Сынок

История основана на реальных событиях
Все имена и фамилии вымышлены
 
– Мам, да оставь всё, пожалуйста. Я сам сделаю, сиди уже на месте, – отчитывал взрослый сын свою старушку-мать.

Лидия Ивановна была женщиной хоть и в годах, стукнуло уже 78 лет, но довольно боевой старушкой. Не могла она сидеть целыми днями возле телевизора и считать серых ворон, усевшихся рядами на заборе. Всю свою жизнь она только и делала, что работала, не покладая рук.

В свое время получила она образование, успела повидать большой город, пожить в нём изрядно, но долго не продержалась – не её это. Да и как можно оставить больную сердцем мать и отца с фронтовыми ранами, ноющими по ночам? Поэтому и вернулась в маленькое село под Рязанью. Сначала была учительницей начальных классов. Детишки молодую девушку плохо слушались, но дела она не бросила. С нехваткой кадров стала обучать математике старшие классы, а потом, поднатаскавшись, и вовсе ушла от малышей.

В школе собрания и педсоветы, дома кипа тетрадок и живность: корова, куры и свиньи. За всем надо следить, за всем поспевать. Старший брат, Виктор, давно уехал в город, обзавелся семьей и редко приезжал навестить родителей и показать внуков.

Мать Лидии Ивановны, Мария Петровна, была женщиной своенравной, строгой и очень чистоплотной. Всё у неё должно было быть прибрано, деревянные полы щеткой до блеска начищены, передники накрахмалены, двор выметен, в огороде образцовый порядок – грядочка к грядочке. Поэтому Лидочка трудилась, как мужчина, подбадриваемая матерью. Да и отец до последнего не сдавался – днем суетился во дворе, а ночью выл от не отпускающей ни на секунду боли – брали свое боевые раны минувшей войны. Так и ушёл отец, Иван Герасимович, в 1964-м, не вытерпел больше – рухнул от резко скрутившей суставы боли прямо на садовые грабли, которые вонзились ему маленькими колышками с одного бока под ребра. Врач и местная знахарка тяжело развели руками – ничем тут уже не поможешь. Три дня пролежал он в лихорадке, бредил сильно и не узнавал никого. Всё ему черти мерещились, ругался на Марию Петровну и кричал на неё осипшим голосом, пока совсем не смог и говорить. Так и ушёл в молчании, посмотрел последний раз на жену, узнал и отошёл в мир иной. Мать Лидочки тогда разом поседела, лежала две недели в районной больнице, обливалась слезами, винила во всем себя, что за мужем не уследила, и от поднявшегося давления пропустила все церемонии прощания.

Но молодой Лиде было не до слез – хозяйство, суета с поминками. Брат хоть из города приехал, но так он обленился от жизни в квартире, что ни корову подоить, ни курятник нормально вычистить не мог. Да и от жены его проку было мало с её холеными ручками. Всё, на что та была способна – это жирно подводить глаза сурьмой, как в индийских кинофильмах, только что вышедших на экран, и распространять сплетни про подруг, которые никому были не интересны в сельской местности.

Мария Петровна после смерти мужа сильно сдала позиции, но жизнь надо было продолжать. Без мужских рук тяжело – ни забор починить, ни завалинку досками подлатать. Виктор всё время обещался, но ничего так и не делал. Пришлось обходиться соседскими силами, хоть и не по душе было всё это Лидии Ивановне – не любила она выпрашивать чужой помощи, но деваться было некуда.

Так Лида и познакомилась с сыном Кузнецовых, Николаем, которые жили на отшибе села. Парень был крепкий, высокий, плечистый, лицом широким и добрым. Лидочке сразу он приглянулся. И навес над курятником быстро смастерил, и старые доски на завалинке перебрал и даже для Марии Петровны сделал скамеечку, чтобы та могла сидеть в огороде и грядки пропалывать. Они молодому парню, конечно, отплатили за его труд – вытащили из сундука кусок редкостного крепдешина и пару льняных полотенец из приданного, заготовленного для Лидочки. Но молодой Николай ничего не взял. Только на следующий день подкараулил Лиду возле школы с букетом полевых цветов и проводил до калитки дома.

Через два месяца сыграли свадьбу. Денег сильно не было, но в селе не пропадешь. Столы поставили, продуктов нанесли, наготовили, невесту в подвенечное платье покойной бабки нарядили и праздновали всю неделю. Самогонку пили, под гармонь песни горланили и через каждые полчаса заставляли молодых прилюдно целоваться, что очень смущало обоих.

Молодой Лидочке следовало сразу после свадьбы переезжать в дом свекрови, так как своего жилья у них с Николаем не было. Она кручинилась, но перечить новоявленному мужу не стала, так и бегала на два дома через всю деревню – и маме помочь хотелось, и свекровь обидеть нельзя было. Через год забеременела и родила мальчика, назвали Максимом в честь погибшего на войне деда.

Спустя восемь лет от сердечного приступа скончалась Мария Петровна, старый пазик[1] не успел вовремя доехать до деревни. Подоспевшая скорая помощь не оказала нужного содействия. По дороге в больницу Мария Петровна отдала Богу душу. С ней же вместе в одной машине ехала и Лидочка. Когда молодая женщина поняла, что мама не отвечает на её вопросы и никак не реагирует, ей самой сделалось нехорошо. Лидочка была на пятом месяце беременности и от пережитого волнения у неё случилась отслойка плаценты, она изошла кровью в машине, но до больницы успели довести. Лидочкину жизнь врачи спасли, а вот не родившемуся мальчику ничем помочь не смогли. Больше у Лиды детей быть не могло.


 
– Максимушка, да зачем же ты этот электрический нагнетатель суешь в розетку, – упрекала сына старушка-мать. – Всё же лучше печку протопи как следует, да дров не жалей. Я тебе сейчас драников нажарю или любимую творожную запеканку испеку.

– Да ладно тебе уж мам, – отмахнулся Максим, разгружая пакеты с едой. – Что ты выдумывать будешь? Суетиться. Я вот сейчас на электрической плитке себе пельменей отварю и всё готово.

– Знала бы, что приедешь – тесто бы поставила заранее, курник испекла твой любимый или расстегаи наделала, – бурчала про себя Лидия Ивановна. – Разве это еда? Это не еда, а холера. Не приведи Господь эти ваши новомодные супермаркеты.

– Ну, мам…

– Ладно, – горько вздохнула Лидия Ивановна. – Пельмени в морозилку положи, я сейчас по-быстрому пышек наделаю или драников.

После сытного завтрака и пышками, и драниками, и магазинными ватрушками, затянулась душевная беседа. Мать, как обычно, надоедливо бурчала о жизни, а сын молчаливо отнекивался.

– Надобно, сынок, на могилку к отцу, Николаю, съездить, годовщина завтра как-никак, приготовить борща нужно – помянуть.

– Я помню, мам. Сделаем.

– И к свекрови со свекром сходить. Я у них была на Радоницу в прошлом году, а больше не ходила. Далече их поселили от наших, места не было. А-то скоро весна придет, не проедешь никуда. Уже воздух поменялся, с крыш гляди того и закапает, как с ручья.

– И к папиным, к Кузнецовым, съездим, и до твоих доедем. На машине же, не пешком, – приободрил Максим мать. – Ты давно Виктору звонила?

– Давно, – вздохнула Лидия Ивановна, помолчала, собралась с мыслями и продолжила. – А чего ему звонить, в его-то город? Он живет, как у Христа за пазухой. Отец, как умер, Царствие Небесное, – перекрестилась одной рукой. – Так он даже до девяти дней не высидел в деревне со своей Жанкой. Как только услыхал, что мать на поправку пошла, сразу умотал. Не паче его королевне в деревенский сортир в галошах ходить, да пол мести. Спала себе до полудня. У нас горе, а она спит. Три петуха на заборе уже отгорланило, а ей хоть бы хны.

– Мам… Ну, мам, – жалобно попросил Максим мать не продолжать тяжелого разговора. Но Лидию Ивановну не так просто было унять. Целыми днями дома одна сидит, поговорить не с кем, а тут сынок приехал.

– А когда Жанка от брата, Витьки-то загуляла? Эх, какая напасть припекла! Развожусь – говорит – детей себе забирай и из квартиры служебной выметайся. Другого – говорит – люблю. Витька телеграмму матери послал, что мол так и так, приезжаю с детьми. Мать распереживалась и слегла. Неделю ещё отходила, а потом инсульт пробил. Сердце же оно не камень, не заточишь.

– Дело прошлое, – вздохнул Максим.

– Так я беременная была. А как мамка дух выпустила, я и сама думала, что на тот свет с ней отправлюсь. А нет! Боженька пожалел. Только вот маленького дитятечку к рукам прибрал, и меня за то наказал, – Лидия Ивановна потянулась к платочку на тумбочке и утерла две скатившиеся слезинки.

– Мам, ну хватит тебе уже душу рвать, – суетился возле женщины сын, разбавляя горькие капли валерьянки водой из кувшина. – Ты таблетки пьешь, которые доктор тебе прописал?
– Пью. А какой в них толк сынок? У Господа Бога свой час на всех.

 
 
На следующий день Лидия Ивановна встала спозаранку, поставила тесто на пирог, сделала начинку, переставила банки с соленьями, навела порядок за печкой. Суетилась, охала и ахала, но делала, потому что без работы жизнь свою она не признавала.

– Мам, что же ты меня не разбудила, а? Я бы всё сделал сам, зачем ты банки таскала? – ругался на мать заспанный Максим.

– Сынок, да ты так сладко спал, как в младенчестве, что я и не решилась тебя будить, – развела руками старушка-мать.
Ближе к обеду собрались ехать на кладбище. Лидия Ивановна долго собиралась, прихорашивалась возле зеркала, будто на свидание. Но по-другому она не могла. К мужу едет, надо быть красивой, ведь он так любил смотреть, как та наряжалась – что было исключительной редкостью в их будничной деревенской жизни.

– Только заедем в Гастроном к Марьяне, – просила сына мать, тяжело забираясь в машину на пассажирское сидение.
– Зачем? Я всё вчера привез: и венок, и цветы купил.
– За делом, – убедительно посмотрела на сына старушка. – Это от тебя, а то от меня будет.

В Гастроном, который давно стал просто «Магазином № 1», но по старой привычке его так и называли «Гастроном», продавщица Марьяна обещалась привезти Лидии Ивановне особенные искусственные цветы. Но особенными цветы нельзя было назвать – красные розы с прилипшими круглыми каплями росы смотрелись вульгарно и предвзято, но Лидии Ивановне букет понравился. Он напомнил ей молодость – буйную, яркую, влюбленную в будущего застенчивого мужа. Ту молодость, которая пролетела яркой кометой над землей и скрылась где-то в темном небе, оставив лишь краткие воспоминания о былом времени.

На кладбище было тихо. Неровными рядами простирались одинокие железные кресты, покрытые серебрянкой, кое-где облупившиеся и слегка покосившиеся, квадратные, с одного бока поддернутые памятники, сделанные из дешевого железа и покрытые той же серебрянкой, написанные криво полустёршиеся фамилии и пожелтевшие фотографии. Февральский подтаявший снег ровно прикрыл могилки блестящим одеялом, стер тропинки и накинул на памятники и кресты кусочками белую вату.

В длинной ограде поместились все: мать – Мария Петровна, отец – Иван Герасимович, бабушка и дедушка Лидии Ивановны по материнской линии, а также Николай Савельич Кузнецов – муж, отец Максима. Старушка здоровалась с каждым, целовала таблички и по простоте душевной рассказывала им про все дела: про внуков и сына, про соседа Ваську, про корову их, которая с ума сошла и на всех кидается, а одного Ваську только и признает; про погоду и даже про то, о чем говорят в новостях по телевизору. Молчать она не хотела. Тишина нагоняла на неё тоску, от которой хотелось плакать. А разговор ведешь – и вроде все родные с тобой рядом.
Справа в ограде было ещё заготовлено одно место, совсем маленький кусочек земли, Лидия Ивановна всегда за местом этим следила – выпалывала аккуратно поросшую траву и ерошила грабельками землю, но о плохом наперед никогда не думала.

Долго стояли сын с матерью у могилок, пока ноги не озябли. Сели в машину, отогрелись, объехали кладбище по периметру и встали с другого конца – здесь были похоронены свекор со свекровью. Поклонились, вспомнили, пробыли недолго и поехали домой.

Дома быстро накрыли стол, разогрели приготовленный ещё вчера борщ, поставили в центр стола пирог, открыли бутылку вина и стали поминать. В скором времени подошёл сосед Васька. Лидия Ивановна ему очень обрадовалась – дружили они дворами, да и человек Василий хорошим был.

– Лидия Ивановна, да что вы суетитеся, ей-Богу! Знал бы, что так будет – не пришёл.

– Ничего, Васенька. Всё хорошо, – сын суетился вместе с матерью, на все просьбы «посидеть спокойно» мать реагировала отказом. – Я пока кручусь, пока двигаюсь – вроде как живу.

– Таково оно и есть, – подтвердил Василий.

– Ты проходи, садись. И не называй меня Лидией Ивановной. Сколько раз тебе говорю – просто Лида.

– Не можу я так. Вы меня на 15 лет старше как-никак. Я у вас счету учился. Привычка.

Лидия Ивановна налила мужчинам в маленькие стопочки водочки из наполовину полной бутылки, оставшейся после каких-то праздников.
– Царствие Небесное, – поднял рюмку Василий за покойного Николая. – Земля Пухом. Хороший был человек.

– Да, – задумчиво подтвердила Лидия Ивановна. Выпили и стали вспоминать. Василий всегда говорил об одном и том же:

– Значит, как оно дело-то было, – начал медленно стареющий мужчина. – Смотрю машина ваша, «Москвич», стоит намертво. Следы вокруг неё метель заметает. А следов, значит, много так, и идут они куда-то в сторону, далече. Я постоял, обошел кругом. Скумекал, что задними колесами Николай застрял в снегу и сел на обод. И пошел, значит, я по тем следам, которые от машины идут. Кликаю Николая, а никто не отвечает. Ужо темно, а никого нет. С километр я прошёл и только тогда вижу, что в снегу тулуп как бы чей-то лежит. Говорю ж, стемнело совсем – я подошёл ближе, а там Николай замерзший лежит. Хорошо, что с мужиками пошли искать. Я бы его сам не дотащил. Вроде кожа да кости, да тож не малехонько весят.

– Да чего уж говорить, Васенька, – распереживалась Лидия Николаевна, кроткая слеза покатилась по сухой щеке. Сын подставил сразу стакан с водой и протянул бумажный платочек. – Ты, конечно, молодец. Что уж там! Так хоть попрощались, последнее слово сказали. А если бы совсем замерз, то смерть она собачья получается.

– Да, – вздохнул горько Василий. – Гангрена – тоже не самое лучшее спасение. Хорошо, что не долго мучился. А врачи! – воскликнул мужчина и махнул рукой. Все молча про себя поняли, что даже отняв у Николая ноги, врачи не смогу заставить человека захотеть жить. Николай не сделал с собой ничего предосудительного. Но можно быстро уйти на свет иной, просто сильно расхотев жить на этом. Высокий сахар, печень, почки – как-то сразу стало всё болеть, особенно ноги, которых не было, а мысль о смерти только подвела последнюю черту.

Долго ещё сидела компания из двух стариков и одного ещё вполне здорового и холеного во всех отношениях мужчины. Вспоминали забавные истории, которые случались в деревне, и выпивали по чуть-чуть, пока совсем солнце не село. И когда небо заполонили звезды и под самый купол взошла хозяйничать красавица-луна, разошли восвояси.

Ночью Лидии Ивановне приснился странный сон. Деревянная горница, светлая, стол посреди, накрытый красной вельветовой тканью с бахромой по краю, на столе самовар пыжился боками, закипал, чашечки с блюдцами расставлены расписные, а на тарелочке крендельки и булочки разных размеров. За столом сидел молодой, не поддернутый болезнью отец Лидочки – Иван Герасимович – худощавый, с сединой на висках, курящий длинную самодельную папиросу, заправленную в мушкет, попивал дымящийся чай из кружки и приятно щурился на солнце, бьющее через маленькое окошко. Лидочка с трепетом подошла к папе, поклонилась в пол. Она ещё совсем маленькая девочка, лет двенадцати, худенькая, с тонкими косичками, в своем любимом белом нарядном сарафане и сандалиях «на выход». Отец выдвинул из стола табурет и пригласил Лидочку. Но девочка не стала садиться на табурет, а сразу прыгнула к отцу на коленки. Иван Герасимович зарделся от любовного порыва дочки, стал гладить её по головке и приговаривать, как в детстве: «Ты моя светлая головушка, Макушечка ты моя», – говорил отец и сердце спящей Лидии Ивановны разрывалось от доброты и тепла, разливалось по телу и наполняло жилы горячей кровью. «Скоро мне уже, пап?» – спросила она после долгого молчания  и посмотрела в темно-коричневые глаза отца. «Не думай об этом, дочка, – чуть погодя ответил Иван Герасимович, не переставая поглаживать по головке дочку. – Всему свое время».

***
– Мама! Мама! – кричал Максим, выбегая в одной рубашке и  тапках во двор. – Мама, ну зачем ты пошла за дровами? Мама! – обеспокоено выкрикивал мужчина, поднимая мать, растянувшуюся поперек дороги у поленницы.

– Так-дров-то нет, – немного придя в себя, разделяя слова по слогам, сообщила Лидия Ивановна.

– Как нет, мама? Я же принес, положил в коридоре, за тумбочкой, чтобы возле печки не мешались. А ты как заладишь: «Всё сама и сама!». Вот и поскользнулась на подтаявшем льду, – отчитывал Максим свою до упертости самостоятельную мать. – Где больно, мам? Не двигайся. Я тебя на руки возьму.

Принес в дом, положил на кровать, вызвал местного доктора. Местный фельдшер осмотрел её, выписал таблетки и посоветовал съездить в город, сделать томографию головного мозга и рентген лёгкого. Но Лидия Ивановна на отрез отказалась куда-либо ехать. Заверила сына, что хорошо себя чувствует. А ушиб поболит немного и пройдет – ничего ведь страшного не произошло, да и саму Лидию Ивановну в век не переспоришь.

Через два дня старушка уже сама встала и начала тихонько передвигаться по дому, суетиться. Синяки ещё болели, маленькие ранки на руках противно саднили, но затягивались хрупкой кожицей, голова гудела, но не так, как прежде. Утром давление поднималось выше нормы, и под бдительным контролем сына Лидии Ивановне приходилось выпивать горсть горьких таблеток, которые раздражали желудок, но всё же улучшали состояние.

Мать специально скрывала свою болезненность, боялась показать сыну беспомощность – знала, что в городе Максима заждалась его собственная компания и целый ворох дел. А на все уговоры сына переехать к нему строго и уверенно отвечала: «Я супротив твоей жены, Верочки, ничего не имею, но жить с вами не буду. Не нужна я вам там старая, и дом отцовский не брошу».

Обманувшись материнской здоровой наигранностью, Максим вскоре уехал. Поручил дяде Васе, соседу, заглядывать к матери каждый день и следить за тем, чтобы дрова у неё всегда были. И с Марьяной из Гастронома договорился, чтобы та ей еду приносила два раза в неделю. Сам Максим звонил матери каждый день, осведомлялся о её здоровье и обещал скоро приехать. Но бизнес – дело далеко не простое. И оставлять его без присмотра – смерти подобно.


 
Колею уже заметно развезло. Зима затянулась до середины марта, поэтому таять начало стремительно, лед тронулся, побежали ручьи, а промёрзлая земля перемешалась с растаявшим снегом и превратилась в сплошную грязь. Такие нехорошие периоды бездорожья Максим старался переждать в городе, но в этот раз не стал. После неудачного падения, давление у Лидии Ивановны всё чаще прыгало. И в то, что она говорила ему по телефону веселым голосом, Максима плохо верил.

До деревни оставалось совсем немножко. Новенький седан стремительно проходил все ухабистые повороты размытой деревенской дороги и резко выезжал из любой колеи. Но одну из них проскочить не смог. Задние колеса застряли по ступицу и как бы Максим не пытался крутить рулем и давить на газ, всё было бесполезно – задние колеса ещё больше засасывала грязь. Два часа он бесполезно простоял на дороге, пытаясь дозвониться соседу Ваське, чтобы тот пригнал навстречу ему из деревни трактор.

– Да я ж телефон забул в сенях, а телевизор орет – слух совсем не тот, – оправдывался Василий. – Я Мишке позвоню, сыну Николаеча, он вмиг к тебе на своём тракторе прилетит и подсобит. Добре!

Только через час пришла помощь из деревни – тот самый Мишка на колхозном синем тракторе подоспел на помощь к измотанному Максиму.

– Цепляй, – крикнул Мишка, бросая трос. – Мы тебя быстро вытащим.

Пока Максим осматривал за что зацепить машину под бампером, сзади просигналила «Скорая помощь», которая бойко объехала седан и ни одним колесом не провернула лишний раз в грязи.

– К кому едят, не знаешь? – спросил насторожено Максим у молодого парня.

– Не знаю, – пожал плечами тот. – Мало тут кому помощь может понадобиться. Село старое – одни бабки и деды вокруг. Давай быстрей цепляй. Дело к вечеру идет.

Полчаса спустя прибыл Максим в деревню, отблагодарив молодого Михаила крупной купюрой. И как только повернул на нужную улицу – сердце Максима остро кольнуло, желудок скрутило, и он понял, что дело плохо. Перед домом матери стояла та самая машина «Скорой помощи».

Он уже ничего не соображал. В туфлях и брюках, смачно заляпанных грязью, влетел в дом, как бешенный зверь, распахнул дверь, боясь увидеть самое страшное.

– Вы кто? – смерила его строгим взглядом поверх очков дежурный врач.

– Это сын её тутушний, Максим, – первым ответил Василий, стоявший понурив старческие плечи.

– Это хорошо, что есть, кому присмотреть, – продолжила врач, делая какие-то пометки в рабочей тетради.
Максим прошел в комнату к постели матери. Голова её была частично перебинтована, на бинт проступали свежие пятна крови. Щеки впали, она казалась бледной, исхудалой старушкой, совсем не такой, какой оставлял её сын.

– Что с ней? – наконец-то смог выдавить из себя Максим.

– Утрата сознания, возможно вплоть до сопора или комы, гипертермия, доминирование первично-стволовой неврологической симптоматики, – говорила бесцветным голосом женщина-врач будто читала инструкцию к таблеткам, а не смертельный приговор. – Черепно-мозговая травма тяжелой степени плюс ушиб легкого, – закусила женщина губы и что-то опять продолжила писать в своих бумагах.
– Упала опять, – пожал плечами Василий и втянул голову в шею, как будто сам был в этом виноват.

Женщина-врач ещё раз послушала не приходящую в сознание старушку, померила пульс, сунула в руки Максиму какой-то листок и вышла в коридор. Немного погодя Максим выбежал за ней, нагнал женщину у машины «Скорой помощи».

– Почему вы ничего не делаете? Почему вы её не забираете? – кинулся он в панике к женщине.

– А что мы можем сделать? – холодно отвечала та.

– Как что? Отвезти в больницу, провести исследования, сделать операцию, в конце-то концов! – кричал он в негодовании.

– Успокойтесь, мужчина, – без тени сочувствия железно отвечала врач. – У неё был ушиб до этого, так? – Максим кивнул головой. – Так слушайте, внутренние гематомы у неё в обеих лобных долях, допущенные при разных повреждениях, по симптоматике с разрывом сосудов и…, – сыпала женщина непонятными медицинскими терминами. Всё, что успевал понять Максим, это только отдельные фразы: «обширная гематома», «повреждены ткани головного мозга», «сгустки крови», «некроз» и самое важное – «операция в её возрасте невозможна», «она не транспортабельна», «ей осталось жить максимум две-три недели».

Последние слова эхом прокатились по его подсознанию, он не мог в это поверить. И собрался уже накинуться на женщину, схватив её обеими руками за воротник белого халата, но тут на помощь подоспел местный фельдшер Антон Захарович с Василием, которые оттащили мужчину от врача и привели в чувства.

Скорая уехала, успокоившийся Максим зашёл в дом, сел возле матери, взял её легкую старческую руку в свою и поник лицом. Он гладил её ладонь и в сердцах просил бороться за жизнь. В комнату вошли сосед Василий и фельдшер, но дальше порога пройти не посмели.

– Как упала? – спустя долгую гнетущую тишину спросил Максим.

– Пошла за дровами, значит, – тяжело вздохнул Василий, собираясь с мыслями. – У том же месте, возле поленницы навернулась. Оно-то везде подтаяло, тольки тама тенек, и лед стоит. Того и гляди… Я сам було вчера чуть не грохнулся, когда за дровами ходил. А ты мне позвонил, значит, с твоим-то заносом. Я и решил к Лидии Ивановне пойти, сказав, что мол так и так – сын едет. А когда калитку открыл, то смотрю возле поленницы лежит, а дрова по кругу валяютси.

Максим повернул голову в сторону печки и увидел десяток дров, ровно сложенных друг на друге.
– Зачем ты пошла туда? – тихо себе под нос произнёс Максим. – Зачем?

Лидия Ивановна слабо пошевельнулась на кровати, тихо застонала, захватывая глотками воздух, и приоткрыла глаза. Максим было ринулся к ней, но фельдшер Антон Захарович остановил его жестом и взял её руку в свою, высчитывая на запястье пульс.

– Мак-сииим, – еле выговорила Лидия Ивановна ссохшимися багрово-синими губами.

– Да, мама, я здесь. Мама не беспокойся! Мама всё будет хорошо! Мы тебе поможем! Заберем тебя в город, покажем лучшим хирургам. У меня есть знакомые, мама…, – быстро строчил захлебываясь Максим.

– Остановись, – жестом попросил Антон Захарович.

Лидия Ивановна из последних сил распахнула узкие глаза-щёлочки их и долго, взывающе, смотрела сначала на сына, потом на Антона Захаровича и стоявшего чуть поодаль Василия, дрогнула губами, словно хотела улыбнуться или что-то ещё сказать, но у неё не получилось. Она в последний раз обвела всех стеклянным взглядом, и впала в бессознательное состояние.

Максим тут же бросился к телефону и стал звонить своим знакомым врачам. Антон Захарович догнал Максима на улице, тот смачно ругался с кем-то по телефону. Фельдшер забрал аппарат и стал спокойно объяснять мужчине безвыходность ситуации. Максим задавал одни и те же глупые вопросы, пытался понять всю нецелесообразность попыток отвезти мать в город, в центр неврологии.

– Я понимаю, что ты хочешь помочь матери, – уверял горячо Антон Захарович. – Но послушай моего совета – привези к ней священника, пускай он опустит ей грехи. Эта самая большая помощь, которую ты сможешь оказать матери. Это тяжело и не легко, но тебе придется смириться с этим.

В ночь Максим поставил рядом с кроватью матери раскладушку, заснуть не мог, ворочался, прислушивался к стонам и тихому, тяжелому дыханию матери. На следующий день под уговоры фельдшера, который не отходил от старушки, ставил капельницы глюкозы и проверял пульс, сын согласился поехать за священником.

Батюшку уже привезли под вечер, он прошёл в дом, не обращая внимания на сбежавшихся соседок-старушек, которые считали своим долгом проведать Лидию Ивановну, и сразу стал читать молитвы заученным, монотонным голосом. Соседок всех попросили уйти, оставив священника один на один с умирающей. После батюшка вызвал на разговор Максима и долго успокаивающе объяснял ему про соединения человека с Христом, который благодушно примет её душу, как святую, по его пророческим сведениям через три дня. 

В доме постоянно кто-то был: то Василий прибежит, по-старчески разохается, то жена его Нина придет попотчевать Максима, который отказывался от еды, даже Марьяна из Гастронома прибежала после закрытия магазина. Вся деревня была не равнодушна к доброй старушке. Только свои, родные, из города не приезжали. У жены Максима – отчет в налоговую, которая подкапывалась и зубы точила уже не первый год под их бизнес; 80-летний брат Лидии Виктор сам захворал и не мог выбраться из города; и сыновья Максима обещались приехать, как только разберутся с лекциями в институтах. «К черту вас всех», – крикнул Максим в трубку, сплюнул на землю и ушёл в дом.

Через три дня, проснувшись в пять часов утра, Максим долго лежал на раскладушке, вглядывался в тёмные тени комнаты и прислушивался к дыханию матери. Он вспоминал свою жизнь, проведенную в деревни. Молодую маму, отца Николая, бабушку Марию Петровну, и очень хотел вернуться, хотя бы на день туда, где все родные были вместе и жизнь протекала ровно и безмятежно. Он вспоминал улыбку матери, их с папой сидящих на скамейке, под буйно цветущей яблоней, робко прижимающихся друг другу. Вспоминал бабушкины ароматные пироги, пахнущие так, что слюной можно было подавиться. Вспоминал папину сильную руку, ловко орудующую топором. Он вспоминал, вспоминал… И ему было хорошо от того, что это всё у него было, что это часть его большой жизни.

Лидия Ивановна тихо застонала, оборвала плавные мысли Максима и заставила его привстать на раскладушке. Старушка в последний раз громко вздохнула, не приходя в сознание. Максим старался прислушаться к её дыханию, но всё было тщетно. Лидия Ивановна ушла в мир иной. Сын взял ещё теплую руку матери, провел пальцами по впалой щечке, долго всматривался в спокойные умиротворенные черты лица, а потом упал на руку возле её тела и тихо заплакал, утираясь белыми складками простыни.

Похоронили Лидию Ивановну, как она того и хотела, вместе с мужем Николаем. Насыпали общий могильный бугор на двоих, обложили по бокам венками, а возле креста поставили тот самый вульгарный букет красных роз, который так напоминал Лидии Ивановне её любовь. Это был теперь их общий букет – молодости, любви и спокойного вечного сна плечо к плечу.

Накануне сорока дней Максим вернулся в дом. Он долго стоял в дверях, смотрел на ровно сложенные дрова возле печки и чувствовал, что здесь до сих пор осталась жить его мать. Всё так же скрипела третья слева половица, всё те же чашечки стояли в серванте и ждали его приезда, пахло ему подходящим тестом и курником с начинкой из яиц и жаренного лука. Стопками были сложены её платки, в серванте лежали разбросанные таблетки, и та самая маленькая стекляночка импортных духов, которые он подарил ей на день рождения, пахла его мамой. Он так и не смог её отпустить.

Повертевшись минут десять в доме, Максим направился к кладбищу пешком, чтобы развеяться от тяжелых мыслей. Земля на кладбище слегка осела, он поровнял снесенные ветром венки, провел рукой по земле и, расплакавшись, попросил за всё прощение у родителей, обещая отпустить и жить дальше.

Максим стоял на вершине утрамбованной насыпи, за которой простиралось старое кладбище. На его непокрытую голову медленно падал запоздалый влажный снег, прикасался к щекам, лбу и горячо таял крупными каплями.

Там все, думал Максим, все те, кто его любил и любит, те, кто стоит за его спиной ангелами-хранителями и верно молчит, сглаживая острые углы непростой жизни. Неизвестно, что будет дальше – хорошее или плохое, будет ли ему даровано счастье или жизнь подвергнет его новым испытаниям. Там будет всё, что уготовлено судьбой. Но пока он помнит о своих родителях, об давно ушедших предках, называет их по имени, с ним будет их сила. Потому что где бы ни были родители, там или здесь – они всегда рядом, не откажут тебе в поддержке и всегда придут на помощь.

_______
[1] Имеется ввиду автомобиль ПАЗ-653 – специализированный санитарный транспорт, массово выпускающийся в СССР с 1953-57 гг.