерпаны, певец с микрофоном в руке в неудержимом порыве выбежал из-под навеса на просцениум, и продолжил свой номер. Публика взвыла от восторга. Через пару минут по волосам, лицу и мокрому насквозь костюму исполнителя лились струи воды, но это только еще больше подстегнуло его экзальтацию – казалось, он уже вышел за пределы своего существа.
В этот, кульминационный момент празднества, вдруг отключилось электричество: освещение погасло, акустическая система замолкла. Пылко заверив публику в том, что это лишь временное недоразумение, солист бросился на устранение неполадки. Публика по инерции продолжала пританцовывать и подпевать под замолкшие ритмы. Тем не менее, пауза затягивалась. Насквозь промокший солист несколько раз пробежал перед приунывшими оркестрантами. Потом, поникший, он вышел к публике и, извинившись, сказал, что электроснабжение сейчас не может быть восстановлено, так как ливневые стоки затопили распределительную подстанцию: концерт закончен. Разочарованно допив свое пиво, публика начала расходиться, с раскрытыми зонтами ныряя под несусветный ливень.
Из своего опыта участия в Фридензэнгельфесте я вынес убеждение, что упертость является универсальным свойством немцев, распространяющимся на все: и на работу, и на проведение досуга.
На следующее утро дождь прекратился, и я решил экстраполировать свой опыт, приобретенный на Фридензэнгельфесте, на площадку Октоберфеста. Когда я вышел на огромное пустующее поле и мысленно заполнил его вчерашней публикой, представшая в моем воображении картина была впечатляющей. Я представил себе реку пива, изливающуюся в глотки тысяч людей под оглушительный рев экспрессивного шлягера.
Над полем Октоберфеста возвышается красивый дорический храм, служащий пантеоном выдающихся баварцев, представленных 77 бюстами. Отсюда открывается великолепный вид на Мюнхен. Храм служит фоном для величественной двадцатиметровой стальной женщины, символически изображающей Баварию.
Чтобы завершить осмотр старого Мюнхена, я отправился на Каролиненплатц, в центре которой стоит мрачный черный обелиск – памятник баварцам, погибшим как участники наполеоновского нашествия на Россию. По замыслу Гитлера, Каролиненплатц должна была стать одним из центров национал-социализма. Для этой цели было развернуто строительство специального квартала, от которого сохранилось так называемое здание Фюрербау (Дом фюрера). По своему стилю и производимому им тягостному впечатлению оно напоминает здание министерства Люфтваффе, виденное в Берлине. Историческая справка о периоде национал-социализма, снабженная фотографиями и фрагментами градостроительных планов того времени, размещена на щите, притулившемся в незаметном углу площади. Такое отношение к национал-социализму вообще характерно для современной Германии: внимание на этом периоде не заостряется, но для интересующихся предоставляется обширная, идеологически выверенная информация. Нам бы заимствовать такой подход по отношению к коммунизму!
Перейдя через Каролиненплатц, я вышел на одну из красивейших в Мюнхене площадь Кёнигплатц. Она представляет собой обширную зеленую лужайку, разбитую на месте мощеного плаца, предназначавшегося для национал-социалистических сборищ, по краям которой стоят три стилизованные под архитектуру античной Греции, сооружения: ионическая Глиптотека, коринфский Выставочный Зал и дорические Пропилеи, - монумент, выполненный в виде ворот, и посвященный войне Греции за независимость от османского ига. В симметричных Глиптотеке и Выставочном Зале располагаются музеи античности. Вид площади вызывает светлое, возвышающее душу настроение, которое не могло не контрастировать с духом тех шабашей, которые здесь проводились в эпоху национал-социализма. Странно, что они тогда этого не замечали – видимо, всем тоталитарным режимам свойственна слепота относительно их истинного облика.
Рядом с Кёнигплатц расположен дом Ленбаха – красивая итальянистая загородная вилла знаменитого немецкого портретиста конца XIX века – Франца фон Ленбаха. В ней располагается Городской музей, в котором размещена всемирно известная коллекция живописи начала XX века. (Музей, был закрыт на ремонт, что было весьма прискорбно).
Так как во все время моего пребывания в Мюнхене мне все больше не хватало современной архитектуры, я на метро отправился в Олимпиенпарк для осмотра Олимпийского стадиона. Но, когда я ступил на ведущую к нему пешеходную эстакаду, вскоре передо мной открылся вид на «квартал БМВ» - комплекс суперсовременных сооружений, вмещающих генеральный штаб этой трансконтинентальной корпорации. Если белый четырехствольный небоскреб Центра БМВ, уже давно вошедший в книги по современной архитектуре, был мне знаком по фотографиям, то сооружение, находящееся на переднем плане, - на вид – выставочный павильон - просто поразил воображение массированным использованием поверхностей с очень сложной геометрией, придающих зданию радикально сюрреалистический облик.
После того, как пешеходная эстакада пересекла магистральную автомобильную трассу, с нее открылся вид на Олимпийский стадион, вблизи напоминающий рыболовные сети, вывешенные для просушки рыбаками – великанами: прозрачные перекрытия, выполнены в виде тентов, подвешенных на тросах, закрепленных на целой системе высоких, слегка наклоненных мачт. Чтобы посмотреть на Олимпийский стадион сверху, я поднялся на холм Швабинг, - настоящую гору, насыпанную из свезенных в парк обломков Мюнхена. (Город был почти полностью разбомблен, во что трудно поверить, глядя на него сейчас). И лишь взбираясь по крутой тропинке вершину холма, можно отдать себе отчет о масштабах разрушений.
На плоской вершине холма в этот теплый летний вечер собралось много народа. В легкой дымке передо мною лежал Мюнхен. На горизонте белели заснеженные вершины Швейцарских Альп. У подножья холма тусклым серебром отсвечивало большое рукотворное озеро. На его берегу раскинулись сооружения Олимпийского стадиона, похожие отсюда на заиндевелую паутину, накинутую на вершины стеблей неких укрывшихся под ней злаков. Откуда-то доносилась негромкая музыка. Дождавшись захода солнца, после чего пейзаж окрасился в разные оттенки синего цвета, я отправился домой, в гостиницу.
Моя музейная программа началась, естественно, со Старой Пинакотеки. Эта картинная галерея обладает одной из самых удобных планировок выставочного пространства. В большом едином, занимающем весь второй этаж помещении, разделенном невысокими перегородками, легко сориентироваться, и ты не боишься невзначай пропустить ни один из шедевров мирового уровня, обилием которых знаменит этот замечательный музей.
Крайний дефицит времени поставил меня перед выбором – Новая Пинакотека, или Пинакотека Современного Искусства, и я выбрал второе. Суперсовременное здание кажется насквозь прозрачным и несколько эфемерным благодаря стеклянным стенам и открытому на улицу холлу, пронизанному на всю его высоту – до кровли – множеством расставленных по нему тонких цилиндрических колонн.
Богатое собрание музея способно поддержать высокую репутацию Мюнхена, как одного из инкубаторов новых форм искусств.
Но кульминационным моментом моего пребывания в Мюнхене стало посещение виллы Штука. В моей жизни был длительный период увлечения Клингером, Бёклином и Штуком, и это оставило в моей эстетической памяти значительный след. Уже внешний вид Виллы Штук с ее великолепным неоклассицистским крыльцом и стоящей перед ним скульптурой нацелившейся в тебя своим копьем амазонки, вызвал у меня сильное волнение, а когда я попал вовнутрь, и увидел поразительной красоты и изысканного вкуса интерьеры, украшенные лучшими картинами художника, у меня и вовсе перехватило дыхание. Вся вилла благоухала мною высоко ценимым духом декаданса.
Я, также, посетил замок Нимфенбург – загородную резиденцию баварских королей. Это – поразительной красоты и изящества дворцовый комплекс, издали похожий на мираж.
Подойдя к нему вплотную, и встав на берегу искусственного озера, ты неожиданно обнаруживаешь, что со всех сторон окружен дворцовыми постройками: на Востоке, со стороны города, это - выстроившиеся полукругом невысокие, притаившиеся в зарослях павильоны; в южном и северном направлениях тебя обступают эшелонированные флигели, этажность которых по мере того, как твой взгляд скользит в западном направлении, нарастает, пока он восхищенно не застывает, добравшись до ядра всей архитектурной композиции – построенной в XVII веке пятиэтажной итальянской виллы.
Не меньшее восхищение вызывают дворцовые интерьеры и коллекции картин, но изюминкой Нимфенбурга представляется Галерея Красавиц. Ее всю жизнь собирал король Людвиг I, отец Людвига II, вошедшего в историю, как Людвиг Баварский, который прославился своей любовью к искусству. Искусство любил и отец - Людвиг I, но главной его страстью были женщины. По заказу монарха придворный художник Штилер написал портреты тридцати трех самых знаменитых красавиц того времени, - как дворянок, так и простолюдинок. Среди них были и фаворитки короля: дочь сапожника скромница Елена Зедльмайр, и бойкая «испанская» танцовщица Лола Монтес, роман с которой стоил Людвигу I престола. Отсюда мораль: чрезмерная любовь к женскому полу до добра не доведет! (Кстати, я не понял, что король нашел в нагловатой испанке – она явно не в моем вкусе; а вот дочь сапожника, действительно, хороша собой!)
Чтобы выполнить свои планы, мне осталось посетить Дом Искусства, построенный в тридцатых годах в стиле национал-социализма. Здание решили сохранить, в отместку создателям сделав его местом проведения выставок «дегенеративного искусства». В мою бытность в Мюнхене здесь экспонировалась ретроспектива Шютте – одного из интереснейших современных художников. Но когда я в свой последний день пришел ее посмотреть, этот день в музее оказался выходным: я, как это часто со мною случается, попал впросак.
С самого начала я лелеял мысль о посещении двух местных достопримечательностей – замков Нойшвайштайн и Линдерхоф, построенных Людвигом Баварским. Но по прибытии в Мюнхен выяснилось, что общественным транспортом туда не доберешься, и пришлось купить билет на русскоязычную экскурсию в предгорья Альп, которая заняла целый день. Экскурсия позволила увидеть, как в Германии выглядит «сельская местность». Впечатляют здесь не только очень красивые пейзажи, но совершенно непонятная россиянину, кажущаяся нарочитой, ухоженность полей и лесов, а также идеальное состояние густой сети автомобильных дорог. То и дело возникающие по пути населенные пункты, которые было трудно идентифицировать (они смахивают на нашу Рублёвку), на поверку оказывались деревнями (D;rfer).
Наша экскурсионная группа отобедала в одной из деревень в маленьком «семейном» кафе, где все функции исполняла хозяйка, молчаливая расторопная женщина средних лет. В кафе была настоящая «домашняя» атмосфера, мы как бы побывали у хозяйки в гостях: безупречные чистота и уют, удобная мебель, тишина, вкуснейшая свиная отбивная и умопомрачительное пиво. Когда мы получили счет, то оказалось, что здесь все вдвое дешевле, чем в Мюнхене. Конечно, в выборе «пункта питания» сказался профессионализм нашего экскурсовода, - она «знала места». И вообще, вся экскурсия была организована идеально, – ни минуты пустого ожидания, прекрасное знание экскурсоводом материала - на любой вопрос были даны исчерпывающие ответы, обласканность – любые бытовые проблемы немедленно решались, приятно контрастировали с постоянной неопределенностью моего одинокого путешествия: я чувствовал себя, как у Христа за пазухой.
Но очень скоро спокойное течение экскурсионного существования начало меня тяготить. Не все, о чем подробно рассказывала экскурсовод, было мне интересно. И, наоборот, то, на чем хотелось подольше остановиться, приходилось нехотя покидать – строгая экскурсовод призвала меня к дисциплине, несколько раз сделав мне выговор. Кроме того, коллектив, состоявший преимущественно из дам среднего возраста, взял надо мной шефство, заботясь о том, чтобы я ненароком не потерялся, и надавав мне множество советов, – например, по поводу моих зубов. Одним словом, к концу экскурсии я окончательно убедился в преимуществах своего способа путешествовать, зарекшись впредь ввязываться в подобные экскурсии.
Теперь о самих замках. Нойшвайнштайн очень хорошо расположен на местности – он построен на вершине обрывистой горы, и великолепно смотрится издалека – из лежащей внизу долины и с моста через горный поток, по которому проходит пешеходная дорога к замку. Вблизи зрелище замка разочаровывает – он напоминает Диснейленд. Просторные дворцовые интерьеры, выполненные в стиле «историзм», тоже показались мне аляповатыми и безвкусными.
За это разочарование я был с лихвой вознагражден, когда увидел второй замок Людвига Баварского – Линдерхоф.
В отличие от Нойшвайнштайна, дворец расположен в низине. Своим сверкающим белизной, обильно украшенным скульптурой, западным фасадом он обращен к бассейну, из которого через ровные интервалы времени бьет тридцатиметровый фонтан, возникающий среди группы сверкающих позолотой фигур Флоры и целого выводка крылатых амуров. Дальше к Западу несколькими террасами, которые соединяются просторными лестничными переходами, в гору поднимается регулярный парк. На самой верхней террасе располагается ротонда храма Венеры, от которого открывается незабываемый вид на Линдерхоф: миниатюрный дворец, как драгоценная шкатулка, лежит между двумя горными склонами: один из них у тебя из-под ног по лестнице уступами террас сбегает к бассейну и фонтану Флоры; другой склон каскадом фонтана Нептуна, расположенного перед противоположным фасадом дворца, поднимается к ажурной беседке Музыкального павильона.
Интерьеры дворца своей роскошью и изысканностью напомнили мне дворцы Версаля. Когда я высказал свой восторг по поводу Линдерхофа вкупе с прохладным отношением к Нойшвайнштайну нашему экскурсоводу, она со мной не согласилась, также, как и с моим сравнением последнего с Диснейлендом. Но в Линдерхофе без своего Диснейленда тоже не обошлось: его роль выполняет грот Венеры – инсталляция, рассчитанная на детей младшего школьного возраста – амуры, кораблики, всякие мелкие штучки, спецэффекты - яркое освещение через цветные светофильтры, и т. п. Когда-то в нем впервые прозвучала опера Вагнера «Тангейзер», но, надеюсь, тогда грот Венеры выглядел по-другому…
И вот наступил день отъезда. Перед отелем Хилтон выстроилась целая вереница такси. Первым стоял фургон; я хотел, было, его обогнуть, но ожидающие своей очереди водители заверили меня, что стоимость проезда не зависит от размера машины. Я нехотя уселся в фургон – меня смущал вид таксиста. Он не только не знал ни слова по-английски, но у него было какое-то странное, перекошенное лицо, как если бы в детстве по нему проехало автомобильное колесо. Но все обошлось: доехали быстро, шофер вынул из багажника мою сумку, я расплатился, не забыв о чаевых (здесь это – святое), машина уехала, а я отправился регистрировать билет. И только войдя в зал отлета, вдруг спохватился: я оставил в машине свою ручную сумку: в ней была не только фото- и видеоаппаратура, и, следовательно, весь отснятый материал, но в специальной сумочке было сложено все, что мне в Германии не могло понадобиться – российский паспорт, ключи от дома, и т. п. При мысли о том, что все это потеряно, я аж взмок. Времени до вылета у меня еще оставалось предостаточно, так, что я попытался что-то предпринять. В справочном окне меня направили к дежурному администратору аэропорта. Администратор, солидная молодая женщина отнеслась ко мне с сочувствием и большим вниманием, но сказала, что не представляет, чем она может мне помочь. Подумав, она вдруг встрепенулась: обратитесь к таксистам – у них есть своя система связи. Я обрадовался: появилась хоть какая-то надежда. Опрометью я бросился наружу – к стоянке такси. Но не успел я выбежать из аэропорта, как меня чуть не сшиб с ног бегущий мне навстречу чудн;й водитель. Схватив протянутую мне сумку, я чуть не расцеловал его в перекошенную рожу – так был я счастлив столь чудесно восстановившемуся статус кво.
IV. Гамбург и Бремен
Столкнувшись при первом знакомстве с двумя такими разными Германиями, как Пруссия и Бавария, я задумался: какой же город характерен для «Германии вообще?», и заподозрил, что я в таком городе еще не побывал. Да и в самом деле, в своей поездке я проигнорировал Западную Германию, в которой, по-видимому, и содержится искомое.
Моя вторая поездка состоялась в мае 2012 года, и началась с Гамбурга – второго по величине города Германии. Вообще-то говоря, сначала я включил, было, этот город в план своей первой поездки, но потом передумал, решив, что город – порт меня не интересует. Теперь же я сделал упор на некоторые зацепки культурного характера, например, на то, что родом из Гамбурга был Ганс Касторп, главный герой томасманновского романа «Волшебная гора», или на ту большую роль, которую этот город сыграл в становлении немецкого экспрессионизма, или на знаменитый архитектурный шедевр – Чилехаус; одним словом, я смог разжечь в себе интерес к этому городу.
Моя гостиница располагалась в Штеллюнге – на дальней окраине города, откуда я в первый же день на поезде доехал до Главного вокзала, находящегося в самом городском центре, а, выйдя из него, оказался перед входом в Гамбургский Кунстхалле – музей Искусств. С него я и начал свое знакомство с городом.
Наибольшее внимание я уделил очень богато представленному в музее немецкому искусству конца XIX века (Клингер, Бёклин, Штук, и их окружение), в пристрастии к которому я ранее уже признавался. Ему свойственны совершенные классические формы, но в нем уже чувствуется душок сладкого порока, печального увядания, морального упадка, оно овеяно дыханием смерти.
Гораздо более оптимистичным представляется немецкий экспрессионизм: картины его мастеров просто взрываются энергией, но эта энергия необузданна, бесконтрольна, оправлена в остро авангардные формы, и поэтому вызывает у зрителя ощущение иррациональной тревоги. Получив в залах Кунстхалле мощный эмоциональный заряд, я, было, хотел проигнорировать ретроспективу Луиз Буржуа, так как знал, что через несколько месяцев она должна была из Кунстхалле переехать в Москву, но потом передумал, - выставку осмотрел, и правильно сделал: до нас эта выставка, включавшая главное произведение художницы, - стоявшего на улице перед зданием музея, как символ ретроспективы, исполинского железного паука, - не добралась до сих пор.
Выйдя из музея, я обратил внимание на огромное здание, привлекшее взор обширной нишей на сплошь стеклянном фасаде. Оно оказалось редакцией журнала «Дер Шпигель», в 70-х годах прославившегося своими скандальными разоблачениями, которые злорадно подхватывала советская печать.
К Югу от вокзала мой взгляд сразу приметил два сооружения, несших на себе признаки Югендштиля, которые оказались выставочным комплексом Дайхторхалль. В одном из залов был реализован проект британского художника Гормли «Поле небосвода» “Horizon Field”. На высоте 7,5 метра от пола при помощи сложной системы стальных креплений был подвешен покрытый черным лаком пол размером 25;50 м и толщиной 12 миллиметров, выполненный из березовой фанеры. Сняв обувь, можно было на него выйти и по нему прогуляться среди разместившихся в непринужденных позах групп молодежи. Смысл проекта оставался для меня неясным, пока я не обнаружил, что на полу имеются точки, подпрыгивая на которых можно его раскачать; пол начинает колебаться с частотой 0,18 Гц, издавая приятные музыкальные звуки. Теперь замысел этой интерактивной инсталляции, включающей одновременно множество участников, предстал передо мной во всем блеске и звучании чудо-пола.
Утолив свою страсть к современному искусству, я направил свои стопы к гвоздю своей архитектурной программы – Чилехаусу. Его принято сравнивать с океанским лайнером, но мне такое сравнение показалось не интересным. По мне, он олицетворяет собой неожиданную в своей дерзости мысль, острую и опасную. Новаторство его архитектурного решения умело сочетается с местными особенностями архитектуры Гамбурга – применением темно-красного кирпича в сочетании с ровными рядами одинаковых окон, оправленных в белые рамы. Чилехаус является эффектным композиционным центром целого квартала построенных в том же стиле зданий (Конторхаусфиртель), каждое из которых имеет какое-то индивидуальное отличие – например, выгнутый плавной дугой фасад, ряд прямоугольных колонн в основании, круглую башенку на крыше, и т. п. Построенный в двадцатых годах прошлого века квартал прекрасно гармонирует со стоящей тут же готической церковью Св. Якоби. Я уже начал ощущать, как во мне зарождается чувство привязанности, даже тихой любви к этому городу (я ведь уже признавался в пристрастии к Веймарской Германии).
Я направился к Алстеру – двум большим озерам, соединенным с Эльбой протокой. Мне захотелось увидеть места, где некогда юный бонвиван Ганс Касторп в расслабленной позе, покуривая сигару «Мария Манчини», разъезжал на пролетке. По дороге я вышел на Ратхаус-Маркт, где не мог не остановиться перед грандиозной неоренессансной Ратушей. Поздняя (она построена в конце XIX века), она все же работает на репутацию Гамбурга, как древнего города. Но меня особенным образом зацепил стоящий на Ратушной площади памятник Гейне. Как этот глубоко погруженный в скорбные мысли юноша (или мужчина) не похож на культивировавшийся у нас образ социально ангажированного, пылкого, ироничного борца эпохи «бури и натиска!» Если этот монумент верен истине, я не знаю о жизни Гейне чего-то очень важного, что могло бы помочь лучше его понять!
Алстер, с его зелеными низкими берегами, застроенными виллами и ресторанами, настраивает на покой и негу, предаваться которым у меня не было времени. Поэтому, придерживаясь бывшего русла реки Алстер, я направился в сторону Эльбы. Здесь город пронизывает целая система каналов, следующих вдоль воображаемой линии, отделяющей Старый город от Нового.
Особенностью гамбургских каналов, в отличие, скажем, от каналов Амстердама, является то, что у них, как правило, нет сквозных набережных – высокие массивные дома сжимают каналы между своими обрывающимися в воду стенами. Поэтому придерживаться какого-то выбранного направления весьма затруднительно: то и дело приходится пересекать очередной канал по одному из многочисленных мостов, отыскивая улицу, ведущую туда, куда тебе нужно. По дороге тебе то и дело попадаются сюрпризы: то несколько рядом стоящих старинных домов с узкими фасадами и треугольными, как в Амстердаме, фронтонами, то здание современной архитектуры с облицовкой и декоративными элементами из нержавеющей стали, этажи которого эшелонированы наподобие полок в супермаркете, то монумент, состоящий из огромного куска завязанной тугим узлом толстостенной металлической трубы. На парапете одного из мостов стояла статуя святого, с ней соседствовало произведение современного искусства в виде нескольких витков ярко-желтого синтетического шланга, обернутых вокруг перил. Такая визуальная пестрота все время сбивала с толку, мешая процессу кристаллизации цельного образа города. Тогда я забрался на смотровую площадку Мемориала Святого Николая – неоготической церкви, сильно пострадавшей от бомбардировок Второй мировой войны, и у которой была восстановлена только 147 – метровая колокольня, а в остальном она сохранена в виде руины. Но и при взгляде сверху облик города по-прежнему представлялся эклектическим: кварталы красно-бурых зданий тут и там разрывались белыми или стеклянными современными постройками.
Так было до тех пор, пока я не вышел к Эльбе, к Шпайхерштадту (Городу Складов)– Старой гавани. Здесь моему взгляду предстала территория, рассеченная прямыми каналами, перспектива которых была аккуратно размечена поперечными линиями пешеходных мостов; на обоих берегах каждого из каналов, погрузив свои фундаменты в воду, стояли похожие друг на друга сложенные из красного кирпича аскетические здания пакгаузов. По мере того, как я шел по Шпайхерштадту, периодическое повторение этого зрелища, задавало пространственный ритм, который отдавался в душе, как «гамбургская нота». Постройки Шпайхерштадта могут варьироваться по времени их постройки, высоте и богатству их архитектурного убранства, но, так как они размещаются по единым правилам – стоят вплотную к берегам каналов, построены из одинакового материала – красного кирпича, и несут на себе печать одного настроения – угрюмого спокойствия, - эти вариации не нарушают стройности архитектурного ансамбля. Долго бродил я вдоль каналов Старой гавани, чтобы благородная эстетика Гамбурга получше отпечаталась в моей памяти, пока не вышел на западную оконечность Шпайхерштадта – Кервидершпитце, откуда начинается современный порт. Градостроители отвели этому месту роль витрины города, соорудив здесь несколько зданий ультрасовременной архитектуры. Мне показалось, что ни цилиндрическая стеклянная башня, ни сюрреалистическая белая этажерка, воткнутые городской пейзаж, не вписались в ансамбль Шпайхерштадта, так как они чужды его эстетике. Другое дело – Эльбфилармоние – недостроенное (в 2012 г.) здание филармонии. В своем массивном основании оно воспроизводит строгий стиль построек Шпайхерштадта – это красные кирпичные стены, испещренные маленькими окошками, и лишь в верхнем ярусе оказывается отпущенной на волю безудержная постмодернистская фантазия автора, архитектурными средствами пожелавшего изобразить морскую волну. Волнообразная форма придана крыше здания; выкрашенные в голубой цвет металлические стены второго яруса представляют собой как бы вертикальные сечения волнующейся водяной толщи. Стены второго яруса оживлены множеством хаотически разбросанных по их поверхности полукруглых окошек, похожих на весело подмигивающие глазки. Необычность и красота этого выдающегося сооружения неизменно приковывают к себе взор. Я думаю, что со временем Эльбфилармоние, наряду с районом Конторхаусфиртель и Шпайхерштадтом, станет архитектурным символом города.
Еще находясь на набережной, я разглядел выступающую над кромкой деревьев парка голову огромной статуи. Зайдя в парк, я обнаружил памятник Бисмарку. Железный канцлер, опираясь на меч, с непокрытой головой стоял на высоком двухъярусном цилиндрическом постаменте. Место вокруг памятника было сильно запущено, а постамент был во многих местах покрыт граффити. Такое пренебрежение к памятнику и вообще-то в Европе встречается редко, а в Германии тем более удивительно! Оказалось, что Бисмарк не любил вольнолюбивый Гамбург, и город ему платил той же монетой. Прошло уже много лет, а старая неприязнь еще дает о себе знать!
Глянув на белокаменный портал с выбитой на нем датой рождения Брамса, являющийся входом в музей этого композитора, уроженца Гамбурга, я вернулся на Людвиг-Эрхард-Штрассе, в конце которой хорошо просматривается здание из стекла и бетона, своим изломанным силуэтом напоминающее двух опершихся друг о друга приятелей, сраженных острым приступом радикулита. Подойдя к этому зданию, я очутился на самой знаменитой улице Гамбурга – Реепербан. Так я вступил в квартал развлечений, где в каждом доме располагаются казино, варьете, секс-шопы, пип-шоу (здесь через прорези для глаз можно смотреть порнофильмы), и прочее, и прочее. Внешний вид всех этих многочисленных заведений идеально соответствует их функции, - здания выкрашены в кислотные тона, а все витрины оформлены в психоделическом духе. Внутрь я не заходил, ограничившись внешним осмотром. Исключение я сделал для Музея Сан-Паули, - в котором во всех его многочисленных аспектах представлен феномен проституции. Здесь собраны документы, фотоматериалы, представлены манекены, и видеозаписи исповедей знаменитых гамбургских проституток. В музее все сделано для воспроизведения атмосферы борделя. Даже музейный туалет оформлен в игривом духе.
Тщательно изучив экспозицию музея, я не нашел ответа на мучивший меня вопрос: где же находится знаменитый квартал красных фонарей? Ведь это было бы немыслимо: побывать в Гамбурге, и не увидеть его своими глазами! Как быть? Ведь не мог же я спросить у случайного прохожего: «Где тут у вас проститутки?» И вот, когда я шел по Сан-Паули, мой взгляд вдруг упал на перегораживающий боковую улицу металлический забор, покрытый граффити, с грубо выведенной масляной краской надписью: «Лицам моложе 18 лет и женщинам вход запрещен». Кажется, я, наконец, нашел искомое. Вход на отгороженную территорию не был закрыт – он был только замаскирован – два участка стены стояли параллельно друг другу, оставляя между собой узкий проход такой длины, что заглянуть в огражденное пространство было нельзя, а пройти – можно. Миновав ограждение, я в полном одиночестве оказался в середине участка улицы, отсеченного от города двумя одинаковыми заборами. Когда я двинулся к противоположному концу улицы, в нескольких выходящих на нее окнах домов появились женщины в купальниках, которые ласковыми словами и призывными жестами наперебой пытались привлечь мое внимание. От робости втянув голову в плечи, я чуть не бегом преодолел пространство улицы, простреливаемое цепкими, профессиональными взглядами не менее десятка жриц любви.
Улица Херберштрассе разительно отличается от квартала красных фонарей Амстердама - оживленного места прогулок как туристов, так и добропорядочных горожан - не только созданной в ней атмосферой гетто, но своим скудным масштабом. Но при этом следует отметить разницу в качестве используемого материала: - в Амстердаме в квартале красных фонарей работают, главным образом, суринамки - смуглые полные брюнетки, в то время, как в Гамбурге все девушки, как на подбор, нордического типа, - длинноногие стройные блондинки.
Решив увековечить факт своего посещения самой знаменитой достопримечательности Гамбурга, я столкнулся с тем, что никто из прохожих ни в какую не соглашался щелкнуть меня на фоне перегораживающего Херберштрассе забора. Наконец, я обратился к группе веселых юношей азиатского вида, и они не только согласились сделать памятный снимок, но и сыграли роль статистов в инсценировке, в которой я в обнимку с молодыми друзьями радостно выхожу из борделя.
Выполнив план по Сан-Паули, я продолжил свой путь по Гамбургу вниз по течению Эльбы. В районе Фишмаркт мое внимание привлек современный квартал многоэтажных домов, которые, несмотря на их вызывающе современное архитектурное решение, сохранили дух Гамбурга, о чем свидетельствовали мощные и высокие стены из красного кирпича, зажавшие между собой отрезок улицы, над которой переброшен красиво изогнувшийся металлический мост – крытый переход. Вдоль Эльбы я дошел до Докланда, где по широкой, во всю стену, лестнице взобрался на крышу стеклянного административного здания, имеющего силуэт в форме параллелограмма. Потом я поднялся на Альтонаэр-Балкон – смотровую площадку, откуда открывается вид на порт, над которым парит изящный силуэт моста Кёльбрандбрюке. Спустившись вниз, я в течение получаса наблюдал, как несколько буксиров разворачивали исполинский китайский контейнеровоз «Коско Бейджин». Так как его длина превышала ширину Эльбы, эту операцию можно было провести только в том месте, где водная поверхность реки расширялась за счет гавани Форхафен. Бросив взгляд на сотни контейнеров, стеной громоздившихся на палубе корабля-гиганта, я мысленно высказал свое искреннее соболезнование обреченной на медленное умирание европейской промышленности.
Увидев лишь краешек Гамбургского порта, чтобы получить о нем полное впечатление, я от пристани Ландунгсбрюке на речном трамвайчике отправился на посвященную порту тематическую экскурсию. Экскурсионный теплоход углубился в густую сеть каналов и проток, лежащих к Югу от основного русла Эльбы, на берегах которых раскинулся порт Гамбурга. Вообще-то он представляет собой довольно однообразное зрелище – целые ряды одинаково вытянувших шеи огромных башенных кранов, нависающие над нашим мелким суденышком исполинские борта и кормы китайских контейнеровозов, ряды газгольдеров, похожие на кладки яиц неведомых гигантских рептилий, - тем не менее, вся эта вакханалия техники производит большое впечатление из-за размеров портовых сооружений. Поэтому, когда теплоход, достигнув пределов порта, стал разворачиваться, чтобы лечь на обратный курс, наши взгляды могли отдохнуть на широком русле Эльбы, между низкими зелеными берегами направляющейся к лежащему неподалеку – в нескольких десятках километров - морю. На этом экскурсия не закончилась - еще нам показали пассажирский порт, украшением которого явился ошвартовавшийся у Шпайхерштадта лайнер «Куин Мэри 2» британской компании Кюнар. Стоило только ему здесь появиться, как он стал доминантой речного пейзажа, заметно возвышаясь своей белой надстройкой над стоящими на берегу зданиями. А когда мы приблизились к кораблю вплотную, то можно было поразиться не только его высоте (я насчитал 12 пассажирских палуб), но и значительной длине, придающей его облику грациозность и стремительность. После «Куин Мэри» историческая экспозиция Гамбургского порта, включающая парусник «Рикмер Рикмерс», сухогруз «Сан Диего» и подводную лодку, уже не могла произвести сколько-нибудь заметного впечатления.
Теперь мой обобщенный образ Гамбурга окончательно оформился. Его композиционной основой является могучая, полноводная Эльба с обширным портом, заставленным крупнотоннажными судами; через промежуточный образ полусудна–полуздания - Эльбефилармоние - порт плавно переходит в пронизанный речными водами Шпайхельштадт, который своим правым боком взбирается на берег, тут и там обнаруживая себя в мрачноватых монументальных домах из красного кирпича; по мере продвижения на север дома светлеют, становятся все более легкими, а в районе Сан-Паули – так даже и вовсе легкомысленными. Да, город солиден, серьезен, сдержан, но он на себе не замкнут: по широкому руслу Эльбы между ее зелеными берегами он легкой поступью свободно выходит на просторы большого Мира.
Мое пребывание в Гамбурге закончилось. Теперь мой путь лежал в Кёльн с кратковременной остановкой в Бремене. Когда я пришел на Центральный вокзал Гамбурга, то оказалось, что кассы для продажи железнодорожных билетов там полностью отсутствуют. «Билеты продаются через Интернет и через автоматы» - сказал мне сотрудник справочного бюро. «Ну и радикалы эти немцы» - с раздражением подумал я, и был неправ, так как впоследствии оказалось, что такое нововведение осуществлено только в Гамбурге.
Я и вообще-то боюсь любых автоматов, а немецкие железнодорожные автоматы оказались особенно зловредными: в них заложены все потенциальные опции, в которых мне было трудно разобраться из-за плохого знания немецкого (воспользоваться англоязычной версией я, конечно, не догадался), количество шагов – около десяти, - все это приводило к тому, что я то и дело сбивался. В каждом таком случае я бегал консультироваться с одним и тем же сотрудником справочного бюро, который на меня нисколько не сердился, а терпеливо и даже доброжелательно разъяснял, в чем состояла моя ошибка. Когда, по прошествии получаса, взмокнув от пота, я, наконец, получил вожделенный билет, то, проходя мимо справочного бюро, радостного им помахал, показав моему знакомому, что справился со своей задачей. В ответ он одарил меня поощрительной улыбкой.
До Бремена я доехал быстро. Оставив багаж в камере хранения, пошел осматривать город.
Первое, что сразу бросилось в глаза при выходе на центральную Марктплатц – древность облика города по сравнению с Гамбургом. Благородный ренессансный фасад Бременской ратуши сразу заставил поблекнуть оставшийся в памяти навязчивый образ вычурной и высокомерной ратуши Гамбургской. А в образе собора Сан Петри, хотя он многократно достраивался, доминируют черты Романского стиля, свидетельствующие о его раннем происхождении (XI век). Символом города, конечно же, являются не выстроившиеся пирамидой Бременские музыканты – осел, собака, кот и петух, - изваянные выдающимся экспрессионистом Герхардом Марксом, а удивительная средневековая статуя Роланда, стоящая в центре Марктплатц. С начала XV века мечом и щитом защищает он рыночную экономику вольного города Бремена от любых посягательств. Святость возложенной на него миссии подчеркнута возвышающимся над ним балдахином. Выражение лица Роланда исполнено силы и уверенности в своей правоте.
Моя задача по ознакомлению с Бременом существенно облегчалась тем, что я там оказался в понедельник, когда все музеи закрыты. Пришлось ограничиться прогулкой по экспрессионистскому раю Ботхерштрассе, задержавшись перед фасадом музея Модерзон-Бекер, чтобы полюбоваться на позолоченный барельеф, изображающий битву архангела Михаила с драконом. Оставшимся временем я воспользовался, чтобы съездить в расположенный в 28 километрах от Бремена городок Ворпсведе, о котором до того был немало наслышан. В нем в конце XIX века образовалось сообщество художников и писателей, включая Хайнриха Фогелера, Отто Модерзона, Паулу Модерзон-Беккер, Фрица Макензена, Томаса Манна, Герхарда Гауптмана и других.
Когда я вышел из автобуса, то встретился с первым затруднением: городские улицы находились в состоянии проводимого с большим размахом ремонта дорожных покрытий. Многие мостовые были разрыты, путь то и дело преграждали заборы и кучи песку, громко рычала строительная техника. Когда я нашел экскурсионное бюро, мне сказали, что некоторые из художественных выставок тоже закрыты, но зато снабдили картой Ворпсведе и подробными сведениями о том, что можно посетить. Я начал с Кунстхалле, занимающего большое здание в стиле так называемой «фантастической архитектуры». Оно в кирпиче имитирует стоявшее на этом месте деревянное сооружение. Оказалось, что для посетителей открыта только часть экспозиции. К сотруднице музея, известившей меня о том, что здесь нельзя фотографировать, я обратился за разъяснением, какие залы открыты для осмотра. Она тут же сделала мне замечание, чтобы я определился с языком общения (мои занятия немецким языком, которых оказалось недостаточно для обретения способности разговаривать, привели лишь к тому, что теперь я совершенно непроизвольно пересыпал свой английский немецкими словами), потом спросила, какие залы меня интересуют. Замечание меня задело, и я с напором отчеканил, что спрашивал лишь о тех залах, которые доступны для посетителей. С таким же напором их мне перечислив, сотрудница удалилась.
Оказалось, что самые ценные картины развешены в центральном выставочном помещении круглой формы, которое было предоставлено в мое полное, как единственного посетителя, распоряжение. Здесь были представлены все три поколения насельников Ворпсведе, что позволяло еще раз утвердиться во мнении о выдающейся роли поколения его основателей. Выйдя из музея, я встретился со своей сварливой знакомой, которая с начальственным видом вела какую-то женщину по направлению к директорскому кабинету. Как я не догадался, что разговариваю с директором! Если бы я так не петушился, мне бы разрешили осмотреть всю экспозицию! Однако горбатого могила исправит.
Я снаружи полюбовался построенной в Югендштиле виллой Фогелера, зашел в безлюдную церквушку Цион, где на несколько минут, чтобы собраться с мыслями, присел на церковную скамью, потом, наконец, нашел музей Модерзон-Бекер, расположенный в скромном, напоминающем подмосковную дачу, доме, где она с мужем прожила много лет. Здесь были собраны около десятка самых известных картин художницы – пейзажей и портретов, по своей стилистике напоминающих Феликса Валлотона, но в пронзительности наполняющего их чувства совершенно уникальных. Это впечатление и определило для меня духовный образ Ворпсведе.
V.От Кёльна до Майнца
В скором поезде Бремен – Кёльн я ехал в купе с двумя немцами; оба они работали за ноутбуками. Первый, крупный мужчина средних лет со светлыми глазами навыкате время от времени отрывал взгляд от экрана, оглядываясь вокруг и пробегая глазами по моему лицу, потом снова погружался в работу. Второй, худощавый молодой мужчина был настолько сосредоточен, что в течение двух часов я видел его склоненное к компьютеру лицо строго в одном и том же ракурсе, пока он, отключив ноутбук от электрической сети вагона и, достав рюкзак, не разложил свое оборудование по рюкзачным отделениям: ноутбук отдельно; крупные флэшки – в один кармашек; мелкие – другой; кабель питания в третий. Когда он застегнул все кармашки, ему до остановки поезда осталось ровно столько времени, сколько было нужно для того, чтобы быстрым шагом дойти до двери. При этом он все время оставался сосредоточенным, не сделав ни одного лишнего движения, и не проявив ни малейшего интереса к окружающему.
Этнические черты немцев, отличающие их от нас, заметны не только в поведении, но даже в чертах лица: надбровные дуги, линия носа и скулы на немецких лицах выделяются отчетливее, чем у нас, из-за чего они производят впечатление большей жесткости, чем мягкие лица славян.
Согласно схеме городского транспорта, от вокзала до моей гостиницы было всего две остановки метро. Спустившись на станцию метрополитена, купив билет, и скрупулезно следуя в направлении стрелок указателей, к своему немалому удивлению, я вышел на улицу. «Где я могу сесть на поезд 1-й линии метро?» спросил я стоявшую рядом девушку. «Здесь», улыбнувшись, сказала девушка, показав на трамвайные рельсы. «На 1-й линии пассажиры сначала проезжают две остановки на трамвае, потом пересаживаются на поезда метро» - пояснила она. «Такой странной схемы функционирования метрополитена мне еще нигде встречать не приходилось» - заметил я. «Это наше оригинальное ноу-хау» - сказала девушка с улыбкой.
Я жил на Рудольфплац, вблизи от ворот на Аахен – Ханентур. Ориентиром на моем пути из отеля к центру сначала была увенчанная шлемовидной кровлей, с четырьмя острыми треугольными фронтонами, высокая колокольня романского храма Сан-Апостельн, обойдя который с северной стороны, где стоит памятник Аденауэру, я всякий раз оборачивался, чтобы полюбоваться выпуклой абсидой храма, по сторонам которой стоят две прелестные круглые башенки.
Прежде, чем его выбрали канцлером ФРГ, Конрад Аденауэр в течение долгого времени был бургомистром Кёльна. В городе он высоко чтим – имя знаменитого гражданина заметно присутствует в кёльнской топонимике, - но памятник несколько озадачивает. Проходя заросшим деревьями проулком рядом с Сан-Апостельн, вдруг набегаешь на создателя современной Германии, как на случайного прохожего, стоящего, сняв шляпу, на невысоком постаменте прямо посреди пешеходной дороги, с головой, обильно убеленной вторичным продуктом жизнедеятельности местных голубей. Когда я его узнал, мне стало за Аденауэра немного обидно.
По Шильдергассе, я, оставляя справа по ходу стеклянный пузырь здания ярмарки, выходил на пешеходную Хохештрассе, по которой попадал в центр, притягивающий к себе, как мощный магнит. Неодолимая сила притяжения исходит от невиданного чуда - Кёльнского собора Св. Петра и Санта Марии. Его могучий кряжистый силуэт повсюду украшен тончайшим черным кружевом, сотканным из разнообразных архитектурных элементов; пытаясь их подробно рассмотреть, ты всякий раз убеждаешься, что это невозможно: глаз быстро теряется в тончайших деталях. По своему настроению Кёльнский собор противоположен другим храмам Высокой Готики, например, Нотр-Дам-де-Пари, или Руанскому собору. Если последние одаряют раба Божьего надеждой на блаженство, то Кёльнский собор своим внешним видом грозит ему Божьей карой. И только ступив внутрь храма, в свете, струящемся через стекла прекрасных витражей XIV века, можно, наконец, уловить обетование спасения. Исходящая от собора магнетическая сила так велика, что ее, кажется, чувствуешь, даже повернувшись к нему спиной. Тем более, стоит его заметить из любой точки города хотя бы краешком глаза, его черный, колючий из-за множества мелких шпилей силуэт вызывает внутреннее содрогание: кажется, собор олицетворяет непреклонность Бытия.
Две другие достопримечательности Кёльна, находящиеся в непосредственной близости от Кёльнского собора, – мост Гогенцоллернбрюкке и музей Людвига, - полностью подпадают под его чары. Полноводный и широкий Рейн, имеющий для немцев то же значение, что для русских – Волга, оправлен в трехпролетный арочный мост. Грубоватый утилитарный дизайн этого сооружения подчеркивает мощь реки и свидетельствует о своеобразии технического таланта немецкого народа.
Когда я прогуливался по противоположному берегу реки, то, зайдя под Гогенцоллернбрюке, уселся на каменный парапет набережной. Ширина моста так велика, что даже в солнечный день под его сводами было сумрачно. Глухо погромыхивали идущие по мосту железнодорожные составы. В душе поселилось чувство спокойствия и безмятежности, которое, наверное, испытывали наши предки, укрывшись сводами пещеры от угрожающего Бесконечностью космоса…
Ультрасовременное здание музея Людвига напоминает, что Германия всегда была открыта для всего нового, и зачастую была лидером в процессах модернизации. Архитектура сооружения выражает его функцию: экстерьер здания – это стены свободно размещенных в пространстве зрительных залов, чьи кровли сделаны так, чтобы добиться наилучшего наружного зенитного освещения. Для этого на крыше расположены несколько рядов ленточных застекленных слуховых окон, похожих на набегающие на берег волны.
На первых двух этажах здания экспонируется выборка из коллекции искусства XX века, принадлежащей музею: что ни предмет, то шедевр мирового уровня.
В качестве примера приведу объект Дуэйн Хэнсона «Женщина с сумочкой». В течение долгого времени ходишь по залу, принимая ее за обычную посетительницу музея, пока вдруг с содроганием не обнаружишь, что она мастерски изготовлена из синтетики.
Разочаровывает лишь то, что выставлена лишь малая часть богатейшего собрания музея, с которым я загодя был хорошо знаком по его иллюстрированным каталогам. Дополнительным разочарованием явилось то, что третий этаж, отведенный для актуального искусства (недавно созданные произведения), был закрыт. Вечно не везет!
К Западу от соборной площади обращает на себя внимание романская Сан-Андреас с ее строгой восьмигранной башней, увенчанной острой кровлей, делающей ее похожей на керн.
Если двинуться вверх по течению Рейна, на его левом берегу притягивает взор массивная, украшенная четырьмя башенками, кажущимися по сравнению с ней миниатюрными, башня Большой церкви Св. Мартина, которая, ст;ит лишь, зажмурив правый глаз, исключить из поля зрения Кёльнский собор, превращается в альтернативную архитектурную доминанту города. Напротив Св. Мартина на Старой Рыночной площади стоит Ратуша с оформляющей вход поразительной красоты ренессансной двухэтажной лоджией. Рядом с Ратушей площадь разрыта: в раскопе можно видеть остатки античных сооружений – Кёльн был основан римлянами.
Копни в Европе землю – и наткнешься на следы римлян. Побродив по континенту, убеждаешься, что набросок плана Евросоюза был в общих чертах сделан еще в древности, на Палатинском холме Рима.
На Старой Рыночной площади стоит музей Вальраф-Рихарц, где хранится картина Мунка «Девушки на мосту». Рядом с ним располагается готический зал для средневековых публичных мероприятий – Гурцених. В этой функции он используется до сих пор. Когда я попытался туда войти, меня остановил охранник. Мои попытки проявить настойчивость – а я указал на растянутый над входом транспарант: «Добро пожаловать в Гурцених!» - не произвели на него никакого впечатления. Пришлось ограничиться осмотром руин церкви Сант-Альбан и находящихся в ней копии скульптуры Кетэ Кольвиц.
В северной части Кёльна наиболее значительным мне представился храм Сан-Гереон с его готическим центральным объемом в виде правильного десятиугольника, накрытого огромным остроконечным шлемом. К романскому Св. Куниберту трудно подойти, поэтому лучше всего он смотрится с противоположного берега Рейна.
Еще в Москве, основываясь на литературе, я наметил для посещения две церкви. Первая из них, расположенная на Северной окраине Кёльна Сан-Гертруд, является произведением современной архитектуры. На улицу выходит целый ряд островерхих башен разной высоты; две самые высокие своими силуэтами напоминают остро заточенные токарные резцы, снимающие с неба стружку в виде верениц белеющих на голубом фоне легких облаков.
Во второй церкви, Антонитеркирхе, находится созданный Эрнстом Барлахом памятник жертвам двух мировых волн. Над простой могильной плитой парит ангел, подвешенный на цепях в горизонтальном положении. Нет, он нисколько не похож на откормленных барочных пупсов, вид у него, одетого в монашескую рясу, как и приличествует случаю, постен и аскетичен.
Знакомство с современной архитектурой Кёльна было продолжено во время прогулке на речном трамвае. Здесь можно было обратить внимание на упущенные мною из вида во время пеших прогулок полусферическую синюю Оперу, и стоящий на тонкой ножке на самом берегу грибовидный ресторан эпохи Югендштиля. Когда, проплыв под современным вантовым мостом, теплоход покинул старый город, на левом берегу выстроилась вереница одинаковых высоток, имеющих форму вертикально поставленной русской буквы «Г», благодаря которой современный Кёльн теперь не перепутаешь ни с каким другим городом мира.
Чтобы подвести окончательный итог, я поднялся на смотровую площадку, расположенную на одной из башен собора. Надо мной сквозь ажурный каменный шатер просвечивало небо. Внизу, сквозь фермы Гогенцоллернбрюкке были видны снующие по мосту гусеницы-поезда. Крыша музея Людвига напоминала терку для овощей. Многочисленные мелкие шпили собора тянулись вверх, как черные сталагмиты. Только отсюда, сверху, можно было оценить истинные масштабы Кёльнского собора. С его высоты даже Рейн не казался широкой рекой. Кроме того, отсюда хорошо просматривался основной недостаток Кёльна: в нем не сохранилась старая застройка, - из кварталов современных зданий лишь изредка, как редкое и драгоценное украшение, выглядывает церковь или фортификационное сооружение. Именно по этой причине создается впечатление, что душа города полностью сосредоточена в его центре – величественном и грозном Соборе.
Согласно моим дальнейшим планам, мне предстояло доехать на поезде до Кобленца, где погрузиться на теплоход, и проплыть на нем вверх по течению Рейна до Майнца.
Сев на поезд, я был неприятно поражен тем, что вагоны были забиты до отказа: пассажиры стояли друг к другу впритык; таких неудобств я от Германии никак не ожидал. Но минут через пятнадцать пути, когда поезд остановился в Бонне, почти вся публика сошла; оказалось, что в правительственных учреждениях, оставшихся в бывшей столице ФРГ, по преимуществу, работают кёльнцы, т.е. Бонн – это город-спутник четвертого по величине города – миллионника Кёльна.
Приехав в Кобленц, я прямиком отправился на пристань, но билетная касса оказалась закрытой. Заметив мой растерянный вид, ко мне подошла импозантная дама средних лет, державшая на поводках двух такс. «Вы хотите купить билет на круиз по Рейну?» спросила она, и пояснила: «Теплоход отправляется в одиннадцать часов; касса откроется за сорок минут до его отправления».
У меня остался час времени, чтобы осмотреть Кобленц. Начал я, естественно, с «Немецкого угла» - места слияния Рейна и Мозеля. Здесь установлена гигантская конная статуя императора Вильгельма I, созданная в 1897 году. Композиция памятника, с его широкой базой и двухступенчатым постаментом, идеально привязана к местности, подчеркивая ее культовый характер перекрестка немецких судеб.
Еще я успел познакомиться с ренессансным замком Альте-Бург, уютной площадью Флоринсмаркт (Цветочный Рынок) – и то и другое вылизанные до неприличия, а, также стройную романскую Базилику Св. Кастора. На посещение филиала музея Людвига у меня времени уже не хватило: пора было явиться на пристань.
В кассу, где орудовала, естественно, «дама с собачками» (собачек она, впрочем, оставила дома), выстроился небольшой хвост. Когда очередь дошла до стоявшего передо мной мужчины, кассир ему сказала: «Что-то вы неуверенно говорите по-английски, вы откуда?» «Я испанец» - ответил он, и билетный кассир перешла на испанский. У меня осталось впечатление, что, окажись он французом, или итальянцем, на этих языках она заговорила бы не менее бойко. Такая вот продавщица билетов.
Верхняя палуба большого круизного теплохода, на котором мне в течение ближайших шести часов предстояло совершить поездку по Рейнской долине, была заполнена едва наполовину. Взяв кресло, я с удобством расположился у левого борта. Погода была ясной, и безветренной: движение воздуха обеспечивалось неспешным ходом судна. В буфете продавалось мороженое и рейнские вина, разлитые в бутылки по 0,3 л. Пояснительный текст передавался через громкоговорители последовательно на нескольких языках, кроме русского.
Оставив по левому борту широкий белый, украшенный неоклассическим портиком, дворец Курфюрстлихес-Шлосс, мы распрощались с Кобленцем, вступив в Райнталь - край маленьких городков, деревень и замков, сами названия которых звучат, как сказка – Штольтенфельц, Марксбург, Боппард, Бахарах, Гоар, Зоонек. На меня произвели впечатление большая ширина реки, высокая скорость течения, и чистота воды. Река протекает по гористой местности, поэтому оба берега – высокие. Они, как правило, покрыты лиственным лесом, реже встречаются поля и виноградники. Деревни и аккуратные городки с фахверковыми домами прижимаются к берегам; на вершинах и на склонах гор стоят многочисленные замки. На всем протяжении долины пейзаж настолько нарочито, вызывающе красив, настолько соответствует каким-то хранящимся с детства сказочным картинкам, что кажется нереальным, оставляя впечатление архитектурных макетов или театральных декораций. Исключением является Пфальцграфенштайн, обретающий реальность за счет того, что разместившись на островке посреди реки, он сравнялся в статусе и с со стоящими на берегу строениями, и с теплоходом. Сказочные чары рассеиваются, также, когда по берегу, у самой кромки воды проходит железная дорога, по которой то и дело, грохоча, пробегают длиннющие товарные составы.
Самым сильным впечатлением во время путешествия, несомненно, была Лорелея. Конечно, берега здесь приближены друг к другу, но скала оказалась не очень высокой и не очень крутой, волны реки здесь не бурлили и не ревели, они даже не омывали скалу, так как вдоль нее по берегу проходит дорога, но, воспитанный в логоцентрической культуре, я испытал волнение, когда связал открывшийся передо мной вид с этим вещим словом – ЛОРЕЛЕЯ.
Когда теплоход, покинул Райнталь, остаток речного пути уже не представлял никакого интереса. Кроме того, я вдруг обнаружил, что сильно обгорел на солнце. На палубе мне стало делать нечего, и за два часа до прибытия теплохода в Майнц, я сошел на берег в Биндене, и отправился на железнодорожную станцию. На платформе не было ни души, что вызвало тревогу: «А придет ли поезд?» Но, точно по расписанию, почти бесшумно поезд подкрался к станции, и, поглотив меня, двинулся дальше. Через двадцать минут я уже был в Майнце.
По большому счету, главной достопримечательностью Майнца является его собор. Если к нему идти от берега Майна, с Востока, то он представляется группой строений, чем-то вроде Кремля. Когда подойдешь к нему вплотную и пойдешь в обход, это впечатление только усиливается, и лишь когда выйдешь к прилегающую к собору и неотделимую от него Рыночную площадь, он предстает перед тобой как величественное и грандиозное единое целое.
Поскольку в моей памяти еще царил образ Кёльнского собора, я не мог не сравнивать его со стоящим передо мной наяву собором Майнцким. Что касается силуэта, то Кёльнский собор более компактный; его масса лучше собрана вблизи геометрического центра, объем же Майнцкого собора, как кажется, тяготеет к двум полюсам – Востоку и Западу, промежуток между которыми заполнен слабее (такая структура вообще характерна для романских храмов). Далее, стены Кёльнского собора кажутся черными и рыхлыми – человеческий взгляд вязнет в их поверхности и поглощается ею. По кирпичным же, со вставками белого камня, стенам Майнцского собора ласкающий их взор пробегает без всяких помех – вся архитектура храма лежит перед тобой, как на ладони. Кёльнский собор таинственен и полон неясных угроз, Майнцский собор разговаривает с тобой на членораздельном и понятном языке. Два эти собора ведут между собою вечный спор, как Нафта и Сеттембрини . Столь же сильно отличаются интерьеры храмов. Во внутреннем пространстве Кёльнского собора свет витражей не может победить мрак, струящийся из всех его ниш и углов, интерьер же Майнцкого собора до самых его закоулков освещен дневным светом, ты чувствуешь себя в нем спокойно и радостно. Какой из этих храмов мне нравится больше, я сказать не могу из-за моей вечной раздвоенности: я одновременно и беспочвенный мечтатель, и неисправимый нытик, и приступы мании у меня сменяются периодами депрессии, - для меня воспарить в эйфории от вида Майнцского Собора так же естественно, как погрузиться в иррациональный ужас перед зрелищем Собора Кёльнского.
Погрузившись в созерцание интерьера храма, я сначала и не заметил, что по левому его нефу к выходу медленно перемещается крестный ход. Сообразив, что он, возможно, направляется не наружу храма, а может вернуться к алтарю по центральному нефу, я заблаговременно покинул центральный проход. Выйдя в нартекс, я затесался вглубь толпы так, чтобы меня от крестного хода отделили, по крайней мере, три ряда прихожан, и стал ожидать его прохождения. Выйдя на середину нартекса, шествие действительно начало разворачиваться в обратном направлении, устремившись в центральный проход. Я принялся с интересом разглядывать облачения и высокие головные уборы прелатов, возглавлявших крестный ход. Вдруг мое внимание привлек взгляд пожилого священника, уставившего прямо мне в глаза. На короткое время я отвел взгляд, но в тревоге вернув его, убедился, что священник по-прежнему напряженно смотрит мне в лицо. Завороженный этим, я уже не мог опустить глаза, пока седой прелат, поворачивая лицо в мою сторону, и сверля меня сильным взглядом, проходил мимо меня, - казалось, во всей церкви он больше не замечал никого. Наконец, миновав меня, он резко повернул голову, и я смог вздохнуть с облегчением. Почему из всей толпы он выбрал меня? Ответ может быть только один. Лица окружавших меня людей были полны чувством веры, и мое равнодушное, пустое лицо зеваки как бы несло на себе позорное клеймо. Своим концентрированным взглядом пожилой прелат старался выжечь очаг безверия, чтобы защитить от него прихожан.
Вторым объектом всемирного паломничества в Майнце является церковь Святого Стефана, украшенная витражами Марка Шагала. Их концентрированный небесно-голубой цвет создает в пространстве храма совершенно ирреальную атмосферу, подстегивающую интерес к фантастическому миру Шагаловских образов, будь это библейские сюжеты или растительный орнамент.
Интересен, также, заповедник средневековой гражданской архитектуры Киршгартен (Вишневый сад), где вокруг небольшой площади собрались в кружок тщательно отреставрированные фахверковые здания.
Майнц, также, гордится тем, что здесь родился Иоганн фон Гуттенберг, изобретатель книгопечатания. Ему посвящен музей, который я не посетил. Зато я проявил большое рвение в осмотре памятников античности (Майнц тоже был основан римлянами).
Руководствуюсь картой, приведенной в кратком путеводителе, который я здесь же и приобрел, я приехал на окраину города, чтобы увидеть «Храм Изиды и Матер Магна». Обнаружив в указанном месте огороженный забором небольшой амфитеатр, и даже сделав его снимок, я, тем не менее, не стал его идентифицировать как «Римский театр», так как, согласно карте последний должен был находиться не здесь, а в центре города. Прочтя в путеводителе, что «Храм Изиды и Матер Магна» находятся под крышей современного торгового центра, я отправился на поиски оного, и, конечно же, вскоре центр нашел. Дальше я начал приставать к его посетителям с вопросом: «Где здесь находится «Храм Изиды и Матер Магна»?» Так я опросил человек двадцать, но никто этого не знал. Наконец, нашлась женщина, которая сказала, что «Храм Изиды и Матер Магна» находится не в этом, а в другом торговом центре, который называется «Римский пассаж», и располагается в центре города. И только теперь, вспомнив сфотографированный мною объект, ну, очень похожий на Римский театр, я понял, что в путеводителе места расположения двух объектов перепутаны: до этого момента я не никак не мог допустить, что немцы могут ошибаться! И я поехал в центр города, нашел «Римский пассаж», на крыше которого торчала наклонная металлическая сильно стилизованная обнаженная мужская фигура, и, войдя в него, под стеклянным полом увидел, наконец, фундамент «Храма Изиды и Матер Магна». Между прочим, ничего особенного!
Из римских древностей мне остались только «Римские ворота», и, взобравшись на холм, я обнаружил современный жилой микрорайон, но никаких ворот там не было. Тогда я обратился за разъяснением к местному жителю, который мне сказал: «Я сейчас вам покажу Римские ворота, только подождите меня здесь несколько минут – мне нужно домой молоко занести» - показал он на пакет, и быстро удалился. Ждать мне пришлось недолго – немец чуть не бегом выбежал из дома. Мы прошли вместе с ним метров сто, и вышли на окраину микрорайона. Здесь немец остановился на краю неглубокой ямы, и показал на ее дно. «Вот Римские ворота». В археологическом раскопе белела пара грубо отесанных камней - то, что осталось от Римских ворот.
Хотя это зрелище меня разочаровало, я не пожалел, что поднялся на холм – с него открылся прекрасный вид на Майнцский Собор. Крыши окружающих его домов, отсекая от поля зрения основной объем храма, которому он обязан своей монументальностью, оставляли на виду его многочисленные башни и мелкие башенки, создавая впечатление какого-то фантастического, парящего в воздухе городка. Таким Майнцский Собор и сохранится в моей памяти.
VI. Франкфурт
Во Франкфурт я приехал поздно вечером, так, что отправляться на ознакомительную экскурсию было уже поздно. Но, так как моя гостиница – отель Континенталь - стоит на вокзальной площади, рядом с территорией Франкфуртского Университета, я решил отправиться на площадь Теодора Адорно, чтобы осмотреть его памятник, созданный выдающимся современным российским художником Вадимом Захаровым. Тогда я еще не знал, что территория Франкфуртского Университета занимает полгорода. Так, как я еще не успел обзавестись хорошей картой, то полагался на консультацию прохожих. К сожалению, все, к кому я обращался, хотя и слышали о существовании такой площади, но места ее расположения не знали. Наконец, мне попались молодой человек с девушкой. Мужчина, выслушав мой вопрос, веско заявил: «Нужно справиться по карте». Вынув из кармана и развернув огромный лист, ставший предметом моей зависти, немец методично, со всеми произнесенными вслух разъяснениями, образцово провел процедуру поиска, и указал мне точку не карте, добавив: это далеко. После этого он дотошно перечислил улицы, по которым мне следует пройти, чтобы достигнуть желаемого, но я, разумеется, сразу все забыл. «В каком направлении мне нужно двигаться?» - спросил я. Посмотрев на свою карту, и проведя в уме все необходимые вычисления, молодой человек уверенно указал мне путь, которому я и следовал в течение часа, отыскивая глазами памятник, образ которого хранился в моей памяти уже долгие годы.
Это продолжалось до тех пор, пока на город не опустилась ночь. Памятника было не видно, а прохожие с улицы исчезли, так как начался дождь. Наконец мне повстречалась совсем молодая девчушка, по виду – студентка. Глядя на меня с трогательным сочувствием, она сообщила, что площадь Адорно находится не здесь, и с подлинной страстью, энергично жестикулируя, очень толково мне объяснила, как я должен идти. Скрупулезно выполнив все ее указания, уже в двенадцатом часу ночи я спросил о местонахождении площади авторитарного вида даму, прогуливавшую огромного пса. «Да вот она, перед вами» - ответила дама, указав на окруженный большими деревьями промежуток между домами. И действительно, в его середине я обнаружил неосвещенное сооружение в виде куба, пять сторон которого представляли собой листы толстого прозрачного стекла; внутри этого кубического объема стояли кресло и письменный стол. На столе лежали несколько листков с текстом, и стояли метроном и настольная лампа. Лампе полагается быть постоянно зажженной, но сейчас она не горела. Сделав снимок со вспышкой, я обнаружил в одной из стенок след от сильного удара, как если бы в памятник врезался автомобиль. В стекле образовалась звездообразная трещина, но стенка устояла, не рассыпалась. Тем не менее, памятник имел неухоженный, заброшенный вид, и мне стало обидно как за Вадима Захарова, так и за Теодора Адорно; хотя последний и являлся мыслителем левого толка, (и поэтому не заслуживает снисхождения), по своей второй профессии он был выдающимся музыковедом.
Когда я пришел сюда еще раз – уже в дневное время, вид памятника показался мне более пристойным, так как окружающая куб плита с выбитой на ней надписью, содержится в чистоте и порядке.
В отель я возвратился в первом часу ночи, с первого дня своего пребывания заслужив у гостиничного персонала дурную репутацию.
Франкфурт меня в первую очередь интересовал, как финансовый центр не только Германии, но и всего Евросоюза. Поэтому осмотр города я начал с созданного Норманом Фостером Коммерцбанка, являющегося иконой современной архитектуры.
Желая засвидетельствовать факт своего посещения города, я старался выбирать точку для съемки так, чтобы фоном моей фигуры послужил Коммерцбанк, но из-за своей высоты небоскреб не желал целиком умещаться в кадре. Пришлось отходить все дальше от здания, в результате чего, причинив прохожим много лишнего беспокойства, я оказался обладателем целой серии снимков, на последнем из которых Коммерцбанк попал аж на линию горизонта, встав в ряд с другими небоскребами финансового центра. Зато на одной из не устроивших меня фотографий – Коммерцбанк был на ней неузнаваем - я оказался запечатлен на фоне огромного синего знака евро, окруженного золотыми звездами, заезженного телевизионщиками всего мира. Так я, сам того не желая, угодил в контекст Евросоюза.
Осмотревшись, я обнаружил во Франкфурте много других поводов для интереса, кроме квартала небоскребов, но треугольное в плане, увенчанное изящной башенкой здание Коммерцбанка так и осталось для меня главным ориентиром и главным символом этого города.
К другим достопримечательностям города относится площадь Рёмерберг, с ее фасадом из фахверковых домов – Остцайле, готической Старой Николаикирхе, и статуей Фемиды, хоть и размахивающей весами, но явно более привычной к тому, чтобы пускать в ход меч, Собор Сан-Бартоломеу с его похожей на красный поликристалл готической колокольней (в нем короновали германских королей), неоренессансная Опера, крепостная башня Эшенхаймер-Турм, строгая в своей функциональности, квартал старого Парламента, с его эффектно переброшенной над улицей пологой аркой и несколькими стройными башенками, выкрашенными в шашечку, и красная ротонда Паульскирхе.
Гётехаус я посещать не стал из-за стойкой неприязни к мемориальным музеям, возникшей после посещения в девятилетнем возрасте музея Ленина всем классом.
Но музей современного искусства, размещенный в необыкновенно эффектном, построенном Холляйном здании, я посетил. Имея треугольную в плане форму, он, когда смотришь на него с фасада, притворяется вполне себе нормальным домом, но двинувшись в обход него, вскоре обнаруживаешь, что дом сходит на нет, обнуляется, вызывая чувство экзистенциального беспокойства. Естественно, что в музее такой архитектуры специально отобраны произведения искусства самых радикальных направлений, от которых я как раз и «тащусь». Особенно мне понравился объект, представляющий собой выставленные из-за перегородки в музейный проход ноги лежащего на полу манекена, изображающего подброшенный труп, а также композиция из разбитых автомобилей, а также инсталляция, в увеличенном масштабе имитирующая россыпь куч человеческого кала.
Посетил я, также, музей «Ширн Кунстхалле», экспонировавший ретроспективы Эдварда Мунка и современного американского художника Кондо, у нас малоизвестного.
На площади перед Франкфуртской биржей, в отличие от Нью-Йоркской, перед которой выставлен только бык, присутствовали оба фигуранта биржевой игры – бык и медведь, которые, впрочем, относятся друг к другу хоть и настороженно, но довольно терпимо. Я совершил экскурсию в северно-западную часть города, по пути задержав внимание и по достоинству оценив построенный Хельмутом Ханом небоскреб Мессетурм – эдакое долото, воткнутое в небо Франкфурта. Вскоре я вышел «Зданию ИГ Фарбен», в прошлом штаб-квартире химического концерна, печально прославившегося во времена национал-социализма тем, что он снабжал лагеря смерти газом «Циклон-Б». Ныне в этом грандиозном сооружении размещаются несколько факультетов Франкфуртского Университета.
Облик здания гуманизирован за счет облицовки его светлым, розового оттенка, камнем и размещения на лежащей перед ним просторной лужайке нескольких художественных объектов, представляющих фрагменты классических античных изображений человека. Выполненные в виде тонких оболочек, они демонстрируют уязвимость человеческих цивилизаций и хрупкость красоты. Талант и высокий порыв архитекторов и художников, поработавших над преображением облика «Здания ИГ Фарбен», превратили обиталище постыдной и скорбной памяти в местность, излучающую свет надежды и человеческую теплоту.
От Университета я дошел до еще одного культового места Франкфурта – Хольцхаузеншлоссхена – некогда загородной виллы сооруженной в XVIII веке на месте окруженного рвом замка. Сейчас этот красивый дворец, со всех сторон окруженный тенистым прудом, из которого бьет фонтан, служит местом отдохновения для глаз и душ уставших от городского шума жителей окрестных многоквартирных домов. Набегавшись по Франкфурту, я тоже на пять минут присел на садовую скамейку, чтобы подумать о Вечном.
Бегло обследовав территорию старого Франкфурта, я смог сосредоточиться на той его местности, которая мне больше всего импонировала, где я чувствовал себя наиболее комфортно – на набережных Майна. Широкая река, просторное небо, красивые и разнообразные постройки на берегах, отличный вид на квартал небоскребов, из которого на меня приветливо посматривал мой старый знакомый – Коммерцбанк, - все это создавало приподнятое настроение .
Атмосфера праздника была поддержана оформленной в яркие тона обжорной ярмаркой, организованной вездесущими китайцами на одной из выходящих на набережную площадей города. Ярмарка привлекла множество народа разнообразием и дешевизной блюд, а также проворством обслуживавших ее посетителей китайского персонала. Я тоже посетил ярмарку, после чего испытывал угрызения совести по поводу своего потворства китайской экспансии.
На набережную Майнца, называемую Музейной, выходят несколько замечательных музеев. Прежде всего, это всемирно известный «Франкфурт-Штадельшес Кунстинститут», в своей экспозиции охвативший период истории искусств от Ренессанса до наших дней. Наряду со всемирно известными шедеврами Боттичелли, Ван Эйка и Вермеера здесь экспонируются картины Штука и Либермана, скульптуры Лембрука, работы Бойса и Нитша. Редкий музей представляет такую убедительную картину закономерности в смене художественных форм, как это делает «Ф-Ш Кунстинститут», так что его название кажется неслучайным.
Посетить все находящиеся в этом районе города музеи мне было не под силу, но я не мог не отдать должное двум своим заморочкам: архитектуре и кино. Немецкий Музей Архитектуры, концентрирует внимание зрителя на ее общих принципах и, как мне это представляется, делает это на очень высоком интеллектуальном и художественном уровне, особенно не заботясь о популярности. В результате его экспозиция, делая упор на вечном в ущерб утилитарному, внушает к своему предмету отношение немого благоговения (возможно, для получения других впечатлений мне нужно было бы выделить на ознакомления с ней больше времени, но так даже лучше). Музей кино, напротив, стремится к максимальной популярности, делая особый упор на интерактивность, на попытках показать процесс создания кинофильма изнутри, что сделано с большим вкусом и изобретательностью.
Мое пребывание во Франкфурте подошло к концу. В прощальной прогулке я зашел на площадь Рёмерберг, на которой проходило какое-то очень шумное мероприятие. Я подошел к сцене, на которой большой хор с воодушевлением пел под музыку, которую я идентифицировал, как рок. Сцена была накрыта красочным шатром, на котором был закреплен транспарант с надписью: “Kirche macht Musik” (Церковь музицирует). Я так понял, что хор молодых прихожан какой-то церкви под рок-музыку распевали псалмы. С одной стороны, меня порадовала активность и предприимчивость немецких священнослужителей в борьбе против ползучей секуляризации европейского общества, с другой стороны, несколько насторожила никуда не исчезнувшая способность немцев к проявлению поистине несокрушимого коллективного энтузиазма.
К регистрационной стойке в аэропорту Франкфурта я подходил в некотором смятении: мне очень хотелось забрать с собой в «кабину» весь свой багаж. Этому мог помешать пластиковый пакет с книгами. Дело в том, что во Франкфурте я попал на книжную распродажу, и не смог удержаться от покупки нескольких уцененных до смехотворного уровня крупноформатных и очень тяжелых альбомов по современному искусству. «Что вы сдаете в багаж?» спросила меня худая, затянутая в служебный мундир служащая аэропорта. «У меня совсем маленькая сумка, я беру ее с собой в кабину» «А это что?» - строго спросила немка, ревниво глядя на пакет с книгами. «Это книги – если я их сдам в багаж, они рассыплются, и потеряются». «Я не могу пустить вас в кабину с тремя вещами (она посчитала мою наплечную сумку с фотоаппаратурой), сдавайте сумку в багаж» строго отчеканила новоявленная Брунгильда, поджав губы, как Ангела Меркель. Тяжело вздохнув, я вынужден был подчиниться, про себя чертыхаясь по адресу излишне добросовестной особы (я заметил, что другие сотрудницы были менее строги). Но когда я проходил контроль ручного багажа, то вспомнил строгую немку с благодарностью: в Кёльне я купил сувенирный флакон одеколона (в переводе на русский – Кёльнской воды), и, согласно правилам провоза жидкостей, чтобы меня пропустили в кабину, мне пришлось бы одеколон выбросить или выпить (не пропадать же добру!). Вот был бы цирк!
VII. Центр тяжести Европы
По результатам своей второй поездки, в первую очередь, мне пришлось определиться с тем, какую местность я для себя буду считать средоточием Германии. Подумав, я твердо решил: это – центр Кёльна.
Два года спустя я в Агридженто (Сицилия) познакомился с немцем, по специальности геологом, жителем Берлина. Когда я проверил на нем свой выбор, он со мной не согласился, сказав, что образцовым является немецкий язык, на котором разговаривают жители Ганновера. Следовательно, центр Германии - Ганновер. Несмотря на кажущуюся бесспорность, меня его доводы не убедили. Во-первых, Кёльн лежит в самом густонаселенном районе Германии, где сосредоточена ее экономическая мощь. Ведь недаром до 1989 года столицей ФРГ был выбран город-спутник Кёльна – Бонн. Во-вторых, Кёльн стоит на берегу народообразующей реки - Рейна. И, наконец, в нем находится символ Германии – Кёльнский собор. Кажется, что, раздвинув почву, воплощенный дух Германии вырос из ее недр, как огромный черный кристалл.
Кроме того, я поставил себе задачу, по результатам двух своих поездок подвести черту под своим представлением о немецком народе. Составленное на основе знакомства с культурой Германии, заочно составленное мнение, всегда было очень высоким, и неизменно подтверждалось при получении каждой новой информации, при каждом новом контакте.
Приведу в пример художественный проект Ян Женг Жонга «Я умру». Выбранные из разных слоев общества жители десятка разных стран произносили на видеокамеру одну и ту же фразу: «Я умру» Просмотр большого материала, собранного художником, наглядно свидетельствует о наличии явно видимых черт национального характера. Например, американцы из Лос-Анжелоса произносили эту фразу бесстрастным голосом, и были очень похожи друг на друга – как будто изготовлены одним штампом. Китайцы и россияне, напротив, имеют между собой огромный разброс внешних проявлений, но их объединяет то, что они не задумываются о смысле сказанного, «не берут в голову». Лучше всех выглядят немцы. При всем разнообразии их психологических типов, они одинаковы в том отношении, что сказанное ими представляется глубоко продуманным и произнесенным с полным пониманием смысла.
Такое же впечатление оставили у меня все мимолетные встречи с местным населением. Немцы неизменно серьезны, вдумчивы, и наделены чувством ответственности. Они, в отличие от русских, не склонны к скороспелым суждениям и действиям «на авось». Похоже, что мышление среди немцев – широко распространенный вид деятельности. Недаром немецкий язык наиболее приспособлен к самому точному выражению мыслей с учетом всех оттенков смысла. Однако эта склонность немцев к зауми порождает временами тревожное опасение, что найдется какой-нибудь немец, который, в очередной раз погрузившись в ранее недоступные глубины мышления, вдруг вынырнет оттуда с очередной убийственной идеей вроде национал-социализма или коммунизма.
Испания
I. Моя Испания
В раннем детстве я ничего об Испании не знал. Мне запомнился лишь постоянный фигурант политических карикатур коротышка Франко, узнаваемый благодаря надетой на круглую голову пилотке с кисточками и неизменно окровавленному, зазубренному от частого употребления, топору в руках.
В отроческие годы я узнал об интербригадах, Долорес Ибаррури, и учившихся в нашей школе испанских детях. Но по-настоящему Испания вошла в мое сознание вместе с образами Дон Кихота и Санчо Пансы, причем познакомился я с ними не по книге (роман Сервантеса был мною прочтен уже в зрелом возрасте), а посмотрев фильм «Дон Кихот» с Шаляпиным в главной роли.
С тех пор при слове «Испания» перед моим внутренним взором неизменно в виде засушливого плоскогорья возникала Ламанча, заставленная по горизонту ветряными мельницами, по которой, видимые со спины, ехали Дон Кихот на Росинанте и Санча Панса на ишаке. Вторым указанием на Испанию служил генуэзец Колумб, открывший Новый Свет для нужд испанской королевской династии. В компанию к ним откуда-то врывались имена: Филипп II, Дон Карлос.
Изучение истории в школе не оставило в моей памяти почти никаких следов Испании – образ этой страны создавался художественной литературой. Решающую роль сыграли прочитанные в юности романы Фейхтвангера «Испанская баллада» и «Гойя»; на созданную ими почву прекрасно легла живопись Эль Греко и Гойи, с которыми я начал знакомиться по художественным альбомам уже в зрелом возрасте (о Веласкесе я узнал еще в детстве, рассматривая репродукции его картин в книге из библиотеки моего деда, но в то время их еще некуда было приткнуть, так как у Испании своего места в моей голове еще не было).
Использование для страноведения исключительно художественной литературы имеет свои минусы. Так, следующий этап моего увлечения Испанией был связан с Хемингуэем. Особенно большое впечатление на меня произвел роман «По ком звонит колокол». На хемингуэевскую литературную основу прекрасно накладывались образы Пикассо и Миро, которыми я в то время очень увлекался. Тем не менее, между временами Гойи и Миро пролег значительный интервал времени, о котором у меня вообще не было никаких представлений.
Знакомство с Испанией конца XIX – начала XX века я начал с живописи, открыв для себя замечательных, у нас почти неизвестных Сулоагу, Солану и Соролью. Войдя в культурный контекст этого периода, я не мог не обратить внимания на ее архитектуру, неожиданно обнаружив для себя Гауди. Как раз в то же время я посмотрел фильм Антониони «Профессия – репортер», герои которого знакомятся с «Казе Мил;» - самой известной постройкой этого архитектора. С тех пор я буквально «заболел» Гауди, мечтая когда-нибудь попасть в его родную Барселону. Мою мечту удалось реализовать зимой 2009 -2010 годов.
II. Барселона
Знакомство с Испанией началось еще в самолете. Мой сосед, россиянин, летел в гости к дочери, работавшей, несмотря на наличие высшего образования, горничной в одной из гостиниц Барселоны. «А она не собирается вернуться домой, чтобы работать по специальности?» осведомился я. «Пока у нее будет работа, она готова оставаться в Испании до конца своих дней» - в некотором смущении поведал ее отец. Отсюда я заключил, что живется в Испании неплохо.
По дороге из аэропорта я решил выяснить некоторые терминологические вопросы. Например, из учебника испанского языка я знал, что буква “j” читается как «ха». «Как называется гора, расположенная справа от нас?» спросил я по-английски не подозревавшего о подоплеке моего вопроса шофера (в путеводителе было написано Montjuic). «Монтжюик» ответил он, и я понял, что название этой горы произносится по-каталански.
Впоследствии я постоянно встречался в Барселоне с проявлениями языкового сепаратизма. Правило, требующее дублирование всех уличных надписей на испанском языке, часто игнорируется. Название улицы на карте может быть приведено по-испански, а на уличной табличке – только по-каталански, что, подчас, сбивает с толку заезжего туриста.
С расположением мне повезло – мой отель находился в историческом центре города. Тем не менее, осмотр Барселоны я начал с района «Эзампле», где находятся самые известные постройки Гауди. Я начал с «Казе Белльо». Его выходящий на улицу Песедж-де-Грасие узкий фасад резко выделяется на фоне окружающих зданий, анонсируя вход в некое особое, фантастическое пространство. Если снаружи особенности архитектурного стиля Гауди проявляются в криволинейных очертаниях окон, карнизов и балконов, то, по мере движения по интерьерам «Казе Белльо» от первого этажа по направлению к крыше, прямые линии и плоскости, формирующие его стены, потолки и другие архитектурные элементы, все сильнее деформируясь, превращаются в плавные кривые и поверхности со сложным рельефом. По мере того, как ты обвыкаешься в этом доме, само пространство начинает казаться искривленным, и ты уже не уверен в направлении вектора силы тяжести, от чего у тебя появляется приятное головокружение – предвестник встреч с Неизведанным. Важную часть интерьера представляет собой внутренний двор-колодец с искривленными, волнистыми, облицованными синими изразцами, стенами. Заглянув в него через одно из многочисленных окон, можно восстановить вертикаль в ее правах, что вновь вовлекает тебя в движение вверх. Наконец, ты входишь в самый фантастический объем - чердак. Он представляет собой анфиладу помещений с параболическими сводами, располагающихся вдоль криволинейной направляющей, так что перспектива сильно ограничена. Двинувшись вдоль нее, ты вскоре начинаешь подозревать, что идешь по замкнутому кругу, как, вдруг, высота свода начинает уменьшаться, постепенно сходя на-нет. У тебя создается полное впечатление, что ты очутился в пространстве Римановой геометрии. Из оторопи можно выйти, открыв дверь и выступив на вздыбившуюся волнами кровлю. Увидев окружающие дома и улицы, ты с облегчением обнаруживаешь себя в пространстве привычной, Евклидовой геометрии; лишь украшенные изразцовой мозаикой шляпки вентиляционных труб напоминают о только что покинутом сказочном пространстве. Впечатление фантастичности усиливается в связи с часто встречающимися зооморфными архитектурными деталями, как, например, замечательный камин, напоминающий змею, сделавшую стойку на голове.
На следующий день я осмотрел самую известную из законченных построек Гауди – «Казе Мил;». Ему присущи все те же особенности, что и у «Казе Белльо», но они воспроизведены в многократно увеличенном масштабе: чтобы обойти весь дом, нужно не меньше двух часов. За это время в мир Гауди можно погрузиться полностью, без остатка.
«Казе Мил;» является музеем быта начала двадцатого века. Здесь не только мебель, одежда, утварь, детские игрушки, но и отопительные приборы и сантехника – подлинные предметы той, помешанной на бытовой эстетике, эпохи. Такой богатой экспозиции материальной культуры «бель эпок» мне еще видеть не приходилось, и я с удовольствием пропитывался ее духом.
С крыши «Казе Мил;» моему взору интригующе предстал восьмисвечник храма Саграда-Фамилиа (Святого Семейства), (шатры восточного фасада были видны в промежутках между шатрами фасада западного), и я устремился к этому самому необычному произведению Гауди, над которым он работал всю жизнь, и оставил незавершенным.
Выйдя на площадь Саграда-Фамилиа, я был поражен огромным масштабом этого сооружения, который скрадывается при ознакомлении с ним по фотографиям. С благоговением обойдя храм, я отдал предпочтение его восточному, Рождественскому фасаду (в отличие от западного, Страстного фасада, законченного уже после смерти Гауди, восточный фасад был полностью завершен под его руководством). Мне он предстал аллегорическим лицом седой древности, испещренным следами своего природного происхождения, над которым в виде четырех шатров водружена корона человеческого Разума. В том, что каждый из шатров напоминает каноническое изображение Вавилонской башни, я усмотрел намек на то, что неудача этого библейского проекта была связана с тем, что башня была единственной, в то время, как штурмовать небо следовало четырьмя колоннами. Какой смысл имеет общее число башен в проекте Гауди, я даже не смог предположить из-за недостатка эрудиции, но величие замысла потрясло меня, особенно после того, как я по головокружительной спиральной лестнице совершил восхождение на одну из башен. Когда осматриваешься из любого из многочисленных «окон» (если можно называть окнами огромные неостекленные отверстия в шатрах), самое сильное впечатление оставляет зрелище остальных башен-шатров храма. Поистине, видишь «небо в башнях». Это впечатление многократно усиливается во время сеанса мелодичного колокольного боя.
Внимание посетителей Саграда-Фамилиа стараются всячески привлечь к процессу достройки храма, который и сейчас еще далек до завершения. Развернутые в храме экспозиции стремятся доказать, что достройка храма осуществляется в строгом соответствии с планами и художественными принципами Гауди. Мне же эти доводы представляются неубедительными. По мне, так лучшее, что можно было сделать – это закрепить на века Саграда-Фамилиа в том виде, в каком она была в момент смерти гения, а не разбавлять памятник новоделом.
Покинув пределы Эзампле, я отправился на осмотр парка Гуэль, находящегося в районе Грасия.
Выйдя из станции метро Лессепс, я никак не мог сориентироваться. Тогда я обратился к молодому человеку лет двадцати пяти с вопросом: «Как пройти к парку Гуэль?» «Парк Гуэлль?» - переспросил он, протянув руку и взяв мою карту города. Развернув карту и приблизив ее к моим глазам, он показал мне сначала значок «Парк Гуэль», потом площадь Лессепса, где мы с ним находились. На карте сразу стало видно, что двигаться надо по улице Травессера, потом повернуть на улицу Аррард, но молодой человек провел по ним ногтем, чтобы это было мне ясно даже в том случае, если бы я оказался полным дебилом. После этого, свернув карту, он передал ее мне с таким видом, что стало ясно: я его побеспокоил напрасно.
В отличие от остальных произведений Гауди, в которых он, руководствуясь своим художественным методом, творил некий ограниченный объем, в парке Гуэль он предпринял попытку полного художественного преобразования природного пространства. Парк оформлен многочисленными декоративными постройками, которые принято сооружать в парках – лестницами, балюстрадами, беседками, скамьями, фонтанами, гротами, галереями, павильонами, которым придан растительноподобный или зооморфный характер. Особенно большое впечатление своей необычностью производят длинные галереи, колонны которых стилизованы то ли под слоновьи ноги, то ли под корни деревьев, то ли под сталактиты, - одним словом, притворяются объектами природного происхождения. Павильоны зачастую принимают формы, заимствованные у обитателей подводного мира - раковин и гидр. Ящерицы, улитки и змеи являются темами большинства парковых сооружений. В итоге двухчасового пребывания в парке Гуэль, если бы здесь не было столько народу, могло остаться впечатление посещения Эдема.
В моем представлении попадания в Рай могут удостоиться лишь считанные единицы; причем, я мог бы быть туда допущен только как участник ознакомительной экскурсии, организованной для постоянных жителей Ада в награду за примерное поведение.
Потом я исходил весь город, чтобы осмотреть остальные постройки Гауди, отмечавшие весь путь его становления – от Казе Висенс с его готическими и мавританскими мотивами и идеей вертикальной штриховки на фасаде, затем развитой в Колежио Терезиано, через дворец Гуэль с его параболическими сводами и насекомообразными украшениями, до совершенно немыслимого в своей оригинальности, фантастического замка Беллесгуард, чья башенка, многократно умножившись, потом превратилась в башни храма Саграда-Фамилиа.
Пересекая Барселону в поисках Гауди, я глазел по сторонам, и вскоре в поле моего внимания начали попадать сооружения архитекторов, о которых я раньше не слышал. Двум выдающимся каталанским архитекторам – Доменек–и-Монтанеру и Пучу-и-Кадафалку в жизни здорово не повезло, так как они были современниками великого Гауди, их затмившего.
Доменек-и-Монтанер, конечно, уступает Гауди в богатстве фантазии и художественном радикализме, но его модернизм положен на твердую классическую основу, что позволило ему создать такое величественное сооружение, как больница Сант-Пау. Бродя по хитросплетениям ее внутренних дворов, я не мог надивиться безупречной логике архитектора, с которой он разворачивает перед зрителем свой художественный замысел.
С другими шедеврами Доменека-и-Монтанера мне не повезло: здание фонда Тапиеса было закрыто на ремонт, а в Дом Каталонской Музыки я явился в последний день, причем уже после закрытия, так что всемирно известный потолочный витраж увидеть своими глазами мне не удалось. Пришлось ограничиться внешним осмотром несколько тяжеловатого экстерьера. Некоторым утешением послужило то, что вместе со мной аналогичным образом облажалось несколько усердных японцев.
В том, что касается осмотра достопримечательностей, японским туристам нет равных; они этим занимаются самозабвенно, с подлинной страстью.
Хотя я был заточен на ознакомлении с архитектурой испанского модернизма, блуждая по городу, я знакомился также и с архитектурой предшествующих эпох, что было нетрудно, так как мой отель - «Готико» - выходил на улицу Жауме I, - в центр Старого города. Я ходил по узким улочкам, которые уже погружались в вечерний сумрак, в то время как колокольня Собора еще ярко освещалась закатным светом; я никогда не упускал возможности завернуть на улицу Бисбе, чтобы полюбоваться на перекинутую через нее арку с крытым переходом над ней; мое внимание неизменно приковывала прямоугольная, пронизанная множеством сквозных арок башня Королевского дворца, в котором Изабелла Кастильская и Фернандо Арагонский некогда принимали отчет Колумба, доложившего об открытии Америки. Я посетил Барчино, целый античный город, открытый в 1931 году под Королевским дворцом и ныне доступный для осмотра. Каждый день я проходил по большой площади Жауме I, окидывая взглядом два величественных дворца: Хенералитат – резиденцию губернатора Каталонии и «Казе де ла Сиютат» (Ратушу). По узкой Де-Ферран я выходил на Рамблу – самую оживленную пешеходную улицу, вокруг которой сосредоточены торговля и всевозможные развлечения. В любое время суток на ней бурлит поток прогуливающейся публики. По обеим сторонам центральной аллеи, обсаженной деревьями, стоят бесчисленные лотки и киоски, на которых чего только не увидишь – в основном это всевозможные сувениры и безделушки, на которые местные ремесленники очень изобретательны. Например, «гения места» - какающего человека (как он вписан в местный фольклор, я узнать не удосужился) – здесь можно встретить в сотне разновидностей. Здесь же стоят «люди-скульптуры» – актеры, одетые в сценические костюмы, с загримированными в белый или металлический цвет лицами, способные длительно находиться в состоянии полной неподвижности. Или стоит деревянный ящик, но, ст;ит к нему близко подойти, как его крышка приоткрывается, и из-под нее стремительно высовывается рука, которая хватает тебя за рукав; при этом из ящика раздается пронзительное верещание.
Встречаются на Рамбле и импровизированные развлечения. Так, однажды я видел, как по ее середине спокойно, с иронической улыбкой на лице, бежал полноватый молодой человек, на котором не было надето ничего, кроме туфель и рюкзака. Судя по реакции прохожих, даже на Рамбле такое случается нечасто: публика громко выражала свой восторг, парня обгоняло множество прохожих, чтобы сфотографировать анфас. Молодой человек имел очень приличный вид: я думаю, он выполнял условия проигранного пари.
На Рамблу выходят несколько дворцов, театр Лисеу и продовольственный рынок Бокейра. На одноименной площади, над мостовой, украшенной мозаикой Миро, обвив змеиным телом горизонтальный шест, висит дракон. Отойдя на пару сотен метров от Рамблы, можно увидеть очень выразительную благодаря массивному фасаду с большим окном-розеткой Базилику де Пи; если, не доходя до набережной, свернуть налево, то попадешь на площадь Пласа-Рейал, чугунные фонарные столбы которой выполнены по проекту Гауди.
Вернувшись на Рамблу и двигаясь к морю, наконец, выходишь на площадь Пласа-дель-Портал-де-ла-Пау, на которой стоит монумент Колумбу. Последний широким жестом указывает направление на Гибралтарский пролив, через который ему предстоит пройти, чтобы открыть Америку. Площадь выходит на Набережную Испании, к причалам которой швартуются как океанские, так и прогулочные суда. Обойдя причалы, я набрел на объявление, гласившее, что в дни рождественских и новогодних праздников прогулочные линии не функционируют. Чтож, туризм за пределами сезона, наряду с очевидными достоинствами, имеет и свои недостатки.
По Песседж-де-Кол;м я двинулся на Северо-восток, и вскоре вошел в большой и красивый Парк-де-ла-Сиутаделла. Здесь располагаются парламент Каталонии и музей Зоологии, размещенный в построенном Доменико-и-Монтанером Дворце Трех Драконов - массивном, снабженном монументальными башнями, здании. Но наиболее впечатляющим сооружением Сиутаделлы является очень выразительная благодаря своим масштабам, простоте и строгости стиля Триумфальная арка, некогда служившая входом на Всемирную выставку, размещавшуюся на месте парка в 1888 году.
Архитектура Барселоны, как средневековая, так и Нового времени, отличается благородством и простотой форм. Изощренность Каталонского архитектурного модернизма, по-видимому, явилась бунтом против этой приевшейся простоты.
В музей Пикассо я не попал, но зато посетил музей Современного Искусства, расположенный в здании современной архитектуры, построенном Ричардом Мейером. Трудно себе представить сооружение, лучше соответствующее данной цели. Оформленный белыми и прозрачными поверхностями экстерьер, просторные, светлые залы, их удобное взаимное расположение, великолепие интерьеров, проявляющееся в их предельной простоте - все это надолго оставляет впечатление храма современного искусства. Помимо замечательной постоянной экспозиции произведений каталонских художников, здесь была развернута ретроспектива Джона Кейджа. В ней было представлено все, что может быть показано – рисунки, фотографии, партитуры, видеофильмы; и рядом почти с каждым экспонатом на гвоздике висели наушники, в которых можно было прослушать музыку композитора.
Отсюда, из района Раваль, я отправился в Монтжюик, на площадь Испании. По широкому проспекту Авингуда де-ла-Рейна-Кристина, минуя анфиладу расположенных террасами площадей, заглянув мимоходом в шедевр Баухауса – павильон Миса ван дер Роэ, в котором гениально сочетаются гладкие стены, бассейн, голубое небо вместо крыши над головой, и ню скульптора Кольбе, я поднялся к входу в Национальный Музей Искусства Каталонии, который занимает монументальный дворец, построенный в стиле историзма.
На площади перед ним собралось много народу, чтобы послушать уличного музыканта, исполнявшего на гитаре пьесы в стиле фламенко. Молодой человек играл виртуозно, в звуках его гитары изливалась подлинная страсть. И мне казалось, что сама земля Испании взывает к ее необъятным небесам в мольбе о Несбыточном.
В музей Каталонского искусства я пришел, чтобы ознакомиться с каталонскими фресками XII века, которые при помощи специальной технологии были сняты со стен десятков романских храмов, расположенных в предгорьях Пиренеев, и перенесены на музейные стены. Эти фрески мне понравились еще когда я познакомился с ними по некачественным репродукциям, а сейчас они просто потрясли меня. От хорошо известной Интернациональной готики – предшественницы Ренессанса - их отличает невероятная экспрессивность образов. Эти удивительные картины показались мне предвидением явления немецкого экспрессионизма начала XX века (я считаю, что вся история мирового искусства отражает его шествие к своей вершине, искусству XX века, явно или косвенно, в том числе, в форме умолчания, включившему в свой состав всё, что было открыто в предшествующие эпохи).
Если о каталонских фресках я знал заранее, то богатейшая коллекция каталонского искусства конца XIX – начала XX веков была для меня приятным сюрпризом. Ведь каталонский «стиль модерн» за пределами Испании почти не известен, а я всегда испытывал слабость к этому утонченному, «эстетскому» искусству.
После Каталонского Музея я посетил расположенный поблизости Фонд Жоана Миро, занимающий прекрасное ослепительно белое здание, построенное каталонским архитектором Сертом, в котором хранится богатое собрание произведений Миро, уроженца Барселоны. «Изюминкой» музея является расширение выставочного пространства за счет крыш здания.
Затем я осмотрел территорию Олимпийского стадиона, занимающую южный склон горы Монтжюик. Овальная линза крытого стадиона Палау-Сан-Жорди, как бы фокусирующая и направляющая вглубь Земли приходящие из Космоса лучи, раскинувшаяся рядом с ним площадь со стоящими на ней двумя рядами высоких колонн, на вершинах которых размещены мощные светильники, в свою очередь пытающиеся осветить Космос, и, наконец, стоящая в точке схода колоннад башня Калатравы, волнующая своей загадочностью – то ли сочетание вопросительного и восклицательного знаков, то ли сильно стилизованное изображение пронзающего змея Георгия Победоносца, то ли символ coitus`а – вот та сумма образов, которые я унес из этого удивительного места. День я закончил в Побле-Эспаньол (Испанской деревне), в которой в виде отдельных зданий представлены все провинции Испании. Здесь я отпробовал настоящее местное блюдо – паэлью из морепродуктов.
Между тем наступил день 31 декабря. Мои приготовления свелись к выяснению места, где местные жители собираются для массовой встречи Нового года – оказалось, что для этой цели выбрана Пласа-Каталунья, - и покупке бутылки местного шампанского, которое называется «Кава». Положив эту бутылку вместе с гостиничным стаканом в сумку, в одиннадцать ночи я вышел из отеля. Проходя по ярко иллюминированной площади Жауме I, я почувствовал, что на улице довольно-таки свежо. Подойдя к Рождественскому Вертепу, сооруженному в центре площади (здесь я чувствовал себя особенно защищенным), я начал утепляться. Едва успев накинуть куртку поверх наспех надетого шерстяного свитера, я услышал обращенный ко мне вопрос. Оглянувшись, я увидел двух парней примерно восемнадцатилетнего возраста. «Я не говорю по-испански» только и успел промолвить я, как, взглянув себе под ноги, куда я поставил свою сумку при переодевании, вдруг обнаружил, что она бесследно исчезла. Еще раз оглянувшись, я увидел стремительно удалявшихся от меня парней, которых теперь было уже четверо, но своей сумки в их руках я не увидел. “My bag!” – заорал я, на что один из парней сделал успокаивающий жест рукой: мол, «не ссы, все обойдется!» Я осмотрелся: к счастью, фотоаппарат и видеокамеру я успел навесить на себя, поэтому мои потери состояли из зонта, инструкций по эксплуатации фотоаппаратуры, и заготовленной для встречи Нового года выпивки. Больше всего я сокрушался из-за потери последней. Смирившись с тем, что Новый год придется встречать всухую, я побрел к Пласа-Каталунья. Когда я вышел на Рамблу, меня пытался подсечкой сбить с ног какой-то подросток, но он оказался для этого слишком низкорослым и хилым.
Я влился в веселую толпу, шествующую по Рамбле к Пласа-Каталунья. Вскоре обнаружилось, что выход на площадь перекрыт. Перед оставленным для прохода узким промежутком рослые, одетые в шлемы полицейские бесцеремонно обыскивали одежду и сумки всех желающих выйти на площадь на предмет наличия спиртного. Все бутылки полицейские, не говоря ни слова, грубо вырывали из рук возмущенных граждан и выбрасывали в необъятных размеров контейнеры, откуда раздавались жалобные звуки бьющегося стекла. Увидев эту жесткую сцену, я испытал даже некоторое удовлетворение от того, что бутылка с Кавой у меня была заблаговременно украдена.
На Пласа-Каталунья, между тем, собралась огромная толпа. Все взгляды были привлечены к большому зданию пирамидообразной формы, над которым в небо был воздет огромный круглый часовой циферблат, подсвеченный ярким голубым цветом. Толпа, и без того очень шумная, когда куранты пробили двенадцать, оглушительно взревела, и началось нечто невообразимое. Со всех сторон взрывались петарды, их дымом, подсвеченным красными прожекторами, заволокло всю площадь. В нескольких местах люди расступились, чтобы освободить место для плясок. Мне танцующих было не видно: в поле зрения возникали только их вытянутые вверх руки с напряженными, как в карате, кистями; по-видимому, танцоры то приседали, то подпрыгивали, издавая при этом резкие гортанные крики. Постепенно мною овладело ощущение опасности всего происходящего, и я поспешил смыться.
На Рамбле чувство тревоги не улетучилось, и многократно усилилось, когда я вдруг стал свидетелем совершенно дикой сцены. По мгновенно достигнутому, молчаливо, по наитию установленному соглашению все прохожие вдруг освободили примерно тридцатиметровый участок улицы, и начали с силой бросать на вымощенную плиткой мостовую пустые стеклянные бутылки. С дребезгом брызнули во все стороны многочисленные осколки, от которых не всем удавалось увернуться. В течение нескольких минут в воздухе стоял громкий звон беспрерывно бьющегося стекла; мостовая засверкала отраженными мириадами стекляшек уличными огнями. Все это действо, казалось, было выражением вырвавшейся наружу подспудной ярости. Через несколько минут бутылки кончились, и публика, как ни в чем не бывало, продолжила свое шествие.
Второго января мне предстоял переезд в Севилью, поэтому накануне я решил завершить свое пребывание в Барселоне подъемом на гору Тибидабо. К ее подножью я приехал уже к вечеру: мне даже в голову не могло прийти, что по случаю выходного дня не будет работать даже фуникулер. Узнав об этом, я сразу решил взойти на пятисотметровую высоту пешком, благо что имелась хорошая пешеходная тропа. Одновременно со мной вверх устремились молодые американцы – юноша и девушка, но они передвигались быстрее меня, и вскоре я их потерял из вида. Подъем был не трудным; беда была в том, что зимой рано темнеет, и нужно было быть очень внимательным, чтобы не сбиться с пути. В остальном сумерки даже добавляли разнообразия: панорама города постепенно сменилась морем огней. Телебашню «Кольсеролла», построенную Норманом Фостером, можно было осмотреть благодаря тому, что она была подсвечена прожекторами.
И вот я наверху, на площади перед ярко освещенным храмом Святого Сердца, на вершине которого воздел над городом руки каменный Иисус; дело сделано – подобно насекомым, я, повинуясь инстинкту, добрался до самой высокой точки Барселоны. Теперь у меня возникла проблема: как спуститься вниз. Тропу, которой я сюда поднимался, мне в темноте не найти. На шоссе я нашел указатель автобусной установки, но спросить об автобусных маршрутах было некого: вокруг - ни души. Единственная пара прохожих оказались москвичами, которые сами ничего не знали, только пошутили: «Попробуйте сесть на автобус: вот и номер у него подходящий – 111 – аккурат до Университета довезет!» Мне не оставалось другого выхода, как отправиться в город пешком по автостраде, хотя это тянуло километров на десять. По автостраде ехало множество машин, но такси мне не попалось ни разу, а на автостоп я не решился – слишком для этого стар. На спуск у меня ушло два часа.
Когда мне понадобилось пописать, то оказалось, что сойти с шоссе некуда – с одной стороны – отвесная стена, с другой крутой спуск, на котором не удержаться. Пришлось эту операцию проделать, стоя на обочине. Проезжающие машины отреагировали на это длинными сигналами; я не понял, то ли они выражали свое негодование по поводу моего цинизма, то ли высказывали одобрение непосредственности моего поведения.
III.Севилья
Поездка на скоростном поезде компании «Ренфе» заняла больше пяти часов и прошла не без приятности. Несмотря на то, что индикатор скорости зачастую показывал цифры, подбиравшиеся к 300, движение было плавным и почти бесшумным. За окном простирались каменистые плато с разбитыми на них плантациями цитрусовых. Временами попадались поля каких-то низкорослых растений, которые я принял за ананасы.
Билет из Барселоны в Севилью мне был приобретен через Интернет моим турагентом. Рассматривая его перед отправлением на вокзале Сантс, я обратил внимание на надпись: «Туда и обратно». По прибытию в Севилью я показал свой билет железнодорожному кассиру, сказав, что у меня имеется другой обратный билет – до Мадрида. У меня создалось впечатление, что мой демарш кассира не удивил – он начал лишь, вопреки написанному, беспардонно утверждать, что билет только в одну сторону. У меня осталось стойкое впечатление, что компания «Ренфе» меня надула.
Отель, который для меня забронировали – «Испалис», - оказался расположенным на самой городской черте – кольцевой дороге Карретера-су-Эминенция. Туда был проведен единственный автобусный маршрут, стартовавший на расположенной в центре Авениде Карлоса V. Автобусы ходили редко, место их отправления варьировалось в широких пределах, так что автобус приходилось, бегая по тротуару, усердно разыскивать. Поездка занимала минут сорок, так как, прежде чем выехать на ведущую к отелю Авенида-Андалусия, автобус долго кружил по центральным улицам. Кроме того, ленивые водители часто норовили высадить нескольких оставшихся пассажиров, не доезжая до конечной остановки, - словом, каждая поездка была настоящим приключением, так что я выходил из гостиницы рано утром, и возвращался ночью.
Первое, на что обращаешь внимание, оказавшись в Севилье, безусловно, является Кафедральный Собор с включенной в него изумительной Хиральдой. Неповторимость Хиральды, возможно, связана с тем, что первоначально она представляла собой минарет, а после Реконкисты была в духе христианской архитектуры достроена до колокольни. Первый ярус сооружения, заимствованный от минарета, имел весьма значительную высоту, и по правилам европейской архитектуры надстраиваемая над ним суживающаяся часть должна была бы иметь приметно такую же высоту, как основа, но архитектор на это не решился. Каждый следующий ярус он последовательно укорачивал, чтобы ненароком не «проткнуть небо». Вот это благоразумное самоограничение творца, вписанное в силуэт башни, и определяет ее чарующий характер.
Войдя в храм, я сразу заметил, чем его интерьер отличается от других готических храмов, скажем, итальянских или германских. Поле зрения здесь сильно загромождено, пространство храма, как ни старайся, невозможно окинуть одним взглядом. Взор притягивается его отдельными частями, например, сверкающей червонным золотом алтарной преградой, видимой сквозь тонкую и очень густую позолоченную решетку. Детали ее убранства необыкновенно измельчены, доведены до уровня орнамента – в ущерб смыслу и в пользу декоративности. В этом я вижу признаки мавританского влияния. Эти особенности проявляются и в других готических храмах Испании, например, в Соборе Толедо.
С Хиральды открывается прекрасный вид на изрезанный узкими улочками, застроенными малоэтажными белыми домиками, район Санта-Крус. Великолепное зрелище представляют собой украшенные многочисленными шпилями кровли и подпертые сложной системой аркбутанов стены Кафедрального Собора – последний сверху выглядит, как настоящий город в городе.
Снаружи Кафедральный Собор производит не менее сильное впечатление - своим масштабом, монументальностью и великолепным декором, особенно врата Пуэрто-де-лос-Принсипес.
Окружающие Собор улицы и площади, засаженные апельсиновыми деревьями, весьма декоративны, чему в немалой степени способствуют постоянно по ним дефилирующие нарядные экипажи извозчиков, в которые запряжены прекрасные лошади – все, как на подбор.
Перейдя через площадь Пласа-Триунфо, я направился на экскурсию по дворцу Алькасар. Его внутреннее пространство представляет собой анфиладу залов, тихих укромных уголков, галерей, внутренних дворов, садов. Основным конструктивным элементом является арка на колоннах. Все интерьеры украшены тонкой резьбой по камню и цветными изразцами с растительным или геометрическим орнаментом. Архитектура дворца, по замыслу их создателей, была призвана создать атмосферу покоя, томной неги, отвечавшую представлениям арабов о Рае.
Должен признаться, в этом Восточном Раю я не нахожу для себя ничего привлекательного, как, между прочим, и в Раю христианском. У меня возникает вопрос: «А что там целую Вечность делать? Есть ли там хотя бы приличная библиотека? Ко всем ли книгам открыт доступ?» Потому, что если там можно читать только те книги, что продаются в Православных книжных лавках, то, как говорится, миль пардон! Лучше уж тогда пойти в Ад – там хоть не соскучишься.
Конечно, как добросовестный, упертый турист, я обошел все помещения Алькасара, пропустил сквозь свое восприятие каждый резной фриз, каждый украшенный разноцветными изразцами фонтан, каждый богато орнаментированный свод, обвел заботливым взглядом каждую изящную аркаду, зрительно обежал сады из лимонных деревьев, полюбовался прогуливавшимися по ним павлинами, но все эти красоты оставили меня равнодушным. Я оказался невосприимчивым к культуре Востока, – по крайней мере, в данном частном исполнении.
Выйдя из Алькасара, я отправился побродить по городу. Я вышел на площадь Сан-Фрасиско, на которой стоит дворец Аютамиенто (Ратуша), украшенный в силе платереско. Обойдя его, я попал на Пласа-Нуэва, на которой обнаружил произведение современного искусства – деревянный скелет большой лодки, рядом с которым были установлены пять одинаковых крупных (в два человеческих роста) антропоморфных ржавых железных предметов, созерцая которое, я пробудил душу, впавшую в летаргию при посещении Алькасара. Потом я с удовольствием прошел по оживленной торговой улочке Сьерпес (Змеиной), затем, свернув направо, по улице Альфонсо XII вышел к Музею Изящных искусств. Перед входом в него выстроилась внушительная очередь. Рядом со мной оказалась супружеская пара симпатичных севильцев, которые, хоть и неважно, но могли объясняться по-английски. Они рассказали, что большой наплыв посетителей связан с тем, что в музее сейчас экспонируется собрание картин семьи Альба, которое сейчас принадлежит восьмидесятипятилетней герцогине Альба, потомку той самой Альбы, что позировала Гойе для картины «Обнаженная маха». Она представила собрание картин для демонстрации в музее при непременном условии, что вход будет бесплатным, - вот публика и набежала на дармовщинку. Погода была прекрасная (+17°С плюс солнышко), - время за непринужденной беседой прошло незаметно, и вскоре я мог ознакомиться с очень богатой коллекцией живописи, в которой выделялись несколько полотен Гойи, репродукций которых мне до этого видеть не приходилось: это была незапланированная удача. Выйдя из музея на набережную, и направившись к центру, я обнаружил арену для боя быков – Маэстранцу. Коррида зимой не проводится, так что пришлось ограничиться осмотром арены и экскурсией по расположенному здесь же музею Корриды. В нем представлены костюмы известных матадоров и предметы их ремесла - мулеты, бандерильи, чучела бычьих голов, и пр. Весь этот инструментарий может представлять интерес только для фанатов. Судя по вялой реакции публики на пояснения экскурсовода, таковых среди нас не оказалось. Мне стало ясно: интерес к бою быков, который был жив еще в 70-х, к настоящему времени угас. Это и не удивительно: телевизионные картинки из горячих точек, введенные в обиход CNN, выдавили корриду с телеэкрана.
И вот я подхожу к знаменитой Золотой Башне – средневековому речному оборонительному сооружению, и поднимаюсь на него. Передо мной предстает речной пейзаж. Нельзя сказать, чтобы река была особенно широкой и полноводной, но называется она Гвадалквивир, и это имя взывает к стольким аллюзиям, что внушает истинное благоговение.
Я снова углубился в город. Когда я вышел к обширному зданию аскетического, но не лишенного величия облика, занимавшему целый квартал, его центральный вход мне что-то напомнил: наверное, я видел его на фотографии, вокруг которой в моем мозгу крутилась знакомая мелодия. Чтобы подтвердить свою догадку, я обратился к двум девушкам, смахивавшим на проституток: «Что это за здание?». “Fabrica Real de tabacos” – произнесла густо накрашенная особа, кокетливо одернув кожаную тужурку на туго обтянутой брюками внушительных размеров заднице. Так и есть: передо мной – Университет, занимающий здание бывшей табачной фабрики, на которой работала Кармен, героиня одноименной новеллы Мериме. Наш мир пронизан литературой!
Смеркалось. Начал накрапывать дождик, а мне еще предстояло осмотреть площадь Испании и посетить остров Картуха.
Площадь Испании, расположенная в парке Марии Луизы, представляет собой пространство, ограниченное огромным дугообразным зданием. Его центральная, дворцовая, часть соединена с двумя симметричными островерхими башнями флигелями, изогнутыми вдоль полуокружности. Особую красоту зданию и площади придает бегущая вдоль флигелей аркада с парными белыми колоннами. Площадь украшена полукруглым прудом; в ее центре бьет фонтан. В парке не было ни души; лишь пара пролеток мокла под усиливавшимся дождем.
Покинув площадь Испании, я двинулся к реке, чтобы посетить остров Картуха. Перейдя через реку, я обнаружил, что монастырь Санта-Мария закрыт. Так как стало совсем темно, и дождь усилился, я не пошел в парк Исла-Махика, ограничившись тем, что издалека сфотографировал ярко освещенную арку ведущего к нему моста Баркета. По правому берегу спустившись к мосту Сан-Тельмо, и переходя по нему на левый берег, я бросил прощальный взгляд на Гвадалквивир.
Ночной зефир струил эфир…
На следующий день я выезжал в Мадрид. Отвезя свой багаж на вокзал Санта Хуста, я отправился на часовую прогулку по городу. Но, не тут-то было: начался жуткий ливень с грозой. По улицам побежали настоящие реки; спешно ретировавшись, вскоре я сел на поезд. Пейзажи, которые теперь можно было наблюдать в окно, разительно отличались от виденных пару дней тому назад: это было зрелище Всемирного Потопа. Плантации цитрусовых стояли по колено в воде, тут и там бурлили мутные потоки. От предрассудка о засушливости Испании теперь пришлось отказаться.
IV.Мадрид
От вокзала Аточа в отель меня везла таксистка. Не зная ни слова по-английски, она, тем не менее, считала своим долгом познакомить меня с городом. “Uquel es la biblioteca…Libros” – говорила она, одновременно стараясь прочитать на моем лице признаки понимания, но я насупленно молчал. Мой отель «Гран Атланта», хотя он и находился довольно далеко от центра, в районе Кватро-Каминос, был расположен близко к станции метрополитена, который в Мадриде функционирует безупречно.
Ознакомительная прогулка по центру города меня несколько разочаровала. Улица Кайе-Алькала, претендующая на то, чтобы быть визитной карточкой Мадрида, была бы, на мой взгляд, более уместной в какой-нибудь банановой республике. Особенно неприглядно здание «Эдифисио Метрополис», стоящее в месте слияния улиц Алькалы и Гран-Виа. Вызывающий эклектизм и навязчивое стремление «сделать красиво», потрафляя самому неразвитому вкусу, превращает его в апофеоз пошлости. Недалеко от него ушл; и бывшее здание почты, находящееся на площади Кибелы. Оно предстает каким-то бессмысленным нагромождением квазиготических фрагментов, в котором отчаялась проявиться хоть какая-то общая формула. На его фоне очень органичной выглядит уродливая скульптура Кибелы, восседающей на безобразной тележке, везомой собакоподобными львами. Находящийся неподалеку парк Ретиро опошлен помпезным памятником Альфонсо XII, напоминающим монумент Витторио Эммануэле I в Риме, что уже – никак не комплимент. Очень достойный памятник Сервантесу, включающий фигуры Дон Кихота и Санча Пансы, просто убивается маячащим за ним зданием «Эдифисио Эспанья», сооруженным в годы франкизма, и напоминающим сталинские высотки (все-таки все тоталитарные режимы оставляют после себя очень похожие следы). Собор Альмудена, входящий в комплекс Королевского дворца, постройка которого закончилась сравнительно недавно - в 1993 году, тоже, мягко выражаясь, этот архитектурный ансамбль не облагородил.
Если выбирать ракурс зрения так, чтобы Альмудены было не заметно, то сам по себе Королевский дворец представляет собой очень достойное зрелище, особенно со стороны сада Кампо-дель-Моро, над которым он возвышается величественным монолитом.
Мне представилась возможность осмотреть Королевский дворец с разных точек зрения, когда я ожидал проведения какой-то официальной церемонии, готовившейся на его территории. Стоя на площади Пласа-де-Ориент около балюстрады, с которой мне открывался вид на лежащий внизу внутренний двор Королевского дворца, я наблюдал за столпившимися на нем королевскими гвардейцами, одетыми в парадную форму с широкими красными лампасами. Отдельно, на коновязи, парада ожидали породистые кони светлой масти. О надвигающемся параде свидетельствовала нешуточная активность около въездных ворот Королевского дворца: через них периодически парами проскакивали всадники в сверкающих золотом шлемах с белыми султанами, белых плащах и красных шарфах. Кроме того, во внутреннем дворе появилась группа кавалеристов в высоких сапогах и головных уборах с красными султанами; они отвязали коней и собрались в центре асфальтированной площадки, по которой с озабоченным видом трусцой пробегали одетые в характерные блестящие черные каски бойцы «Гуардия Сивиль» (Гражданской Гвардии) в штатском. Шла подготовка, но ничего не происходило. Наконец, ждать мне надоело, и я ушел.
Выспросить что-либо у окружающих я уже и не пытался после вчерашнего вечера, когда я убедился, что в Мадриде по-английски не разговаривают. Вчера я оказался свидетелем красочного праздника, устроенного по случаю Крещения. Карнавальное шествие было составлено из красочных платформ, оформленных в виде кораблей, паровозов, боевых слонов, многоголовых драконов, мимо проплыла Рыба-Кит и многое другое. Музыка ревела оглушительно, беспрерывно взрывались петарды, публика визжала от восторга. Выбравшись из густой толпы, я вышел на Алькалу, на время праздника превращенную в пешеходную улицу. У меня возник ряд вопросов о том, как карнавал сочетается с Крещением, и я решил непременно эти вопросы обсудить с кем-нибудь из местных жителей. Навстречу мне двигалась густая толпа прогуливавшихся. Выбирая среди нее самые интеллигентные лица, я спрашивал у прохожих: “Do you speak English?” Пройдя метров триста, и спросив два десятка человек, я не получил ни одного положительного ответа. Наконец, нашелся один смелый, но и он моего вопроса понять не смог.
С крайне слабой распространенностью английского языка в Испании (за исключением Барселоны) я сталкивался постоянно. Понятие «ходить» мне, бывало, изображали, переступая указательным и средним пальцами правой руки по ладони левой. Однажды я был просто ошарашен, обнаружив, что по-английски не говорят даже в Макдональдсе! На мое искренне возмущение наглая девица с вызовом ответила испанской фразой, которую я понял, как «А почему мы обязаны у себя в Испании говорить на вашем английском?» Польщенный тем, что меня приняли за янки, я смолчал, и не стал возражать, что я, мол, сейчас нахожусь не столько в Испании, сколько в Макдональдсе.
Даже в Прадо, когда я обратился к смотрительнице с вопросом – меня интересовал зал Рембрандта – она со смущением призналась, что не говорит по-английски, но, встрепенувшись, добавила: «Я могу объясняться на французском». Сформулировав свой вопрос по-французски, я немного сдрейфил: а смогу ли поддержать разговор – ведь я давно на этом языке не тренировался, но все обошлось: мы прекрасно поняли друг друга.
Конечно, в Мадриде кроме Алькалы и площади Испании, есть такие места, как Пласа-Майор, чья гармония выверена геометрией, и чья красота не противоречит рациональности. Площадь является совершенным выражением духа Нового времени, выражением Картезианской системы Мира. Горизонталь ее открытого пространства прекрасно соизмерена с вертикалью шпилей башенок южного и северного фасадов площади, а конная скульптура Фелипе III служит ей «центром силового поля». Обегающая площадь галерея и сквозные арки открывают внутренне пространство для внешнего мира, которому она не чужда. Мотивы Пласа-Майор повторяются в расположенных поблизости постройках, например в архитектуре дворца Карсель-дель-Корте.
Я тщательно и добросовестно обошел центральные районы Мадрида, знакомясь с его церквями и монастырями, но они кажутся здесь ушедшими в себя; они тушуются на фоне самоуверенной и претенциозной Алькалы. К счастью, кроме последней, я обнаружил еще одну магистраль, претендующую то, чтобы представлять Мадрид – Пассео-дель-Прадо, откуда исходит и распространяется на весь мир аура этого славного имени.
Музей Прадо производит большое впечатление еще снаружи – своим масштабом и величественной архитектурой. Но, когда я попал внутрь, у меня аж дух захватило: экспозиция началась с зала Иеронима Босха – художника, картинами которого я грезил уже долгие годы, но видел только в репродукциях. Дело в том, что мое жизненное умонастроение очень близко миру Босха, его пессимизму и экзистенциальному ужасу. Кроме того, он является предтечей одного из самых интересных направлений искусства XX века – сюрреализма. Некоторые из крупнейших музеев мира гордятся тем, что у них имеется хотя бы одна картина этого раннего фламандца, а здесь – целый зал…. В Прадо находится самая известная картина художника – «Сад радостей земных». Я долго не мог уйти из зала Босха, и потом несколько раз сюда возвращался.
Другой мой любимый художник, хорошо представленный в Прадо - Эль-Греко. В его картинах меня привлекают погруженность в мир Духа и подлинный аристократизм. Наконец, в мрачный восторг меня привели стенные росписи Гойи, переведенные на холст – «Шабаш ведьм», «Сатурн, пожирающий своего сына», «Фестиваль в Сан-Исидро», и другие. С этих картин с ехидным смешком на меня поглядывала сама Смерть.
В состоянии отрешенности ходил я по бесчисленным залам Прадо, пораженный неслыханным богатством его собрания, превратившим Мадрид в столицу мировой живописи. Крупнейшие культурные центры мира возникли в столицах континентальных или мировых империй. То, что Мадрид некогда был столицей империи, охватившей весь мир, на его архитектуре отразилось слабо, если не считать вынесенный за его пределы Эскориал. Имперский статус Габсбургской и Бурбонской Испании нашел свое отражение именно в невероятном богатстве собрания музея Прадо.
Пасео-дель-Прадо упирается в площадь Императора Карла V, на которую выходит вторая важнейшая культурная институция Мадрида – «Сентро дель Арте Рейна София» . Здание двулико: его аскетичный главный, северный, фасад украшен лишь двумя симметричными стеклянными лифтовыми шахтами, но если подойти к музею с Юга, обнаруживается постмодернистская пристройка, спроектированная Жаном Нувелем, - головоломка, при попытке разгадать которую начинаешь испытывать легкое головокружение, особенно в темное время суток. На поверку оказывается, что пристройка представляет собой три отдельно стоящих здания, подведенные под единый огромный навес сложного профиля. Внутреннее пространство музея тоже делится на две части. Постоянная экспозиция представляет искусство XX века, ставшее классикой, особенно полно представлены художники Испании. Центральным экспонатом, бесспорно, является «Герника» Пикассо – зал, где она висит, - место настоящего паломничества.
В годы моей юности я, бредивший этой картиной, смог раздобыть только черно-белую репродукцию, вырезав ее из газеты. Этот фотоснимок я тщательно срисовал, и придумал для нее цветовое решение. Когда много лет спустя я увидел цветную репродукцию, то оказалось, что я здорово ошибся – картина почти черно-белая. И вот передо мной оригинал, каждая деталь которого мне досконально известна, так как это память не только глаза, но и руки.
«Сентро Рейна София» обладает большим собранием произведений испанского художника Антони Тапиеса, ознакомившись с которым, я превратился в его большого поклонника. Его работы – это абстракции, выполненные в технике коллажа, причем с использованием самых необычных материалов – глины, ниток, пакли, проволоки, и т. п.
Вторая часть музея, расположенная в пристройках, предназначена для выставочных проектов. В день моего посещения было развернуто четыре выставки современных художников со всего мира, и каждый из них представлял свою индивидуальную форму крайнего художественного радикализма.
Посещение двух замечательных музеев подвело черту под моим знакомством с Мадридом. Отныне он будет для меня ассоциироваться с «Эль Прадо» и «Музео Насиональ Сентро дель Арте Рейна София».
Эскориал для меня стоит особняком от Мадрида, так как он находится за городом, в очень красивой гористой местности.
По дороге, в полупустом вагоне электрички я обратил внимание на тихо беседовавших друг с другом пассажиров, мужчину и женщину; мужчину я видел только со спины, а красивая брюнетка показалась мне воплощением образа Испанки, какой я ее себе в идеале представлял. Когда мы сошли в Эскориале, эта супружеская пара оказалась русскими туристами. Мне стало ясно: человек воспринимается в зависимости от контекста, в данном случае, от расстилавшегося за окном типично испанского пейзажа.
Путь со станции проходит через рощу корабельных сосен, выходя из которой на фоне невысокой горы обнаруживаешь большой приземистый белый дворец характерной прямоугольной формы с симметричными башенками на углах с высящимися над ним двумя колокольнями и куполом находящегося в нем храма. Попадая внутрь монастыря, поражаешься контрасту между строгостью внешнего облика дворца и роскошью его интерьеров, но богатство внутреннего убранства оставило меня равнодушным. На меня неизгладимое впечатление произвели именно внешние стены дворца, на триста лет опередившие современную им архитектуру – дворец выглядит так, как будто он построен в XX веке. Он выражает бесконечную уверенность в правоте своего хозяина и непреклонность в достижении его целей. Такой облик дворца выполнял идеологическую функцию: резиденция императора Филиппа II являла Испании и миру жесткое лицо просвещенного деспотизма. С таким обобщенным выражением духа абсолютной власти не может соперничать внутреннее пространство дворца-монастыря, хранящее следы привычек и странностей Филиппа II как, хотя и могущественного, но всего лишь конкретного человека.
V. Толедо
В свой последний день пребывания в Мадриде я узнал, что до Толедо на скоростном поезде можно доехать всего за полчаса. Тотчас же ко мне пришло решение использовать оставшиеся у меня полдня на ознакомление с прежней столицей страны, и я явился на вокзал Аточа.
У вокзала Аточа, между прочим, есть удивительное и приятное отличие от вокзалов всех других крупных городов мира: его зал ожидания представляет собой обширный и богатый зимний сад.
Выйдя из вокзала в Толедо, я сразу наскочил на экскурсионный автобус, и забрался в него. Вместо того чтобы по мосту направиться в город, автобус поехал вдоль Тахо по ее голому левому берегу. По мере того, как мы забирались на гору, перед нами разворачивалась панорама города, расположенного на высоком холме: части города, выходящие к реке, лежали глубоко под нами, в то время как его центральная часть находилась на уровне наших глаз, или даже несколько выше.
По мере движения я вдруг обнаружил, что попал в то место, с которого была написана картина Эль Греко «Вид Толедо» . В этот момент я пережил катарсис, вызванный тем, что зримая действительность вошла и расположилась в давно поселившемся в моем сознании образе.
Я осмеливаюсь утверждать, что наслаждение от созерцания объектов познавательного туризма всегда проистекает от их попадания в существовавший у тебя заранее престижный образ (при этом важно не столько их совпадение, сколько сходство, позволяющее выявить различия). Это отнюдь не значит, что смотреть на то, чего ты никогда раньше не видел, неинтересно: просто ты в этом случае находишься в стадии первичного запечатления престижного объекта, (престижем его могут наделять как мнение общества, так и ты сам), а наслаждение откладывается до того момента, когда отпечатавшийся в твоем сознании образ можно будет сравнить с чем-нибудь другим, ему подобным, например, кадром художественного фильма: - катарсис достигается в момент узнавания.
Но это все теория, однако, после того, как мне, потерпевшему фиаско в Севилье и Мадриде, удалось, наконец, привязать реальный город к хранившемуся в моей памяти неотчетливому, сотканному из самого разного материала, образу Испании, виденное в Толедо стало совпадать с моим предчувствием этой страны. В состоянии тихого счастья от попадания в самое средоточие Духа Испании, осматривал я узкие крутые средневековые улочки, фортификационные сооружения, арочные мосты над быстрым течением Тахо, красивейшие дворцы и церкви, - прекрасные образцы применения стилей мудехар и платереско, любовался великолепными видами на окружающую город каменистую долину.
Двигаясь по направлению к высшей точке местности, я вышел на площадь перед Кафедральным Собором. Его колокольня, как перст Спасителя, указывала на небо. Войдя внутрь храма, я почувствовал себя совершенно потерявшимся в его грандиозном объеме. Пространство Собора так огромно, что его своды, по мере скольжения взгляда к периферии, тают в сгущающемся из-за их удаленности полумраке, из-за чего, по контрасту, свод, находящийся непосредственно над тобой, кажется выдвинувшимся вниз и угрожающе нависшим над головой, напоминая о ненадежности человеческого существования, о тщетности упований, о страхе Божьем. А сказочное в своей изобильности убранство алтаря, забранное сияющей золотом великолепной решеткой, порождают сладостную в своей тщетности мечту о Несбыточном.
Через некоторое время пребывания в Соборе, как мне показалось, до меня начал доходить смысл абсолютной веры. Чтобы не попасть под ее влияние, я поспешил заблаговременно покинуть храм.
Когда я блуждал по улицам Толедо, меня не покидали мысли об Эль Греко, - мне казалось, что его стены должны хранить память о гениальном художнике, прожившем в этом городе сорок лет - большую часть своей жизни.
Созданный в его честь музей Эль-Греко по случаю выходного дня был закрыт, но я посетил церковь Сан-Томе, где находится самая известная картина художника – «Погребение графа Оргаса». Это большое полотно представляет Бытие разделенным на два мира – Мир Горний и Мир Дольний. Глядя на картину, я понял, почему Католическая церковь постоянно подозревала Эль Греко в еретических взглядах. Хотя Горний Мир и возвышается над Дольним, последний не унижен, а обладает своей красотой и своим собственным, незаемным, достоинством.
Все эпохи Испанской истории оставили свой след на земле Толедо: так возвышающаяся над городом величественная крепость Альказар, в первую очередь напомнила мне о событиях Гражданской войны. В ней небольшой гарнизон армии Франко был осажден республиканцами; все осажденные погибли, но не сдались.
День подходил к концу – мне было пора возвращаться в Мадрид. Но как только окончательно стемнело (зимой полная темнота наступает в 19 часов), я потерял ориентировку.
“;Por d;nda se va a la estaci;n de trenes?” – обратился я к молодой парочке по-испански, уже по опыту зная, что по-английски здесь не разговаривают.
«Эстасьон – это вокзал» - сказала девушка своему парню по-русски, после чего они вдвоем не без труда сочинили мне несколько испанских фраз, объяснивших, как туда добраться.
“Mucho gracias” – ответил я, сохранив свою национальную принадлежность в тайне, так как уже знал, что россияне, переехавшие на постоянное жительство в Европу, встречам с соотечественниками, как правило, не рады.
VI. Разные Испании
Итак, мое путешествие закончилось тем, что Мою Испанию я открыл в Толедо, и с этим городом я теперь нахожусь в почти мистической связи; - ведь именно где-то на ег; улицах заблудились образы Дон Кихота и Санчо Пансы, именно в ег; воздухе для меня еще звучит отдаленное эхо Гражданской войны.
Что же касается остальной Испании, которая для меня была представлена Мадридом и Севильей, в которых кипит многолюдная жизнь, то мне показалось, что дух конкистадоров покинул пределы этой некогда весьма амбициозной страны, что испанцы расслабились, и жизнерадостно живут по принципу “ma;ana” (маньяна) . При этом они производят очень приятное впечатление благодаря своим веселости и добродушию. Возможно, что такая жизненная позиция естественна для народа, пережившего жестокую гражданскую войну и последовавший за ним длительный период тоталитаризма. Неслучайно люди, пишущие об Испании, находят много моментов сходства между испанцами и россиянами. Может быть и так, но, по-моему, мы гораздо злее.
Никогда нельзя забывать, что в Мадриде есть особая местность – Пасео-дель-Прадо, где находятся Прадо и Центр Искусств Королевы Софии. Но эти музеи имеют уже не только испанское, но и всемирное значение, ибо их уникальные собрания выражают Мировой Дух.
Получилось так, что образ Барселоны для меня стоит особняком, и в Мою Испанию не укладывается. Наверное, это связано с тем, что ожидавшиеся мною перед поездкой впечатления сильно разошлись с реально увиденным. Таким образом, во время моего посещения Барселоны я получал почти исключительно первичные впечатления, которым в меру отпущенного мне времени предстоит период внутреннего развития, и выводы – впереди. Но уже сейчас я могу сказать, что Барселона мне представляется очень серьезным местом, заряженным большой потенциальной энергией, которая может в будущем проявиться освобождением как созидательных, так и разрушительных сил.
Нидерланды и Бельгия
I. Моя Фландрия
Мое знакомство с Фландрией состоялось лишь в позднем детстве, и целиком заключалось в прочтении книги Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле, Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях». Позже, когда я знакомился с фламандской и голландской живописью, то в ее персонажах и пейзажах неизменно узнавал героев и ауру этого романтического повествования. Я и до сих пор еще не вышел из-под обаяния замечательной книги, сочувствуя фламандцам, и испытывая недоверие к испанцам, чьи правители - Филипп II и герцог Альба – жестоко притесняли жителей своей вассальной провинции - Фландрии.
В мои зрелые годы представление о Фландрии было углублено знакомством с поэтами-символистами – Эмилем Верхарном и Жоржем Роденбахом. Одновременно меня захватила «Брюссельская» живопись конца XIX века. Здесь блистали такие имена, как Джеймс Энсор, Фелисьен Ропс, разрабатывавшие тему смерти, символист Фернан Хнопф, постимпрессионист Тео ван Риссельберг, живописец, архитектор и дизайнер Анри ван де Вельде. И, наконец, я открыл для себя выдающихся бельгийских сюрреалистов Рене Магрита и Поля Дельво.
Завершило мое заочное освоение Нидерландов и Бельгии прочтение выдающейся работы Йохана Хейзинги «Осень средневековья», в которой он исследовал духовные корни современной Европы на примере Брабанта и Бургундии – территорий, ныне занимаемых Нидерландами, Бельгией и Францией.
Но мой интерес к этому региону не исчерпывался только литературой и изобразительным искусством. Амстердам, наряду с Лондоном и Венецией, был одним из мест, где ковалось светлое будущее человечества – современный капитализм. Именно голландцами был основан Нью-Йорк, первоначально носивший имя Новый Амстердам. В Голландии была основана первая транснациональная корпорация – Голландская Ост-Индская компания. Нидерланды и сейчас не последняя страна Европы: ее значение в экономике и культуре не пропорционально размерам территории, кстати, в значительной мере, отвоеванной у моря.
Что же касается Бельгии, то ее столица - Брюссель, по существу, стала едва ли не официальной столицей Евросоюза, затмив тоже претендующий на этот статус Страсбург.
Все это и привело к тому, что посещение этого уголка Европы я счел для себя совершенно обязательным.
II. Амстердам, Гаага, Делфт, Роттердам
Снижаясь перед посадкой в аэропорту Схипхол, самолет пересек отрезанный от моря дамбой залив Эймеер, продемонстрировав пассажирам, что Амстердам – это город на воде, в чем, однако особой необходимости нет, так как в этом убеждаешься на каждом шагу. Это чувствовалось даже в относительно сухопутном Музейном квартале, на Вондельстраат, где располагался мой отель «Принсен». В двух шагах от него находится Синхельхрахт, с которого начинается концентрическая система каналов, испещрившая центральную часть города. Думаю, что впервые попав в Амстердам, каждый турист, так же, как и я, прежде всего, обойдет его центральную часть, чтобы обвыкнуться в этом городе, состоящем из каналов, мостов и набережных, застроенных тесно прижавшимися друг к другу домами с островерхими фронтонами крыш, из которых, в явном противоречии с их нарядным, лощеным видом, как будто бы исключающим утилитарные применения, высовываются металлические балки с крюком, служившим для крепления примитивного подъемного механизма - блока с перекинутым через него канатом.
По мере движения в северном направлении воды становится все больше, а суши – все меньше, пока ты не упираешься в Эй, связанную каналом с Северным морем, - последнего отсюда увидеть нельзя, но его близкое присутствие можно почувствовать. Впрочем, Эй – это не единственное речное русло, напоминающее о природном ландшафте, в котором некогда возник Амстердам, - есть еще река Амстел, давшая городу свое имя. Так как она маловодна, на ней располагаются шлюзы, регулирующие скудный сток таким образом, чтобы вода в каналах не застаивалась. Амстел отмечена деревянным разводным мостом Махере-Брюх, который, хотя он и построен совсем недавно – в 1934 году, выполнен в старой голландской традиции. (Мосты такой конструкции, выделяющиеся подъемными механизмами в виде поднятых наверх коромысел, можно видеть на картинах Ван Гога).
Помимо весьма живописно застроенных набережных бесчисленных каналов, своеобразие Амстердаму придают стройные колокольни церквей и две маскирующиеся под них башни – Мюнтторен и Монтельбаансторен.
Самые известные церкви Амстердама – Старая и Новая, в эпоху Реформации претерпели изменения с соответсвии со сменой идеологий: роскошное убранство, свойственное католическим храмам, при переходе к Протестантизму безжалостно разрушалось. На мой взгляд, такие перемены во внешнем облике были только к лучшему. Это особенно заметно в Оуде-Керк (Старой Церкви), где отсутствие декора позволяет без помех по достоинству оценить благородство крупных форм архитектурной готики, тем более что самое ценное - позолоченный потолок и средневековые витражи - сохранилось.
Более нарядной выглядит Ньёве-Керк (Новая Церковь), где коронуют голландских монархов. Здесь, например, обращают на себя внимание алтарная решетка в стиле платереско и богато декорированный орган, снабженный расписными ставнями.
Музейный статус присвоен всей центральной части Амстердама, в которой нет ультрасовременных построек, кроме выполненного в виде набегающей на берег волны постмодернистского Научного Центра Немо (волна, однако, «обрушивается» не на берег, а в залив Оостердок). Тем не менее, город сделал свой вклад в развитие архитектуры путем создания Амстердамского стиля, начало которому было положено постройкой в 1916 году здания Схеепвартхёйс (Дома Кораблестроения). На его сложенные гармошкой фасады нельзя не обратить внимание.
Начиная с послевоенного периода возведение новых построек в центре города, если исключить магистраль Дамрак – Рокин, похоже, прекратилось, а потребности в площадях под жилье, гостиницы, офисы и места развлечения удовлетворялись путем перестройки под эти цели старых складских помещений, как это видно в районе Энтрепотдок. Длинный ряд прижавшихся друг к другу «облагороженных» пакгаузов, предстает современной реинкарнацией, скажем, набережной канала Принсенхрахт, выполненной в духе фрактальной архитектуры.
В Амстердаме имеется еще один способ решения жилищной проблемы – использование водной поверхности. Совершая прогулку на речном трамвайчике, я обратил внимание на множество жилых судов, пришвартованных к набережным каналов. Жилье это комфортабельно и тщательно ухожено; кораблики красиво покрашены; на палубах можно видеть дизайнерскую мебель и целые клумбы живых цветов. Некоторые из обитателей плавучих домов решили сделать свое положение более устойчивым, подведя под них постоянный фундамент, что воспринимается как еще один артефакт постмодерна – небольшой искусственный дом - остров.
В Амстердаме есть много, на что посмотреть. Это и средневековая башня Ваах, и дом Рембрандта, в котором провел он 17 лет своей жизни, и дом № 317 на Кайзерхрахт, где у своего друга Кристоффеля Брантса гостил Петр I.
Легенда гласит, что здесь бургомистр собирался ему нанести визит вежливости, но в назначенный день император был настолько пьян, что мероприятие не состоялось. Так, что аналогичный инцидент, имевший место с Ельциным в Дублине, вполне укладывается в российскую монаршую традицию.
Я осмотрел церкви Зюйдеркерк и Вестеркерк, дворец Кронинглейк, и другие постройки, но больше всего мне нравилось бродить по набережным, разглядывая мелкую пластику и архитектурные детали, делающие каждый из сотен расположенных там домов по-своему неповторимым. Много замечательных фрагментов украшений фасадов можно увидеть в квартале Бегейнхоф, где некогда вели монастырскую жизнь не принявшие постриг мирянки.
Перемещаясь по городу, я обратил внимание на отсутствие проблем с городским транспортом, хотя он представлен, преимущественно, трамваем. (В Амстердаме имеется линия метро, но она не имеет большого значения. Когда я решил им воспользоваться, и спрашивал у прохожих, как пройти к станции, они, давая мне пояснения, даже не знали, что метро давно закрыто на ремонт). Зато трамвайная сеть буквально пронизывает весь город, и функционирует безупречно. Подойдя к любой остановке и взглянув на световое табло, ты можешь увидеть, через сколько минут подойдет интересующий тебя номер трамвая, при том, что интервалы движения не превышают четырех минут. В салонах довольно свободно, часто имеются незанятые места, проезд недорог. То, что городской транспорт не перегружен, возможно, объясняется тем, что местные жители предпочитают пользоваться велосипедом. Амстердам – город велосипедистов. В поле зрения всегда попадает несколько хорошо одетых женщин с элегантными прическами и, спокойно едущих по своим делам на велосипедах. Я слышал, что велосипедом, как средством транспорта, временами пользовалась даже королева Беатрикс. Велосипедами занят каждый свободный клочок земли; подчас они стоят вплотную друг к другу, прильнув к парапетам каналов и садовым решеткам; к каждому столбу или водосточной трубе замкнутыми на замок цепочками привязано по нескольку машин.
С музеями мне не повезло: Рейксмузеум и Стеделейксмузеум были закрыты на ремонт, но, к счастью, в первом из них было открыто несколько залов, в которых экспонировались самые известные картины, в том числе, «Ночной дозор» Рембрандта. С этим полотном я был знаком по множеству репродукций, и некоторые из них были весьма высокого качества; я видел посвященный ему фильм Гринуэя, но стоило мне увидеть подлинник, как я замер, поразившись неожиданной новизной открывшегося передо мной живописного мира. Да, это было окно в особый мир, со своим, - волшебным, - освещением, где действовали уникальные, иные, чем у нас, законы светотени, и именно они сообщали пространству картины особую глубину, придавали ее персонажам какую-то нездешнюю значительность, которая подразумевала законы Бытия, действующие только в пределах картины. Никакие, самые совершенные репродукции не в состоянии воспроизвести струящийся с картины свет, поэтому для восприятия этого шедевра нужно обязательно увидеть оригинал. Больше, чем сорок минут картина не отпускала меня от себя; я наслаждался ею почти в полном одиночестве, и чтобы уйти из зала, потребовалось сделать над собой усилие.
Стеделейксмузеум, представляющий эпоху модерна, проходил столь глубокую модернизацию, что от здания остались только зияющие пустыми оконными проемами стены. Музей, по его официальным заявлениям, во время ремонта собирался выставить картины в своих филиалах, но, объехав весь город, никаких выставок музейного собрания я не обнаружил.
Зато был открыт для посетителей музей Ван Гога, издалека бросающийся в глаза из-за своей модернистской архитектуры. В музее представлено самое богатое собрание живописи и графики художника, хорошо известное во всем мире по изданным на множестве языков художественным альбомам. Но одно дело – репродукции, другое дело – подлинники. Кроме того, здесь есть несколько залов с работами художников – современников Ван Гога, испытавших его влияние в своем творчестве.
Честно говоря, как постоянный посетитель ГМИИ, я всегда воспринимал Ван Гога, как французского живописца. Но Музей Ван Гога, привязавший художника к его родным местам, и обративший внимание на фламандские корни его живописи, показал мне, насколько я был неправ. Справедливость восторжествовала.
Думается, таким же способом нам следует возвращать на родину русских художников, например, Гончарову, Ларионова, Григорьева, Фешина – путем создания на нашей территории самых представительных музеев их творчества.
Даже если я попытался бы избежать посещения квартала красных фонарей, мне бы это не удалось, так как располагается он в самом центре – рядом со Старой Церковью, и занимает площадь около четверти квадратного километра. Раскрашенные в кислотные цвета секс-шопы и пип-шоу выходят на набережные нескольких каналов. Тут и там между ними располагаются высокие, в человеческий рост, начинающиеся от самого пола витрины, за которыми стоят одетые в купальники женщины, демонстрирующие товар лицом. Некоторые из окон пустуют; по их контурам зажжены трубчатые люминтсцентные лампы, давая понять, что постояв на виду, товар нашел покупателя, и в данный момент потребляется, и этим призывая тебя не проходить мимо. Самый большой соблазн ожидает прохожего на короткой и крайне узкой – шириной около метра - улочке, выходящей прямо к Старой Церкви. Здесь женщины стоят в открытых дверных проемах так близко к прохожим, что нужно быть особенно внимательным, чтобы ненароком не коснуться их обнаженных до купальников тел. Иногда какая-нибудь из них с томной улыбкой вдруг приобнимет за шею проходящего мимо молодого человека, что-то шепнув ему на ухо.
Атмосфера квартала насыщена веселым возбуждением благодаря высокому уровню предложения: пройдя по кварталу, я насчитал сорок выставленных на обозрение женщин; примерно столько же витрин пустовало. Но не богатство этого рынка произвело на меня самое большее впечатление. Меня поразило то, что квартал красных фонарей является излюбленным местом прогулок добропорядочной публики. По улицам целыми вереницами шествовали семейства с разновозрастными детьми, оживленно комментировавшими все, что попадалось на глаза, указывая пальчиком на какую-нибудь стоящую за окном тетеньку, как будто это была зверушка в зоопарке. Похоже, никому из прохожих даже не приходила в голову мысль о том, что они находятся в обиталище порока; здесь царила атмосфера ярмарки. Целая толпа постоянно стоит у витрин Кондомери, поражаясь невиданному разнообразию выставленных в них презервативов, и изобретательности их производителей, некогда изумившей героя известного рассказа Юза Алешковского.
Единственная нота серьезности привносится крупным знаком «Фотографировать запрещено», размещенном на видном месте на стекле каждой из предназначенных для живого товара витрин. Я ни разу не видел человека, который бы решился нарушить этот запрет, - все понимают, что этот рынок контролируется людьми, не привыкшими шутить.
Еще я обратил внимание на то, что в Голландии – стране, где преобладают светлокожие блондины, на продажу выставлены сплошь смуглые брюнетки. Сначала я думал, что они импортированы из стран Третьего мира, но потом догадался, что это – потомки суринамцев, некогда вывезенных из этой голландской колонии, и рассматривающиеся в настоящее время как коренные жители страны. По-видимому, из полноправия еще не вытекает равенства в выборе профессии.
Помимо полной свободы проституции, квартал красных фонарей знаменит легкой доступностью наркотиков: проходя мимо открытых дверей какого-нибудь кафе, часто можно ощутить аромат «травки» - дыма индийской конопли.
Либерализм Амстердама по отношению к проституции и употреблению наркотиков не имеет прецедентов, по крайней мере, в Европе.
«Я где-то читал, что скоро квартал красных фонарей закроют. Что вы об этом знаете?» - спросил я шофера такси по дороге из аэропорта в гостиницу. «Его не закроют никогда, потому, что Амстердам живет за счет туризма. Кто к нам приедет, если его не будет?» - ответил шофер с полной уверенностью. «В Амстердаме есть много, что увидеть, кроме проституток. По крайней мере, я сюда приехал не за этим» – возразил я. «Такие, как вы – единицы. В основном, туристы сюда приезжают, чтобы повеселиться» - настаивал шофер. Ему виднее.
О том, что население и посетители Амстердама весьма терпимо относятся к проституции, свидетельствовал полный провал миссии всемирно известных американских художников - Эда и Нэнси Кинхольц. В музее Истории они устроили выставку, имевшую целью показать бесчеловечность «оконной проституции». В обширном полутемном помещении они разместили два десятка инсталляций, каждая из которых представляла собой маленькую убогую комнатушку с большой кроватью, где помещались выполненные в человеческий рост муляжи женщин. На их лица, выражавшие смертельную усталость и трагическое безразличие, наподобие намордников, были надеты макеты оконных рам. Во дворе музея, перед входом на экспозицию, был поставлен маленький, в одну комнатушку, домик. Каждый из посетителей мог в него войти, посидеть, или полежать на большой кровати, чтобы примерить на себя позорную роль клиента несчастной оконной проститутки. Несмотря на то, что весь город был увешан рекламой этой выставки, я оказался ее единственным посетителем (и зашел в домик, и посидел на постели, но никакого стыда не испытал).
Чтобы попытаться свое знакомство с Амстердамом расширить до Голландии в целом, я решил совершить однодневную поездку по трем городам: Гааге, в которой находится Международный уголовный суд, Делфту, откуда родом Вермеер Делфтский, и Роттердаму, где находится памятник его разрушения во время Второй мировой войны.
Гаага, или точнее – «Ден Хаах», - оказалась оживленным, нарядным, в меру современным городом, в котором я обнаружил двор Бинненхоф с расположенным в его центре Рыцарским залом. От него на меня повеяло духом романов Вальтера Скотта, а в отзвуках городских шумов померещился шум рыцарских ристалищ. Больше всего мне понравился вид на озеро Хофвейвер и стоящие на его берегу здания парламента, который мог бы сойти за визитную карточку Гааги, если бы здесь не было дворца Вредеспаляйс,- резиденции Международного Уголовного суда. Находится он на весьма приличном отдалении от центра, так что, идя через весь город, все время думаешь: «Так, где же он, наконец?», пока вдруг не предстанет перед тобой силуэт эклектичного тяжеловатого, и крайне претенциозного сооружения, на физиономии которого написано, что это – суд, возможно, даже, Страшный Суд! Высокая его башня олицетворяет немую угрозу, а выходящая на фасад аркада напоминает множество разинутых пастей, готовых всосать и поглотить всех, кто осмелился посягнуть на Закон. Короче, здание представилось мне зримым символом сразу двух романов Кафки – «Процесса» и «Замка». Такое его восприятие подтверждается тем, что на Вредеспаляйс можно полюбоваться только из-за ограды, окружающей зеленые лужайки парка, в котором он располагается, - вход на территорию для публики закрыт.
После получасовой поездки из столичной Гааги я попал в тихий Делфт, который язык не поворачивается назвать провинциальным, так как в его Новой Церкви находится усыпальница королевской семьи – династии Оранских. Но не просторная площадь Маркт, не величественная колокольня Новой Церкви, не полированный мрамор находящейся в ней роскошной гробницы Вильгельма Оранского, не благородный ренессансный фасад Ратуши, и даже не чудесная «падающая» колокольня Старой Церкви навсегда поселились в моем сердце, но тихие улочки, выходящие на узкие, заросшие водяными лилиями каналы, и, конечно же, скромная могильная плита Яна Вермеера, которая находится в приделе Старой Церкви.
Делфт служит для меня крайним выражением исторического, даже патриархального начала в бесконечно сложной, сплетенной из множества разнообразных и противоречивых тенденций, затейливой ткани, которую представляет жизнь современных Нидерландов. Для стороннего наблюдателя эта составляющая представляется, если не самой ценной, то самой понятной.
Решительным контрастом Голландии Делфтской служит Голландия Роттердамская – индустриальная держава, находящаяся на передовой линии мировых модернизационных процессов.
Уже на подъезде к Роттердаму ты понимаешь, что попал в совершенно другую среду, которая напоминает скорее Токио, чем Голландию – кругом лежит концентрированный индустриальный пейзаж. А выйдя из вокзала, обнаруживаешь перед собой небоскреб Гебоув-Делфтсе-Порт, самый высокий в Голландии.
Чтобы поскорее увидеть город с высокой точки, я рванулся в южном направлении - к башне Евромаст, - вскоре очутившись в старой части города, где после войны сохранилась патриархальная малоэтажная застройка, резко контрастирующая с ультрасовременным обликом Роттердама. Но и сюда современность вторглась в виде аллеи Скульптур, где своими всемирно известными произведениями представлены многие выдающиеся художники от Родена до наших современников. Миновав Музейный квартал и обширный парк, я, наконец, добрался до Башни. Ее смотровая площадка функционирует весьма оригинально: она скользит вверх, вращаясь снаружи цилиндрической поверхности башни. Таким образом, перед зрителем разворачивается полная панорама города, как она видится с возрастающей высоты.
Неповторимость Роттердаму придает изобилие воды. Это, прежде всего, Новый Маас – искусственное русло, принявшее в себя воды Рейна и Меезе, а также обширные заливы Рейнхавен и Маасхавен. У самого подножья башни лежит Паркхавен, системой шлюзов соединенный с заливом Коольхавен, и вообще: куда ни глянь – всюду территория города изрезана бухтами и каналами, и центре этого водного царства господствует экспрессивная, изломанная наподобие лозы, вертикаль опоры грандиозного вантового моста Эразмусбрюх, перекинутого через Новый Маас. Городской пейзаж имеет глубокий рельеф благодаря группам небоскребов и постройкам промышленного назначения, выделяющимся на фоне зелени парков и водных пространств.
От башни Евромаст я направился к Леевенхавен в поисках Памятника разрушению Роттердама, и долго не мог его отыскать, пока, вдруг, не оказался совсем рядом с ним. Такая незадача случилась со мною по той причине, что с памятником я познакомился еще в юности по фотографии в журнале «Курьер Юнеско». По-видимому, снимок был сделан у подножья монумента из положения «лежа на асфальте», в результате чего сложилось впечатление его колоссальных размеров. На самом деле, размер экспрессионистской скульптуры с воздетыми к небу в бессильной ярости руками (Роттердам был разрушен бомбардировками с воздуха), оказался не так уж велик.
Дальше я осмотрел еще одну достопримечательность – жилой дом Кубус-Кейк, состоящий из множества кубических объемов, каждый из которых вертикально ориентирован вдоль линии, соединяющей его противоположные вершины, что придает зданию совершенно фантастический вид, и насколько в нем неудобно жить, даже трудно представить. Двинувшись от Кубус-Кейка на Север, я попал в квартал, который выглядит как место, где современные голландские архитекторы соревнуются друг с другом на предмет того, кто из них самый «крутой», причем становится очевидным, что по части архитектурной фантазии Нидерланды обогнали даже весьма продвинутые страны.
Нидерланды и Бельгия составляют для внешнего мира единое государство – у них общая консульская служба, и отсутствует пограничный контроль на внутренней границе. Тем не менее, факт перемещения через эту границу нельзя было не заметить. Пока поезд шел Нидерландами, за окном тянулись ровные поля польдеров – отвоеванных у моря земель, посередине которых то и дело вдруг появлялись небольшие суда (идущие вдоль железной дороги мелиорационные каналы из-за своей небольшой ширины, как правило, не видны, и обнаруживают себя только лодочными мачтами). Но как только началась Бельгия, железная дорога пошла по слегка всхолмленной местности, заросшей широколиственным лесом. Кроме того, с пересечением границы для туриста несколько меняются условия путешествия: вместо поголовно владеющих английским голландцев приходится иметь дело с бельгийцами, которые, как правило, говорят только на своих нидерландском и французском.
III. Брюссель, Антверпен, Брюгге, Гент
Свой переезд в Бельгию я спланировал так, чтобы по дороге в Брюссель один день провести в Антверпене. Город этот буйным размахом своих масштабов, пышностью и разнузданной роскошью архитектурного декора явил собой яркий контраст по-бюргерски сдержанному Амстердаму. Широкие улицы Антверпена застроены громадными, богато украшенными зданиями. Особенная вычурность присуща центральной площади Хроте-Маркт, на которой рябит в глазах от нарядных фасадов Ратуши и домов торговых гильдий. В облике площади доминирует Собор Антверпенской Богоматери с ее высокой ступенчатой колокольней, в которой реализованы предельные возможности декоративности готического стиля, когда архитектор еще не нарушает границ художественного вкуса. (Вне этих границ зачастую резвилась неоготка конца XIX века). И все же, как мне кажется, в оформлении площади имеется некоторый переизбыток скульптуры, включая культовую статую воина Брабо, швыряющего в Шельду отрубленную руку злого великана. Напротив, использование позолоты на деталях фасадов и особенно, на башенных часах, установив иерархию световых пятен, облегчило целостное восприятие архитектурного ансамбля площади Хротемаркт и ее ближайших окрестностей.
Из других архитектурных впечатлений Антверпена я должен упомянуть церковь Синт-Паулюскерк, счастливо сочетающую в себе художественные принципы Готики и Барокко. Ее безупречные стены и своды, выкрашенные в белый цвет, совершенно завораживают зрителя. По своему интересны выходящий на Шельду замок Стен и здание гильдии мясников – Влеесхёйс, расцветкой своего фасада мимикрирующее под мясную тушу.
О том, что Антверпен был важнейшим центром живописи Барокко, напоминают расположенные на его центральной улице памятники Тенирсу и Ван Дейку, а также Дом Рубенса, в котором художник прожил до самой смерти. Богатство этого особняка свидетельствует о том, что Рубенс, в отличие от менее удачливых коллег – художников, смог великолепно укорениться в истеблишменте. В этом, возможно, коренится оптимизм и радость жизни, пронизывающие его полотна, созданные в зрелый период творчества. Работы более раннего периода, когда художник только еще боролся за признание, с которыми я познакомился в одном из музеев города, - более темные по тону, - отнюдь не отличаются той же жизнерадостностью.
Пышность плоти рубенсовских персонажей, свойственная, также и Йордансу, возможно, коренится в присущей здешнему гению места тенденции к мощной телесности, проявлявшейся также и в архитектуре Антверпена.
В Брюсселе меня поселили в самом центре, в одной из гостиниц, выходящих на Бульвар Эмиля Жакомена, - широкую прямую магистраль, чье продолжение теряется в северной части города.
Перспектива Бульвара Эмиля Жакомена, по-моему, используется в качестве одной из заставок в передачах телеканала «Евроньюс», сопровождаясь простенькой романтической мелодией, что стало одной из причин, по которым Брюссель представляется мне вызывающим ностальгию урбанистическим символом объединенной Европы.
Пользуясь удобством такого расположения, свои экскурсии по городу я начинал с дефиле по одной из самых красивых европейских площадей – Гран-Пляс. Казалось бы, рыночные, снабженные нарядной Ратушей, площади, имеются в каждом европейском городе, причем все они имеют много общего, но, тем не менее, брюссельская Гран Пляс – совершенно особенная. Небольшая, замкнутая в почти правильный четырехугольник, площадь окружена вплотную прилегающими друг к другу фасадами примерно одинаковой высоты, как будто здания сдвинулись в тесный кружок, чтобы вдали от посторонних ушей вполголоса обсудить какие-то только их касающиеся проблемы.
Когда выходишь на площадь одним из нескольких ведущих на нее переулков, то, чтобы сориентироваться, смотришь, по какую руку от тебя находится Ратуша – Отель-де-Вилль, а по какую – королевский дворец Мэзон-де-Руа, (их можно легко отличить по размерам их сужающихся до шпилей башенок).
А дальше я восхищенным взглядом впитывал в себя красоту ее взирающих на тебя сотнями окон фасадов, создающую подлинно магический эффект. А украшающие фасады каменная резьба, скульптура, позолота, сменяя друг друга, вовлекали мой взгляд в неостановимый скользящий бег.
Интересно, что вид площади сильно меняется в зависимости от времени дня – на него влияет то, какая из ее сторон на данный момент выделена прямым солнечным освещением. Мне больше нравится Утренняя Гран Пляс, возможно, из-за того, что утреннее время было более дефицитным, чем вечернее; - ведь вечером я уже никуда не спешил, и мог, присев на мощеную брусчаткой мостовую, любоваться площадью, сколько влезет.
Дальше по Рю-де-ль-Этюв, мимо постоянно Писающего Мальчика, я направлялся в Верхний Город, где расположены все главные достопримечательности Брюсселя. К ним относятся, в первую очередь, несколько выдающихся готических храмов. Это, прежде всего, Собор святых Мишеля и Гудулы, построенный в стиле Брабантской Готики, промежуточным звеном между Немецкой Готикой и Готикой Французской. Его фасад особенно великолепен при закатном освещении, когда сложенные из местного песчаника стены светятся нежным розовым цветом. Второй выдающейся постройкой Брабантской Готики является церковь Саблонской Богоматери, которая напомнила мне парижскую Сен-Эсташ. Помимо необыкновенно гармоничного экстерьера, церковь знаменита своими 11-ю огромными, высотой 14 метров витражами, представляющими особенно волшебное зрелище снаружи, в темное время суток, когда, подсвеченные изнутри, они сияют своими феерическими цветами. Есть еще одна церковь Брабантской Готики – Нотр-Дам-де-ля-Шапель, но она столько раз, и так основательно перестраивалась, что стала ни на что не похожа. Этим и интересна, а также тем, что в ней похоронен Питер Брейгель Старший, живший неподалеку – в районе Марой, где на неприметном зданьице укреплена полированная мемориальная доска с надписью: «Дом Брейгеля».
Архитектурная летопись XIX века весьма богата. В первую очередь, это заповедник неоклассицизма, - Королевский квартал, окружающий Брюссельский парк, который разделил замершие в противостоянии Королевский дворец и Парламент.
Свойственное бельгийцам, но особенно проявившееся в эпоху правления короля – империалиста Леопольда II (это при нем Бельгия захватила Конго), пристрастие к большим масштабам выразилось в сооружении Дворца Правосудия, чья увенчанная сверкающим позолотой куполом башня-ротонда видна буквально отовсюду, и неизменно притягивает к себе внимание до тех пор, пока не подойдешь к дворцу вплотную, и тогда он разочаровывает: крупный масштаб оказался его единственным достоинством.
Рядом с Лё-Ботан;к – бывшей оранжереей, в которой ныне располагается культурный центр, стоит памятник Леопольду II, слегка, но недвусмысленно намекающий на Вандомскую колонну Парижа. Это свидетельствует о том, что Бельгии XIX века амбиций было не занимать, и это во многом определяет внешний облик современного Брюсселя.
Но основной вклад XIX века в облик центра Брюсселя, как, впрочем, и большинства европейских городов, делает его рядовая застройка, придающая ему солидный вид метрополии процветающей капиталистической державы. В эту застройку тут и там, как драгоценные украшения, вкраплены здания Стиля Модерн, имеющего свои местные особенности. Брюссельский модерн характеризуется сдержанностью в применении пластики для украшения фасадов, большой площадью остекления, частым использованием окон круглой формы.
Некоторые из построек Модерна, как, например, бывший универмаг «Старая Англия», расположены в центре, но в основном они сконцентрированы в окрестностях площади Амбиори и в районе Сен-Жий. Как человек, «ушибленный» пристрастием к Стилю Модерн (здесь его именуют «Ар Нуво»), я провел в этих районах не один час, отыскивая каждый из нескольких десятков домов с помощью специального путеводителя, выдаваемого в музее Орт;, самого известного бельгийского архитектора конца XIX – начала XX веков, создателя Брюссельского «Ар Нуво». Музей располагается в особняке, построенном Орт; для своей семьи. Его экстерьер являет собой пример пронизанной тонким и безупречным вкусом ненавязчивости, в то время как интерьеры демонстрируют радикальный модернистский дизайн, характеризующийся необычной, эстетически вызывающей пространственной планировкой, и богатством воображения в поиске декоративных форм.
Брюссельскому Модерну пришел конец, когда ему бросил вызов новый эклектический стиль, одним из провозвестников которого стал сооруженный венцем Йозефом Хоффманом на Авеню-де-Тервюрен Дворец Стокл;, характеризующийся аскетичным внешним обликом, лишь подчеркнутым декоративной башней, увенчанной четырьмя (по числу сторон Света) обнаженными мужскими фигурами. Составители путеводителя «Дорлинг Киндерсли», которым я пользовался, уделившие много восторженного внимания брюссельскому «Ар Нуво», в отместку Хоффману о дворце Стокл; вообще не упомянули (при том, что путеводитель отличается крайней дотошностью в том, чтобы не забыть ни об одном сколько-нибудь значимом памятнике архитектуры). Такое пренебрежение скомпенсировано тем, что на родине Хоффмана, в одном из венских музеев, дворцу Стокл; посвящен отдельный зал, который занят его большим макетом.
Зато еще одно сооружение начала XX века – Церковь Сакре-Кёр, построенная в стиле «Ар Деко», - настолько разрекламирована, что не посетить ее невозможно. Пешая экскурсия заняла немало времени – со своего Бульвара Эмиля Жакомена я свернул на Больверклаан, после пересечения канала Шарлеруа перешедшую в Бульвар Леопольда II; выйдя на него, я увидел отстоящий на большом отдалении силуэт церкви. Хотя я шел хорошим шагом, расстояние между мной и нею, казалось, совсем не уменьшалось, пока, минут через сорок, ее громада не начала стремительно на меня надвигаться. Поход того стоил! Большой зеленый центральный купол и две расположенные заподлицо с выдвинутым вперед фасадом, высокие, как минареты, башни-свечи, декорированные белокаменными ребрами, - вот что придает Сакре-Кёр ее неповторимый облик. И я еще раз убедился, что в том, что для бельгийцев размер имеет значение, по крайней мере, в архитектуре.
Следует добавить, что Брюссель для миллионника имеет очень большую площадь, что не очень заметно благодаря хорошо работающему городскому транспорту, в котором имеется даже не одно, а целых два метро. Спустившись в метро в первый раз, я обратил внимание на то, что поезда выглядят как-то странно. Когда я спросил у местной жительницы, как мне доехать до Гар-де-Миди, она сказала, что для этого надо воспользоваться метро. «А это что?» - удивился я. «Это трамвай». Оказалось, что в центральной части города трамвай упрятан под землю, являясь, по сути, «вторым метро».
Придерживаясь хронологического порядка, теперь я должен перейти к современной архитектуре, наиболее ярко представленной в Европейском и Парламентском кварталах, где сосредоточены органы управления Евросоюза.
На круглую площадь Шумана одним из торцов выходит огромное «стеклянное» крестообразное в плане здание Берлемон - резиденция Европейской Комиссии. Его главный вход, размещенный на вогнутом южном фасаде – излюбленная заставка к телевизионным репортажам о деятельности Евросоюза, хотя мозговой центр этой организации расположен через улицу напротив - в облицованном розовым полированным гранитом здании Липсуса, где располагается Европейский Совет. Последний постоянно испытывал нужду в рабочем пространстве, которая была удовлетворена за счет Лекс-Билдинга - огромного многоэтажного здания с изогнутыми, сплошь остекленными стенами. Эти три и многие другие расположенные рядом здания образуют Европейский квартал, - координационный центр Евросоюза, являющийся, как мне думается, одним из самых крупных работодателей Брюсселя. Размещение в Брюсселе столицы потенциального государства – конфедерации с населением пятьсот миллионов человек, из-за обилия чиновничества не может не накладывать отпечаток на население города. По крайней мере, мне показалось, что у Брюсселя имеются какие-то элементы сходства с самым чиновничьим городом в мире - Вашингтоном, особенно, когда ты находишься в Верхнем Брюсселе. Манера одеваться, разговаривать, собираться в группы, даже выходить из машины, безошибочно характеризуют случайно замеченных тобою людей, как чиновников среднего уровня, старающихся выглядеть на уровень выше.
Аура Евросоюза витает также над кварталом, где функционирует Европейский Парламент. Хотя его пленарные заседания проводятся в Страсбурге, в Брюсселе, в здании суперсовременной архитектуры работают парламентские комиссии. Со всех концов обширного Парка Леопольда виден стеклянный купол в виде положенной набок бочки, под которым размещен полукруглый зал заседаний на 700 европарламентариев.
Подойдя вплотную к зданию парламента, у его ограды я обнаружил находящуюся на территории парка спортивную площадку. На ней на фоне одного из символов объединенной Европы увлеченно играла в футбол компания местных подростков. По иронии судьбы среди них не оказалось ни одного белого.
Главный вход в здание парламента находится на пешеходном мостике, на уровне 2-3 этажей соединяющего его Западный и Восточный корпуса. Слева от входных дверей висит черная доска с надписью «Европейский Парламент», выполненной на двунадесяти европейских языках, причем надпись по-русски возглавляет список. Такая почтительность была непонятна, но приятна. Здесь же стоит небольшая, в человеческий рост, скульптура, одна из целой серии фигур, украшающих «евросоюзовские» постройки. Но если скульптурные группы, которые я видел в окрестностях Берлемона, изображали сидящие на заборе однополые или разнополые парочки, то фигура, стоящая при входе в Европарламент содержит серьезный идеологический посыл. Ее можно интерпретировать так: мухинская Колхозница полоснула серпом по горлу Рабочего – он теперь в беспамятстве лежит ее ног, - и, отшвырнув в сторону орудие убийства, полная воодушевления, вместо него подняла над головой символ Евро.
Покончив в общих чертах с архитектурой, я взялся за музеи.
Комплекс Королевского Художественного музея включает их целых три. В музее Старинного Искусства (имеется в виду период XV – XVIII веков) содержится неплохая коллекция фламандского искусства, но она заметно уступает собраниям музеев Брюгге. Наибольший интерес представляют уникальный Музей Магритта, расположенный в отдельной четырехэтажной башне, и богатейший Музей Современного Искусства, блещущий картинами бельгийцев Рика Вутера, Поля Дельво, художников группы «Кобра», и наших современников, в том числе, самого известного из них – Вима Дельвуа (Delvoye).
Попав на родину этого выдающегося неоконцептуалиста, прославившегося инсталляцией «Клоака», имитирующей пищеварительный процесс, со всеми вытекающими из него последствиями, татуировкой живых свиней, а также «готическим» дизайном, позволяющим, например, соорудить макет бульдозера из металлического кружева, сплетенного из деталей готических храмов, я решил приобрести посвященный ему альбом. Это мне удалось в прекрасном книжном магазине, расположенном в пассаже Сен-Юбер. «У нас в Москве Дельвуа весьма популярен» - сказал я продавцу, давая понять, что мы, россияне, тоже не лаптем щи хлебаем. «Он еще в Китае популярен» ответил продавец с ехидной улыбочкой.
Современное искусство иногда в буквальном смысле выходит из музея на улицу, как я это засвидетельствовал на тихой улочке, находящейся неподалеку от Королевского квартала. Над ней, перекрывая небо на высоте второго этажа, нависло искусственное облако, созданное из тысяч разнонаправленных и прикрепленных друг к другу в отдельных точках тонких деревянных реек, раскрашенных каждая в один из двух цветов: ярко-красный или сиреневый, и в своей совокупности образующих структуру, похожую на хворост. Хотя между рейками оставалось много свободного места, общая толщина этого объекта была такова, что сквозь него не просвечивало ни кусочка неба.
Помимо окрестностей Королевского квартала, в Брюсселе есть еще одно место, где сосредоточены несколько музеев – это дворцовый комплекс Парк-де-Сэнкантенэр (в честь пятнадцатой годовщины независимости Бельгии). Хотя эта помпезная постройка города не украшает, она укрепляет представление о свойственной ему особой склонности к гигантизму. Здесь я посетил «Автомир» - самый крупный в мире музей истории автомобиля. Богатая коллекция машин 1910 – 1930 г.г. комплиментарно представляет Золотой век автомобильного дизайна. Как убого выглядят современные «мыльницы» по сравнению с чудом элегантности - «каретами» первой трети XX века!
Чтобы завершить знакомство с Брюсселем, мне осталось посетить загородную королевскую резиденцию Лакен. Выйдя на станции метро Хейзель, и пройдя через одноименный городок, я углубился в обширный парк, в котором густые перелески чередуются с зелеными лугами. Хотя местность поддавалась обозрению, никаких признаков Королевского дворца что-то было не заметно. «Как мне пройти к Королевскому дворцу?» - спросил я местного жителя, выгуливавшего собаку. «Не говорю по-английски» - помотал он головой» «А я плохо говорю по-французски» - оправдывался я. «Ничего, сойдет» - ободрил меня мой случайный собеседник, рассказавший мне дорогу. Закончив свое объяснение жестом восхищения: «Очень красивый дворец!», он затем, без всякой связи с предыдущим, с гордостью показал на своего пса: «Он у меня из Марокко!»
К тому, что в Брюсселе первый попавшийся прохожий оказывается выходцем из Северной Африки, я уже привык. Я не мог только никак привыкнуть к засилью одетых в хиджабы полнотелых мусульманок, медленно и неуклюже шествующих по улицам, и перемещающих застывший, и от этого кажущийся высокомерным взгляд, от предмета к предмету при помощи медленных, едва заметных поворотов головы. Это зрелище раздражает, так как вносит явный диссонанс в европейский облик Брюсселя.
И вот я вышел на шоссе, по левую сторону которого, на возвышении, эффектно белел ажурный неоготический обелиск, который, как было легко догадаться, оказался Монументом Леопольда. (Нужно заметить, что по обилию памятников и присутствию его имени в топонимике, Леопольд II может сравниться только с Лениным у нас). Напротив монумента, по правую сторону от шоссе сверкала выкрашенными в золотой цвет литыми деталями решетка въездных ворот Королевского дворца. От изгороди ворота отделены двумя большими, в человеческий рост, львами, стоящими в естественной позе на массивных высоких постаментах. Угрожающе оскаленными пастями они отпугивали случайную публику от Королевской резиденции – вход на ее территорию для посторонних был закрыт. За воротами шла прямая, окруженная густыми деревьями аллея, упиравшаяся в увенчанный куполом четырехколонный портик дворца. Как следовало из моего путеводителя, в поле моего зрения попадала лишь незначительная часть Королевской резиденции, смахивавшая на второразрядную астрономическую обсерваторию, я же желал увидеть его целиком. Будучи в полной уверенности, что такая возможность гарантирована – ведь сказал же мне марокканец, – «Очень красивый дворец» - значит, он его видел, тогда и я смогу на него посмотреть, - чем я хуже? - я двинулся вдоль забора в обход. Вскоре решетка сменилась глухой кирпичной стеной, за которой буйно разросся парк. Я шел целый час, миновав по пути эклектический аляповатый Китайский павильон, потом пройдя мимо неоготической церкви Нотр дам де Лакен. Наконец, замкнув круг, и не увидев ничего, кроме унылого забора, я, не солоно хлебавши, вернулся к воротам. А ведь львы меня предупреждали, но я их не послушал! Мне стало совершенно ясно, что король Бельгии Альбер II – нехороший человек. Ему, чей королевский дом насчитывает всего каких-то жалких полтораста лет, следовало бы взять пример со старейшей в мире британской монархии, открывшей Виндзор для посетителей! Видимо, сказываются гены высокомерия, заимствованные от Леопольда II.
В Лакене находится Атомиум, - павильон, построенный для Всемирной выставки 1958 года в виде ячейки кристалла железа - девяти пространственно размещенных сфер, соединенных трубчатыми связками. В пяти сферах размещены экспозиционные помещения, а в трубах – эскалаторы. Сами по себе экспозиции не очень интересны, - впечатляет вид здания изнутри, - оно предстает непонятным лабиринтом-головоломкой, что контрастирует с прозрачностью его экстерьера.
Одним из самых насыщенных дней всего тура стало посещение Брюгге и Гента.
Над Брюгге царит атмосфера задумчивости и покоя: он настолько уверен в своей значимости, что может позволить себе роскошь полного ухода в себя. Невысокого роста, раскинувшийся по большой территории, город кажется скорее горизонтальным, чем вертикальным. То, что хаотично переплетающаяся сеть узких улочек ограничивает кругозор, помешало бы его восприятию в целом, не попадайся, к счастью, время от времени по пути неширокие каналы с изумрудно – зеленой водой, в которой купают свои ветви растущие по берегам деревья, и тогда перед тобой открывается перспектива, отпускающая взгляд из плена в даль, и город обретает пространство. Каналы в Брюгге не похожи на каналы в Амстердаме – иногда их берега круто обрываются в воду стенами домов, но и в тех случаях, когда по берегу проходит набережная, она выглядит много скромнее амстердамской из-за малой высоты и свойственной средневековым постройкам грубоватой простоты стоящих вдоль нее домов. Я скорее сравнил бы Брюгге с Делфтом, если бы последний по своей площади так сильно не уступал бы первому. Это было бы сравнением деревни с городом, так как Брюгге олицетворяет средневековый урбанизм. В нем не просматривается общего плана; он представляет собой хаотическое чередование различных видов – от шершавых крепостных стен и безликих бедняцких домишек до скромно, но со вкусом украшенных фасадов гильдий и богатых экстерьеров церквей.
Нет, не башня Белфорт, и не великолепная Базилика Святой Крови, расположенные в центре города, определяют запоминающийся облик Брюгге, но его северо-восточная часть, по узким улочкам которой, как кажется, до сих пор бродят печальные тени минувших столетий, - район, воспетый жившим здесь Жоржем Роденбахом (его угловой дом своей до предела сузившейся стенкой, ширины которой хватило только для статуи мадонны с младенцем, выходит на площадь Ян-ван-Эйк-Плейн, осененную памятником этому художнику).
В печальных городах, где хоры флюгеров,
Железных птиц, лететь стремятся в высь напрасно,
Где грусть на улицах пустых царит всевластно,
Где редко слышится унылый звук шагов
И где прохожие скользят, как привиденья,
………………………………………………
Молчанье властное царит повсюду там!
Оно торжественно, могуче и заразно,
Над проходящими витает неотвязно
И проникает их, как в церкви фимиам.
И хотя освещенный жарким июльским солнцем город выглядел не так уж и печально, призыв к благоговейному молчанию казался мне на улицах Брюгге совершенно уместным.
Брюгге неотделим от трех своих замечательных музеев: Гронинге, Грюутхюзе и музея Мемлинга. В них заключено богатое собрание старой фламандской живописи, включающее мировые шедевры «Страшный суд» Босха, «Богоматерь и Младенец с каноником» Ван Эйка, картины Гуго Ван дер Гуса, и Мемлинга.
Благостное настроение, в котором я находился в музее Мемлинга, было подмочено, когда я обнаружил, что табличка, размещенная под всемирно известной картиной, устанавливала ее автора неправильно: вместо Мемлинга был указан другой художник. Когда я обратил внимание музейного работника на допущенную ошибку, он пытался обвинить меня в невежестве. Тогда, подойдя к стенду с художественными альбомами и без труда найдя альбом Мемлинга, я нашел репродукцию картины, ставшей предметом нашего спора, и показал своему оппоненту, что он неправ. Крыть ему было нечем: насупившись, он молча уставился взглядом в пол, давая понять, что аудиенция закончена.
Когда я подвел в своем сознании итоговую черту под Брюгге, в моем распоряжении осталось еще полдня. Я решил немедленно отправиться в Гент, лежащий на полпути до Блюсселя.
Добираться от вокзала до центра Гента пришлось пешком: в трамвае, как я убедился, проездных билетов не продавали, а пассажиры на мои просьбы продать лишний билетик не отреагировали. По мере моего продвижения к центру поток прохожих становился все гуще, и в воздухе нарастал шум, в котором можно было распознать одновременную игру нескольких оркестров. Оказалось, что я попал на десятидневный Гентский музыкальный и театральный фестиваль, который ежегодно в конце июля проводится уже в течение 160 лет. Проведение собственно фестиваля было ограничено несколькими открытыми музыкальными и театральными площадками, куда нужно было пробираться через густые толпы, тогда как на всей остальной исторической части города проходил веселый и шумный карнавал. Улицы и площади были заставлены пестро окрашенными павильонами, торговавшими сувенирами и разнообразной снедью. За выставленными на площади столиками кафе пиво лилось рекой.
Когда я снимал на видак праздничную площадь, в поле зрения стала периодически возникать мужская физиономия – краснорожий мужик лет сорока пяти, изрядно набравшись, пожелал быть запечатленным в моем видеофильме, для чего ему пришлось проявить изрядную прыгучесть. Закончив съемку, я подошел к столику, к которому вернулся, закончив свое выступление, самозваный артист, и поблагодарил его за оживляж. Мужик, набычившись, молчал.
Между тем внимание собравшейся на площади публики было привлечено к карнавальному шествию. На первой платформе, олицетворявшей «Добро», одетая в голубое платье с кринолином, «Добрая Фея» раздавала публике «дары». За ней следовал, что знаменательно, гораздо больший по размерам «Корабль Зла». На его «палубе», прильнув к «мачте» змееобразным телом, одетая в алое трико танцовщица исполняла экспрессивный, насыщенный эротикой танец. Над палубой возвышалась «корма», на которой, держа корабельное рулевое колесо, стоял «шкипер» (а, на самом деле, надо полагать, «Враг Рода Человеческого»), одетый в масляно поблескивавшую черную кожаную одежду, чье лицо было закрыто черной же маской, в прорезях которой светились недобрые глаза. Кортеж сопровождала музыка, в которой господствовали гул большого барабана и ритмичное звяканье корабельного колокола. Страшно, аж жуть!
Атмосфера народного праздника, сопровождавшая меня повсюду, когда я осматривал Гент, резко контрастировала с тишиной и умиротворенностью Брюгге, покинутого мной всего каких-то пару часов тому назад. Это, наверняка, усилило контраст в восприятии двух этих городов. Улицы Гента шире, его постройки массивнее, выше ростом, их фасады украшены с гораздо богаче, чем в Брюгге. В особенности это относится к району Старого порта, где через реку Лейе смотрят друга на друга два ряда умопомрачительно красивых огромных домов.
По современным меркам дома не так уж и велики; просто для двух- трехэтажного дома с треугольным фронтоном ограниченные каноном размеры воспринимаются, как норма. Архитекторы же Гента вышли за пределы традиции, значительно увеличив не только ширину, но и высоту домов, разместив в треугольных фронтонах по нескольку этажей. Это нарушение канона и порождают впечатление переезда в город великанов.
Подстать постройкам мирского назначения, внушительнее, чем в Брюгге, выглядят и храмы Гента. Среди них меня больше всего интересовал Собор Святого Баава, - местонахождение триптиха Ван Эйка «Поклонение Мистическому Агнцу». Нехорошее предчувствие меня поторапливало: день устремился к своему концу. Когда я к нему подошел, храм был открыт и полон народу, но боковой придел, в котором находится триптих, был уже закрыт для посетителей. Около стола, за которым восседал седой строгий мужчина - сотрудник местного музея, продававший билеты на осмотр картины, столпились два десятка опоздавших, умолявших его смилостивиться, сделав для нас исключение, но он оставался непреклонным: «За сегодняшний день я уже продал две тысячи билетов. Приходите завтра». На завтра у меня уже сложился другой план, и я предпринял попытку увидеть картину через решетку. Забравшись на цоколь, я действительно увидел кусочек правой части триптиха – панель с беременной Евой, но, чтобы увидеть больше, нужно было просунуть голову между прутьями решетки, - мне же это никак не удавалось. Воровато оглянувшись, я попытался раздвинуть прутья, но проектировщик решетки, по-видимому, такие попытки предвидел, и сечение прутьев выбрал так, чтобы мои старания остались безрезультатными.
Смирившись, - а что мне еще оставалось? - остаток дня я провел на набережных и мостах Лейе, слушая музыку, глядя на воды реки, по которой плыли катера и надувные лодки с празднично одетой публикой, и впитывая в себя зрелище хоровода больших нарядных фасадов зданий района Старого Порта, которое теперь всегда возникает перед моим внутренним взором при слове «Гент».
Когда поезд прибывал на вокзал Брюсселя, уже смеркалось. Осмотр двух городов за один день, по-видимому, так меня утомил, что на верхнюю ступеньку лестницы, соединяющей два этажа пригородного поезда, я вступил в рассеянности. Из состояния рассеянности я был грубо выведен, когда, совершив вынужденный и непредвиденный полет, приземлился на первом этаже вагона носом в пол. Подгоняемый жуткой болью в расквашенном носу, быстро поднявшись, я выскочил через открытые двери на перрон, орошая его струями крови, бившими из обеих ноздрей. На асфальте сразу образовалась большая красная лужа. Чтобы предотвратить дальнейшее извержение, я закинул голову носом вверх, в то время как остальные пассажиры вагона, обступив меня, задавали сочувственные вопросы, заботливо совали мне в руки бумажные салфетки, и проявляли другие признаки участия. Тотчас же, вызванный по мобильнику, явился полицейский в штатском. “Demandez vous l`ambulance?” – был его единственный вопрос. Зажав кровоточащий нос, я отрицательно помотал головой. Тогда он принялся опрашивать свидетелей происшествия, что произошло. “Le train a tir;” – слышал я взволнованные женские голоса. Удовлетворившись полученной информацией, ажан доложил ее по мобильнику своему начальнику, и, вызвав двоих полицейских в форме, удалился. К этому времени кровотечение прекратилось. Два рослых молодых парня заботливо отвели меня в расположенный на платформе участок, в служебный туалет, чтобы я мог обрести мало-мальски приличный вид. Они тоже предлагали вызвать для меня скорую, а обнаружив, что я говорю по-английски, поинтересовались, не футбольный ли я болельщик. (Оказалось, что на следующий день должен был состояться матч с англичанами, и вся полиция «стояла на ушах» по поводу ожидаемых бесчинств английских футбольных фанатов). «Нет, я русский» - успокоил я полицейских.
Когда я возвращался домой, на всем пространстве от Брюсселя до Москвы включительно ни у кого не было такого носа, как у меня. Об этом свидетельствовали любопытные взгляды, которые я постоянно ловил на своем лице. Когда я явился на работу, мои сослуживцы в этом не были исключением. «Где это вас так угораздило?» спрашивали они с ироническим смешком. «В Брюсселе» - небрежно отвечал я. «В Брюсселе?» - и ирония сразу сменялась почтительностью. Явиться из Брюсселя было не слабее, чем из Копенгагена .
IV. Европейская развилка
Несмотря на тесные узы, связывающие Нидерланды и Бельгию, эти две страны оставили у меня сильно отличающиеся впечатления.
Нидерланды представляются мне страной победившего рационализма и здравого смысла. Жизнь страны во всех ее аспектах организована наилучшим возможным образом: все противоречия внешне бесконфликтным образом впряжены в созидательную деятельность, которая дает стойко высокие результаты: во многих вопросах Голландия находится впереди планеты всей. Свою небольшую, в значительной мере самодельную территорию голландцы превратили в цветущий сад. Им удается мудро поддерживать баланс между традицией и инновацией; гражданское общество функционирует эффективно и бесперебойно, избегая крайностей и громких скандалов. Рядовой житель Нидерландов – идеальный гражданин: он хорошо образован, профессионально высококвалифицирован, и цивилизован, - это идеальный начальник, подчиненный, сослуживец, сосед. Во всяком случае, для путешествующего туриста - это идеальный «абориген»: он всегда поможет, когда в этом возникнет необходимость, и всегда останется в стороне, если ты в его внимании не нуждаешься. Голландец нейтрален: он хранит свою приватность и даже взглядом никогда не нарушает приватность чужую.
Другое дело Бельгия. Дух спокойствия и умиротворенности чужд ей, идет ли речь о пейзаже, архитектуре или облике населяющих ее людей. Особенно это замечаешь в Брюсселе, который мне представляется местом, проникнутым полями каких-то трудноопределимых энергий. Часть этих энергий была связана, окаменев в огромных постройках, - таких, как дворец Правосудия, Сакре-Кёр, Атомиум, или Берлемон; другие продолжают разгуливать на воле, порождая неотчетливое, но постоянное ощущение тревоги. Как это объяснить? Может быть, это пепел Клааса все еще стучит в сердца местных жителей. Или, возможно, со времен Ватерлоо здесь существует точка схождения европейских противоборств, которые временами обостряются – тут ведь и Ипр, и Арденны неподалеку. Может быть, размещение множества органов управления Евросоюза привело к концентрации силовых линий в этом месте, или штаб-квартира НАТО, расположенная здесь же, нагнетает напряженность. А, может быть, ощущение тревоги порождается чрезмерным присутствием мигрантов из Северной Африки, с которым сталкиваешься на каждом шагу. Во всяком случае, над изысканно прекрасным, комфортабельным, благополучным, роскошным Брюсселем витает атмосфера неопределенной опасности.
Лично для меня эта опасность обернулась реальностью, когда я, по неизлечимой привычке, на красный свет переходил Авеню-Пальмерстон. Выйдя на середину совершенно пустой улицы, я вдруг услышал жуткий вой стремительно приближающейся машины. Я быстро отпрянул, и сделал это вовремя – всего в полуметре от меня, чуть не сбив с ног воздушной волной, на бешеной скорости пронесся открытый спортивный автомобиль. На мгновение передо мной возникло лицо водителя: оно было мертвенно-белым и совершенно безумным. По моей оценке скорость автомобиля была не меньше двухсот километров в час.
Вена
I. Моя Австрия
В детстве я ничего про Австрию и про Вену не слышал. Конечно, вальсы Штрауса были всегда на слуху – просто я не знал, что сочинивший их композитор был венцем. Впервые слово «Австрия» прозвучало в 1955 году в связи с обретением ею государственности, когда Советский Союз «отдал капиталистам» советскую зону оккупации в обмен на постоянный нейтралитет восстановленной страны, но потом снова надолго провалилось в забвение.
Это понятие наполнялась содержанием постольку, поскольку в свои зрелые годы я знакомился с культурой начала двадцатого века, причем в центре внимания неизменно оказывалась столица страны – Вена. Здесь проживал создатель психоанализа Фрейд, здесь разворачивался Сецессион, ознаменованный не только фантастической постройкой Ольбриха, но и такими именами, как Климт, Шиле, Кокошка, чей изысканный стиль открыл неограниченные возможности для выражения утонченно-болезненных переживаний, которым в начале XX века так любили предаваться европейцы. Затем я познакомился с замечательной литературой: писателями Гофмансталем, Шницлером, Рильке, Кафкой, Музилем, Додерером, Брохом, раскрывшими самые глубокие тайны человеческого бытия, и Йозефом Ротом, чьи произведения исполнены ностальгией по утраченной Австро-Венгрии. Потом я открыл для себя музыку Шенберга, Берга и Веберна, а это направление носит имя Нововенской школы. Все это способствовало формированию представления о Вене, как об одной из культурных столиц мира, наподобие Парижа, продуктивность и оригинальность которой, возможно, объяснялась тем, что она располагается на границе между Западной и Восточной Европой, на стыке немецкой и славянской культур.
Впрочем, после того, как Вена, вместо центра огромной империи, стала столицей небольшой страны, ее значение, как культурной столицы, нисколько не пострадало, и сохраняется до сих пор. Современные австрийские писатели Ильзе Айхингер, Ингеборг Бахман, Томас Бернхард и Эльфрида Елинек всемирно известны. В Австрии работают два выдающихся кинорежиссера – Микаэль Ханеке и Ульрих Зайдль. Вена знаменита таким художественным направлением, как Венский акционизм.
Однажды в московской галерее «Стелла» я смог увидеть видеодокументацию перформанса Хермана Нитша «Театр мистерий и оргий: акция 122» - трехчасового действа, состоявшегося в Венском Бургтеатре. Оно представляет собой причудливую смесь языческих и христианских коллективных ритуалов, в которых используются всамделишные туши животных, и проливаются сотни литров подкрашенной воды, имитирующей жертвенную кровь. Необыкновенный успех, выпавший на долю этого проекта, показывает, что современный человек сохранил восприимчивость к многолюдным массовым действам своих далеких предков.
Теперь венский Бургтеатр, так же, как и сама Вена, стали для меня местом, не посетить которое уже не представлялось возможным, что я и осуществил зимой 2011 года.
II. Столица Сецессиона
Мой отель «Ананас» находился на улице Рехте-Виенцайле (Правобережная), так как выходил на берег реки Вена, давшей городу его имя. Впрочем, «река» - это сильно сказано об узком русле, по бетонному ложу которого протекает мелкий ручеек, вскоре исчезающий в туннеле, чтобы вновь вынырнуть в километре отсюда, в Штадтпарке, и уже оттуда прямиком направиться в Дунай, огибающий город с севера.
Привыкнув к теплым европейским зимам, я был неприятно удивлен установившейся в Вене погодой: - от - 4 до +1°С. На всех улицах был сильный гололед. Хотя тротуары для лучшего сцепления с почвой были везде посыпаны мелкой галькой, все же было довольно скользко. Местные жители, большие любители пеших прогулок, повсюду ходили, вооружившись лыжными палками, я же реализовал свой богатый опыт балансирования на скользких поверхностях московских улиц.
Впрочем, центральные пешеходные улицы – Кёрнтнер-штрассе, Грабен и Кольмаркт, с которых я начал осмотр города, были свободны ото льда. По ним постоянно дефилируют толпы посетителей здешних магазинов, приехавших в Вену со всей Европы, чтобы основательно прибарахлиться, причем среди них преобладает русская речь.
Меня же магазины совсем не интересовали – я приходил сюда полюбоваться поистине удивительным видом Собора Святого Стефана, приковывающим взор царящей над центром города островерхой Южной башней и украшенной разноцветной керамической плиткой крутой кровлей.
Если, стоя на площади Святого Стефана, повернуться спиной к Собору, то перед тобой мощным контрастом исторической застройке возникнет шедевр постмодернизма – Хаас-Хаус Ханса Холляйна. Из цилиндрического барабана, чья поверхность разбита на области с самыми разными типами облицовки - от стекла до мрамора, выступает зеркальный цилиндрический эркер, на котором эффектно отражается Собор. В другой части барабана, напротив, зияет выемка, приоткрывающая внутреннее пространство Хаас-Хауса. Предварительно начитавшись книг о венской архитектуре, я уже знал, что внутри здания находится знаменитый четырехэтажный атриум, и ринулся на его поиски. Войдя внутрь, я оказался в большом магазине готового платья, и нашел лифт, и ткнул пальцем в единственную кнопку – «5». Выйдя из лифта, я попал в офис, где сидящая за столом секретарша уставилась на меня вопрошающим взором. Пробормотав извинение, я вернулся назад и вызвал лифт. Передо мной раскрылись другие, не те, через которые я сюда попал, двери. Войдя в кабину, я с радостью обнаружил там полный набор кнопок от «-1» до «5». «Ну», думаю, «сейчас попаду в атриум». Жму на кнопку «4», но лифт останавливается на нулевом этаже. Нажимаю «3», но опять оказываюсь на 5 этаже перед той же самой секретаршей. Спрашиваю: «Как мне попасть в атриум?» Секретарша делает удивленный вид и пожимает плечами. Спустившись вниз, я обратился с этим вопросом еще к нескольким служащим магазина, но они тоже сделали вид, что вопроса не поняли. Тогда в поисках путей наверх я обошел весь первый (по-здешнему, нулевой) этаж, и ничего не нашел. «Хорошо» - сказал я себе – «должны же проводиться экскурсии в атриум. Дождусь экскурсии, и проскользну вместе с ней». Но, прождав полчаса, я понял, что никаких экскурсий в атриум не предвидится, и свое ознакомление с Хаас-Хаусом на том вынужденно завершил.
Пройдя по Кернтнер-штрассе, на ее правой стороне я нашел знаковую Капуцинер-кирхе, – здесь находится усыпальница династии Габсбургов. Особое значение имеет гробница императора Франца-Иосифа, многими, (например, писателем Йозефом Ротом) рассматривавшаяся, как символическая могила Австро-Венгерской империи. Не испытав никакого желания спускаться в крипту для знакомства даже со столь славными склепами, я ограничился тем, что, совместив ее громкое имя с аскетически скромным, окрашенным в кирпичный цвет зданием, отправил этот зримый образ угасшей империи в свою долговременную память. Впрочем, благодаря оригинальности своего облика, Капуцинеркирхе запомнилась лучше, чем помпезная барочная Петерскирхе, выходящая на Грабен. А вот где стилистика Барокко кажется уместной, и не набивает оскомины, - так это на расположенной тут же, на Грабене, Чумной Колонне (монументе, сооруженном в знак благодарности Богу за прекращение эпидемии чумы). Телесная избыточность, сконцентрированная в очень ограниченном объеме вокруг стелы, искривляет окружающее пространство, в результате чего возникает эффект фантасмагории, предвещающий сюрреализм XX века.
Двинувшись на Восток от Грабена, я вышел на площадь Хофмаркт, откуда еще при римлянах началась Вена (Виндобона). Но не античные руины привлекли меня сюда, а великолепные, сверкающие позолотой Анкерные часы, настоящий шедевр Югендштиля. Когда часы бьют, под звуки органа с одной стороны циферблата к другой перемещаются исторические фигуры – от императора Аврелия до композитора Гайдна.
Дальше по Сальваторгассе я вышел к церкви Мария-ам-Гештаде (на берегу), великолепному готическому храму, некогда выходившему на Дунай (сейчас отсюда до Дунайского канала, принявшего в себя волны реки, довольно далеко). Архитектура колокольни этого храма совершенно уникальна – это высокий шестигранник постоянного сечения, увенчанный ажурным белокаменным куполом, скрывающим под собой фонарь зенитного освещения.
Оттуда, пройдя улицами, бегущими по бывшему берегу Дуная, где некогда селились торговцы солью, мимо старейшей венской церкви Рупрехткирхе, увитой плющом по самую кровлю, минуя Греческую улицу, где под цилиндрической, увенчанной куполом башенкой, белеет изящная неоклассическая православная церковь, я добрался до Фляйшмаркт, где располагается еще один православный храм, на этот раз – ложновизантийский, краснокирпичный, богато отделанный позолотой. Итак, здесь, на бывшей Восточной окраине католического города создало Православие свой плацдарм.
Продвигаясь дальше на Восток, я, наконец, вышел на Йозеф-Кох-Плятц, названную в честь человека, открывшего туберкулезную палочку (здесь ему поставлен памятник), на которую через проем, образовавшийся между двумя безликими зданиями, выглядывает шедевр Отто Вагнера - Почтовый Сберегательный банк. Над двумя цокольными этажами темного цвета высится гладкая, лишенная каких-либо украшений стена с четырьмя этажами простых прямоугольных окон; ее средняя часть слегка выступает вперед по отношению к ее правому и левому флангам, ориентированным по отношению к первой под небольшими углами. Впечатление, что эта часть здания как бы светится изнутри, создается благодаря тому, что стена облицована мраморными плитами, прикрепленными к несущим конструкциям алюминиевыми болтами, чьи матово блестящие шляпки выходят наружу, создавая эффект мерцающего света. И, наконец, здание увенчано карнизом, украшенным надписью и двумя элегантными крылатыми фигурами, символизирующими Победу. Охватив здание одним взглядом, испытываешь чувство восхищения перед его тонким, ненавязчивым, отвечающим самому взыскательному чувству эстетическим совершенством. Как сильно оно контрастирует со стоящим напротив помпезным домом Правительства, вздымающим над своим фасадом громоздкого жутковатого черного орла!
Пройдя по Рингу в Южном направлении, я вскоре оказался перед Австрийским Музеем Прикладного искусства (MAK). Окинув взглядом эклектическую архитектуру здания, я прошел мимо него.
Через год после этой поездки в Государственном центре Современного Искусства (ГЦСИ) мне довелось присутствовать на встрече с теперь уже бывшим директором МАК Петером Нойвером (его сняли с должности за несколько дней до встречи). Здесь я узнал, что за время своего директорства Нойвер, жизнерадостный энергичный сангвиник весьма левых взглядов, превратил МАК в один из самых лучших в мире музеев современного искусства. Я же, невежда, об этом не знал, и не побывал в музее, только ради посещения которого, может быть, стоило специально приехать в Вену.
Затем я углубился в Штадтпарк, где народная тропа сразу вывела меня к сверкающему свежей позолотой Иоганну Штраусу, вдохновенно музицирующему на скрипке в окружении целого сонма обнаженных сильфид (в соблазнительных позах расположились они и справа, и слева, и снизу, и даже сверху от музыканта). Приглядевшись, я вскоре обнаружил других спрятавшихся в кустах композиторов: вдумчивого Легара, гордо вздернувшего подбородок Брукнера, мечтательного Шуберта. Среди них затесались два живописца: солидный, вальяжный пейзажист Шиндлер и весьма богемного вида классик историзма Макарт.
В Вене не обошлось без памятника Бетховену, но он располагается уже за пределами Штадтпарка, в сквере, на который выходит гимназия, знаменитая тем, что в ней учился один из отцов квантовой механики Вернер Гайзенберг. Бетховен погружен в глубокую задумчивость, совершенно не обращая внимания на целую толпу разнообразных человеческих фигур, окружающих постамент (считается, что это – персонажи его Девятой симфонии). Музыкальная тема в Вене, фактически, нигде не прерывается: через дорогу от сквера стоит Венский концертный зал, а, дойдя до площади Карлплатц, и обогнув слева грандиозное здание Музыкального Союза, где свил себе гнездо Венский симфонический оркестр, вышел на площадь, в центре которой обнаружил Брамса, делившего свою погруженность в мировую скорбь со своею музой, в глубокой печали перебирающей струны арфы.
Центром тяготения площади Карлплатц является церковь Карлскирхе. Она выделяется не только огромными размерами; в своей эклектичности, объединяющей самые разные архитектурные стили - Классицизм, Ренессанс, Барокко, и даже восточные влияния, проявившиеся в использовании двух башен – минаретов, - Карлскирхе предвосхитила современный постмодернизм. По-видимому, это и явилось причиной того, что при взгляде на эту церковь я испытывал какое-то неясное томление, чувство сильной привязанности, даже любви. Не менее примечателен ее интерьер: своеобразие ему придает лифт, сооруженный для осмотра росписей купола, который пронизывает своей шахтой внутреннее пространство храма, осовременивая его облик.
Но слава Карлплатц не исчерпывается церковью Карлскирхе: - отсюда стартовал Сецессион – направление в искусстве, давшее имя выставочному помещению, построенному на рубеже веков Йозефом Марией Ольбрихом. Кубический павильон, снабженный четырьмя угловыми башенками, накрыт куполом с оболочкой из сквозного тонкого золотистого металлического кружева. Лишенные окон стены покрыты изысканным орнаментом. Просторный полуподвальный зал экспонирует фреску Густава Климта – «Фриз Бетховена». Хотя считается, что фреска является иллюстрацией к Девятой симфонии Бетховена, главной, безусловно, представляется декоративная функция фриза - он с самого начала был задуман, как орнамент. Перед зданием стоит замечательная металлическая скульптура черного цвета: Марк Антоний едет на колеснице, запряженной двумя разнополыми львами. Самец, как ему и положено, - росл, свиреп, и волосат, как Маркс; самка – заметно меньше ростом, безгрива, грациозна, и себе на уме. Сецессион и скульптура перед ним представляют собой вкрапленный в ткань города изумительный уголок, источающий аромат начала прошлого века, - дух утонченного эстетизма и декаданса.
Здесь же, на Карлплац, находятся сооружения уже мною упоминавшегося Отто Вагнера – павильоны первой венской подземной железной дороги. Это - легкие металлические постройки, украшенные растительным орнаментом и небольшими скульптурами. Ведущим мотивом павильонов является арка, оформляющая входные двери.
На Карлплац выходит Линке-Виенцайле (Левобережная), на которой расположен продовольственный рынок Нашмаркт. Придя сюда на экскурсию, я понял, какими большими любителями вкусно поесть являются венцы. Здесь были представлены не только разнообразные сырые продукты - овощи, мясо, рыба, но и всевозможные готовые блюда. В них австрийцы проявляют такую уникальную изобретательность, что увиденное мною на Нашмаркте превышало все, что мне доводилось встречать во всех остальных странах, вместе взятых. Идешь по проходу между заваленными яствами лотками сто, двести метров, и конца им не видно. Разложенная на прилавках снедь сверкает всеми красками, и хорошо пахнет. Ужасно досадно, что у меня напрочь отсутствует аппетит !
Оказавшись на Линке-Виенцайле, можно продолжить тему Отто Вагнера. На Нашмаркт выходят так называемые апартаменты Вагнера. Стены одного из многоэтажных жилых домов украшены позолоченным орнаментом, второго – глазурованной керамикой с растительным орнаментом «под Югендштиль» (его называют «Майоликахаус»). Оба здания являются архитектурной классикой XX века.
Закончив этот небольшой экскурс в область утонченных телесных потребностей, – Нашмаркт, - я встал на путь возвращения в возвышенные сферы духа, направившись к Венской Опере.
Не тут-то было: по дороге о себе напомнили самые низменные телесные потребности.
Травестийным вступлением в мир музыки явился зал, расположенный под улицей Опернринг, служащий подземным переходом в этом весьма многолюдном месте. На весь зал гремела музыка – исполнялись вальсы Штрауса. Прислушавшись, я обнаружил, что звуки музыки исходят из общественной уборной, двери кабинок которой оформлены, как входы в театральные ложи, - они украшены «позолоченным» орнаментом и снабжены «золотыми» номерами. Эта шутка мне показалась грубой и низкопробной.
Здание Оперы выигрышно расположено, и имеет эффектный экстерьер, благодаря чему оно визуально доминирует над своими окрестностями. Вокруг него всегда многолюдно. В мои планы посещение какого-нибудь спектакля не входило (я не театрал), хотя купить билеты можно было без проблем – их перед входом продавали молодые люди, одетые в театральные костюмы. Я сюда пришел, чтобы совершить экскурсию по театру. Приятным исключением из общего правила явилось наличие русскоязычного экскурсовода, красивого высокого молодого блондина, говорившего на великолепном литературном русском языке с симпатичным немецким акцентом. Глубокое знание предмета выдавало в нем сотрудника театра, возможно, участника труппы. Экскурсовод поведал, что в отличие от Большого театра, в Венской Опере балет имеет подчиненное положение, и ценится значительно ниже оперных спектаклей. Он, также, рассказал о знаменитом ежегодном светском мероприятии – Оперном Бале, проводимом в последний четверг Венского Карнавала. Нас провели в святую святых – за кулисы, где мы могли увидеть грандиозные механизмы, манипулирующие сценой. Зрительный зал ничем особым не знаменит, кроме того, что на время Оперного Бала из его партера убираются все кресла . Зато богато декорированные театральные фойе, расписанные Морицем фон Швиндтом, представляют галерею скульптурных и живописных портретов выдающихся музыкантов, прославивших Венскую Оперу. Особое внимание наш экскурсовод уделил дирижеру Герберту фон Караяну, который представлен выразительным бюстом, и Густаву Малеру, чьим именем назван зал, украшенный современными гобеленами, и где висит его знаменитый портрет.
Когда экскурсовод рассказывал о репертуаре, то, обратив внимание на то, что в нем преобладала кондовая классика, я осведомился: осуществляются ли постановки опер композиторов Нововенской школы, например, «Моисея и Аарона» Шёнберга, или «Воццека» Берга. «Ставятся, ставятся» - раздраженно ответил австрияк, в выражении лица которого прочитывалось: «Всегда найдется какой-нибудь старый гриб, который не упустит возможности повыпендриваться!»
Закончив осмотр Оперы, и перейдя площадь, я направился к Альбертине, вглядывающейся вдаль из-под козырька - крыла, сооруженного по проекту Холляйна на уровне второго этажа, над входом, как «женщина глядит из-под руки» . Поднявшись по лестнице на обширную, доминирующую над площадью площадку, я зашел в Альбертину, - музей, содержащий богатейшее в мире собрание графики.
В настоящее время львиная доля экспозиционной площади Альбертины используется для тематических выставок; а компактная постоянная экспозиция занимает всего несколько небольших залов. Зимой 2011 года в Альбертине экспонировались крупные академические выставки графики Пикассо и Микеланджело, а также грандиозная ретроспектива последователя Мельеса южноафриканского художника XX века Уильяма Кентриджа. Я не мог не обратить внимания на предпочтения здешней публики: в залах Микеланджело было не протолкнуться, на выставке Пикассо народу было уже меньше, а Кентриджем заинтересовались лишь единицы. Я же был рад познакомиться с разнообразными направлениями творчества этого самобытного художника (через год эта выставка приехала в Москву и экспонировалась в галерее «Гараж»).
Таким образом, мое знакомство с дворцовым комплексом Хофбург началось с его юго-восточного крыла, занимаемого Альбертиной. Оно было продолжено, когда через ворота Кайзертор, встроенные в дугообразное, увенчанное красивым куполом здание Микаэлентракт, включенное в очень выразительный ансамбль площади Михаэлерплац, куда еще входят стройная Михаэлеркирхе и Дом Лооса, чей минималистский экстерьер в год его постройки (1910) вызвал настоящий скандал, - я вошел в Государственные Апартаменты и Хранилища.
Здесь наибольший интерес представляет Музей Сиси – под таким именем в народной памяти сохранилась супруга императора Франца – Иосифа Елизавета. По мнению современников, императрица Елизавета была лучшим украшением Австро-Венгрии. Независимая и экстравагантная женщина, любительница физкультуры и заядлая путешественница, императрица принимала самое активное участие в государственных делах, отстаивая прогресс и принципы либерализма. Ее яркая жизнь была оборвана терактом: в 1898 году ее подло, исподтишка заколол в Женеве итальянский анархист. (Поначалу она даже не заметила, что ей маленьким ножичком была нанесена смертельная рана, продолжая в течение некоторого времени оставаться на ногах).
Сокровищница династии Габсбургов изобилует золотом и драгоценными камнями, но оценить все это великолепие я не смог из-за своей недостаточной квалификации в данной области декоративно-прикладного искусства. Зато я по достоинству оценил ренессансный внутренний двор дворца, строгую и элегантную площадь Йозефплац, и грандиозную позднюю пристройку к Хофбургу – Нойе-Бург. Ее вогнутый, украшенный колоннадой северо-западный фасад неизменно притягивает взор. Этому способствует то, что Нойе-Бург выступает в окружении обширных незастроенных пространств, на которых разбиты парки. В том из них, что расположен к югу от Хофбурга, завершая Венскую музыкальную монументальную тему, стоит тонкий и стройный мраморный Моцарт.
Дальше я двинулся к Миноритенкирхе, которая бросается в глаза своим ни на что не похожим асимметричным треугольным фасадом. А выйдя в Фольксгартен, сразу увидел первоначальную цель своего путешествия – Бургтеатр. Оказавшись перед его подъездом, я причастился атмосфере столь потрясшего меня действа Хермана Нитша – ведь та его часть, которую сочли самой святотатственной, проходила за пределами театра – участники мистерии пронесли распятую коровью тушу вдоль периметра театральных стен, затем вернувшись обратно. Поэтому я не стремился попасть в зрительный зал (ну, не театрал я!), ограничившись покупкой в театральном киоске диска с видеодокументацией этого перформанса.
Напротив Бургтеатра, на другой стороне Ринга, стоит неоготическая Новая Ратуша. Ее беззастенчиво китчевый облик особенно режет глаз в темное время суток, когда она прямо-таки яростно подсвечена. То, что Неоготика тоже может выступать в роли высокого искусства, показывает расположенная неподалеку церковь Фотифкирхе, чьи благородные пропорции, как вблизи, так и издалека неизменно радуют взор.
Стоит лишь повернуть голову налево, как ты попадаешь в поле притяжения поистине прекрасного неоклассического фасада здания Парламента. Его центральная часть смоделирована под древнегреческий храм. В эллинистическом духе выполнены, также, и его интерьеры. Особенно впечатляет зал заседаний Национального Совета – нижней палаты Парламента. Мне довелось побывать в парламентах многих стран мира, но нигде не встречал я такого удобного и красивого помещения, как в Вене. Зал имеет форму сегмента круга. Вдоль наружной цилиндрической стены двумя ярусами расположены галереи для зрителей и прессы, на уровне первого этажа поддерживаемые двумя десятками мраморных кариатид. Места парламентариев пологим амфитеатром спускаются к президиуму, за которым высится стена, украшенная ложным портиком из шести ионических колонн, между которыми стоят мраморные скульптуры. Наша экскурсионная группа, составленная из англо- и немецкоязычных туристов, войдя в зал, благоговейно примолкла.
Экскурсовод, молодая интеллигентная женщина, рассказала: - «Мы сейчас находимся в правой части зала, которая была отведена для представителей национальных окраин Австро-Венгрии. Будучи настроены весьма оппозиционно, даже конфронтационно, они постоянно стремились сорвать пленарные заседания Парламента. Особенно буйно вели себя депутаты от Украины, сидевшие на вот этих самых местах. Они не только громко кричали и топали ногами, но и метали чернильницы в президиум». «Вот, оказывается, где лежат корни современного украинского парламентаризма, объясняющие его столь характерные зримые черты!» - заметил я с усмешкой, и экскурсовод ответила мне легкой улыбкой понимания.
Пройдя по Рингу на Юг от Парламента, вскоре выходишь на площадь Марии–Терезии, посередине которой императрица, завершающая какой-то энергичный властный жест, восседает на троне собственной персоной в окружении четырех всадников. По обе стороны площади стоят одинаковые здания двух музеев: Музея Естественной Истории и Музея Истории Искусств.
Не мне описывать богатейшее собрание всемирно известного K;nsthistorische Museum`а включающего самые известные картины Брейгеля, Вермеера, Веласкеса. Расскажу лишь о том, что здесь я мог наблюдать процесс исполнения художницей живописной копии картины Брейгеля. На чистом холсте тонкими карандашными линиями была нанесена лишь общая композиция картины, и только ее маленький кусочек был тщательно прописан, причем, как это было совершенно очевидно, он нисколько не отличался от оригинала. То есть копия картины создается от фрагмента к фрагменту так, что каждый из них выполняется окончательно. Очень поучительное зрелище! Еще я должен упомянуть о том, что живопись рубежа XIX-XX веков внедрилась в музей классического искусства в виде великолепных фресок Густава Климта, украшающих стены музея.
Теперь я продолжу данную тему, рассказав о моем посещении расположенного неподалеку Музейного квартала, включающего Центр Архитектуры XX века, детский музей ZООМ, выставочный центр современного искусства Кунстхалле, Венский Центр Танца, центр современного дизайна – «квартиру 21», Музей Леопольда, и Венский филиал Музея Людвига (МUМОК), которые перемежаются множеством бутиков, кафе и ресторанов. В барочный городок, состоящий из бывших императорских конюшен и каретных сараев, контрастно включены две модернистские постройки, полностью принявшие на себя функцию определения облика обширного внутреннего двора, используемого, как фестивальная площадка. Выполненное из серого базальта здание MUMOK, на котором едва заметны узкие окна-бойницы, напоминает горный кряж. В противовес ему белый параллелепипед Музея Леопольда кажется невесомым. Осмотрев экспозиции обоих музеев, я понял характер разделения труда между ними. В MUMOK`е представлено самое современное искусство: в соответствии с главенствующей тенденцией здесь практически отсутствует живопись; - залы музея заполнены инсталляциями и объектами. Особенно большое впечатление, как всегда, производят выполненные из полиуретана в натуральную величину изображения человеческих тел. Например: входишь в зал, посередине которого на тюфяке в непринужденной позе раскинулась обнаженная женщина с совершенно натуральными волосами на голове и на лобке, с четко отпечатавшимися на загорелой коже следами купальника, и оторопь берет. Или вдруг замечаешь группу одетых в лохмотья бомжей, - некоторые из них спят, другие, сидя на полу, чем-то закусывают; или за столом сидит мужчина абсолютно реалистического облика, - разве что он грубо, от руки, вылеплен он из медицинского гипса.
Коллекция же Леопольда, выставленная в музее его имени, преимущественно составлена из произведений искусства рубежа XIX-XX веков; к примеру, здесь находится богатейшая в мире коллекция работ знаменитого венца Эгона Шиле, скандализировавшего современный ему бомонд (его экспрессионистски искаженные человеческие тела и сейчас шокируют зрителя своим сходством с трупами узников нацистских концлагерей).
В Музее Леопольда представлены, также, и современные художники. Например, здесь была развернута ретроспектива видного деятеля Венского Акционизма Отто Мюэле. Значительную часть экспозиции составляла фото- и видеодокументация его перформансов 60-х – 70-х годов, - жестоких и отвратительных зрелищ, имитировавших секс, пытки и убийства. Фотографии человеческих тел, вымазанных грязью, стянутых полиэтиленовой пленкой в самых немыслимых позах, облитых красной краской, лиц, искаженных вожделением, ужасом и болью – вот что в изобилии представлено для обозрения. Экспрессионистская живопись Мюэле имеет своей темой те же образы, но они уже хотя бы минимально эстетизированы. Выставка производит очень сильное впечатление: - Мюэле показывает неприглядную изнанку человеческого существа – спускает зрителя «с небес на землю». Как по своей стилистике, так и по темам своего творчества Отто Мюэле находится в одной нише с Херманом Нитшем.
Соотечественники отнеслись к творчеству обоих художников резко отрицательно – власти возбуждали против них судебные процессы за богохульство и преступления против нравственности. Отсидев в тюрьме почти семь лет, Мюэле после этого эмигрировал в Португалию.
Здесь мне вспомнилось, как однажды я спросил одного из местных жителей, похожи ли австрийцы на немцев. «О!» - ответил он – «это совсем разные народы. По сравнению с немцами, австрийцы придерживаются гораздо более правых взглядов; они намного консервативнее». Так что, несмотря на то, что Австрия была и остается родиной весьма радикального современного искусства, в своем большинстве австрийцы относятся к нему так же, как россияне.
Художественные коллекции, которыми славится Вена, распределены по множеству музеев. К ним относится комплекс «Дворцы и сады Бельведера», расположенный в ее юго-восточной части. Путь туда лежит через площадь Шварценберг, примечательную не столько одноименным дворцом, сколько упирающимся в небо металлически поблескивающим монументом – памятником советским солдатам, павшим в боях за освобождение Вены от фашистов. Пройдя совсем немного по Реннвег, упираешься в фасад Нижнего Бельведера, используемого для проведения выставок. В том году здесь были развернуты две экспозиции: Родена, и современной австрийской художницы Вали Экспорт.
Вали Экспорт обрела всемирную известность после перформанса, который она провела, стоя на оживленной городской площади с надетым на тело на уровне груди деревянным ящиком. На внешней стороне ящика были сделаны прикрытые занавесками прорези. Любой прохожий имел право, вставив руку в прорезь, потрогать обнаженную грудь Вали Экспорт.
На данной выставке ничего столь же провокационного не было. Выделялась инсталляция «Калашников» в виде большого количества этих всемирно известных автоматов, составленных в пирамиду, возвышающуюся над неглубоким корытцем, заполненным водой, да портновские ножницы высотой в три человеческих роста, воткнутые в землю перед входом в Нижний Бельведер.
По выходе из нижнего Бельведера обнаруживаешь себя перед регулярным парком, с небольшим уклоном поднимающимся к высящемуся в отдалении Верхнему Бельведеру. Сразу становится очевидным: это – еще одно из множества подражаний Версалю. От Верхнего Бельведера открывается лучший вид на центральную часть Вены, предстающей в виде пологого холма, на котором с данной дистанции остаются неразличимы почти все постройки, кроме гордой вертикали Собора Святого Стефана.
Жемчужиной картинной галереи Верхнего Бельведера является собрание полотен Густава Климта, включающее его самые известные произведения, например, Юдифь, на которой Женщина изображена, как драгоценный, но смертельно опасный предмет вожделения.
Теперь, чтобы покончить с Венскими художественными музеями, мне осталось вернуться в центр, где на площади Шиллера перед его же памятником стоит Академия Искусств. Сюда я пришел с единственной целью – увидеть подлинник картины Иеронима Босха «Страшный Суд». В тот вечер я был единственным посетителем выставочных залов Академии. Скользя незаинтересованным взглядом по увешанным картинами стенам, я быстро передвигался по безлюдным залам, стремясь поскорее увидеть картину, которая была мне хорошо знакома по репродукциям. И вот она передо мной. Как грозен Иисус на своем престоле! Как страшны муки грешников, к которым, очевидно, принадлежу и я! Но изумительная по своему совершенству композиция картины, ее фантастические бархатные краски оставляют в растревоженной душе чувство немого восторга. Я простоял перед этой картиной до самого закрытия музея.
Если центр города я «проутюжил» вдоль и поперек, то в его периферийные районы я делал лишь краткие, узконаправленные набеги. Так, в северном районе Альзергрюнд я посетил дом Зигмунда Фрейда, расположенный по всемирно известному адресу: Берггассе, 19. На тихой улочке стоит ничем не примечательный пятиэтажный дом, перед которым на столбе висит подсвеченный изнутри транспарант с вертикально бегущей надписью: FREUD. Но стоит только открыть парадную дверь и увидеть идущую на второй этаж лестницу, как начинается процесс твоего перемещения на столетие назад, когда в этих интерьерах совершалась подлинная революция в антропологии. И вот ты входишь в просторную квартиру, в которой в течение 47 лет жил и практиковал основатель психоанализа. Самые ценные экспонаты музея располагаются в прихожей в небольшой витрине. Это личные вещи Фрейда – шляпа, трость, докторская сумка. Подлинная мебель и предметы убранства собраны лишь в комнате, где пациенты дожидались приема. Стоящая в музее на видном месте, как символ психоанализа, кушетка, - предмет откровенно современного дизайна. Все остальные залы музея заполнены документами, иллюстрирующими биографию Фрейда и историю психоанализа. Особый интерес представляет их богатая фотографическая летопись. Познакомившись с сотнями фотоснимков, в которой раз убеждаешься в грандиозном масштабе личности Фрейда. Великие дела для своего свершения требуют титанов!
Хотя загородные дворцы всех европейских монархов, построенные в XVII-XVIII веках, стремились подражать Версалю, летняя резиденция Габсбургов – Шёнбрунн - имеет свои отличные, отчетливо нордические черты. Если интерьеры Шёнбрунна не отличаются от других выполненных в стиле рококо дворцов, то в экстерьере заметны отличающие его стилистическая сдержанность, известная строгость и повышенное чувство собственного достоинства. Такие же качества я склонен приписывать и Шёнбруннскому парку, хотя такое впечатление могло объясняться тем, что я там был холодным пасмурным днем, и царствующая над парком неоклассическая аркада – Глориетт – тонула в морозной дымке. Позже, когда сквозь поредевшие тучи начали робко просвечивать солнечные лучи, и заметно посветлело, обращенный к саду фасад дворца, казалось, осветился застенчивой полуулыбкой, а Глориетт смогла, наконец, с гордостью продемонстрировав свое предназначение - быть изюминкой Шёнбрунна.
Обширный парк прекрасен даже зимой, что явно не секрет для венцев, тут и там прогуливавшимся по заледенелым аллеям, постукивая лыжными палками по смерзшейся гальке.
Если Шённбрун легкодоступен – рядом находится станция метро, то для завершения знакомства с архитектурным наследием Отто Вагнера мне пришлось совершить настоящее путешествие. Две виллы Вагнера расположены в Вайдлингау, на далекой окраине Вены. Прибыв на конечную станцию метро, я сорок минут прождал прибытия местного автобуса; за этим последовала двадцатиминутная поездка, зато по ее завершении я очутился в красивейшей местности – присыпанной легким снежком долине, на склоны которой взбирались окруженные рощицами разнообразные виллы; среди них я сразу с радостью опознал две расположенные поблизости друг от друга виллы Вагнера. Мне сразу больше понравилась более благородная по стилю Вилла Вагнер II. Простые, лишенные наличников, прямоугольные окна на белых стенах, скупо украшенных геометрическим орнаментом из синей майолики, контрастирующие с нарядно оформленным парадным входом, над которым сияют красками три мозаичных майоликовых панно, и венчающий здание широкий карниз - созерцание всего этого очень меня порадовало! Когда я подошел Вилле Вагнер I, то сразу понял, почему она мне понравилась меньше. Эта вилла была куплена и реконструирована современным австрийским художником и архитектором Эрнестом Фуксом, с живописью которого я был, к сожалению, уже знаком. Заимствовав определенные черты Югендштиля и Ар-Деко, Фукс их опошлил почти до полной неузнаваемости, в результате став очень популярным художником, спекулирующим на гротеске и дьявольщине. Хотя Вилла Вагнер I сохранила что-то от Вагнера, эти ее черты вынуждены пробиваться сквозь густой грим Фуксовского китча, от чего становится муторно на душе. Мастер саморекламы (я бы его назвал австрийским Ильей Глазуновым), Фукс устроил в Вилле Вагнер I музей своего имени. Насмотревшись в нем на толстых теток, изображающих изобилие, на ангелов, смахивающих на чертей, и ангелоподобных бесов, выйдя на вольный воздух, я еще раз прошел мимо Виллы Вагнер II, чтобы очистить мозги от следов Фукса.
Закончив с виллами Вагнера, я отправился на поиски построенной им церкви Штайнхоф, находившейся, судя по карте, неподалеку. Первым признаком того, что я стал жертвой какого-то недоразумения, было то, что местная жительница, у которой я спросил дорогу к церкви Штайнхоф, попросила меня назвать ее адрес. После этого она рассказала, как пройти к автобусной остановке, чтобы туда доехать. Ждать на остановке автобуса я не собирался, двинувшись напрямик через пригород по направлению, определенному по карте. Не обнаружив церкви после часа быстрой ходьбы, я почувствовал желание посмотреть в глаза составителю карты, поставившему рядом два кружка, обозначавшие Виллы Вагнер и церковь Штайнхоф. Самым скверным было то, что мне совсем не попадалось прохожих. В этом пригороде, где проживает состоятельная публика, все ездят на машинах. Изредка встречавшиеся мне школьники были не в счет – заговаривать с ними я не решался, чтобы меня, не дай Бог, не приняли за педофила. Наконец, я успел перехватить даму, еще не успевшую сесть в свое роскошное авто. «Штайнхоф?» - задумчиво произнесла она, как бы стараясь оживить в памяти какие-то далекие воспоминания. Потом, встрепенувшись, сказала: «Придерживайтесь вот этого направления, и примерно через час вы дойдете до этой церкви». Про себя еще раз ругнув составителя злополучной карты, я двинулся в путь. Когда предсказанный час начал приближаться к концу, я заметил, что иду мимо целого квартала домов, построенных в стиле Вагнера. Вскоре я увидел табличку, из которой следовало, что обнаруженный мною квартал – это психиатрическая больница Штайнхоф, в комплекс которой и входит искомая мною церковь. О чем вспоминала дама, которой я задал вопрос про Штайнхоф? Думать об этом мне было недосуг, - я уже увидел выступающий над деревьями сверкающий золотом купол церкви. Когда через пять минут я замер перед нею, то понял, что мои усилия с лихвой вознаграждены. Передо мной стоял подлинный шедевр архитектурного Сецессиона: белый куб основания, по сторонам которого расположены большие арочные окна с витражами, над ним – большой золотой купол, увенчанный куполом меньшего размера, башенки, стоящие по четырем углам куба, на которых восседают, как я понял, евангелисты; четыре колонны на входе с водруженными на них златокрылыми ангелами-столпниками, - это был подлинный праздник зрелищности и великолепного вкуса – было только жаль, что интерьер церкви не доступен для осмотра.
Из современной архитектуры меня заинтересовал дом Хундертвассера, который, так же, как и Мюэле, считал себя реформатором не только искусства, но и жизни. Хундертвассер работал в жанре так называемой «альтернативной архитектуры», в которой нарушаются многие привычные строительные каноны. Эти принципы были применены при сооружении жилого муниципального дома в северо-восточной части Вены. Дом Хундертвассера действительно выглядит фантастически. Во-первых, в его экстерьере полностью отсутствуют какие-либо повторения: все окна, балконы, лоджии, декоративные элементы - строго индивидуальны. Каждый из обитателей дома покрасил снаружи стены своей квартиры в им самим выбранный цвет, причем границы этих разноцветных пятен представляют собой кривые линии, не совпадающие с междуэтажными перекрытиями. На крыше, украшенной куполами луковичной формы, на балконах и в лоджиях растут многочисленные деревья. На стенах навешано множество предметов, напоминающих детские игрушки. И вообще, дом выглядит так, как будто он спроектирован по рисунку талантливого ребенка четырех,- пятилетнего возраста. Выглядит забавно, но вот как в нем живется?
Дом Хундертвассера, бесспорно, служит украшению Вены, чего никак не скажешь о «центре ООН», построенном на полуострове, лежащем между руслом Дуная и Дунайским каналом. Огромные дугообразные небоскребы, построенные в интернациональном стиле, никак не вяжутся с общим обликом города, выглядя неуместным придатком к нему.
Чтобы довершить картину Вены, я решил пройтись по двум его пригородам: Хитцингу и Гринцингу.
Гринцинг – это уютная окраина, застроенная одно- двухэтажными домами, с небольшими, напоминающими деревенские, площадями и миниатюрными церквушками, где лишь изредка встречаются красивые, увитые плющом до самой крыши, виллы.
В примыкающем к Шёнбрунну Хитцинге, где всегда селилась элита, напротив, много богатых особняков, построенных в стилях Бидермайер и Югендштиль. К последним относится спроектированная Йозефом Хоффманом эстетически безупречная вилла Примавези, - пример возвышенной утонченности архитектурного стиля. Даже одна такая постройка способна облагородить целый городской район!
;
III. Зальцбург
Едва оказавшись в Вене, начинаешь понимать, что тамошний мощный источник культурной радиации, вот уже в течение нескольких столетий озаряющей мир, исходит от двойной звезды: Вена – Зальцбург. Поэтому экскурсия в Зальцбург, хотя бы кратковременная, представлялась абсолютно необходимой.
Трехчасовая железнодорожная поездка перенесла меня с продуваемой холодными ветрами равнины, где погода была неустойчивой и неопределенной – то ли наша поздняя осень, то ли ранняя весна, - в красивейшую гористую местность, где по нашим понятиям, царила мягкая снежная зима.
Сразу по выходе из железнодорожного вокзала взгляд устремляется к крепости Хоэнзальцбург, вознесенной на вершину круто обрывающейся к центру города скалы. Согласно своему насекомообразному устремлению к экстремальным точкам ландшафта, я прямо-таки ринулся через город, ориентируясь на белые стены и башни этого средневекового замка, едва удостаивая взглядом улицы и площади правобережной части города – Нойе-Штадта. Вскоре, перейдя через реку Зальцах, я вступил в левобережный Альтштадт (Старый город). После каких-нибудь десяти минут ходьбы я уперся в подножье скалы, и поднялся в Хоэнзальцбург на фуникулере. Здесь я, прежде всего вышел на смотровую площадку, с которой открылся великолепный вид на центр города и его окрестности. Местность представляет собой широкую речную долину, окаймленную невысокими скалистыми горами – здесь проходит южная граница Альп. Город лежит, как на ладони: - в центре композиции зеленеет купол Кафедрального Собора, взлетевшего над его массивными абсидами. Обок него белеет большая площадь, на которой блестит золотом «Сфера» - произведение современного немецкого художника Балкенхола, - огромный шар, на котором, широко расставив ноги, стоит скульптурный мужик. Сеть улиц отсюда не просматривается. Среди тут и там расставленных в произвольном порядке четырех- пятиэтажных зданий высятся нарядные барочные храмы. Далее, за красиво изогнувшейся рекой, раскинулся Новый город.
Осмотр Хоэнзальцбурга, на протяжении Средневековья служившего резиденцией архиепископа Зальцбурга, в связи с его большой площадью занял немало времени. Просторный внутренний двор воспроизводит атмосферу рыцарского замка со всеми его фортификационными атрибутами – башнями, бойницами, брустверами, лестничными переходами, воротами, украшенными геральдикой, и т. п. Над ним высится Хоэр-Шток (Верхотура) – массивная надстройка, в которой располагалась резиденция архиепископа. Здесь особенно интересна Золотая комната, стены и потолок которой сплошь покрыты позолоченным орнаментом с очень простым рисунком, состоящим из ромбов и жирных точек. Такое сочетание роскоши и незатейливости, свойственное культуре раннего Средневековья, воспринимается, как экзотика. В таком же стиле выполнены украшенные изразцами печи и современные имитации средневековой мебели и тканей.
Спустившись вниз, я принялся за осмотр города. Барочные интерьеры Кафедрального Собора и церкви Святого Петра меня не вдохновили, но смоделированное под крепостную стену здание Фестшпиленхаус (это постройка 1956 года), вмещающее одну из крупнейших в мире оперных сцен, предназначенных для проведения музыкальных фестивалей, меня порадовало. Мне показалось, что его внешний облик идеально соответствует своей функции. Слева от него располагается, «Дом для Моцарта» - концертный зал, расположившийся на площадке, частично врезанной в скалу, где в прошлом размещалась школа для обучения особенностям верховой езды в горной местности (Felsenreitscule). Так я открыл счет «Моцартовским местам» Зальбурга.
Повернув по направлению к центру Альтштадта и заглянув в нарядную Коллегиенкирхе, в которой экспонировалось произведение современного искусства – занимающая весь пол инсталляция из песка, - я вышел к дому, где родился Моцарт. Этот скромного вида пятиэтажный дом, единственным отличием которого являются наличники оранжевого цвета, не вызвавший сильного желания немедленно его посетить, стал, тем не менее, важной вехой в моем ознакомлении с «Моцартовской» топонимикой.
Осмотрев великолепную, устремившуюся к небу не только стройной колокольней, но и всем своим увенчанным островерхой кровлей телом, готическую Францисканеркирхе, я вышел на Резиденцплятц, которая окружена двумя ренессансными постройками – Старой и Новой резиденциями архиепископа, куда он переселялся из Хоэнзальцбурга на короткое время, в течение которого Зальцбург жил мирной жизнью. Двигаясь в восточном направлении, я набрел на памятник Моцарту; выглядит он там совсем не как «гуляка праздный», а как серьезный муж, в минуту творческого вдохновенья готовый вот-вот пустить в ход вложенный в правую руку вполне современный карандаш.
Потом я на время отвлекся от Моцартовской темы, осмотрев женский монастырь Нонненберг, самый старый в мире, для чего пришлось пройти на восток вдоль подножья горы Мёнхсберг. В церкви Марии Химмельфартской («Небесной путешественницы») не было не души – ни посетителей, ни обитателей, но входная дверь была не заперта. Пройдя галереей, чьи своды при тусклом освещении едва угадывались, я дошел до древнего основания церкви - романской крипты, украшенной фресками XIII века. Испытав почтение перед страной, в которой столь ценные памятники экспонируются без охраны (хотя, может быть, все находиться под неусыпным видеонаблюдением), я с удовольствием выбрался наружу, отведя душу на великолепных видах окрестных полузаснеженных гор, которые выглядели особенно эффектно в едва начинавшихся сумерках. Наконец, узкими улочками, на которых уже зажглись огоньки новогодних гирлянд, я вышел к мосту через Зальцах.
Как что-то само собой разумеющееся, я миновал группу горожан, сидевших в маленьком скверике на стульях лицом к реке, - у меня не возник вопрос: а не холодно ли им так вот неподвижно сидеть зимой на месте, продуваемом северным ветерком? И только на обратном пути, просматривая в поезде путеводитель по городу, я узнал, что прошел рядом с одним из объектов современного искусства, которые населили Зальцбург за последние годы.
Перейдя на другой берег, я по живописным лесенкам совершил небольшое восхождение на гору Капуцинерберг, где располагается монастырь капуцинов. Здесь, в отдаленной от городского шума вилле, некогда жил Стефан Цвейг, о чем напоминает небольшой памятник, в котором от всего тела Цвейга отделены и представлены зрителю лишь два самых важных для профессии писателя органа – голова и правая рука.
Спустившись с горы, я возобновил свой обход «Моцартовских мест», подойдя к Дому, где жил Моцарт (Mozartwohnhaus). Вот его-то я и выбрал для посещения – до закрытия оставалось еще минут сорок – вполне достаточно, чтобы отдать должное этому самому известному жителю Зальцбурга. Войдя в первый зал, я не нашел там ничего интересного – выяснилось, что подлинные вещи композитора экспонируются в доме, где он родился. Здесь можно было видеть клавесин XVIII века, копии документов, информационные материалы. Желая предварительно, прежде чем перейти к детальному знакомству с экспонатами, окинуть всю экспозицию в целом, я пробежал ее до конца. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что вход в оставленные мною залы уже закрыли. Найдя музейного хранителя, отдаленно смахивавшего на состарившегося Паганини, - он уже спешно одевался, - я, показав на часы, потребовал, чтобы он позволил мне закончить осмотр экспозиции музея. Смотритель нехотя согласился. Пройдя два зала, я снова уперся в запертые двери. На этот раз застать смотрителя на месте мне уже не удалось – его уже и след простыл. Смирившись с тем, что мне не удалось приблизиться к пониманию личности Моцарта, которое так надеялся здесь почерпнуть, я покинул безлюдный музей, аккуратно прикрыв за собою выходную дверь.
Свой путь по Зальцбургу я закончил уже в полной темноте в еще одном месте, носящем имя, производное от «Моцарта» - перед ярко подсвеченным снаружи зданием концертного зала Моцартеум, постройкой Югендштиля начала XX века.
Так и получилось, что стоит мне теперь подумать «Зальцбург», как передо мною возникает зрительный образ крепости Хоэнзальцбург, сопровождаемый мысленно произнесенным словом «Моцарт».
IV. Голубой Дунай
За время своего недельного пребывания в Вене я смог в полной мере ощутить всю мощь ее культурного поля. Но я, также, смог оценить то, чем Вена отличается от других мировых центров концентрации духа. Своеобразие города полностью передается настроением вальса Штрауса «Голубой Дунай». И хотя вместо теплого, медового летнего воздуха на меня веяло холодной зимней сыростью, хотя вместо катания по венским паркам в открытой пролетке в зимний сезон местные извозчики предлагали лишь поездку в плотно задраенной крытой карете, общее впечатление от этого благословенного места все равно приводило к органически присущей Вене мысли: жизнь легка и сладостна, и этим – прекрасна.
Швейцария
I. Моя Швейцария
В моем раннем детстве о Швейцарии я ничего не знал. В первый раз об этой стране я прочитал у Конан-Дойла, утопившего на некоторое время Шерлока Холмса вместе с профессором Мориарти в Райхенбахском водопаде, находящемся в горной местности, лежащей к Югу от Берна. Потом я увидел на улице сенбернара, и мне объяснили, что эти большие собаки используются в Швейцарских Альпах в роли спасателей. В шестом классе в нашей школе появился новый ученик – Сева Кулаженков, приехавший из Швейцарии, где его отец работал на дипломатической должности, но Сева ничего о ней не рассказывал, кроме того, что «бегал там по горам».
Так у меня сложилось впечатление, что Швейцария – страна высоких гор. Поэтому, когда на слух все чаще стала попадать Женева, а это было связано с чередой самых разнообразных женевских конференций, первая воспринималась не частью Швейцарии, а как самостоятельный город, так как находилась не в горах, а на равнине, на берегу большого озера.
По мере того, как в мои мозги попадала разнообразная информация, относившаяся к мировой науке и культуре, я узнавал о знаменитых женевцах - религиозном реформаторе Кальвине, философе Руссо, о базельцах Бернулли и Эйлере, о работавшем в Берне Эйнштейне, о жителе Цюриха Карле Густаве Юнге, - передо мной начала вырисовываться выдающаяся роль этой небольшой страны.
Конечно, Швейцарию не украшало то, что здесь во время Первой мировой отсиживался в эмиграции Ленин, но он ведь и в других местах наследил. Вместе с тем, здесь подолгу жили люди, сделавшие честь этой стране, например, писатели Томас Манн и Владимир Набоков. Томас Манн создал Швейцарии лучшую рекламу, написав бессмертный роман – «Волшебную гору», действие которого происходит в Давосе.
В XX веке Швейцария дала миру немало выдающихся художников – Фердинанда Ходлера, Пауля Клее, Альберто Джакометти, архитектора Ле Корбюзье, писателей Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта. Все это возвысило авторитет страны в духовной сфере.
Тем не менее, я не испытывал сильного желания ее увидеть; то, что я узнавал из книг и кинофильмов, создавало впечатление места настолько спокойного и благополучного, что от него веяло скукой. Меня влекло в места, где концентрируются силы, движущие историю, а Швейцария к ним явно не относится: это – тихая заводь.
Со временем, однако, у меня начало появляться любопытство: как выглядит общество, создавшее себе комфортные условия существования, и так ли уж скучно в нем жить по сравнению с нашей страной, где «то понос, то золотуха», и любая новость, как правило, чревата неприятностями.
Это любопытство все время возрастало, пока летом 2011 года Швейцария не стала очередным пунктом моего европейского паломничества.
II. Женева
Когда по пути в Женеву под крылом самолета показалась зеркальная поверхность озера Леман, я начал всматриваться в его северный берег (южный берег, в значительной мере, - территория Франции). На меня большое впечатление произвела высокая плотность жизни – железнодорожные пути, автострады, промышленные и жилые зоны, - дома, дома, дома – самых разных размеров и назначений. Это был район Лозанны и Женевы – одно из самых густонаселенных мест в Европе.
Поселили меня очень удобно – на площади Корнавэн, напротив одноименного железнодорожного вокзала. Отсюда было рукой подать и до набережных, и до центра, а десятиминутной трамвайной поездки было достаточно, чтобы доехать до Дворца Наций.
Как бы вам ни расписывали красоты площадей и улиц старых кварталов Женевы, а они действительно замечательны, - местом сосредоточения этого города являются не они, а набережные, окружающие Рад-де-Женев (Женевский Рейд), – южную оконечность озера Леман, сходящуюся к вытекающей из него Роне. Композиционным центром этого уникального городского пейзажа является фонтан Жедд; (Jet d`Eau) – водяная струя, бьющая с поверхности воды на высоту 140 м. Даже легкий ветерок разворачивает ее в полупрозрачный парус, в котором солнечными днями сияет радуга, и который при ночной подсветке напоминает комету, застывшую в момент своего падения в озеро. Если направить свой взор в свободное парение вдоль зеленых холмов, по отлогим склонам которых Женева спускается к бухте, он с неизбежностью соскользнет к Жедд;, и надолго на нем остановится. Секрет его притягательности, возможно, коренится в том, что форма этого белого крыла постоянно изменяется, его контуры ни на минуту не застывают, испытывая вариации, которые, тем не менее, сохраняют ему возможность все время оставаться самим собой. Это постоянство эфемерного, (оно, также, характерно для языка пламени), по-видимому, и завораживает.
Однажды, выйдя на набережную, я не узнал открывающегося с нее вида: он мне показался скучным и унылым. Вскоре я понял, в чем дело: фонтан был отключен для проведения профилактики, и местность как будто померкла. Так я пришел к пониманию, что Жедд; – подлинный genius loci Женевы.
Пользуясь системой деревянных бонов, можно почти вплотную подойти к истоку фонтана – концу металлической трубы, на полметра выступающей над поверхностью воды, но такая экскурсия возможна только при благоприятном направлении ветра; у того, кого ненароком хотя бы слегка заденет шлейф фонтана, вряд ли останется хотя бы одна сухая нитка.
Любимым местом времяпровождения, как постоянных жителей Женевы, так и ее посетителей является набережная Кэ-дю-Монблан, заполненная публикой в любое время суток. Когда, на третий день моего пребывания в Женеве, облачность рассеялась, я, наконец, увидел еще одну здешнюю достопримечательность - сверкающую снегом вершину горы Монблан, находящейся в тридцати километрах отсюда на французской территории. Уменьшенная из-за ее значительной удаленности, гора нисколько не потеряла в четкости образа: грани ее рельефа были резко обозначены синевой теней.
На Кэ-дю-Монблан выходят кафе и магазины, здесь торгуют множество разнообразных киосков, деревья дают обильную тень, повсюду расставлены садовые скамьи.
Здесь особенно заметно, что в Женеве очень много иммигрантов из стран Африки, как арабов, так и негров.
У меня, полгода назад посетившего Австрию, особый интерес вызвал памятник Сиси, - императрице Австро-Венгрии Елизавете (я проникся к ней искренней симпатией), - возведенный в 1998 году, в столетнюю годовщину ее убийства, совершенного здесь, на берегу Женевского озера, итальянским анархистом (смотри «Вена»). В длинном платье с кринолином, в шляпке, и с веером в руке, высокая худенькая элегантная женщина кажется хрупким существом не от мира сего. Возможно, что так оно и было на самом деле.
По мере того, как гавань сужается, постепенно переходя в Рону, через нее переброшены несколько мостов. С одного из них по пешеходной дорожке можно попасть на мост Руссо, на котором некогда находился бастион, защищавший город со стороны Роны, а сейчас служащий подножьем для памятника знаменитому женевцу, основоположнику завиральных левых идей, который, как это вообще свойственно субъектам, стремящимся к радикальному усовершенствованию человечества, категорически не пожелал начать с себя.
Отсюда, минуя Жардэн-Англэ (Английский сад), знаменитый своими часами – клумбой из живых цветов, - я вступил в левобережный Старый город.
Следуя вереницей узких улочек, я вышел к главному храму Женевы – Собору Сен-Пьер, который трудно охватить одним взглядом, так как он погружен в плотную застройку. Тем не менее, двигаясь вокруг собора, можно находить такие ракурсы, в которых две его массивные романские белокаменные башни, и втиснувшийся между ними заостренный конический, явно готический, крытый позеленевшей бронзой, надалтарный шатер выглядят очень эффектно. Еще больше впечатляют пуританские интерьеры храма. Его стены и своды, почти напрочь лишенные украшений (исключение составляют кое-где сохранившиеся романские капители, украшенные вырезанными из камня фигурками людей и животных), позволяют без помех наслаждаться созерцанием совершенства, простоты и благородства их архитектурных форм; интерьеры собора кажутся визуализировавшейся и безмолвно застывшей «музыкой сфер». Возможно, что именно поэтому модернистский дизайн органа духу собора не только не противоречит, но находится с ним в полном согласии.
По узкой винтовой лестнице можно подняться на смотровую площадку, расположенную на Северной башне. Сначала поле зрения, заполненное черепичными крышами, упирается в линию горизонта, изломанную силуэтами близлежащих домов, над которыми вдруг обнаруживаешь врезавшуюся в небо верхнюю часть оказавшегося совсем поблизости Жедд;. В таком виде он воспринимается, всего лишь, как авария на городском водопроводе. И только при дальнейшем подъеме, по мере того, как к крышам Старого города добавляется вид и на окружающую город холмистую местность и на красиво изогнувшуюся западную оконечность озера Леман, восставший, наконец, в свой полный рост Жедд; принимает на себя роль главного символа не только женевской гавани, но и всей Женевы в целом.
Еще одним символом Женевы является память о Кальвине, чье кресло скромно притулилось около одной из колонн центрального нефа Собора Сен-Пьер. Его именем названа одна из центральных улиц; кроме того, около сохраненного участка бывшей крепостной стены, выходящей на Парк де Бастион, Кальвин представлен одной из четырех величественных пятиметровых скульптур выдающихся лидеров Женевской Реформации.
Парк-де-Бастион примыкает к красивой Новой площади, на которой располагаются Опера (слепок парижской Опер;-Гарнье) и неоклассический дворец, вмещающий музей Рат, служащий экспозиционной площадью для временных выставок. В нем я осмотрел приехавшую из Парижа выставку, посвященную истории абстракционизма.
От Новой площади начинается пешеходный маршрут, взбирающийся по кривым узким улочкам к центру Старого города. По пути встречаются такие знаковые постройки, как старейшее в городе здание – готический дом Таве с островерхой круглой угловой башенкой, весьма скупо украшенный по фасаду каменной резьбой, или Арсенал, под сводами которого стоит несколько пушек XIX века. Но главную прелесть этих многочисленных кривых улочек составляет их рядовая застройка – скромные четырех- пятиэтажные здания со ставнями на окнах. Следуя перепадам высоты и прихотливым изгибам улиц, примыкающие друг к другу фасады зданий тянутся сплошными вьющимися лентами, время от времени разрываемыми живописными церквушками или небольшими палисадниками.
Часто встречаются прихотливо и разнообразно художественно оформленные фонтаны; один из них, - с льющейся изо рта львиной головы водяной струйкой и надписью «питьевая вода», - я использовал по назначению.
Иногда хочется сказать: похоже на Париж, но потом спохватываешься: нет, не похоже – Париж гораздо наряднее весьма пуританской, подчеркнуто скромной и аккуратной Женевы. И вообще, несмотря на льющуюся отовсюду французскую речь, у тебя не возникает впечатления, что ты – во Франции; - швейцарцы в своих манерах гораздо сдержаннее.
Есть и другие национальные отличия. Например, некоторые улицы сплошь увешаны красными, с белыми крестами, государственными флагами. С такой демонстрацией любви к национальному знамени мне приходилось сталкиваться разве, что в Штатах.
Двигаясь в восточном направлении, наконец, оказываешься перед кремовым фасадом музея Искусств и Истории, равномерно поделившим свое внимание между искусством древности, классической и современной живописью, и декоративно-прикладным искусством, – так, чтобы никому не было обидно.
Напротив музейного фасада разбит небольшой сад, знаменитый тем, что в нем стоит скульптура Генри Мура, называемая “REGLINING FIGURE ARCH LEG”. Может быть “RECLINIG”? Тогда ее название можно было бы перевести, как «Склонившаяся фигура. Согнутая дугой нога», что в известной мере коррелирует со зрительным впечатлением. Но когда имеешь дело с Генри Муром, сходство зримого и речевого образов необязательно – каждая его работа рождает самостоятельный ментальный образ, так что замена “C” на “G”, наверное, не опечатка, а указание на такую самостоятельность.
Неподалеку отсюда золотятся купола православной церкви, напоминающие о том, что русские люди Женеву уважали, и часто в ней живали.
Моя экскурсия в северную часть Женевы, где расплодились штаб-квартиры многих международные организаций, началась с площади, на которую выходит южный фасад Дворца Наций – второй по значению после Нью-Йорка площадкой, где проходит деятельность ООН. Здесь расположен парадный вход в здание – об этом свидетельствует аллея, по обе стороны которой стоят флагштоки со знаменами всех государств – членов; кроме того, справа от входных ворот стену украшает исполненная в голубых тонах фреска, на которой, как я догадался, символически изображено Человечество, причем фреска сделана очень длинной – по-видимому, для того, чтобы отразить наше современное многолюдство, а вот почему выбран голубой цвет, я не понял.
Для напоминания о том, что ООН уже в течение многих лет ведет борьбу против применения противопехотных мин, перед парадным входом поставлен объект современного искусства – гигантский (метров 15 высотой) стул, одна из ножек которого грубо, даже как-то садистски отломана, после чего осталась измочаленная культя.
Так как парадный вход постоянно закрыт, во Дворец Наций посетители могут попасть через западный вход в составе экскурсионной группы. Сразу бросается в глаза, что качеством своей архитектуры дворец превосходит нью-йоркскую штаб-квартиру ООН. (Это неоклассицизм с примесью Ар-Деко). Особенно хорош величественный восточный фасад, выходящий на Женевское озеро. Интерьеры дворца просторны - в них много воздуха и света. Многочисленные залы заседаний оформлены весьма разнообразно; самый строгий – зал пленарных заседаний, осененный гербом ООН. Наиболее оригинальный вид имеет помещение «Гражданские права и Альянс Цивилизаций» - круглый конференц-зал, потолок которого украшен абстрактным коллажем из разноразмерных сосулек, выкрашенных в самые разные, преимущественно яркие, «кислотные» цвета. Но самое сильное эмоциональное впечатление производит зал заседаний Совета (Salle du Conseil) расписанный сепией каталонским художником Жозе Марией Сертом. Аллегорические картины, своей стилистикой напоминающие Игнасио Сулоагу, весьма декоративны, так как содержат множество экспрессивных человеческих фигур, но заложенные в них смыслы прочитываются с трудом, в результате чего поневоле приходится прибегать к официальной интерпретации, - что они предсказуемо предрекают светлое будущее для объединившегося, отказавшегося от войн человечества.
Через огромные окна многочисленных фойе открываются виды на обширный Парк Наций, украшенный скульптурами, созданными в разных странах мира. Самой известной из них является ажурный глобус со знаками зодиака – дар США. «Первоначально глобус вращался, но когда мотор перегорел, ООН и США не смогли договориться – кто из них должен оплатить ремонт, поэтому теперь глобус навсегда застыл в одном положении» - с ехидной улыбкой сообщила нам девушка - экскурсовод.
Выйдя из Дворца Наций, я отправился на прогулку по северной Женеве, чтобы поставить галочки в списке свивших здесь себе гнезда всемирных организаций: всех этих ВОЗ (Всемирная Организация Здравоохранения), ВТО, ВОТ (Всемирная Организация Труда) и других. Самая старая из них – Красный Крест – занимает трехэтажный белый дворец, эффектно возвышающийся на взгорке. Кроме того, мне удалось засечь не входившую в список необозначенную экуменическую организацию, занимающую двухэтажное здание из стекла и бетона с большим белым крестом на фасаде.
А вот до ЦЕРНа и адронного коллайдера я не добрался, да и зачем? – больно я кому-нибудь там нужен, чтобы меня туда пускать, поэтому дальше я решил отправиться в поездку на пароходе по Женевскому озеру.
III. Женевское озеро
Поскольку поездкой по Женевскому озеру начиналось мое путешествие по Швейцарии, мне предстояло принять решение о способе его оплаты. Можно было либо ехать обычным способом, покупая билеты по мере надобности, либо приобрести дорогущий недельный проездной (стоимостью около трехсот евро ). Последний охватывает все виды транспорта по всей Швейцарии, за исключением высокогорных железнодорожных линий, и кроме того, обеспечивает допуск во все музеи. Взвесив все pro e contra, я решил билет купить.
Однако, придя на пристань, я узнал, что проездные билеты продаются только на железнодорожном вокзале. До отправления парохода в единственный рейс, охватывающий все озеро, вплоть до Шильонского замка, оставалось полчаса, которых для покупки билета было явно недостаточно. Нужно было либо отложить поездку на следующий день, что было крайне неудобно, либо отказаться от покупки проездного билета (стоимостью дневной поездки по озеру в оба конца - 100€ - пренебречь было уже невозможно). Я выбрал второе.
Рейс проходил на пароходе «Симплон», входящем во флотилию, состоящую из восьми кораблей, построенных во времена «Бель Эпок» (в 1904 – 1910 годах), и «Новой Бель Эпок» (1920-1929 годах), и восстановленных в своем первоначальном виде в 2000-х годах. Следует особо подчеркнуть, что корабли не только сохранили свой внешний вид, но в них используются паровые двигатели, и даже оригинальные движители (колеса с лопастями).
Через широкий, почти во всю ширину первой палубы, проем, открывается вид в трюм, в котором неустанно трудится паровая машина. Как четырехрукий великан, сучит она своими огромными мослами-шатунами, энергично вращая массивный кривошип с насаженными на него колесами; мелькание их спиц, погруженное в шипящий белый хаос водяных струй, взбиваемых с поверхности воды методически бьющими по ней колесными лопастями, можно наблюдать за стеклами специально для этого сделанных полукруглых окон. Около трюмного проема всегда толпится немало зрителей: люди всегда с интересом наблюдают за тем, как другие работают.
Но подавляющая часть пассажиров расположились на баке (носовой части) первой палубы, на лавочках, занимавших все пространство между судовым колоколом, гордо несшим надпись: “Simplon 1915”, и салоном, над которым располагалась вторая, закрытая тентом от солнечных лучей, палуба. Над второй палубой возвышались флагшток, капитанская рубка, и высокая труба. Время от времени над судном взвивалось облако пара, и окрестности оглашал настоящий пароходный гудок, вызывавший в моей душе ностальгические воспоминания о пароходной поездке по каналу имени Москвы, состоявшейся в начале 50-х. Не хватало только густого черного дыма из трубы - в топках «Симплона», увы, вместо угля сгорает дизельное топливо.
Стоял погожий летний день; на небе не было ни облачка, с озера дул легкий ветерок, и я расположился не на затененной второй, а на открытой первой палубе. Отсюда передо мной разворачивалась непрерывная панорама замечательных пейзажей, неутомительная из-за их калейдоскопического разнообразия. Сначала в центре внимания был Жедд;, по мере движения судна послуживший ориентиром для эстетической оценки всех последовательных ракурсов левобережной Женевы, потом открылся вид на Дворец Наций, и я счел его вторым после Жедд; признаком женевского genius loci (третьим является вид на Монблан). Затем один за другим последовали плавно переходящие друг в друга живописные местечки северного берега так, что маленькие белые домики под черепичными крышами, и небольшие церквушки, выбежавшие на берег, выстраивались в сплошную линию. Временами плотность застройки начинала постепенно нарастать, размеры домов увеличивались, среди них вырисовывались контуры небольших замков, и это означало, что мы прибыли в один из городов, которыми изобилуют берега Женевского озера. Сначала мы остановились в Нионе, потом, пересекши озеро, причалили во французском Ивонне, который отличается от своих швейцарских соседей только цветами национального флага, затем снова вернулись в Швейцарию, в Ролль, с его выходящей к самой воде средневековой крепостью, по углам которой расставлены две круглые и одна квадратная башни. За Роллем последовали почти безлюдные, тихие, утопающие в зелени Сен-Сюльпис и Морж. Наконец, мы прибыли в Лозанну, где можно было выйти на берег и прогуляться по пристани.
Начиная с Лозанны, характер ландшафта начал меняться. Если до сих пор горы подходили к озеру только на южном, французском берегу, а швейцарский берег был равнинным, то на участке пути Лютри - Кюи северный берег от самой кромки воды начал подниматься все круче, пока, на подходе к Ривазу, не развернул перед нами изумительной красоты пейзаж - ровную, круто спадающую к озеру зеленую поверхность, на которой белыми линиями был нанесен геометрический рисунок; - дорогами, то и дело выбегающими на эстакады, белеющими известняком куртинами, и каменными изгородями - она была расчерчена на многие десятки прилегающих друг к другу прямоугольников - полей, занятых виноградниками.
В этих местах встречными курсами мы разошлись с флагманом Женевской флотилии – пароходом “La Suisse” – его благородный силуэт с длинным, стелющимся вдоль водной поверхности корпусом, и высокой, тонкой, слегка откинувшейся назад трубой прекрасно смотрелся на фоне гор, синевших на южном берегу озера.
По сравнению с пароходами «Бель Эпок» современные теплоходы просто выглядят уродами!
После Веве-Марше высокие, скалистые горы еще ближе придвинулись к озеру, постепенно зажимая его, как в тиски. Пейзаж стал более суровым и величественным, в нем стало меньше домов, и больше природы, пока мы не приблизились к городу, доминирующему на восточной оконечности озера – Монтрё. Здесь горы немного отступили от берега, оставив на нем группу холмов, на склоны которых живописно взбираются постройки этого всемирно известного курорта. Некоторые из них добрались до самых вершин, так что их едва можно разглядеть. Мне представилось, что большие перепады высоты, должно быть, являются характерной чертой облика Монтрё.
Вскоре после того, как пароход, отчалив от пристани Монтрё, направился к конечному пункту рейса – Шильонскому замку, северный берег превратился в крутой заросший лиственным лесом склон, на котором смогли закрепиться лишь бетонные эстакады проходящей вдоль берега автострады. Она вызывала восхищение красотой совсем иного рода, чем та, что отличала окружающий пейзаж, или исторические постройки, - красотой совершенного инженерного сооружения.
По мере того, как пароход двигался в восточном направлении, к нам приближался маленький, притулившийся к берегу островок с белевшими на нем крепостными постройками. На фоне упругой выразительной линии автострады небольшой и скромный Шильонский замок вполне мог бы и затеряться, если бы не его славное имя.
В раннем детстве мне не раз доводилось листать маленький, в твердом темно-синем переплете, однотомник избранных произведений Байрона, изданный в 1938 году. В нем была приведена поэма «Шильонский узник», текст которой был предварен гравюрой с изображенным на ней замком. В каком возрасте прочел я поэму, - вспомнить невозможно, так же, как лишь очень смутно я представлял себе ее содержание: что-то про темницу. Но в моей памяти, казалось, всегда существовали строки:
«На лоне вод стоит Шильон,
Там, в подземелье, семь колонн…»
Именно их звучание было главной побудительной причиной для моего путешествия по Женевскому озеру.
Лишь на протяжении небольшого промежутка времени, когда пароход, вплотную приблизившись к замку, проходил мимо него к расположенной неподалеку пристани, мне удалось сопоставить масштаб этой постройки не только с эстакадой, проходящей над ним автострады, но и с моим собственным размером, что, наконец, позволило оценить величину крепости и суровую красоту ее архитектуры. В слабо ограненной шершавой каменной стене, завершающейся крутой черепичной кровлей, прорезаны два ряда двойных окон с готическим антаблементом; к ней смогли прилепиться несколько крытых деревянных балконов (такие нависающие над водой сооружения в Средневековье использовались, как отхожие места); над крепостью выступает головная часть цитадели - прямоугольной башни Бергфриг, которая двумя окошками, как глазами, подозрительно озирает окружающую местность: «Кто идет?» Когда я сошел на берег, то замок предстал передо мной своей тыльной, обращенной к суше, стороной, ощетинившейся тремя полукруглыми и двумя квадратными башнями.
Короткая прогулка от пристани до замка показала: пробыв шесть часов под июльским солнцем, я здорово перегрелся; меня пошатывало, и я пребывал в рассеянном состоянии. “Bonjour” – приветствовал меня билетный кассир, и, выдав билет, спросил: “What country are you from? ” “From Russia” – вяло ответствовал я. Перейдя по мостику через ров, и вступив в первый внутренний двор замка, я вяло ворочал этот вопрос в своих пережаренных на солнце мозгах, - ему какое дело? - пока не вспомнил: «Я не ответил на приветствие!» Теперь я понял, почему после моего ответа лицо кассира вдруг осветилось выражением торжества: «Я так и знал!» Именно поэтому он перешел на английский: где, мол, этим невеждам (и невежам) русским знать какой-нибудь язык, кроме pigeon-English! «Так дело не пойдет!» - решил я, сразу взбодрившись, и тотчас же приступил к обдумыванию короткой речи, призванной доказать этому мужику, что в том, что касается определенного типа русских людей, к каким отношусь я, он ошибся. Конечно, эта речь должна быть произнесена на хорошем французском, но где ж его взять, когда у меня нет с собой, ни разговорника, ни словаря? Скользя взглядом по выходящим во двор окнам с мелкоячеистыми переплетами, выглядывающим из-под двускатных, с большим вылетом, крытых черепицей навесов, похожих на капоры средневековых горожанок, по прилепившимся к белым стенам двора галереям и деревянным балконам, украшенным живыми цветами, я заложил начало первой фразы: “Le Ch;teau de Chillon presente…” («Шильонский Замок представляет…»); «А, может быть, лучше “pose” («предоставляет»)? Теперь я перешел в подвал с высокими готическими сводами, освещаемый двумя узкими оконными проемами. “…pose au spectateur exigeant” («предоставляет требовательному зрителю») – может, лучше не “spectateur” («зритель»), а “voyeur” («вуайёр»)? – Нет, это из области сексуальных извращений, - не подходит. За готическим подвалом последовал еще один, который был тускло освещен искусственным светом. Одна из его стенок представляет собой подлинную материнскую скалу, на которой покоится замок. Почему “exigeant” («требовательный»)? Поставлю термин покруче – “raffine” («изощренный»). Вступив в «потерну» - еще один подвал, - я оказался перед зарешеченной дверью, выходящей на озеро. Некогда она служила какой-то утилитарной цели. Итак, “spectateur raffine” («изощренному зрителю»). И вот я, наконец, вхожу в самое сердце замка, - в «тюрьму Бонивара», с ее воспетыми Байроном «семью колоннами», к одной из которых был прикован Шильонский узник. В благодарность за сделанную замку рекламу, в скалу вмурована посвященная Байрону мемориальная доска. “…pose”, но что “pose” («предоставляет»)? – “objet” («объект»)? – нет, лучше “spectacle” («зрелище»). Какое зрелище? “…le spectacle fournissant jouissance immence” («зрелище, доставляющее огромное наслаждение»). Неплохо, но мешает повтор: “spectateur”, “spectacle” («зритель», «зрелище»). Поднимаясь по лестнице на следующий уровень, я решил заменить “spectateur”(«зритель») на “observateur” («наблюдатель»). Теперь, когда первая фраза была закончена, осматривая жилые помещения замка – столовую и спальни герцогов Савойских – я обдумывал продолжение своей предполагаемой речи. Это должны были быть возгласы восхищения. Росписи сводчатых перекрытий и стен, выполненные в XIX -XX веках по средневековым образцам, способствовали подъему моего вдохновения.
“Comment beau!” («Какая красота!»)
“Comment interresant!”(«Как интересно!»)
“Comment inspirant en rapport spirituel!”(«Как вдохновляюще!»)
Наконец, я поднялся на самый высокий уровень, на деревянную галерею, обегающую крепостную стену по ее верхней кромке. Отсюда очень эффектно смотрелись навершия полукруглых, обращенных к горному склону башен, над которыми ярко белела на время исчезнувшая, было, из поля зрения, а теперь вновь напомнившая о себе эстакада шоссе. Здесь меня осенило завершение моей речи: “Merci beaucoup par vous a Fondation du Ch;teau de Chillon!” (В вашем лице выражаю большую благодарность Фонду Шильонского замка!»)
Повторяя тихим голосом текст речи, я быстро направился к выходу. При этом я особенно старался артикулировать горловое “r”, и носовое “n”. Подойдя к кассе, я обнаружил, что вместо моего знакомого мужика в ней сидит молодая женщина. Обратиться с заготовленной мною речью к ней не имело ни малейшего смысла, поэтому, отойдя в сторонку, я стал ждать. Прошло минут пятнадцать. До теплохода, на котором я собирался вернуться в Лозанну, времени оставалось в обрез. Я уже начал нервно поглядывать на часы, когда увидел своего старого знакомого, быстрым шагом возвращавшегося к кабинке кассира с сумкой, полной продуктов. Когда он уселся на свое рабочее место, то сразу заметил и узнал меня. Как только я, помогая себе жестикуляцией, начал выпаливать в его покрытое капельками пота лицо свою заготовленную речь, он с тонкой улыбкой понимания энергично мне закивал.
Лозанна начинается с площади Сан-Франсуа, от железнодорожного вокзала, к Югу от которой начинается крутой спуск к расположенному на Женевском озере пригороду Уш;. Городские власти сочли подъем от Уш; к вокзалу столь утомительным, что построили специальную короткую линию метро, которой я воспользовался на обратном пути из Шильона в Женеву (поездом ехать вчетверо быстрее). Теперь по пути в Берн я решил сойти с поезда, чтобы за короткое время, остававшееся до вечера, получить хотя бы общее впечатление о Лозанне.
Так как спортивная тематика меня не интересует, я не стал спускаться в Уш;, где расположен знаменитый Олимпийский музей (Лозанна – место дислокации Международного Олимпийского Комитета), а, окинув взглядом кажущуюся неказистой готическую церковь Сан-Франсуа, давшую имя центральной площади, нарядными торговыми улицами, с их магазинами и бутиками, экспонирующими бренды самых известных производителей предметов роскоши, двинулся в гору в северном направлении. Когда подъем иссяк, передо мной открылось неожиданное зрелище: вниз шел довольно крутой спуск к речному руслу (оно называется Флон), из которого вода ушла так давно, что с тех пор не только его берега, но и дно плотно застроили; здесь было проложено несколько улиц.
По ту сторону Флона к небу устремляется коническая, увенчанная силуэтом собора гора, по склонам которой разбросан Старый город. Слева Флон пересекает сложенный из темного камня многоарочный мост – акведук Гран-Пон; за ним из городской застройки выглядывает кажущееся здесь нелепым светлое здание, косящее под небоскреб (Бель-Эр). По правую руку виднелся силуэт еще одного, двухъярусного современного моста (Пон-Шарль-Бессьерэ), нижний ярус которого предназначен для метрополитена. Вот этот-то вид находящегося в центре города провала, хотя он и не отвечает привычным канонам урбанистической красоты, теперь служит для меня визитной карточкой Лозанны.
Повинуясь своим муравьиным инстинктам, я направился через Старый город к самой его верхней точке, - к Собору, - но не в лоб, по крутым лесенкам, а в обход, минуя Музей Дизайна и современного Прикладного Искусства, порадовавший меня своей французской аббревиатурой “MUDAC” (MUsee de Design et d`Art appliqu;s Contemporains) – мне всегда интересно читать то, что написано про меня лично.
Собор Нотр-Дам, современник женевского Сен-Пьера, заметно отличается от последнего своими внешними очертаниями. Если стройная надалтарная постройка придает Сен-Пьеру некоторую тонкость и воздушность, то в своем основании сильно раздавшаяся вширь башня, возведенная над трансептом Нотр-Дам, напротив, утяжеляет абрис последнего, делает облик собора несколько неуклюжим, хотя как раз эти нарушения пропорций и ответственны за его неповторимость. Величественные же и прекрасные интерьеры этих двух храмов, при их целостном восприятии, представляются практически неотличимыми: их совершенная и одухотворенная готика вызывает подлинное восхищение.
С расположенной рядом с собором смотровой площадки открывается вид на Лозанну, в который, также, попадает и краешек Женевского озера, но, по сравнению с тем, который мне предстал на краю Флона (о нем я рассказал выше), он представляется банальным.
Среди других построек Лозанны следует упомянуть очень эффектный неоренессансный дворец Румин со стоящими перед его фасадом колоннами, на вершинах которых расположились два грифона. Сначала я думал, что они прилетели сюда из Венеции, но, подойдя ближе, увидел, что головы их – не львиные, а человечьи, так что их происхождение так и осталось в тайне. Раньше дворец занимал университет; сейчас в нем размещены несколько музеев.
Своим крепостным обликом впечатляет епископский замок Шато-Сен-Мэр. Нелегка была жизнь местных высших прелатов, если им приходилось жить в столь сильно укрепленных домах!
Свое знакомство с Лозанной я закончил в музее Фонд Эрмитаж, где хранится богатая коллекция живописи французских импрессионистов и постимпрессионистов. Это собрание очень выигрывает от того, что экспонируется на вилле, небольшие залы которой через широкие окна выходят в изобилующий пышной зеленью Парк Эрмитаж – картины как бы сами оказываются на пленэре.
IV. Берн и Альпы
По мере того, как скорый поезд, выйдя из Лозанны, поспешал в Берн, первоначально французская речь его пассажиров постепенно становилась все более двуязычной, а после того, как мы миновали Фрайберг (Фриб;р), со всех сторон раздавались почти исключительно немецкие слова. Берн же оказался уже совершенно немецким городом не только по языку его жителей, но и по внешнему облику.
Поселили меня на западной оконечности Альтштадта – Старого города – в гостинице Метрополь, выходящей на улицу Цойгхаусгассе в месте ее впадения в площадь Вайзенхаусплац. В этой части города архитектурными доминантами являются бывшая въездная башня Кауфигтурм, и здание Парламента, увенчанное «крутолобым» стеклянным куполом, поставленным на большую, прямоугольную в плане башню, смотрящую на все стороны света посредством множества узких окон-бойниц, в каждое из которых вставлено по витражу. Вся эта конструкция является верхней частью центрального зала, который, по замыслу архитектора, должен поражать воображение посетителей, но мне было туда попасть не суждено.
Я явился в Парламент рано, в девять утра, к открытию кассы. Для оформления входного билета с меня потребовали паспорт. Я протянул полицейскому ксерокопию документа. «Что вы мне даете?» - удивился офицер. «Это ксерокопия. Я ношу ее вместо заграничного паспорта, который держу в гостинице, в сейфе. Так я застрахован от карманной кражи». «Кстати, в женевский Дворец Наций меня пропустили по ксерокопии» – веско добавил я. «В Швейцарской Конфедерации нет карманников» – с гордостью констатировал полицейский. «Но ведь, могут приехать и гастролеры» - пытался возразить я. «Мы пропускаем посетителей только по предъявлении подлинных документов» отчеканил офицер. Пришлось сбегать за паспортом в гостиницу, - благо это было совсем близко. Когда я вернулся, оказалось, что на сегодняшний день билетов уже не осталось. А на завтра у меня были уже другие планы. Пришлось от посещения парламента отказаться. «Мне и не очень хотелось, тем более, что экскурсии – только на немецком» успокаивал я мысленно самого себя на обратной дороге. «Им это нужнее», продолжал я свою мысль, имея в виду многолюдные группы молодых людей в военной форме , шедшие мне навстречу. «Патриотическое воспитание превыше всего!»
Альтштадт (Старый город) расположен вдоль трех вытянутых с Запада на Восток, почти параллельных, слегка сходящихся улиц: Цойгхаусгассе, Марктгассе и Мюнстергассе, пробегающих по плоской вершине холма, с трех сторон омываемого быстрыми водами реки Ааре. Он застроен аккуратными четырехэтажными домами, первые этажи которых заняты всевозможными магазинами, конторами, музеями и прочь. Все три улицы – пешеходные. По Мюнстергассе можно выйти к построенному в стиле поздней немецкой готики Кафедральному Собору Сан-Винценц, с силой вонзающему в небо свой аномально высокий, стройный, завершающийся острым шпилем, шатер. Особенностью Бернского собора является то, что каменные фигуры, из которых составлена композиция «Страшный суд», украшающая тимпан центрального портала, раскрашены в яркие цвета. Праздничное зрелище еще более ярких и насыщенных тонов представляют подлинные витражи XV века.
Со смотровой площадки собора, густо застроенный Альтштадт смотрится островком, окруженным рекой, за которой зеленеют поля и леса с тут и там вкрапленными в них пригородами Берна. По линии горизонта бегут пологие холмы. В отсутствие собора (ты на нем стоишь) в раскрывающемся пейзаже доминируют Парламент и высокий двухарочный мост Кирхенфельдбрюкке.
На Марктгассе вниманием всецело овладевает очень обаятельная башня Цютглокке, в которой размещены астрономические часы XVI века. Она похожа на немецкие настенные часы с кукушкой. На двери, ведущей в башню, висело объявление, из которого следовало, что через 15 минут состоится экскурсия вовнутрь. Обрадовавшись тому, как удачно все сложилось, я стал ждать. В назначенное время дверь открылась, и наружу вышел приятного вида седовласый мужчина невысокого роста, и тоже принялся чего-то ждать. «Состоится ли экскурсия, назначенная на три часа дня?» - спросил я мужчину. «Я подожду еще десять минут, но если больше никто не придет, то проведу экскурсию для одного вас» - заверил он меня. Так и случилось: больше никто не пришел, я приобрел обычный билет, и седовласый мужчина – назовем его Ганс – повел меня на второй этаж, где расположен часовой механизм. Тихим спокойным голосом он на хорошем английском языке посвятил меня в особенности работы довольно сложного устройства, приводящего в движение не только циферблаты астрономических часов, но и механизмы боя курантов, а также фигурки животных – петуха и медведей, за несколько минут до часового боя оживающих в специальном эркере, расположенном слева от циферблата. Теперь я смог оценить, насколько интереснее наблюдать за внешними проявлениями деятельности часов, – например, петушиным кукареканьем, – изнутри, где можно проследить всю цепочку причин и следствий, приводящих к этому событию, чем снаружи, откуда оно представляется проявлением свободной воли петуха. Непреклонно текшее время, выражавшееся в однообразном качании маятника и медленном, почти незаметном, движении системы шестерен, в определенный момент привело к тому, что зубец одной из них нажал на рычажок, запустивший в действие целую систему тонких металлических штанг: одна из них начала бесцеремонно сотрясать металлическую тушку петуха, а другая нажала на ручку мехов, продувших воздух сквозь дудку, которая прохрипела «Кукареку!». А так как все эти события были с невероятной прозорливостью заранее предсказаны Гансом, то последний воспринимался почти как всеведущий Бог. Как было бы здорово, если можно было бы вот так же понаблюдать за подоплекой всего происходящего в Мире!
После того, как я насмотрелся на часы, Ганс отвел меня на чердак, откуда через слуховое окно показал мне один из лучших видов на Марктгассе. Тихим спокойным голосом он рассказал мне много интересного о своем родном городе – как о его прошлом, так и о настоящем, отягощенном множеством проблем. Например, многочисленные жители городов-спутников Берна, систематически пользующиеся его инфраструктурой, налоги Берну не платят, что приводит к дефициту городского бюджета.
Ганс поинтересовался Россией, задав мне несколько вопросов; он вспомнил: «В наш город как-то приезжал ваш президент – не помню его фамилию. Он подарил нашему городскому парку двух медведей». «Медведев» - напомнил я, заодно расшифровав для Ганса буквальный смысл этой фамилии.
Наш разговор с Гансом надолго останется в моей памяти. Ганс представился мне типичным европейцем – интеллигентным, цивилизованным, добросовестным гражданином, высококвалифицированным специалистом, - надежным человеком, с которым всегда приятно иметь дело.
Улицы Марктгассе и Цойгхаусгассе тут и там украшены забавными крашеными фигурками людей и животных, помещенными на специальных кронштейнах на стенах домов и на городских фонтанах. Кроме того, некоторые фасады затейливо расписаны. В результате каждый фрагмент этих улиц приобретает свою неповторимую индивидуальность, что побуждает совершать частые прогулки на восточную оконечность Альтштадта, на мост Нидербрюкке, по левую сторону от которого сверху открывается вид на живописную группу домов, фундаменты которых омываются водами Ааре, а по правую, перегнувшись через перила, можно понаблюдать за медведями, населяющими Медвежий парк, расположенный на противоположном берегу реки.
Никем не стесняемые, медведи – титульные звери Берна (B;r (бер) – медведь), ведут там вольную, сытую жизнь. Мне удалось увидеть четырех мишек. Двое из них проявляли недюжинную активность: они непрерывно шастали среди подлеска, и что-то там выискивали, то принюхиваясь, то энергично разгребая лапами верхний слой почвы. Два других, наоборот, предавались лени, развалившись в антропоморфных позах у самой кромки воды. Они были похожи на наших соотечественников, загорающих на берегу подмосковного водохранилища. «Наверное, это и есть те два медведя, которых подарил городу наш президент» - подумал я.
Самым впечатляющим моментом моей прогулки в расположенный в южной части города музейный квартал явился переход через Ааре по мосту Кирхенфельдбрюке. Во-первых, мост проходит на очень большой высоте над рекой. Когда смотришь отсюда на речную долину, занятую гидротехническими сооружениями низконапорной ГЭС, становится очевидным, что прыжок с моста закончится неминуемой мгновенной смертью. Тем не менее, никаких мер для предотвращения таких попыток (например, увеличения высоты перил), здесь не принято, из чего я сделал вывод, что суицидальные наклонности жителям Берна не свойственны. Во-вторых, с моста открывается замечательный вид на Альтштадт, и, в частности, на Мюнстер. Парламент отсюда выглядит особенно нарядным, так как на его тыльной, обращенной к реке, стороне обнаружились две симметричных башенки, накрытые куполами; последние вместе с куполом центральным как бы составили в пейзаже мажорное трезвучие.
Расположенные на южном берегу Ааре музеи своей тематикой меня не заинтересовали – Швейцарские Альпы, Естественная история, Средства сообщения, - но меня порадовала неоготическая архитектура Исторического музея и весьма выразительные скульптурные головы шуцманов, высунувшиеся из фасада Музея Охраны, чтобы бдительно обозреть окружающую обстановку.
Посетил же я Бернский Музей Изобразительных Искусств, в котором богато представлены швейцарские художники конца XIX – начала XX веков, в том числе, самые известные полотна Фердинанда Ходлера и большое собрание работ Пауля Клее.
Вскоре после того, как я приехал в Москву, в одном из книжных магазинов мне попался толстенный том, посвященный деятельности Центра Клее, который, как выяснилось, располагается на окраине Берна в здании модернистской архитектуры, и в котором хранится (и экспонируется) богатейшее собрание картин и графики художника. В моем путеводителе о нем не было даже малейшего упоминания, а я, невежда, тоже о нем никогда не слыхал. Недостаток настоящего, систематического образования обязательно выходит боком!
Как дипломированный физик, я не мог не посетить музей-квартиру Эйнштейна, в течение двух лет преподававшего физику в Университете Берна. В квартире, в которой подоконники выходящих на Марктгассе окон второго этажа были уставлены цветами в горшках (это сразу напомнило мне о засаде, в которую здесь, в Берне, ненароком попал доктор Пляйшнер из «Семнадцати мгновений весны»), можно посмотреть на письменный стол, за которым Эйнштейн работал над Специальной теорией Относительности. При взгляде на него обычный посетитель вряд ли может, вжившись в роль ученого, представить себе, как проходил творческий процесс. Поэтому в экспозицию музея включили обширный материал, относящийся к богатой личной жизни Эйнштейна, которая, безусловно, допускает гораздо большую степень сопереживания, чем научное творчество. Посетители с большим интересом разглядывали фотопортреты многочисленных женщин, по чьим судьбам, не испытывая особых угрызений совести, проехался великий физик.
Досрочно выполнив свой план ознакомления с Берном, я освободил последний день своего пребывания в нем для какой-нибудь экскурсии; например, я мог бы съездить в Люцерн. Альтернативой Люцерну была поездка в Альпы, но она не очень укладывалась в концепцию моего путешествия, предполагавшую, в ущерб природе, сильный крен в сторону культуры. В конечном итоге решающую роль сыграла давно лелеемая возможность проехаться на поезде, передвигающемся на «зубчатом ходу».
Я приехал в Интерлакен, лежащий на перешейке между двумя красивыми озерами – Тюнерзее и Бриенцензее, где купил билет до самой высокогорной в мире железнодорожной станции Юнгфрауйох (она расположена на высоте 3454 м). Здесь я узнал, что, обладай я швейцарским проездным билетом, то имел бы 50%-ю скидку от немалой стоимости билета.
Когда ревизор проверял в поезде проездные документы, я обратил внимание на то, что являюсь едва ли не единственным обладателем билета за полную стоимость проезда. Все другие пассажиры предъявляли дорожные карты, которые в Швейцарии существуют во множестве разновидностей. Теперь мне стало окончательно ясно, что я по факту – законченный кретин, и для того, чтобы попытаться навсегда отучить себя от кретинского поведения, должен подвергнуть себя серьезному наказанию.
Из Интерлакена обычный поезд довез меня до Лаутербрюннена, который лежит в живописнейшей долине. На фоне ее крутого каменистого склона можно видеть удивительный водопад, представляющий собой цельный водяной шнур, летящий по воздуху от самого верха горы почти до самого ее подножья компактно, как льется струя из носика чайника. Несоответствие размеров горы и формы низвергающегося с нее водяного потока завораживает.
В Лаутербрюннене мы пересели на высокогорный поезд, передвигающийся на зубчатой тяге. Колея дороги состоит из двух обычных рельсов, между которыми проложен третий, специальный рельс с зубцами, в сцеплении с которым находится ведущая шестеренка локомотива. Отойдя от станции, поезд устремился вверх по наклонному альпийскому лугу. Сориентировав камеру по линиям окна вагона, я получил снимок, на котором горы оказались наклонены к горизонту градусов на пятнадцать, так что в дальнейшем пришлось ввести постоянную поправку на подъем. В остальном езда на высокогорном поезде мало отличается от обычной, разве что поезд движется медленно, и слегка погромыхивает шестеренкой. Вскоре леса сменились альпийскими лугами, и мы прибыли в Кляйне-Шайдегг – последнюю остановку на пути в Юнгфрауйох. В момент отправления поезда горы еще были скрыты густой облачностью, но, по мере движения, в облачной пелене начали обозначаться разрывы, через которые проступали расчерченные снежными полосами скалы. Наконец, облака рассеялись, и перед нами вполнеба возник могучий горный кряж, увенчанный тремя ослепительно сверкающими вершинами, которые называются (с Востока на Запад): Айгер, Мёнх и Юнгфрау. Где-то там, на заснеженной седловине между двумя последними, находилась Юнгфрауйох - цель нашего путешествия. Но любоваться видами этой троицы и расстилающимися внизу альпийскими лугами оставалось недолго – вскоре поезд вошел в туннель, прорубленный в каменном теле Айгера. По достижении конечной остановки поезд так и остался в туннеле. Выйти наружу удалось только через врезанное в гору серебристое здание, состоящее из нескольких этажей, в котором разместились рестораны, места отдыха, и вся инфраструктура, обеспечивающая пребывание здесь множества туристов со всего мира.
Почему-то здесь было особенно много североафриканев, то и дело хором скандировавших уже изрядно надоевший клич «арабской весны».
Меня, оказавшегося в высокогорье впервые в жизни, вид заснеженных вершин просто потряс. Слева в небо взлетала скалистая вершина Мёнха; справа, в некотором отдалении возвышалась красавица Юнгфрау (Молодая Женщина). К Югу, окруженный вершинами меньшей высоты, волнистой линией извивался ледник. Повернувшись лицом к Северу, я оказался на краю бездны, в глубине которой, в разрывах облаков виднелась зелень альпийских лугов и долин. Так как горизонт был закрыт густой облачностью, увидеть территории сопредельных Германии и Франции было невозможно, поэтому я любовался горными склонами, усыпанными черными точками разбредшихся по окрестностям туристов. Я и сам совершил небольшую прогулку – ноги почти не проваливались в плотный снег. Чувствовалась высота, но сильных симптомов горной болезни не было – лишь слегка «не хватало воздуха».
Поездкой в горы я был очень доволен: ну как можно приехать в Швейцарию, и не побывать в Альпах!
V. Базель и Цюрих
По дороге в Цюрих я решил заехать в Базель, - не столько для того, чтобы отметиться в городе, освященном именами Эразма Роттердамского, Фридриха Ницше и Карла Ясперса, сколько для возможности увидеть своими глазами картину Ганса Гольбейна Младшего «Христос в могиле», которая в свое время так потрясла Достоевского. Поэтому прямо с вокзала я направился в Музей Искусств. Едва взглянув на стоящих посреди двора роденовских «Граждан Кале», я ринулся на поиски интересовавшей меня картины. Пробежавшись по совершенно безлюдным залам, я Гольбейна не нашел. Ни одного смотрителя мне тоже не попалось, поэтому я вернулся к входу, и не без труда нашел дежурного администратора. «Залы старых мастеров закрыты» - буднично, как о самой обычной вещи, сообщил мне юный начальник. «Видите ли, я приехал в Базель только ради того, чтобы увидеть гольбейновского «Христа в могиле»» - разом вскипел я. «Вы американец?» - бесстрастно спросил меня молодой человек. «Нет, я – русский, и мне непременно надо видеть картину, преобразившую весь внутренний мир Достоевского, как он об этом написал в романе «Идиот»». «Завтра у нас выходной. Поэтому приходите послезавтра. Для вас специально откроют дверь в зал Гольбейна. Я бы тоже ее для вас открыл, если бы знал, где находится ключ». Я не стал говорить, что послезавтра уже буду в Цюрихе, - я просто удалился, своей недовольной миной давая понять, что ему не поверил. «Нужно было солгать, что я – американец» - с досадой подумал я.
Поначалу Базель воспринимается, как город совершенно немецкий, - недаром он стоит на самой немецкой реке – Рейне. Но, походив по его улицам и площадям, замечаешь его отличия от городов Германии – он более наряден и легкомыслен. Во-первых, его дома раскрашены в самые разные цвета (в Германии преобладают белый, кирпичный, и серый). Например, белые стены дома могут служить фоном для красных наличников и зеленых ставен; стены рядом стоящих домов могут быть голубого и розового цветов. Формы и размеры окон, дверей и ворот тоже очень разнообразны. Ратуша выкрашена в яркий красный цвет; ее фасад расписан веселенькими фресками. Даже крутая кровля Кафедрального Собора, выложенная керамической плиткой, украшена разноцветным орнаментом. Интерьер Базельского собора, по сравнению с соборами Берна, Лозанны и Женевы, выглядит более светским благодаря тому, что арки второго яруса центрального нефа объединены в группы по три, и над каждой такой группой возведена арка большего размера. В результате горизонтальное измерение пространства усиливается за счет вертикального, что уменьшает страх Божий, тем самым несколько облегчая человеческий удел. Фортификационное сооружение – Шпалентор – тоже выглядит веселеньким благодаря светло-зеленой кровле, украшенной орнаментом из выложенных керамической плиткой цветочков. Я уж не говорю о множестве скульптур и фонтанов, служащих немалому развлечению пешеходов. Особое внимание привлекает фонтан Тэнгл;, расположенный на площади Штайненберг. Это пруд, в котором размещен десяток металлических биоморфных обьектов-мобилей, производящих над управляемыми ими водяными струями все мыслимые операции: качание, вращение, периодическое прерывание и другие.
На площадь Штайненберг я пришел ради посещения Кунстхалле – одного из мировых центров, определяющих развитие современного искусства. Я остановился перед стеклянной дверью, на которой было написано все, что меня интересовало. Из надписей следовало, что сейчас в Кунстхалле проводится ежегодная выставка, и что сегодня в это время дня она должна быть открыта для посетителей. Вопреки всему этому, дверь была заперта, в холле не было ни души, и никакого звонка я рядом с входной дверью не обнаружил. Указанный на двери номер телефона не отвечал. Попытки что-нибудь выяснить у прохожих тоже оказались безрезультатными. «Приду попозже» - решил я. В течение дня я приходил к двери Кунстхалле еще два раза, но все оставалось по-прежнему. Составив себе весьма нелестное представление о стиле деятельности персонала базельских музеев, я уже почти не надеялся выполнить третий пункт моей программы – посещение музея Жана Тэнгл;. Но прогулка вдоль правого берега Рейна, с которого открывается очень красивый вид на Старый город, завершилась самым ярким событием моего кратковременного пребывания в Базеле – погружением в художественный мир этого выдающегося базельца. Уже массивное, подражающее эстетике промышленных сооружений, здание музея, построенное Марио Боттой, настраивает посетителя на нужный лад. А войдя внутрь и вступив в анфиладу освещенных искусственным светом залов, ты попадаешь в окружение весьма странных объектов, пародирующих вещную составляющую европейской цивилизации. Фрагменты индустриальной, транспортной и бытовой техники в них причудливо перемешаны с мебелью, одеждой, детскими игрушками и похоронными принадлежностями минувших эпох. То, что эти нагромождения останков производят сильный эмоциональный эффект, говорит о том, что рождаемые ими образы имеют прочную основу в нашем подсознании, определяющую нашу одержимость миром вещей, превращающей нас в «вечных барахольщиков». Однако Тэнгл; не клеймит нас за эту слабость, но только иронизирует по ее поводу.
Объекты различаются своими размерами – от небольших коллажей, висящих на стенах, до грандиозных инсталляций, занимающих целые залы и расположенных на нескольких уровнях, куда посетитель может забраться по целой системе трапов и подвесных дорожек. По выходе из музея с тобой усердно раскланивается энергично машущий сразу всеми своими водяными струями драконообразный фонтан. В Музее Тэнгл;, как мне показалось, выразился гений места Базеля – этого склонного к озорству аутсайдера среди швейцарских городов.
По дороге в Цюрих, явившийся конечным пунктом моей поездки, я принял два важных решения: во-первых, в наказание за непокупку проездного билета я лишу себя права пользоваться городским транспортом, чтобы в следующий раз было неповадно расслабляться. Во-вторых, в Цюрихе я буду разговаривать с местными жителями только по-немецки, и никакого английского! А то какой толк от всего того времени, что я потратил на изучение немецкого! Сказано, сделано. “Wo befindet sich Friesenbergstrasse?” – спросил я приятного молодого мужчину, желая узнать местоположение своей гостиницы (на карте, приведенной в моем путеводителе, такая улица не значилась). Посмотрев на меня оценивающе, молодой человек ответил на чистом русском языке, выдававшем его российское, даже именно московское происхождение: «Фризенбергштрассе находится далеко, на южной окраине города; туда можно доехать на трамвае» . Так были сразу нарушены оба решения: чтобы добраться до гостиницы, пришлось взять такси.
Я оказался едва ли не единственным постояльцем этой трехзвездочной гостиницы. Завтрак подавался на крытой террасе с замечательным видом на лежащий внизу город. Завтрак был самый обычный; поистине уникальным было только необыкновенное разнообразие видов столовой посуды, которая была для этого использована.
Пеший путь от гостиницы до центра занимал минут сорок быстрого хода, и я проделывал его неукоснительно, то и дело спрашивая дорогу у случайных прохожих. Как было решено, я задавал свой вопрос по-немецки, а после этого старательно делал вид, что понимаю ответ, который зачастую бывал неожиданно развернутым, и, как я догадывался по интонации, мог содержать какие-то нелестные намеки в мой адрес. Несмотря на тотальное непонимание, я как-то умудрялся добраться до цели; - наверное, по наитию.
В отличие от легкомысленного Базеля, Цюрих - сами солидность и благопристойность, которые олицетворены в памятнике Альфреду Эшеру, стоящем на площади перед центральным железнодорожным вокзалом. (Я долго не мог выяснить, кто это такой. Оказалось, что Эшер был организатором строительства в Швейцарии железных дорог).
Город явно себя позиционирует, как подлинную столицу страны.
Хотя географически Цюрих похож на Женеву – он тоже стоит на реке, вытекающей из большого горного озера (она называется Лиммат), озеро Цюрихзее совсем не играет в нем такой значительной роли, как Леман в Женеве – его окрестности, скорее, являются рекреационной окраиной города . Местом, где Цюрих концентрируется на себе, является его центральная магистраль - Банхофштрассе, на которой располагается квинтэссенция и гордость экономики Швейцарии - ее банки. Не очень разбирающийся в банках, я все же приметил генеральные офисы изрядно засветившихся во всем мире «Креди Сюисс» и UBS.
Я обратил внимание, что национальность владельцев банков в рекламе обыгрывается, как конкурентное преимущество – типичный цюрихский банкир был изображен традиционным евреем – в кипе и с густой бородой. У нас такое себе трудно вообразить.
Цюрих славится своими музеями. Хотя по формальным критериям богатства собраний и времени основания, Музей Искусств Базеля превосходит цюрихский Кунстхалле, по производимому впечатлению первый не выдерживает никакого сравнения с последним. Что толку кичиться количеством картин, если на поверку оказывается, что увидеть их невозможно! В результате – почти полное отсутствие посетителей в Базеле, и заполненные оживленной публикой залы цюрихского Кунстхалле. Собрание живописи швейцарских художников очень выигрышно размещено на самых лучших экспозиционных площадках. Фюссли, Ходлер и моя старая любовь – Бёклин – занимают центральный холл, где расположена парадная лестница. Прекрасная коллекция французов тоже производит большое впечатление. И, наконец, здесь нашлось место для экспозиции актуального искусства – того, которое создается здесь и сейчас.
Что касается актуального искусства, то мною было запланировано обязательное посещение одного из его мировых законодателей – Музея Мигрос.
Для меня музей Мигрос стал культовым местом после того, как я в первый раз увидел видеодокументацию перформанса Олега Кулика «Человек – собака», местом проведения которого был центральный вход в этот музей. Привязанный цепью к дверной ручке, совершенно голый Кулик бегал по крыльцу на четвереньках, иногда задирая ногу около стенки, и с лаем и рычанием набрасывался на всех, кто пытался войти во входную дверь. Я должен был непременно увидеть это крыльцо своими глазами.
Долго я шел по Лимматштрассе, пока не обнаружил, что обозначенный в адресе музея номер дома, - 270 – мною уже пройден. Вернувшись назад, я нашел дома с номерами 268 и 272, а 270 – не было. Для меня стало очевидно, что номер 270 принадлежит дому, со всех сторон окруженному забором, и до самого верха забранному в строительные леса, - он впал в коматозное состояние глубокого ремонта. Значит, вожделенного крыльца мне увидеть не удастся. Пройдя всю улицу в обратном порядке, в надежде выяснить судьбу Мигроса я зашел в Музей Дизайна, где сердитый молодой человек, недовольно пробормотав: «Дался им этот Мигрос, целый день только о нем и спрашивают», сунул мне визитную карточку с адресом, по которому временно размещается музей. Музей же переехал к Черту на Куличики: - мне пришлось туда топать под дождем полтора часа (я должен был соблюдать наложенную на себя епитимью, и воздерживаться от пользования городским транспортом), но развернутая в музее экспозиция видеоарта некоего Алекса Бэга из Нью-Йорка оставила меня совершенно равнодушным: время и усилия, потраченные на то, чтобы добраться до Мигроса, были потрачены зря.
Главные архитектурные памятники Цюриха плотно обступают Лиммат. На левом берегу стоит стройный храм Фраумюнстер, знаменитый тем, что его алтарная часть освещается через витражи Марка Шагала, являющиеся одной из вершин его творчества.
Я пришел сюда в последний день своего пребывания в Швейцарии, вечером, за пятнадцать минут до закрытия храма. Сел на лавку, предназначенную для посетителей, и принялся сканировать взглядом разноцветные витражные окна. Их яркие краски переносили душу в иной, нездешний мир, а простые, почти наивные живописные образы душу успокаивали и врачевали: это был настоящий сеанс психотерапии.
На противоположном, правом берегу, как два апостола, стоят башни Большого Кафедрального Собора (Гроссмюнстера). На другом конце его нефа над миниатюрной восточной башенкой в небо вонзается длинный и острый шпиль. Силуэт собора в своей строгости и простоте весьма выразителен. К Северу от Гроссмюнстера вдоль правого берега реки простирается самый своеобразный уголок исторического Цюриха – Лимматкэ (Набережная Лиммата). На широкую набережную выходит целая вереница зданий, построенных в XVII-XVIII веках, как помещения для гильдий, ныне используемых под магазины и рестораны. Набережная превращается в полноценную двухстороннюю улицу в том месте, где на нее выходит фасад здания Ратуши, стоящего на сваях над речным руслом.
Когда я переходил Лиммат по мосту Мюнстербрюкке, мне повстречался отряд из трех молодых полицейских – двое юношей и девушка. Одетые в облегающую черную форму военного образца, затянутые кожаными ремнями, в портупеях, блистая металлическими пуговицами и пряжками, вооруженные до зубов, они имели бравый и воинственный вид, который очевидным образом контрастировал с мирной и безмятежной обстановкой едва ли не самого безопасного европейского города. По-видимому, таким способом гражданам одного из самых демократических обществ напоминают: «Государство существует!»
Прогуливаясь по городу, то и дело набредаешь на достопримечательности. Так, я обнаружил дом, в котором провел свою молодость швейцарский классик Готфрид Келлер; потом мне попался на глаза Музей Штраухоф, в котором была развернута литературная выставка, посвященная столетию со дня смерти выдающегося немецкоязычного писателя XX века, уроженца Цюриха Макса Фриша. Но я на нее не пошел – меня влекли «томасманновские места», - например, Университетская гора. Когда я по взбирающимся в гору улицам добрался до площадки, на которой рядом с Университетом стоит неоренессансное здание Федерального Технологического Института, - это ему отдан на хранение литературный архив Томаса Манна, - то выяснять, где и как он хранится, я не стал, а подошел к балюстраде, с которой передо мной открылся прекрасный вид на Цюрих. На фоне окружающих город лесистых холмов в легкой дымке лежала долина, как древесной корой, покрытая сотнями черепичных кровель, между которыми тут и там вклинивалась зелень садов и парков. Этот пейзаж, как вертикальной штриховкой, был иссечен тонкими острыми шпилями множества церквей.
Я явился сюда отнюдь не с целью увидеть рукописи Томаса Манна, а для того, чтобы проникнуться, как я надеялся, веющим вблизи них духом великого писателя. И мне показалось, что он меня осенил, когда над городом грянул вечерний колокольный звон. Внимая ему, я понял, что впредь для меня вид с Университетской горы навсегда останется зримым (и слышимым) символом Цюриха.
VI. Гельвеция
Несмотря на официальное четырехъязычие (немеций, французкий, итальянский, ретороманский), Швейцария, все же, - преимущественно немецкоязычная страна; она входит в ареал германской культуры.
Позволю себе поделиться некоторыми умозрительными соображениями, возникшими из сравнения Швейцарии и Германии. На первый взгляд тщательно ухоженная Швейцария выглядит похожей на Германию, но, хорошенько присмотревшись, понимаешь, что она не столь амбициозна, как ее северный сосед, зато выглядит более комфортабельной и нарядной. Посмотришь на типичного швейцарца, и подумаешь: «Да это же настоящий немец»! А потом замечаешь, что житель Швейцарии спокойнее немца; - хотя он столь же деловит и склонен к порядку, во взгляде швейцарца отсутствует та искорка фанатизма, которая поблескивает в глубине глаз упертого тевтона. Народ Швейцарии, прошедший на своем жизненном пути через многие испытания, всякий раз делал из них разумные выводы, просуммировав которые, выработал правило: избегай крайностей, придерживайся золотой середины!
Итак, моя характеристика Швейцарии такова: Страна Золотой Середины. В этом она диаметрально противоположна моей Родине.
Италия
I. Моя Италия
В детстве слово «Италия» мне удавалось слышать нечасто, но имена итальянских политических деятелей все же были на слуху. Во время войны это был исчадие ада Муссолини, а вскоре по ее окончании по радио часто упоминались Пальмиро Тольятти в роли ангела и Альчиде де Гаспери в роли черта. Ненависть к последнему была так велика, что, хотя я плохо себе представлял, кто это такой, все же в конформистском раже нарисовал карикатуру следующего содержания: человечек, похожий на Петровича Андрея Бильжо, на туловище которого крупными печатными буквами снизу вверх тянулась надпись «Д;ГА;П;РИ», оскалив зубы, закусывал живым младенцем.
Помимо радиопередач, в которых упоминалась современная Италия, сведения об этой стране просачивалась в мое сознание и с другой стороны.
В библиотеке деда имелась книга «Помпеи», в которой было много фотографий археологических находок, сделанных в Италии в том месте, где, как мне объяснили, в древности стоял этот римский город. Его название уже было мне знакомо по подписи под цветной репродукцией картины Брюллова: «Последний день Помпеи», на которой испуганные обнаженные люди пытались укрыться плащами от падающих с неба камней и пепла.
Так я впервые познакомился с древней Италией. Наконец, по прочтении романа Джованьоли «Спартак», и разглядывая иллюстрации из дореволюционного курса истории Древнего Мира Оскара Иегера (последняя тоже имелась в дедовой библиотеке), я уже составил себе о Древнем Риме, может быть и примитивное, но вполне законченное представление .
Когда в Советском Союзе начали показывать фильмы итальянского неореализма – «Похитители велосипедов», «Неаполь - город миллионный», и другие, то казалось, что изображенная в них современная Италия и Древний Рим не имеют между собой ничего общего – это были совершенно несоединимые миры. По мере того, как в дальнейшем я узнавал об Италии что-нибудь новое, оно тоже, как правило, отказывалось примкнуть к уже имевшимся блокам информации, каждый раз открывая в моей памяти новую страницу. Так в ней возник целый мир «Итальянский Ренессанс», взошла и встала особняком «Венеция», появились «Вселенная Феллини» и «Вселенная Антониони», потом вспыхнула звезда «Габриэлле д`Аннунцио», знаками негативности ощетинились Мафия и Красные бригады, замаячил «Фиат» (и порожденные им «Жигули»), и появлялось многое, многое другое. И хотя все эти миры представлялись в значительной мере обособленными, все же их приходилось приписывать к небольшому географическому пространству под названием «Италия», которая некогда была метрополией для всего мира, а теперь скукожилось на карте до размеров маленького сапожка.
Но со временем мне стало ясно, что, отступив географически, древнеримская Италия внедрила в Европе целый ряд важнейших для жизни европейских народов принципов: – универсальное, основанное на разуме, право, урбанизм - концентрацию жизни в больших городах, идею Империи.
А дальше – больше: когда от Древнего Рима уже не оставалось ничего, кроме руин и воспоминаний, в истерзанной междоусобицами средневековой Италии была инициирована величайшая в Мировой истории революция – Возрождение, - в ходе которой Человек вышел из общины, и возник современный Индивидуализм, в результате чего с невиданной силой расцвел человеческий гений, породив вершинное достижение человечества – Капитализм.
Все эти представления не могли не побудить меня к тому, чтобы я увидел Италию своими глазами.
II. Рим
Постепенно снижаясь, самолет летел вдоль берега моря, когда вдруг в морскую гладь не врезались два параллельных мола, заключавшие между собой короткий канал, продолжением которого было речное русло, уходившее вглубь суши куда-то далеко за горизонт. «Тибр» - догадался я, и, в подтверждение моей догадки, миновав прибрежный городок Фьюмичино, самолет резко вышел на глиссаду и совершил посадку в Римском аэропорту.
Хотя я об этом не просил, мой турагент зачем-то поручила меня заботам туристической фирмы Гартур, которая теперь развозила своих клиентов на автобусе по множеству римских отелей. Разумеется, дешевые гостиницы располагались отнюдь не на центральных улицах, и мое знакомство с Римом началось с узких улочек, застроенных однообразными домами желтого цвета, с белыми щелястыми ставнями. На улицах росли деревья, среди которых часто встречались апельсиновые, на которых как раз созрел урожай (было самое начало января). Было как-то чудн; видеть висящие на деревьях на расстоянии вытянутой руки плоды, которые, тем не менее, никто не срывал. Говорили, что они настолько пропитались выхлопными газами, что вредны для здоровья. Но кого из наших соотечественников это могло бы остановить? Да, странные люди эти итальянцы!
Мой отель «Луче» находился в двух шагах от вокзала Термини, что оказалось очень удобно. Отсюда можно дойти пешком хоть до Авентина, хоть до Квиринале, хоть до центра, а уж до поразительной церкви Санта-Мария-Маджоре так и вообще два шага.
Я не видел другого христианского храма, который представлял бы для зрителя такое же визуальное разнообразие, как Санта-Мария-Маджоре. Ее строгий, кажущийся непомерно широким, западный фасад, на котором выделяется полукруглая абсида и который осенен двумя симметричными башнями с куполами над ними, казалось бы, стилистически совершенно исключает возможность сосуществования с ним вычурного восточного фасада с его двухъярусным барочным входом и неожиданной готической колокольней, и, тем не менее, - вот он! А войдя вовнутрь, ты оказываешься очарован совершенно непредвиденным великолепием центрального нефа, чья необычная ширина подчеркнута богато декорированным кессонированным плоским потолком, оставляя впечатление сказочного, почти языческого, чертога.
Едва забросив багаж в номер, я поспешил в центр города. Ориентироваться здесь совсем нетрудно: нужно лишь посматривать на небо над верхней кромкой домов, и тогда, рано или поздно, где-нибудь вылезет угол «пишущей машинки» - мемориала Виктора Эммануэля II. Так как это вопиюще помпезное сооружение стоит у подножья Капитолийского холма, то, чтобы попасть в центр, нужно двигаться по направлению к нему. Так я выбрался на площадь Венеции. Перейдя через оживленную Виа-деи-Фори-Империали (улицу Императорского Форума), я по пешеходной Виа-ди-Сан-Пьетро-ин-Карчере (карчере, как нетрудно догадаться – тюрьма) поднялся на смотровую площадку, с которой открылся вид на Римский Форум.
Близилось время заката. Улицы и площади Форума были совершенно безлюдны, воочию демонстрируя, какая пропасть отделяет нас от времен, когда здесь бурлила оживленная античная жизнь. Всю левую часть поля зрения занимала Арка Септимия Севера – подлинное воплощение римской мощи и непреклонности, справа же от нее, вплоть до маячащей на горизонте Арки Тита, открывалось вольное пространство, овеянное духом эллинизма. Здесь высятся стройные колоннады храмов Сатурна, Кастора и Поллукса, и Весты. Тут и там выступающие над античными мостовыми белокаменные фундаменты несохранившихся строений являются едва ли не важнейшей частью этого архитектурного ансамбля. Наконец, он совершенно непредставим без его выразительнейшего фона – руин и пиний Палатинского холма. Едва ли во всем мире есть еще один вид, который бы вызывал у зрителя столь сильное воодушевление! От чисто эстетического впечатления здесь невозможно отделить волнующее осознание того факта, что перед тобой – Urbi – Вечный Город – Праматерь всех городов.
Я не смог покинуть смотровую площадку до тех пор, пока не зажгли подсветку, разрушившую волшебство сгущавшихся над Форумом сумерек – любое вторжение современности губительно для навеваемых Историей ощущений.
Когда мне попался альбом, в котором с большим мастерством был реконструирован облик Форума в античную эпоху, до его разрушения, я содрогнулся от ужаса, представив себе, что эта реконструкция будет когда-нибудь реализована. Этого делать категорически нельзя. Памятник архитектуры состоит из двух компонентов: подлинных фрагментов первоначальной постройки и тех поправок, которые внес в ее облик огромный пласт прошедшего времени. Прошлое восстановить невозможно!
Справедливость приведенных выше рассуждений как будто подтверждается тем, что сравнительно хорошо сохранившиеся Рынки (они расположены рядом с Форумом Траяна), по производимому ими впечатлению значительно уступают Римскому Форуму.
Меня заинтересовал район, расположенный к Северу от Виа-деи-Форо-Империале, и, заглянув туда, я очутился в квартале кривых узких улочек, изобилующих магазинчиками и кафе. Улицы были заполнены толпами хипповатого вида молодежи, из-за чего казалось, что я - не в Риме, а в Нью-Йорке, в районе Трайбека. Так что Рим оказался городом, вместившим в себя самые разные субкультуры.
Высящийся над Римским Форумом Капитолийский холм овеян духом более позднего времени – эпохи Ренессанса. Здесь главенствует отмеченная гением Микеланджело площадь Кампидольо, которая разворачивается перед твоим восхищенным взглядом по мере восхождения по широкой парадной лестнице – Кордоннате; при этом приходится бороться с искушением, бросив начатое дело, немедленно по круто уходящим ввысь ступенькам взбежать на расположенную слева площадку перед церковью Санта-Мария-ин-Аракоэли. Но, несмотря на преобладание Ренессанса, на Капитолийском холме тут и там встречаются знаковые символы Древнего Рима, например, копия конной античной статуи Марка Аврелия, или Капитолийская волчица, вскармливающая Ромула и Рема на Виа-ди-Сан-Пьетро-ин-Карчере. А у подножья Капитолийского холма можно видеть хорошо сохранившийся римский многоэтажный дом, что еще раз подтверждает, что многие формы современной городской жизни были изобретены в Древнем Риме.
Всякий раз, отправляясь от Капитолийского холма, как от ориентира, я погружался в густую сеть римских улиц, находящихся к Северу и к Северо-западу от центра, при блуждании по которым я заметил целый ряд интересных закономерностей. Так, прогуливаясь без определенного плана по равнине, лежащей в излучине Тибра, через некоторое время обязательно выйдешь к Пантеону, - либо вдруг оказавшись перед его величественным, украшенным портиком, парадным фасадом, либо неожиданно набредя на его мрачноватые зады, недружелюбно на тебя поглядывающие подслеповатыми маленькими окошками, прорезанными в массивных цилиндрических стенах.
Недостаток удобных обзорных точек не позволяет оценить купол Пантеона снаружи, но стоит только войти вовнутрь и взглянуть вверх, как ты застываешь в неподвижной позе, задрав голову, не в силах отвести взгляд от oculus`а (ока) – круглого отверстия в макушке купола. Вдоль цилиндрической стены интерьера храма много чего понаставлено - колонны, гробницы, скульптуры, - но все они меркнут перед зрелищем великолепного купола, поверхность которого профилирована геометрически правильным узором, образованным прилегающими друг к другу кессонами.
Столь же легко очутиться на площади Навона, знаменитой своими необычными пропорциями, – она сильно вытянута в направлении Север – Юг, а также нарядными фасадами выходящих на нее дворцов и двумя фонтанами, пожелавшими (безуспешно) соперничать с фонтаном Треви.
Я побывал на площади Навона в ее коронные дни – во время новогодней ярмарки, когда вся она заставлена ярко расцвеченными палатками, торгующими всем, что может выступать в роли новогоднего подарка, и лотками, заваленными разнообразным съестным, между которыми толкутся тысячные толпы громко галдящего народа. Да, даже в цивилизованной Северной Италии на ярмарке считается хорошим тоном разговаривать очень громко!
Я тоже решил приобщиться к этому празднику обжорства. Мое внимание привлекли горячие белые лепешки в форме плоских колец, густо посыпанные сахарной пудрой. Меня лишь смущал их гаргантюанский размер. «Я хочу купить половину лепешки» обратился я к хозяину лотка по-английски. В ответ он энергично замотал головой: «По-английски не понимаю». Тогда я повторил вопрос по-французски, и он снова замотал головой. Наконец, мобилизовав сохранившиеся в моей памяти латинские слова, я попытался выразиться по-итальянски: «Дивида эн дуо!» . “Si” с крестьянской хитрецой ответил итальянец, разрезал лепешку пополам, и, сунув в пакет, отдал мне обе половины.
Что же касается фонтана Треви, то его, против ожидания, найти не так легко: приходится все время спрашивать дорогу, пока по увеличению плотности потока прохожих ты не догадаешься, что уже приблизился к цели. Первая мысль, которая приходит при виде фонтана: «Да это действительно тот самый фонтан из фильма «Сладкая жизнь»!» Но, осмотревшись, понимаешь, что, так как в эпизоде купания Марчелло Мастроянни и Аниты Экберг в фонтане Треви этот последний дан крупным планом, то осталась почти незамеченной возвышающаяся над ним очень красивая стена палаццо Поли. Кроме того, ты обнаруживаешь себя посередине небольшой площади, пологим амфитеатром спускающейся к фонтану, как к сцене открытого театра, по отношению к которой дворцовая стена играет роль театрального задника. Таким образом, действия героев фильма представляются оправданными: они почувствовали себя как бы актерами театра.
От фонтана Треви совсем нетрудно добраться до площади Испании, на которой и впрямь было немало хорошеньких девушек . Вид с площади на Испанскую лестницу и церковь Тринита-деи-Монти показался мне настолько знакомым, как будто я жил в этих местах с давних пор. Это, по-видимому, объясняется совершенством архитектурной композиции, отливающейся в законченный образ, который проникает прямиком в душу в силу своего соответствия базовым эстетическим канонам.
Единственным диссонирующим элементом в этом архитектурном пейзаже явилась установленная посередине лестницы футуристическая новогодняя елка, нацелившаяся в небо острым конусом из бесцветной прозрачной полиэтиленовой пленки, натянутой на каркас из обручей с постепенно уменьшающимся кверху диаметром, закрепленных на высоком вертикальном столбе. Ни снаружи, ни внутри конуса ничего не было, но в темное время суток он подсвечивался изнутри разноцветными огнями.
От церкви Тринита-деи-Монти по одноименной улице мимо виллы Медичи я двинулся вниз по склону, в результате чего вскоре слева внизу крыши домов расступились, и перед моим изумленным взором открылась расположенная в низине удивительная площадь, о существовании которой я раньше не знал. Она была почти круглая, с высоким обелиском посередине, и от нее расходилось несколько прямых радиальных улиц. Спустившись на площадь, я увидел, что в основании тройной развилки направляющихся к центральной части Рима идеально прямых улиц стоят два почти одинаковых барочных храма -близнеца, образующих вместе с обелиском один из красивейших архитектурных ансамблей города. Это была Пьяцца-дель-Пополо, ставшая для меня с тех пор культовым местом.
Отсюда по Виа-дель-Корсо я вышел к засыпанному развалинами, заросшему кипарисами холму, который было невозможно не узнать, ибо он стал темой великого множества картин, рисунков и гравюр, воспроизведенных в иллюстрациях к десяткам изданий, и под каждой из иллюстраций на всех европейских языках стоит подпись «Гробница Августа». И хотя никакой гробницы здесь давно уже нет и в помине, радость узнавания превысила воображаемый эффект от любых других возможных впечатлений.
Между тем в прогулках по Риму тут и там набредал я на места сосредоточения политической власти: придя на Пьяцца-Колонна, после осмотра колонны Марка Аврелия, оглянувшись, по балкону второго этажа, с которого выступал перед народом Сильвио Берлускони (его часто показывали по телевидению), я узнал резиденцию премьер-министра – Палаццо-Киджи. Между прочим, выступать перед народом, также, очень любил Муссолини, но не здесь, а с балкона Палаццо-Венеция, на одноименной площади. (Я всегда замечал элементы сходства в манерах Берлускони и Дуче, но эти особенности, возможно, идут еще от времен цезарей).
Часто я поднимался на Квиринальский холм: меня привлекал не столько президентский дворец, сколько раскинувшаяся перед ним просторная и величественная Пьяцца-Квиринале. Резиденция нижней платы Парламента – Палаццо-Монтечиторио, хотя и превосходит Квиринальский дворец своей архитектурой (его автор – Бернини), расположено невыигрышно – выходит на узкую тесную площадь.
Приобретя некоторый опыт передвижения по Риму, должен отметить, что за исключением пешеходных улиц и нескольких широких проспектов, хождение по римским улицам связано с неудобствами. Они узки, их тротуары сплошь заставлены машинами, так что для прохода остается узкая полоска мостовой, по которой умудряются на приличной скорости ездить местные водители, так что пешеходу, чтобы как-то продвигаться вперед, приходится совершать чудеса изворотливости.
Моя причастность к деятельности фирмы Гартур свелась к участию в организованной ею пешеходной экскурсии по городу, которая, по моим представлениям, проходила в мучительно медленном темпе, и содержала совершенно ненужные, паразитарные мероприятия, вроде посещения нового развлекательно-туристического центра, где нас потчевали китчевым 3D-фильмом на тему Римской истории (его единственным достоинством была краткость), а потом в специальном павильоне водили по прозрачному полу над археологическими раскопками. Чтобы усилить впечатление от наблюдаемых древностей, пол периодически сотрясали толчки и сильная вибрация. Вся эта пошлятина могла вызвать лишь недоумение, но я все же извлек из экскурсии пользу, поговорив с экскурсоводом – молодой итальянкой российского происхождения. Я остался ей благодарен за то, что она заранее, еще до появления такого намерения, отсоветовала мне купание в фонтане Треви – мол, во-первых, это холодно, во-вторых, дорого (штраф составляет 4000 €). Кроме того, когда я выразил восхищение великолепием мундиров итальянских карабинери – высокие фуражки с кокардой в виде факела, блестящие погоны, широченные «генеральские» красные лампасы, - и их бравым видом, экскурсовод со знанием дела поведала, что карабинери хороши не только на вид. Ну, откуда еще я мог почерпнуть столь конфиденциальную информацию! Экскурсовод нас предупредила, чтобы мы остерегались карманников, которыми Рим печально знаменит. На это я откликнулся предположением, что русский глагол «сТИБРить» имеет римское происхождение, чем сорвал аплодисменты. Наконец, я поделился с этой неглупой девушкой своим мнением насчет того, что современные американцы имеют много общего с древними римлянами; им свойственны интерес к внедрению технических достижений, высокое самомнение, строгая кодификация поведения, и стремление к мировому господству. Экскурсовод со мной согласилась.
Здесь же хочу заметить, что современные жители Рима тоже иногда напоминают древних римлян (кстати, считается, что первые являются потомками последних, что это тот же самый этнос). Однажды, увидев двух хорошо одетых , медленно, с подчеркнутым достоинством прогуливавшихся респектабельных пожилых мужчин, вполголоса ведших между собой неспешную беседу, я поймал себя на мысли, что вот также мог выглядеть разговор двух римских патрициев, только, что вышедших из Сената.
По сравнению с героинями фильмов итальянского неореализма, современные римлянки гораздо более сдержанны в своем поведении. (Видимо, эта сдержанность является результатом продиктованного современной модой повышенного самоконтроля, так как временами подавленная экспрессия прорывается наружу. Так, мне не раз приходилось видеть, как, разговаривая по мобильнику, итальянка сопровождала свою страстную речь энергичной жестикуляцией: она не только размахивала свободной рукой, но кивала головой и даже изгибалась в пояснице).
Типичная римлянка представляется мне крупной, пышноволосой носатой самоуверенной женщиной, предпочитающей выглядеть скорее сильной, чем хрупкой.
Однажды, пробираясь по узкому проходу, сохранившемуся посередине заставленной машинами улицы, я прижался спиной к его краю, чтобы пропустить шедшую мне навстречу молодую девушку, но рослая девица освобожденной для нее дорогой не воспользовалась, а ловко влезла на стоявший тут же огромный байк, который был бы впору самому Шварценеггеру, быстро завела мотор, и сопровождаемая моим уважительным взглядом, дав по газам, легко умчалась прочь.
Наши соотечественницы, которых в Риме так же много, как в Париже (это чувствуется по распространенности русской речи на центральных улицах и в магазинах, но отнюдь не в музеях), выглядят здесь так же и ведут здесь себя столь же непринужденно, как в Москве.
Завершив этнографический экскурс, возвращаюсь к обследованию римских холмов. На Авентине центром привлечения внимания, конечно же, является главный римский собор – Сан-Джованни-Латерано. К сожалению, поскольку храм окружен громоздкой и хаотической застройкой, снаружи о нем невозможно получить цельного общего впечатления – в зрительной памяти он распадается на несколько эффектных самостоятельных фрагментов. Подходишь к нему с Востока, и видишь великолепную двухъярусную барочную колоннаду главного входа, с которой в результате и связываешь имя «Сан-Джованни». А потом, изрядно побродив по окрестностям, вдруг обнаруживаешь прилепившуюся к Палаццо-Латерано двухэтажную ренессансную аркаду с двумя симметричными башенками над ней, и думаешь: «А это что за церковь?» И оказывается, что это – северный вход в тот же самый Сан-Джованни. Но цельность в восприятии храма обретается при попадании в его внутренний объем, поражающий богатством своего убранства - мозаиками, живописью и обильной позолотой..
На Авентине есть еще немало интересных церквей, но я ограничился лишь их беглым осмотром, так как спешил воспользоваться разразившейся вдруг хорошей погодой, чтобы посетить Термы Каракаллы. Решение было правильным – красноватые руины и растущие среди них пинии великолепно смотрелись на фоне голубого неба. Мне стало ясно – привлекательность этих древних бань основана на том, что это – именно руины, ведь последние сочетают в себе красоту как природных, так и рукотворных объектов. Термы Каракаллы так прекрасны потому, что у них пропорция сохранившегося и разрушенного - оптимальна.
Прежде, чем перейти к описанию моих хождений по Правобережью Тибра – Трастевере, хочу поделиться несколькими замечаниями об этой реке. Нужно сказать, что за исключением нескольких культовых мест, о которых я упомяну чуть позже, город обращает на свою знаменитую реку мало внимания, повернувшись к ней спиной. Да и каким престижем может обладать в Праматери всех городов такая узкая и мелкая речка! Тоже мне Гудзон! Тибр даже на Сену не тянет, не говоря уж о Темзе. Ну, не повезло Риму с рекой!
На Тибр выходишь как-то невзначай. Русло реки в большинстве случаев не забрано в камень: за балюстрадой набережной незащищенный берег круто спадает к быстрому течению реки. На этой полоске земли, как правило, растет кустарник и мелкие лиственные деревья.
Их голые ветки (январь) были густо облеплены полиэтиленовыми пакетами, указывавшими, как флюгеры, направление течения принесшей их реки, а также отметившими уровень, до которого доходила вода во время последнего наводнения. В таком виде эти прибрежные рощицы напоминают инсталляции современного искусства.
Возвращаюсь к культовым участкам Тибра. Первый них пробегает под заставленным скульптурами мостом мимо замка Сант-Анджели, о котором ничего говорить не нужно – достаточно на него неотрывно смотреть, перемещаясь пешком по противоположному берегу с Востока на Запад (или с Запада на Восток), пока он не скроется из виду. Второй знаковый участок Тибра обтекает остров Тиберина и руины моста Понто-Ротто, который выглядит так благородно в своей аристократической бесполезности! Левый берег реки здесь буквально кишит достопримечательностями – это и старший брат Колизея цирк Театро-ди-Марчелло, и храмы Форума Боариум, которые были изображены столькими выдающимися художниками, что к их ногам я смиренно кладу свое скромное перо. Здесь же, в галерее церкви Санта-Мария-ди-Космедин, зияет Рот Истины - отверстие, являющееся древнейшим детектором лжи – солгав, человек по преданию лишается вложенной в него руки. Судя по отсутствию в этой галерее посетителей, в нашу эпоху понятие «правдивость» уже настолько дискредитировано, что игра в ее воображаемую проверку (вспомните героев фильма «Римские каникулы») уже никого не забавляет.
Переправившись через Тибр, свое знакомство с Правобережьем я начал с Ватикана. Выйдя на площадь Сан-Пьетро, я сразу заметил, что в раскинувшемся передо мною архитектурном ансамбле мое внимание привлекли не выпирающая из сотен виденных мною фотографий колоннада Бернини, и даже не громада собора Сан-Пьетро, который тоже выглядел, как давний знакомый, но возвышающиеся справа от собора дворцы Ватикана, которых я раньше, глядя на фотографии, почему-то не замечал. (По-видимому, в прошлом силуэт дворцов Ватикана был подсознательно вымаран при редактировании скопированного с картинки мысленного образа, как нарушавший его симметрию).
Зато интерьер храма оказался для меня совершенно неожиданным, ибо он производит впечатление не столько великолепным декором своих стен, сводов и купола, сколько огромным объемом ограниченного ими пространства, а этого не может передать никакая фотография.
Плоское изображение, также, непригодно для передачи скульптуры, поэтому хорошо знакомая по фотографиям «Пьета» Микеланджело долго меня от себя не отпускала.
Чтобы попасть в Музеи Ватикана, сначала нужно долго идти вдоль высоких мощных стен, отделяющих город-государство Ватикан от Рима. Приобретя билет, я узнал, что мне повезло: Сикстинская капелла сегодня была открыта для посетителей, что бывает далеко не всегда. Поэтому, удостаивая то, что мне попадалось по пути, лишь поверхностным взглядом, я устремился к главному сокровищу Ватикана. Когда я вошел в Сикстинскую капеллу, мне в это еще до конца не верилось. Я никак не мог решить, с чего начать: с потолка, собственноручно расписанного Микеланджело, с фресок Боттичелли, Перуджино, Синьорелли и Гирландайо, покрывающих стены, или с грандиозного микеланджеловского «Страшного суда», занимающего алтарную часть капеллы. Так как время пребывания не ограничивалось, я скрупулезно осмотрел все. Возникла только проблема с потолком: я никак не мог оторваться от его созерцания. Я не пытался всматриваться в детали росписи: для этого больше подходят репродукции. Меня совершенно захватил и не отпускал общий вид этой фрески, выглядящей на удивление современной. Сидя на поставленной вдоль стены лавочке, я потихоньку достал видеокамеру, включил ее, и начал обводить видоискателем поразивший меня потолок, пока сквозь ее шорох не услышал вежливо тихим голосом произнесенные музейным смотрителем слова: «Пожалуйста, выключите камеру; съемка запрещена».
Выйдя из Сикстинской капеллы, я отправился в Станцы (комнаты) Рафаэля, фрески которых были мне настолько хорошо известны по репродукциям, что я, похоже, не смог к своим старым впечатлениям ничего добавить, кроме: «я там был».
Конечно, я обошел все залы Ватиканских музеев, даже коллекцию современного церковного искусства, но из-за недостатка времени смог уделить внимание лишь небольшому числу экспонатов, например, скульптурам: «Лаокоон», «Аполлон Бельведерский» и «Персей», знакомым мне еще по репродукциям из множества книг, и размещенных в уютном внутреннем восьмиугольном дворике Кортиле-Оттагоно музея Пио-Клементино.
Из дворцов Ватикана я вышел внутрь собора Сан-Пьетро, и спустился в крипту, где постоял перед гробницей папы Иоанна Павла II (кардинала Войтыллы), отдав долг этому выдающемуся (и успешному) борцу против коммунизма.
Когда я покидал Сан-Пьетро, небо над Римом было закрыто тучами, и моросил дождь. Тем не менее, я отправился в прогулку по Трастевере. Здесь меня интересовала одна из самых древних римских церквей – Санта-Мария-ин-Трастевере. Ее апсида украшена византийской мозаикой XII века «Коронация Девы». Хотя лучшие византийские мозаики находятся в соборах Санта-Мария-Маджоре, Санто-Джованни-Латерано и ряде других римских церквей, мозаики церкви Трастевере привлекли меня особой упругостью линий своего рисунка, предвосхитившей, как мне кажется, европейское Ар-Нуво. Потом я под продолжающимся дождем совершил восхождение на возвышающийся над Трастевере холм Яникуле, и в результате был вознагражден зрелищем Темпиетто - миниатюрного храма – ротонды, как в утробе приютившегося во внутреннем дворе церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио. Необычность этого зрелища состоит в том, что если бы Темпиетто был отдельно стоящим сооружением, то, благодаря великолепной колоннаде первого яруса, балюстраде второго яруса, луковичному куполу и совершенству пропорций, он независимо от своего размера воспринимался бы, как изысканно красивый храм. Но, разместив его, как в матрешке, внутри другой церкви, архитектор включил храм в игру масштабов: теперь он стал казаться строением меньшего размера, чем на самом деле. Стоит только подойти к проему арки внутреннего двора церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио, как от вида Темпиетто тебя охватывает удивление, смешанное с умилением, какое вызывают детские игрушки.
Накануне дня своего отъезда из Рима, я решил пройтись по холму Челио. В сгущавшихся сумерках я снаружи осмотрел стоящую в низине между холмами Челио и Палатино круглую в плане церковь Санто-Стефано-Ротондо, но когда подошел к храму Санта-Мария-ин-Домника, было уже совсем темно. Я пошел пешком в направлении Капитолийского холма. По мере моего продвижения, справа от меня на фоне еще светлого вечернего неба вырастал, темнея в сумерках, Палатинский холм. Его склоны, как глубокими морщинами, были изрезаны живописными руинами, которые, как я догадался, относились к Стадиону Домициана и Дому Августов. «Завтра нужно будет обязательно здесь побывать, чтобы в свете дня хорошенько их рассмотреть». - решил я.
Так как поезд, которым я должен был уехать во Флоренцию, отправлялся в час дня, я отвел утро на посещение Колизея и Палатина. Расчет был верным, но, неспособный ничего до конца сделать, как следует, я ушел из гостиницы налегке, без зонта. Между тем, когда я подходил к Колизею, начал накрапывать нудный дождь.
Во время моих походов по Риму я неоднократно проходил мимо Колизея, неизменно фиксируя на нем взор, и должен признаться, что он меня не поразил. По-видимому, его внешний вид так основательно затерт, что он, даже когда его видишь наяву в первый раз, оставляет ощущение дежавю. Кроме того, и своим стилем, и масштабом Колизей напоминает сооружение современной архитектуры (или современная архитектура похожа на Колизей).
Такое отношение к Колизею сразу пропадает, как только оказываешься внутри него. Во-первых, если для взгляда снаружи Колизей представляется компактным, только при виде изнутри начинаешь осознавать его циклопический масштаб. Во-вторых, отсюда хорошо просматривается структура сооружения – радиальные стены, выполняющие функцию ребер жесткости, перегородки, на которых зиждилась арена, планировка многочисленных служебных помещений цирка. Здесь как бы одновременно можно видеть и само сооружение, и чертеж, по которому оно выполнено. В-третьих, перед тобой предстает древняя, частично руинированная, замшелая постройка, края стен которой тут и там обгрызаны временем. Итак, вид арены Колизея, наряду с Римским Форумом, достоин права называться местом обитания genius loci Вечного Города!
Выходя из Колизея, я столкнулся с целой толпой китайских туристов. С одной стороны, вид этой оравы энергичных, дурно воспитанных азиатов вызывает ощущение некоторого дискомфорта. С другой стороны, радуешься за европейцев: когда вся европейская промышленность, не выдержав китайской конкуренции, прекратит свое существование, Европа будет зарабатывать на жизнь, принимая сотни миллионов китайских туристов.
Однажды, придя в своей римской гостинице на утренний завтрак, я подумал, что ошибся помещением – этого уютного, заставленного столиками зальчика было не узнать. Повсюду теснились многочисленные китайцы – кто, прикорнув на краешке заставленного грязной посудой стола, жадно поедал доставшуюся снедь, кто бегал с пустыми тарелками в безуспешных поисках еды - столы, обычно заставленные продуктами «шведского стола», были полностью опустошены, но все громко и беспорядочно галдели. На эту картину взирала, беспомощно опустив руки, впавшая в ступор буфетчица. Мне ничего не оставалось, как вернуться в номер. Когда минут через двадцать я отправился на разведку, то обнаружил, что китайский потоп схлынул, и зал утренних завтраков приобрел свой привычный вид.
Между тем дождь все усиливался, и когда я, купив билет, вышел на вершину Палатинского холма, он лил ровно и обильно. Поэтому, выскочив из помещения, я сразу начал искать какое-нибудь укрытие. В качестве такового могли служить только руины Дома Августов: здесь можно было встать под свод одного из дверных проемов. Хотя поперечник убежища был равен всего лишь толщине стены, и во избежание попадания под дождевые струи мне приходилось ориентировать свое тело строго определенным образом, это все же было лучше, чем ничего. Недостатком моего убежища было то, что из него я мог видеть только заполненную транспортом Виа-дель-Черки, за которой зеленели кроны пиний парка «Цирк Массимо». Выскочив на время из-под арки, и пробежав влево, я смог мельком окинуть взглядом Стадион Домициана, но он не произвел на меня большого впечатления, и я вернулся в свое убежище. Меня никак не отпускали воспоминания о грандиозных руинах, виденных вчера вечером от подножия холма Челио. В конце концов, я понял, что взволновавшие меня руины находятся подо мной, и, чтобы еще раз их увидеть, нужно спуститься с холма. Но дождь не позволил бы мне столь надолго отлучиться из своего убежища, и я пытался убедить себя в том, что могу ограничиться доступным зрелищем автомобилей и пиний, так как оно погружает меня в атмосферу современного Рима. Но этот вид мне быстро надоел, и, махнув рукой на дождь и на свою намокшую одежду, я отправился в прогулку вниз по склону Палатина. И чем дольше я шел, тем больше мне нравился окружающий архитектурный пейзаж: со всех сторон меня обступили фрагменты древних фундаментов, справа показался зияющий тремя большими арками дворец, впереди возникла отдельно стоящая колоннада; наконец, среди всего этого великолепия я различил сооружение, которое мне напомнило …арку Септимия Севера. «Да это она и есть!» - вдруг дошло до меня: того не осознавая, я, спустившись с Палатина, вошел в Римский Форум. Я понял это с таким большим запозданием потому, что до этого видел его только сверху, со смотровой площадки Капитолийского холма. Отсюда, изнутри, Римский Форум представился мне еще более величественным и прекрасным. Итак, судьбе было угодно, чтобы мое первое посещение Рима не только началось, но и закончилось на Форо-Романо!
Во второй раз я приехал в Рим через три года, и пробыл в нем один день, который полностью посвятил Вилле Боргезе, на которую у меня не хватило времени в первый раз.
Рано утром я вышел из вокзала Термини, где оставил свой багаж (вечером мне предстояло выехать в Пизу), и отправился пешком в направлении холма Пинчио, где располагается огромный парк, носящий имя «Вилла Боргезе». По дороге я осмотрел Термы Диоклетиана (они не выдерживают сравнения с термами Каракаллы) и церковь Санта-Мария-дегли-Ангели (она довольно любопытна), затем, минуя площадь Республики и улицу 20 Сентября (эта дата – аналог советского 7 ноября), вышел на застроенную современными зданиями улицу Биссолати, по которой, наконец, добрался до Виа-Витторио-Венето - красивой прямой улицы, упирающейся в стену из красного кирпича с прорезанными в ней несколькими сквозными арками. Над ними расположен второй ярус стены – галерея, открывающаяся в сторону улицы через высокую аркаду. Это – ворота Порта-Пинчиана. Рядом с ними находится въезд на территорию парка. Немало проблуждав по его аллеям, я, наконец, вышел к Музею Боргезе, перед которым в ожидании его открытия выстроилась длиннющая очередь. Она была бы еще больше, если бы большинство посетителей, спросив о чем-то уже стоящих в хвосте людей, в разочаровании не уходили прочь. Я выяснил причины такого поведения. Оказалось, что в связи с большим наплывом посетителей, билеты в тот день нужно было заранее заказывать по Интернету, и стоящая перед музеем очередь состояла из счастливых обладателей распечатанных на принтере заявок. Несмотря на то, что дисциплинированные итальянцы безропотно смирялись со своей неудачей, я с них пример не взял, но в очередь встал, приступив к подготовке речи, с которой собирался обратиться к кассиру. За полчаса я составил панегирик, проникнутый пафосом безумной любви к искусству, особенно к искусству итальянскому, особенно к искусству в музеях Рима, особенно в Музее Боргезе. Подойдя к кассе, я начал с фразы, произнесенной с трагическим надрывом: «Произошла ужасная вещь: я не заказал билет по Интернету». Дальше я набрал в легкие побольше воздуха, чтобы выпалить продолжение речи, но этого не понадобилось, так как кассир просто взял у меня деньги и дал входной билет. Но мой эмоциональный порыв не угас: он весь ушел в пыл, с которым я «поглощал» представленные в музее шедевры.
Уникальность Музея Боргезе состоит в том, что он в общепринятом смысле слова музеем не является, это – именно вилла, в которой произведения искусства разных жанров используются, как изысканные украшения интерьеров. По этой причине в способе размещения предметов искусства не просматривается никакой системы: это чистый произвол собирателя. Кроме того, скульптуры, картины, мебель, мозаики плотно заполняют объем помещений, оставляя для прохода посетителей лишь узкие дорожки. В результате тебя не покидает ощущение царящей здесь атмосферы радостной избыточности, своего рода помешательства на почве любви к искусству.
Пройдя парком в западном направлении от Музея Боргезе, оказываешься перед фасадом Национальной Галереей Современного Искусства, своей стилистикой смахивающей на павильон ВДНХ. Туда не только очереди не было, но вообще почти не было посетителей. У меня же, признаться, экспозиция этого музея вызвала больший интерес, чем Галерея Боргезе. Больше всего времени я провел в залах, отведенных для актуального искусства, но искусство эпохи Муссолини я тоже не оставил без внимания: по своему художественному уровню произведения эпохи фашизма были несравненно выше «творений» официозных художников сталинизма и национал–социализма. Здесь, по-видимому, сказался «аристократический» характер итальянского фашизма, менее склонного к популизму, чем национал-социализм.
Если идти дальше на Запад, то вскоре набредешь на Виллу Джулия, поражающую блеском своей ренессансной архитектуры. Особенно замечателен полукруглый в плане внутренний дворик – Nymphaeum Loggia. Над первым ярусом, где в нише, в окружении фигурных колонн расположен фонтан, перед которым поверхность двора замощена мозаичным панно на мифологическую тему, имеется второй, более просторный ярус, огражденный ажурной балюстрадой. И, как будто этого еще недостаточно, дворик имеет еще один, третий ярус, представляющий собой галерею, открытую как в дворик, так и в противоположную ему сторону, через две симметричных коротких колоннады, промежутки между которыми заполнены балюстрадами.
В Вилле Джулия располагается Национальный Музей Этрусков. Собранные здесь многочисленные произведения искусства (они же – предметы быта этого одного из самых загадочных народов древнего мира) наводят посетителя на мысли об инопланетянах.
Прогулка через обширный парк, несмотря на связанную с его размерами большую длительность, не кажется монотонной благодаря часто встречающимся скульптурам, беседкам, фонтанам, отдельно стоящим колоннадам, миниатюрным храмам (например, храму Эскулапа), и другим декоративным постройкам. Так вот и идешь по дорожкам парка, подгоняемый любопытством: что еще заготовили для твоего удовольствия создатели этого архитектурного аттракциона? Но все когда-нибудь кончается, и вот я выхожу на балюстраду над Пьяцца-дель-Пополо, и спускаюсь вниз, на свою любимую римскую площадь. Но в этот раз она меня не порадовала: здесь слишком много народу. По Виа-дель-Бабуино к площади Испании я шел, как участник многолюдной демонстрации. А фонтана Треви посреди густой толпы было вообще не разглядеть! Нет, на этот раз я приехал в Рим слишком рано (была середина октября). «Лучшее время для римских каникул – январь» - подумал я - «по крайней мере, для меня»!
Так я себе объяснил тот очевидный факт, что моя вторая встреча с Римом не вызвала у меня даже и малой доли того воодушевления, которое я испытал при первом посещении. И здесь мне вспомнилось, что главными целями своей первой поездки я считал Флоренцию и Венецию, а в Рим я заехал только «для галочки». Но, по мере того, как я в своих блужданиях по городу, то взбирался на его холмы, то спускался с них, жадно вбирая в себя виды его древних камней и многочисленных прекрасных храмов, прислушиваясь к колокольному звону, как к голосу вечности, Рим исподволь наполнял мою душу каким-то новым содержанием, которого раньше в ней не было, и даже его предчувствия там не было, и которое я принимал с радостью, как бесценный дар. И когда щедрость дарения переполняла встревоженную душу, она отзывалась возгласом благодарности, трепеща от благоговения и восторга.
Теперь я понял, что эти счастливые мгновения не от меня зависят – Вечный Город сам решает, когда ему следует произвести на меня впечатление , - я же не могу их вызвать по своему желанию, сколько бы ни старался. Нужно только держать душу открытой!
III. Неаполь и Помпеи
Опекавшая меня во время первой итальянской поездки фирма Гартур предложила совершить однодневную экскурсию в Неаполь и Помпеи, и я согласился. По мере того, как автобус, выехав из Рима, вдоль древней Аппиевой дороге пересекал сначала область Лацио, а потом Кампанью, погода все время улучшалась. Облачность, заволакивавшая небо Рима, постепенно рассеивалась, небо голубело. Температура воздуха росла, и от римских восьми градусов при приближении к Неаполю поднялась до семнадцати. Ландшафт был красив, но однообразен, пока шоссе не выбежало на берег Неаполитанского залива. В том, что это был именно он, не возникало никаких сомнений благодаря возвышавшемуся на горизонте двугорбому силуэту Везувия, который невозможно спутать ни с какой другой горой, поэтому возвышающиеся над заливом усыпанные белыми постройками холмы не могли быть ничем иным, как Неаполем. Краткость зимнего светового дня сильно ограничивала наши возможности знакомства с городом, поэтому времени хватило лишь на беглый осмотр ближайших окрестностей центральной площади Плебисчито, но и это, безусловно, того стоило. Сама эта площадь знаменита выходящим на нее ренессансным Королевским дворцом, украшенным помещенными в ниши первого этажа многочисленными статуями неаполитанских монархов. Тем не менее, главенствует здесь не он, а поздняя, XIX века, церковь Сан-Франческо-ди-Паоло, двумя своими колоннадами, как длинными загребущими руками охватившая просторную площадь, и крепко ее прижавшая к своему массивному цилиндрическому тулову.
Эта площадь была мне хорошо знакома, как место размещения проекта Ребекки Хорн «Д;хи перламутра» (2002 г.). В мостовую площади на равных расстояниях друг от друга были вмурованы десятки изготовленных из металла металлических черепов. Как только темнело, над каждым из них на высоте нескольких метров зажигалась свернутая в кольцо люминесцентная лампа, имитировавшая нимб. В таком оформлении площадь выглядела фантастически. Как жаль, что город не оставили эту инсталляцию в роли постоянного монумента!
Выйдя на соседнюю площадь Триесте-э-Тренто, можно полюбоваться очень эффектным фасадом театра Сан-Карло: двенадцать ионических колонн поставлены не внизу, как ожидаемо, а вознесены на самый верх, придав зданию налет парадоксальности. Рядом с театром расположен торговый пассаж Галерея Умберто I, похожая на миланскую Галерею Витторио Эммануэле II. А обойдя здание театра с Севера, оказываешься перед настоящим средневековым замком Кастель-Нуово, который наводит на мысль о лондонском Тауэре, который тоже некогда был главной королевской резиденцией. Его шесть высоких цилиндрических башен щеголяют в коронах из прямоугольных зубцов, а в промежутке между двумя суровыми крепостными башнями белеет нарядная ренессансная триумфальная арка.
В программу экскурсии входил обед в хорошем ресторане. Обед сопровождался вином и неаполитанскими песнями в исполнении молодого местного тенора, который по окончании своего номера скандальным тоном требовал с посетителей чаевые.
Несмотря на краткость своего пребывания в Неаполе, я заметил, что неаполитанцы по своей комплекции мельче (они меньше ростом и более худые), чем римляне; их волосы чернее, черты лица менее выразительны, а манеры суетливее; у них более быстрая речь, и они сильнее жестикулируют. Короче, римляне мне понравились гораздо больше, чем неаполитанцы.
После обеда мы отправились в Помпеи. Этот археологический памятник находится по противоположную сторону от Везувия, и заметно ближе к нему, чем центр Неаполя. День был солнечным, на небе не было ни облачка, и силуэт Везувия служил великолепным фоном для уничтоженного им города. Города? Нет, Помпеи скорее напоминают огромный некрополь, которым он, по существу, и является. Как я заметил, в современных Помпеях дома ниже, а улица – уже, чем на картине Брюллова «Последний день Помпеи». Высота обрушившихся домов не многим выше человеческого роста; те из них, чьи своды сохранились, тоже сравнительно невысоки. От многочисленных храмов и других общественных сооружений сохранились колоннады, но их рост тоже не оставляет сильного впечатления: одним словом – Помпеи – это «одноэтажный Рим» (имеется в виду не город, а Империя, то есть в том же смысле, как «одноэтажная Америка»). По сравнению с величественным Форо-Романо Помпеи выглядят, как глубокая провинция. Наша экскурсовод, как будто, это понимала, стараясь нам доказать: «но хороша и провинциальная жизнь!» , находя много поводов, чтобы нас развлечь демонстрацией копий античных скульптур, а также фресок, сохранившихся на сводах и стенах некоторых вилл, хотя они тоже отмечены печатью второразрядности. Это и неудивительно: все самое ценное перенесено в Национальный Археологический музей, как, например, всемирно известное мозаичное панно «Битва Александра с Дарием» (в Помпеях можно видеть его копию). Заметив, что ни фрески, ни гипсовые копии трупов жертв извержения (последние созданы в результате заполнения гипсом сохранившихся после их разложения в толще слежавшегося пепла пустот) не вызывают у экскурсантов особого энтузиазма, экскурсовод решила нас расшевелить: «А сейчас, пока там не образовалась большая очередь, мы пойдем осматривать римский бордель». Публика заметно оживилась, но ненадолго. Нас ввели в две небольшие комнаты, заметную часть которых занимали широкие каменные ложа, которые были бы единственным признаком заведения, если бы не выцветшие небольшие фрески, на которых некоторые эротические позы были реалистически изображены с незаинтересованностью постороннего наблюдателя. «И это все?» - разочарованно спросил один из экскурсантов. «А вы надеялись увидеть что-нибудь новое?» - с язвительным смешком осведомилась экскурсовод. Чтобы сбить с нее спесь, я попросил рассказать о гомосексуальной проституции, но это ее не смутило. «Если бы вы были внимательны, то заметили бы, что на левой фреске изображен как раз гомосексуальный акт» - сказала она, с вызовом глядя мне в лицо. «Здесь был широкий выбор проституток, как взрослых мужчин, так и мальчиков, причем мальчики, как ни странно, стоили дешевле мужчин» - продолжала она развивать затронутую тему, называя цены в сестерциях. Словом, бордель был коронным номером нашего экскурсовода.
Посещение Помпей оставило сильное и неизгладимое впечатление, и вот почему. Как правило, от древних римских городов сохранились лишь те здания, которые и в эпоху их создания были исключениями, т. е. самые большие общественные сооружения: храмы, театры, цирки. Рядовая, массовая застройка Рима нигде не сохранилась, кроме Геркуланума и Помпей, законсервированных под многометровым слоем пепла. Поэтому посетитель может оценить достоинства этого поразительного памятника, только отказавшись от привычной для туриста установки на уникальные сооружения. Здесь уникальна именно рядовая застройка. По этой причине, блуждая по улицам Помпей, нужно вызывать в зрительной памяти не картину Брюллова «Последний день Помпеи», как я сначала по своему неразумию поступал, а чрезвычайно эффектную фотографию этого памятника, сделанную с воздуха.
IV. Флоренция
В купе поезда, которым я ехал во Флоренцию, мне посчастливилось сидеть напротив молодой итальянки, имевшая портретное сходство с боттичеллевской Венерой, но я предпочитал ее ассоциировать с прустовской Одеттой - эти два образа взаимозаменимы, а на богиню моя спутница все же не тянула. У меня с ней завязался разговор по-английски, и она рассказала, что родилась в Риме, но в настоящее время живет в Милане. Она тоскует по своему родному городу, и часто навещает своих родителей (я их видел – весьма респектабельного вида супружеская чета провожала ее до самого купе). «В Риме нет работы» - пожаловалась Одетта (за незнанием настоящего имени буду называть ее так). Я рассказал ей о России и Москве, а Одетта с увлечением поведала мне о Риме, о котором знала много и досконально; в том же, что касалось остальной Италии, она путалась, (например, она считала, что Болонья находится в Тоскане, и я ее поправил – «нет, в Эмилии-Романье»). Так, любуясь лицом Венеры Боттичелли, я въехал во Флоренцию.
Мой отель «Клуб» располагался вблизи вокзала Санта Мария Новелла, названный так в честь красивейшей церкви, мимо которой я, таким образом, проходил дважды в день, всякий раз любуясь ее великолепным фасадом, созданным Леоном Батистой Альберти, а во время посещения действующего в ней музея смог увидеть «Троицу» Мазаччо (о нем я еще расскажу ниже).
Так как во Флоренции меня фирма Гартур уже не опекала, я составил план своих походов сам, просто глядя на карту, и начал с ее северного края, где располагается, просторная, окруженная невысокими, двух- трехэтажными постройками, площадь Сантиссима-Аннунциата, названная в честь церкви, украсившей ее удивительным в своей лаконичности фасадом, представляющим простую аркаду, но эта простота отдается в душе звучанием чистой и радостной ноты. Эта нота резонирует и в стоящем рядом, под прямым углом к церкви, Спедале- (сиротском приюте) –дельи-Инноченте. Конная статуя герцога Фердинандо I придает этому архитектурному ансамблю окончательную завершенность. Смею утверждать, что Пьяцца-Сантиссима-Аннунциата является наилучшим Введением в столицу Ренессанса.
Отсюда под действием почти физически ощущаемой силы притяжения собора Санта-Мария-дель-Фьоре я направился к центру города. Улицы Флоренции узкие, поэтому, хотя построенные на них здания невысоки, они полностью заслоняют горизонт. Лишь когда выйдешь на одну из площадей, можно увидеть краешек прославленного, знакомого по сотням картин и фотографий, купола Брунеллески. Так, что приходилось ориентироваться по силе притяжения… И вдруг по мере моего движения из-за кромки маячившего перед моими глазами дома начала выступать слегка неровная, облицованная потемневшим от времени мрамором стена. Мое сердце бешено забилось: да, это была стена Восточной Часовни храма Санта-Мария-дель-Фьоре, а, пройдя еще несколько десятков шагов, я увидел ее всю целиком, и впечатление от увиденного наяву в непосредственной близости бесподобного купола Брунеллески мне до сих пор не с чем сравнить. Забегая вперед, должен сказать, что купол не является принадлежностью исключительно Санта-Мария-дель-Фьоре, - он главенствует над всей Флоренцией, и, почувствовав это, я тотчас же купил билет, чтобы на него подняться. После долгого восхождения по узкой винтовой лестнице, я вышел на галерею, проходящую вокруг основания купола. То, что я увидел с галереи, меня потрясло. Всю поверхность купола покрывают фрески, которые из-за сложной стереометрии купола сначала кажутся рельефными, и, выбрав в качестве референтной опоры расположенную в вершине башенку – фонарь, приходится долго приглядываться, чтобы понять, что это – обман зрения. А, бросив взгляд вниз, поражаешься огромной высоте, на которую тебя занесло – человеческие фигурки отсюда выглядят, как муравьиные тельца. Желая посмотреть на то, как купол выглядит оттуда, снизу, я быстро спустился по лестнице вниз. Внутреннее пространство храма оказалось настолько огромным, что на фоне преобладающе белых стен (исключение составляет знаменитый всадник Паоло Учелло) остается почти незаметным его кажущийся скромным декор. Обильно декорированы лишь пол и купол.
Когда я вышел из храма, мое внимание переключилось на колокольню Джотто, и характерная для нее невиданная ясность художественного высказывания впервые дошла до меня.
Я поднялся на ее 85-метровую высоту. Переведя дух, я окинул взглядом панораму города, но все мое внимание было вновь привлечено к грандиозному куполу Санта-Мария-дель-Фьоре, для взгляда на который колокольня предоставляет наилучшую опорную точку, и тут на вершине купола я заметил смотровую площадку, а на ней – людей. Как они там очутились? Заглянув в путеводитель, я понял: выходя на подкупольную галерею, я, не заметив, прошел мимо входа на лестницу, идущую вверх внутри купола. В результате я не попал на уровень, который на целых восемь метров выше смотровой площадки колокольни Джотто. Непростительная оплошность! Первой реакция было: немедленно отправиться на купол повторно, но для третьего за один день восхождения у меня уже не было сил…
Я осмотрелся на площади Сан-Джованни, на которой доминируют колокольня Джотто и великолепный белый с розовым оттенком фасад Санта-Мария-дель-Фьоре (оформление последнего так искусно имитирует стилистику колокольни Джотто, что сам я никогда бы не догадался, что это – новодел конца XIX века). Посередине площади стоит Баптистерий, рядом с собором выглядящий, как маленькая драгоценная шкатулка. В ней действительно сохранилось сокровище – уникальные мозаики XIII века, покрывающие восьмигранный потолок. Игра в уменьшение масштаба, инициированная переходом от громады собора к уютно-интимной Баптистерии, продолжается, когда обращаешь внимание на ее двери, украшенные удивительными миниатюрными рельефами Гиберти.
От площади Сан-Джованни, минуя арки Лоджии Бигалло, я устремился к площади Синьории, которая, когда я на нее вышел, оказалась гораздо просторнее, чем я ожидал. В этом виноваты фотографы, как правило, старающиеся плотно вписать в кадр Палаццо-Веккьо, в результате чего площадь совершенно исчезает. По-моему, это неправильно; Палаццо-Веккьо, вместе с фонтаном Нептуна, углом Галереи Уффици и Лоджией Ланци смотрится гораздо выигрышнее на фоне просторной площади, которая придает ему достоинство и величие. Если же встать к Палаццо-Веккьо вплотную, то он начинает чем-то напоминать пожарную каланчу. Войдя во дворец, приятно удивляешься просторностью его зал, и отдаешь должное росписи стен и потолков, которая мягкостью своей цветовой палитры напоминает гобелен.
С площади Синьории прямым, похожим на короткую улицу, двором Галереи Уффици я вышел к реке Арно, и в первый раз наяву увидел мост Понте-Веккьо. Вот уж, поистине, неожиданное зрелище! Его мощные опоры и арки, наводящие на мысль о глубоком средневековье, даже о Древнем Риме, контрастируют с возведенными на нем постройками, благодаря своему сугубо утилитарному виду – на их стенах нет никаких украшений – выглядящими, как обычный жилой квартал.
Известно, что Понте-Веккьо был единственным мостом, который не был взорван отступавшими немцами, и что так распорядился Гитлер. «Почему он так его возлюбил, выделив среди других архитектурных шедевров Флоренции?» - таким вопросом не мог не задаться я. Пристально вглядевшись в застройку моста, в ней замечаешь крытую галерею, Коридор Вазари, соединяющий дворцы Уффици и Питти. Может быть, ее гладкая, тянущаяся во всю ширину моста восточная стена, прорезанная маленькими прямоугольными окошками, и закрытые решетчатыми ставнями окна других облепивших мост зданий навели фюрера, тюремщика по призванию, на мысль о тюрьме? Чтож, каждый видит то, что ему любо. Меня вид моста натолкнул на другие ассоциации. Прогуливаясь вдоль Арно, замечаешь, что дома, построенные на ее левом берегу, стараются точно так же расширить свою площадь за счет реки, нависая над ней на консолях, как и многочисленные мелкие постройки, облепившие мост. На мой взгляд, необычность моста Понте-Веккьо заключается в том, что его облик не явился воплощением какого-то единого замысла, а складывался стихийно в течение многих веков, как это происходит с городской застройкой. То есть, если по другим флорентийским мостам реку Арно пересекают лишь жители Флоренции, то по мосту Понте-Веккьо над рекой, приподняв полы плаща, чтобы не замочить его, ступает сам город.
Так виделся мне мост с набережной Арно, но когда я посмотрел на него из окна третьего этажа галереи Уффици, то понял, какую большую роль в его облике следует отвести беспорядочно облепившим его лавочкам ювелиров, подчас напоминающими скворечники. Именно в том, как гроздья этих домиков контрастируют со строгими формами Коридора Вазари, может быть, и заключается главная прелесть Понте-Веккьо.
Повернув назад, я направился к церкви Санта-Кроче. То, что ее фасад – новодел, становится очевидно с первого взгляда, но за ним скрывается памятник архитектуры XIII века, в котором погребены Микеланджело, Макиавелли и Галилей.
Меня привлекли фрески Джотто, которые относятся к тому, самому интересному, начальному периоду Возрождения, когда новые изобразительные средства начали, не разрушая его, проступать сквозь средневековый канон. Условность поздней готики, деформируясь, постепенно превращалась в условность раннего Ренессанса. Но сакральность изображаемых персонажей и сюжетов еще надежно защищает сферу искусства от вторжения профанной жизни, и, погрузившись в эту сферу, зритель может хотя бы на время сбежать от окружающей действительности.
А в удаленной трапезной Санта-Кроче можно увидеть одно из самых известных произведений позднесредневековой живописи – распятие Чимабуэ, которого считают учителем Джотто. Итак, стоя перед этим распятием, как бы заглядываешь в самые истоки Ренессанса.
От Санта-Кроче, двигаясь на Запад, я дошел о площади Республики, и, минуя арку, вышел на Виа-дегла-Строцци, в конце которой стоит палаццо того же имени. Чем так меня привлек вид этого дворца, что я неоднократно приходил сюда, чтобы окинуть взором его сложенные из каменных блоков стены? Я бы ответил так: величием, достигаемым в сочетании большого масштаба и простоты. (Набравшись наглости, можно сказать, что архитектура XX века вышла из Палаццо-Строцци). Но и в узком смысле слова, Палаццо-Строцци послужил примером для подражания во многих странах и в разные эпохи . По этой причине стиль этого дворца не воспринимается, как чисто итальянский – он представляется интернациональным. В противовес этому, от дворца Даванцатти веет духом Италии. Расположенная на верхнем этаже галерея делает его легким и воздушным, несмотря на высокий рост.
Поблизости находится дворец Гвельфов, и это имя напоминает о самом известном приверженце этой партии - уроженце Флоренции Данте Алигьери, чей увенчанный лаврами хорошо узнаваемый профиль (нос с горбинкой, как у Ахматовой), незримо реет над городом. Выяснилось, однако, что многие итальянцы с Данте, как поэтом, незнакомы (см. Равенна), поэтому образ Данте популяризировали, поставив перед домом, в котором он якобы родился, (дом «вычислили», чтобы устроить там музей), скульптурное изображение, в силу своего неуместного натурализма снижающее духовный образ великого поэта.
В Галерею Уффици я пришел с утра, за десять минут до открытия, и был страшно обрадован, что оказался первым. Так, что вместе со мной в залы музея вошли еще два-три человека (те, кто не догадались приехать во Флоренцию, как я, в январе, вряд ли в это поверят, но это было действительно так!). Я сразу же направился в зал Боттичелли, где, в основном, и провел время, ограничившись беглым осмотром остального собрания, и, уж бесспорно, отдав должное «Мадонне Оньисанти» Джотто. Конечно же, свидание с картиной «Рождение Венеры», предваренное встречей с прекрасной незнакомкой в поезде, доставившем меня во Флоренцию, было для меня главным событием посещения Уффици, и одним из главных – в моем визите в столицу Ренессанса. (Здесь я в который раз убедился, что великую живопись нужно видеть в оригиналах). Но в Уффици ведь еще находятся и «Весна», и «Клевета»!
Чем меня привлекает Боттичелли? Ему удалось перенести свойственную средневековой живописи сакральность персонажей и сюжетов в область чистого искусства, и само искусство стало сакральным. Такое в полной мере удалось только двум художникам – Леонардо и Боттичелли, отчасти – Микеланджело, а после них искусство направилось в тупик – в сторону реализма, и этому во многом способствовал Рафаэль.
Поэтому для ознакомления с Галереей Питти, знаменитой тем, что в ней богато представлен Рафаэль, я оставил полтора часа, которые оставались до ее закрытия, и мне этого времени хватило сполна, тем более что я там оказался единственным посетителем – смотрительницы, в предвкушении конца рабочего дня сбившиеся в группки, чтобы посудачить, были неприятно удивлены моим неожиданным появлением – откуда им было знать, что я – из России, да, в придачу, еще и чудак на «м».
Когда в своих походах по городу я использовал в качестве ориентира восьмигранный купол Санта-Мария-дель-Фьоре, то всякий раз к Северу от него замечал купол меньшего размера. Поинтересовавшись, я выяснил, что это - церковь Сан-Лоренцо, в которой располагается Капелла Медичи, а в ней, согласно сплетням, распространяющимся по мировой художественной литературе, имеется скульптура лежащего на саркофаге гермафродита.
Войдя внутрь церкви, я оказался в великолепной восьмигранной Капелле деи-Принчипе, над которой и возведен привлекший мое внимание стройный, вытянутый вверх купол. В капелле стояло несколько саркофагов, но никакие фигуры на них не лежали. Тогда я пустился в путь, углубившись в систему переходов между расположенными на разных уровнях помещениями, и, наконец, набрел на Новую Сакристию (Ризницу), в которой, освещенные падающим сверху светом лежали на саркофагах четыре фигуры. Это были хорошо известные по репродукциям изображения Утра, Дня, Вечера и Ночи. От этих поздних творений Микеланджело на меня повеяло такой вселенской печалью, что кто из них – гермафродит, - стало совершенно неважно. Это была печаль, вызванная «многим знанием », которое гениальный художник обрел к концу своей долгой жизни.
Еще одна незабываемая встреча с итальянским Ренессансом произошла в церкви Санта-Мария-дель-Кармине, в Капелле Бранкаччи. Фрески Мазаччо, составляющие цикл «Жизнь Святого Петра», занимают три стены этого небольшого помещения. Каждый из этих живописных шедевров представляет фрагмент единого фантастического пространства, а, так как они окружали меня с трех сторон, то, путем определенной настройки восприятия, я смог себя почувствовать погруженным внутрь удивительного художественного мира Мазаччо, на несколько мгновений превратившись в участника изображенных в этом библейском цикле событий.
То, что столь яркие и сильные впечатления о шедеврах архитектуры, скульптуры и живописи Флоренции мне пришлось беспорядочно нагромоздить на коротком временном интервале, порождало у меня ощущение едва ли не физического дискомфорта. Такое состояние мне удалось снять, когда, взобравшись на балюстраду площади Пьяццале-Микеланджело, я смог под аккомпанемент колокольного звона окинуть Флоренцию единым взглядом, в котором умещались и Понте-Веккьо, и галерея Уффици, и Палаццо-Веккьо, и Санта-Кроче, и царящий над ними грандиозный купол Санта-Мария-дель-Фьоре. Так живший в моем сознании и бывший до того отвлеченным, образ Ренессанса обрел для меня реальную почву в облике своей столицы – Флоренции.
Во второй раз я посетил Флоренцию в 2012 году по пути из Сиены в Болонью. Во-первых, я должен был завершить незаконченное дело - подняться на вершину купола Санта-Мария-дель-Фьоре. Во-вторых, я собирался пройтись по улицам города уже не в роли раскрывшего рот новичка, а как старожил.
На смотровую площадку Собора я поднялся, и испытал чувство глубокого удовлетворения тем, что теперь, наконец, до конца отдал должное куполу Брунеллески. Затеянная же мною прогулка по любимым местам Флоренции навела меня на следующие размышления.
Самым сильным навсегда останется первое впечатление, - оно обжигает душу ощущением счастья, и его нужно хранить в своей памяти, как бесценный дар. Что же касается чувства привычности какого-нибудь места, его «домашности», то оно появляется лишь в результате длительного проживания или многих посещений. В этом отношении второй приезд попадает в незавидное положение: он уже не первый, а «два раза» еще никак не тянет на «много раз». Так, что надо приезжать во Флоренцию много раз, а во второй – не надо!
V. Венеция
Миновав станцию Местра (это часть города, расположенная на материке), поезд выехал на мост, переброшенный через Лагуну. Так посетитель вступает в Венецию – Королевство Воды.
Как только выйдешь из вокзала Санта-Лючия, сразу упираешься в парапет Каналь-Гранде (Большого Канала), который, вынырнув слева из-под арки моста Скальци, обходит вокзальное здание сначала вдоль его фасада, а затем делает поворот под прямым углом, чтобы, слегка наклонив голову, уйти под изогнутый крутой дугой, ультрасовременный Мост Конституции (архитектор – Калатрава). От этого поворота берут начало сразу несколько более узких каналов, через которые перекинуто множество мостиков. Так, безо всякого перехода, ты сразу по прибытии оказываешься внутри водяного царства, - в любой его точке слышится плеск воды.
Мой отель с многообещающим названием «Арлекино» находился здесь поблизости – нужно было только перейти через пару мостов. Рисепшенист, извинившись, сказал, что гостиница сейчас на ремонте, и меня поселят в другой, в «Олимпии», которая расположена рядом. Хотя она на класс выше, - четырехзвездочная, - доплачивать мне за нее не придется. Так я очутился в номере, декорированном с роскошью, присущей XIX веку – ковры, бархат, позолота, мрамор – все это великолепно вписывается в стилистику города, хранящего память о Казанове. Выйдя из гостиницы, я отправился на ближайшую пристань речных трамвайчиков – вапоретто, и сел на первый подошедший теплоход, чтобы отправиться в первую экскурсию по городу. Я думал, что он пойдет по Каналь-Гранде, но я ошибся. Вместо этого вапоретто поперся в Тронкетто, безобразный уродством коммерческого порта . Я уже, было, совсем приуныл, когда кораблик зашел в канал Гвидекка, и я впервые увидел типичную венецианскую набережную, застроенную палаццо и церквами (это был район Дорсодуро). Не веря своим глазам, я уставился на город, которого не может быть в действительности, но только на картинах Каналетто и Гварди. А когда вапоретто обогнул мыс, на котором стоит Догана (Таможня), и я увидел площадь Сан-Марко и Палаццо-Дюкале, от охватившего меня восторга спазм перехватил дыхание. Выйдя на пристани Сан-Заккариа, я, пройдя через Пьяцетту, вскоре вступил на каменную мостовую площади Сан-Марко, окинул взглядом ее глубину, и это было похоже на то, как если бы прекрасный сон стал явью. А обернувшись, я мог разглядывать несравненную базилику Сан-Марко, выбирая взглядом какую-нибудь из бесчисленных драгоценных деталей ее декора, чтобы, посмаковав, ею насладиться: будь это фигурка золотокрылого ангела, взбирающегося на вершину центрального кокошника, уморительное личико в белокаменном рельефе, бегущем вдоль арки, или фрагмент фасадной мозаики. Но главное потрясение ждало меня внутри храма: все его своды покрыты византийскими мозаиками, в которых Священная История разыгрывается на золотом фоне, занимающем львиную долю их поверхности. Надо мной распахнулось небо цвета потемневшего золота, как будто время наложило на его некогда ослепительное сверкание свою патину: божественный свет померк, и близится Страшный Суд.
У главного алтаря я неожиданно обнаружил нечто невообразимое – поставленную внутри алтарной части лицом к абсиде стенку площадью примерно 4;3 метра, на которой ровными рядами были размещены с полсотни миниатюр, помещенных в общий массивный позолоченный оклад, украшенный сотнями драгоценных и полудрагоценных камней. Это был Пала-д`Оро (золотой алтарь), о существовании которого я раньше никогда не слыхал. Тем сильнее было впечатление; я вообразил себе, какое благоговение этот алтарный образ вызывал у прихожан церкви в эпоху своего создания – в XIII веке!
По лестнице я поднялся на хоры, откуда вышел на идущую вдоль фасада балюстраду, где стоят кони Святого Марка. Отсюда открылся вид на колокольню, на дворец Дожей, на две колонны, тщетно пытающиеся отгородить площадь Сан-Марко от лагуны с выступающим на ее фоне островом Сан-Джорджо, а если обернуться, - то на красавцев-коней; это вольные кони – они не оседланы и ни во что не запряжены, они всей четверкой просто прогуливаются сами по себе. Но два мавра, застывшие на вершине Часовой Башни в принужденных позах около колокола, постоянно держа наготове молоты, чтобы отбить очередной час, абсолютно несвободны. Их караулит Венецианский Крылатый Лев: от него не убежишь, ибо он вездесущ. Но лучшее из сотен изображений Венецианского Крылатого Льва находится во дворце Дожей, в предназначенных для дожа апартаментах, в зале Гримани, и принадлежит кисти самого венецианского из живописцев Венеции - Витторио Карпаччо.
Дворец Дожей внутри вообще украшен с обильной, переливающей через край тяжеловатой роскошью: изобилие мрамора, лепнины, позолоты и написанной яркими красками живописи. Особенно этим отличаются Зал Высшего Совета, Зал Сената и Зал Совета Десяти (Совет Десяти находился в тех же отношениях с Высшим Советом, как Политбюро - с ЦККПСС). Залы расписаны самыми известными венецианскими художниками: Джованни Беллини, Тицианом, Веронезе, Тинторетто, Тьеполо. Хотя все они, за исключением Беллини, принадлежат к направлению искусства, нисходящему к реализму, в декоративности им не откажешь. Пресытившись избыточной роскошью дворцовых интерьеров, я отдохнул душой на возвышенно одухотворенной архитектуре дворцового внутреннего двора, как бы воспроизводящего площадь Сан-Марко в миниатюре. Покинув дворец, я вышел на просторную Рива-дегли-Скьявони, идущую берегом канала Сан-Марко. С моста Палья мне открылось удивительное зрелище. Выходящие на канал Рио-дель-Палаццо стены Дворца Дожей и Новой Тюрьмы в связи с ремонтом были закрыты обтянутыми синтетической тканью лесами, оставив для обозрения такой маленький кусочек Понте-деи-Соспири (Моста Вздохов), что я с трудом его узнал. Зажатый между двумя плоскостями голубого цвета, фрагмент моста напоминал бледное испуганное личико с глазами, ставшими квадратными от страха.
Во время моего следующего посещения Венеции леса были сняты, и Мост Вздохов предстал мне во всей своей прелести и теперь выражал не страх, а спокойствие, как одно из бесчисленных ликов Серениссимы .
Прогулка по Рива-дегли-Скьявони до Арсенала и дальше, - до Джардино – столь же важна для того, чтобы заложить фундамент в твой собственный образ Венеции, как и поездка на вапоретто по Каналь-Гранде. Если вторая вводит тебя во внутреннее пространство города, то первая указывает на связь Венеции с Лагуной. Когда ты идешь по многолюдной набережной, то и дело, переходя по мостам многочисленные каналы, то справа от себя видишь прекрасные дворцы и церкви города, а слева – спокойную водную гладь, простирающуюся не до самого горизонта, но повсюду упирающуюся в острова. Эта водная поверхность зачастую служит фоном для рисунка из тонких темных вертикальных, восхитительно неровных, линий деревянных свай, к которым зачалены стоящие бок обок, медленно покачивающиеся в такт волнам изящные, с задранными острыми носами, гондолы, зачехленные в одинаковые синие попоны.
По какому-то наитию я решил начать знакомство с Венецией с Лагуны, отправившись в путешествие к самому краю последней - до острова Торчелло.
В начале пути мой взгляд, естественно, был обращен к площади Сан-Марко, и я понял: лучшая обзорная точка для великолепного, ни с чем несравнимого южного фасада Дворца Дожей, - с воды, на расстоянии нескольких сот метров. Отсюда может быть достигнут максимальный эстетический эффект от контраста между его частями: верхней, - которая кажется почти гладкой, за исключением нескольких больших окон, и нижней, богато орнаментированной двумя расположенными друг над другом лентами готических аркад. По мере того, как теплоход удалялся от площади Сан-Марко, центр внимания все больше переносился на колокольню, и становилось ясно, что для нее наилучшие обзорные точки тоже находятся здесь. А когда ты обнаруживаешь, что покинул поле эстетического притяжения колокольни Сан-Марко и ее двойника - колокольни Сан-Джорджо-Маджоре, то, оглядевшись, понимаешь, что оказался в Лагуне.
Стоял безветренный солнечный зимний день (температура воздуха была примерно - 2°С). Небо было ясным; лишь ближе к горизонту, над белевшими снегом вершинами Альп темнела тонкая полоска облачности. Во все стороны, куда ни глянь, простиралась водная гладь, на которой тут и там зеленели низкие островки и желтели пожухлым тростником обширные отмели; мимо проплывали забитые в дно сдвоенные толстые бревенчатые сваи, отмечающие границы фарватера. Одним словом, тебя ни на минуту не покидает ощущение, что здесь везде - воды по колено, что на пространстве Лагуны три природных стихии – Вода, Земля и Воздух установили зону совместного владения, поддерживая между собой тщательно соблюдаемый паритет. Должен сказать, что, несмотря на некоторую визуальную непритязательность, зрелище Лагуны не приедается – пейзаж разнообразят иногда встречающиеся лодки рыбаков или колокольни расположенных на островах местечек. Так, наклонная колокольня городка Бурано замаячила на горизонте задолго до прибытия вапоретто на этот остров. Здесь находилась его конечная остановка: завершающий участок маршрута на Торчелло выполняется лодкой с навесным мотором. По расписанию до отправления лодки оставалось пятнадцать минут, и я их использовал, прогулявшись по этому городку, знаменитому тем, что его домики раскрашены во все цвета радуги.
Путь от пристани до центра Торчелло шел берегом узкого канала, в котором отражалось синее небо. В перспективе канала виднелся горбатый мостик (эта изящная постройка носит устрашающее название «мост дьявола»), и возвышалась стройная колокольня. В тех местах, где на вымощенную кирпичом мостовую ложились тени, белел тонкий налет инея. С расположенных поблизости крестьянских подворий слышалось кудахтанье несушек. Кругом не было ни души, как будто городок был покинут всеми своими жителями.
Наконец, я вышел на заросшую травой площадь, которую окружают самые древние постройки Венецианской Лагуны, так как вплоть до XII века здесь находился ее экономический и духовный центр. Архитектурный ансамбль площади в целом воспринимается как соответствующий времени его создания – XI веку, хотя его вертикаль – колокольня – много раз перестраивалась, в том числе, в позднее время. Самой значительной постройкой считается собор Санта-Мария-Ассунта, но моим вниманием всецело овладела небольшая византийская церковь Санта Фоска, чье цилиндрическое тулово, служащее опорой для пологого конического купола и обегающая нижний ярус галерея, осененная аркадой, стоящей на тонких белокаменных колоннах, демонстрировали столь тесное, проникнутое духом средиземноморской культуры, композиционное единство, что храм представлялся как бы культурным эталоном, даже знаком.
Войдя внутрь, я оказался перед застекленной стенкой, через которую можно было получить впечатление об интерьере церкви. Стеклянная дверь была закрыта: служили мессу. Теперь я понял причину безлюдности деревни: все ее население – человек пятьдесят – собралось здесь. Конечно, мне очень хотелось хотя бы на минутку зайти вовнутрь, чтобы посмотреть вверх – без этого впечатление от храма остается неполным, но это было совершенно невозможно: передо мной сидела община, существующая на этом месте пятнадцать столетий – поколения их предков так долго собирались в этой церкви без посторонних, что мое вторжение было бы верхом бестактности.
Зато я смог осмотреть интерьер собора Санта-Мария-Ассунта, купив билет у смотрительницы музея, чем помог ей выполнить свое жизненное предназначение, так как был в тот день не только первым, но скорее всего, и последним посетителем. Здесь на меня произвели впечатление просторность храма, и обилие естественного света, что позволяет отдать должное замечательным мозаикам XII века, украшающим абсиды и фасадную стену.
Ожидая на пристани лодку, чтобы отправиться в обратный путь, я решил еще раз пролистать путеводитель, и обнаружил, что упустил из вида «Трон Атиллы». Пришлось спешно вернуться на главную площадь, где я с трудом отыскал кресло, довольно грубо вытесанное из цельного камня. Ну и что? Визуальный эффект от этого экспоната был очень бедным; зря я пропустил рейс и потерял целый час – место, которого касался зад Атиллы, имеет не больше ценности, чем пресловутые «Ленинские места»!
К тому времени, когда я на обратном пути вновь увидел появившуюся на горизонте Венецию, мною уже полностью овладело настроение Лагуны – то чувство безмятежности, которое последняя и сообщает Серениссиме.
В этом настроении я въехал на рейсовом вапоретто на самую фантастическую в мире улицу – Каналь-Гранде, чье начало отмечено великолепной барочной церковью Санта-Мария-дела-Салюте, которая примечательна тем, что, находясь в кричащем противоречии со стилистикой большинства построек Венеции, обладает здесь уникальным статусом.
Остальная же застройка берегов Каналь-Гранде представляет собой квинтэссенцию венецианского стиля: достаточно один раз проплыть по этой улице из конца в конец, чтобы с гордостью объявить: «Я видел Венецию».
Скользя взглядом по прекрасным фасадам выходящих на Каналь-Гранде дворцов, ты понимаешь, что у каждого из них есть своя, охватывающая несколько столетий история, в которой переплелись судьбы не только итальянцев, но и выходцев со Всего Света, что твоей жизни не хватило бы, чтобы изучить все эти истории, и что в этом нет никакой необходимости, если ты можешь ими просто любоваться. Так, можно просто спокойно наслаждаться зрелищем выстроившихся в два ряда красивых, чуть тронутых временем, роскошно одетых гетер, «женщин с историей», насмешливо-призывно оглядывающих проходящих мимо потенциальных поклонников, если у тебя нет намерений завязать интрижку с какой-нибудь из них. Да, я смею утверждать, что обильно, изысканно украшенные венецианские дворцы источают атмосферу утонченной порочности, разрушительных страстей и запретных утех. Наиболее ярко эта атмосфера проявилось в облике моста Риальто, вид которого вызывает ассоциации с реквизитом тайных свиданий - роскошной яхтой (или галерой), каретой с темными занавесками на окнах, портшезом.
Такое впечатление оставляет лишь вид моста с канала; - взобравшись на него, обнаруживаешь себя в оживленном торговом центре – в окружении лавочек, бойко торгующим всем подряд. Такое положение дел вообще характерно для Венеции – всюду, где это возможно, вплотную друг к другу понатыканы бесчисленные магазины, торгующие, главным образом, художественной посудой, украшениями и одеждой, но здесь, подчас, можно увидеть и самые неожиданные товары. Например, в магазине спортивных товаров я видел огромный гоночный автомобиль. Непонятно, как его умудрились сюда доставить по городу, где автомобильное движение существует только в одном месте – около вокзала, на Римской площади, связанной мостом с материковым Местре.
Так что не только окрестности Риальто, но и вся Венеция - это один грандиозный рынок.
Общий настрой преобразился лишь один раз – когда вапоретто остановился у дворца Ка-д`Оро. Тонкий кристаллический узор его готического внешнего убранства излучал небесную радость и выражал неземную чистоту. Воды лагуны, переливаясь через небольшое крыльцо, плескали о плотно прикрытые массивные входные двери – этим дворец как бы указывал на свою оборонительную позицию.
Через сорок минут вапоретто пересек линию моста Скальци – здесь завершается Каналь-Гранде, но я с ним расстаться не смог, и пересев на встречное судно, проделал путь еще раз в обратном направлении, к площади Сан-Марко.
Оттуда я отправился в сухопутную прогулку по Венеции, в ходе первой же попытки убедившись в том, что прокладывать путь по карте в Венеции невозможно. Улицы здесь не только узкие, но и очень короткие: пройдешь по ней метров тридцать, а она упрется в другую улицу, и повернет под прямым углом, а, то и вовсе направится в тупик, или выйдет на берег канала. Поэтому для ориентирования пешеходов на стенах домов повсюду развешены указатели: «К Сан-Марко», «К железнодорожному вокзалу» или «К Риальто» - иначе здесь можно было заблудиться, с перспективой никогда не выбраться наружу. Здесь, в глубине своего тела, Венеция предстает в новом обличии. Своими узкими улочками, на которые выходят наглухо задраенные двери и редкие подслеповатые окна, город напоминает мусульманские кварталы Северной Африки до тех пор, пока, поднявшись по крутым каменным ступеням, вдруг не выйдешь на мостик, переброшенный через очередной узкий канал, зажатый между высокими стенами домов, как между отвесными склонами ущелья. И такое происходит постоянно: на пути от Сан-Марко до вокзала нужно пересечь каналы не менее пятнадцати раз. Иногда удается выйти на просторную площадь, например, Кампо-Санто-Маргерита, с которой можно осмотреться; сразу замечаешь стройную колокольню замечательной готической церкви Санта-Мария-Глориоза-деи-Фрари. Знаменита она находящейся в алтаре ризницы картиной Джованни Беллини «Мадонна с младенцем», и я явился, чтобы ее увидеть. Еще я полюбовался ажурными белокаменными беседками, поднимающимися в небо с наверший церковных фасадов. Эта небольшая деталь очень существенна, являясь прививкой утонченного эстетизма светской готики на суровую строгость проникнутой религиозным духом архитектуры.
Утро дня, которым я должен был покинуть Венецию, я решил использовать для прогулки по западной части острова с целью выйти на южный берег Каналь-Гранде напротив Ка-д`Оро. Задача была непростой: ориентироваться приходилось по Солнцу и по карте, ведя счет пересеченным по дороге каналам. Права на ошибку не было – времени было в обрез. Наконец, пробившись к Каналь-Гранде, я поздравил себя с успехом: прямо напротив меня на фоне голубого неба над своим рассыпавшимся по водной ряби отражением возвышался прекрасный ажурный белый с розоватым оттенком чертог – Ка-д`Оро.
В аэропорт Марко Поло я решил поехать на такси. Едва выйдя на Римскую площадь, я почувствовал, что Моя Венеция сразу от меня отдалилась. Этому в немалой степени способствовала собравшаяся на площади толпа – местные левые устроили демонстрацию против операции Израиля в секторе Газа. Они и мне сунули в руки свою листовку. Здесь, на Римской площади, находится плацдарм, с которого обуреваемый кризисами внешний мир нападает на заповедник спокойствия и безмятежности – Серениссиму.
Венеция покорила меня с первого взгляда. Поэтому каждую из своих поездок по Северной и Центральной Италии я планировал таким образом, чтобы они заканчивались в аэропорту Марко Поло. Я уже скептически высказывался по поводу повторных посещений выдающихся городов мира: Рима и Флоренции, но Серениссима – это не город, а единственное в своем роде место, не укладывающееся ни в какую классификацию!
Во второй раз я заехал в Венецию на один день в декабре 2011 года, имея заранее составленный план, призванный заполнить лакуны, оставшиеся после моего первого посещения. Город предстал передо мной в виде, сильно отличающемся от того, каким он мне запомнился в первый раз: было тепло, но пасмурно, и сеял мелкий дождь. Тем не менее, зрелище понурого, взгрустнувшего Каналь-Гранде меня несказанно обрадовало; - налет пренебрежительного самодовольства с него смыло осенним дождем, и он сразу стал мне ближе и роднее.
Явившись на площадь Сан-Марко, я направился в музей Коррер, расположенный в Прокуратие Нуове – правом (если встать лицом к Собору) крыле постройки, окружающей площадь. Моей особой целью было увидеть картины «Пьета с двумя ангелами» Джованни Беллини и «Две венецианки» Витторе Карпаччо. Но, обойдя многочисленные залы на двух этажах музея, и не без интереса осмотрев экспозицию, как раз их-то я и не нашел. «Обе картины уехали на выставку в Японию» - сказала мне музейная смотрительница. «Везет, как утопленнику» - подумал я.
Вторым пунктом моей программы значилась поездка на остров Мурано, чтобы получить о нем общее впечатление; посещение стеклодувной мастерской мною не планировалось.
Мурано представился мне другим вариантом Венеции, отличающимся существенно сниженным уровнем эстетических и романтических притязаний, гораздо более утилитарным. Сеть каналов здесь реже, а каналы шире; вдоль них проложены широкие набережные. Вместо гондол у берегов стоят моторные лодки. Большая часть двух- трехэтажных домиков симпатично неказисты. Те черты, которые придают Венеции ее уникальность, в Мурано представлены в сильно разбавленном виде.
На обратном пути вапоретто сделал остановку на острове-кладбище Сан-Микеле. «Не желаете ли сойти?» - обратилась ко мне с насмешливо испытующей улыбкой, сопровождаемой приглашающим жестом, молодая женщина – матрос, разыгрывая роль Парки. «Спасибо, пока не желаю» - с иронической улыбкой помотав головой, ответил я.
Я сошел с вапоретто на следующей остановке – «Оспедале Чивиле» (Гражданский Госпиталь), чтобы осмотреть собор Санти-Джованни-и-Паоло (В свой прошлый приезд я добрался до него лишь поздно вечером, когда храм был закрыт).
Вместе с белокаменным фасадом Скуола-Сан-Марко и конной статуей кондотьера Коллеоне, Собор входит в замечательный архитектурный ансамбль площади Сан-Заниполо, который можно было бы представить находящимся где-нибудь в глубине материковой Италии, если бы не плещущий у ее края широкий канал Рио-деи-Мендиканти. Внешний облик огромного храма величествен и аскетичен; его суровость смягчена поставленными сверху западного фасада тремя белокаменными беседками, похожими на те, что украшают церковь Санта-Мария-деи-Фрари; но у них имеется существенное отличие: пространство под их кровлями не осталось пустым, как у Санта-Марии, а туда зачем-то поставили статуи святых, превратив игривые беседки в утилитарные балдахины, и ощущение воздушности оказалось утерянным. Таким образом, сравнение экстерьеров этих двух прекрасных готических венецианских храмов оказалось не в пользу Санти-Джиоване-и-Паоло. Зато его интерьер поразил неслыханным богатством убранства. Осмотрев роскошные гробницы похороненных здесь дожей, я надолго остановился перед «Полиптихом Сан Винченцо Феррер» – одной из лучших, на мой взгляд, работ Джованни Беллини. Совершенство каждой из картин, взятых по отдельности, дополняется композиционным единством Полиптиха, рассматриваемого, как целое. Мне кажется, что в Полиптихе Беллини предвосхитил полиэкранные инсталляции современного видеоарта, хотя он и преследовал диаметрально противоположную цель, в отличие от современных художников, утверждая не разорванность мира, а его единство в Боге. За попытками разгадать причины сильного воздействия на меня живописи Джованни Беллини я провел много времени, спохватившись, когда уже начало темнеть: мне еще по моему плану предстояла экскурсия на Лидо.
Выйдя из вапоретто, я по кратчайшему пути устремился к адриатическому побережью: мне нужно было непременно увидеть пляж, на котором развивалось действие новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции». Выйдя на идущую вдоль побережья улицу, я принялся отыскивать какой-нибудь выход к морю. Но тщетно: выстроенные вдоль берега санатории, гостиницы и виллы плотно прилегали друг к другу своими заборами, не оставляя ни малейшей лазейки. Я шел минут сорок, недоумевая: неужели это заполненное автотранспортом шоссе – тоже Венеция? Когда мое терпение исчерпалось, я решил прибегнуть к посторонней помощи. Улица была совершенно пустынна; наконец, откуда-то появилась элегантно одетая дама лет пятидесяти, ведшая на поводке большую собаку. Внимательно выслушав мой вопрос, и доброжелательно глядя мне в лицо большими темными красивыми глазами, она подробно объяснила мне дорогу. Пройдя по шоссе еще минут десять, я свернул на пешеходную дорогу, проходившую через рощу, которая вскоре вывела меня на широченный ровный песчаный пляж, за которым простиралось море. Подойдя к кромке воды, на которую со слабым шумом набегали мелкие волны, я обнаружил, что поверхность воды вблизи от берега – светлее, чем нависающее над ней небо, и только, когда смотришь вдаль, вода и небо на горизонте сливаются в одну сплошную черноту. Хотя этот пейзаж был мало похож на тот, которым восхищался Ашенбах , я посчитал свою цель выполненной, и повернул назад.
Но это было еще не все: где-то здесь находился дворец, в котором проводится Венецианский кинофестиваль. Мне снова пришлось прибегнуть к помощи местного жителя. «Фестивальный дворец закрыт на ремонт, вряд ли вы что-нибудь сможете там увидеть», сказал интеллигентного вида итальянец, указав мне дорогу. Но я до него все-таки дошел; здание, построенное в 30-х, в эпоху фашизма, было ярко освещено, с шоссе была хорошо видна часть, которая возвышалась над сплошным высоким уродливым забором, какими обычно окружают долгострои, но стоящее рядом более низкое здание, в котором, собственно, и проводятся кинофестивали, было полностью забором скрыто. Зрелище не очень-то вдохновляющее, но другого мне было не дано, и я посчитал свою программу выполненной.
Когда я вернулся на красиво подсвеченную Пьяццу-Сан-Марко, над городом плыл вечерний колокольный звон. И хотя римские и флорентийские колокола были, очевидно, отлиты из такого же металла, как и венецианские, последние звучали как-то по-особенному.
Поездка по ночному Каналь-Гранде меня разочаровала: дворцы были обильно подсвечены, а Каналетто и Гварди не написали подсвеченной Венеции, поэтому самая увлекательная игра – сравнение действительности с хранящимся в памяти знаковым образом – не состоялась .
Когда я приехал в Венецию в октябре 2012 года, погода была отменной: было солнечно и тепло (семнадцать градусов). Я приехал, чтобы забраться с самую глубину венецианских улочек. В свой прошлый приезд я испытал по их поводу мимолетнее разочарование из-за их ненастоящести, из-за того, что они представляют собой, по существу, одну обширную театральную декорацию к пьесам Гольдони. На этот раз у меня сложилось твердое и окончательное убеждение, что именно вопиющая театральность и составляет главную прелесть Венеции.
Моя прогулка началась с того, что я, руководствуясь детальной схемой, отправился на поиски дворца Контарини-дель-Баволо. Он располагается в районе, лежащем к Западу от Сан-Марко, самом «венецианском» во всей Венеции: дома здесь выше, улицы – уже и извилистее, каналы – миниатюрнее, а обстановка – интимнее, чем в других районах города.
Расположившись на освещенной теплым осенним Солнцем маленькой террасе, я смог здесь наблюдать небольшую сценку, овеявшую меня духом Венеции: как из-за театральных кулис, в поле моего зрения въехала гондола, в которой, помимо пассажиров – мужчины и двух нарядно одетых молодых женщин, по лицам которых было видно, что они получают, или стараются получать немалое удовольствие, находились певец и его аккомпаниатор, игравший на аккордеоне. Голос певца приятно реверберировал в отгороженном от окружающего мира, камерном, уютном кусочке городского пространства. Проплыв через сцену, гондола скрылась под сводом моста, - такого низкого, что гондольеру пришлось наклониться.
Через полчаса неспешной ходьбы я, наконец, достиг цели. В глубине небольшого двора передо мной высилось сооружение непонятного назначения, главной частью которого является цилиндрическая башня, вдоль поверхности которой вьется изумительной красоты и изящества открытая белокаменная аркада спрятанной внутри башни винтовой лестницы. Чтобы оправдать существование башни, к ней придвинут узкий фасад с пятью этажами белокаменных аркад. Дворец оставляет впечатление драгоценной игрушки, и в этом смысле может рассматриваться, как квинтэссенция духа Венеции.
На площадь Сан-Марко я вернулся как нельзя вовремя, - когда в просвете между Дворцом Дожей и Старой Библиотекой медленно и беззвучно проплывал десятипалубный океанский лайнер. Он выглядел, как мираж, - меня даже подмывало спросить окружавших меня прохожих, видят ли они корабль, или это – моя галлюцинация. И неудивительно: любой фрагмент зрительного поля Венеции подпадает под определение: «то, что я видел когда-то во сне».
Вспомнив, как я в прошлый раз смалодушничал, теперь я решил исправиться, и посетить могилу Иосифа Бродского на острове Сан-Микеле. Заросший кипарисами, отгородившийся от мира массивной кирпичной стеной, со стороны лагуны остров выглядит неприступным. Но в месте расположения пристани стена отступает, и, выйдя на берег, ты обнаруживаешь, что Остров Мертвых – это на самом деле Город Мертвых, разделенный стенами на кварталы по признаку религиозной принадлежности его постоянных обитателей. Из вывешенных на видных местах «выписках из домовых книг» я узнал, что могила Бродского находится в протестантской секции кладбища. Я вошел в небольшой сад, окруженный невысокой кирпичной стеной. Среди аккуратно постриженных газонов располагались могилы со скромными надгробиями. В саду я оказался единственным посетителем. На меня начало нисходить настроение вечного покоя, которое не было неприятным. Пройдясь по дорожкам, и читая надписи на плитах, я могилы Бродского не нашел. Когда в саду, наконец, появилась женщина неопределенного возраста и неопределенной национальной принадлежности, я попытался выяснить у нее беспокоивший меня вопрос. «Вы сразу найдете могилу Бродского. Она находится в середине сада, и на ней растет большой куст роз». Теперь задача не представляла труда: высокий, почти в человеческий рост, куст красных роз был виден издалека. Именно из-за него я не заметил надпись на могильной плите. Я пришел к выводу, что великий русский поэт XX века обрел место упокоения, которого заслуживает: дизайн его могилы гениален!
Теперь мне хотелось проверить справедливость злоязычных наветов, что, мол, Бродский чуть ли не похоронен в ногах Эзры Паунда . Оглядевшись, я могилу последнего не нашел. Пришлось еще раз побеспокоить ту же самую даму. «Могила Эзры Паунда находится вон в тех кустах» - показала мне направление всезнающая женщина. Небольшая плита с надписью была так хорошо запрятана в зарослях, что без посторонней помощи я бы ее никогда не обнаружил. Так вот: от нее до могилы Бродского не меньше пятидесяти метров!
Свой визит на Сан-Микеле я закончил посещением православного кладбища, где находятся очень простые надгробия Игоря и Веры Стравинских и изящный памятник Дягилеву.
В четвертый раз я приехал в Венецию второго апреля 2013 года. Меня угораздило явиться сюда на Пасху. Несмотря на плохую погоду: - было ветрено, холодно, и временами шли ливневые дожди, - в город съехалось немыслимое количество народу, главным образом, итальянцев.
Моей целью было исследование Западного берега Каналь-Гранде в самом его начале. Я начал с Доганы (Таможни), в которой располагается частный музей современного искусства, принадлежащий Франсуа Пино, но музей был почему-то закрыт. Следующим пунктом моей программы был осмотр интерьера церкви Санта Мария дела Салюте. Войдя вовнутрь, я удивился тому, в какой степени интерьер церкви может быть предвосхищен созерцанием ее внешнего облика. Неожиданным оказался ее полихромный мраморный пол, помогающий насытить внутренний объем храма как прямым, так отраженным от внутренних поверхностей светом.
По выходе из Санта-Мария-делла-Салюте обращаешь внимание на кирпичные стены осанистой церкви Сан-Грегорио, потом, перейдя через узкий канал, оказываешься перед входом в музей «Коллекция Пегги Гуггенхайм». Музей располагается во дворце К`а-Верньер-деи-Леони, который в XVIII веке был не достроен, и в таком виде используется до наших дней, когда его недостроенность придает ему облик модернистской постройки, весьма уместной для художественного музея эпохи модерна, но в Венеции смотрится белой вороной.
Богатое, с изысканным вкусом подобранное собрание располагается в анфиладе хорошо освещенных залов, занимающих весь первый этаж дворца. Из центрального зала можно выйти на террасу, сходящую к Каналь-Гранде, с которой открывается красивый вид на расположенный на противоположном берегу палаццо Корнер. На террасе стоит «стабиль» Кальдера и конная статуя «Ангел цитадели» Марино Марини . По другую сторону от дворца находится Сад Скульптур; без таких, расположенных под открытым небом, площадок, теперь не обходится ни один крупный музей современного искусства. Здесь же представлено исключительное по своей ценности собрание, включающее произведения Арпа, Джакометти, Мура, Мерца.
Собрание живописи XX века своей полнотой и высочайшим качеством работ может претендовать на академический статус, хотя оно и хранит тепло личных пристрастий Пеги Гуггенхайм. С особенной полнотой представлена итальянская живопись: Кирико, Балла, Моранди и другие.
Пространство музея: небольшие уютные залы, заросший деревьями сад, выход на Каналь-Гранде создает для произведений искусства XX века уникальную ауру, которой не может быть ни в каком другом городе, кроме Венеции.
Продвигаясь дальше в западном направлении, я дошел до Галерей Академии. В свои предыдущие приезды я, как и теперь, оказывался в Венеции по понедельникам, когда музей закрыт. На этот раз, по случаю праздника, Галереи Академии оказались открытыми для посетителей, чем я с радостью воспользовался. Масштабы экспозиции меня поразили: десятки огромных залов плотно увешаны полотнами живописцев венецианской школы. Правда, самое большое место в Галереях занимают не любимые мною Веронезе и Тьеполо, и Тинторетто, к которому я отношусь с прохладцей. Но здесь имеются две прекрасные картины Джованни Беллини – «Мадонна с младенцем на троне со святыми» и «Мадонна с младенцем между Св. Екатериной Александрийской и Св. Марией Магдалиной», и несколько самых известных полотен Витторио Карпаччо. Со своими любимыми художниками я общался тет-а-тет, так как я находился в Галереях почти в полном одиночестве, изолированный ее стенами от вездесущих праздничных уличных толп.
Богатство Галерей позволило мне в полной мере осознать, что Венеция – одна из столиц изобразительных искусств, но о Венецианских биеннале я знал только то, что можно было почерпнуть из литературы и СМИ. Во время моих четырех посещений Венеции я не смог даже попасть на территорию Джардино, так как в перерывах между биеннале он закрыт для посетителей. В ноябре 2013 года я решил заполнить этот пробел, посетив 55 Венецианскую Биеннале, на что я себе отвел три дня.
Мой интерес к 55-й Венецианской Биеннале был подогрет тем ажиотажем, который она вызвала на тусовках российских художников. Так, мне довелось присутствовать на обсуждении свежих впечатлений, полученных от Биеннале Олегом Куликом. Он говорил, что увиденное им в Венеции свидетельствует, по его мнению, о том, что в современном искусстве намечается глобальный переворот: от предельно интеллектуализированного, абстрактного, высокопрофессионального, эстетически утонченного художественного творчества, к которому мы привыкли в последнее время, начался переход к маргинальному, наивному, примитивному самовыражению, к артефактам, которые до сих пор считались не относящимися к искусству, к творчеству детей, дикарей и сумасшедших. По Кулику выходило, что куратор 55 Биеннале - Массимилиано Джони по всему свету собрал работы оставшихся неизвестными и забытых художников, а также всякие диковины, созданные за последние полтораста лет, руководствуясь принципом: лишь бы учудить. И собранный в таком количестве «мусорок» производит на посетителя такое ошеломляющее впечатление, что кажется: это неспроста – на художественной сцене грядут большие и принципиальные изменения. Мы ведь постоянно ожидаем очередного апокалипсиса!
Вторым моментом, стимулировавшим мой интерес к Биеннале, был успех проекта Вадима Захарова «Даная», для представления которого была отведена вся площадь российского павильона.
По давно сложившейся традиции Венецианские биеннале состоят из трех разделов: основной проект, экспозиции национальных павильонов, и параллельные программы. Основной проект занял значительную часть экспозиционной площади, расположившись в помещениях Арсенала – грандиозной верфи, построенной в XII-XVI веках, а также в центральном павильоне Джардино, - территории, первоначально отведенной для проведения выставок, на которой страны-старожилы построили свои национальные павильоны. А так как количество стран, пожелавших принять участие в биеннале в последнее время многократно увеличилось, их национальные выставки, а также проекты параллельной программы разместили во дворцах, расположенных по всей территории Венеции, и даже на некоторых ближайших островах. Таким образом, здесь было на что посмотреть.
Я, естественно, начал с основного проекта, девизом которого Массимилиано Джони сделал «Энциклопедический дворец» - придумку художника-самоучки Марино Аурити, предложившего собрать в одном музее достижения человечества за все время его существования, создав своего рода «Музей Всего».
Длинная, выстроившаяся вдоль прямой линии, кажущаяся нескончаемой анфилада одинаковых залов Арсенала и центральный павильон Джардино, разгороженный многочисленными перегородками на образующие головоломный лабиринт, сильно отличающиеся формой и размером помещения, - в сумме обеспечили небывалый простор для осуществления замысла Джонни: выбить из привычной колеи даже «продвинутого», искушенного в современном искусстве посетителя.
Конечно, бросалось в глаза большое количество артефактов, ранее к искусству не относимых. Взять, к примеру «Красную книгу» Карла Густава Юнга, иллюстрированную собственноручно выполненными изображениями посещавших его видений. (Если он это не выдумал, а действительно испытывал такое, то ему не позавидуешь!) Или собрание флагов, используемых при исполнении обрядов культа Вуду, покрытых цветными символическими изображениями, напоминающими картины Клее. Или духовные рисунки секты трясунов, используемые для ритуальных целей. Или современные тантрические рисунки из Индии, похожие на картины абстракционистов (не исключаю, что именно последние своей формой повлияли на первые, хотя их истоки лежат в глубокой древности). Но это - скорее исключения. Подавляющую часть экспонатов представляют работы непризнанных или забытых художников, каждый из которых отличался какой-нибудь странностью, наводящей на мысль о мучившей его душевной болезни. Все это собрание диковин разбавлено работами всемирно известных художников, характеризующимися сходными странностями. Это Альтхамер, чьими белыми скелетами заставлен целый зал, и Жорж Кондо, и Фишли и Вайс со своим собранием из двухсот скульптур из необожженной глины (мне показалось, что такое я тоже мог бы сотворить), и художница-трансвестит Сара Лукас, и Брюс Науман с полиптихом из телевизионных экранов, и Чарльз Рэй с его знаменитой «Осенью 91» - гиперреалистическим манекеном, изображающим женщину ростом не менее трех метров. Хотя среди отобранных для проекта произведений преобладало фигуративное искусство, все же иногда обнаруживались и приятные исключения. Например, отчаявшись найти поименованную в каталоге работу Хиорнса, я обратился за помощью к консультанту, симпатичному молодому человеку. На минуту задумавшись, он сказал: «Да вот она», указав на обнесенный загородкой пол, на котором был тонким слоем рассыпан какой-то белый порошок, образовавший некий абстрактного вида рельеф.
Нужно сказать, что присутствие на биеннале большого количества консультантов, набранных из владеющих английским языком юношей и девушек студенческого возраста, явилось очень удачным мероприятием, способствовавшим успеху 55 Биеннале у многочисленных посетителей со всего мира (в залах основного проекта было не протолкнуться). Доброжелательные, интеллигентные, хорошо подготовленные, они помогали сориентироваться в буквально наводненном искусством городе.
Подведя итог моему ознакомлению с проектом «Энциклопедический дворец», сформулировав для себя его ведущую идею, как радикальную остраненность искусства, стремление как можно дальше отойти, отклониться, даже убежать от считающейся нормой повседневной жизни, и не найдя признаков какого-либо грядущего переворота в искусстве, я перешел к ознакомлению с национальными экспозициями, начав с павильона России.
Проект известнейшего российского концептуалиста Вадима Захарова «Даная» занимал оба уровня небольшого Российского павильона. В центре пола верхнего уровня, куда пускали посетителей обоих полов, был сделан квадратный сквозной проем. Наклонившись над окружающими его перилами, можно было наблюдать то, что происходит на нижнем уровне, куда через отдельный вход допускались только посетительницы-женщины, на которых проливался золотой дождь. Дождь состоял из специально для этого изготовленных монет золотого цвета с надписью по-английски: ДОВЕРИЕ, ЕДИНСТВО, СВОБОДА, ЛЮБОВЬ, которую по периметру окружал текст: ЦЕННОСТЬ ГАРАНТИРОВАНА ЧЕСТЬЮ ХУДОЖНИКА. На обороте было написано: ОДНА ДАНАЯ. Дождь проливался из «душа» - опрокинутой воронки, подвешенной в вершине остекленного фонаря, являющегося крышей павильона. Каждая женщина получала на входе противозачаточное средство – зонтик из прозрачной пленки, который было необходимо держать над головой. Женщины рассеяно ходили по усыпанному тускло поблескивающими монетами полу. Им разрешалось взять с собой по одно монете. Специальный служитель периодически сгребал монеты в ведро, которое через определенные интервалы времени при помощи веревки поднимали на верхний уровень, и высыпали в плоский лоток. Из лотка монеты поступали на непрерывно работающий транспортер, подававший их в воронку «душа». Весь процесс осуществлялся группой мужчин в строгих черных костюмах, которые манипулировали ведром, наполняли транспортер, и строго следили за сохранностью монет , словом: осуществляли контроль над денежным обращением. Один из мужчин зачем-то сидел над головами входящих в павильон посетителей верхом в седле, перекинутом через балку, являющуюся частью каркаса здания, и ел земляные орехи, бросая шелуху на пол. Однако, все вышеперечисленное было лишь антуражем для главного зрелища: задрав голову, на фоне черной воронки можно было видеть ярко вспыхивающие точки золотого дождя и слышать звуки, с которыми им орошались пол и бродившие по нему современные данаи.
Перформанс заполнял весь объем павильона, оставляя в нем, вместе с тем, много свободного пространства, отражая необыкновенную строгость и прозрачность художественного языка, предельную ясность мысли. Проект «Даная» противопоставил себя разнузданности и вычурности «Энциклопедического дворца», и этот жест был эффективным
Выйдя из Российского павильона, я пустился в обход других 29 национальных павильонов, плотно упакованных в тесных пределах Джардино. На мою голову вылилось огромное количество современного искусства, но над всем этим пестрым разнообразием гордо высился проект Вадима Захарова – он был вне конкуренции, став одним из главных событий 55 Биеннале… Из всего остального запомнились павильоны: Германии - с инсталляцией Ай Вэйвэя из 886 деревянных стульев, занимавшей целый зал; Южной Кореи с «камерой абсолютной темноты» , США, - с инсталляцией Сары Ззе, не только густо заполнившей все помещения вязью из предметов непонятного назначения, но выплеснувшейся наружу и опутавшей все здание и окружающие деревья – это выглядело так, как будто павильон оккупировала популяция каких-то гигантских пауков-мутантов; Испании, - с проектом Альмарчеги – залами, засыпанными кучами строительных материалов. Еще один замечательный павильон – португальский - обосновался рядом с Джардино, но за его оградой, у причала, так как это был небольшой корабль, представлявший проект художницы Джоаны Васкончелос. Снаружи он был расписан в стиле португальских изразцов «Азулежуш», - не белом фоне рисунок голубого цвета, - а внутри вмещал грандиозную световую инсталляцию: полностью затененное помещение освещалось только сотнями уложенных в причудливые узоры миниатюрных светящихся точек с голубоватым оттенком, так, что их фоном становился глубокий бархатистый темно-синий цвет.
Закончив свой марафон по территориям Арсенала и Джардино, где концентрация искусства приближалась к предельно допустимой, за которой от передозировки наступает помешательство или даже смерть, я приступил к самой приятной части моей встречи с 55 Биеннале – посещению экспозиций, разбросанных по всей Венеции . Руководствуясь картой – схемой, я ходил по улицам, до которых раньше не добирался, любовался дворцами, о существовании которых раньше не знал, и все, что я видел, дополняло и углубляло уже существующий в моем сознании образ Венеции, гармонируя с ним. Но вот я находил очередной адрес, и, входил в палаццо. И всякий раз мне казалось, что я не дверь открываю, а раздвинув полотно, вхожу внутрь картины, как в рассказе Андерсена. А зайдя вовнутрь, я попадал в ауру очередного произведения современного искусства, чью тему, форму, материал – ровным счетом ничего – было невозможно предсказать. Так ходил я целый день, и мне открылась новая ипостась Венеции: в период 55 Биеннале она становится подлинной лавкой чудес, насыщенной продуктами творческого воображения всего Мира. Я сомневаюсь, что где-нибудь когда-нибудь бывает такая концентрация искусства, как на территории Венеции во время 55 Биеннале. И это существенно увеличивает уникальность этого и без того фантастического места!
Это - общее впечатление, но если конкретизировать, то нужно остановиться на двух проектах.
Первый из них – «Голос невидимого» (Независимое китайское искусство). Выставка проводилась в Северном Арсенале. От парадного входа в Арсенал, отмеченного двумя башенками, которые смотрятся столь эффектно от набережной Рио-Ка-ди-Дио, приходится долго узкими улочками, пробираться к лагуне; выйдя на берег, переправиться по мостику через канал, затем довольно долго идти по помосту, прилепившемуся на высоте третьего этажа к глухой кирпичной стене, обрывающейся в воды лагуны. При этом справа открывается великолепный вид на лагуну и на остров Сан-Микеле.
Наконец, в стене открылся дверной проем, и я вошел на выставку, которая поразила своими масштабами и высоким качеством работ. Представленные здесь объекты отличались не только большими размерами, но еще поражали какой-то невероятной визуальной мощью, бешеной экспрессией, вызывавшей ощущение, близкое к оторопи: «Эти китайцы нам еще дадут прикурить!».
Второй проект, занимавший палаццо Бембо – красивое здание красного цвета, расположенное вблизи от моста Риальто, назывался “Personal Structures”. Здесь был дан срез современного искусства, представляющий его основные формы в образцах, достигших наибольшей эмоциональной выразительности, заставляющих зазвучать в душе зрителя чувствительные струны, «берущих за живое». Набор тем был очень широк: сотворение человека из глины; туннель, уводящий во мрак; волоконнооптическая Вселенная; дом Ипатьева в Екатеринбурге; пугающе натуралистичные человеческие тела из полиуретана – молодые, старые, распятые, мертвые, тронутые распадом, с песьими головами; человеческая фигура с крыльями, но не ангельскими, а от самолета, снабженные турбореактивными двигателями; стулья Макинтоша, но с удлиненными ножками, а не спинкой; дюшановский писсуар на ремешках (чтобы носить его с собой, – скажу вам, совсем неплохая идея).
Все эти произведения вновь и вновь взывали к человеческому уделу, чем уже в течение многих тысячелетий занимается искусство. Растревоженный ими, я вышел из палаццо Бембо, и увидел Серениссиму, и мне показалось, что она мне улыбнулась, и тихо сказала: «Не тревожься понапрасну! Что бы ни случилось, ты был со мною, значит, твоя жизнь не прошла зря».
VI. Милан
В том, то ты приехал в деловую столицу Италии, воочию убеждаешься при выходе из колоссального Центрального железнодорожного вокзала: справа от вокзальной площади под председательством Торре-Пирелли расположилась небольшая компания среднего пошиба небоскребов – зрелище, для остальной Италии вовсе не характерное. В совершенно не интересовавший меня деловой центр города я так и не зашел, хотя моя гостиница «Демидофф», занимающая странное узкое пятиэтажное здание на улице Плиния, расположена поблизости от вокзала. Стоило мне выйти из отеля, как меня увлекало стремление переместиться в исторический центр города, где стоит сооружение, чье имя сделало Милан известным всему миру – Миланский Собор.
Чем поражает Собор, когда его не на фотографии, а наяву, видишь в первый раз? Во-первых, тем, что при всем грандиозном размере храма, все его поверхности изукрашены тончайшим каменным кружевом. Во-вторых, тем, что сверху донизу облицованный розовым мрамором, он весь как бы светится изнутри. И если взгляд, брошенный с площади, способен оценить лишь гущину и тонкость декоративного кружева, то вступив в лабиринт внешних лестниц и переходов, ведущий на крышу Собора, можно погрузиться в увлекательный процесс разглядывания все более мелких его деталей, (как будто ты исследуешь предмет под микроскопом, регулируя его увеличение), поражаясь той бездне труда и уменья, которые потребовались для того, чтобы такое сотворить. Наконец, ты выходишь на крышу , которая тоже облицована розовым мрамором, и перед тобой, видимый сквозь частокол из мраморных шпилей, расстилается город. Прямо под ногами, совсем рядом с собором ты видишь арку, стеклянные перекрытия и купол храма розничной торговли - Галереи Виктора Эммануила II; дальше над крышами выступает башня Кастелло-Сфорцеско, «миланского Кремля»; взглянув в противоположную сторону, обнаруживаешь оказавшееся совсем рядом парадоксальное здание Торре-Веласко, - причудливый гибрид средневековой башни и современного небоскреба .
Интерьер Собора поражает своим огромным объемом и монументальностью; четыре ряда могучих колонн, кажется, дают гарантию безусловной нерушимости храма, так как способны выдержать не только его вознесенные на огромную высоту своды, но и саму небесную твердь.
Выйдя на Соборную площадь и пройдя через Галерею Виктора Иммануила, под остекленными кровлями которой разместились две пересекающиеся улицы, с площадью на перекрестке, я вышел на пешеходную Пьяцца-Скала, куда выходит фасад довольно скромного здания конца XVIII века, которое не привлекло бы к себе особого внимания, если бы не принадлежало самому известному в мире оперному театру. Но даже если бы случайный путешественник не был заранее знаком с растиражированным в миллионах фотографий легендарным фасадом, он все равно бы догадался, что перед ним – Театро-алла-Скала – по выступающей над зданием супермодернисткой пристройке Марио Боты, вмещающей современную сцену.
Купив билет, посетитель может обойти залы фойе, осмотреть музей, и даже окинуть взглядом зрительный зал, войдя в постоянно открытую ложу третьего яруса. Если бы я был оперным фанатом, то оправленный в позолоту и бархат зрительный зал, фойе, уставленное бюстами композиторов и дирижеров, портреты, документы и личные вещи легендарных певцов, которыми заполнен музей, вызвали бы у меня приступы священного благоговения. Но я, к огромному сожалению, не театрал, и хотя и старался, вызвать у себя этих сильных чувств не смог - ведь сила внешних впечатлений определяется тем, что находится внутри нас.
Побродив под арками площади Мерканти, откуда, казалось, еще не выветрился дух эпохи Ренессанса, по Виа-Мерканти через Пьяцца-Кардузио, потом по Виа-Данте я вышел к замку Сфорца - бывшей резиденции миланских герцогов. Считается, что он послужил образцом для итальянских строителей московского Кремля, но если какое-то сходство и имеет место быть, то только в некоторых архитектурных деталях, например, в зубцах; что же касается общего облика замка и даже силуэтов башен, то сходства не наблюдается: в замке Сфорца нет ни грана нашей азиатчины. Войдя внутрь замка, в котором преобладают черты фортификационного сооружения, попадаешь в предельно строгий просторный прямоугольный внутренний двор, где нет никаких признаков хаоса: здесь царят закон и порядок.
В замке располагаются исторические и художественные музеи. В музее Древнего Искусства можно видеть потолочную роспись Леонардо, которая отнюдь не относится к его лучшим работам, зато картины Антонелло да Мессина, Джованни Беллини и Мантеньи способны поддержать их высокий реноме. Подлинным сокровищем музея является одна из последних работ Микеланджело – «Ронданини Пьета», служащая иллюстрацией к его знаменитому высказыванию, что, мол, обидно умирать, когда только начинаешь овладевать подлинным мастерством. Поразительной особенностью скульптуры является то, что по мере того, как ты, не отрывая взгляда, медленно и плавно обходишь вокруг нее, фигуры как бы оживают – начинают двигаться и дышать. Эта работа Микеланджело кажется поразительно современной: то, что во времена Микеланджело считалось признаком незаконченности, в искусстве XX века стало свидетельством красноречивой недоговоренности.
В Замке Сфорца, также, располагается очень богатый музей истории музыкальных инструментов. Для меня стал понятным аристократизм рояля – у него богатая родословная благородных предков – многих поколений прекрасных клавесинов.
Пройдя Замок Сфорца насквозь, выходишь в просторный парк Семпионе, на противоположном своем конце завершающийся великолепной триумфальной Аркой Мира – ну, какой же город может обойтись без триумфальной арки!
От Замка Сфорцо совсем недалеко до главной достопримечательности Милана – музея «Чениколо Винчиано» («Тайная вечеря да Винчи»). Эта фреска находится в трапезной удивительной в своей ренессансной прелести церкви Санта-Мария-делла-Грация. Увенчивающий ее украшенный белокаменной аркадой, невысокий по отношению к его значительному диаметру подкупольный барабан, совершенно пленил мой взор, в результате чего облик церкви отпечатался в памяти рядом с образом фрески Леонардо, так что они теперь друг от друга неотделимы.
Трапезная, в которой находится фреска, теперь от церкви отделена, имея отдельный вход. Все участники очередного сеанса, на который они заранее себе заказали билет через Интернет, в течение двадцати минут выдерживаются в своеобразном чистилище - специальной комнате – шлюзе, что позволяет внешне и внутренне очистится от скверны нашего несовершенного мира перед встречей с горним миром шедевра Леонардо.
И вот, наконец, дверь открывается, и смотритель вводит посетителей в трапезную. То, что я увидел, сначала меня сильно удивило. Во-первых, фреска оказалась расположенной на значительной высоте от пола, а не на уровне глаз, как я почему-то думал. Во- вторых, после недавно проведенной реставрации она выглядит великолепно сохранившейся, тогда как на всех виденных мною репродукциях она была основательно разрушена.
Продолжительность сеанса составляла минут двадцать, но когда они закончились, вырвать себя из поля притяжения картины было трудно – я, как, впрочем, и остальные посетители, повернувшись лицом к картине, медленно нехотя отступал к выходной двери, потом, выйдя через нее, все еще продолжал заглядывать в зал, пока дверь не закрылась .
В чем причина такой притягательности картин Леонардо да Винчи? Простой ответ – что он был гениальным художником – не удовлетворяет, так как в мировой живописи известны немало гениев. Я осмелюсь высказать свою версию. Очевидно, что искусство развивается в историческом времени, переходя от одной фазы к другой. Ренессанс являлся переходной эпохой, когда взгляд художника, до этого ориентировавшийся исключительно на сферу небесного, божественного, перемещался в область земной жизни, имея в перспективе попадание на путь, ведущий в тупик реализма, с его чумой социальной ангажированности. Гений Леонардо уловил тот короткий момент, когда «Божественное» уже померкло, а «Земное» еще не набрало силу, и его взгляд обратился в область чистого искусства. Образы Тайной Вечери никуда не зовут, и ничего не навязывают, они ничего не выражают, кроме самой выразительности. Контуры персонажей Леонардо и цвета его палитры не подчиняются никаким канонам, и нигде не встречаются, кроме, как в его картинах, представляя совершенно особенный мир Искусства, который не имеет никакого отношения ни к действительности, ни к сфере идеологии (Божественного). Поэтому созерцание его бессмертной фрески оставляет зрителя равнодушным и к перипетиям сюжета Священного Писания (ибо не они здесь уходят на задний план, послужив для художника случайным поводом), и к сложности человеческой психологии (ибо картина Леонардо выше психологии), но является чистым беспримесным наслаждением, находящим свою причину только в уникальном сочетании контуров и красок, от которых невозможно отвести восхищенный взор. «Тайная вечеря» - это картина не о людях, не о Христе и не об Апостолах; - это картина о Живописи, как таковой.
Милан дает возможность еще одного свидания с Леонардо – в Амброзианской библиотеке можно ознакомиться с Атлантическим Кодексом, - созданной Леонардо да Винчи энциклопедией научных и технических знаний современной ему эпохи. Я осмотрел подлинные листы манускрипта, зажатые между вертикально стоящими стеклянными пластинами: в общей сложности 50 страниц. Очень красивый почерк, великолепные рисунки: все-таки Леонардо был скорее художником, чем ученым .
В Милане прошлое и современность находятся рядом: блуждая вокруг центра, я набрел на площадь Аффари, на которой располагается построенное в 1931 году в тоталитарном стиле внушительное здание Фондовой биржи, в которой происходило действие фильма Антониони «Затмение»: Моника Витти играла девушку, чья мать спекулировала акциями, а Ален Делон выступал в роли биржевого маклера. Посередине площади стоит монумент, изображающий поднятую кверху ладонь. Этот жест в зале биржи означает: «Покупаю!»
На небольшой площади перед Народным банком Милана, посреди травяного газона стоит огромная скульптура Помодоро «Вращающийся диск». Он отвечает своему названию лишь постольку, поскольку это действительно заржавленный стальной диск, но он не вращается, и этим останавливает Время.
Выйдя на площадь Бельгийозо, я подверг наружному осмотру Дом Мандзони, классика итальянской литературы, автора романа «Обрученные», который для итальянца имеет то же значение, что для русского «Война и Мир». Мое внимание привлекла мемориальная доска на расположенном напротив доме, гласившая, что в нем во время своего Альпийского похода останавливался Суворов. (Россия знаменита в Европе, главным образом, своими ратными подвигами).
На площади Либерте были выставлены выкрашенные в яркий красный цвет автомобили «Феррари» и «Ламборджини». Это был проект «Покатайся на машине своей мечты». Любой желающий, после внесения внушительного залога, мог взять такую машину напрокат, и проехаться на ней по Милану. Здесь толклось множество молодых людей, которые открывали двери и усаживались на водительское место (это никому не возбранялось), фотографировались, обменивались впечатлениями, но при мне никто от стоянки не отъехал.
Наконец, я добрался до Корсо-Венеция – этим именем в итальянских городах принято называть самую красивую улицу. Она прямая, просторная, светлая, и является своего рода иллюстрацией к истории архитектурных стилей, соединяя одной линией XV и XX века.
В самом своем начале, в окрестности площади Бабила, Корсо-Венеция примыкает к району улицы Монтанаполеоне – кварталу Высокой Итальянской Моды. В который раз я споткнулся об узость своего кругозора: я – полный профан в том, что касается моды на одежду, и тем более - Высокой Моды. Мне осталось только обойти модный квартал, тупо озирая витрины, и читая вывески в поисках знакомых имен. Фирма Версаче была на месте: ее здание открывает улицу Монтанаполеоне, но штаб-квартира Гуччи была закрыта на ремонт. Выйдя на Виа-делла-Спига, я увидел ряд ярко освещенных, но, на мой взгляд, довольно безвкусно оформленных витрин. Зато над ними сияла надпись: «Дольче и Габбана». Радость узнавания может относиться не только к чувственным образам, она распространяется также на некоторые имена, побывавшие на слуху так основательно, что приобрели магический оттенок (может быть, все дело в слове «Дольче» ): я представил себе миллионы губ, которые выговаривают слова «Дольче и Габбана» в тот самый момент, когда я в одиночестве стою перед местом, с которым они связаны.
В южной части города находятся самые древние архитектурные памятники Милана – Базилика Сант-Амброджо и собор Сан-Лоренцо-алле-Колонне, - они величественны и прекрасны, но, как бы взятые в скобки, выпадают из городской застройки, нарушая непрерывность Пространства.
Моя музейная программа, естественно, предполагала посещение Пинакотеки Брера. Здесь я увидел в подлиннике культовую, самую репродуцируемую картину Мантеньи «Оплакивание Христа» (Зритель стоит в ногах лежащего плашмя тела, так что на первом плане оказываются его голые ступни). С самой известной картины Джованни Беллини – «Пьета» - делали копию, но это не мешало ее осмотру посетителями. Долго я простоял перед этой картиной великого венецианца, в которой, как ни в какой другой, показана смертная, человеческая природа Христа.
Отдав должное старым мастерам, и желая осмотреть очень богатое собрание живописи XX века, о котором был немало наслышан, я обнаружил, что соответствующие залы закрыты. «Почему?» - удивился я. «У нас не хватает музейных смотрителей» - таков был поражающий своим непринужденностью спокойный ответ. «Это ваши проблемы» - хотел съязвить я, но промолчал, уйдя в немалом расстройстве.
Чтобы хоть как-то скомпенсировать понесенный ущерб, я отправился в Музей Искусства XX века, расположенный на площади Миланского Собора, рядом с палаццо Реале (бывший Королевский дворец, в котором проводятся художественные выставки).
Экспозиция музея, представляющая, главным образом, актуальное искусство, оказалась захватывающе интересной. В ней превалируют произведения, использующие самые радикальные формы выразительности, в том числе, весьма мною ценимый минимализм, когда важнейшей частью артефакта является значительное количество пустоты. Такие работы выигрывают в выразительности высказывания. Что может быть красноречивее стены, на которой ничего нет, кроме синтетической белой пленки наклеенной так, что образовалось множество морщин? Или двух наклоненных друг к другу рамок, каждая из которых обегает по всему периметру сечение отведенного для инсталляции зала, в котором больше ничего нет?
В Милане у меня состоялась еще одна встреча с современным искусством: в кинотеатре «Манцони» была развернута ретроспектива американской художницы видеоарта Папилотти Рист. Во всех фойе и на лестницах мерцали экраны многочисленных видеоинсталляций, но главное действо происходило в зрительном зале, в котором лихорадочно бегущие видеоизображения проецировались не только на экран, но и на потолок. И если на экране демонстрировалось лицо художницы – или в свободном состоянии, или прижатым отдельными своими частями – губами, носом - к стеклу, через которое велась съемка, то по потолку в разных видах перемещалось ее обнаженное тело, - временами целиком, временами - в увеличенных до чудовищных размеров фрагментах, - приобретавшее в результате поистине космические масштаб и значение. Эта беспредельная одержимость телесностью образов и придает художнице узнаваемость, делает ее интересной. А тот факт, что именно ей Милан уделил свое внимание, для меня в какой-то мере охарактеризовало сам город – ведь совокупность всего увиденного в каждом месте сплавляется в его общий образ.
Заканчивая описание своего знакомства с Миланом, хочу рассказать о незначительном эпизоде, состоявшем из цепочки мимолетных и незначительных контактов с местными жителями, - других на мою долю не выпало.
Выйдя из аэропорта Мальпенса, я обнаружил, что моя новая дорожная сумка, которую я сдавал в багаж, разорвана по шву. Мне еще повезло, что через большую зияющую дыру ничего не выпало. Заселившись в отель и полагая, что каждая гостиница обязана предоставлять своим постояльцам во временное пользование иголку с ниткой, я явился с этим требованием на ресепшен. Дежурный ресепшенист, несколько удивившись, спокойно мне ответил, что иголки с ниткой, сколько он здесь работает, в гостинице не держали, и посоветовал поискать эти предметы в районе, где торгуют китайцы. Явившись в квартал, где кишмя кишат китайские лавчонки, торгующие всем, что только можно помыслить, я принялся за поиски иголки и ниток. Это оказалось непростым делом – мне не встретилось ни одного англоговорящего китайца. Поэтому мне приходилось прибегать к искусству пантомимы, которым я вскоре овладел в совершенстве, ибо китайцы сразу на том же языке - жестами, показывали, что у них этого нет. Обойдя весь китайский квартал, я, кажется, нашел выход из положения: о месте, где можно приобрести искомое, нужно проконсультироваться с англоговорящей итальянкой. Выйдя на Виа-Плинио, я вскоре нашел то, что мне было нужно – не какую-нибудь молодую вертихвостку, а интеллигентную итальянку, которой на вид было лет пятьдесят. Я не ошибся, женщина действительно прекрасно говорила по-английски. Она мне сказала: «Я так давно не пользовалась иголкой с ниткой, что совершенно себе не представляю, где их можно купить». Возможно, я ошибся, выбрав состоятельную женщину, которая предпочитает выбросить порвавшуюся одежду, чем ее зашивать, и мне следовало спросить кого-нибудь победнее. Я долго шел по улице, оглядывая прохожих в поисках неважно одетых женщин, но таких мне не повстречалось…
Так я понял, что в Италии иголка с ниткой больше не существуют, и я, испытывавший в них неодолимую потребность, показался себе реликтом оставшейся в прошлом цивилизации, шарящим вокруг в поисках где-то затерявшегося каменного топора.
Подводя итог моим впечатлениям о Милане, я обнаружил, что из-за их изобилия, разнообразия и противоречивости они не желают складываться в единый образ, который, как я ни старался, оставался расплывчатым и неопределенным. И я пришел к выводу, что лучшим выражением духа Милана являются атмосфера и настроение «Затмения», что расплывчатость и неопределенность образа Милана отражают неоднозначность и зыбкость самого Бытия, с таким мастерством показанные Антониони в своем великом фильме.
VII. Чертоза-ди-Павия
Чтобы из Милана добраться до Чертоза-ди-Павия, с Центрального вокзала надо доехать до Милано-Рогоредо, и там пересесть на местный поезд, который минут за сорок довозит до железнодорожной станции, затерявшейся среди плоской равнины, на которой взгляд сразу притягивается центральной башней картезианского монастыря, окруженной целой свитой тонких островерхих башенок. Двинувшись к нему по безлюдной асфальтированной дороге, вскоре доходишь до высокой монастырской стены; дорога направляется в обход этой стены, и тебе остается только ей повиноваться.
Путь оказался долгим, так как пришлось обойти половину периметра обширной монастырской территории, а когда я подошел к воротам, то оказалось, что экскурсия для посетителей начнется только через два часа. Такая незадача меня не очень расстроила, так как погода была теплая и безветренная, небо - безоблачным, и я отправился на прогулку по окрестным полям. На некоторых из них еще стояла стерня от собранного урожая, другие были вспаханы и культивированы, но нигде не было ни души. Все окрестные рощи и отдельные деревья стояли голые, так что ничто не мешало любоваться Чертозой, которая себя демонстрировала в разных ракурсах по мере того, как я одну за другой обходил местные дороги, то приближаясь к монастырю, то от него удаляясь. Меня совершенно очаровал ее силуэт, который изумительно гармонирует с окружающим ее пустынным пейзажем: массивная ступенчатая башня, завершенная прозрачной беседкой, увенчанной куполом, и множество рядом наставленных тонких башенок, на которых тоже помещены ажурные прозрачные беседки (некоторые из них – двухъярусные), но уже не под куполами, а под коническими шатрами. Эта местность предлагает зрителю модель мира, в котором однообразие наполненной крестьянским трудом повседневности скрашено праздником нездешней, неземной красоты – видом Чертозы.
Когда началась экскурсия, в которой в качестве гида выступал высокий суровый красавец-монах, такое впечатление только усиливалось: и великолепный ренессансный белокаменный входной фасад, и ажурные колоннады, в которые буквально задрапированы все внешние поверхности храма, и его несказанно пышные интерьеры олицетворяют тот допустимый предел декоративности, когда еще не страдает художественный вкус. О том, что это условие нигде не нарушается, свидетельствует ощущение восторженного удивления, которое не покидает зрителя; созерцание красоты храма; хотя она временами и кажется избыточной, - тем не менее, не утомляет, не вызывает оскомины.
Чертоза-ди-Павия – это панегирик виртуозности и безупречному вкусу итальянских мастеров, создавших на этой пустынной однообразной равнине подлинный заповедник изощренной красоты.
VIII. Верона
В Вероне меня поселили в гостинице «Милано», расположенной на одной из узких средневековых улочек, выходящих на площадь Арена, окаймленную хороводом вплотную друг к другу прилегающих 4- 5-этажных домов с окрашенными в желтые, оранжевые, розовые цвета фасадами, которые в лучах только что появившегося над горизонтом утреннего зимнего солнца представляли собой совершенно незабываемое зрелище. Имя этой площади дал римский амфитеатр I в. н. э., в Италии третий по величине после Колизея. В отличие от последнего, Арена великолепно сохранилась; при одном из землетрясений рассыпалась лишь его внешняя стена, от которой сохранился фрагмент – «ала» (крыло), избавивший амфитеатр Вероны от сходства со стадионом, и в силу вносимой им асимметрии придающий Арене неповторимый поэтический облик . Внутреннее пространство арены может одновременно служить прекрасной декорацией и идеальным зрительным залом, и поэтому в летний сезон с успехом используется для устройства грандиозных оперных постановок. Я же сюда приехал зимой, спектаклей не было, и я мог сколько угодно представлять себе все собравшееся в амфитеатре население античной Вероны, захваченное зрелищем боя гладиаторов.
Современные сражения на Арене не допускаются, их приходится проводить рядом, на площади. Так, в свой протест против социальной несправедливости меня пытались вовлечь местные левые, приглашая меня принять участие в жалкой из-за своей малолюдности демонстрации (собралось человек десять), но я от них отмахнулся: иностранец, и это было сочтено уважительной причиной отказа, тем более что я скрыл свою национальную принадлежность, а то бы мне не отвертеться.
Позже, в эпоху Средневековья, Вероной правили Скалигеры, от которых остался очень живописный замок Кастель-Веккьо, объединенный в одно целое с очень красивым трехпролетным мостом Скалигеров, переброшенным через быстрые воды Адидже. Построенный из красного кирпича в ярковыраженном крепостном стиле, он как бы отстраняется, противопоставляет себя остальной, гражданской по своему духу застройке, окопавшись на берегу реки. Еще одним следом эпохи Скалигеров является их некрополь, размещенный в самом центре города прямо посреди улицы. Удивительное зрелище представляют собой украшенные богатой каменной резьбой гробницы, вознесенные на уровень второго этажа над уличной толпой. В этом есть что-то кощунственное.
То, что Венеция является частью Террафермы – материковой частью некогда могущественной Венецианской империи, становится очевидным, когда попадаешь на две рядышком расположенные площади – Пьяцца-Эрбе и Пьяцца-деи-Синьори, разделенные дворцом Палаццо-Раджионе, над которым на 84-метровую высоту взлетает башня Ламберти. На площади Эрбе, перед белокаменным дворцом Маффеи, на высокую колонну вознесен крылатый лев – символ владычества Венеции – такой же, как на Пьяцетте в Венеции. На этой площади мое особое внимание привлек Каза-деи-Мерканти, на фасаде которого сохранились не очень, чтобы ценные, но обаятельные фрески XVII века. А жемчужиной площади Синьории, да и всей Вероны, является точеная Лоджия-ди-Консилио (Резиденция Совета), похожая на шкатулку из слоновой кости, если на нее смотреть сверху, с башни Ламберти. Оттуда обе площади кажутся маленькими и уютными.
Особенно большое впечатление у меня оставил поход на противоположный, высокий берег Адидже. Я давно заглядывался на кипарисовую рощу, окружающую массивное здание Археологического Музея, и, наконец, по мосту Понте-Пьетра перешел на левый берег реки. Осмотрев Римский театр с его хорошо сохранившимися расположенными амфитеатром местами для зрителей, среди римских руин, относящихся к Археологическому Музею, я поднялся к расположенной перед входом в музей смотровой площадке, откуда открывается совершенно фантастический вид на лежащую в крутой излучине Адидже Верону, на пятиарочный мост Пьетра, частично – белокаменный, римский, частично – кирпичный, средневековый, вокруг опор которого бурно пенится быстрое течение реки, на величественный романский Кафедральный Собор, очень выгодно смотрящийся отсюда, так как он попадает в центр композиции, на гладкий купол очень уместной в правой части пейзажа левобережной церкви Сан-Джорджо-ин-Браида, и на все долину Адидже, простирающуюся до горизонта.
Сверху я спускался другим путем, заглянув в украшенные скульптурой вечнозеленые сады Джусти, где я совсем забыл, что кругом – зима.
Еще в день приезда я долго простоял перед выхваченной подсветкой из черноты позднего зимнего вечера, отливающей мраморным блеском великолепной романской церковью Сан-Дзено-Маджоре. Потом я пришел еще раз, чтобы увидеть интерьер храма и копию триптиха Мантеньи, украшающую алтарь (оригинал находится в Лувре). Своей строгостью и простотой стены и своды центрального нефа в чем-то перекликаются с архитектурой XX века, что подтверждает: новое – это основательно забытое старое.
Я не знаю, почему Шекспир поместил душещипательную историю о Ромео и Джульетте в Верону. На мой взгляд, для яростного противостояния двух кланов гораздо больше подходит атмосфера Сиены; - для Вероны, напротив, свойственно настроение спокойного умиротворения (я не нашел места, которое бы подходило для исполнения танца смерти Меркуцио), но великий драматург распорядился именно так. Что ж, noblesse oblige, и предприимчивые жители Вероны «нашли» (а на самом деле назначили) и «дом Джульетты», и «дом Ромео», и даже «гробницу Джульетты». И хотя от этих «памятных мест» на версту разит развесистой клюквой, «пипл хавает» эту клюкву с большим удовольствием – около «дома Джульетты» всегда гудит толпа туристов, и чтобы попасть на «балкон Джульетты» с балюстрадой, до блеска вытертой миллионами рук, нужно выстоять длинную очередь .
В Вероне я посетил очень хорошую Галерею Современного Искусства. Среди представленных там работ местных художников мне особенно запомнилась одна: на полу зала расстелено собравшееся в складки белоснежное покрывало; на углу покрывала стоит мраморная статуя мадонны; и покрывало, и мадонна, усыпано множеством крупных черных насекомых, похожих на тараканов; некоторые из них сидят даже на соседних стенах. Эта рефлексия художника на тему современности оставляет сильное впечатление…
Вероной можно любоваться сколько хватит времени, - столь велики ее визуальное богатство и эстетическое совершенство, но ее образ лишен теплоты, и о ней вспоминая, я не испытываю ни малейшего волнения, оставаясь холодным и безучастным.
IX. Виченца
В Виченцу я первоначально собирался заехать по пути из Вероны в Падую. Но, выйдя из поезда, и обойдя весь вокзал, и не обнаружив камеры хранения багажа, я обратился в окошко «Информация». Там сидела средних лет полноватая дама, которая на мой вопрос ответила, что на вокзале камеры хранения нет. «Как же так?» - несказанно удивился я. «Такой большой город – и нате». «Тем не менее, здесь камеры хранения нет» - повторила дама, сделав энергичный жест: прижав друг к другу ладони на уровне лица, она затем резко опустила руки перед собою на стол, и, раздвинув локти в стороны, уставилась с вызовом мне в лицо, зачем-то добавив: «Я не обязана говорить с вами по-английски!» Совершенно опешив от такой враждебности то ли ко мне, то ли - к английской речи, я почел за лучшее продолжить свой путь в Падую, и уже оттуда совершил однодневную экскурсию в Виченцу.
Осмотр Виченцы, ставшей главной сценой деятельности Андреа Палладио, я начал с построенного им театра Олимпико. Войдя в зрительный зал, обнаруживаешь, что в противоречии с привычной для традиционного театрального помещения планировкой его ширина (направление вдоль сцены) больше, чем глубина (направление поперек сцены). Это объясняется тем, что в зрительном зале размещено подобие самого настоящего римского амфитеатра, например, веронского Театро-Романо, но только помещенного под крышу. Возвышающаяся за амфитеатром и повторяющая его кривизну стена богато украшена колоннадой и скульптурами. Задняя стена преувеличивает масштаб зрительного зала, представляющего Мир Зрителя. Обернувшись, на фоне плоской, богато орнаментированной белой стены обнаруживаешь сцену – ограниченный своими небольшими размерами Мир Зримого. Впечатление о том, что этот миниатюрный мир является местом волшебного превращения в иную реальность, усиливается очень условными декорациями, которые можно видеть сквозь три небольшие арки.
Мне вспомнился «Театральный роман» Булгакова. Та миниатюрная коробочка, на которой в воображении Максудова разыгрывалась сочиняемая им пьеса, теперь наяву стояла перед моими глазами в зрительном зале театра Олимпико.
От театра я направился к двум центральным площадям, которые, по-видимому, совершенно обязательны для всех городов Венецианской Террафермы – Пьяцце-делле-Эрбе и Пьяцце-деи-Синьори. Между ними, как и в Вероне, стоит дворец Палаццо-Раджионе, именуемый также Базиликой (это было здание городской администрации), который явился первой постройкой Палладио, - и с нее началась его слава (кстати, театр Олимпико был последней его постройкой). К Палаццо-Раджионе относится башня Торре-делла-Пьяцца, построенная еще в XII веке. Она замечательна своим тонким станом. На площади Синьории, на видном месте стоит колонна с Венецианским крылатым львом – куда от него денешься – империя повсюду устанавливала знаки своего владычества.
Выйдя на постоянно заполненную публикой центральную пешеходную улицу, которая, конечно же, носит название Корсо-Андреа-Палладио, я по ней дошел до сада Сальви, где на берегу небольшого пруда стоит небольшая вилла, построенная в палладианском стиле – уютный сельский уголок, притулившийся в центре города.
В саду стояли палатки и прилавки, в которых окрестные селяне торговали разнообразной снедью. Покупая сладкую лепешку, я признался: “Sono straniero” . «Откуда?» - поинтересовался продавец, по виду – крестьянин из ихней глубинки. - «Из России». Увидев его недоумевающий взгляд, я уточнил: из Москвы. “Oh, da Mosca! Putin!” – обрадовался он. России не знают, а про Москву и Путина слыхали даже в глубинке.
Рядом с садом Сальви находится площадь де Гаспери. Посматривая на снующих вокруг меня молодых людей с чувством известного культурного превосходства, я думал: «А знаете ли вы, кто такой де Гаспери? Я в этом сильно сомневаюсь. Я же уже в свои шесть лет был о нем изрядно наслышан (смотри I)».
Из низины сада Сальви я поднялся на площадь Пьяцца-дель-Кастелло, где по случаю выходного дня была развернута ярмарка местных ремесленников. Чего здесь только не было! Вот, например, на мостовой расставлены три десятка разных размеров деревянных утят – в широкополых шляпах и без, но все – в сабо, и все друг от друга чем-то отличаются. Или стоящие на низком прилавке несколько раскрашенных цветочным орнаментом фаянсовых ночных горшков, - каждый из них – тонкая штучная работа.
Перейдя через речушку Ретроне, я направился к южной окраине города. Моей целью был холм Берико, на вершине которого красуется доминирующий над Виченцей силуэт базилики Монте-Берико. Но, когда я поднялся на холм, манящее очарование силуэта рассеялось, неясная мечта сменилась очередным церковным зданием – красивым, но оказавшимся слишком материальным. Разочарование это было с лихвой скомпенсировано, когда, оглянувшись, я увидел раскинувшуюся по лежащей внизу долине прекрасную, как мечта, Виченцу, отличимую по ее доминанте – величественному Палаццо-Раджионе, - его крутой высокой зеленой крыше и девически-тонкой башне Торре-ди-Пьяцца.
По плавно идущей под гору улице Сан-Бастиано вскоре я вышел к вилле Вальмарана-аи-Нанне (нанне - гномы). Действительно, на заборе, окружающем виллу, были расставлены полтора десятка гротескно выглядящих белокаменных человечков, как будто предвещавших за оградой парка нечто совершенно неожиданное. Но, ни сама вилла, ни ее гостевой дом ничем особенно не удивляют, они известны благодаря украшающим их стенным и потолочным росписям Тьеполо, к которому я равнодушен. Когда я прощался со смотрительницей виллы, она, посмотрев на меня испытующе, спросила, не русский ли я. Ответив утвердительно, я вернул ей тот же вопрос. «Я из Ростова» - ответила женщина. «Вам здесь нравится?» - пытался я продолжить разговор, но ее ответом было лишь неловкое молчание.
Пройдя еще около километра, я, наконец, достиг цели своей прогулки. В перспективе короткой узкой улочки, зажатой между двумя стенами, передо мною предстала вилла Ротонда.
Выйдя на простор вершины пологого холма, на котором расположена вилла, обойдя ее по кругу, и осмотрев во всех ракурсах, я убедился, что в каждом из них это творение Палладио одинаково прекрасно. Напрасно я пытался понять способ, каким было достигнуто его эстетическое совершенство – это так же невозможно, как раскрыть секрет чуда – нужно лишь отдаться восхищенному созерцанию. Так я и поступил, запечатлев в памяти образ виллы Ротонда, гением Палладио осеняющей землю Виченцы.
X. Падуя
Современная гостиница, в которую меня поселили в Падуе, располагалась в центре промышленной зоны, лежащей в северной части города. Поэтому каждый день мне приходилось пересекать квартал, напоминающий скорее Токио, чем итальянский город: заводы, автосервисы, склады,– асфальт, бетон, металл. Тем было приятнее по пересечении линии крепостных стен, вступать на улицы Старого города.
Сразу по входе, направо, располагалась главная цель моего посещения Падуи – Капелла-дегли-Скровеньи. Посреди прозрачного парка на открытую площадку выходит изысканно простое, волнующе благородное, и весьма выразительное благодаря своей внешней неброскости строение, которое, стоит ему только попасть в поле зрения, держит на себе все твое внимание. Войдя вовнутрь, ты оказываешься в волшебном пространстве росписи Джотто, насквозь пронизанном небесно-голубым светом, погружающим тебя в состояние возвышенной радости. В цилиндрическом своде этот свет сгущается до синевы, на которую высыпаны мириады звезд; во фресках, покрывающих стены, им светит голубое небо, в котором вспыхивает золото нимбов ангелов и святых, им светлеют человеческие лица, он бросает блики на опадающие складками ризы. Всмотревшись в какой-нибудь из фрагментов росписи, ты тотчас же обнаруживаешь, что он тебе давно знаком – ты его десятки раз видел на репродукциях, но то были лишь отдаленные подобия оригинала. И дело здесь не только в том, что при любом воспроизведении оригинал передается лишь частично, - само осознание того, что ты стоишь на том же самом месте, где семь столетий тому назад работал кистью Джотто, вызывает легкое головокружение. Кроме того, ощущение, что фрески окружают тебя со всех сторон, никак невозможно вызвать при рассматривании альбомов репродукций, а здесь оно присутствует неотступно.
Покинув часовню и добравшись до центра города, я обнаружил уже знакомые черты венецианской колонии: две площади: Пьяцца-делле-Эрбе и Пьяцца-деи-Синьори; между ними – дворец Палаццо-делла-Раджионе, к которому, правда, примыкает еще одна центральная площадь – Пьяцца-делле-Фрутта. На последней опять же стоит колонна с крылатым венецианским львом, причем здесь он как-то особенно свиреп, что, по-видимому, объясняется близостью к метрополии.
Дворец Раджионе внешне имеет много общего со своим собратом из Виченцы. Его огромное внутреннее пространство используется для проведения выставок. В мою бытность в Падуе там была развернута довольно невнятная экспозиция, посвященная принципам современной архитектуры. Но интерьер дворца представляет интерес и сам по себе: его стены покрыты фресками XIV века. Хотя они многократно реставрировались, и даже восстанавливались, расположенные в четыре яруса и доходящие вплоть до деревянной кровли фрески имеют очевидную декоративную ценность; без них Палаццо-делла-Раджионе в значительной мере потерял бы свою прелесть. Кроме того, в нем помещена настоящая диковина – огромный, пятиметрового роста, деревянный конь, использовавшийся в ярмарочных шоу со времен Ренессанса.
Блуждая по залу между громоздкими, высокими, ярко освещенными инсталляциями выставки, я забрел в неосвещенное пространство, и вдруг обнаружил, что надо мной навис огромный темный силуэт, вызвавший в момент узнавания его конской сущности мимолетный приступ безотчетного страха. Это был след того доисторического подсознательного мистического ужаса перед лошадью, который присутствует и в конях Апокалипсиса, и в Медном Всаднике, и в образе Коня в фильме Феллини «Джульетта и Духи».
На центральные площади выходят многие достопримечательности Падуи: Палаццо-Капитано, в башне которого установлены средневековые астрономические часы, великолепное ренессансное здание Лоджия-делла-Гран-Гуардия, а также построенное в неоклассическом стиле кафе Педрокки, открывшееся еще в 1831 году. Поблизости находится готический дворец Палаццо-дель-Бо - в этом старом университетском здании преподавал физику Галилей.
От других городов Террафермы Падую отличает то, что в нем есть несколько огромных храмов, представляющих собой циклопические нагромождения относительно простых геометрических форм, - параллелепипедов, цилиндров и полусфер: именно на их силуэты в первую очередь обращаешь внимание при подъезде к городу со стороны Болоньи.
К ним относится Кафедральный собор, построенный по плану Микеланджело в XIV веке. Это, также, византийского стиля Базилика Сант-Антонио, перед чьим выразительнейшим из-за простоты и благородства декоративных форм фасадом (под треугольным фронтоном вдоль всей ширины фасада, как кружевная лента, пробегает галерея, состоящая из трех рядов узоров: двух балюстрад и аркады на точеных колоннах) стоит шедевр Верроккьо - конная статуя кондотьера Гаттамелаты. Скульптурами Верроккьо, также, украшен алтарь этой церкви, но их замечаешь не сразу – настолько захватывает дух от вида алтарной абсиды, чья необычная высота подчеркнута отмеченными белым пунктиром вертикальными ребрами, с частым интервалом членящими ее цилиндрическую стену и полусферический свод. Это делает пространство алтаря похожим на сказочный чертог; - и вообще, интерьер церкви производит сильнейшее впечатление своими огромными масштабами и благородством декора.
И, наконец, это Базилика Санта-Джустина, чьи аскетически-суровые стены контрастируют с плотской мощью нескольких напоминающих женские груди полусферических куполов, выходящая на просторную, окруженную невысокими зданиями, что подчеркивает размеры Базилики, элегантную площадь Прато-делла-Валле.
Площадь распланирована геометрическим рисунком: кольцевой канал, по обоим берегам обставленный статуями, заключает в себе ровную площадку с травяным газоном, пересеченную пешеходными дорожками; - попасть на них можно по четырем перекинутым через канал изящным мостикам.
Остальные площади города невелики; улицы – довольно узкие, но простор для пешеходов добавляется за счет бегущих вдоль них галерей; блуждая по ним, зачастую выходишь на набережную петляющего по городу задумчивого канала. Выбрав какое-нибудь направление, и с него не сворачивая, вскоре выходишь к окружающим Старый город стенам; жизнь на этих узких улочках протекает тихо и незаметно. Исключение составляет район, прилегающий к центральным площадям с Востока. Здесь находится заполненная пешеходами и транспортом Виа-Рома, на которой расположены все самые модные магазины.
На сквере, примыкающем к Виа-Рома, я увидел уличного музыканта. В противоречии с привычным образом обтрепанного скрипача или бродяги-шарманщика, здесь это был одетый в концертный костюм средних лет маэстро, игравший классическую музыку на рояле. И он собрал вокруг себя немало слушателей. В этом зрелище было что-то необычное, и оно сохранилось в моем сознании, как часть ауры, окружающей во многом оставшуюся для меня загадочной Падую.
Падуя для меня – прекрасное, осененное гением Джотто, преддверие Венеции.
XI. Притяжение Италии
По мере того, как росло количество виденных мною городов Италии, расширялись мои познания об этой стране, а представление о ней – углублялось, это не вызывало эффекта насыщения, но напротив, лишь стимулировало интерес. Карта Италии обнаруживала десятки городов, звучание имен которых влекли к себе, как голоса Сирен. И я отвечал на этот зов, пускаясь в короткое путешествие по маршруту, соединявшему те города, не посетить которые уже не представлялось возможным. Но проходило время, и на горизонте сознания возникали следующие имена, и я составлял новый маршрут…. Италия все сильнее втягивала меня в свой удивительный мир, и конца ему было не видно.
;
XII. Пиза
Когда я решил расширить мое знакомство с Тосканой за пределы Флоренции, на первое место вышла Пиза, над именем которой реет образ вечно падающей башни, которой, тем не менее, упасть не суждено.
В день своего приезда, в ночной темноте (была поздняя осень, и солнце заходило в 7 часов вечера) я вышел из гостиницы, расположенной на вокзальной площади, и направился к Башне. Перейдя через поблескивавшую в свете фонарей Арно, я углубился в Старый город, наугад пробираясь через переплетения узких улочек. Я уже подумал, что заблудился, когда вдруг, повернув за угол, над черными силуэтами домов увидел вершину подсвеченной прожекторами Башни. Так как погода была пасмурной, и над городом стояла легкая дымка, Башня выглядела, как мираж.
Но когда, покинув тесный городской квартал, я вышел на Площадь Чудес, это представление полностью пропало. Я разом переместился в другое пространство, которое не имеет ничего общего с окружающим городом, но только соседствует с ним. Здесь действуют совершенно другие законы восприятия, что и дало площади ее название. Исследованию этого пространства я посвятил большую часть времени, отведенного на Пизу.
Что оказалось наиболее удивительным? Хотя я видел множество изображений Площади Чудес, только тогда, когда я на ней наяву оказался, мне стало очевидно, что в ее архитектурном ансамбле Башне отведена подчиненная роль. Главенствуют же Кафедральный Собор и Баптистерий, эксплицирующие Силу и Уверенность. Башне же позволено выразить Сомнение и Зыбкость Бытия. Особенно заметен контраст между могучим, укорененным в земной почве Баптистерием и эфемерной, как бы стремящейся улизнуть, колокольней. Но становится, также, ясным, что в этой компании – Собор, Баптистерий, Колокольня, - последняя является избалованной общей любимицей, которой позволен любой каприз. Так, если основное украшение – ажурные колоннады – старшими используются в меру – на фасаде, на абсиде, на подкупольном барабане Собора и всего один пояс у Баптистерия, то на наряд для Башни не поскупились, она - убрана колоннадами с головы до ног.
Придя за полчаса до открытия кассы, где продаются билеты на Колокольню, я с ужасом прочитал объявление о том, что билеты нужно предварительно заказывать через Интернет, но моя тревога оказалась напрасной, и вскоре я, счастливый обладатель билета, уже стоял в очереди на подъем.
Мое внимание привлек щегольски одетый итальянец лет сорока, который, отвернувшись от всех архитектурных красот Площади Чудес, с выражением любви и бесконечной нежности делал фотоснимки своей гордо сидевшей на газоне любимицы – крохотной болонки. Для этого, конечно же, нужно было непременно приехать в Пизу!
Наконец, открыв калитку, смотрительница пропустила внутрь башни очередную группу. Заглянув в полое внутреннее пространство, мы по узкой винтовой лестнице, проложенной внутри цилиндрической стены, отправились наверх, и вскоре вышли на площадку, с которой Галилей бросал разные предметы, результатом чего было открытие законов динамики.
Когда находишься наверху, наклон башни незаметен, и вся связанная с этим интрига пропадает, но отсюда открывается прекрасный вид на Площадь Чудес и ее окрестности. Здесь находится лучшая обзорная точка для внешнего осмотра Собора. Сочетание сильной романской композиции с обильным готическим декором привело к поразительному эстетическому эффекту, делающему Собор жемчужиной Тосканской архитектуры. Каждый фрагмент грандиозного массива проработан тщательно и с большим вкусом. Выступающая на заднем плане ротонда Баптистерия обогащает перспективу, остраняя общий облик архитектурного ансамбля, придавая ему неповторимость.
Сверху зеленый газон Площади Чудес является фоном, прекрасно гармонирующим с розовато-кремовым цветом Собора. Окружающие площадь дома сверху кажутся совсем игрушечными. Непрерывный поток туристов, шествующий по периферии площади, напоминая серьезную политическую демонстрацию, выглядел отсюда очень внушительно.
Поскольку день был воскресный, осмотр интерьера храма был ограничен доступом лишь на узкую площадку, прилегающую к входу, откуда, как ни вытягивай шею, мало что можно увидеть. Зато внутреннее пространство Баптистерия можно было осмотреть снизу доверху. С расположенной наверху галереи открывается самый лучший, фронтальный вид на четыре яруса колоннад, украшающих фасад Собора.
Выйдя с Площади Чудес на улицу Санта Мария, вскоре попадаешь на площадь Пьяцца-деи-Кавальери (Всадников), замечательную навевающим дух Истории обликом выходящих на нее дворцовых и церковных фасадов, и необычной формой (прямоугольный равнобедренный треугольник). Вся площадь была занята лотками торговцев, среди которых преобладали букинисты. Увидев такое обилие книг, я решил, наконец, приобрести давно меня интересовавшие работы идеолога футуризма Маринетти . Я обошел весь книжный развал, опросил всех букинистов, но сочинений Маринетти там не оказалось. Видимо, взгляды Маринетти не пришлись итальянцам по душе. Впрочем, читательские вкусы итальянской публики незатейливы; большая часть книг – переводные американские романы.
Река Арно в Пизе полноводнее и шире, чем во Флоренции, поэтому на ее набережных Пиза из тесных улочек может выйти на простор и «показать товар лицом». Под эту категорию подходит миниатюрная, затейливо декорированная готическая церковь Санта-Мария-делла-Спина, выбежавшая на самый берег и застывшая на его кромке. Из-за ее крохотных размеров детали внешнего убранства – статуи святых под стрельчатыми арками, завершающиеся шпилями ажурные беседки, внутри которых тоже можно увидеть скульптурные изображения, - кажутся фамильными драгоценностями, надетыми на маленькую очаровательную девочку – в результате чего невозможно понять: то ли перед тобой зрелая дама, то ли ребенок.
Напротив, храм Сан-Паоло на Берегу Арно выглядит уже вполне зрелым младшим братом Кафедрального Собора, так как ему присущи родовые черты, – например, многоярусная колоннада в верхней части фасада.
На набережную выходят фасады Палаццо-Медичи и Палаццо-Агостиньо, привлекающие взгляд благородством своих готических форм.
Но набережные Арно для Пизы – это скромная периферия; - ведь в ней царит Площадь Чудес.
XIII. Сан-Джиминьяно
Самый удивительный облик Сан-Джиминьяно имеет снаружи, из окна приближающегося к нему автобуса. Он предстает небольшим плотно застроенным холмом, над которым возвышается тесная группа стройных высоких башен непонятного назначения. На оборонительные крепостные башни они не похожи, так как стоят не на периферии поселения, а в его центре; для смотровых башен – их количество избыточно: хватило бы и одной. С фабричными трубами они тоже никак не ассоциируются. Если прищуриться, и отпустить воображение в свободный полет, на ум приходят небоскребы американского даунтауна, но эта аналогия совершенно пропадает при приближении к городским стенам, укрепленным мощными крепостными башнями. Войдя вовнутрь, обнаруживаешь второй облик Сан-Джиминьяно. Это прекрасно сохранившийся средневековый город - заповедник с узкими, окруженными высокими постройками, ущельеобразными улочками, то протискивающимися через осененные высокими арками проходы, то выходящими на небольшие площади, на которые сурово посматривают аскетически гладкие, почти ничем не украшенные кирпичные или каменные фасады церквей и палаццо.
И, наконец, с башни Торре-Гросса (Большой), перед тобой открывается третий облик Сан-Джиминьяно. Я побывал на десятках смотровых площадок, и привык к тому, что город расстилается до самого горизонта. Здесь же вся поверхность городка, устланная прилегающими друг к другу черепичными кровлями, умещается на совсем небольшой поверхности, со всех сторон ограниченной зеленью сельских полей и рощ. Отсюда Сан-Джиминьяно напоминает игрушечный городок, какие выстраивают в современных Диснейлендах. В нем обнаруживается треугольная кукольная Пьяцца-делла-Чистерна, в центре которой белеет давший ей название древний колодец. Посмотрев в противоположную сторону, можно увидеть две рядом расположенные площади: Пьяцца-дель-Дуомо (Соборную) с возвышающейся над ней башней Рогноза, и Пьяцца-Номи, на которой стоят сдвоенные, как нью-йоркские Близнецы, башни Сальвуччи. Изо всех сил стараясь вырасти, город, как амеба, вытягивается из центра вдоль четырех отростков, самый узкий и длинный из которых направлен к входным воротам.
Очутившись в столь хорошо сохранившемся старинном городе, невольно пытаешься мысленно погрузиться в атмосферу Средневековья, но очень скоро понимаешь, что это невозможно. Для этого было бы нужно, чтобы вместо гладкого и чисто вымытого каменного паркета, под ногами находилась сложенная из неотесанных камней мостовая с расположенной посередине сточной канавой и текущими по ней нечистотами, вместо чистеньких, одетых с иголочки туристов, прицеливающихся в окружающие виды смартфонами и японскими фотоаппаратами, навстречу двигался поток одетых в рубище людей с изможденными от болезней и непосильно труда лицами, и окружающие запахи, и все доносящиеся звуки этой картине соответствовали. Но этого, к счастью, нет, и в благополучной Европе кажется уже невозможным. Поэтому назначение Сан-Джиминьяно, образно говоря, состоит в том, чтобы в современном благоустроенном, с кондиционированным воздухом, салоне продемонстрировать доставшуюся по наследству хорошо сохранившуюся антикварную мебель.
;
XIV. Сиена
В Сиене я жил в переоборудованном под гостиницу средневековом доме, расположенном на взбирающейся на вершину крутого холма узкой улочке Виа-Джиованне-Дюпре. Ориентиром, позволявшим среди множества выходящих на улицу дверей найти ту, которая была мне нужна, была перекинутая через улицу двойная (меньшая вписана в б;льшую) арка. Открыв входную дверь здания выданным мне ключом, мимо прилавка постоянно пустующего ресепшена я проходил к началу узкой лестницы с крутыми каменными ступенями, которая, минуя крохотный холл второго этажа, в котором под писаным маслом пейзажем перед накрытым пестрой скатертью столом с букетом цветов в керамической вазе стоял мягкий диван – на вид – конца девятнадцатого века, вела меня к моей расположенной на третьем этаже двери, но на этом лестница не кончалась, а продолжала лезть еще куда-то вверх, под самую крышу. Открыв дверь, я из лестничной тесноты входил в неожиданный простор своего номера, помещенного, о чудо – под настоящий готический свод! Окна, насколько я помню, в комнате не было, разве что совсем уж маленькое окошко, но туалет и душ, как положено, в номере имелись.
Некоторое затруднение возникло утром первого дня, и оно было связано с гостиничным завтраком. Спустившись в ресепшен, и не обнаружив ни сотрудника, ни инструкций, я двинулся на поиски буфета. На втором этаже мне повстречался еще один постоялец, - он старался решить ту же задачу, что и я, но ничего не обнаружил. Наконец, когда я прислушался, то мне показалось, что с самого верха, из-под крыши, доносятся мужские голоса. Поднявшись туда, я обнаружил дверь, ведущую на чердак, где сидели двое мужчин, которых, не будь я в Италии, принял бы за таджиков, а так это, скорее всего, были арабы, и они сказали, что принесут мне завтрак в номер, и завтрак был принесен.
Расположение моего жилища в самом центре Старого города и его средневековый облик облегчили мне задачу погружения в атмосферу Сиены – места, совершенно удивительного даже для Италии, имеющего свой сильный и неповторимый шарм.
Сиена начинается от расположенной в окруженной холмами низине площади дель-Кампо, имеющей слегка вогнутую поверхность. Фасады окружающих ее зданий тоже немного вогнуты, придавая границам площади криволинейный характер, в результате чего она кажется полукруглой с центром окружности, приходящимся на середину фасада главной постройки города - дворца Палаццо-Публико. Площадь, осененная грандиозной стометровой башней Манжиа, необыкновенно красива. Но самый замечательный вид на нее открывается со смотровой площадки башни в солнечный день. Полукруг ее поверхности, как лимонная долька, разделенный на девять секторов, подкрашенных в разные цвета, выглядит, как циферблат солнечных часов, на который Манжиа отбрасывает свою тень. Вид этой огромной площади, одновременно красивой и суровой, совершенно завораживает; у меня он вызывал звуковые галлюцинации: мне слышался конский топот, эхом отдающийся в ее чаше, как слышится в раковине морской прибой.
Интерьеры дворца представляют собой анфилады расписанных фресками залов, среди которых, если говорить о самом главном, запомнился Зал Маппамондо с картинами Симоне Мартини «Маэста» и «Осада Монтемассини»; последняя, с тех пор, как я впервые увидел ее на репродукции, преследовала меня каким-то сладким томлением, и теперь я понял, что это было предчувствие встречи с ее подлинником. И настоящим откровением стала для меня фреска в Комнате Мира работы Амброджо Лоренцетти под названием: «Аллегория хорошего и плохого управления государством», тема которой была так близка мне, бывшему жителю Советского Союза. Сравнивая два изображенных на противоположных стенах образа жизни, я понял: Амброджо Лоренцетти – мой единомышленник.
Еще одним потрясением, на этот раз, неожиданным, стало для меня знакомство с собором Санта-Мария. Зрелище этого грандиозного, белого со штриховкой горизонтальными черными линиями, готического храма, заставляет остановиться перед ним в немом восхищении - вне зависимости от ракурса, в каком он предстает перед тобой, но наилучшая для осмотра точка находится на открытой, окруженной балюстрадой площадке, находящейся наверху фасадной стены, оставшейся от недостроенного дополнения к храму (амбициозная Сиена, пристроив добавочный неф, хотела возвести самый большой христианский храм в мире, но ее планы порушила эпидемия чумы). Отсюда очень выигрышно смотрится великолепный купол, водруженный на высоком барабане, украшенном двумя ярусами колоннад различной высоты, и колокольня, поражающая своим непреодалимым стремлением к небу. Фасад собора, как мне кажется, декорирован избыточно, но интерьер, украшенный строгой черно-белой горизонтальной штриховкой, представляется вершиной художественного вкуса, если не придавать большого значения нарушающим целостность восприятия деталям, например, слишком измельченным в масштабах храма мозаичным панно, покрывающим пол храма. Здесь привлекают: помещенный в розетке витраж Дуччо, скульптуры Донателло, и кессонированный купол, устремленный ввысь, - к свету, исходящему из зенитного окна. Ценнейшее из произведений живописи, созданных для Собора Сиены, - «Маэста» Дуччо - находится не в храме, а помещено в Комнату Дуччо, Святую Святых основанного при церкви еще в XV веке художественного музея. Примыкающие друг к другу картины, каждая из которых могла бы жить своей отдельной жизнью, образуют общую живописную поверхность, единое повествование, из которого слова не выкинешь: это ли не модель Божьего Мира в представлении Дуччо?
Без гениальных творений Дуччо, Амброджио Лоренцетти и Симоне Мартини Сиену себе представить невозможно; она светится их духовным сиянием; благодаря им - она является одной из столиц мировой живописи.
В каком порядке ты бы не ходил по городу, обязательно набредешь на родник Фонтебранда, вблизи которого, по преданию, родилась Святая Катерина Сиенская. У подножья горы, на которой возведен грандиозный мемориальный комплекс «Дом Святой Катерины» (тут мне почему-то вспомнился музей-заповедник в Ульяновске), стоит сложенный из кирпича павильон с тремя арками, под своды которого упрятан источник. Все пространство павильона заполнено бурлящей водой, протекающей справа налево. Правая арка открывает доступ к первой секции источника, где из-под земли бьет родник. Она предназначена для людей. Через вторую арку к воде допускается скот, а третья отведена для стирки. Несмотря на то, что источник бесперебойно функционировал, исправно поставляя чистейшую воду, им почему-то никто по назначению не пользовался: люди и звери воду не пили, да и стиркой никто не занимался – вода утекала совершенно зазря, если не считать того, что она, как это происходит уже многие столетия, продолжала отмерять протекающее через Сиену время.
Вот это ощущение времени, с легким шорохом скользящего над холмами Сиены, и придает этому городу его неповторимую прелесть.
XV. Лукка
Мой следующий приезд в Тоскану состоялся весной 2013 года, и включил Лукку и Ареццо.
Особенностью Лукки является то, что весь старый город заключен внутрь овала, представляющего собой мощное земляное укрепление, полностью сохранившееся до настоящего времени. По возвышающемуся над городом зеленому от травяного покрова крепостному валу проложена замкнутая аллея длиной более 4 км, по которой можно обойти все одиннадцать бастионов и шесть въездных ворот, во всех возможных ракурсах насквозь просматривая Лукку направленными вовнутрь города взглядами. Так, наряду с плотно застроенным городским центром, я обратил внимание на более просторные периферийные улицы, например, улицу Гарибальди, на которой пышно расцвели какие-то ранее мною невиданные деревья. Их ветви вместо листьев были густо покрыты крупными (сантиметров 10-15) нежнорозовыми цветами. Каждый цветок, имевший форму бокала, был, как бокал, ориентирован строго вертикально. «Что это за дерево?» спросил я местного жителя. «Магнолия» - небрежно, с презрением к моей неосведомленности, бросил в ответ итальянец.
Осмотр города я начал с площади Сан-Мартино, на которой стоит одноименный городской Собор. При первом взгляде на его фасад бросается в глаза его сходство с собором пизанским, что и неудивительно – до Пизы отсюда километров тридцать. Но хорошенько присмотревшись, замечаешь существенные отличия. Во-первых, фасад завершается не треугольным фронтоном, как в Пизе, а плоским карнизом, что подчеркивает роль колоннад. Во-вторых, все поверхности между арками колоннад и даже сами колонны здесь, в отличие от более скромных украшений пизанского храма, покрыты тончайшим затейливым резным узором – в кружевном геометрическом и растительном орнаменте угадываются включенные в него очертания зверей и птиц.
Войдя внутрь слабо освещенного храма, я обнаружил слева от центрального прохода восьмигранную часовенку, перед которой, кроме меня, не было ни души. Через решетчатые стены было хорошо видно большое, ярко освещенное, в человеческий рост, распятие. Изготовленная из дерева полихромная фигура Христа несла на себе все признаки наивного искусства, и поэтому меня совершенно не заинтересовала. Я отвернулся и пошел дальше, вглубь храма – меня интересовала картина Гирландайо «Мадонна на троне», помещенная в алтаре.
Лишь придя домой, в номер гостиницы, я узнал из путеводителя, что это было всемирно известное чудотворное распятие – «Святое Лицо», по поводу которого существует множество легенд, которые мне пересказывать недосуг. Чтобы еще раз взглянуть на это распятие другими глазами, я заходил в Собор неоднократно, но всякий раз часовенка и распятие были погружены в глубокий мрак. Господь открывает тебе окошко к себе только один раз, а ты этой возможностью не воспользовался…
В Лукке есть храм, который красотой своего экстерьера затмил собор Сан-Мартино – это церковь Сан-Микеле на Форуме, построенная на том месте, где некогда располагался римский форум. Верхняя, готическая его часть убрана четырьмя ярусами колоннад, причем первый ярус обегает не только фасад, но боковые стены храма; нижняя, романская, тоже украшена высокой колоннадой, но последняя отличается от четырех первых существенной умеренностью декора.
Когда я собрался осмотреть церковный интерьер, путь мне преградила караулившая у двери женщина, одетая налегке, без верхней одежды, сказав тихим голосом: “Confessionale” (закрыто на время службы). «Приду попозже» - подумал я. Вернувшись через три часа, я снова столкнулся в дверях с той же женщиной, и ее “Confessionale”. И вообще, всякий раз, когда я проходил мимо церкви, эта особа стояла в дверях и неизменно отшивала всех, кто пытался войти вовнутрь. Но однажды я оказался на площади Сан-Микеле рано утром, и моей старой знакомой в дверях не оказалось. Дверь была открыта, и я вошел вовнутрь. В церкви было всего два-три человека местных прихожан. Я был единственным туристом. Вдруг откуда-то изнутри вышла та же самая особа. Заметив меня, она была явно расстроена, что не вовремя отлучилась, и поспешно заняла свой пост около двери. Покидая церковь, я не скрывал своего торжества, смерив этого цербера в юбке ироническим взглядом: «Сорвалось у Вас меня не пропустить!»
Вспомнив, что идея посетить Лукку пришла мне на ум, когда я листал альбом «Италия с воздуха», в котором моим вниманием завладела площадь, вырезанная из городской застройки в форме идеального эллипса, я пришел на площадь, построенную на месте бывшего римского амфитеатра, и носящую название Амфитеатро. Фасады стоящих на ней зданий скрупулезно следуют эллиптическому контуру античного сооружения, в результате образовав «амфитеатр наизнанку». Хотя зрелище, которое площадь представляет изнутри, теряет в отчетливости по сравнению с видом с птичьего полета, лежащая в его основе геометрическая идея сохраняет свой эстетический эффект, тем более что многоугольник фортификационных сооружений, в которые заключен Старый город, тоже стремится принять эллиптическую форму. Так, всякий раз, когда я вспоминаю про Лукку, мне приходит на ум эллипс…
Над Луккой витает образ композитора Пуччини. Его музыка мне на память неизвестна, - я не могу заставить ее зазвучать в моей голове, поэтому Пуччини мне представляется в виде щеголя, в развязно-непринужденной позе восседающего перед домом, где он родился, - по крайней мере, так он выглядит на посвященном ему памятнике.
Экзотики городу добавила выставка современного бельгийского художника Дельвуа, которая в мою бытность в Лукке проводилась в одной из городских церквей (см. «Нидерланды и Бельгия»). Здесь были выставлены выполненные из металла артефакты, представляющие собой всевозможные геометрические преобразования, которым можно подвергнуть распятие – замыкание в кольцо, скручивание винтом, и т. п. То есть, заметьте, речь опять шла о геометрии, на этот раз – о геометрии Римановой. Мне показалось, что это неспроста – Лукке интерес к геометрии не чужд.
;
XVI. Ареццо
Первоначальной целью моего приезда в Ареццо был осмотр цикла фресок Пьеро делла Франческо «Легенда о настоящем кресте». Но я знал, что в отличие от других небольших итальянских городов, Ареццо – это не только объект туризма, но и центр большого промышленного района. Я это почувствовал на собственной шкуре, очутившись в роскошном четырехзвездочном отеле, находящемся в промышленной зоне в трех километрах от исторического центра, который мне злонамеренно впарила мой ехидный турагент. Все клиенты отеля, кроме меня, прибыли сюда на своих машинах. За ненадобностью к нему даже не была подведена пешеходная дорожка, а так как я не мог решиться пройти пятьдесят метров, отделявших его вход от тротуара, по высокой - по колено - насквозь мокрой траве газона, то мне приходилось идти длинными, петляющими среди низкорослых построек автомобильными подъездными путями, в которых я все время путался, рискуя заблудиться. Местный автобус ходил с 9 до 18 с полуторачасовым интервалом, поэтому я ходил в город пешком, дефилируя мимо десятка пустовавших в межсезонье гостиниц, и злобно проклиная свою турагентшу.
Сразу по приезде, чтобы увидеть вожделенные фрески, я направился к церкви Сан-Франческо в состоянии сильной тревоги, так как, сделав из Москвы предварительный телефонный заказ, просчитался с датой, и время моего сеанса уже миновало. Но здесь мне, наконец, повезло – мне продали билет в порядке живой очереди, и я был допущен в аскетически простое, с почти голыми стенами, пространство базилики, и прошел в абсиду, чьи стены расписаны Пьеро делла Франческа.
Первым впечатлением было восхищенное удивление – роспись, знакомая фрагментарно – по репродукциям в альбоме – впервые предстала, как единое целое – в виде огромного ренессансного комикса. По мере того, как я всматривался в отдельные сюжеты, меня охватывала радость узнавания того, что было мною уже многократно видено, но этот этап был пройден очень быстро, сменившись интенцией заинтересованного всматривания, направленного на проникновение в представленные сюжеты, даже попытками вхождения в изображенное на фресках пространство.
Неважно, что на них изображается давно ушедшая эпоха, – всматриваясь в лица персонажей и композицию картин, понимаешь, что для современников художника изображение было столь же условным, как и для тебя, но, тем не менее, то, что они видели на фреске, они воспринимали, как абсолютную истину; опыт веков, разделяющих их и меня, - опыт, породивший все разъедающий скепсис, - им еще был незнаком. И если тебе удастся, хоть на мгновенье забыть обо всем, кроме того, что ты видишь на фреске, где отразился опыт всех предшествовавших ее созданию веков, ты можешь перенестись во время Пьеро делла Франческа, - благо, что находишься на том же самом месте – в базилике Сан Франческо в Ареццо. Но, даже если такой трансфер тебе осуществить не удастся, при попытке погружения в картину ты сможешь изменившимся взором впитать в себя богатую нежнейшими оттенками палитру и тончайшее кьяроскуро, которые свойственны только Пьеро дела Франческа, и больше никому.
Недалеко от Базилики – на Корсо-Италия, находится еще одна достопримечательность Ареццо – романская церковь Пьеве-ди-Санта-Мария. Ее фасад убран четырьмя ярусами колоннад, причем, при их одинаковой ширине количество колонн в ярусах снизу вверх составляет: 6, 12, 24 и 32. Фасад завершается плоским прямоугольным фронтоном. Величественный экстерьер храма завершается высокой строгой колокольней прямоугольного сечения, как бы из-под руки по-хозяйски оглядывающей окрестности.
Согласно моим первоначальным планам, из Ареццо я должен был совершить однодневную поездку в Урбино, родной город Рафаэля, но от этого намерения пришлось отказаться, так как по выходным дням (а меня угораздило приехать в Ареццо на Пасху), автобусы в Урбино не ходят. Ехать туда на такси было слишком дорого (300 € в оба конца), и пришлось мне обойтись без Рафаэля, тем более, что не очень-то и хотелось – я уже признавался в нелюбви к нему. Поэтому освободившийся день я посвятил скрупулезному обследованию Ареццо.
Я посетил необыкновенно выразительную в своем минимализме готическую церковь Сан-Доменико, в алтаре которой стоит распятие Чимабуэ – и больше ничего говорить не нужно, ибо им уже сказано все.
Я посетил собор Сан-Пьетро, чтобы увидеть фреску Пьеро делла Франческо, изображающую Марию Магдалину – хоть она и надела на голову причитающийся по чину нимб, святости в ней я что-то не приметил.
Я побывал в музее «Дом Вазари», но и его архитектура, и представленная в нем живопись, в том числе написанная хозяином, оставили впечатление посредственности. Вазари правильно выбрал себе специальность – если Бог тебя не наделил талантом художника, - иди в искусствоведы.
Я долго разыскивал церковь Санта-Мария-делле-Грацие – она оказалась далеко за пределами Старого города, внедрившись в застроенный многоэтажными зданиями современный жилой район. Очень меня растрогавшее желание местных жителей помочь мне, пожилому иностранцу, в моих трудных поисках, слишком явно упиралось в незнание своего города, - прямо, как у нас. Но, тем не менее, я церковь нашел, и она меня порадовала очаровательной ажурной аркадой, скрывшей за собою фасад.
Я проявил верх добросовестности, посетив Петрарковские места: необыкновенно претенциозный мраморный памятник, поставленный в сквере перед крепостью Медичи, и музей «Дом Петрарки», построенный на фундаменте здания, в котором по преданию родился поэт. В музее экспонируется библиотека книг Петрарки, изданных во всем мире за все прошедшие века. Уложенные в теряющиеся в перспективе полок ряды, корешки бесчисленных томов зримо представляют массивы истекшего времени.
Наконец, несмотря на мое равнодушие к археологии, я посетил Археологический музей, расположенный на месте римского амфитеатра, и включившего в свой состав его остатки. Среди богатого собрания римских древностей – похоже, что в Италии, где ни копни, – найдешь какой-нибудь античный предмет, мое внимание привлекла презабавная металлическая статуэтка – амулет против импотенции – карлик, но вот с таким…! Оказалось, что современные изделия, которые я принимал за рядовую порнографическую продукцию, - всего лишь дешевые копии античных оригиналов.
Я ходил по городу до темноты, хотя погода была никудышная. Мало того, что было довольно холодно; время от времени налетал шквалистый ветер, сопровождавшийся проливным дождем. Осмотрев в Старом городе очередную церковь, я остановился в дверном проеме, не решаясь выйти под льющий, как из ведра, дождь. В это время из церкви вышел старик, и что-то мне сказал. Я его переспросил по-английски. В ответ он замотал головой. Тогда, тщательно подбирая слова, я начал ему по-итальянски объяснять, что этому языку только еще обучаюсь, причем начал не с разговорного языка, а учусь читать, и мои успехи еще очень скромные. Старик внимательно и терпеливо меня выслушал, глядя куда-то вдаль своими выцветшими от возраста глазами, потом с грустью повторил: “Io chiudo la chiesa” . На этот раз я его понял и расхохотался над своим знанием итальянского. Извинившись перед этим сверхтактичным итальянцем, раскрыв зонт, я ринулся под ливень.
Приехав в Тоскану не в туристический сезон, и имея свободное время, я получил шанс увидеть, как выглядит жизнь в настоящей, не туристической Италии, ибо Ареццо - это, по существу, итальянская глубинка. Конечно, мои возможности были ограничены улицей, но кое-что можно было увидеть даже там. Например, я заметил, что итальянцы в своей массе блюдут семейные ценности. В пасхальные дни в результате, подчас, дальних поездок через всю страну, а может быть, даже из-за границы, семьи воссоединяются, и можно видеть, как большой и разновозрастной группой, включающей три, а то и четыре поколения, семья идет…нет, не в церковь, - так как в церквах народу совсем немного, а в ресторан.
Кроме того, в Ареццо я подвел итоги некоторых своих других итальянских наблюдений, как то: итальянцы всегда, а не только в праздники, ходят в новой одежде, на которой нет ни малейших признаков износа, не говоря уж о том, что она в обязательном порядке вычищена и выглажена. Это правило распространяется даже на нищих, сидящих у входа в каждую церковь, хотя они даже не итальянцы, а цыгане из Румынии.
В результате я стал бросать неодобрительные взгляды на свою видавшую виды куртку, которая на Родине смотрелась нормально, а здесь была совершенно неуместна, особенно в моем шикарном отеле.
Итак, получив в Ареццо шанс не торопясь осмотреться, обратив внимание, в том числе, и на себя, я начал сомневаться в собственной европейскости, по крайней мере, в том, что касается моих внешних проявлений.
XVII. Ассизи
Находясь между Лацио и Тосканой, Умбрия не укладывалась ни в одно из моих путешествий по Италии. Можно было бы вполне без нее обойтись, если бы не фрески Джотто в базилике Санто-Франческо в Ассизи. Не увидев его главного произведения, я не мог бы себе составить сколько-нибудь цельное представление о Джотто, а без последнего картина Италии неполна. Поэтому я решил совершить однодневный набег на Ассизи из Сиены.
Большая часть дня прошла в пути, и ее можно было бы считать потерянной, если бы не кратковременное знакомство с Марко. В Перудже в наш вагон загрузились десятка полтора студентов местного университета, и двое из них сели рядом со мной. Прислушиваясь к их разговору, я узнал, что один из студентов, высокий курчавый брюнет, изучает русский и испанский языки. Объявив о своем происхождении, я предложил своему спутнику потренироваться в изучаемом предмете. Студента звали Марко, он ехал домой, в Сполетто, и был рад воспользоваться возможностью побеседовать с настоящим русским. Говорил он очень хорошим литературным языком, без акцента, но иногда ему приходилось подбирать слова, что замедляло речь, и вносило в нее оттенок неуверенности. Я, в свою очередь, признался, что учу итальянский, и позволял себе время от времени вставлять в речь итальянскую фразу. О себе Марко говорил мало, только жаловался, что русский дается ему с трудом – не то, что испанский. «Очень трудно разобраться с русскими глаголами: «идти», «ходить», «приходить»». «Так у вас, в итальянском, тоже “andare”, “venire”» -возражал я. В основном же я отвечал на многочисленные вопросы Марко о России, к которой он проявил большой интерес. Я его уверил, что моя Родина – это прекрасная страна, которую вечно мучает одна проклятая проблема – “governo cattivo” (я применил итальянские слова, так как перед моим внутренним взором вдруг возникла виденная в Сиене фреска Амброджо Лоренцетти). Когда поезд подходил к Ассизи, мы с Марко тепло распрощались – ему нужно было ехать дальше. Он испытывал явное облегчение – беседа на иностранном языке всегда утомительна, но тест на качество обучения он выдержал. В лице Марко входящее во взрослую жизнь поколение итальянцев выглядело весьма привлекательно.
Учитывая, что день уже перевалил за половину, на знакомство с Ассизи у меня было всего два часа, но их хватило на то, чтобы осмотреть потрясающую Базилику-ди-Сан-Франческо, которая еще при подъезде к городу захватывает взор своей выходящей на шоссе монументальной, испещренной вереницами аркад, стеной, над которой возвышаются прямоугольный силуэт колокольни и треугольный фронтон центрального нефа. А когда, спешившись и поднявшись по лестнице, я вошел в огромный внутренний двор, окруженный колоннадами идущих вдоль стен галерей, Базилика предстала мне повернутой «в полуанфас», и это было фантастическое в своей красоте зрелище. Подойдя к храму, я остановился перед входом в Нижнюю церковь, но я знал, что мне нужно в Верхнюю. Необыкновенно суровая монахиня, сидевшая за окошком справочного бюро, взглядом указала мне на лестницу, по которой я поднялся на площадку, с которой вошел под готические своды Верхней церкви, стены которой несут на себе росписи, в 15 картинах изображающие житие Франциска Ассизского.
Каждую из фресок можно рассматривать бесконечно – таково наслаждение, даруемое рисунком и цветовой гаммой гениального произведения, но я не давал себе сильно отвлечься от своей главной цели – сравнить эти фрески с росписями Капелла-дегла-Скровеньи, чей след еще хранился в моей памяти. К какому выводу я пришел? Пришлось согласиться с мнением экспертов, что падуанская роспись выполнена с большим мастерством, чем ассизская, что она эстетически совершеннее. Но образы ассизских фресок обладают большей убедительностью, - они в большей мере укоренены в Бытии, чем вознесенные в царство мечты фрески Капелла-дегла-Скровеньи. Если перед падуанскими росписями тебя охватывает чувство беспричинной радости, перед Ассизким циклом испытываешь духовное потрясение в связи с их глубиной. Поэтому именно последний я считаю вершиной творчества Джотто.
На Нижнюю церковь у меня осталось совсем немного времени, и почти все оно ушло на две забредшие туда фрески Джотто, а все остальное я лишь пробежал глазами. «А где же портрет Франциска Ассизского работы Чимабуэ?» - подумал я с тревогой, вспомнив виденную мною в прошлом весьма известную репродукцию. Оглядевшись в поисках помощи, я заметил солидного, полного, пожилого карабинери, и спросил его о местонахождении портрета святого. «Сейчас я вам его покажу» - вежливо ответил полицейский, и отвел меня в противоположный конец храма – фреска Чимабуэ, изображающая Богоматерь на троне, располагается на стене, обращенной к алтарю, а маленькая фигурка Франциска поместилась на ее периферии – на самом краю, рядом с углом, и было не удивительно, что я ее не заметил. Тем более что этот скромнейший из святых был не только бос и одет в рубище, но и взгляд имел настолько человеческий, что его лик затерялся среди лиц прихожан.
XVIII. Болонья
В Болонье мне повезло остановиться в старой, построенной в XIX веке, гостинице «Палаче Чентро», расположенной в самом центре города, на Виа-Монте-Граппа. По широкой лестнице я поднимался на второй этаж, выходя в длинный, гулкий коридор с высоким потолком, ширина которого – с небольшую улицу. С обеих сторон в коридор выходили двустворчатые двери многочисленных номеров. Подойдя к своему номеру, я вставлял ключ в замочную скважину – это был настоящий ключ круглого сечения, с бородкой на одном конце и эллиптическим колечком – другой. С удовольствием я проворачивал ключ, ощущая сопротивление замка и прислушиваясь к легкому скрежету, с которым он нехотя мне поддавался. Открыв дверь и включив свет, я оказывался в просторном, тускловато освещенном номере. На полу лежали потертые ковровые дорожки; высокое окно было завешано темно-красными бархатными портьерами, в огромном потускневшем зеркале, казалось, стояли тени прошедших полутораста лет. Жаль только, что кровати были деревянные, а не железные, с шишечками. Это было настоящее человеческое жилище, а не комфортабельный безликий стандартный гостиничный блок, в котором чувствуешь себя продуктом, расфасованным в удобную и гигиеничную упаковку.
Болонья тоже радует глаз своей очевидной старомодностью. Весь город застроен старыми четырех- пятиэтажными домами, выкрашенными в розовато-оранжевый цвет; вдоль большинства улиц проходят просторные, с аркадами на круглых колоннах, галереи. Стены Палаццо-Коммунале, Палаццо-Подеста и базилики Сан-Петронио, окружающих центральную площадь Маджоре, тоже имеют красноватый оттенок. Всем находящимся в центре города палаццо придан вид крепостей: они весьма монументальны и снабжены башнями и зубцами «ласточкин хвост»; в этом отношении особенно примечателен дворец Палаццо-Аккурсио, выглядящий с улицы Виа-Уго-Басси, как неприступный замок. В готическом соборе Сан-Петронио меня заинтересовала необычная, ранее не виданная деталь: одно из сдвоенных, разделенных колонной окон, было размещено так, что каждая из его половинок расположилось на одной из сошедшихся под прямым углом стен, а разделительная колонна оказалась на углу. При этом готический архивольт этого углового окна принял необычный, весьма причудливый вид.
Но подлинной диковиной Болоньи являются стоящие в ее центре трогательно склонившиеся друг к другу как бы в поисках взаимной поддержки, башни: худая и длинная Азинелли и короткая полноватая Гаризенда. Их внешний вид суров, но поза выразительна. Поднявшись на Торре-Азинелли, и окинув взглядом город, я понял, почему Болонью называют красной – к розовато-оранжевому цвету стен ее домов добавился красновато-коричневый цвет черепичных крыш, так, что вся она видится красно-оранжевой равниной; лишь к Запада к городу подступили пологие зеленые холмы, на вершине одного из которых высился силуэт церкви Сан Лука, и на этот холм я решил непременно взойти.
Обходя улица за улицей весь Старый город, я вскоре обнаружил, что чуть ли не половину его составляет территория старейшего в Европе университета, являющегося источником, откуда на мировое образовательное сообщество нисходит радостно приветствуемая одними и яростно отвергаемая другими реформа, называемая «Болонский Процесс». Для эпицентра столь грандиозного катаклизма Болонский университет внешне выглядит довольно скромно: он распространился на несколько кварталов старинных зданий, многие из которых были выстроены для совсем других целей. Обилие в городе студентов заметно снижает средний возраст его населения, придавая уличной толпе множество симпатичных черт: интеллигентность, живость, оптимизм, общительность, склонность к радости и веселью.
В Болонье родился и прожил всю жизнь выдающийся художник Джорджо Моранди, произведения которого собраны в музее его имени. Самое полное собрание его метафизических натюрмортов навевает на посетителя музея настроение светлой грусти, вызванной эфемерностью Бытия, с таким мастерством внедряемой художником в души зрителей его картин.
Апофеозом моего пребывания в Болонье стал подъем на высшую точку местности - гору Колле-делла-Гуардия (289 метров), где располагается Святилище Сан-Лука. Наверху располагается одноименная церковь, но главный интерес представляет сам процесс восхождения, который для местных жителей играет роль если не паломничества, то привычного физического упражнения. Почти от самого центра города вдоль дороги на гору идет крытая галерея. По дороге к Святилищу ходят частые автобусы, но ими мало кто пользуется, предпочитая велосипедную или пешую прогулку.
За время моего подъема меня обогнали полтора десятка молодых женщин. Я старался не отставать, мобилизовав все свои силы, но эти длинноногие латинянки шутя оставляли меня позади, причем некоторые не шли шагом, а бежали в гору трусцой.
Стоит только войти в парк какого-нибудь итальянского города, или оказаться в достаточно тихом пригороде, перед тобой обязательно замаячит силуэт молодой женщины в обтягивающих ноги черных рейтузах, занимающейся джоглингом – итальянки спортивны. Имея для наблюдения такой обширный материал, я даже сделал некоторые обобщения: ноги современных итальянских женщин – стройные и длинные, но слишком тонкие, и, сравнивая их с вечными образцами – ножками Сильваны Пампанини или Софии Лорен – приходишь к выводу, что это – недостаток.
С вершины Коло-делла-Гуардия Болонья, рассматриваемая через легкую дымку, уже не казалась красной, вызванные этим цветом раздражение и подсознательная тревога угасли, и я принял Болонью в свое сердце.
XIX. Равенна
Историческая часть Равенны представляет собой тихий город с малоэтажной застройкой, в которую, как оазисы, вкраплены фрагменты римского города V-VI веков н. э. Чудом сохранившиеся с тех времен постройки культового назначения пленяют глаз необычной простотой своих архитектурных форм: это параллелепипеды, шестигранные призмы и цилиндры круглого или эллиптического сечения; их внешний декор минимален. Кажется, что это сделано преднамеренно, чтобы составить контраст храмовым интерьерам, обильно украшенным византийскими мозаиками, по количеству и качеству которых Равенна не знает себе равных.
Значительная часть мозаичного покрытия служит целям орнаментального украшения храма. На его сводах оно изображает звездное небо; на стенах преобладает зеленый цвет лугов, служащий фоном для растительного орнамента и изображения животных и птиц. Но это лишь антураж; внимание посетителя тотчас же притягивается к ряду узловых фрагментов мозаики, где разыгрываются сюжеты из Священного Писания.
Для византийских мозаик характерно весьма условное изображение происходящих в них событий: их действующие лица выстраиваются в один ряд на переднем плане, как актеры, вызванные к рампе аплодисментами зрителей, и смотрят вам в лицо своими огромными, на выкате, глазами, и этот взгляд вас гипнотизирует, не позволяя оторваться от созерцания мозаики. По этой причине византийские мозаики, как кажется, наделены какой-то мистической силой, не говоря уж о мощнейшем эстетическом воздействии, связанном с замечательной упругостью линий рисунка и изысканной цветовой палитрой. Мне кажется, что успех художников Ар-Нуво начала XX века заключался в том, что им удалось заново открыть эстетику византийских мозаик.
Недостаток соответствующего образования не позволяет мне дальше углубиться в эту тему. Скажу лишь, что равеннскими мозаиками я был очарован окончательно и бесповоротно.
Следует особо упомянуть базилику Сан-Апполинаре, находящуюся в Классе, который некогда был портовым пригородом Равенны. Это – самая поздняя постройка рассматриваемого периода, датированная IX веком. Три века, прошедшие со времени сооружения более ранних храмов Равенны, довели равеннский стиль до совершенства: ни в одном из них не была достигнуто столь полное стилистическое единство архитектуры интерьера и его мозаичного декора. Малонаселенная, даже минималистичная композиция мозаики великолепно сочетается с огромным объемом храма и простотой его архитектурного решения.
Своим восхищением храмом в Классе мне хотелось с кем-нибудь поделиться, и я нашел отличных собеседников в американской чете из Сиэттла, штат Вашингтон, лет на десять моложе меня, и с ними разговорился. Следует отметить, что по моим наблюдениям, американцы, как нация, отличаются большим талантом непринужденного общения, умея показать интерес к своему собеседнику и демонстрируя готовность поделится сведениями о себе. С Тимоти (так звали мужа) у нас совпали профессии (он оказался инженером-электронщиком), интересы (они с женой любили путешествовать) и во многом - вкусы. Я рассказал о том, что побывал как на Восточном, так на Западном побережьях США, поделился своими впечатлениями о Калифорнии, вспомнил Бодрийяра, назвавшего Америку страной воплощенной утопии. «Ну, нет» - с негодованием возразил Тимоти, но развивать эту тему не стал. С Мэри (женой Тимоти) мы нашли общее в том, что она, как и я, принялась за изучение итальянского языка. «Мэри в совершенстве владеет французским, и это ей помогает в освоении итальянского» - с гордостью сказал Тимоти. Меня подмывало перейти на французский, но из-за страха оскандалиться от такой попытки себя удержал.
На остановке, где мы ждали автобуса до Равенны, к нам присоединилась итальянская знакомая Тимоти и Мэри, и возник общий разговор о привлекательности отдельных регионов Италии для познавательного туризма. «Не забывайте про Марке» - темпераментно убеждала нас итальянка – «Это почти так же увлекательно, как посещение Сицилии». «Но, как я понимаю, Сицилия – это уже не совсем Италия» - возразил я. «Это Африка!» - с откровенным сарказмом произнесла моя итальянская собеседница. Ужаснувшись от мысли, что я оскорбил патриотические чувства, я сказал с упором: «Если я доживу до следующей поездки в Италию, то она будет в Сицилию» Оживленный разговор продолжился и в автобусе до самого момента, когда мне было пора выходить. Под конец осмелев, чтобы показать Мэри, что и мне французский не чужд, я попрощался с американцами словами: “Bon voyage!”
В Равенну эмигрировал и в ней скончался Данте. Рядом с его могилой, над которой возведен облицованный мрамором павильон, в монастырских помещениях располагается посвященный ему музей. В нем выставлены некоторые связанные с опальным поэтом реликвии, но большую часть экспозиции составляют современные стенные росписи, служащие иллюстрациями к «Божественной комедии». Исполнитель не поскупился на черную и алую краски. Адские мучения были на стенописи показаны с большим реализмом и отдавали садизмом. В качестве экскурсовода выступал монах, одетый в рясу, подпоясанную веревкой, - крупный и необыкновенно энергичный детина с густой черной бородой. Прислушавшись к его громкой сочной речи, я понял, что он просто пересказывает поэму. Судя по интересу, проявляемому посетителями к его повествованию, а это были сплошь итальянцы, и по задаваемым ими вопросам, с сюжетом «Божественной комедии» они знакомились впервые, что, конечно же, крайне прискорбно.
Не желая оставаться в стороне от общего ажиотажа, я составил итальянскую фразу, с которой обратился к монаху: “Non voglio andare a inferno!” Обрадовавшись моему обращению, монах обрушил на меня целый поток оживленной и сочувственной речи, требуя от меня какой-то реакции. Но, вскоре поняв, что в сказанной фразе я исчерпал все свои познания в итальянском, он потерял ко мне всякий интерес, и дальше не обращал на меня никакого внимания. Этого я снести не мог, и быстренько покинул музей.
Как и в большинстве итальянских городов, в Равенне есть немало интересных памятников эпохи Ренессанса, но все они меркнут по сравнению с церквами ранних веков христианства с их уникальными мозаиками.
И для меня понятие «византийская мозаика» останется навсегда привязанным к Равенне, расположенной на плоской, ничем не примечательной равнине, к точке, стоящей на карте рядом с Адриатическим морем, чье близкое присутствие, хотя оно и остается невидимым, находясь в городе, ощущаешь интуитивно.
XX. Турин
Вспоминая свое трехдневное пребывание в Турине, я развертываю его в виде прогулки по петляющему через весь город непрерывному маршруту, и так же его вам опишу.
Выйдя из гостиницы «Дипломатико», что расположена в двух шагах от железнодорожной станции Суза, на которой я выгрузился из поезда, пришедшего из аэропорта, я по улице Ч;рная (именно е, а не ё) направился к центру. Шел мелкий нудный дождь. Вскоре я вышел на обширную, вытянувшуюся с Юга на Север, площадь Сольферино. На одном ее конце, напротив здания, в котором сразу узнаешь театр, но не сразу, что это - театр Альфиери, располагается ардекошный фонтан Ангелика, а на другом – памятник Фердинанду, герцогу Генуэзскому, изваянному в момент прославившей его битвы. Уже и конь под ним пал, а он все еще героически размахивает саблей!
Отсюда прямая красивая улица Пьетро-Микка выводит на центральную площадь Кастелло, посередине которой стоит Палаццо-Мадама – настоящий двуликий Янус. С Запада – это неоклассический дворец; с Востока – средневековая крепость. В этом дворце, в Музее Древнего Искусства, хранится Часослов герцога Беррийского, но я в музей не попал, и что, теперь вешаться что ли?
С площади Кастелло легко, как в заблуждение, впадаешь в площадь Реале, на которой, как легко догадаться, стоит Палаццо Реале - или Королевский дворец Савойской династии. Отстояв очередь, я осмотрел сильно разрекламированные дворцовые интерьеры, но неумеренная барочная роскошь, - блеск многопудовой позолоты на фоне бордового бархата драпировок, меня не впечатлила – всякая избыточность утомляет.
Свернув налево, а потом направо, я вышел к Собору Сан Джованни, над которым высился сразу бросившийся в глаза забранный в строительные леса купол часовни делле-Синдони, вознесенный над городом, как зримый символ хранимой под ним Плащаницы. Как раз она-то меня и влекла, и едва войдя под своды Собора, я направился на поиски этой святыни, по преданию сохранившей следы Тела Христа. И я ее нашел: в герметичном саркофаге, чьи стенки изготовлены из пуленепробиваемого стекла, - на ложе из пурпурного бархата у всех на виду водружен железный ларец, в котором в свернутом состоянии лежит эта главная реликвия христианства. И хотя Лик Христов, отпечатавшийся на Плащанице, посетителю не виден, ларец фотографировать запрещено, - на него распространяется святость содержимого. Я постоял у саркофага несколько минут, но моя погрязшая в безверии душа не испытала ни малейшего трепета, пребывая в равнодушии, как будто стоял я не перед Туринской Плащаницей в соборе Сан-Джиованни, а всего лишь перед мумией в мавзолее Ленина, и тогда я окончательно понял, что мне спасения нет.
Выйдя из Собора, я направился к находящейся неподалеку Порта-Палатина – остаткам римских ворот, в I в. н. э.; отсюда можно было выйти на дорогу, соединявшую Турин с Павией и Пьяченцей. Римские ворота внушили мне уважение, но вот копию статуи Августа здесь поставили напрасно – при римлянах ее здесь наверняка не стояло. Вернувшись на площадь Кастелло, и двинувшись по направлению к реке, я обошел по контуру ультрасовременное постмодернистское здание оперы – Театро-Реджио, - имеющее в плане очертания женского торса (или это мне показалось). Продолжив путь по улице Джузеппе Верди, и свернув на улицу Монтебелло, я надолго застыл перед главной достопримечательностью Турина – башней Моле-Антониеллане, названной именем ее создателя - архитектора Атонелли. Что она мне напомнила? Представьте себе, что центральную часть здания петербургского Адмиралтейства деформировали вот так: то, что находится выше колоннады – вытянули в высоту, а колоннаду и то, что лежит ниже ее – растянули в ширину. В результате получилось сооружение высотой 167 метров с уникальным силуэтом, который и позволил реализовать этот амбициозный и дорогущий проекта, ибо он стал символом Турина .
Как большой любитель кинематографа, я отвел на знакомство с расположенным в Моле-Антониеллане Музеем Кино целых полдня, но и их не хватило. Музейная экспозиция поделена на 5 уровней. Нижний уровень повествует о предыстории кино. Четыре остальных уровня, размещенные в грандиозном пространстве под куполом здания, показывают кино, как волшебное царство, где невидимое можно сделать видимым, в котором можно реализовать любую фантазию, сделать возможным невозможное, словом – сотворить, что угодно. Сразу стало ясно, что к формированию концепции музея приложил руку выдающийся фантазер английский кинорежиссер Питер Гринуэй. Самый большой интерес у меня вызвали произведения видеарта, смонтированные из фрагментов кинофильмов всех времен и народов. Несколько таких работ одновременно демонстрируются на двух гигантских экранах, расположенных в главном, подкупольном зале.
Задуманное, как конфессиональное сооружение, Моле-Антониеллано больше ста лет дожидалось возможности выполнить свое предназначение, пока, наконец, не стало Храмом Кино поистине мирового значения.
Вооружившись ясным представлением планировки центральной части города, обретенным на смотровой площадке Моле-Антониеллано, я продолжил свой маршрут. Выйдя из Музея Кино на улицу Монтебелло, я дошел по ней до пересечения с улицей По, и свернул налево, в конечном итоге дойдя до площади Витторио Венето. На ней доминирует великолепное зрелище смоделированной под римский Пантеон неоклассической церкви Гран-Мадре-ди-Дио (т. е. Богоматери), стоящей на небольшом возвышении, на противоположном берегу По у подножья горы Капуччини.
Повернув назад, и по улице Принчипе-Амадео дойдя до очень величественного, выделяющегося своими кирпичными барочными фасадами Палаццо-Кариньяно, я заодно с расположенном напротив Египетским Музеем (не люблю Древний Египет, - место, где создавались основы тоталитаризма), проигнорировал и размещенный во дворце Национальный Музей Рисорджименто.
Я направился на площадь Сан Карло, которая меня восхитила двумя церковными фасадами, стоящими по обе стороны вытекающей из нее улицы Виа-Рома, размеры которых одинаковы и очертания схожи, но отличающимися в их архитектурном убранстве. Они как бы предлагают зрителю поучаствовать в игре: «Кто найдет максимальное число отличий в нашем внешнем декоре?» По прямой, по всей своей длине украшенной двумя симметричными просторными аркадами, поддерживаемыми парными гранитными колоннами, улице Виа-Рома, я вышел на площадь Карло-Феличе, к вокзалу Порте-Нуове.
Отсюда я хотел отправиться в Линготто, знаковое место Турина, чье название всегда ассоциировалось с одним из главных символов не только Турина, но и всей Италии – концерном Фиат. (Весной 2013 года еще трудно было предположить, что через полтора года Фиат скурвится и продастся американцам).
Посоветовавшись с местными жителями, которые, как это нередко случается, оказались выходцами из России, я отправился в Линготто на метро. Первое, что я там посетил, была Пинакотека Джованни и Марелла Аньелли, где экспонируется собрание живописи, принадлежащее бывшим собственникам концерна Фиат. Против ожиданий, в экспозиции, разместившейся в четырех небольших залах, оказалось всего полтора десятка картин, правда, очень высокого качества. Особенно меня впечатлила картина итальянского футуриста Джакомо Балла, репродукций которой мне еще никогда видеть не доводилось. Когда я поделился своими восторгами со смотрительницей, интеллигентной молодой женщиной, она мне подтвердила, что это полотно является гордостью коллекции. (Я на чем-то записал название картины, но, разгильдяй, забыл на чем! О чем была картина, я тоже не помню, но написана она очень здорово!)
Отсюда я направился на поиски знаменитого бетонного пандуса, построенного для концерна Фиат архитектором Ле Корбюзье, но, заблудившись в промышленной зоне, в этих поисках не преуспел, и, махнув рукой, отправился в Музей Автомобиля, размещенный в огромном современном здании – подлинном шедевре постмодернизма.
Туринский автомобильный музей отличается от других аналогичных музеев, например, Брюссельского, тем, что в основу его концепции положена идея о глубокой связи автомобильного дизайна не только с прикладным, но и Большим искусством. В частности, музею принадлежит целая коллекция произведений современного искусства, в основу которых положен корпус автомобиля. И вообще, музейная экспозиция отличается необыкновенной зрелищностью – это настоящее пиршество для глаза.
Обратный путь от автомобильного музея я проложил через Парко-деи-Валентино, раскинувшийся на правом берегу самой итальянской реки - По. Отсюда я мог полюбоваться ее высоким левым берегом, на склоне которого на фоне зеленых рощ стоят многочисленные красивые виллы. Справа одно за другим в поле моего зрения попадали сооружения Борго-Медиевале, имитирующие средневековые замки и церкви, построенные в конце XIX века для Всемирной выставки. Нужно отметить, что новодел этот был изготовлен с большим вкусом и хорошим знанием средневековой архитектуры.
Дойдя до Понте-Умберто I, я по нему перешел на противоположный берег По. Между тем погода улучшилась: дождь прекратился, облачность рассеялась, из-за облаков стало проглядывать Солнце, и сам Бог велел взобраться на гору Капуччино, названную так не в честь кофе, как вы бы могли подумать, а в связи с тем, что на ней стоит монастырь братства капуцинов. Со смотровой площадки можно было охватить взглядом весь город. На переднем плане взгляд неизменно притягивался фантастическим силуэтом Моле-Антониеллано; на заднем плане доминировали вылезшие из облачности заснеженные вершины Альп; - как все-таки прекрасна Италия, прекрасна всегда и везде!
Повернув голову направо, я с разочарованием убедился, что высота горы Капуччино совсем невелика, что весть горизонт занимает огромная зеленая горища, на вершине которой стоит церковь. «Суперга» - догадался я – «сегодня я совершу на нее восхождение». Но, прежде чем приступить к этому волнующему делу, я должен был выполнить еще один пункт обязательной программы – посетить виллу Регина, находящуюся тут же, на горе Капуччино. Но когда я подошел к ее воротам, оказалось, что сегодня – выходной день. Поэтому ее достопримечательность – изумительной красоты парковую лестницу, соединяющую между собой террасы с расположенными на них овальной формы прудами, на которые выходят уютные гроты, приходилось рассматривать через прутья изгороди, и это была далеко не лучшая точка обзора. Так, с грехом пополам выполнив задание, я берегом реки двинулся по направлению к Суперге. Быстрым шагом дошагав до Пьяцца-Модена, что потребовало минут сорок, я с места в карьер ринулся по дороге, на которой стоял указатель «на Супергу». Через пятнадцать минут хода дорога вышла в сильно пересеченную сельскую местность: поля, рощи, глубокие овраги, и круто виляя, стала забираться наверх, к подножью горы, на вершине которой маячила церковь. Казалось, что до горы – рукой подать, но поднявшись на очередной холм, я обнаруживал очередной распадок, огибая который, чтобы в него не спускаться, дорога продолжала подъем. Но сколько я ни шел, и гора, и церковь, нисколько не приближаясь, продолжали, казалось, стоять на том же расстоянии, лишь перемещаясь в разные стороны горизонта. Между тем, облачность совсем рассеялась, Солнце начало припекать, и от быстрой ходьбы в гору мне стало так жарко, что пришлось раздеться до пояса, и нести свою одежду в руках, так как в сумку она не помещалась. К счастью, транспорта на дороге почти не было, но меня обогнал местный автобус, из окон которого на меня с любопытством поглядывали пассажиры. Мысль о том, чтобы остановить автобус и в него попроситься, пришла мне в голову, когда он уже скрылся из виду, и я продолжил путь, наддав шагу, так как церковь все никак не желала приближаться. Несколько раз дорога пересекала железнодорожные пути, и я сетовал, что поезда по ней не ходят, а то – насколько было бы приятнее ехать, а не идти.
По прошествии почти двух часов я, весь в мыле, наконец, подошел к огромной барочной церкви Суперга, и мобилизовал последние силы, чтобы ее осмотреть. Но когда я вышел на смотровую площадку, от открывшегося мне вида усталость сняло, как рукой. Пейзаж, по сравнению с тем, что я видел с горы Капуччино, предстал как бы в инвертированном виде: Турин сильно отдалился - на его темной поверхности я не смог найти даже Мола-Атониеллано; узнавалась лишь серебристая излучина реки По. В то же время Альпы, казалось, приблизились вплотную – до них было рукой подать. Это был пейзаж несказанной красоты!
Отдохнув, я все же решил ехать обратно на автобусе, и спросил у кассира музея Суперга, где находится автобусная остановка. «Автобус останавливается на площади перед церковью, а тропинка к станции местного поезда отходит вправо от дороги сразу после киоска. «Так здесь ходит поезд?» - воскликнул я в изумлении. «Да, раз в полчаса» ответил кассир. Теперь мне стали понятны недоуменные взгляды пассажиров обогнавшего меня автобуса.
Спустившись к железнодорожной станции, я сел на поезд, похожий на обыкновенный трамвай. Дорога до Пьяцца-Модена заняла всего десять минут…
Здесь я сел на автобус, но, не доехав до центра, сошел на Виа-Маурицио, и по ней вышел на площадь Республики, на которой размещается обширный базар, - так сказать, «Туринский Черкизон», - но мне он был без надобности; по Виа-Регина-Маргерита я двинулся дальше – к церкви Санта-Мария-Аусилиатриче. Когда я к ней подошел, меня поразили ее грандиозные размеры и классические пропорции – это была достойная конечная точка моего маршрута по Турину.
Несмотря на урбанистический облик Турина, в его восприятие вмешивается природа – близкие Альпы и река По.
XXI. Генуя
В Геную я отправлялся с Центрального Вокзала Турина. Когда я попросил билет на скорый поезд, билетный кассир, мужчина лет пятидесяти, с подкрученными вверх на манер жиголо усиками, принялся меня отговаривать. «Поезжайте местным поездом: вы прибудете в Геную всего на полчаса позже, зато сэкономите вдвое». Я согласился, и он выдал мне билет. «Извините, синьор, но я дал Вам деньги на скорый поезд, и Вы должны мне вернуть двадцать евро». Кассир, не говоря ни слова, выбросил мне купюру в десять евро. «Я Вам дал сорок» - продолжал настаивать я. «Нет, вы мне дали только тридцать» - сказал итальянец, и уставился в меня своими большими, навыкате, глазами, давая понять, что больше не уступит ни цента. Десять евро в Европе – мелочь, но я не люблю, когда меня разводят. Однако, прикинув возможный ход событий, я понял, что кассир действовал наверняка. Если я обращусь к его начальству, оно сочтет, что старенький русский дедушка что-то напутал, и встанет на сторону кассира. У меня на устах вертелась фраза: «Вы мелкий мошенник», но я ее не произнес, так как передо мной сидел иностранец, и ограничился заявлением, что лучше бы я поехал скорым поездом. Остыв, я порадовался своей сдержанности: - ведь кассир всего лишь заставил меня поделиться сэкономленной благодаря нему суммой.
От вокзала Порта-Принчипе до моей гостиницы, расположенной на Виа-Бальби, было два шага, так, что я оказался в том месте, откуда начинал вырастать город - совсем рядом расположен средневековый комплекс, включающий романский собор XI века Сан-Джованни-ди-Пре и странноприимный дом, - Комменда, в котором останавливались паломники на пути в Святую Землю. С них я и начал свое знакомство с Генуей. Украшенный снаружи тремя добавленными позже ярусами аркад, Комменда имеет довольно веселенький вид, но внутри, где сохранилось ядро XI века, царит мрачная атмосфера раннего Средневековья. Окунувшись в нее, я в отличие от некоторых моих соотечественников – пещерных ретроградов, вроде Проханова, не испытал никакого желания туда возвратиться.
Через вокзальную площадь Акваверде, где сверкает белизной грандиозный памятник генуэзцу Христофору Колумбу, я вернулся на Виа-Бальби, ведущую в центр города, на которую выходят и Королевский дворец, и неоклассическое, украшенное колоннадами здание Университета, и притулившаяся к нему барочная Библиотека. Наконец, Виа-Бальби вышла на площадь, над которой властно доминирует стоящий наискосок полубарочный, полуклассический фасад церкви Аннунциата-дель-Вастато. Я собирался идти дальше в том же направлении, но передумал, увидев, что улица собирается нырнуть в жерло туннеля, и правильно сделал – туннель Галерея Гарибальди выходит на поверхность уже за пределами Старого города. Вместо этого я по Виа-делле-Фонтане двинулся к морю, и вскоре миновав ворота Порта-дель-Вакка (Коровьи), от которых сохранилась мощная средневековая башня, вышел на набережную Старого порта. В Старом порту теперь базируются яхты и экскурсионные теплоходы; рядом с ними ошвартована каравелла, - на таких кораблях совершал свои путешествия Колумб. Дерево, из которого она построена, было так искусно состарено, что на первый взгляд имитацию можно принять за подлинник. Старая Гавань вообще превращена в парк развлечений. На вдающихся в нее искусственных полуостровах размещены Аквариум Генуи и крытый каток с искусственным льдом.
Здесь позволили порезвиться архитектору Ренцо Пьяно. На свайном островке рядом с Аквариумом он возвел Биосферу – стеклянный шар с тропической флорой. Но в центре всеобщего внимания находится другое его произведение - крытый каток с подвесной крышей. Она поддерживается канатами, закрепленными на концах целого пучка мачт, расходящихся веером, как застывший взрыв. Так, как длина мачт во много раз больше высоты поддерживаемой ими кровли, то, выйдя впервые на набережную, последнюю замечаешь не сразу, и, так как его назначение непонятно, пучок мачт представляется экзотическим цветком, гигантской лилией, распустившейся на поверхности воды. Но зрелище это глаза особенно не радует, но скорее его мозолит, тем не менее, придавая Старой гавани характерный колорит.
Все это изобилие современной архитектуры на время отодвинуло на задний план Старый город, тем более что он отгорожен от набережной транспортной эстакадой, но если под ней пройти, то перед тобой открывается площадь Пьяцца-Карикаменто, на которую выходит нарядный Палаццо-Сан-Джорджо с росписью на фасаде.
Для завершения знакомства со Старой гаванью мне оставалось осмотреть ворота Порта-Сибериа, которые, судя по карте, находились где-то поблизости. В своих поисках я решил довериться местным жителям, и о местонахождении цели своего похода пожелал осведомиться у женщины, мывшей витринное окно. «Порта-Сиберия?» переспросила она, и взмахом руки указала мне путь. Чтобы не потерять направление, в качестве ориентира я использовал могучую стену, опоясывающую Старый город. Стена все тянулась и тянулась, - уже и городская застройка сменилась складами, а Порта-Сиберия как не бывало. Строго придерживаясь указанного мойщицей стекол направления, я через широко открытые ворота зашел в промышленную зону и продолжил свой путь по ней, но вскоре мой ориентир - стена - круто свернула к Северу, и то, что я иду в неправильном направлении, стало ясно даже для меня. Ничего не поделаешь – теперь придется вернуться к вымытой женщиной витрине. Я быстро ринулся в обратный путь, но при выходе через ворота промзоны меня остановил охранник. Подозрительно меня оглядев, он спросил: «Вы иностранец?» Я ответил утвердительно, и он потребовал предъявить паспорт, что было тотчас же исполнено. «На данной территории иностранцам находиться запрещено; я должен сдать вас в полицию» - сказал охранник жестким тоном. «Но вы ведь видели, как я сюда входил, и меня не остановили» - запротестовал я. « Местным жителям вход не запрещен, а вы можете вполне сойти за итальянца» - вопреки всякой очевидности парировал цербер, и вытащил мобильник. «Не надо сдавать меня в полицию» - стал я жалобно канючить, и охранник, неожиданно изменив свое решение, меня отпустил.
Когда я достиг вымытой витрины, вокруг не было ни души. Тогда я подошел к находящейся неподалеку траттории, и вышедший из нее грузный мужчина, указав в сторону, противоположную той, откуда я вернулся, сказал: «Тут совсем близко». В который уж раз сказался коренной дефект моей внешности: в любых странах Мира встречается немало людей, - в данном случае это была стекломойка – которые, едва меня заметив, испытывают неодолимое желание меня побить, или, по крайней мере, сделать мне какую-нибудь неприятность. Но толстый завсегдатай траттории меня не обманул - действительно, вскоре я подошел к мощным фортификационным сооружениям - воротам Порта-Сиберия и Стене Малапага. И здесь мне вспомнилось о виденном в юности французском фильме Рене Клемана «У стен Малапаги» (наверное, следовало перевести как «У стены Малапага») с Жаном Габеном в главной роли. Значит, это было здесь, и я не зря промучился, чтобы сюда попасть.
От Старой гавани по узким улочкам можно подняться к району Кастелло, расположенному на высоком холме. Над ним доминируют стройная, увенчанная зубчатой короной, Башня Эмбриачи, построенная в XIII веке одноименной семьей в честь предка - победителя Иерусалима, и церковь Санта-Мария-ди-Кастелло, которая так плотно обстроена окружающими домами, что для ее осмотра пришлось облазить все опоясывающие ее, влезающие по крутому склону холма улочки. Потом, миновав площадь Сарацино с задумчиво на ней остановившейся церковью Сан-Сальваторе, я по узкой улице Равекка спустился к воротам Порта-Сопрано. Высокие, стройные, близко друг к другу стоящие башни и сами по себе интересны. Но, кроме того, на одной из них находится окруженная зубцами смотровая площадка, с которой открывается замечательный вид на район Кастелло, разрезанный на части узкими, как ущелья, улицами, и на пассажирский порт, в котором стоял круизный лайнер, подозрительно похожий на печально знаменитый «Коста Конкордия», но в апреле 2013 года это, естественно, был не он, - тот еще лежал на боку. Спустившись с башни, я не мог не посетить увитый плющом «Дом Колумба», в котором прошло детство мореплавателя. Несмотря на предположительность такой его истории, в расположенном в доме музее собраны имитации предметов быта колумбовой эпохи, выглядевшие, как это обычно бывает, весьма жалко. Ну, а от Порта-Сопрана сам Бог велел пройти на площадь Матеотти. На ней стоит украшенный двумя ярусами колоннад фасад Палаццо-Дукале – бывшей резиденции генуэзских дожей. Справа на площадь выходит барочная церковь Джезу, а слева – комплекс зданий окружающих самую красивую в Генуе церковь – Сан Лоренцо. Строилась она с XII по XVI век, и в ней объединились элементы Романского стиля, Готики и Барокко. Ее горизонтально разлинованный черными на белом фоне полосами фасад заставляет любоваться им всякий раз, когда проходишь рядом.
С площади Матеотти я неоднократно выходил на центральную площадь де Феррари, сооруженную в начале XX века, на которой своим неоклассическим фасадом выделяется лишь Театр Карло-Феличе. Остальные здания не имеют особых индивидуальных различий, тем не менее, производя впечатление в качестве эффектной застройки.
В Генуе, - сопернице Венеции на поприще торговли, коммерсанты и банкиры играли выдающуюся роль, обосновавшись в районе, примыкающем к порту. От эпохи расцвета торговой деятельности осталось несколько зданий, среди которых я обратил особое внимание на Лоджию-деи-Мерканти, большой площадью своего остекления напоминающую здания современной архитектуры, хотя оно было построено в XV веке и имеет мелкоячеистые рамы. Но самым симпатичным сооружением Генуи, которое тоже находится в районе Мерканти, является церковь Пьетро-ин-Банки. Ее выделяет удачное месторасположение - в глубине небольшой площади, на стилобате, окруженном балюстрадой, к которой ведет красиво расположенная лестница. Как просты и благородны формы церкви! Как замечательно она уживается среди обступивших ее зданий! Просто прелесть!
Закончив ознакомление с историческим центром Генуи, я приступил к задаче, оставленной напоследок: прочувствовать морской и портовый характер города. Для этого я решил сначала прогуляться по Лигурийскому берегу в восточном направлении от центра.
Стартовав на площади Феррари, я вышел на улицу 20 Сентября, в перспективе которой сразу замаячила высокая арка (оказалось, что это был путепровод Понте-Монументале). На подходе к ней на левой стороне улицы обнаружилась стоящая вполоборота готическая церковь Сан-Стефано, разлинованная, как зебра, горизонтальными темными полосами на белом фоне. Такая раскраска фасадов весьма приятна для глаза, и поэтому притягивает взор. Пройдя под высокой и богато украшенной аркой, я продолжил свой путь по той же самой улице, пока не вышел на площадь делла-Витториа, от которой, повернув направо, я вскоре вышел на площадь Кеннеди, выбегающую прямо на галечный пляж. Здесь море уже не было ничем загорожено, только справа в него вдавался мол. Погода была безветренная, в полосе прибоя безобидно плескались слабые волнишки, но небо было затянуто облачностью, и выглядело море неприветливо. Я свернул на прибрежную улицу, которая, понемногу отходя от воды, постепенно поднималась над морской поверхностью. Отсюда, с высоты, море смотрелось привлекательнее; изогнутая береговая линия была оторочена кружевной полоской пены, тут и там из воды выглядывали небольшие скалы и отдельные камни. Просторный, выложенный разноцветными плитами тротуар, безлюдье, и близость моря сделали прогулку настолько приятной, что я не заметил, как прошел несколько километров – передо мною вдруг возникла стоящая на берегу крохотной бухты деревня Боккадассе, чьи разноцветные дома, цепляясь друг за друга, взбираются по крутому склону вверх, к церкви Сан-Антонио-да-Падова. А перед мысом, на котором стоит Боккадассе, Творец разбросал целую пригоршню скал, даже в спокойную погоду порождающих обильную белую пену, служащую дополнительным украшением этому прелестному местечку.
Теперь мне осталось обследовать западную часть береговой линии, которую занял крупнейший в Италии порт.
Начав путь от площади Комменда, по улице Грамши, мимо площади дель-Принчипе, где на углу сквера стояла, как на посту, одетая и раскрашенная, как манекен, эффектная в своей надменности дежурная проститутка, я вышел к зданию бывшего Морского вокзала. Оно ничем особенно не примечательно, кроме стоящего напротив входа оригинального фонтана: струи воды якобы приводят в медленное вращение большой неповоротливый горизонтально установленный корабельный винт. Сразу за Морским вокзалом пешеходная дорога вышла на набережную, с которой открылся вид на отдаленные портовые пристани, на которых были расставлены напоминающие жираф портальные краны. Двигаясь дальше на Запад, я, в конечном итоге вступил на территорию порта, чтобы добраться до стоящего над ним на вершине высокого холма Маяку – еще одной достопримечательности Генуи. Я шел по застроенной пакгаузами местности среди деловито сновавших автопогрузчиков, трусовато оглядываясь, - не собирается ли меня опять отловить какой-нибудь охранник. Но встречавшиеся мне здоровые мужики, по виду – докеры, как будто меня совсем не замечали. Осмелев, я вышел на пирс, с которого открылся самый эффектный вид на Маяк, и его сфотографировал. Основой сооружения является каменный стилобат, имеющий форму усеченного конуса. На него водружена двухъярусная башня прямоугольного сечения, имеющая такие грандиозные размеры, что стилобат, кажется, вот-вот под ней разъедется и рассыплется в прах. Потом я нашел лестницу, по которой взобрался на смотровую площадку, расположенную вокруг Маяка, с которой можно было видеть весь порт целиком. Слева виднелись пассажирские пирсы; прямо под ногами были пришвартованы несколько сухогрузов; справа находились пристани железнодорожных паромов, за которыми темнели силуэты стоящих под разгрузкой контейнеровозов. И всюду – пакгаузы, нефтехранилища, газгольдеры, и краны, краны, краны: грандиозный индустриальный пейзаж.
Обернувшись, я обнажил, что подножье Маяка является хорошей обзорной точкой для Западной части города: здесь взгляд центрировался небоскребом Матитоне («Большой карандаш»), спроектированный Скидмором. Он действительно напоминает толстый короткий карандаш, разве что не шестигранный, а восьмигранный.
Чтобы покончить с Маяком, мне нужно было здесь сфотографироваться (в каждом городе я делаю по фотографии на фоне одного из его символов), но здесь долгое время никто не появлялся. Пришлось ждать. Наконец, на площадку вбежал молодой мужчина, и порывисто уселся на скамейку. «Будьте добры, щелкните меня на фоне башни» - сразу попросил я вновь прибывшего. Повернувшись и глядя на фотоаппарат ненавидящим взглядом, он с надрывом произнес: «Я терпеть не могу никакую технику, и не умею ею пользоваться». «Да здесь ничего не нужно уметь, - только нажмите на эту кнопочку» - не отступал я. «Даже в руки не хочу брать эту мерзость», театрально вскинув руки, визгливой скороговоркой произнес он. «Э, да ты мой товарищ по несчастью, у тебя острый приступ депрессии!» - подумал я. Тем не менее, мне выбирать не приходилось, и я мягким голосом попросил: «Ну, пожалуйста!» Не говоря ни слова, он взял у меня аппарат, и сделал не один, а два великолепных снимка, в результате чего, как мне показалось, совершенно успокоился. Тем не менее, горячо его поблагодарив, я предпочел немедленно смыться: от таких типов, как он или я, лучше держаться подальше.
Обратный путь оказался короче и много удобнее: из города к смотровой площадке ведет специальная тропинка, прикрепленная к стенам портовых сооружений на высоте третьего - четвертого этажей, и иногда пробегающая по мостикам, перекрывающим промежутки между зданиями. Я же, по обыкновению, об этом не догадался, и поперся к Маяку напрямую через порт.
Подводя итог моему двухдневному пребыванию в Генуе, должен сказать, что она в моей памяти останется портовым городом, чей приморский характер чувствуется в каждом из ее незабываемых уголков. А Колумб, хотя я добросовестно обошел все Колумбовские места, меня совсем не вдохновил.
XXII. Ломбардия. Монца
Однажды на книжном развале мне попалась книга о Ломбардии; она меня заинтересовала, и я ее купил . Едва принявшись за чтение, увлекся, и книгу буквально проглотил. Ее автор, научный сотрудник Государственного Эрмитажа Ипполитов признался в своей любви к этой области Италии; любви неревнивой, так как он, не скрывая своего восторга, раскрыл все ее прелести, тем самым приглашая читателя самому с ними познакомиться. Поскольку из всех городов Ломбардии я побывал только в Милане, который, хотя он и является столицей этой области, в силу своего масштаба стоит особняком, имея общеитальянское значение, то можно было сказать, что в Ломбардии я не был. Поэтому свой следующий итальянский маршрут я проложил по ее городам, заглядывая в книгу Ипполитова, как в путеводитель.
Первым пунктом моего маршрута стала Монца, в которую я заехал по пути из Милана в Бергамо. Сойдя с поезда, я отправился на поиски камеры хранения, но обойдя весь вокзал, ее не нашел. Неужели повторяется ситуация Виченцы, где камеры хранения не оказалось? Единственным человеком, у которого можно было об этом осведомиться, оказалась продавщица газетного киоска, женщина пенсионного возраста. «Чтобы найти камеру хранения, выйдите на привокзальную площадь, и пройдите вдоль вокзала направо до конца. Там и находится камера хранения» - жизнерадостно сообщила мне симпатичная старушка. Пройдя вдоль здания до конца, и завернув за угол, я, тем не менее, никакой камеры хранения не нашел – за вокзалом стояла лишь станция проката велосипедов. Не решаясь больше беспокоить киоскершу, я в растерянных чувствах вышел на перрон, и здесь мне попался карабинер. «Есть ли на вокзале камера хранения?» спросил я его по-английски. «Есть» - бодро ответил страж порядка – «мистер, пойдемте со мной, я сейчас вам ее покажу». Мы вышли на привокзальную площадь, прошли направо до конца здания, и полицейский указал мне на станцию проката велосипедов – «Здесь у вас возьмут багаж на хранение».
Знакомство с Монцей облегчается тем, что ее главные достопримечательности нанизаны на пересекающую город с Юга на Север ось Виа-Италия – Виа-Карло. Главной из них является Базилика – собор Сан-Джованни-Батиста (Иоанна Крестителя). Его великолепный фасад, облицованный чередующимися пластинами белого и зеленого мрамора, уступая фасаду Миланского Собора в количестве и гущине каменных кружев, превосходит последний по части вкуса. Довольно рыхлому фасаду Миланского Собора здесь противопоставлена очень выразительная композиция, центрированная на необычно большой и великолепно украшенной каменной резьбой розетке. Когда входишь внутрь храма, розетка оборачивается красочным витражом.
Дождавшись очередного сеанса, я в составе небольшой группы был допущен в расположенную слева от главного нефа часовню Королевы Теодолинды. Здесь молодая девушка, которая, хотя она и была одета в светский костюм, имела, как мне сказали, какой-то небольшой чин в духовной иерархии, подошла к алтарю и, вставив в только ей заметную замочную скважину большой железный ключ, с некоторым усилием его провернула и открыла небольшую, наподобие печной, позолоченную дверцу. Из зияющей ниши она выдвинула наружу металлическую полочку, на которой стояла Железная Корона. На самом деле Корона, имеющая форму кольца, изготовлена из золота и украшена крупными, размером с желудь, цветными камнями (будем считать их изумрудами, рубинами и аметистами); внутри нее находится железный гвоздь, которым, по преданию, был прибит к распятию Христос. (К Короне, разумеется, прикасаться нельзя, но девушка – хранительница святыни - милостиво разрешила мне сверху заглянуть внутрь; вытянув шею, чтобы не переступить за невидимую линию, отделяющую священное от профанного, я рассмотрел, что внутри к короне вдоль всего ее периметра прилегает обод, изготовленный из слегка расплющенного, чтобы не оцарапать кожу, замкнутого в кольцо железного гвоздя, который, собственно и надевался непосредственно на голову коронуемой персоны, будь то Теодолинда (IV век), Карл Великий (IX век), или Наполеон Бонапарт. Судя по торжественному виду девушки, она ожидала, что видом священной реликвии я буду потрясен до глубины души, но никакого трепета я не испытал. Нет, дорога в Рай мне заказана!
Здесь же, при церкви, имеется небольшой музей, в котором меня заинтересовала не столько знаменитая Серебряная Курица с семью серебряными же цыплятами, символизирующая Ломбардию и семь ее провинций, сколько собрание предметов прикладного искусства ранних веков христианства. Свидетельствуя об упадке мастерства и эстетики по сравнению с предшествующей античной эпохой, эти грубоватые артефакты, относящиеся к тому же времени, что и Корона Теодолинды, вместе с тем, излучают завораживающую варварскую силу.
Второй архитектурной достопримечательностью Монцы является стоящая на Виа-Италия церковь XIV века Санта-Мария-ин-Страда. Можно долго любоваться ее ярко-красным терракотовым фасадом с тонким узором, на фоне которого белеет стоящая в неглубокой нише фигура мадонны с младенцем.
Рядом с ней находится небольшая площадь, на которой бушевала обжорная ярмарка. Я купил горячую лепешку с лотка, где трудилась пожилая пара: муж орудовал около жаровни, а жена испеченные им лепешки продавала. По виду им было далеко за семьдесят, но они работали так энергично и сноровисто, что я ими невольно залюбовался: судя по их рвению, это был семейный бизнес: они торопились воспользоваться конъюнктурой – повышенным спросом выходного дня. Можно было себе представить, сколько они переделали работы за свою долгую жизнь! В их лице мне открылись, возможно, главные черты национального характера – трудолюбие и организованность, позволившие итальянцам совершить подвиг мирового значения – отстроить Италию такой, какая она есть.
Двигаясь дальше на Север, я вышел к так называемому «Ломбардскому Шёнбрунну» - Королевской Вилле, построенной австрийцами в XVIII веке. В Вене этот дворец был бы уместен, но Италии он не подходит. От дворца в западном направлении идет широкий проспект, застроенный виллами самых богатых людей Италии. Где-то среди них находится вилла Берлускони, но мне ее разыскивать было недосуг; я отправился назад, на этот раз, стараясь придерживаться берегов узкой и быстрой речки Ламбры. Проходя по ее берегу, я подумал, что каждому городу для полноты жизни обязательно нужна река, и маленькая Монца испытывает законную гордость, имея свою Ламбру, тогда как у соседа – великана Милана – даже и такой речушки нет, и пришлось прорыть канал. Но разве может сравниться угрюмый стоячий канал с живой веселой речкой?
XXIII. Бергамо.
Бергамо – крупный промышленный и культурный центр, раскинувшийся на большой территории, но его квинтэссенцией является Верхний город, расположенный на отлете, на крутом холме. Когда вы ходите по узким средневековым улочкам Верхнего города, остальная, преобладающая часть Бергамо – Нижний город, - остается вне поля зрения, и о нем можно забыть, как если бы его и не было. Но напротив, в какой бы точке Нижнего города вы не находились, ваш взгляд неизменно притягивается к парящему над Бергамо, как свифтовская Лапута , Верхнему городу.
Из Нижнего в Верхний город можно либо подняться в лоб на фуникулере, ощутив резкий контраст между современной и средневековой застройкой, либо пройти петляющей по пологому склону чередой узких улочек, постепенно пересекая временные пояса от Нового времени к Средневековью. Я неизменно выбирал второй путь, выходя к воротам Сан-Агостиньо, в районе которых крепостные стены, по всему периметру окружающие Верхний город, выглядят особенно неприступными. Оставив справа давшую воротам свое имя аскетически строгую готическую церковь Сан-Агостиньо, я поворачивал на Виа-Порта-Дипинта, поднимающуюся через небольшой наклонный луг ко второй полосе крепостных укреплений – замку Кастелло
По левую стороны этой улицы находится небольшая церковь Сан-Мишель-а-Поццо-Бьянко, в которой сохранились фрагменты фресок XIII века.
Границы сохранившейся росписи образуют свой собственный абстрактный рисунок, выхватывающий из фрески фрагменты самым непредсказуемым образом. В результате отреставрированная роспись превращается с самостоятельное произведение современного искусства, автором которого явился Слепой Случай.
В алтаре находится помещенный в пышный оклад образ Богоматери с младенцем кисти Лоренцо Лотто, который можно осмотреть, разогнав царящий в церкви полумрак включением подсветки. Так как в церкви никого нет, свет зажигается на одну или на две минуты в зависимости от того, один, или два евро вы бросили в щель на выключателе.
Продолжив путь по Виа-Порта-Дипинта, миновав площадь Меркато-делле-Скарпе, потом по улице Доницетти (он был уроженцем Бергамо; в нижнем городе стоит посвященный ему помпезный памятник), выходишь на площадь Пьяцца-Дуомо. Вокруг этой маленькой площади сгрудились все главные архитектурные достопримечательности Бергамо. Это Собор, начатый в XIV веке, и многократно перестраивавшийся, пока, наконец, к 1886 году его окончательно не достроили, оформив фасад и возведя купол, над которым, чтобы «сделать красиво», поставили позолоченную скульптуру Св. Александра. Это шестигранная призма Баптистерия XIV века, украшенная поясом тонюсеньких, прямо-таки спичечных колонн и семью скульптурами на крыше. Это грандиозная церковь Санта-Мария-Маджоре, выходящая на площадь Пьяцца-Дуомо ренессансной Капеллой Коллеоне. (Последняя своей избыточной декоративностью, как считают многие искусствоведы, бестактно отвлекает все внимание на себя, затмевая художественные достоинства остальных частей храма. Эти морализирующие придирки я счел несправедливыми: во-первых, облик Капеллы Коллеоне не преступает границ хорошего вкуса; во-вторых, капелла нисколько не мешает любоваться находящимся слева от нее изящным готическим северным порталом церкви. А если взглянуть на церковь с некоторого отдаления, то спокойная мощь грандиозного готического купола не только не теряется, но даже берет верх над легкомысленной красавицей - Капеллой Коллеоне). Наконец, на Пьяцца-Дуомо своим южным фасадом выходит Палаццо-делла-Раджионе, светская постройка XII века, символ средневекового вольного города. На его парадном северном фасаде, выходящем на просторную Пьяцца-Векьо (Старую площадь), водружен белокаменный барельеф с крылатым венецианским львом (в эпоху расцвета Венецианской империи Бергамо входил в ее состав).
По расположенной снаружи здания лестнице я поднялся в покои дворца: здесь была развернута экспозиция картин из закрытой на ремонт Академии Каррары. Это было всего полтора десятка картин, но каких! - Пизанелло, Мантенья, Джованни Беллини . Рядом с Палаццо-Раджионе стоит башня Кампаноне, с которой, за кромкой Верхнего города можно обозреть город Нижний. Но самый коплиментарный для Верхнего города вид на Бергамо открывается с холма Сан-Вижилио, - первый занимает почти все поле зрения, а Нижний город задвинут на периферию. Хотя такой взгляд в целом разделяется заезжим туристом, в Нижнем городе тоже есть на что посмотреть.
По рекомендации Ипполитова я посетил церкви Сан-Спирито и Сан-Бартоломео, запрестольные образы которых написаны Лоренцо Лотто. Посвятив вживанию в них некоторое время, я понял, что их очевидная декоративность не лишает их экзистенциальной глубины, что яркие краски и экспрессивность поз не огрубляют их эстетику, но придают ей особую пикантность. Короче, после посещения Бергамо, я стал еще одним большим поклонником Лотто.
В моей памяти Бергамо останется волнующим зрелищем, в котором над городом в легкой дымке парит отделившийся от него собственный образ, - то ли сновидение, в котором он видит себя, то ли душа города вознеслась, чтобы взглянуть на свое бренное тело – и то, и другое одинаково прекрасно!
XXIV. Брешия
Знакомство с Брешией лучше всего начинать с холма Чиднео - со смотровой площадки стоящего на нем средневекового замка Кастелло, откуда хорошо просматривается план исторической части города: – прижавшиеся к подножью холма остатки Римского города, выделяющиеся благородными руинами античного храма; простирающиеся на Юг и Запад кварталы, сохранившие путаницу узких и кривых средневековых улочек; бывший монастырь Санта-Джулия, замыкающий старый город на его восточном конце; отмечающие центр города Старый и Новый соборы и стоящий рядом с ними Палаццо-Бролетто, узнаваемый благодаря своей увенчанной зубцами башне; вправо от этих резко выделяющихся своими масштабами построек открывается нарядная Пьяцца-делла-Лоджия со стоящей на ней шкатулкой Палаццо-Коммунале; к Югу от нее архитектурный пейзаж резко осовременивается расположенной рядом площадью Виттория, построенной в минувшем веке. За этими пределами план города просматривается уже с трудом; на нем проступают лишь силуэты отдельных церквей, из которых я узнал Санта-Мария-делла-Мираколи, которую уже успел осмотреть по пути из гостиницы на холм, и чей фасад, выполненный из местного белого мрамора Боттичино, смог высоко оценить.
Так как мне не удавалось идентифицировать интересовавшую меня церковь Сан-Пьетро-ин-Оливетто, то я решил обратиться за помощью к двум появившимся на смотровой площадке мужчинам, которых я по их непринужденным манерам (они распивали на двоих бутылку коньяка) принял за местных жителей. Но я ошибся: они оказались поляками, приехавшими сюда в командировку, и ничем мне помочь не могли, но перейдя с английского на русский, предложили мне выпить с ними коньяка. Как человек непьющий, (по крайней мере, с утра), я отказался, тем не менее, заверив поляков в испытываемых мною чувствах связывающего нас славянского братства. Они как будто эти чувства разделяли. Я рассказал полякам о своих весьма положительных впечатлениях от мимолетного пребывания в их стране, и на прощание произнес: «Ще Польска не сгинела!», тем самым исчерпав весь запас знакомых польских слов.
Интересно, смог ли бы состояться такой разговор год спустя, в ноябре 2014 года? Отношения между поляками и россиянами переживают подъемы и спады: в 1991, признавшись, что ты русский, в Польше можно было схлопотать по морде; в 2001 к нам относились вполне дружелюбно, и это еще сохранялось до 2013, но сейчас, в связи с украинскими событиями я уже в этом не уверен…
Спустившись с холма, я осмотрел античные руины, которые всегда меня настраивают на возвышенный лад, будь это, как в данном случае, умелая реконструкция, использующая несколько сохранившихся подлинных фрагментов Капитолийского храма и одну мраморную колонну Форума, или остатки римского театра. Для усиления моих римских впечатлений я направился в Городской музей, расположенный в бывшем монастыре Санта-Джулия, где экспонируется бронзовая античная статуя Победы.
Против ожидания, Победа выглядит неуверенной; она как бы задумалась: не содержится ли уже в ней зерно грядущих поражений? Скульптура удивляет своей великолепной сохранностью, что создает временн;ю аберрацию: тогда как фрагменты римских вилл, хранящиеся в этом же музее, задают своим видом определенное представление о масштабах истекшего времени, взгляд, брошенный на статую Победы, этот временной интервал как бы вдруг резко сокращает, вызывая у зрителя ощущение ирреальности, или порождая сомнение в подлинности этого артефакта.
Выйдя из музея, я направился на прогулку по почти безлюдным извилистым узким улочкам и переулкам Старого города, чья подлинность уже не вызывала никаких сомнений: они лишены тротуаров, и имеют форму желоба со стоком посередине. Привлекательность таких прогулок труднообъяснима, но она налицо; возможно, что она связана с непредсказуемостью того, что тебя ожидает: двигаясь вдоль кривой линии переулка, ты за краем здания вдруг обнаруживаешь то сложенную из камня абсиду древней церквушки, то суровый фасад трехэтажного здания, украшенного поверху широким лепным карнизом, то невысокую, сложенную из грубо отесанных камней башню, то стилизованный под старину укрепленный на кронштейне уличный фонарь, то прижавшийся к стене дома бассейн питьевого фонтана, когда-то служивший, судя по его утилитарному виду, поилкой для лошадей.
Потом я вышел на Пьяцца-Паоло VI, где после скромного зрелища узких улочек меня поразило настоящее зрительное пиршество. Прежде всего, это двухъярусный цилиндр Старого Собора, чьи ярко выраженные романские черты составляют выгодный контраст барочному облику Нового Собора. И, наконец, замечательный Палаццо-Бролетто, включающий башню, необыкновенно выразительную благодаря простоте и благородству ее очертаний: сквозной арочный проем над часами; корона из крупных прямоугольных зубцов.
В двух шагах находится Пьяцца-Лоджия, приятное наследие времен владычества Венеции, оформленная так, чтобы напоминать венецианскую площадь Сан-Марко. Здесь даже построили уменьшенную копию венецианских астрономических часов с колоколом и молотобойцами на крыше! Но основное внимание привлекает, конечно, дворец Палаццо-Коммунале, подобного которому нет на всей Венецианской Терраферме. Хотя он построен в том же стиле, что и дворцы аналогичного назначения в Виченце и Падуе, другое, чем у них, соотношение высоты и ширины фасада (в пользу высоты), придает ему совершенно уникальный и впечатляющий облик драгоценного ларца.
На входе во дворец висело объявление, что мэрия Брешии приглашает всех желающих принять участие в вернисаже выставки известного местного художника Фаусто Манара, который состоится сегодня с семь вечера. «Обязательно приду!» - сразу решил я.
А пока я продолжил знакомство с городом, направившись на Пьяцца-Виттория. Эта площадь была сооружена в конце 20-х – начале 30-х годов минувшего века путем сноса целого средневекового квартала – мы на собственном опыте знаем, что такую смелость проявляют только тоталитарные режимы. Первоначально предполагалось, что площадь станет памятником победе Италии в Первой мировой войне, но вместо этого фашистский режим соорудил памятник самому себе – самовосхваление тоталитарных режимов нам тоже хорошо знакомо. Но дальше сходств больше не наблюдается, так как право на проектирование площади архитектор должен был выиграть на конкурсе, и жюри присудило его выдающемуся итальянскому архитектору Марчелло Пьячентини, и он сотворил подлинный шедевр архитектуры XX века. Все окружающие площадь здания, построенные в стиле рационализма, несут на себе отпечаток великолепного вкуса и правильного прочтения архитектурной традиции в контексте индустриальной эпохи; они одновременно «классичны» и современны. Фашистский режим придавал этой площади большое значение: ее открывал лично Муссолини. После падения фашизма разрушенную бомбардировками Второй мировой площадь полностью восстановили (за исключением самых одиозных монументов), и это замечательно, так как она освежает зрительное восприятие: в отличие от сталинских высоток, тоталитарная идеология на ней почти не отразилась.
Дальше в моей программе числилась церковь Санти-Назаро-э-Чельсо, знаменитую полиптихом Тициана «Воскресение», центральное полотно которой получило шутливое название «Танцующий Христос». Церковь я посетил, и картину видел. Действительно, Христос изображен в состоянии быстрого и энергичного движения, которое ассоциируется с танцем. Сразу возникает вопрос: как такое позволили заказчики? Куда смотрела Святая Инквизиция? Как было допущено такое святотатство? Но потом до меня дошло, что поза Христа напоминает именно современный танец, а о том, как танцуют твист, современники Тициана не догадывались. Так, что нынешний взгляд на старую картину может сильно отличаться от того, как ее воспринимали современники.
Вскоре стемнело: мне было пора отправляться на вернисаж. Поощренный стоящим в дверях стражником, я вошел вовнутрь дворца, и по парадной лестнице вошел в Зал Торжественных заседаний мэрии, занимающий весь второй этаж. Это оказалось роскошное, очень просторное помещение с высоким, отделанным панелями темного дерева, потолком. В каждой из стен – по три высоких окна, разделенных парными колоннами из розового гранита. Центр зала был заставлен рядами стульев (примерно на тысячу мест). По краям на специальных подставках были поставлены три десятка картин, выполненных на стекле, что предполагало подсветку с обратной стороны; вдоль них прогуливалась многочисленная публика, в которой, казалось, все хорошо знали друг друга – настолько оживленно они общались, комментируя картины. Это были причудливые плетения разноцветных узорчатых орнаментов, расположенных в поле картины наподобие коллажа. Общий их характер предполагал создание чисто декоративного эффекта – в основном изображения были абстрактные, но в них, приглядевшись, можно было обнаружить стилизованные антропоморфные силуэты или очертания животных. В общем, это были мастеровито сделанные изощренные артефакты.
«Надо выступить» - сказал я себе. Я уже давно в Москве взял за правило высказываться на такого рода мероприятиях, выступая от имени «простого народа, которому и должно принадлежать искусство». И я начал составлять в уме английский текст своего выступления, который должен был выглядеть примерно так.
Живопись Фаусто Манара нашла свое место на том зыбком рубеже, который отделяет абстракцию от фигуративности. От другого художника, застолбившего это поле, сурового англичанина Гордона Ходжкина, нашего маэстро отличает свойственная южанам склонность к особой декоративности. Заполнение значительных живописных поверхностей орнаментальными структурами практикуется и другими художниками, например, россиянином Ильей Пигановым, но в отличие от последнего, Фаусто Манара не привержен математике – ему претит строгая периодичность классических орнаментов – им он противопоставляет произвол свободной импровизации и веселый бурлеск. У искусства Манаро есть еще одно замечательное свойство: переходя от одной картины к следующей, он часто изменяет масштаб изображений, как бы сменяя оптику, в результате чего его живописный мир предстает во всей его сложности и многообразии, стократно увеличивая получаемые зрителем ощущения радости бытия.
Текст был уже почти готов; я лишь подбирал отдельные слова, когда всех гостей попросили занять свои места. Между тем в глубине зала образовался президиум, в котором за столами, заставленными длинношеими микрофонами, начали рассаживаться дамы в вечерних туалетах – в мехах и бриллиантах – и красиво подстриженные мужчины в элегантных костюмах. Торжественное мероприятие открыл, как я понял, мэр (программок не было, но бесплатно раздавали прекрасно изданный иллюстрированный каталог). Мои познания итальянского ограничиваются чтением, так что в речи мэра я мало что мог разобрать, лишь обратив внимание на преобладание превосходных степеней. Затем дали слово приглашенному из Милана искусствоведу, молодой интересной женщине, которая полчаса зачитывала ровным голосом свой доклад. Наконец, дали слово виновнику торжества, красивому и интеллигентному седовласому мужчине лет шестидесяти. Он держался скромно и был краток. Я напряг все силы, подготавливаясь к своему выступлению, но ведущий закрыл заседание, и пригласил гостей на фуршет…
Какое разочарование! В Москве такой – советский - способ проведения вернисажей уже давно вышел из употребления, а здесь – еще нет! Провинция! Я побрел на фуршет, организованный в углу зала. И здесь я увидел такое, чего в демократичной атмосфере московских художнических тусовок с фуршетом, где вино наливают из картонных пакетов в пластиковые стаканчики, мне видеть не приходилось: официанты во фраках и с бабочками на белоснежных манишках разливали по бокалам шампанское из бутылок, которые они брали из стоящей на полу большой заполненной кусками льда купели, и с полупоклоном и вежливой улыбкой вручали их гостям. На столах стояла закуска – маленькие бутерброды с чем-то необыкновенно вкусным. Выпив ледяного шампанского (брют), я почувствовал, что моя досада улетучилась.
Так и осталась Брешия в моей памяти – огромным прекрасным Торжественным залом Палаццо-Коммунале, с видом через высокие окна на парящую над городом подсвеченную крепость - Кастелло и на ярко освещенную вечерними огнями Пьяцца-Лоджия, на которые я взирал в состоянии мимолетной легкой эйфории, вызванной бокалом шампанского.
XXV. Кремона
Выйдя из вокзала Кремоны, я сразу спросил, как пройти на площадь Пьяцца-Делла-Либерта (Свободы), мне показали, и я надеялся, что дойду быстро – ведь я сам выбрал ее по карте Google Earth, убедившись, что она расположена совсем рядом с вокзалом. Но я шел и шел, а площадь все оставалась где-то впереди. И вот, наконец, площадь Свободы достигнута, по гостиницы «Эспериа» на ней не оказалось. Захожу в отель «Континенталь» и спрашиваю про «Эсперию». «Здесь такой гостиницы нет» - говорит ресепшенист. Показываю ему распечатанный ваучер. «Ваша гостиница находится в Ро – это пригород Милана, в 90 км отсюда». Теперь мне стало ясно, что гостиничный персонал «Эсперии» в мошеннических целях поместил ссылку на себя на карте Кремоны. Сразу объяснилось, почему в ваучере срок отказа и момент бронирования совпадали: чтобы, опомнившись, клиент не мог вернуть залог; меня развели на 70 евро. Не поеду же я, на ночь глядя, ночевать в Милан!
В результате я остановился в «Континентале», успокаивая себя тем, что в следующий раз буду умнее. Правда, расхожая мудрость говорит, что дурной опыт ничему не учит, так как в следующий раз ущерб происходит в другом месте и принимает другую форму.
До сих пор слово «Кремона» для меня ассоциировалось со словом «скрипка», и я направился на поиски соответствующих городскому бренду музеев, но по дороге был перехвачен неожиданным зрелищем совершенно невероятного Собора Кремоны, поразившего своим масштабом, необычностью своего фасада и высотой колокольни – самой высокой в Италии (115 м). Фасады романских храмов обычно имеют довольно простую композицию и очертания; в Кремонском же соборе, ввиду его огромных размеров, архитектор пустился в эстетические изыски, предвосхитившие грядущую готику. В фасаде можно выделить семь ярусов, отличающихся как шириной, так и характером их декоративного исполнения, что надолго вовлекает взгляд в изучение хитросплетений художественной фантазии его автора. Архитектор так увлекся украшением фасада, что ему высоты храма не хватило, и он надстроил фасадную стену, увеличив ее в полтора раза, и правильно сделал, так как это позволило привести ее высоту в соответствие с огромной высотой колокольни. А большая ширина фасада оказалась как нельзя, кстати, рядом с грандиозным объемом восьмигранного баптистерия, стоящего справа от фасада, и вскоре начинаешь понимать, что именно целостность этого ансамбля и производит самое сильное впечатление. Элементы декора также замечательным образом взаимно согласованы: башенки, венчающие фасады храма и баптистерий, прекрасно сочетаются с завершением колокольни; белокаменные аркады галерей с фасада храма перебегают на баптистерий; розетке соборного фасада вторит циферблат астрономических часов, украшающих колокольню.
С башни колокольни мне открылся прекрасный вид на город, на который пала ее длинная тень, и на всю долину реки По, поблескивающей поблизости к горизонту.
Я совершил пеший поход на великую итальянскую реку, на которую взглянул с вознесшего над ней свои железные фермы моста. Широкая и спокойная лежала По под голубым осенним небом в своих пологих берегах, заросших деревьями, лишь слегка тронутых осенним золотом. Конечно, ей недостает волжского размаха, но ее масштаб вполне соразмерен скромной по сравнению с нашими просторами итальянской территории.
Но вернемся к Кремоне, как к столице скрипки, родине Андреа Амати и Антонио Страдивари. За полгода до моего посещения, в музейном деле Кремоны произошел настоящий переворот, когда во дворце, построенном в эпоху фашизма, был открыт Музей Скрипки, где собрали большую часть наследия великих кремонских скрипичных мастеров. Теперь скрипки Амати и Страдивари, помещенные каждая в индивидуальный параллелепипед со стенками из пуленепробиваемого стекла, расставлены в огромном зале с искусственным освещением, разгороженном зеркалами и драпировками из черного бархата так, что в нем образован запутанный лабиринт. Прекрасные творения человеческого гения, многократно исполненные в тончайших вариациях, наконец, складываются не только в образ овеществленной музыки, но и в обобщенный символ одухотворенной материи.
Со смотрительницей музея, молодой интеллигентной женщиной, я поделился впечатлением, что музейная экспозиция, по существу, представляет собой инсталляцию современного искусства, и она подтвердила, что в этом как раз и состоял замысел музейных кураторов.
На выходе с территории музея, на небольшой зеленой лужайке стоит серебристая, пронизанная воздухом эфемерная ажурная металлическая скульптура, в сильно стилизованном виде изображающая скрипку. Ее автор попытался изобразить скрипку в процессе ее сублимации в сферу духа, но по сравнению с музейной инсталляцией, выполнившей ту же задачу полнее и тоньше, эта попытка выглядит неуклюжей.
В Кремоне со мной произошло странное недоразумение. Мне нужно было попасть на улицу Кампи, но когда, находясь на центральной площади Коммюне, я спрашивал у местного жителя, как туда пройти, у меня из-за склероза Кампи почему-то превратилось в Криспи. На мгновение окаменев, местный мужчина небрежно указал мне направление, при этом с укоризной добавив: «И вы сами такой!» Пожав плечами, я отправился на указанную улицу, и, выйдя на нее, спросил двух девушек, улица ли это Криспи? «Да, да», ответила одна из них, смерив меня таким взглядом, что она, мол, позовет полицию, если я буду продолжать в таком же духе. Добравшись до таблички с названием, я обнаружил, что она называется Кампи, и такое же название было на карте. Что же такое «криспи», которое я произнес по ошибке? Я собирался спросить об этом в гостинице, но на ресепшене вместо вчерашнего молодого человека сидела девушка, и я не решился еще раз произнести слово, вызывавшее столь резкую реакцию. Приехав в Москву, я этого слова вообще не нашел в самом большом итальянско-русском словаре. В интернете на него откликнулись сто тысяч страниц, все имена собственные, и ничего непристойного! По-латыни crispi – курчавый; может быть, это аналог нашей «мохнатки»? Не знаю. Читатель, может быть Вам что-то известно? Тогда сообщите; меня это глубоко заинтриговало!
Рано утром, перед отъездом из города, а еще раз прошел через город, чтобы бросить последний взгляд на выполненную с безупречным вкусом, проникнутую рационалистическим пафосом постройку, - Музей Скрипки, квинтэссенцию Кремоны.
XXVI. Пьяченца
Пьяченцу я посетил, главным образом, по настоянию Ипполитова, и нисколько не пожалел, хотя приехал туда в недобрый час – в городе проводилась манифестация против вызванного экономическим кризисом ухудшения уровня жизни. Вся центральная площадь была запружена протестующей толпой. Симпатичная девушка, посматривая на окружающих лукавым взглядом, держала перед собой самодельный плакат с надписью: «Я уже не испытываю никакого оптимизма».
Пессимизм манифестантов, тем не менее, не помешал мне осмотреть главные достопримечательности площади: две конные статуи, изображающие скачущих во весь опор кондотьера Алессандро Фарнезе и его сына Рануччо (лошади действительно скачут, а не притворяются скачущими) и красивый дворец Палаццо-Коммюне, «Готический», как его здесь называют, украшенный поверху балюстрадой из настоящих крепостных зубцов. Еще на меня произвел впечатление романский Собор, у которого имеется ранее мною нигде не наблюдавшаяся особенность: отмеченная белокаменной аркадой галерея, часто применявшаяся в храмах этого периода для украшения фасада, проложена не вдоль горизонтальной прямой линии, как обычно, а вдоль испытывающего излом верхнего края треугольного фронтона.
Предметом моей особой, подсказанной Ипполитовым, заботы было ознакомление с фресками Порденоне в церкви Санта-Мария-ин-Кампанья (в Полях). Церковь я посетил, и фрески посмотрел, но они мне показались излишне реалистичными; изображенное на них было едва ли не жанровыми сценами. Зашел я и в церковь Св. Сикста, для которой Рафаэлем была написана Сикстинская Мадонна, но монахи Бенедиктинского монастыря, заказавшие картину, не поняв своего счастья, картину продали на сторону, в результате чего она очутилась в Дрезденской Галерее, а в алтаре церкви немым укором стоит ее копия.
Когда я подошел к величественному и суровому дворцу Фарнезина, где размещается городской музей, то оказалось, что до его закрытия осталось всего пять минут. Взглянув на мой расстроенный вид, директор музея, женщина лет пятидесяти, сказала: «Я сама покажу вам самое главное, иначе вы не успеете» И она поднялась со мной на лифте на второй этаж, потом быстрым шагом, чуть не бегом, провела по длинному коридору, подведя к картине Боттичелли – гордости музея. После этого мы быстро вернулись к входу: и музей закрылся вовремя, и я был удовлетворен.
Гуманное отношение, проявленное ко мне директором музея, наложило свой отпечаток на мое восприятие всего населения Пьяченцы – я считаю, что в ней живут люди, сохраняющие доброту и внимательность к своим гостям даже тогда, когда утратили всякий оптимизм.
XXVII. Мантуя
По дороге в Мантую моя скромная персона привлекла внимание проходившей по вагону небольшой компании итальянцев. Весьма положительного вида мужчина примерно сорока лет вдруг ко мне обратился с вопросом: «Вы иностранец?» - «Да» - ответил я. – «Я русский турист». «Это замечательно, что вы к нам приезжаете. Мы вам очень рады! Добро пожаловать в нашу страну!»
Такое приветствие можно было рассматривать, как хорошее предзнаменование, но, явившись на главную площадь города – Пьяцца-Эрбе – я обнаружил, что некоторые из самых интересных памятников, например, церковь Ротонда-Сан-Лоренцо, находящиеся в состоянии глубокого ремонта, так основательно зачехлены синтетической тканью, что получить о них представление можно было только при помощи фотографии из путеводителя. Во-вторых, решив в первый же день посетить дворец Палаццо-Дюкале, включающий замок Сан-Джорджо, где находится памятник всемирного значения – Камера-дельи-Спози (Супружеские Покои), расписанные Мантеньей, при покупке билета я был предупрежден, что Камера закрыта для посетителей, так как ее стены сильно пострадали от прошлогоднего землетрясения. Такой афронт меня сильно раздосадовал, и я язвительным тоном высказал предположение, что Камера закрыта в связи с окончанием туристического сезона. На это музейная смотрительница, серьезная молодая женщина, мне возразила, что для Камера-дельи-Спози понятия сезона не существует, что поток туристов не иссякает круглый год, что музей несет большие потери из-за катастрофического уменьшения количества посетителей, и они сами никак не дождутся окончания ремонта. Итак, я мог себя утешать тем, что моя неудача вызвана объективными причинами, обижаться на которые крайне глупо. Кстати, ремонтный энтузиазм мантуанцев тоже был вызван объективной причиной – Евросоюз отвалил Мантуе кругленькую сумму на сохранение культурного наследия, и средства нужно было освоить.
В интерьерах замка Сан-Джорджо я не нашел для себя ничего интересного, зато снаружи есть на что посмотреть. Замок очень выигрышно расположен – он выходит на мыс, вдающийся в озеро – разлившиеся по равнине воды реки Минчио.
Мантуя с трех сторон окружена водами Большого, Среднего и Малого озер. С четвертой стороны ее от суши отделяет канал Рио, по сути, превративший Старый город в остров. Она могла бы претендовать на имя Второй Венеции, если бы от воды не отвернулась, целиком уйдя в оживленную жизнь своих прелестных площадей и улиц, блещущих кипучим разнообразием дворцовых фасадов и многочисленных церквей.
Мощные четырехгранные башни Сан-Джорджио, соединенные зубчатыми стенами, с карнизами, опирающимися на контрфорсы, стоят по колено в заполняющей рвы воде. Их выщербленные временем, замшелые кирпичные стены воспроизводят картины далеких рыцарских времен, когда эта крепость была неприступной, олицетворяя прочность власти. Те же достоинства, но уже в исполнении не крепостной, а гражданской архитектуры XIII века, демонстрирует великолепный фасад Герцогского Дворца, выходящий на Пьяцца-Сорделло. Это готика, но готика очень сдержанная – сохраняющая значительные гладкие поверхности, что придает дворцу строгость и величие. Здесь экстерьер тоже много выразительнее интерьера.
Я беру на себя смелость утверждать, что такое положение вещей в большинстве случаев является общим правилом. Действительно, внешний вид архитектурного сооружения всегда вписан в окружающую его природную и архитектурную среду, которые уникальны. Интерьер же – это замкнутое в себе пространство, оформить которое архитектор может по своему произволу. Но художник не свободен, над ним довлеют время, школа и стили – которые требуют соблюдения собственных строгих законов, и варианты исполнения одного и того же стиля различимы только для специалистов. Так и получается, что память сохраняет и отличает внешний облик многих сотен памятников архитектуры, а впечатления от интерьеров остаются неразличимыми, в памяти от них остается только увиденная в них живопись.
Выходящий на площадь Сорделло собор XVI века – Сан-Пьетро - настолько испорчен лишающим его своеобразия банальным барочным фасадом, что говорить о нем как-то неинтересно. В Мантуе самым замечательным храмом, безусловно, является Базилика Сант-Андреа, облик которой в главных чертах был определен проектом гениального зодчего Леона Баттиста Альберти. Отличительными чертами экстерьера Базилики Сант-Андреа является главный фасад, выполненный в виде римской триумфальной арки, и огромная арка, сооруженная над фронтоном главного фасада. Ее назначение, возможно, состоит исключительно в том, чтобы сделать церковь Сант-Андреа не похожей ни на какое другое сооружение. Интерьер церкви поражает своими размерами, необычностью планировки, заимствованной Альберти у этрусских храмов, и необыкновенным богатством внутреннего убранства. В одной из часовен, где похоронен Мантенья, установлен его бронзовый бюст.
На окраине Старой Мантуи находится Дом Мантеньи, в концепции которого угадывается рука его современника Альберти; это прямоугольное в плане здание с круглым внутренним двором, над которым возведен купол с зенитным отверстием – эдакий домашний Пантеон. Его можно осмотреть с улицы через железную решетку - ничего особенного; только магия имени Мантенья заставляет обратить на него заинтересованное внимание.
Зато фасад дома другого выдающегося художника и архитектора Возрождения, жившего в Мантуе – Джулио Романо - притягивает внимание издалека, выделяясь украшающей его прекрасной античной статуей Меркурия.
Подлинным памятником Джулио Романо является – Палаццо-Те – загородная вилла, построенная по его проекту для герцога Федерико II. Это – подлинный шедевр архитектуры Ренессанса, по своему эстетическому совершенству стоящий в одном ряду с флорентийским Палаццо-Строцци. В отличие от последнего, в котором была освоена вертикальная координата пространства, Палаццо-Те развит в горизонтальных координатах. Это двухэтажное, квадратное в плане здание, имеющее значительную протяженность, так что внутри него хватило места для сада.
В зрелище уходящей вдаль ровной стены (если только это не глухая стена изгороди) есть что-то успокаивающее, внушающее уверенность, в то время как высокая постройка взвинчивает нервы и будит беспокойство. Именно чувство уверенной силы я испытал, скользя взглядом вдоль рустованной, украшенной пилястрами стены Палаццо-Те.
Прелесть симметрии Палаццо Те в полной мере можно ощутить в том месте, где она нарушается – при осмотре восточного фасада, на котором расположена Лоджия Гранде – сквозная аркада, соединяющая внутренний сад с внешним парком.
Строгая сдержанность дворцового экстерьера скрывает до поры его взрывчатую начинку – буйство античной мифологии в настенных росписях, выполненных Джулио Романо и его учениками. Их апофеозом являются фрески зала Гигантов, в котором посетителя охватывает оторопь от ощущения вызывающей неосознанную тревогу близости могучих, атлетически сложенных тел Богов и Гигантов, окружающих тебя со всех сторон, вовлеченных в беспощадную, не на жизнь, а на смерть, войну, в которой и тебе, случайному прохожему, может не поздоровиться. Во избежание возможных инцидентов в зале постоянно находится музейная смотрительница - смелая девушка, находящаяся в постоянной готовности защитить посетителя от какого-нибудь забывшегося и вышедшего из себя божества; по ее уверенному виду можно было понять, что она знает средства, как его приструнить и заставить вернуться на свое место – в прекрасную стенную роспись.
Закончив ознакомление с Палаццо Те, я отправился на поиски Палаццо-Каносса, привлекшего мое внимание своим названием и понравившейся фотографией в путеводителе. Я долго плутал по южной части старого города, пока не нашлись две интеллигентного вида дамы, которые указали мне путь к Каноссе. И вот, наконец, он передо мной! Небольшой, кажущийся подслеповатым из-за закрытых ставень, снабженный протянувшейся вдоль всего первого этажа относительно высокой аркадой и двумя симметричными каминными дымоходами по краям, дворец показался мне сошедшим со страниц романа Дюма «Три мушкетера». Он и на самом деле был построен в XVII веке, и, по мнению искусствоведов, свидетельствует о том, что архитектурные принципы, использовавшиеся Джулио Романо, пережили его, по крайней мере, на столетие.
Пройдя несколькими переулками, я вышел на Пьяцца-Виргилиана - к черневшему в сгущающихся сумерках памятнику Вергилию. Мантуанцами поэт весьма почитаем, так как упомянул этот город в своих «Буколиках». Так, на античной ноте, заканчивалось мое пребывание в Мантуе, завершившее путешествие по Ломбардии. Благословенный край, страна земледельцев, архитекторов и художников! Мой тебе поклон и благодарность за то, что ты приоткрыла и позволила мне взглянуть на твои бесценные сокровища!
XXVIII. Сицилия. Палермо
Совершив внеочередную, подсказанную Ипполитовым и поддержанную желанием посетить Венецианскую Биеннале Современного искусства поездку по Северной Италии, я вернулся к своему обязательству непременно посетить Сицилию, данному мною одной итальянке, у которой мое мнение о том, что Сицилия вроде бы уже и не Италия, вызвало взрыв патриотического негодования (смотри «Равенна»). Это было тем более легко, что я был обладателем годовой Шенгенской визы, срок которой еще не истек. Купив билет до Палермо, я даже не стал себя утруждать бронированием мест в гостиницах, так как моя поездка проходила не в сезон – в феврале 2014 года.
И вот, взглянув в иллюминатор авиалайнера на изогнутую береговую линию Палермо и проплывшую совсем рядом вершину горы Пеллегрино, поездом из аэропорта я прибыл на железнодорожный вокзал. Выйдя на улицу Виа-Рома, я направился к ближайшей к вокзалу гостинице «Амбашиаторе», найденной в Google Earth. «Мест нет» - сказали мне в рисепшене. Это меня не смутило: у меня был целый список гостиниц. Я зашел в «Чентро», но там было тоже все занято. И когда то же самое повторилось в отеле «Кавур», меня уже охватила легкая паника. И тогда я заглянул в гостиницу «Италия», которой в моем списке не было, и в ней было свободное место. «Номер двухместный, и вам придется заплатить двойную цену» - сказал мне рисепшенист, мужчина интеллигентного вида лет тридцати. «Сколько это будет?» - спросил я. - «Шестьдесят евро в сутки». Это укладывалось в мою смету, и я согласился, обрадованный тем, что мне не придется ночевать на вокзале. «Деньги за все время проживания мы берем вперед, так что с вас 180 евро». Я расплатился, и попросил дать мне квитанцию. «Квитанцию я вам дам при выселении» сказал молодой человек и выдал мне ключи. Явившись в свой номер, я был поражен его убогим видом – казалось, что я попал или в другую страну, или в другое время, - в послевоенную эпоху, но скорее всего меня развели, впарив за 60 евро комнату в бедняцкой ночлежке – настолько мой номер имел жалкий и обшарпанный вид, хотя придраться было не к чему – белье было чистым, сантехника и телевизор были исправны. Согласившись с ценой, и произведя оплату заранее, я поставил себя в глупое положение – у меня не было никаких оснований требовать деньги назад. Кроме того, я не знал, смогу ли на ночь глядя найти другой ночлег. Пришлось все оставить, как есть, но заподозрив, что жуликоватый молодой человек собирается присвоить половину полученной суммы, я твердо решил настоять на выдаче квитанции.
Выйдя на следующий день на улицы Палермо, я не признал в них Италии. Город выглядел неухоженным: фасады зданий, казалось, не ремонтировавшиеся с момента их возведения, были выщерблены временем и темны от въевшейся копоти; тротуары и мостовые, повсеместно изрядно разбитые, были подметены только на центральных улицах; стоило только углубиться в боковые улочки и переулки, как обнаруживалось, что они засыпаны мусором, особенно на площадках, прилегающих к переполненным мусорным бакам. И что уж совершенно невозможно представить в материковой Италии – тут и там попадались даже бродячие собаки! Что еще сразу бросилось в глаза, так это вид жилых домов. На их фасадах вывешивалось для просушки не только белье, но ковры, одеяла, и какие-то непонятного назначения большие разнообразно окрашенные драпировки, что придавало зданиям какой-то богемный вид. В сочетании с многолюдством, которое не имело никакого отношения к туризму, так как туристы в эти кварталы не заглядывают, все это оставляло ощущение пребывания не в Европе, а в одной из стран Третьего мира, может быть, даже в Африке, которая находится совсем недалеко отсюда.
Но я ведь приехал в Палермо не как инспектор санэпиднадзора, а для того, чтобы познакомиться с его архитектурой, и по мере того, как я осматривал его дворцы и церкви, я все больше подпадал под обаяние его архитектурного стиля, так непохожего на все, что я видел в материковой Италии.
Так, Собор Палермо поразил меня своей стелющейся композицией - необычной продольной протяженностью нефов, а Норманнский дворец, напротив, удивил ярко выраженной в нем столпообразностью - большой, по сравнению с основанием, высотой.
Такое очевидное пренебрежение классическими соотношениями горизонтальных и вертикальных размеров в архитектуре Палермо дополняется произволом в распределении объемов, что особо заметно в Соборе Монреале: его основной объем, составленный из двух разновысоких частей, завершается колоссальной полуцилиндрической абсидой, на всем белом свете невиданной, а главный фасад гениально рассимметрирован - одна из двух стоящих по его сторонам одинаковых башен, надстроена до удвоения ее высоты.
Но что уж действительно делает уникальной архитектуру Палермо – это характер декора, украшающего стены его средневековых построек. Тонкий витой абстрактный орнамент, напоминающий арабскую вязь, рисунок из рельефных тесно прилегающих или накладывающихся друг на друга со сдвигом в полпериода, закругленных или стрельчатых аркад, - сплошь покрывающие стены, как это видно на боковом фасаде собора Палермо и на абсиде собора Монреале – вот визитная карточка сицилийского стиля, в котором на античное и византийское наследие наложились норманнское и сарацинское культурные влияния, составив такой крутой и колоритный замес, что, встретившись с ним взглядом, невольно испускаешь немой вопль: «это не Европа, а какая-то странная Азия!»
Такое же впечатление производят розово-красные полусферических купола, тут и там выглядывающих из городских кварталов, как зловещие кровяные пузыри.
Палермо, наряду с Равенной, Венецией и Римом, является столицей мозаик. Созданные в двенадцатом веке, они уступают мозаикам Равенны в том, что касается выразительности и художественного вкуса, но поражают своим живописным совершенством, богатством, яркой декоративностью и великолепной сохранностью.
Никакой способ украшения интерьера по своей красоте не может сравниться с мозаикой! Мозаика сверкает, как золото, искрится, как драгоценные камни, превращая внутренность храма в сказочный чертог; их созерцание вызывает совершенно особенное состояние души.
Особенно красивы и информативны мозаики собора Монреале, но в том, что касается психологизма художественных образов, то их, на мой взгляд, превосходят мозаичные панно церкви Санта-Мария-дель-Аммиральо-о-Марторана. Действительно, на монреальских мозаиках Пантократор выглядит, как уверенный в себе начальник, а все их сюжеты как бы иллюстрируют производственные процессы, происходящие на неком образцовом предприятии крепостного труда. В то же время на марторанской мозаике «Христос, коронующий Роджеро II» ситуация представляется несколько более сложной. «Я тебе доверяю сложное дело. Ты должен оказаться на высоте своей миссии!» - как бы сварливо и ревниво выговаривает Спаситель. И Роджеро всем своим фанатично упертым видом дает понять, что готов в клочья весь мир разнести, - лишь бы оправдать оказанное ему доверие.
Эта мозаика так же ярко запечатлелась в моей памяти, как и «Мадонна Аннунциата» Антонелло да Мессина, ради которой я посетил Региональную Галерею Сицилии. Лицо Мадонны - это лицо умной женщины, осмысленно принявшей важное решение, и этим успокоенной и удовлетворенной.
Много и с удовольствием бродил я по улицам Старого города, юго-западным входом в который служит триумфальная арка Порта-Нуова; - проходя чрез нее, я с уваженьем смотрел на мрачных атлантов, что уж четыреста лет держат на головах просторную лоджию под треугольною крышей; с Северо-востока, от моря, в Старый город заходят через заставу Порта-Феличе, - она обозначена двумя симметричными, массивными двухэтажными зданиями, украшенными парными колоннами, балюстрадами и многочисленными скульптурами. Между Порта-Нуова и Порта-Феличе через город пробегает прямая, как стрела, центральная улица Корсо-Витторио-Эммануэле, образующая при пересечении с перпендикулярной ей Виа-Македа площадь Кватро-Канти (Четыре Угла). На самом деле площадь не прямоугольная, а круглая, и на нее выходят не четыре угла, а четыре одинаковых вогнутых трехэтажных стены, каждая из которых украшена колоннами, пилястрами, статуями, гербом наверху и фонтаном внизу. Поблизости от Кватро-Канти на Виа-Македа выходит задумчивая Пьяцца-Преториа, осененная грандиозным куполом церкви Санта-Катерина, - почти всю площадь занимает фонтан, по обширной территории которого разбежались статуи многочисленных нимф и прочих античных божеств, неодобрительно поглядывавших на меня, когда я прогуливался между ними, давая понять, что они не рады вторжению постороннего пришельца.
С Севера город упирается в порт, где современные краны соседствуют с крепостными и складскими постройками средневековья и Ренессанса; причалы океанских лайнеров – с бухтой Сала, заставленной яхтами и прогулочными судами. С Юго-востока Старый город ограничивается мостом Аммиральо (Адмиральским), который, после того, как от него ушла река Орето, стоит сиротливо на суше, в высокой траве.
По дороге к мосту Аммиральо я забрел на огромный базар, где был оглушен криками многочисленных торговцев, зазывавших редких покупателей. Меня поразили удивительно низкие цены: например, за пятьдесят центов я купил целую корзиночку спелой клубники. Клубника была крупная и имела привлекательный вид. На поверку же она оказалась несладкой и упругой – при еде хрустела, как огурец.
Когда я ходил по Старому городу, где каждое второе здание – дворец, театр или церковь, я скользил равнодушным взглядом по церквам архитектуры Барокко, выискивая красные купола или гладкие каменные фасады кремового цвета с маленькими подслеповатыми окошками - верные признаки арабо-норманнской архитектуры – таких как церковь Сан-Джованни-дельи-Эремити, или замок Циса, чтобы отпечатать в памяти аутентичный образ Палермо.
Но у меня с Палермо связано еще одно незабываемое впечатление – память о визите в катакомбы монастыря капуцинов. Здесь хранятся останки жителей Палермо, погребенных в XVIII – XIX веках. Часть из них были набальзамированы, часть трупов – мумифицировались; от других остались только скелеты, но одежда, в которой их похоронили, сохранилась. Некоторые были облачены в саваны, но большинство одеты в костюмы, которые они носили при жизни. При выборе места их размещения монахи придерживались строгих классификаций: мужчины – к мужчинам; женщины – к женщинам; дети – отдельно; покойников мужского пола классифицировали по профессиям: крестьяне, ремесленники, адвокаты, врачи, артисты, художники. Покойники позапрошлого века, а их большинство, стоят, как на коллективных фотографиях, касаясь плечами друг друга, несколькими расположенными друг над другом рядами, из-под полей цилиндров и шляп уставившись на посетителей пустыми глазницами. Всматриваясь в вереницы проходящих мимо тебя лиц, ты замечаешь, что многие из них сохранили выражение: некоторые покойники пребывают в состоянии глубокой задумчивости, другие держатся высокомерно, лица третьих – насмешливы; одни умны, другие – дурашливы; кто-то спокоен, а кто-то – встревожен. Словом – перед тобой проходит Человечество во всем многообразии своих настроений и обличий, и вскоре ты начинаешь чувствовать себя одним из них. И тебе нисколько не страшно, тебе становится очень весело и комфортно, так как бояться нечего – вот они умерли, но всем довольны; после смерти и ты попадешь в компанию приличных людей, людей твоей же профессии, среди которых ты без труда найдешь близких тебе по духу, - короче, - твой социальный статус и окружение не изменятся, а разве не ухудшения своего социального статуса мы больше всего боимся в жизни?
Кроме меня в катакомбах находилась туристическая группа из Германии. Речь экскурсовода периодически прерывалась взрывами веселого хохота. Судя по этому, мое восприятие этой грандиозной инсталляции разделяется многими.
Когда осмотр города был закончен, мне осталось только одно дело – восхождение на гору Пелегрино, которая к себе манила всякий раз, когда я выходил на побережье, над которым она доминирует. С набережной казалось, что до горы – рукой подать, но лишь когда я двинулся в путь, до меня дошло, что я просчитался. В результате к тому времени, как я добрался до подножья, начало смеркаться. Я вошел в лес, перемежающийся полянками, заросшими высокими, в человеческий рост…кактусами. Да, здесь, и как это выяснилось, во всей Сицилии эти для нас экзотические растения играл роль сорной травы – крапивы и чертополоха.
Мощеная камнем дорога становилась все круче и круче, и после часового подъема я уже основательно запыхался. Наконец, дорога выровнялась, и я вышел на ровную площадку, на которой стояла часовня. По моим представлениям, я уже должен был достигнуть вершины. Однако когда в поисках подтверждения я обратился к повстречавшемуся мне мужчине, он сказал: «До вершины еще – огого!» Значит, в своей оценке высоты Пелегрино я тоже просчитался. По мере того как сумерки сменялись ночной темнотой, усиливая контраст между морем огней расстилавшегося по правую руку Палермо и лежащей слева маслянисто-черной поверхностью моря, а дорога все продолжала упрямо лезть вверх, я все больше осознавал масштаб своей недооценки Пелегрино: ведь с набережной она мне представлялась маленькой домашней горушкой, а оказалась, как правильно заметил случайный прохожий, – огого! И вот, наконец, я стою на вершине, получив в награду за свое упорство великолепный вид сверкающего огнями сицилийского побережья, - аж вплоть до Чефал;!
Вернувшись в гостиницу в двенадцатом часу, жуликоватого молодого человека я не застал. Вместо него в ресепшене сидела женщина лет пятидесяти, - возможно, его мать, которой я объявил, что съезжаю завтра рано утром, и потребовал квитанцию. Грустно покачав головой, она сказала, что по-английски не говорит. Тогда, мобилизовавшись, я перевел свой мессидж на итальянский, и она пообещала дать мне квитанцию завтра. И только когда я, одетый для дороги, с вещами, сдав ключ, решительно встав перед конторкой, вновь потребовал квитанцию, она явно нехотя, наконец, выписала и выдала мне этот документ – справку о моем злобном характере.
Палермо остался в моей памяти как самый сицилийский из городов Сицилии, но город совсем не итальянский.
XXIX. Агридженто
Составляя план своего путешествия по Сицилии, я собирался посетить Седжесту и Селинунту, но при попытках реализовать свое намерение обнаружил, что, ни экскурсионным, ни рейсовым автобусом в несезонное время туда попасть невозможно. Поэтому задача моего ознакомления с греческой античностью теперь возлагалась целиком на Агридженто (ведь в Греции я не был, и по понятной причине – очень уж современные греки не похожи на древних эллинов!).
Без труда поселившись в привокзальной гостинице (она, в отличие от палермской «Италии», ничем от среднеевропейского уровня не отличалась), я тотчас же отправился в Долину Храмов. Ознакомление с ней я решил начать со Святилища Деметры и поэтому устремился на восточную оконечность города, в конечном итоге выйдя на Виа-Деметра. С этой улицы мне открылся вид на Долину Храмов, с которой был давно знаком по рассказам Пиранделло: всхолмленная равнина, спускающаяся террасами к синеющему у горизонта морю; поля, тщательно возделанные сотнями поколений земледельцев; зеленые рощи и отдельно стоящие сицилийские дубы; выступающие над кромкой обрыва верхние этажи многоэтажных зданий стоящего на морском берегу городка Порто-Эмпедокле; извилистая лента бегущего к нему по горбатым путепроводам шоссе, заполненного автомобилями, и, конечно же, тут и там выхватываемые из зелени заинтересованным взглядом фрагменты руин древних храмов.
Используя в качестве ориентира стрелки путевых указателей с надписью «Деметра», я в конечном итоге попал не в Святилище Деметры, а на одноименное современное кладбище; пришлось, вернувшись назад, и найдя тропинку, сбегающую вниз по склону, спуститься на параллельную Виа-Деметра улицу, пройдя по которой в восточном направлении, я увидел вход в Святилище Деметры. Это была калитка в заборе из железных прутьев, на которой висел замок. Среди закрепленных на калитке надписей не было ни одной, из которой можно было бы понять, как и когда можно в Святилище попасть. Мой расстроенный вид привлек внимание группы дорожных рабочих, отдыхавших на обочине, которые мне показали дыру в заборе, которой пользуются все, кто пожелал посетить Святилище Деметры: здесь железные прутья были раздвинуты, образуя широкий лаз. Сердечно поблагодарив доброжелательных работяг, я пролез через дыру и двинулся вверх по мощеной необработанным камнем дороге, пока не вышел к небольшому храму, который идентифицировал по путеводителю, как церковь Сан-Бьяджо – значит Святилище Деметры где-то поблизости. И действительно, на небольшой площадке над обрывом я увидел нагромождение огромных грубо отесанных камней, присмотревшись к которым, можно было обнаружить, что они расположены в каком-то трудно поддающемся пониманию порядке. Отслеживая направления линий рисунка, вдоль которых были выложены камни, я вернулся к церкви Сан-Бьяджо. Теперь здесь расхаживал мужчина средних лет, занимавшийся тем же делом, что и я – деловито разглядывал нагромождения камней перед абсидой древней церкви. «Скажите, пожалуйста, где здесь Святилище Деметры?» - спросил я его по-итальянски. «Я по-итальянски не говорю» - сказал мужчина по-английски, а когда я перевел ему вопрос, ответил: «Это здесь». Потом, пристально на меня посмотрев, вдруг перешел на русский: «Где-то здесь должен быть древний источник, я никак его не могу отыскать». Мы познакомились. Дитер оказался немцем из бывшей ГДР – отсюда владение русским языком. По специальности он ученый-геолог; в ГДР его зажимали, но после объединения Германии он обрел признание – его выбрали в Академию наук. Сейчас он вышел на пенсию («У нас с этим строго: стукнет шестьдесят восемь – и сразу на пенсию» - сказал Дитер). Теперь он занимается своим хобби: путешествует по всему миру, собирая материалы для книги об источниках воды древних цивилизаций.
Осматривая вдвоем Святилище Деметры, мы обсудили с ним несколько проблем наших профессий и наших стран; найти точки соприкосновения помогало общее социалистическое прошлое, к которому мы оба не питали симпатий.
Когда мы вылезли через дыру в заборе наружу, Дитер спросил меня, куда я теперь собираюсь, и когда я назвал храм Юноны, предложил меня подвезти на своей (арендованной) машине. Тепло с ним расставаясь, я пошутил: «Передайте от меня привет Ангеле Меркель!» «Знаете», - ответил Дитер – «я плохо отношусь к Ангеле Меркель – во времена ГДР она была комсомольским руководителем». Только теперь, год спустя, я понял, насколько он оказался прав!
Храм Юноны – первый греческий храм, который я увидел вживе, поразил меня величием своей простоты. Ничего лишнего – только коренастые колонны с каннелюрами, под простыми дорическими капителями и частично сохранившимся антаблементом, стоящие на основании, сложенном из квадратных блоков, на которое ведут внешние ступени – но как изумительна строгая соразмерность всего сооружения и его частей! Впечатление многократно усиливается в связи с тем, что ты ни на минуту не забываешь: возраст этого храма - двадцать четыре столетия, и с него начинается европейская архитектура; он – современник Эмпедокла, Пифагора и Пиндара, и, проходя мимо него, они могли обсуждать его со своими спутниками…
Выйдя на дорогу, проложенную по Долине Храмов вдоль древней крепостной стены, я время от времени оглядывался, чтобы полюбоваться Храмом Юноны на возрастающем отдалении; дорога шла под гору, поэтому храм постепенно воспарял над купами деревьев, и видимый в уменьшенном расстоянием масштабе, терял свою монументальность, превращаясь в эфемерный полупрозрачный мираж.
По мере истончения зримого образа Храма Юноны в поле зрения постепенно вплывал осененный треугольным фронтоном храм Конкордии, поражающий своей великолепной сохранностью, кажущейся неправдоподобной. Видимый отовсюду, он главенствует над местностью, имея удивительное свойство: в каждом новом ракурсе он выглядит по-новому, и ты удивляешься: «А это что за храм?» Можно без труда отыскать такой ракурс, в котором он идеально впишется в образ афинского Парфенона, живущий в сознании, я думаю, каждого образованного жителя Земли.
Рядом с Храмом Конкордии расположено произведение современного искусства – стилизованная под античную скульптуру – ноги и руки отбиты - металлическая статуя Икара, упираясь крылом в грунт, повержена на земле. Почему работа столь трагического содержания размещена рядом с сооружением, олицетворяющим триумф творческих сил? Мне это осталось непонятным, разве только, если оценивать современную цивилизацию крайне негативно – как полный провал. Но я с такой оценкой категорически не согласен!
Храм Геркулеса – он на столетие старше других – сильно разрушен: от него остался только один ряд колонн. Но это придает ему своеобразие: если не достраивать его в воображении до целого храма, колонны воспринимаются, как законченная композиция; я окрестил ее «расческа» - в отличие от «Конкордии» Храм Геркулеса узнаваем со всех сторон.
Храм Юпитера был самым большим, но от него остались лишь груды камней и несколько фрагментов, например, фигуры атлантов, чей облик время настолько исказило, что они имеют сходство или с первобытным, или же, наоборот, с современным искусством.
Сильно разрушен и храм Кастора и Поллукса, но от него каким-то чудом нетронутым сохранился угол, включая элементы фронтона и декор антаблемента, и этот фрагмент храма стал символом не только Агридженто, но и всей Сицилии.
Теперь мне осталось только осмотреть Храм Вулкана, но единственная дорога к нему была перекрыта забором с запертой калиткой.
В это время к калитке с противоположной стороны изгороди подошла пожилая американская супружеская пара. Они только что вернулись с осмотра Храма Вулкана, к которому добрались, перелезши через калитку. Теперь им предстояло этот подвиг повторить на обратном пути. Первым полез сухопарый муж. Руками можно было без труда ухватиться за концы железных прутьев, а вот найти места для опоры ступней были малочисленны и расположены крайне неудобно: поперечины калитки были не горизонтальны, а шли вкось. Тем не менее, упорный янки смог вскарабкаться наверх калитки, переступил над острыми концами прутьев, и с трудом опустился на землю. Но когда на калитку полезла его корпулентная супруга, это стало зрелищем не для слабонервных. Хотя муж страховал и помогал ей сделать каждый следующий шаг, массивная леди влезала на калитку долго и с большим трудом, а когда поднялась, то долго балансировала на узкой жердочке, рискуя насадить свое обильное тело на концы металлических прутьев. За этим процессом с интересом наблюдала целая компания итальянцев, прогуливавшихся здесь со своими домочадцами. «Есть ли какой-нибудь другой путь к Храму Вулкана?» - спросил я одного из них. «Нет, это – единственный. Но вы можете увидеть Храм Вулкана отсюда. Вон он!» - показал итальянец. На другой стороне глубокого оврага, наверху, в небо вонзался черный штырь – так отсюда выглядела одна из двух сохранившихся от храма колонн. Дождавшись, чтобы пышнотелая американка с помощью мужа благополучно спустилась на землю, и толпа зевак рассосалась, я подошел к калитке. Неужели я уеду из Агридженто, не побывав у Храма Вулкана? Американцы-то своего добились! Неужто я спасую? Я уже совсем было приготовился пойти по американскому пути, когда мне пришло в голову обследовать изгородь слева от калитки, где она упиралась в густые заросли. Раздвинув ветви, я обнаружил, что дойдя до крутого, почти отвесного спуска в овраг, изгородь обрывалась. Взявшись за последний ее металлический прут, я закинул на противоположную сторону левую ногу, и, опершись на нее, перенес над обрывом свое тело, преодолев забор за тридцать секунд, и тем самым утерев нос упорным, но привыкшим лезть напролом американцам.
Быстро спустившись по тропе на дно оврага, я прошел по разбитому там, усыпанному спелыми плодами апельсиновому саду, взобрался на противоположную сторону оврага, перешел через железнодорожные пути, и, наконец, вышел к руинам Храма Вулкана, над которыми высились две изъеденные временем колонны. Ничего особенного, но меня согревало чувство выполненного долга.
Вечером и ранним утром следующего дня, до отъезда, я добросовестно обошел все улочки средневекового Агридженто; ни одна церковь, ни один палаццо не остались незамеченными, но они моему Агридженто ничего не добавили - для меня он навсегда останется великим памятником греческой античности, чей образ – каменные колонны кремового цвета, на фоне чистого голубого неба вознесенные на вершину зеленого холма.
Из Агридженто в Катанию местный поезд шел неторопливо (это заняло четыре часа), что позволило мне познакомиться с видами внутренней – сельской - Сицилии. Это местность, где между невысокими горами, по склонам которых зеленеют луга, - сквозь них временами проступают скалы, - лежат всхолмленные равнины, занятые полями и апельсиновыми рощами. Прекрасные виды; только вот «дикая» растительность разочаровывает: вместо сицилийского дуба, составляющего антураж рассказов Пиранделло, повсюду расплодились чужаки - эвкалипты; вместо кустарника – повсеместные заросли кактусов (в людных местах на их жесткой зеленой поверхности вырезают рисунки и надписи типа «Здесь был Марио»).
Деревни попадаются редко, и лежат в низинах, тогда как немногочисленные города занимают плоские вершины гор. Их уменьшенные расстоянием живописные домики выстраиваются вереницей по краям обрывов, любопытными окошками посматривая вниз. На вершинах других гор время от времени встречаются компании машущих руками серебристых ветряков. А равнина кажется совсем безлюдной – лишь изредка по ней проедет грузовик с кузовом, доверху заполненный золотом зрелых апельсинов.
Из состояния созерцательности меня вывело возбуждение, в которое пришли две японские туристки, что-то усиленно обсуждавшие и фотографировавшие за окном. Взглянув в том же направлении, я увидел парящий над горизонтом белый конус, сбоку которого выступал маленький черный конус; из него, как из печной трубы, вился белый дымок, который верховым ветром разворачивался в шлейфовидное облако, тонкой пеленой нависшее над горизонтом.
Это была Этна, от зрелища которой невозможно было отвести взор, так как по мере приближения поезда к Катании, расстояние до горы и ракурс ее обзора непрерывно изменялись; картина, варьируя цвета и оттенки, обогащалась все новыми подробностями; - мне давно не приходилось видеть такого кино!
XXX. Сиракузы
Сиракузы меня интересовали, как главный город Древнегреческой Сицилии, город, где открыл свой закон Архимед. Поэтому основное внимание я собирался обратить на памятники античности, но получилось немного не так, о чем расскажу по порядку, потом.
Начал я с острова Ортиджиа, на котором и начинались греческие Сиракузы, сразу обратив внимание на контраст между простором Долины Храмов, где вольно дышится памятникам – свидетелям античной эпохи, и их приниженным статусом на Ортиджии, где они зажаты между обступившими их зданиями более поздних веков. Это относится и к остаткам древнейшей постройки – Храма Аполлона (VII в. до н. э.), экранированным вплотную придвинувшейся к ним норманнской стеной, и к снабженным каннелюрами дорическим колоннам Храма Афины, которые, заложив промежутки между ними камнями, с варварской непосредственностью христиане превратили в стены Кафедрального собора Мадонна-дель-Пилиеро. Ему колонны послужили не только конструктивной основой, но и украшением, выступая из стен как наружу, так и вовнутрь, в интерьер, облагораживая облик храма, основательно подпорченный в эпоху Барокко.
Что уж и говорить о фонтане Аретузы, целомудренной нимфы, обращенной Артемидой в источник, чтобы избежать приставаний речного бога Алфея. В выходящей на морской берег городской площади имеется окруженная балюстрадой полукруглая выемка с облицованной камнями стенкой, круто спадающей к небольшому поросшему папирусом пруду. В центре пруда бьет родник, который вам предлагают считать Аретузой, но подавленный чуждым окружением, в которое входят облокотившиеся на балюстраду и тупо глазеющие на фонтан туристы, дух Древней Греции отсюда давно испарился.
За исключением средневекового замка Маниаче, куда я не попал – он находится на территории военно-морской базы, - вся остальная застройка острова Ортиджо – такое густопсовое Барокко, что аж скулы сводит!
Я отвел душу в Региональном музее, где долго простоял перед «Благовещеньем» Антонелло да Мессины. Архангел, как положено, был деловито-нейтрален, а облаченная в голубой плащ Мадонна – была горда возложенной на нее миссией, преисполнена чувством ответственности за порученное дело, и явно верила, что у нее все получится, как надо.
Испытав известное разочарование островом Ортиджия, все надежды я теперь возлагал на материковую часть Сиракуз, где меня ждал Греческий Театр.
И когда я вышел на поросшую травою площадку, с которой открылся вид на лежащий подо мной амфитеатр, упиравшийся в зелень рощи, а за нею виднелось море, то ничто чуждое уже не помешало тому, чтобы на меня, наконец, снизошел дух Древней Греции; мне послышались голоса Хора, сопровождающие трагедию Эврипида (кажется, это была «Электра», зазвучавшая во мне в переводе Иннокентия Анненского). В этот утренний час музей еще был совершенно безлюден, и для меня не составляло никакого труда заполнить в моем воображении трибуны амфитеатра жителями древних Сиракуз – белокурыми эллинами, одетыми в свободно спадающие вдоль стройных тел светлые туники, а на сцену вывести актеров на высоких котурнах, с лицами, закрытыми масками. Сойдя вниз, на сцену, я попытался представить себя актером, к которому прикованы многие тысячи пар глаз. Но лица воображаемых зрителей смотрели на меня пустыми белками античных скульптур, и их эмоции остались для меня непонятными – я не смог войти с ними в контакт.
Театр я осмотрел во всех подробностях; он был снабжен всем необходимым: для удобства зрителей здесь даже имеется буйный обильный родник. При прекрасной сохранности театра совершенно неудивительно, что он используется в этой роли сих пор.
Выйдя из театра, я проследовал в античную каменоломню, в пещеру Ухо Дионисия, уходящую далеко вглубь скалы. Ее свод, плавно сужаясь, теряется в тени на большой высоте. Благодаря такой форме свода, вход в пещеру действительно напоминает отверстие человеческого уха. Шум крыльев и крики поселившихся здесь птиц и твои собственные шаги отдаются в пещере гулким эхо. Произнеся какое-нибудь слово (желательно негромко), можно прослушать всю медленно утихающую последовательность его ревербераций.
На обратном пути я осмотрел то, что сохранилось от римской эпохи: циклопический (длиной 200 метров) алтарь Ара Иерона – в Древнем Риме жертвоприношения животных было делом архиважным, - и Римский Амфитеатр, который, хотя он и был построен позже, чем Греческий Театр, почему-то сохранился значительно хуже. Думаю, что это связано с тем, что по сравнению Древней Грецией, в связи с ростом влияния охлоса, в Древнем Риме стали больше халтурить.
Пожелав посетить богатейший на Сицилии Археологический музей, я обнаружил, что он закрыт на ремонт. Так, поневоле покончив с античностью, я двинулся вдоль Стрелы Времени дальше, спустившись в катакомбы Сан-Джиованни, но подвижнический пыл первых лет христианства меня не увлек, и я направился к сверкающей белизной доминирующей над городом колоссальной постройке, своим силуэтом напоминающей индейский вигвам, или волан бадмингтона, или свернутую в конус ресторанную салфетку – Сантуариа-делла-Мадонна-делле-Лакриме (Святилищу Слезоточащей Мадонны), построенному в 1994 году на том самом месте, где в 1953 году произошло чудо – гипсовая Мадонна пролила слезу. Мне, поклоннику современной архитектуры, это здание показалось нелепым – своей вопиющей симметрией оно мозолит глаза. Еще худшее впечатление оставляют его интерьеры – вереница полуподвальных помещений с нависшими над головой потолками, где царит полумрак. И даже в огромном, осененном коническим сводом, центральном зале, где расположен главный алтарь, кажется, что окружившие тебя темные стены тебя придавили, мешая дышать. Здесь не ощущается того тепла, что влечет в интерьеры старых храмов, но царит тот же холод всеобщего отчуждения, который столь характерен для современных конференц-залов, и хочется отсюда поскорее сбежать!
Что я и сделал, и вышел к обрыву над берегом моря, где мое внимание привлек еще один нанизанный на Стрелу Времени монумент, о котором не было упоминаний ни в одном путеводителе. Это был массивный белый параллелепипед, из которого в направлении моря выступал стилизованный корабельный нос. Вдоль всех его стен, украшенных барельефами батальных сцен и контурными изображениями военной техники, были расставлены бронзовые воины в походном снаряжении, позы и весь вид которых однозначно давали понять, что они – герои, (это были родные братья Рабочего со скульптуры Рабочего и Колхозницы), тем более, что один из них вел под уздцы символ силы - могучего коня. Надпись, выбитая на мраморной доске, сообщала, что монумент возведен в память Африканского Похода Муссолини 1936 года. Памятник находился в очевидном небрежении, - он был обшарпан и покрыт граффити от основания до верха. Некоторые надписи были нейтральны: «Мирко и Дебора здесь решили свою судьбу…». Другие несли в себе политический заряд, как, например, интернациональные “Fuck!” и “Shit!”, выражая, прямо или косвенно, отношение к эпохе фашизма.
На обратном пути я набрел на Пьяцца-Куэлла, на которую выходит центральный вход на стадион Витторе Эммануэле II. Входные ворота были закрыты, буквы названия – частично отбиты, также как и украшавшие фасад барельефы; покрывавшая ворота штукатурка почернела и частично осыпалась; столь же запущенный вид имел и фонтан, построенный в том же стиле, что и ворота стадиона. Фонтан был увешан самодельными плакатами, призывающими все снести, и построить здесь новый общественный центр. Заподозрив, что ансамбль площади Куэлла - тоже наследие эпохи фашизма, я решил навести справки у итальянца, хлопотавшего около своей машины. «Я нездешний, и ничего об этом не знаю» - ответил местный житель, и отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
Отрефлектировав эти случаи, я сделал заключение, что, в отличие от россиян, итальянцы не испытывают никакой ностальгии по временам правления тоталитарного режима, и желали бы о них поскорее забыть.
В общем, Сиракузы представились мне богатым, благоустроенным современным городом, - скорее итальянским, чем сицилийским.
XXXI. Мессина
Первоначально посещение Мессины в мои планы не входило – время на это появилось в связи с тем, что я не смог попасть в Седжесту и Селинунту, - поэтому гостиниц я в Google Earth не присмотрел. Выйдя из вокзала, я решил пройтись по окрестностям – авось повезет. Но, пробродив полчаса, ни одной гостиницы не нашел. Вернувшись к вокзалу, я спросил киоскера, есть ли здесь поблизости гостиница, и он мне указал на вход в узкий привокзальный переулок: «Вон там». И действительно, переулок упирался в здание с надписью: «Отель Мираж». В «Мираже» были свободные места, и я в нем остановился, но каково же было мое удивление, когда я узнал, что удобства и душ – в коридоре! «Ладно» - подумал я – «одну ночь как-нибудь перетерплю».
Чем замечательна Мессина? Прежде всего, - своей набережной с видом через пролив на материковую Италию, на калабрийский берег; морским портом – воротами Сицилии, через которые осуществляется паромное сообщение; гаванью, защищенной вдающимся в море полуостровом, на мысу которого стоит колонна со сверкающей золотом фигурой покровительницы города - Мадонны Письма. (Согласно местной легенде, Мадонна написала мессинцам письмо, в котором есть строки, что теперь выведены на постаменте колонны: «…благословляю Вас и Ваш город»). И конечно он знаменит своим уроженцем – художником Антонелло да Мессина, чей «Полиптих Сан Григорио» украшает местный художественный музей. Его центральная часть – «Мадонна Аннунциата» - заслуживает того, чтобы ради нее лишь одной приехать в Мессину. Я уже описывал свои встречи с двумя другими мадоннами Антонелло – это было в Палермо и в Сиракузах. Но те две – слишком похожи на обыкновенных женщин, а эта – Богиня! На Виа-Монте-д`Арриго можно видеть мемориальную доску, гласящую, что на этом месте стоял дом, в котором умер Антонелло да Мессина.
Еще Мессина знаменита катастрофическими землетрясениями, после которых от архитектурного наследия прошлого мало, что осталось, и все, что сохранилось, я постарался осмотреть. Это и норманнская церковь XII века – Аннунциата-деи-Каталани, которую, почти по всему ее периметру обегает восхитительная аркада, в которой сплелись византийские и мавританские черты. Это величавая громада Кафедрального собора, который перестраивался много раз, но, тем не менее, свой средневековый облик не утерял. (Для контраста рядом с ним в начале XX века возвели арнувошную колокольню с часами, снабженными механизмом, раз в день устраивающим шоу движущегося хоровода символических фигур). Я осмотрел скульптуру Джованни Австрийского - кондотьера, разбившего турок в битве при Лепанто.
Был поздний вечер. Придя на площадь Каталани, я обнаружил, что скульптура Джиованни освещена очень удачно; - она отбрасывала на стену соседнего здания свою увеличенную тень. Эта композиция с удвоенным изображением – одно светлое, другое – темное, представлявшая глубинные смыслы в эффектном эстетическом исполнении, необыкновенно украшала площадь, и я думаю, что это было сделано намеренно, и отдаю должное художнику, осуществившему этот проект.
Барочные фонтаны Ориона и Нептуна мне не понравились; я долго разыскивал ренессансный фонтан Монте-ди-Пиета; наконец, я нашел его – он находится во внутреннем дворе дома, где, как обнаружилось, проводилась выставка современного искусства. Осмотрев ее, я сказал смотрительнице, что мне понравилась картина «Красный конь». На большом, сильно помятом листе бумаги красной краской был закрашен классический силуэт коня – это мог быть конь статуи Марка Аврелия, или один из коней Собора Сан-Марко. «Коли так, то вы можете побеседовать с автором» - сказала смотрительница, показав на сидевшего на ступеньке худощавого мужчину лет сорока. Попытавшись объяснить, чем мне понравилось его произведение, я спросил его: «Вы знакомы с картиной Петрова-Водкина «Купание красного коня»?» Нет, художник про Петрова-Водкина ничего не знал – его не от мира сего вид говорил, что он вряд ли лукавил. Тем интереснее перекличка образов через столь значительный временной интервал. Мы знаем, предчувствием каких событий явилась картина русского художника. Какое будущее предвидит современный итальянец?
Когда город погрузился в ночь, и его осмотр пришлось поневоле прекратить, я почувствовал, что проголодался. Пицца, которую можно съесть на каждом шагу, меня не устраивала: хотелось поесть мяса. Завернув в первый попавшийся ресторан, я был из него тотчас же выпровожен: «Мы откроемся через полтора часа». В следующем ресторане портье, попросив меня подождать у двери, сходил за метрдотелем. Оглядев меня с головы до ног, метрдотель, хлыщеватого вида усатый мужчина, сказал, что все места заняты. По-видимому, со своим простецким костюмом я не укладывался в дресс-код фешенебельного ресторана. «Чтож» - сказал я себе, - «поищу что-нибудь попроще», и побрел дальше по улице Гарибальди. Наконец, на правой ее стороне, не доходя до Фонтана Нептуна, я обнаружил тратторию, где с аппетитом подкреплялись молодые люди, по виду - водители автобусов. Подойдя к прилавку, я обнаружил то, что мне было нужно: в глубоком противне кипела в жире немыслимая смесь - куски мяса на костях, шматы свиного сала, какие-то тонкие колбаски; среди них попадались отдельные сардельки и почки. «Мне вот этого» - сказал я – «и побольше овощного гарнира. Мне с горкой наполнили коробочку из блестящей металлической фольги, потребовав смехотворные десять евро. С аппетитом уплетая эту народную пищу в компании сицилийских шоферов, я подумал, что мое место именно здесь, в голом гулком помещении траттории, через широкое окно открытой на заполненную транспортом улицу, а не в гламурном интерьере ресторана, в окружении элегантно одетой публики и снующих по залу официантов.
Так и запомнилась мне Мессина – незатейливой и вкусной едой, гостиницей с удобствами в коридоре, золотой Мадонной над гаванью, и тревожным силуэтом Красного Коня.
XXXII. Таормина
То, что мне не удастся избежать гламура, обнаружилось сразу по прибытию в фешенебельный курорт – город Таормину.
Выйдя из железнодорожного вокзала, я обнаружил рядом с ним всего несколько зданий, и ни одно из них не было гостиницей. Свернув на дорогу, которая через зеленые поля полезла в гору – по направлению к городу, я увидел дорожный указатель – «Отель Таормина», и двинулся в указанном направлении, но на следующем указателе красовалась надпись: «Отель Таормина. 5 км», и я повернул назад, решив исследовать привокзальный поселок в противоположном направлении. Однако, поравнявшись с его первыми домами, я увидел на садовой изгороди ранее мною не замеченное объявление: «Сдается». Нажал кнопку звонка; щелкнул замок, я открыл калитку, и, миновав обширный цветник, подошел к большому каменному дому, перед которым меня приветливо встретил хозяин, интеллигентного вида итальянец лет шестидесяти. Он сдал мне изысканно декорированную комнату, с большой ванной, прихожей, и отдельным входом со двора за 45! евро (тут я снова вспомнил со злобой жуликоватого молодого человека из Палермо, впарившего мне свой сарай за 60!). Из комнаты был выход на открытую террасу, под которой шумела быстрая горная речка – Торренте Сирина. На террасе была расставлена дизайнерская садовая мебель – диван, стол и несколько кресел.
Из привокзального поселка в город можно было попасть либо по вьющемуся серпантином шоссе, либо напрямую – по крутой каменистой тропинке через поросшие кустарником скалы, и, выбрав второй путь, я вскоре вступил в Таормину. Здесь, с площадки, обнесенной балюстрадой, открылся удивительный вид на Ионическое море, на прижавшуюся к горе узкую полоску берега, на которой теснились шоссе, железная дорога, вокзал, и домики привокзального поселка.
Повернувшись лицом к городу, я устремился по его узким, лезущим вверх улочкам к главной цели моего приезда – Греко–Римскому Театру.
Если его сравнивать с театром Сиракуз, то театр Таормины обнаруживает много отличий. Во-первых, он меньше размерами. Во-вторых, приспособив греческий театр к своим нуждам, латиняне его перестроили, в результате чего он значительно изменил свой облик: благородная и абстрактная простота сменилась римским прагматическим функционализмом: театр стал удобнее и уютнее, но потерял в величии. Отгородившись от окружающей природы, он превратил вид на морской берег и на вулкан Этну в театральный задник. (В течение всего дня, что я провел в Таормине, Этна была укутана в густую облачность, и ее знаменитым зрелищем я полюбоваться не мог). Римляне так хорошо постарались, что превратить Греко-Римский Театр в современное театральное помещение уже не составило большого труда, и он исполняет эту функцию уже четверть века.
Выйдя из театра и пройдя по центральным улицам Таормины, я вскоре был поставлен в затруднение противоречивостью его образа. С одной стороны, со сложенных из грубого серого камня суровых стен дворцов Карвайо и Герцогов-Санто-Стефано, и собора Сан-Николо, кричавших о своем сарацино-норманнском происхождении, украшенными точеными колоннами и резными аркадами парными глазками - окошками, выглядевшими, как вкрапления драгоценностей, на меня смотрела неподдельная, настоящая Сицилия. С другой стороны, нарядные, заставленные роскошными отелями и модными магазинами, чистенькие, заполненные нарядной курортной толпой и сверкающими авто, улицы возражали: «Нет, ты ошибся, это – Италия».
В городском саду мое внимание привлек объект, своим видом совершенно никак не вязавшийся со своим окружением – металлическая, выкрашенная в серебристо-серый цвет сигарообразная конструкция, к которой сверху были приделаны несколько обтекаемых выступов. Из текста, приведенного на висевшем рядом плакате, следовало, что это - управляемая торпеда, изготовленная в 1931 году. Здесь же имелся схематический рисунок, на котором было показано, как два одетых в гидрокостюмы камикадзе, оседлав торпеду и пригнувшись, чтобы спрятаться за выступами – бронированными щитами, направляют ее на вражеский корабль. Вернувшись к торпеде, я действительно обнаружил на ней два расположенных друг за другом сиденья, предназначенных для смертников-добровольцев. Нет, это был явно не сицилийский продукт; он был сюда занесен из Италии.
Чтобы поставить точку в этом споре, руководствуясь своим насекомообразным стремлением забраться на высшую точку местности, я решил к ста восьмидесяти метрам Таормины добавить еще пятьсот, поднявшись в городок Кастельмола, расположенный на нависшей над Таорминой горой. Пока я следовал ухоженными улочками города, у меня не было оснований сомневаться в их итальянскости, - так же выглядят улицы Сиены, или Бергамо. Но, по мере того, как по выходе из города, справа от меня вырастал мрачный темный силуэт Сарацинского Замка, а, задрав голову, я на кромке вершины возвышавшейся передо мной горы различал домики Кастельмолы, Италия рассеивалась, и Сицилия вступала в свои хозяйские права. Я ступил на шоссе, вьющееся серпантином по крутому склону горы, и чем выше я поднимался, тем сильнее менялся пейзаж: из-за горизонта в совершенно неожиданном месте вдруг возникло безбрежье моря, но между мною и морем без спросу затесалось несколько зеленых конической формы гор. По мере моего подъема эти горы постепенно стушевались, и когда, дойдя до вершины, я вышел к балюстраде городка Кастельмолы, море заняло львиную долю пейзажа, оттеснив сушу в узкий промежуток, на котором она вынуждена была крупными ступенями преодолевать огромный перепад высоты. Где-то там, на одной из этих ступеней приютилась сама Таормина – разбираться я с этим не стал. Ибо вся эта местность, что носит название «Таормина» мне теперь представлялась не горизонтальной, а вертикальной – наподобие гигантской этажерки с расположенными друг над другом полками.
С тем, что это – не художественное преувеличение, а грубая реальность, я столкнулся поздним вечером, когда мне нужно было добраться из города до моего расположенного у моря роскошного жилья. О том, чтобы воспользоваться той же тропой, которой я сюда поднялся, не могло быть и речи – даже днем она была едва различима – я, сорвавшись, скатился бы к подножью горы. Вспомнив, что мой квартирный хозяин рассказывал о дороге, спускающейся по южному склону, я вышел через Катанийские ворота, и устремился по шоссе вниз. Вскоре городская застройка сменилась редким лесом, а на совершенно безлюдном шоссе перестали попадаться даже редкие машины. Наконец, дойдя до шоссейной развилки, на которой не было никаких указателей, я совершенно не знал, куда мне идти. Воспользовавшись тем, что еще не потерял обратного пути, я поспешил вернуться в город. «Как можно добраться до железнодорожного вокзала? Ходит ли туда общественный транспорт?» - стал я спрашивать случайных прохожих. На время задумавшись, они смущенно пожимали плечами, по-видимому, зная единственный способ – ехать вниз по шоссе на своей машине. Судя по карте, этот путь составлял десять километров – далековато, но зато надежно, и мне ничего не оставалось, как, выйдя через Мессинские ворота и минуя Византийские могилы – вереницу выстроившихся вдоль дороги погребальных ниш, - воспользоваться им. Благо, что идти приходилось под гору – я управился за каких-то полтора часа. Я добрался до дома, но способ сообщения между районами города показался мне настолько экстравагантным, что я его отнес на счет местной специфики, все-таки сочтя Таормину городом сицилийским.
XXXIII. Катания
После первых часов, проведенных Катании, я осознал, что это – большой и благоустроенный город с великолепно сохранившейся исторической застройкой, преимущественно барочной. Я уже признавался в своей нелюбви к архитектурному Барокко, но катанское Барокко имеет свои особенности, заключающиеся в том, что масштаб украшений значительно мельче размеров церковных фасадов, которые, подчас, грандиозны. В результате архитектурный декор не выпячивается, знает свое место, и храмы выглядят серьезными, задумчивыми, иногда даже мрачноватыми. Это хорошо заметно по контрасту с традиционной барочной церковью - Колледжиатой, которая при ее сравнении с Кафедральным собором смотрится просто какой-то пошлятиной.
Кафедральный собор, начатый в XI веке, обрел свой нынешний фасад в веке восемнадцатом. Архитектор Виккарини не пошел по пути сооружения самостоятельной фасадной стенки, выведя на фасад поперечное сечение храма с его ступенчатой структурой. Украшающие фасад колоннады не вылезают наружу, как у Колледжиаты, а поставлены вплотную к стене. Масштаб скульптур тоже был выбран так, чтобы они не слишком бросались в глаза. В результате в облике собора подчеркнуты его благородные контуры, а не наглая разнузданность декоративных нагромождений. Великолепным дополнением к собору служит Фонтан Аменано - фигура слона, на чьей спине высится обелиск, который на Соборной площади Катании смотрится уместнее, чем аналогичный монумент – в Риме. Архитектурный ансамбль Соборной площади великолепно завершается строгими, но красивыми фасадами стоящих по ее сторонам зданий Семинарии и Муниципалитета.
От Соборной площади отходят две главные улицы Катании - идущая с Юга на Север Виа-Этнеа и перпендикулярная ей Виа-Витторе-Эмануэлле II.
На этой последней я отвел душу, осмотрев еще один (теперь он был третий) Греко-Римский Театр. Чтобы в него попасть, достаточно с центральной улицы войти в подъезд обыкновенного здания, и из него выйти во внутренний двор, в котором ты неожиданно оказываешься перед амфитеатром высотою с трехэтажный дом, в котором присутствуют все признаки древности: полуразрушенные стены и изъеденные временем камни. На том месте, где когда-то была сцена, разлился пруд, через который, журча, протекает ручей. Поднявшись наверх, и осмотревшись, ты убеждаешься, что действительно находишься посреди оживленного современного города, а не переместился, оступившись и сделав невзначай шаг через одиннадцатимерное пространство , в весьма отдаленное прошлое.
Античность вторгается в современную Катанию еще раз на площади Стезикоро, посередине которой в неглубокой выемке находятся приведенные в образцовый порядок остатки римского цирка II века н. э., чьи сложенные из черного лавового камня стены соседствуют с зелеными травяными лужайками. На цирк со своего постамента спокойно и умиротворенно взирает изваянный в мраморе уроженец Катании Винченцо Беллини.
Из общего ряда выбивается, также, аскетически строгий средневековый замок Урсино, где расположен художественный музей. В остальном, как я уже говорил, архитектурный облик определяют постройки XVIII – XIX веков, что придает ему единство стиля, и я с удовольствием расхаживал по нему, приглядываясь к фасадам многочисленных церквей. Меня увлекли мощные формы храмов комплекса Сан-Бернадетто, из-за чьих огромных размеров на узкой улице никак не удавалось найти точку, из которой их можно было бы охватить одним взором, а также величественные церкви Санта-Мария-делле-Ротонда, Сан-Агата-делле-Карчере и Сан-Агата-де-Верчере. Осмотрев строгие, классические по своему духу, фасады церквей Сан-Доменико и Санта-Мария-ди-Джезу, я ринулся в западную часть Катании, чтобы успеть до падавшей на город темноты. Пройдя, затаив дыхание, мимо полуразрушенного, но этим вызывающего тем более сильное впечатление, грандиозного храма Сан-Николо, я вышел к главному корпусу Бенедиктинского монастыря, занимаемому сейчас Университетом. Мне давно не приходилось видеть такой красоты: длинные фасады монастырских корпусов, украшенные аскетически строгими рустованными пилястрами и по-барочному пышными наличниками окон и балконных дверей, не отпускали от себя восхищенный взор. Пожелав не медля осмотреть интерьеры, я выяснил, что время экскурсий на сегодня закончилось: я опять, как всегда, опоздал. «Приходите завтра» - сказали мне в кассе. Но на следующий день я должен был ехать на Этну, и с сожалением бросив последний взгляд на погружающийся в сумрак Бенедиктинский монастырь, я отправился в гостиницу.
За проведенный в Катании день я смог проникнуться прелестью его своеобразного облика, влиться в его неспешно катящуюся жизнь, но где-то в глубине моей души я ощущал какую-то непонятную, иррациональную тревогу, которая, ни на минуту меня насовсем не отпуская, временами усиливалась, становясь почти осязаемой, как, например, на сверкающем красками великолепном рыбном рынке; мне казалось, что в каждый момент оболочка бытия может разверзнуться, обнажив его потаенные язвы; может быть, к этому не было никаких оснований – просто давала о себе знать засевшая в подсознании зловещая слава слова «Катания», а, может быть, атмосфера Катании действительно проникнута микробами потенциального насилия – ведь не секрет, что здесь еще жива сицилийская мафия, и я интуитивно чувствовал присутствие этих микробов.
Во всяком случае, - Катания – это уж точно – не Италия, а Сицилия!
XXXIV. Этна
Экскурсия на Этну рассчитана на целый день: с восьми утра до полседьмого вечера. Подчинив себя ее плану, я явился на вокзальную площадь, где экскурсантов уже ждал автобус. Водитель, молчаливый солидный мужчина, в других обстоятельствах мог бы сойти за крестного отца мафии – в выражении его лица была какая-то властная непреклонность, смягченная оттенком иронии. Такой его вид внушил мне чувство защищенности от любого разгула социальных и природных стихий.
Упорно взбиравшаяся вверх дорога сначала шла через сменяющие друг друга городки - спутники Катании, потом вышла на всхолмленную зеленую сельскую местность, вскоре сменившуюся на покрытые застывшей лавой и вулканическим пеплом предгорья вулкана, и все это время на фоне голубого неба в качестве ориентира можно было наблюдать приближающуюся ослепительно белую вершину Этны – точнее - ее Северный конус.
По мере нашего неуклонного подъема редкие кучки зеленой травы, пробивавшейся между камнями, исчезали, сменяясь полосками снега, составляя контрастный черно-белый пейзаж. Становилось холоднее, от падения атмосферного давления потрескивали барабанные перепонки, и к десяти часам автобус достиг поселка Рифуджио-Сапиенца (высота 1923 метра). Наш «мафиози» - водитель уехал, назначив время отъезда в обратный путь на четыре часа дня, а мы – экскурсанты - потянулись к станции канатной дороги, которая нас должна была доставить на высоту две пятьсот. На станции я забрался в остановившуюся на лишь на короткое мгновенье хлипкую кабину, которая, раскачиваясь и скрипя над головой железом, поплыла над землей. Передо мной сквозь стекло с нарисованным на нем номером «22» открывался широкий вид на испещренную буграми и впадинами присыпанную снегом каменистую земную поверхность, на фоне которой выстроились в ряд бетонные пилоны канатной дороги, по которой медленно двигались черные коконы кабин. Местность была сильно пересеченной, и моя кабина то лезла вверх вдоль крутого склона, то ныряла в распадок, и от этого с непривычки екало в сердце – это была моя первая в жизни поездка на канатной дороге. Постепенно в окружающем меня пейзаже оставалось все меньше черного цвета – из снега торчали лишь редкие мелкие скалы, и я вдруг увидел надвигающуюся на меня нижнюю границу облачного слоя, потом кабина погрузилась в непроницаемый плотный туман – мы въехали в облако. А когда туман рассеялся, чуть ли не со всех сторон меня окружило голубое небо – лишь впереди ослепительно белела пологая вершина Этны.
И вот я покинул хлипкую кабину и вышел на неровное снежное поле, полого поднимающееся к вершине. Дальше действует канатная дорога для лыжников – с двигающейся по канату тележки свисает трос, ухватившись за конец которого можно ехать вверх по склону. При отсутствии лыж остается только идти пешком, спотыкаясь о камни, по глубокому сыпучему снегу навстречу стремительно спускающимся по склону многочисленным лыжникам и саночникам. Я отправился, было в гору, но сразу заметил, что, едва сделав десяток шагов, приходится останавливаться, чтобы перевести дыхание – сказывается разреженность воздуха. Кроме того, было ветрено, и хотя я предусмотрительно надел на себя все взятые с собой в поездку теплые вещи, вскоре у меня зуб на зуб не попадал. Пришлось отправиться греться в единственное теплое место – кафе, где, к счастью, можно было без труда найти, где присесть.
Здесь я узнал, что широко разрекламированные экскурсии на специальных вездеходах к кратеру вулкана, расположенному в Южном конусе, в связи с большой глубиной снежного покрытия были отменены. Поэтому моя цель – увидеть своими глазами кратер действующего вулкана оказалась недостижимой. Передо мной засквозил вопрос: как убить пять часов времени, оставшегося до прихода автобуса. Набор оставшихся возможных вариантов времяпровождения был весьма невелик. Время от времени я на пятнадцать-двадцать минут – до момента окоченения – покидал теплый зал кафе, чтобы окинуть взглядом пейзаж, состоявший, как на борту авиалайнера, из освещенного ярким Солнцем безбрежного моря затянувшей всю местность облачности; иногда ее верхняя кромка поднималась до нас, и все заволакивал туман, делая доступным лишь вид канатной дороги со свисающими с нее тросами, которые или тянули вверх силуэты лыжников, или были свободны, развеваясь на сильном ветру, да зрелище многочисленной приехавшей сюда публики, состоявшей как из форсисто съезжавших вниз по склону горнолыжников, так и из семейств с детишками, которые с радостным визгом барахтались в рыхлом снегу. Так как местом моего постоянного базирования было кафе, можно было развлечься едой, что я и сделал, почувствовав аппетитный запах, доносившийся с каждым открытием двери снаружи, с открытой террасы. Здесь я обнаружил мангал, на котором молодой сицилиец готовил местное блюдо – «сосичче кон пане» («колбаса с хлебом»), обжаривая на открытом огне, на железной решетке, короткие, диаметром сантиметра три, копченые колбаски. Когда она была готова, он вкладывал колбаску внутрь разрезанной пополам булки белого хлеба – и ароматный деликатес был готов. Съев его, я получил большое удовольствие, но это занятие для моей цели – перекантоваться до четырех часов пополудни - было слишком кратковременным. Поэтому все остальное проведенное в кафе время я использовал для наблюдения за собравшимися здесь местными жителями, пытаясь вникнуть в национальные особенности проведения досуга.
Поделюсь результатами своих наблюдений.
В отличие от Северной Италии, в Сицилии снег никогда не выпадает, поэтому для местных жителей приезд на Этну - это погружение в экзотическую природную среду, вроде подводного плаванья или полета в Космос. Этого достаточно для достижения эйфории, не требующей для своего усиления никаких вспомогательных средств. Никто не выпил ни капли, но все ведут себя, как в подпитии – громко разговаривают, хохочут без причины; дети скачут, как угорелые, и непрерывно визжат. Эта всеобщая радость имеет демонстративный характер – люди явно показывают друг другу, как они здорово оттягиваются. Способом привлечь к себе максимум внимания является также одежда собравшейся здесь публики, предназначенная специально для таких поездок – яркой раскраски комбинезоны из каких-то особых синтетических тканей; я подозреваю, что это костюмы для профессиональных альпинистов; во всяком случае, и взрослые, и дети зачастую были обуты в настоящие альпинистские шиповки. Я также не сомневаюсь, что возможность покрасоваться в своем снаряжении составляет немалую часть того удовольствия, которое публика получает от таких поездок.
Затянувшееся однообразное зрелище демонстративного самовыражения дурно воспитанных людей плохо коррелировало с тем, что я видел в остальной Италии, и я его отнес на счет местной, сицилийской специфики. То есть, я пришел к выводу, что курортная Этна – это тоже, скорее, Сицилия, нежели Италия.
Когда до отъезда оставался час, я отправился по канатной дороге в Рифуджио-Сапиенца. Дорога, однако, заняла всего десять минут, и чтобы скоротать время, я принялся бродить по окрестностям, для сугрева заглядывая в немногочисленные местные магазины. И вот, когда я уже с удовлетворением констатировал приближение времени отъезда, мое внимание привлек плакат со стрелкой и надписью: «За двадцать минут посетите кратер извержения 2001 года». Я обрадовался возможности спасти свое мероприятие, целью которого было ознакомление с действующим вулканом, осмотрев кратер, изрыгавший пепел и лаву всего каких-то тринадцать лет назад – по геологическим меркам, - вчера. У меня оставалось как раз двадцать минут, и я ринулся вверх по склону. Но не тут-то было: воздуха не хватало, и приходилось останавливаться через каждую минуту подъема. Кроме того, крутая тропа была густо посыпана вулканическим пеплом – подошвы туфель скользили, и я постоянно рисковал скатиться кубарем вниз. Мне стало жарко, в глазах потемнело. Наконец, еле живой, тяжело дыша, я добрался до кромки погасшего кратера. На дне конического углубления с краями, представляющими собой крутые осыпи черного пепла, лежал снег. Яма как яма, только очень большая, и не осталось никаких следов потоков лавы, которые во время извержения сожгли чуть не весь Рифуджио-Сапиенца: это в буквальном смысле слова потухший вулкан – поучительное зрелище, общепринятый символ исчерпанных амбиций. Так и Этна, некогда символ грозных природных стихий, теперь приручена, превратившись в место семейного отдыха – что-то вроде детской песочницы во дворе.
Спускаться было гораздо легче, но не проще – ноги скользили по пеплу. Дойдя до плаката, я посмотрел на часы – мне удалось управиться за 15 минут.
Автобус обратный путь тоже преодолел быстрее, чем планировалось, и я приехал в аэропорт на полчаса раньше, чем собирался, и мне пришлось об этом пожалеть, но об этом – потом.
Я закончил свое путешествие по Сицилии, придя к твердому выводу, что Сицилия – не Италия, а совсем другая страна. Здесь я должен признаться, что мое мнение было запрограммировано ранее. В восьмидесятых годах я прочел книгу избранных произведений сицилийца Леонардо Шаша (1921 – 1989 г.г.), который посвятил свое творчество анализу феномена сицилийской мафии. Шаша считал, что мафия неистребима, так как население Сицилии не доверяет правительству Италии, считая итальянцев чужаками, и видя в мафии своих единственных защитников от иностранных завоевателей. Доказывая это, Шаша был настолько убедителен, что смог внушить это мнение мне. А если мнение имеется, то найти ему подтверждение уже не составляет никакого труда. Раскрыв потенциальную причину высказанной точки зрения, я снимаю с себя ответственность за возможное заблуждение, которое, однако, может оказаться не ошибкой, а интересной игрой, позволяющей оживить повествование.
XXXV. Мудрость всеведения
Подводя итог своим впечатлениям об Италии, я окинул одним взглядом весь маршрут моего паломничества на Запад. Начав с его центра, - Нью-Йорка, я стремился охватить его в целом. Пробежав по границам, - Японии и Австралии, траектория моего пути вернулась в Европу, под действием центростремительной силы закрутившись спиралью, которая, в конечном итоге стянулась к Италии, и это произошло неспроста – потому, что ко всем другим странам я испытывал лишь интерес и симпатию, а прекрасную Италию всей душой полюбил.
Любовь не нуждается в объяснениях, и мне нелегко сформулировать мое видение обобщенного образа Итальянца – его лицо мне представляется таинственным и непроницаемым.
Я много думал о причинах такой непонятности, и выдвигаю следующую гипотезу. Итальянцы – единственный современный народ, чьи предки основали нашу цивилизацию (современные греки – не в счет – они имеют мало отношения к древним эллинам, передавшим свое культурное наследие Риму), и поэтому в их культуре и коллективном бессознательном хранится самая полная память об истории Великой Европейской Цивилизации. Это они прокладывали путь, а у них учились другие народы – рациональному построению общества, философии, архитектуре, изящной словесности, искусствам, точным наукам.
Хорошим примером культуртрегерской роли итальянцев является наша собственная история. Аристотель Фьораванти учил наших зодчих строить храмы, итальянцы построили символ нашей государственности – Кремль. Императорский Петербург был построен Кваренги, Растрелли и Росси, а все русские художники постигали искусство живописи, делая копии с фресок итальянского Возрождения. Гоголь написал свои главные произведения в Риме, а итальянец Бруно Понтекорво помог Советскому Союзу создать атомную бомбу, эмигрировав в нашу страну с целым портфелем совершенно секретных документов.
В полной мере жители Апеннин испытали все возможные превратности судьбы: они правили всем миром и испытали тягчайшие поражения – по их земле чередою волн прошли полчища завоевателей, но они не теряли присутствия духа, совершенствуясь во всех ремеслах, искусствах и уменьях, создав свое главное оружие – силы Разума и Красоты. Испытав на своем горьком опыте тщетность применения всех других сил, когда за победами следуют поражения, зная, что эпохи Устремлений с неизбежностью сменяются эпохами Отречения, они со скепсисом посматривают на амбициозные игры других народов: «Эх, молодо - зелено!»
Одним словом, уникальный исторический опыт сделал итальянцев мудрее, чем все остальные народы, и эта недоступная для нас мудрость делает лицо Итальянца загадочным и непроницаемым.
Вместо эпилога. Трещина
Как я уже рассказывал, из экскурсии на Этну я вернулся на полчаса раньше намеченного времени, и сразу отправился в аэропорт, до которого добрался на городском автобусе за каких-то полчаса. На стойке регистрации сотру-дница авиакомпании, бойкая молодая брюнетка, повертев в руках мой паспорт, сняла трубку, и вступила в беседу, как я понял, со своим начальником, и только по окончании разговора принялась за оформление билета. Распечатав билет, она его мне протянула вместе с паспортом, сказав: «Вы полетите в Рим не своим, а более ранним рейсом, отправляющимся в 19.30». «А где билет на рейс из Рима в Москву?» - спросил я. (Оформление обоих билетов при регистрации транзитных полетов является обычной практикой, обеспечивающей пассажиру удобство и комфорт). «По прилете в Фьюмичино пройдите в транзитную зону, и там получите билет» - бесстрастным официальным тоном, не глядя в мою сторону, проскрипела противная баба. «Я вас не просил о замене, извольте мне оформить билет на заказанный мною рейс!» - потребовал я. «Отправляйтесь к воротам номер пятнадцать, и поспешите, - посадка уже объявлена» - по-прежнему глядя мимо меня, жестким отвратительным тоном отчеканила сицилийская стерва. Мне стало ясно, что она сделала мне мелкую пакость по собственной инициативе: ведь для замены рейса ей потребовалось разрешение начальника. А раз таковое было получено, то качать права было бесполезно, и, кипя от возмущения, я отправился на посадку.
Прибыв в Фьюмичино, я понял, что мои опасения сбылись. Транзитная зона, состоящая из анфилады гигантских залов, была заполнена спешно перемещающейся в разных направлениях публикой. Подойдя к справочному столу, я спросил, где я могу оформить билет на рейс SU 240 до Москвы. «Подойдите к стойке 21» вежливо объяснил мне служащий аэропорта. Стойку 21 я разыскал не сразу, а когда ее нашел, меня отправили к стойке 52, в другой конец зала. За стойкой 52 сидела интересная молодая итальянка с красивой прической, которая ровным голосом автоответчика сказала, что она еще не знает, где я смогу оформить билет, и предложила мне это выяснить у стойки 26. За стойкой 26 весело о чем-то болтали три итальянские девицы, и когда я им задал вопрос, где я могу оформить билет, отправили обратно к стойке 52. Когда я вернулся, красивая итальянка, казалось, нисколько не удивилась, и бесстрастным голосом отправила меня к стойке 26. «Я только что оттуда. Вы от меня не отделаетесь! В Катании синьора по собственному произволу заменила мне рейс, оставив меня без билета, а теперь вы держите меня в неведении, вылечу я сегодня в Москву, или нет. У меня нет другого выхода, как потребовать билет от вас» - выпалил я итальянке в состоянии охватившего меня возмущения. Мое состояние не произвело на красивую итальянку никакого впечатления, она мне бесстрастным голосом сказала: «Я вам ничем помочь не могу. Ждите, когда будет объявлен ваш рейс. Тогда будет назван номер ворот. На стойке этих ворот вам и оформят билет». Мне, наконец, объяснили, что я должен делать, но я на это уже не среагировал – меня бесили обращенные ко мне лицо манекена и голос автоответчика, ибо именно в таком виде мне представала служащая аэропорта. Ее очевидная неприязнь была облечена в такую отточенно-цивилизованную форму, что не к чему было придраться. Вместе с тем, с такой враждебностью я столкнулся в первый раз за все десять лет моих путешествий, и я не мог этого оставить без ответа.
Через пятнадцать минут я снова приблизился к 52 стойке. Красивая итальянка стояла в сторонке, беседуя с другими сотрудниками. Стоило мне подойти, как она, как будто она уже давно ожидала моего появления, подошла к стойке, села на стул, и, глядя на меня лицом манекена, голосом автоответчика произнесла: «Я уже вам сказала, что ничем вам помочь не могу…», на что я повторил: «В Катании синьора заменила мне рейс…» Эту сцену я успел воспроизвести не один раз, пока, направляясь в очередной заход, не заметил стойку с надписью «Аэрофлот». «Могу ли я оформить у вас билет на рейс SU 240?» - спросил я сотрудника, итальянца. «Разумеется» - ответил он – «сколько у вас билетов?» С удовольствием получая столь желанный билет, я сказал: «Ваши девушки – изрядные стервы». «Какая стойка?» - «Пятьдесят вторая» - «Это не мы, это – Алиталия» - открестился итальянец.
Когда я вернулся домой, то неприятный осадок от этого инцидента долго не давал мне покоя, пока до меня не дошел его смысл.
Так как в гостиницах Сицилии англоязычные телевизионные программы каналы не показывают, я узнавал новости из передач итальянского телевидения. На следующий день после моего прибытия, 22 февраля, произошла смена правительства - было приведено к присяге правительство Маттео Ренци, и в последние дни февраля девяносто процентов телевизионного времени было занято новым премьером и первыми шагами его правительства. Событиям на Украине посвящалось по несколько минут в день: Киевский Майдан, бегство Януковича - все это давалось мимолетными сюжетами.
Положение резко изменилось с 28 февраля, когда новости стали начинаться с событий в Крыму: телевизионная картинка, отодвинув на второй план внутренние проблемы Италии, показывала российский флаг над зданием парламента в Симферополе, обсуждение референдума о статусе Крыма, неопознанные, предположительно российские БТР, улыбку Путина на Сочинской олимпиаде, обеспокоенные лица западных политиков.
Тогда я как-то не придал этому особого значения, но такая резкая смена акцентов свидетельствовала: трещина, давно уже существовавшая между Россией и Западом, с этого момента стала быстро расширяться, и эта большая беда отразилась в крохотном эпизодике, произошедшем со мной в аэропорту Катании и в Фьюмичино.
Заключение: предварительный итог
Прошло десять лет с тех пор, как я, желая увидеть Землю Обетованную, которую уже до этого носил в своем воображении, отправился в паломничество на Запад.
По мере того, как я, раз за разом пересекая магический круг Государственной границы, втягивался в гонку по странам Запада, мои представления о нем кардинально менялись. Вместо однородного Рая я увидел льющееся, как из Рога Изобилия, уникальное разнообразие этой урбанистической Вселенной, где каждый город – это отдельный мир, перед вступлением в который испытываешь трепет, с каким открываешь обложку новой книги. Восхитительное пиршество для глаза – калейдоскоп удивительных и прекрасных образов – дал обильную пищу для ума, и я, забыв о первоначальных целях, по мере накопления нового опыта, его непрерывно осмысливал. Этот процесс перекраивал мое мировоззрение, исподволь меняя меня самого – не знаю, в лучшую ли, или худшую сторону, но я нынешний нравлюсь себе больше, чем тот, кто стоял на пороге паломничества, ставшего одним из важнейших событий всей моей жизни, подведением ее итогов.
Обобщая то, что было мною увидено, я пришел к формуле внешнего облика Запада: Запад - это пространство, где огромное разнообразие, обусловленное великолепной сохранностью овеществленной исторической памяти, - а она уникальна для каждого города, - сочетается с подчинением всех черт его внешнего облика общим принципам, - особой гармонии, выражающей развивающуюся по своим собственным законам Мысль.
Это значит, что архитектура связана с музыкой, музыка – с математикой, математика - с логикой, логика – с человеческим поведением, и так далее; сюда добавляются перекрестные связи, но эти связи гармоничны, а не просто «все связано со всем». Не аморфному веществу, а сложному кристаллу подобна Европейская цивилизация; здесь даже хаос структурирован. Каждый рукотворный предмет, каждое здание, каждый город – «умышлены», а не сделаны «абы как». И если встречается иррациональное, то оно существует только для того, чтобы подчеркнуть сквозную рациональность Запада.
Конструкция западного общества в качестве главной ценности предполагает человеческую свободу – Свобода не враждебна порядку мышления, в ней Воля обуздана Представлением. На Западе ты всегда себя чувствуешь комфортно, хотя расслабляться нельзя никогда.
С каждой новой поездкой росло мое восхищение перед Западом, этой великолепно отстроенной Вселенной, но возвращаясь на Родину, всякий раз я входил в свое привычное жизненное пространство, как входит рука в старую добрую разношенную перчатку, в которой ей тепло и уютно. Я пришел к выводу, что, несмотря на значительные отличия, в главном – образе жизни – Россия и Запад едины.
В отличие от меня, в советское время мой отец был выездным. Возвращаясь из поездки во Францию, или Данию, он рассказывал не о Лувре, не о Нотр-Дам-де-Пари, или Эльсиноре, он рассказывал даже не о тамошнем высоком уровне жизни; он, захлебываясь от восторга, повествовал о другом образе жизни, - о немыслимой тогда у нас свободе, о том, что там нет коммунизма!
Теперь и мы живем в условиях Свободы, и в этом состоит принципиальное сходство нынешней России с Западом; имеются отличия лишь в количественных характеристиках и внешнем облике. Вроде, все, как у них, но выглядит как-то неряшливо, сделано тяп-ляп; тут - недоделано, там – недодумано.
Так-то так, но ведь на Западе вот уж триста лет, как капитализм стригут и поливают, а у нас – то крепостное право, то коммунизм, то дефолт.
Когда возвращаешься из Европы, сразу бросается в глаза, какая наша страна по европейским масштабам огромная, едва обжитая, - у нас просто не хватало ни сил, ни времени, чтобы каждый квадратный метр территории возделать и украсить с таким же тщанием, как это сделано на Западе, и это, вероятно, не будет сделано никогда.
Рассуждая на тему о сходстве или отличии России от Запада, нужно учитывать, что Запад неоднороден - между отдельными регионами Запада есть большие отличия. Англо-саксонские страны даже на Западе стоят особняком. Страны немецкого языка для нас тоже не очень понятны («что для немца хорошо, то для русского – смерть»). Ближе всего к нам – Южная Европа, особенно Италия. (Если слово в слово перевести итальянскую фразу на русский язык, то получается русская фраза, что неспроста – ведь это невозможно при переводе с английского или немецкого языков).
Кроме того, сами страны Европы подчас состоят из сильно отличающихся частей, например, Сицилия – это не только другая Италия, но в некоторых отношениях уже и не Запад.
Наконец, главный вопрос: станет ли когда-нибудь Россия полноправной частью Запада, о чем я всегда мечтал и продолжаю мечтать?
Однажды я принял участие в интерактивном спектакле Московского театра имени Бойса, по ходу которого зрителей спрашивали, какой образ у них возникает перед глазами при слове «Россия». Недолго думая, я сказал: Кремль. Но одна интеллигентная девушка нарисовала такую картину: на темном фоне – широкая, ярко освещенная асфальтированная дорога, по которой одна за другой проносятся машины. И я вдруг понял, что этот образ – мой!
Россия – это Путь!
Путь куда?
- Неизвестно;
остается лишь страшиться,
надеяться и мечтать!
Декабрь 2014 г.
Паломничество на Запад
© Copyright: Олег Сенатов, 2017
Свидетельство о публикации №217050100800
Свидетельство о публикации №217050100800
Рецензии