Колыбельный дом часть первая дефективные истории

Колыбельный ДОМ
   Часть первая

ДЕФЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ


Нет истории без дефекта,
Нет дефекта без  истории.
(инородная  мудрость)


ПОЕЗД " ТЕМНЫЕ ЛЯДЫ - МОСКВА"

В одном из плохо прогретых вагонов поезда "Темные Ляды - Москва" я разговорился с уже стареющей, но все еще милой женщиной-попутчицей. Она оказалась доцентом  на пенсии.
Будучи дефектологом, она, конечно, многое знала и многих помнила, тех, с кем  сводила ее судьба на многочисленных конференциях, конгрессах и симпозиумах, в их числе были и всемирно известные люди - философы, психологи, культурологи, которые, как она заметила,  и определили  интеллектуальное лицо ХХ века. 
Она листала свой, видавший виды, блокнот, рассказывая, что общалась  с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, Милетинским, с Алексеем Федоровичем Лосевым, Львом Николаевичем Гумилевым (сыном Ахматовой и Гумилева),  Мирчей Элиаде.
-Ученые-гуманитарии, - подчеркнула она, -  в большей степени определяют ЛИК ХХ века, чем все те ужасы, которые претерпело человечество в этот фатумный  период.
Этот ЛИК слишком часто  искажался судорогами от ужаса, пережитого многими миллионами людей: войны, геноцид, лагеря, газовые печи, преследование инакомыслящих, терроризм…
Но  иногда этот же ЛИК бывает и прекрасным. Знаете,  когда в памяти всплывают картины летнего утра, или осеннего заката над желтеющим  сжатым полем, над которым без устали кружатся птицы, или когда  вспоминаются любимые и любящие люди, все те, которые не символически, а вполне реально принесли свои жизни и душу в жертву настоящей, то есть, по сути своей, божественной доброты и любви ко всему живущему.
Этот ЛИК для меня, как калейдоскоп, в котором возможны самые фантастичные картинки - от бессознательного, по Юнгу, непреодолимой сексуальности, по Фрейду, животной сверхагрессии, по мысли тиранов ХХ века, таких как Гитлер, Сталин и иже с ними…
-Вы так интересно говорите, - бросил я реплику, - что, мне кажется, вы напряженно думаете о времени и определяющих его координатах, о влиянии интеллекта на сущность истории.
-Да, интеллектуальное лицо века… Я действительно много об этом думала…
Выводы мои не свободны от идей, генеральных и потому порабощающих сознание большинства из мыслящих людей. Я так и не смогла стать независимой от "погоды" общества. И поэтому  больше всего ценю детали, самую тривиальную обыденность, вне сценичности и публичности. Я ведь не ищу дефектов ни в речи, ни в мышлении, ни в поведении, я ищу истории, в которых эти дефекты раскрываются  и, значит, преодолеваются человечностью…
-Так вы писательница? - переспросил я, удивленный своим открытием.
-Нет, что вы, какая из меня писательница?! Это слишком высокий уровень.  И потом, усталость, повышенное давление, в общем-то совершенно дурацкий социум Зоорландии, который - как от него не убегай! -  становится рано или поздно твоей прижизненной тюрьмой,  и плюс нищенская пенсия  делают  свое дело:  я обычная пенсионерка, человек на отдыхе, но иногда кое о чем размышляющий и записывающий свои  выводы.
Моя попутчица призналась, что ее посещают яркие видения, как бы театр со многими актерами, где играются необычные и остросюжетные пьесы. К сожалению, яркость и экстранеординарность этих  спектаклей  ее саму так  завораживают, что она  буквально живет  поступками и мыслями своих  героев.
Родственники, видя ее нервное переутомление и возбудимость, вынуждены были обратиться  лучшим  врачам. Моя  попутчица, пройдя курс лечения в Темных Лядах, ехала в Москву за очередной порцией консультаций и советов виднейшего специалиста по психоменатльности  Николая Урбанского-Езерицкого, который, как уверяли ее, все симптомы художественного  мышления снимал как рукой.
Я никогда не останавливался в Темных Лядах, хотя проездом бывал здесь часто, и попросил рассказать  Миру Вячеславовну - так звали мою попутчицу - об этой  стране.
- О, география этой страны проста. Центральную часть занимают Темные Ляды, так называется и столица, и центральная область, в основном промышленная, всей Зоорландии. На юго-востоке находится    Гефсимания, там растут  фруктовые сады. Они окружают многочисленные церкви, монастыри и старинный замок Дасвиж, сохранившийся еще со времен экуменизма. Знаете, я всегда на зиму сушу гефсиманские яблоки и ставлю компоты из вишни и ежевики.
На севере  располагается Зоорландия, это и  область, и название всей страны в целом. Сейчас она очень интересует историков и философов. Историки в Зоорландии находят множество реликтовых артефактов, а философы медитируют над феноменом человеческого в зверином и звериного в человеческом менталитете. Знаете, по-моему,  быть человека в Зоорландии очень сложно, нужно отдать всю свою звериную часть дракону, всю совершенно. Но кто на это пойдет добровольно, спрашиваю Вас.
На моем лице проступило невольное  удивление. Я стал всерьез сомневаться в умственной адекватности моей попутчицы. О каком драконе можно всерьез говорить в начале третьего тысячелетия нашей эры. Времена Геракла и всяких чудищ давным-давно минули.
Собеседница никак не прореагировала на мою изумленную мину и продолжала:
-На юге растет изумительная, подчеркиваю, изумительная Самшитовая роща. Это одна из главных достопримечательностей Зоорландии.  Есть множество туристов, желающих туда попасть, но расписание поездов совершенно неудобно, а самолеты туда не летают, к тому же там есть какая-то опасная зона,  типа Бермудского треугольника, поэтому аэропути проходят мимо. Можно добраться на машине, как многие и делают, но, знаете, там тоже есть свои сложности: аварии, необъяснимые случаи. Иногда люди просто пропадают. Приехали погулять по Самшитовой роще, насладиться пейзажами (а они там  просто дивные!), да вот потом не возвращаются, Совсем не возвращаются, после встреч с друидами и сивиллами они становятся другими, преображенными до неузнаваемости.
Я переспросил:
-После встреч с кем?
Мира Вячеславовна никак не отреагировала на мой вопрос и продолжала  рассказывать  про свою чудную маленькую и мало кому известную страну.
На западе. Так, что же у нас на западе?  Ну, про запад я Вам позже расскажу, если успею. Вкратце -  запад для нас - это интеллектуально-экономическая  "корзина", куда сбрасываются все интеллектуальные ресурсы. Это, конечно, не библиотека Александрии, сожженная  во имя торжества только одной идеи. Ведь  у человечества всегда должно  быть альтернативное множество множеств идей. Но библиотеки там выстроены разные - и в виде бриллианта, и в виде средневекового замка, и в виде простой пещеры, где молились отшельники в поисках святости.  Архитектура там очень интересная.
Там же находятся и силиконовая долина, и  бизнес-центры, и всевозможные банки, где хранятся деньги и ценности со всего мира. Доступ к ним крайне сложен, но некоторые служащие  время от времени продают данные о вкладчиках, которые хотят ускользнуть от налогов. Некоторые государства покупают эту информацию за большие деньги, некоторые считают, что это  интеллектуальный терроризм и не хотят связываться  с офисными пиратами.
Вся Зоорландия  э окружена болотами, реками, озерами и лесами, которые, в свою очередь, омываются Мировым океаном. У нас есть леса, где водятся древнейшие животные, о зубрах я не говорю, их все знают, но есть и другие, совсем древние, например, элеофант с шестьюдесятью зубами, каждый из которых размером с крокодила. Его охраняют от зверей-охотников, которые живут тем, что продают по частям реликтовых животных в музеи мира. Но особую ценность представляет наш главный страж  Темных Ляд, которого все боятся и все любят, своей, особой, ни с чем не сравнимой любовью.
Я внимательно посмотрел на Миру Вячеславовну.
-Что Вы имеете в виду, спросил я.
-Я имею в виду нашего дракона. Он может спать несколько столетий, а потом просыпается. К нему приставлены стражи, специально обученные воины, они не дают  дракону взлететь, поэтому о нем мало кто знает. И вообще, это государственная тайна.
Я еще раз внимательнейшим образом вгляделся в лицо моей необычной попутчицы. Женщина как женщина.  Полновата, впрочем, но в ее возрасте практически все набирают вес. Чудаковата, но к женщинам, чей возраст приближается к шестидесяти, жесткую логику не применишь.
- Вы не думайте, - как бы прочитав мои мысли, сказала Мира Вячеславовна, - я не сумасшедшая.  Вот и Сальвадор. Дали утверждал, что он не сумасшедший. А какой ведь был художник, как все правильно видел! Я, знаете ли, верю в истинность слов Апостола Павла: "Мы ничего не принесли в мир, ясно, что ничего не можем и вынести из него".
-Она еще и Библию отлично знает, - отметил я про себя.
-Молодой человек, Библия является неисчерпаемым источником  всех сочинителей. Будучи богодухновенной истиной, Библия стала моделью творчества, смыслом, который порождает все новые и новые смыслы.  Люди прилепляются к этому тексту как к меду или как младенец к груди матери. Вы не поверите, я в самых атеистических текстах находила цитаты из Библии.  На меня страшно злились кафедралы и кафедралки, которые "задрав штаны, неслись за комсомолом", писали о тех, кто сочинял лениниану  и прочую хренотень.
Идеология - страшная сила (а вовсе не красота), во что она превращает людей,  если бы вы знали! Сейчас, слава Богу, другое время и другие идолы, но те, кто хвалил лениниану, учат студентов до сих пор, представляете, какой  у них гибкий позвоночник, как у ихтиозавров. Может, у них и вообще нет позвоночника, - добавила она, -  ведь так извертелись и так исхитрились, что сами себя успели  перехитрить. Они сейчас все сильно верующие, хотя в церковь ходят только за крещенской водой, да чтобы батюшку позвать на похороны.
Есть у нас еще и свои, совершенно особенные  мифы. Это неисчерпаемая область творческих манипуляций, и плюс притчи. У нас в Зоорландии  живут специалисты по притчам. Издают  их огромными тиражами, не поверите. А в первый раз печатают в газете "Зоорландия сегодня". Но если вы пролистаете подшивку этой газеты десятилетней давности, то обнаружите точно такие же притчи, что и нынешние. Закон жанра, знаете ли.  Правда, я не встречала человека, который  бы признавался в том, что он  все это  читает. Но знают их все - от малого до взрослого.
 Принесли чай. Я достал коньячку и лимончик. Мира Вячеславовна развернула салфетку, вышитую, как и полагается, крестиком, в которой лежали волшебные пирожки с капустой и грибами, рисом и зеленым луком, а также  слойки с ежевикой и грушами. Какое чудо,  ехать в поезде, пить чай с пирожками, немножко выпивать и о чем-то, кажется, совершенно бессмысленном, говорить с неизвестным тебе человеком, который потом сгинет куда-то на веки-вечные, оставшись в памяти вкусом мамкиного пирожка из далекого детства…
-А как сложиалась Ваша карьера, уважаемая Мира Вячеславовна? - спросил я, задав, практически, вопрос вне этикета  вежливых и образованных людей. Что-то вроде, а сколько вы получаете, и были ли у вас в любовниках хоть один из тех знаменитых ученых, о встрече с которыми вы упоминали.
Но Мира вячеславлвна, задорно, как-то даже по-мальчишески, улыбнувшись, сказала:
- Молодой человек, что значит карьера в Зоорландии? Она, смею Вас    уверить, ничего не значит.  Я защитила диссертацию, опубликовала множество статей, некоторые из них имели достаточно широкий резонанс. Настолько широкий, что Глеб Струве, познакомившись с одной из  моих публикаций, решил, что в Зоорландии настала сразу и эпоха Возрождения и эпоха Просвещения, и   привез в Темные Ляды целый состав вагонов с книгами белоэмигрантов, авторов русской  диаспоры,  включая С. Франка,  Карташева,  Федотова, Л. Шестова, а также издания Г. Иванова, Б. Зайцева, и многих, многих, чьи имена в ту эпоху у нас произносились только шепотом, да и то в кругу очень верных друзей.  Такие, знаете ли, времена были.
В университете, после пресс-конференцции, на которой Глеб Струве  признался, что приехал, чтобы познакомиться со мной (я в это время сидела на самой задней скамье, рядом со своими студентами-семинаристами,  теми, кто в моем семинаре обучался), меня затаскали по КГБ, и прочим инстанциям. Моя слава закончилась, так и не начавшись. Но я все-таки читала те курсы, которые считала необходимым, сама их разрабатывала, ходила к ректору, проректору, декану, уговаривала завкафедрой и так  далее. Но все это было до поры до времени, пока я не принесла к обсуждению мою  вторую диссертацию.
-И что же случилось? - спросил я с видимым участием, видя, как лицо Мры Вячеславовны покрылось красными пятнами, а под глазами появились почти черные круги.
-Ничего не случилось. Ее разбомбили в пух и прах. Сказали, что я дилетант и вообще неграмотный человек, раз не  понимаю, что в атеистической стране, какой являлась тогда Зоорландия, невозможно защитить диссертацию о традиции как смыслопорождающей модели.
- А о какой традиции шла речь?
-Конечно,  о традиции  сакральной, традиции сокровенной и единственной, впитавшей все остальные традиции, включая так называемые "поганьские", то есть языческие.
-Вы говорите о христаинской традициии?
-Молодой человек, вы мне нравитесь все больше и больше. Конечно, я говорю о христианской традиции, питавшей и питающей всю культуру огромного  западноевропейского ареала, включая и Зоорландию.
Но, знаете, уважаемый мой собеседник, вы простите меня, что я даже имени Вашего так и не спросила, - один из ученых-коллег, ее звали Ирина Степановна Позднографова, задала мне уникальный по содержательности вопрос, над которым я буду размышлять всю свою оставшуюся жизнь.
-Меня зовут Савелий Петрович Прицин, извините и Вы меня, что я сразу не представился. Так какой же вопрос Вам задала Ваша уважаемая коллега.
-Ну, она с юмором спросила, если всякая душа христианка, то как быть с душой мусульманина,  буддиста, синтоиста, тантриста или африканского зомби?
Мира Вячеславовна предложила немного отдохнуть.
-Впереди трудная дорога, милый Савелий Петрович. Будьте собраны и внимательны. Нас ждут испытания, поверьте мне, моя интуиция меня никогда не подводит.





САМШИТОВАЯ  РОЩА


Самшитовые рощи на Земле как баптистерии: в них происходят события, невидимые, но судьбоносные. Тот,  кто хоть однажды оказался  в Самшитовой роще - неважно, наяву или во сне, наделяется шестым чувством.  Причем это шестое  - самшитовое - чувство может проявиться  через много лет, внезапно меняя всю структуру личности. В древности таких внезапно преобразившихся звали друидами, сивиллами, колдуньями…
Самшитовая роща росла  внизу крутой  серпантиновой дороги. Ослепшие от крутизны и фар беспрерывно  мчащихся машин ангелы-хранители  влетали в нее по инерции. Автомобили и грузовики брали вправо, а ангелы  летели прямо, попадая в глубокую,  синюю от теней самшита прохладу. Если там играли дети, то они могли видеть в струях солнечного света силуэты ангелов, что вызывало безудержный  детский смех. Они  не понимали  причины беспредельной, внезапно нахлынувшей радости,  переполнявшей их  существа.  Взявшись за руки, дети начинали петь песни и водить хороводы, что ангелам напоминало древние мистерии, в которых Бог и дети были вместе…
Помимо ангелов-хранителей  в роще могли быть и мойры. Они образовывали поверх самшитовых деревьев легкую,  едва движимую ветром полусферу, на которой записывались   мечты, желания, страсти, видения людей, находящихся  в роще. Эти причудливые записи сохранялись навечно, и  желания, и страсти, и мечты, и видения  воплощались в реальности. Это уже не зависело от воли человека, и не всегда страсть или мечта "попадали" к тому, кто являлся, так сказать, "автором" той или иной  мечты или страсти.
Люди изумлялись. Представляешь, говорил  такой "неавтор" своему другу, - нашел на дороге лотерейный билет и выиграл  автомобиль. Потом друг плакал на его похоронах.
 - И зачем он только сел за руль этой машины, у него же не было прав, он же у меня взял три урока - как заводить, как глушить и как трогаться с места.
Или вот знаю историю. Представляете, обычная женщина, за пятьдесят, были и муж, и дети, и внуки. Муж умер. Дети разъехались. Она любила по паркам, да рощам гулять. Что-то себе напевает, листочки всякие рассматривает. Приходит ко мне как-то вечером и просит одолжить денег. Много денег. Я ее спрашиваю.
- Зин, тебе для чего такая сумма. Холодильник или телевизор менять собралась.
-Нет, Мира. Я влюбилась и хочу уехать со своим возлюбленным в Сочи на три ночи.
-Зин, ты что, рехнулась или меня развеселить собралась.
-Мирочка, ты денег дай. Я верну все, до копейки. Понимаешь, так влюбилась, как в шестнадцать лет. Не могу я без него, умру, руки на себя наложу. А так хоть три дня, да три ночи счастлива буду, всего его обцелую, в глаза его нагляжусь, ноги его гладить и целовать буду, на груди его полежать хочу, да учуять его мужской запах под мышек, чтобы  петь внутри от радости…
Дала я денег, дождалась приезда Зины. Нарадоваться на нее не могла. Помолодела, похорошела, свет такой в глазах стоит, хоть электричество выключай. Не ходит - летает. Гостинцев привезла. Веточку от самшитового дерева. Говорит:
- Ты, Мирочка, под подушку эту веточку положи, тебе сны хорошие  будут сниться, как будто спектакль видишь, с актерами да декорациями всякими. И знаешь, подруга дорогая, вижу, что ты давно на небо не глядела. А ты выйди, посмотри, как молоко Геры по небосводу разлилось, да как по Млечному-то пути  любовники, как с горки крутой, на саночках вместе съезжают и пьют дыхание друг друга.
Ну, думаю, совсем моя Зинка с ума сошла. Придумала тоже, Млечный путь и санки. Хотя ведь и верно,:  звезды как снежинки, и Млечный путь  такой зигзаг делает, что  так и хочется взять, да и прокатиться с ветерком. Только я то знаю, что такие фэнтези до добра не доводят простых зоорландских  баб.
Проходит неделя, другая. Пропала моя Зина, не звонит, не приходит.  Пошла я ее искать. Подхожу к дому, смотрю на ее окна. Света нет, мрак какой-то  в глубине окон стоит, просто чернота какая-то. Спрашиваю у соседей, что и как. И говорят мне
- Убили Зинаиду. Предупредили ее вначале, чтобы не встречалась она со своим-то хахалем. А она на рожон полезла. Говорит, жить не могу без него, хоть убивайте, а не могу. Вот и убили.
Я стояла, вы не поверите, совершенно  ошарашенная.  Как это убили Зину, за что убили, почему? Кто убил? И представьте, даже уголовного дела, кажется, не завели. А убили ранним утром, она к нему на свидание выбежала, чтобы до работы,  значит, успеть… Я вот все думаю, ее  нет, но она хоть в сладости пожила, три дня да три ночи. А вот он, мужчина этот. Ведь убили Зину те, кто за жену его мстил. Как он с женой-то этой свои ночи проводит, с женой-убийцей нераскаянной и ненаказанной?
Или вот еще случай. Есть актриса такая  Елена Михайлова, в государственном театре служила. Кстати, играла в очень известном спектакле про нашего дракона. Они там схитрили немного, выдали в конце концов за дракона нашего Всевластителя, но зрители понимали, что дракон сильнее любого Всевластителя.  Когда дракон просыпается, то только  один из воинов-стражей может его усмирить, и только одна из всех девушек-красавиц может рассказать ему  настоящую правду о  жизни в Темных Лядах. Елена Михайлова играла эту самую девушку-красавицу. Говорят, что сам Всевластитель был  очарован ее умом и талантом. Она и была дивной красавицей и умницей,  а стихи какие писала. Вернее записывала. Веточкой из самшитовой  рощи.
Однажды как-то  поздним вечером после спектакля и банкета с шампанским и икрой пошла она пройтись по свежему воздуху. Ночь стояла тихая, зимняя, хрустящая, так что каблучки ее как бы  танец прорисовывали. Почти "Болеро". И звезды кружились, не падая, и птица какая-то поздняя пела, и мужичок пьяненький комплименты ей кричал.  И оказалась она в Самшитовой роще. И перестала болеть у нее душа. Стала она такой спокойной и просветленной, словно Будда, который понял  срединный путь. После этого  написала она  письмо господину вседержителю и Всевластителю об ужасающем состоянии театра,  глупом репертуаре и никчемных режиссерах, которые  думают не об искусстве, а только о том, как угодить Всевластителю.
-  И чем закончилась эта история с актрисой?
-Неужели не догадываетесь. Репертуар поменяли, старых режиссеров сняли, новых назначили. А Елена Михайлова работает теперь дворником. Снег разгребает при 20-ти градусном морозе. Правда, скажу Вам по секрету, ей наш дракон помогает. Вот и  сборник ее стихов должен выйти. Говорят, что ей уже собираются вручить какую-то очень престижную литературную премию. А еще она собирается в дружественной, но далекой от нас стране поставить спектакль "Под диктовку".
Я пил коньяк, заедал лимоном, я пил чай вприкуску с  Мириным пирожком. Я не заметил, как поезд приблизился к Самшитовой роще.
Некоторые пассажиры заторопились к выходу, и хотя остановка длилась всего минуту, многие успели сойти. За окном вагона виднелись какие-то длинные полоски голубого раскачивающегося  света, иногда мелькали какие-то причудливые тени. Затем поезд вошел в долгую и тягостную темь, которая ничем и никем не освещалась. Я задремал, мне казалось, что я стою на земляничной поляне. Почти как у Бергмана. На меня лились потоки органной музыки, и какой-то мощный хор пел "Глория, глория" вперемешку с "Осанна, Осанна",  женский голос вел главную партию, но ни слов, ни оркестра я уже почти не слышал…


ВЕЛИКИЕ ЖУЧКИ


После, как мне показалось, лихорадочной встряски вагонов поезд остановился. На освещенной части  провинциального вокзала большими буквами было написано Великие Жучки. В детстве у нашего соседа была собака по кличке Жучка, черненькая и вертлявая. За какие  заслуги именем собачьей суки назвали пусть и маленький, но все же  город,  было неясно.
Мира Вячеславовна листала свой  красиво переплетенный в голубой сафьян блокнот и что-то вычеркивала в нем. Проводник сообщил, что  поезд будет стоять в Великих Жучках (оказывается, ударение падает на последний слог)  45 минут.
Просто как урок в школе. Целых 45 минут. И что делать прикажете в этих Жучках. Я пошел в вагон-ресторан. Он был закрыт, и  что меня удивило, на двери стояла сургучная красная печать. Обратился к проводнику, спросил, нет ли у него свежей прессы.
- Я Вам не советую в этом месте покупать прессу. Ответил проводник и  с силой захлопнул  дверь в свое купе, и пить чай тоже не советую здесь. (Это уже было сказано изнутри.)
Набросив плащ, я вышел на перрон. В воздухе стояла изморось. Влагой были окутаны деревья и здания. Она конденсировалась на  лице и спадала каплями за шиворот. Пассажиры почему-то не выходили из своих душных купе, я один болтался по перрону в ожидании начала движения  поезда.
На привокзальной площади  постепенно, когда глаза привыкли к  мутному от измороси воздуху, я стал различать силуэты людей, которые суетились возле больших чемоданов, баулов, крепко сбитых ящиков. На этом пестром имуществе были наклеены ярлыки лучших в мире отелей. Ничего себе багаж - и из Парижа, и из Эмиратов, из Египта и Туниса! Вот кто-то  попутешествовал!
Я с детства мечтал много, но не изнурительно путешествовать, с негой и приятными приключениями, с роскошью  обстановки и великолепной кухней мира. Но на это нужны прежде всего большие деньги, а я, мелкий менеджер мелкой иностранной фирмы по продаже женского белья  в Москве, мог только кататься в экспрессе "Темные Ляды - Москва", да еще ездить в Германию, на головную фирму, чтобы сдавать отчеты и делать финансовые предложения (для этого мне надо было отслеживать динамику изменений объемов бюстов и талий, чтобы прогнозировать наиболее продаваемые размеры женского белья).
Я стал замечать некоторые необъяснимые странности. На площади люди, слегка похожие друг на друга,  тщательно заклеивали скотчем ящики и чемоданы, баулы и сумки. Проклеивались швы, разъемы, то есть все, что имело отношение к щелям. Работники  были одеты в слегка отливающие металлом костюмы, у всех были повязаны яркие шелковые галстуки и у всех были (что меня поразило) одинаковые усы!
Изрядно промокнув, я вошел в купе. Мира Вячеславовна дремала, слушая легкую музыку. По ее лицу ходили тени, видно было, что во сне она о чем-то напряженно думает и что-то видит. И это видение не было из приятных.
…трое подростков, шатаясь по глухому и глупому городишке, поспорили, что выиграет тот, кто придумает самый пикантный и дерзкий сценарий инсинуированной смерти.
Один из них знакомится с девушкой, прибывшей в город на поезде. Другой  снимает ее на кинокамеру, третий не устает делать ей комплименты, и просит то юбочку выше поднять, то кофточку ниже расстегнуть. Девушка стесняется, невпопад смеется, много курит и пытается узнать имена своих новых знакомых.
После глотка какого-то дешевого вина, Юля, так звали эту несчастную, рассказала своим новым знакомым, что она, приехав сюда после окончания института по распределению,  будет учить детей младших классов. Ей необходимо зайти в школу, к директору, а потом снять себе временное жилье. Парни вызвались проводить ее в школу.
Было два часа пополудни. Солнце слепило глаза. Цветы под славным названием Веселые ребята задыхались от привокзальной пыли.
Дальше все было как в кошмарном сериале. В лесопарковой зоне ребята подвели Юлю к свежевыкопанной  яме. Ей завязали глаза ее же шарфом алого цвета, остро  ударили под коленки. Она упала в яму лицом вниз. От ужаса не смогла даже кричать, ей показалось, что у нее прервалось дыхание и остановилось сердце.
Все это  снималось на кинокамеру. Особенно смешны были кадры, на которых Тощий, так звали одного из будущих великих сценаристов Голливуда,   щекотал Юлю сломанной березовой веткой. Но она не смеялась. Предел человеческой выносливости заканчивается перегрузкой страха смерти. Юля почти вылетела из бытия, состояние невесомости спасло ее от  тотальной тяжести страха. Некий лифт вознес ее на невероятную высоту,  и теперь она боялась упасть и разбиться о намокшую от ее слез землю.  Юля пыталась перевести обнажено трепыхающееся сердечко из ступ в ту точку, где ему полагалось быть. От этого усилия зависел ход лифта. Центробежная сила вынесла ее тело к изначальному  развороту тела.
Алый шарф был снят,  и она увидела  жуков, которые уверяли, что с ее участием был снят лучший сценарий экстремально пикантной инсценированной смерти.
Юля, не помня как, стряхнула с рук и ног противных жирных черных жуков, оправила одежду и медленно пошла по направлению к школе. Как ни странно, по дорожкам лесопарка змейками, чуть шурша, нескончаемой чередой ползли жуки, самые разные, самые замысловатые, но все они были жуками.
В школе Юлю вырвало, туалет был после ремонта, и ей пришлось собственноручно убираться. Вымыв лицо сильно хлорированной водой, Юля почувствовала облегчение. Ее слегка все еще мутило.
Она вошла  в директорский кабинет. Навстречу к ней вышел подтянутый мужчина лет сорока, на его лице была трехдневная щетина, а усы были странно похожи на усы жука. Обрадовавшись визиту нового учителя, так необходимого в великожучковской школе, он пожал  Юле  руку, и ей  показалось, что  ее сильно  ущипнули за подушечку  мизинца.
…Скарагеи. - Сильно вытянувшись, четко произнесла Мирра Вячеславовна.
-Кто,  - с изумлением спросил я.
Мира Вячеславовна открыла глаза. Я же говорю, скарагеи.
-Может, скарабеи.
-Нет. Скарабеи - священные жуки Египта. От их усилий зависел ход Солнца и  количество солнечной энергии, энергии Ра в теле фараона.
В Великих Жучках был запущен механизм энергобиологической мутации. Я думаю, в этом были виноваты трое подростков, начитавшихся плохих книг. Соединились человеческая немотивированная агрессия и скрываемая подростковая сексуальность с  энергией  насекомых. Огромной энергией насекомых, которые смогли выжить даже после Чернобыля.
Как-либо комментировать свои слова Мира Вячеславовна наотрез отказалась. Я начал вспоминать, какая у нее была профессия. Энтомолог, нет, всплыло в памяти - дефектолог. Это что же, она сравнивает текст реальности с правилами, чертежами Творца, с инструкциями, нормами, выискивая всяческие дефекты жизни, и что это дает? 
Я хотел  спросить у Миры Вячеславовны все, что меня так заинтриговало, но женщина  с неприступно каменным лицом  листала свой голубой блокнот. На ее лице было написано глубокое отвращение и страдание. Я слышал, как она произнесла:-
- Прекрасно!  Было бы хуже, если бы это были могильники, ощупники или трупоеды. Не случайно, - добавила она глухо, - слово "жук" ни разу  не употреблено в  Библию. Зато  у масонов на их треугольнике изображен именно жук.
Из-за двери купе я услышал странный диалог двух пассажирок. Одна из них с чувством отчаяния сказала:
-Все ползут себе и ползут. Никак не прекратят…
Другая ответила:
- Поэтому и поезд стоит. Раньше в этих Великих Жучках никогда экспресс не останавливался. Миграция у них.
- Главное, чтобы при новой волне миграции новых мутаций не было. А то уже в Москве от этих скарагеев проходу нет. Такие быстрые, такие успешные - и в музыке, и в гимнастике, и в международной  торговле, и в терроризме.
- Не говори ерунды. Тоже скажешь, террористы- скарагеи.  Вот у моего знакомого любовником  был скарагей. Он про него такое рассказывал!..
Через несколько лет я все-таки  проконсультировался у одного видного ученого  колеоптеролога.  Он знал все, что было известно о жуках, особенно про пластинчатоусых. Очень был критичен к своему коллеге, который специализировался на веероусых. Этот колеоптеролог заявил, что мой рассказ о Великих Жучках просто невероятен. Никогда и ни при каких условиях человек не может превращаться в жука, и тем более наоборот -  жук в человека,  ни при каких известных науке   процессах мутагенеза, будь они спонтанными или индуцированными. 
Но мне приходит на ум  описание Франца  Кафки, которое по какой-то странной ассоциации связывалось  в моем сознании  с портретом одного известного человека, от усилий которого зависела судьба очень многих "маленьких людей", в том числе и в Великих Жучках....



ЛУКИНЕЦК


Поезд, наконец, тронулся,  ресторан открылся, можно было, ополоснув руки в достаточно чистом туалете, подкрепиться чем-нибудь горячим. Я заказал свой любимый рассольник с телячьими почками, мне предложили еще драников в горшочках с белыми грибами и сметаной и клюквенный кисель. Это было очень аппетитно и не очень дорого.
За столиком передо мной сидела  семейная пара. Женщина была чем-то глубоко расстроена, почти плакала, но силой воли сдерживала себя. Ее муж, как мог, пытался ее успокоить.
-Я так хотела быть в этот день  в  Мировичах!  Я год готовилась. Думала, что в свое пятидесятилетие  я приду к Божьей Матери, поклонюсь Ей, поблагодарю за жизнь свою, за детей любимых, за тебя, моего дорогого, самим Богом дарованного.   И вот, сижу в этом  дорожном кабаке, и вместо святой воды буду пить сейчас эту противную теплую водку. За что я так наказана. Неужели совсем меня святые места отвергли?
-Что ты такое говоришь, любимая. Как ты можешь так думать?
-Но ведь смотри, по факту. Мы к четырем часа дня должны были уже стоять перед воротами храма. А уже пять вечера, а мы едем в этом поезде и все никак никуда не приедем.
-Я и сам не понимаю, как это могло случиться. Ведь, как полагается, мы доехали до Врановичей. Я быстро купил два билета на дизель, еще кассирша сказала, что если дизель будет стоять на первом пути, то мы успеем, а если идти по мосту к третьему пути, то опоздаем и придется ждать шесть часов следующего. Мы успели, но, наверное, не на тот поезд.
-Но ведь у нас три раза проверяли билеты.
-Да, проверяли и ничего не сказали.
Мне принесли заказанный обед. Я был счастлив развернуть накрахмаленную белую салфетку, надломить кусочек свежайшего хлеба. Но меня тревожил  облик этой женщины. В ней было что-то располагающее, милое, домашнее. Какая-то теплота исходила из ее укрупненных невылившимися  слезами глаз. Она печально смотрела на мужа, который привычным жестом разливал водку по стопочкам. В ее молчании я услышал молитву, глубокую просьбу,  обещание все исправить в себе, до совершенства, только пусть так все устроится, чтобы она и ее муж очутились на торжественной литургии. Да, завтра же 21 сентября, Рождество Богородицы. А она, кажется, сказала, что в день своего дня рождения… Я внимательно стал вглядываться  и вслушиваться…
Мужчина, подливая напиток в ее стопку, сказал шутя:
- Может, это сама Богородица пути железнодорожные так развернула, чтобы мы оказались здесь, а не там. Ты ведь всегда верила в  провиденциализм.
 Я удивился, какие, однако, есть люди в Темных Лядах… И почему она сказала, что хотела придти к Самой Богородице? Это, наверное, такая фигура речи, мол, в монастыре, где все намолено, там и Богородица.
Я не решился задать свои вопросы  моим соседям по вагону-ресторану. Это было неприлично. Кто дал мне право вообще вслушиваться в их разговор, рассматривать  выражение ее  необычного лица…
- Папочка, обратилась женщина к мужчине (а я думал, он ее муж), не расстраивайся. Мы выйдем в Лукинцке. Я давно хотела там побывать. Знаешь, здесь когда-то был Александр Блок. Его призвали в армию, кажется,  в 1914 году. Николай Гумилев тогда сказал, что заставлять  служить в армии Блока, это то же самое,  что питаться соловьиными язычками. Погуляем по городу. Зайдем на местный базар. И поедем в Китебск. Моя мама будет страшно рада увидеть нас и поздравить меня с днем рождения. Да, папа, купим чего-нибудь в Лукинцке детям. Сувениры какие-нибудь смешные. Они думают, что мы в Мировичах, а мы - в Лукинцке. Смешно!
Это все-таки ее муж, а папой она его называет по какой-то своей семейной традиции, догадался я.
- Вот увидишь, - ответил ей мужчина, -  все будет хорошо. И мама твоя  порадуется. И мы как будто в свадебном путешествии побываем. И вообще, ты ведь хотела к Матери Божьей, а приедешь к своей, но ведь матери. Мы, как ты  уже поняла,  в Мировичи не успеем. В следующем году обязательно съездим, и в купели вымоемся, и по холмам побродим, и рыжиков насобираем, вот увидишь.
- Да, папа, хорошо было бы.  Так и вижу, как мы сидим на холме и смотрим на храм в долине, сверкающий на солнце, и чувствуем, как все вокруг красиво и благодатно, и как нам хорошо вместе. Только вот как же я в этом году жить буду?  Ведь вторая половина  жизни наступает. Одно дело - до пятидесяти, и совсем другое  - после.
-Не расстраивайся. Я ведь тебя люблю, и мы вместе, и ко мне вторая половина жизни  пришла. И знаешь, она ничем не хуже первой.
-Дорогой, я всегда ругала себя, что вышла замуж за такого старца, как ты. (На мой взгляд, мужчина выглядел  как ровесник дамы, и был хорош собой. У него были умные выразительные темно-синие глаза и начинающие седеть коротко стриженые черные волосы.)
-Это почему же за старца?
- А потому, что когда тебе было 2 года, а мне год, ты был вдвое старше меня, - широко смеясь, ответила женщина.
Было видно, что принятое решение ехать из Лукинцка в Китебск (а это означало проехать по территории всех Темных Ляд с юга на север по окружности) сняло с ее сердца какой-то груз, какое-то важное обещание, которое она при всем желании не могла исполнить.
Мой обед был съеден, я расплатился и вышел.
За окном вагона виднелись березы, еще зеленые, но  чуть тронутые осенью рыжие листья мелькали в кронах то тут, то там.  Молодые сосны, с розовеющими на закатном солнце стволами,   и густые  раскидистые акации с гроздями пьяно пахнущих соцветий создавали причудливый и на что-то намекающий узор, который хотелось рассмотреть и разгадать, как кроссворд. Ровный ход поезда умиротворял. Самое время  пойти и прилечь после обеда.
Мира Вячеславовна пила чай с оставшимися пирожками.
-Любуетесь пейзажами?
-Да, мне нравится этот край. Гефсимания недалеко. Вот который год хочу побывать в Мировичах,  да все грехи не пускают.
- Расскажите, пожалуйста, о Мировичах.  Я за сегодняшний день второй раз слышу это название, но не знаю, что оно означает.
- Вы сейчас отобедали, уважаемый Савелий Петрович, так прилягте и отдохните. Мне нужно кое-что записать. Позже я что смогу, то расскажу Вам  про нашу Гефсиманию.
Я последовал совету  Миры Вячеславовны.  Над головой еле слышно работало местное радио. Сообщалось, что семьдесят процентов жителей Темных Ляд подвержено стрессу, а значит, и болезням. Отдан под суд министр внутренних дел за чрезмерное  использование служебного положения.  Налажены экономические и культурные связи с Венесуэлой, Табжикистаном и племенем Абусигмаллой. На мировом ринге по боксу победил темнолядовец  Кусикин, до того показавший мировой рекорд в Силащах.
В моем сознании вертелась песенка на старинный мотив: "Достоверно лишь наше сознание, удостоверясь в ненашей действительности, пой и пей, и забудь про знание, и поверь, и поверь  наитию…".
В дверь сильно постучали. Вначале вошел проводник, а затем двое в жандармской форме.
Будьте добры, предъявите документы и багаж для досмотра.
Я заметил, что Мира Вячеславовна ловким  и почти нефиксируемым, как у фокусника или шарлатана,  движением засунула свой блокнот под салфетку на столике.
Наши билеты находились у проводника. Жандармам нужны были не проездные документы, а паспорт, вид на жительство, регистрация, выписка из амбулаторной карты с пометками о прививках  (особенно против бешенства, бубонной чумы и кори),  справка о том, что не привлекался к суду (даже в виде свидетеля), а также оригинал  на гербовой бумаге о политической и экономической благонадежности. Пять  бумажек, без которых в поезде "Темные Ляды - Москва" пассажир  превращался в преследуемого и разыскиваемого со всей тщательностью карательных экспедиций  преступника.
Сложность состояла в том, что эти документы пассажир мог получить только в Темных Лядах, и нигде более. Несколько контор в столице этой страны  круглосуточно обслуживала  всех, собирающихся попасть в другую страну. Но и те, кто проездом пересекал  Темные Ляды, должны были иметь эти документы. Иностранцы, ничего не знающие о необходимости таковых, обычно откупались валютой, которая поступала в государственную казну. Приток валюты то увеличивался, то уменьшался, от этого и зависела сумма выплат - штрафов, общий баланс которых всегда составлял тридцать процентов годового  бюджета.
Я, как и полагается, без обиняков выплатил штраф, благо деньги были в евро, а не долларах. (Жандармы заулыбались и даже попросили налить им моего коньку, что я сделал без всякого удовольствия и гостеприимства.) Мира Вячеславовна, к моему удивлению не стала рыться в сумочке, искать необходимые документы. Она просто и даже с какой-то внутренней гордостью сказала:
-Я выйду в Лукинцке.
До Лукинцка оставалось еще полчаса. Жандармы попросили ее собираться. На ее невинную просьбу подождать ее в коридоре, они ответили категорическим отказом.
-Всего доброго, Савелий Петрович. Берегите себя. Мы, даст Бог, еще свидимся.
И они ушли. Мира Вячеславовна, обернувшись  в последний момент, выразительно посмотрела на меня и на салфетку, под которой лежал ее блокнот.
-Берегите, - еще раз сказала она грудным и проникновенным голосом. В ее глазах стояли слезы отчаяния и мужества.
Я вышел на платформу. Миру Вячеславовну и еще двух пассажиров жандармы уводили в здание вокзала.  Из нашего вагона вышла знакомая мне по вагону-ресторану семейная пара. Ее растерянность так и не прошла. Мужчина подозвал торговку цветами и купил жене очаровательный букет садовых цветов - георгины и астры, оформленные мягкой зеленью  асбигуса.
Мое путешествие продолжалось в одиночестве. Глухое раздражение охватило меня.


ГЕФСИМАНИЯ


"Гефсимания - это пространство любви. Подумать только: Бог отдал Сына Своего для искупления человеческих грехов, а люди его распяли, казнили позорнейшею и мучительнейшей смертью, с издевательством и неимоверным поношением человеческого естества, унизив Бога предательством и глумлением.
Гефсимания - пространство Божественной любви. Когда  волхвами был найден недавно рожденный в пещере младенец Иисус, зазвучал ангельский хор: "В человецех благоволение"… А для  Матери Иисуса, Господа нашего,  не нашлось места в гостинице.  В вертепе, пещере, рядом с животными (милыми и теплыми, беззлобными животными)  спеленала Она божественного Младенца, не нарушившего врата, которыми Он входил в наш падший и жестокий мир.
Гефсимания - пространство, где пересекаются силовые космические  потоки, омывающие  землю и всё, что на ней и в ней,  любовью и благодатью.
Но Гефсимания - это еще и пространство испытаний,  тяжелейших и трагических для воли человека, гордого и самодостаточного,  испытание Чашей,  самой жизнью и  смыслом ее.
Наша Гефсимания находится в Мировичах. Храмовый комплекс, учебные корпуса, трапезная для паломников, сад и пруд, монастырское кладбище  отгорожены стенами. Внутри этих стен идет своя монашеская и литургическая жизнь, с праздниками и скорбями, службами и приемами высоких гостей, хорами, учебой, служением и послушанием.
Все идет своим ходом, по заведенному пятьсот лет назад порядку и чину. Но центром и ценностью, святыней и сердцем является маленькая - с детскую ладонь -  нерукотворная икона, найденная детьми-пастухами  на дикой груше  в лесной  чаще.
 На камне коричневого  цвета, схожем с земной яшмой, но не яшме, изображена Богородица с младенцем на руках. По сюжету  это умилительная икона: и младенец, и Богоматерь в нежной ласке соприкасаются ланитами, Христос  одной рукой обнимает Мать за шею, а второй почти соприкасается с ее приподнятой  рукой, тянущейся в неизреченной любви к Сыну. Эта нерукотворная икона (ученые подтвердили ее внеземное происхождение) имеет свою историю. После утраты, она вновь была обретена, затем вновь утрачена и вновь обретена. Дети увидели  сидящую на камне-валуне прекрасную госпожу, держащую эту икону… Сама Богоматерь вернула икону в обитель, а на камне остался след ее ноги. Камень этот находится в алтаре  Богоявленского собора, а икона в Главном храме. Тысячи паломников в поисках  защиты и исцеления от физических и духовных недугов притекают к ней и находят помощь и заступничество.
…  впервые я побывала в Мировичах, будучи еще девочкой. Мне ничего не объясняли, а только велели поцеловать иконочку, которая тогда еще не была под стеклом. Она была не холодной, как мне думалось, а излучала вполне явное тепло. Никакого изображения я не различила.
Больше всего мне запомнилась та  скамейка, на которой меня оставили, чтобы я не мешала на молебне взрослым. Она находилась  под огромным  деревом, которое было огорожено низким забором. В кроне этого грандиозного по величине дерева пело множество птиц, не видных из-за густоты листвы. За огражденьицем резвилась кошка с котятами. Она высоко подбрасывала едва придушенную мышь, которая  пищала и пыталась увильнуть от еще неловких и глупых котят.
Меня поразила незнакомая женщина,  угостившая меня пряником, самодельными леденцами  в виде лебедей и светящимся от сока,  с видимыми косточками внутри, красным  яблоком. Он женщины  пахло молоком и свежим сливочным маслом. Много позже я с ней вновь увиделась. Практически на том же месте. Она несла в баночке молоко для кошек в здание семинарии. Шел великий пост, и она не доверяла никому скоромное питание, дабы не ввести семинаристов  в грех.
Варвара Максимовна  была молочницей  и старшей по трапезной для паломников. Она вспомнила меня и тот день Рождества Богородицы, это было тридцать лет назад. Вспомнила, потому что я рассказала о кошке с котятами под деревом, и о прянике в виде сердца, в центре которого патокой был густо  нарисован крест.
-Теперь я такие не пеку, - сказала Варвара Максимовна.  Теперь все проще, все строже. Начальство не велит роскошествовать.
Второй раз  я побывала в Мировицком храме  по  странному стечению обстоятельств. Однажды, после лекции, на которой  в качестве иллюстрации к одному неопровержимому тезису, лежащему в основе теодицеи,  я разбирала оду  Гаврилы  Державина "Бог", ко мне подошел слушатель и попросил  ему помочь. Он хотел стать священнослужителем, но не знал, где надо учиться.  Я дала ему несколько телефонов, адресов вполне компетентных в этой области людей.
Через несколько лет мне позвонили из Академии искусств  и сообщили, что меня приглашают в Мировичи и что меня будет сопровождать  некая Инна, хорошая знакомая Серафима, которому я когда-то оказала неоценимую услугу. Мне было велено придти на вокзал в определенное время.
Я совершенно не помнила никакого Серафима (разве только из "Пророка" Пушкина, шестикрылого, который явился на перепутье), но на вокзал приехала вместе  с девятилетней дочерью, чтобы показать ей все, что было мне знакомо в Мировичах, само это великолепное место, поразившее меня в начале моего пути.
Серафимом оказался тот самый слушатель, проникновенно вслушивающийся в оду "Бог". Он окончил Духовную академию в Мировичах и  принял постриг. Инна была ему невестой, но так как он стал монахом, осталась его верной подругой, связующей мир светский и мир монашеский.
Они вместе и в  то же время поодаль (он слева, она справа) стояли на литургии, вместе пели заутреню, вместе шли крестным ходом, иногда обмениваясь только взглядом - кратким и выразительным, Это были знаки, мерцающие звездочки: - я здесь, - говорили ее зрачки; я молюсь о твоей душе, - читалось в его проницательном взгляде.
Моя дочь очень настороженно относилась ко всем религиям мира. Будучи современной и, как ей казалось, свободной от суеверий, она предпочитала философию, психологию и  лингвистику. Много, для своего возраста, путешествовала и изучала несколько иностранных языков.
В Мировичах я ее не узнавала. Из самодовольного и резкого подростка она превратилась в тихую и добрую девочку. Она подолгу стояла возле нерукотворной иконы, ее губы что-то шептали, а из глаз иногда тихо текли светлые слезы умиления и душевного восторга.  По разрешению ректора Академии, мы могли находиться в храме и во время перерывов между службами. Моя Мария обходила храм, прикладываясь к иконам,  а я беседовала со старцем Митрофаном. Он был человеком  необыкновенно острого ума, память его была энциклопедической, и что интересно, ему было присуще  чувство тонкого и беззлобного юмора.
Помню, как он сказал, глядя на мою Машу:
-Хорошая  женщина вырастет, мать многих детей, многому их научить сможет. Не то что ты, ты своей дочери главного не дала.
Я постеснялась  спросить, чего же я не дала своей, горячо мной любимой, дочери. Ответ на это замечание старца я узнала много, много позже.
- Ты себя умной мнишь, а ведь глупа, как утка. Соблазнит тебя твой ум, да и отбросит назад, во тьму кромешную. Тебе много сил нужно будет, чтобы выйти оттуда, без поводыря. Твоя дочь и будет твоим поводырем слепоты твоей заслуженной, по гордости-то твоей. Так что и получается, что не ты ее научаешь, а она тебя всему верному научит и жизнь твою во свете истины продлит.
Сразу же скажу, что так оно и вышло! Сложилось так, что за своим благополучием и преследующей нас удачи, мы с мужем и не заметили, как наши постоянные застолья с друзьями и льстецами, пиршества по случаи выхода очередной книги или защиты следующей научной степени, или  признания научного открытия, или поездки в великую Поднебесную страну с привозом оттуда подарков и элитного спиртного, - мы и не заметили, что стали обычными бытовыми алкоголиками, пьяницами, забывшими в себе образ Божий. И только Мария вразумила нас, да так, что мы не стали брать в рот ни капли этого страшного зелья, этого яда для души и тела!
В третий раз на Рождество Богородицы я приехала со своими друзьями.  Дала им денег на бензин, и мы на машине с Темных Ляд за шесть-семь часов,  с песнями и анекдотами, примчались  в Гефсиманию. Настроение было какое-то легкомысленное, не молитвенное.  Я была так рада показать им мои любимые места, храм, иконы, так гордилась, что это  я их привезла сюда.  И была наказана: священник отказался причастить меня; на чудотворной и нерукотворной иконе я не различила изображения Богоматери; после крестного хода посмела выкурить сигарету,  а после поездки  тяжело заболела.
В четвертый и, надеюсь, не в последний раз, я была в Гефсимании вместе с мужем. Вечерняя служба показалась нам благоговейной. Торжество в пении хора чувствовалось необыкновенное. Нас поселили в вагончике, на столе лежало распятие. Мы спали тонким сном, творя Иисусову молитву.   
Ранним утром я зашла в Богоявленский храм. Он имел внутри лестницу, на верху которой совершалась служба. По-осеннему было очень зябко. Я дрожала от озноба и внутреннего  холода. Священник принимал исповедь. Исповедавшиеся выстраивались в очередь к чаше причастия. Я была внизу лестницы. Впереди было много народа, и я только догадывалась о происходящем. Вдруг все расступились, и батюшка подозвал меня к исповеди. Я сама не своя поднялась по лестнице и  вся в слезах начала исповедь.  Причастие мое было полным и радостным. Когда я вышла из храма, солнце заливало все мягким нерезким светом.  Я вдруг поняла, что прощена, что грехи мои списаны, я чиста и наполнена Благодатью.
Купальня тоже приняла нас радушно: темная и холодная вода казалась парным молоком; все  тело окуталось  трепетным шелком, слегка пахнущим ладаном и шафраном.
Мы несколько раз прикладывались к нерукотворной иконе.  С иконы на нас смотрела Богородица, Ее живые и  глубокие глаза проникали вглубь нашего сердца, преобразуя всё наше естество.
Мы много гуляли по окрестностям. Много беседовали, иногда без слов. Поздним вечером, возвращаясь в наш вагончик, мы, взявшись за руки, смотрели на небо, усеянное звездами. Они были так крупны и так близки, что, казалось, задевают наши ресницы. Мы были единой плотью, ничто не могло разлучить нас. Мы были в пространстве безграничной и  безоговорочной любви".
Савелий Петрович закрыл блокнот Мирры Вячеславовны. Это, конечно нехорошо, - подумал он, -  читать без разрешения  чужие записи, но мне  приказано их сберечь. Нет лучшего способа сохранить, чем  принять чужое как свое в собственную память, которая  неуничтожима и несгораема, она бессмертна как Гефсимания. 
Я дал себе слово, что соберу все необходимые бумаги,  приеду в Темные Ляды  и доберусь до Мировичей, чего бы мне это ни стоило.


НА ПУТИ К ЗООРЛАНДИИ


При слове  «селекция» я  вздрагиваю.  С детства  интересуюсь историей и культурологией, но, сколько бы я не читал книг, сколько бы не смотрел кинофильмов, я никак не мог понять как  нацистских идей, так и идею создания «нового человека» путем его зомбирования советской идеологией.
Меня ставит в тупик простой вопрос, как в Германии, стране Шиллера, Гете, братьев Гримм, Вагнера, Шеллинга, Гегеля, Ницше, составивших фундамент мировой современной культуры, могли  процветать  фашистские идеи и строиться концлагеря. Концлагеря  не могут предназначаться даже для представителей  фауны, не то что для людей. 
Сколько сконцентрированной энергии - физической и душевной, сколько   духовной боли умерщвления,  унижения, растаптывания плоти и личности,  лютой казни, издевательств и изощренных пыток  взошло к небесам и там навек застыло в покрывале мойр над Самшитовой рощей…
Что еще меня изумляло, так это крайняя заинтересованность верхушки третьего рейха в сакральных предметах и символах, в оккультизме и руническом письме, артефактах, доказывающих безусловное превосходство арийцев над не-арийцами. Ими двигала какая-то сверх-идея, по сути своей идея мифа о сверхчеловеке-арийце, то есть идея поэтическая…
Как поэзия и насилие, в самой извращенной  нечеловеческой форме, могут сочетаться – мне не ясно в принципе. Но и Сталин был недоучившимся семинаристом, и  Великий Мао  писал стихи…
Ни один зверь не может сделать с другим зверем то, что смог и может  сделать человек с человеком. Маринетти учил, что «война – гигиена мира». Философия шакала и сборщика падали. Что за дефект находится уже внутри самых  рациональных идей переустройства мира, будь то коммунизм или демократия?  …дефект, пожирающий своих родителей и собственных детей, так что остаются какие-то римские развалины, да византийские  символы, которые можно использовать,  как заблагорассудится.

Сколько проектов, замешанных на крови, ставило своей целью улучшение мира в целом и человека в частности. И главное, что надо было окончательно уничтожить в человеке – это его сущностную связь с Богом. Авторы этих проектов на место Бога всегда стремились поставить  единолично себя, и полностью подчинить себе  человека, особенно его духовную и душевную сердцевину.
Почему мне все это пришло в голову, когда я тихо ехал в одиноком купе поезда «Темные Ляды – Москва»?  Думается, что вид жандармов, глаза  уходившей с ними Миры Вячеславовны,  прочитанные  записи о Гефсимании навели меня  на эти мысли.
В вагон постучали,  и проводник спросил меня, не хочу ли я чаю.  Я люблю поездной чай, обжигающий и невкусный, он все-таки дарит  ощущение комфорта.  Я вышел из купе, чтобы взять у проводника свой чай, не дожидаясь  очереди. В проходе стоял мужчина  средних лет, он смотрел  в окно и, казалось, был очень увлечен этим занятием. Раньше я его не видел среди пассажиров. Наверное,  сел на поезд  в Лукинце, подумал я. Каково же было мое удивление, когда проводник сказал, что это мой новый попутчик. Я знал, что у Миры Вячеславовны билет был до Москвы. Место ее должно было пустовать.
Как только  мой новый сосед по купе закрыл за собой дверь, он протянул руку и достал из-под салфетки   блокнот Мирры Вячеславовны. Я не смог его остановить – в моей руке был стакан с чаем.
- Славная вещичка! Голубой  сафьян – такая нынче редкость.
 Я попытался  выхватить блокнот из его рук, но он спрятал его за спину, приговаривая:
- Так, так, так…  Бороться вздумали. Со мной? Да вы знаете,  кто я, я Митяй Леонидович Чмурко!
- Понятия не имею и более того, не хочу знать,  кто вы, - ответил  я достаточно грубо. -  Будьте добры, верните блокнот, пожалуйста. (Все-таки я культурный человек, уговаривал я себя, жалея, что произнес  слово «пожалуйста», что могло быть расценено как  униженную просьбу уже раздавленного маленького человечка.)
- А зачем он вам нужен? Это ведь не ваша вещь. Не ваша вещица, правда? И не вздумайте врать, у нас это не пройдет.
Я на минуту потерял дар речи. Это как во сне – хочешь бежать и не можешь, хочешь крикнуть, а голоса нет. Во время моего минутного замешательства мужчина положил блокнот во внутренний карман пиджака и вышел из купе.
Я бросился за ним. В коридоре никого не было. Я постучал в купе проводника. Сонный голос мне ответил, что сейчас откроют. Проводник был не тот, что прежде. Он тер воспаленные от бессонницы глаза и ворчал:
– Отдохнуть не дадут, шатаются и шатаются.
На вопрос, куда исчез новый пассажир, который должен ехать в моем купе, проводник ответил, что в его смену никаких новых пассажиров не было, а в купе я буду ехать до Москвы один. Дверь передо мной резко захлопнулась.
Я был в отчаянии. Какой глупец! Не смог сделать простой вещи – спрятать блокнот. Чаю захотел, вот тебе и чай! О сне  не могло быть и речи. Я решил пойти в вагон-ресторан.  Может, там я что-нибудь придумаю.
В вагоне-ресторане было почти пусто. Кто-то сильно накурил, в воздухе стоял дым дешевых сигарет, от которого тошнило.  В меню напротив большинства блюд стояла пометка – отсутствует. Я заказал водки и овощной салат. Мне почудилось, что меня могут отравить и вообще убить. Бред какой-то.
Меня  поразила зеркальность ситуации: раньше напротив  меня  сидела семейная пара, теперь двое подвыпивших молодых человека.
Они, кажется, были из мира богемы, мира серебряного века поэзии. Я, признаться, плохо понимал, как поэзию можно делить на века – золотой, серебряный, а потом  будет  железный, деревянный, вплоть до каменного, что ли?..
В них я увидел  гомосексуалистов, что проявлялось  в некоторой приторности в жестах, в мелочах одежды: надушенный шарф у одного и давно вышедший из употребления цветок в петлице у другого. На вид лет по тридцать, не молодые и не старые. Но какая-то развинченность и усталость были в их физиономиях, похожих  на лица клоунов, смывших краску и грим. Их диалог меня поразил. Они действительно были поэтами и любовниками. Как я догадался?
Послушай, милый, я тебе прочитаю свои стихи. Ты не критикуй. Там я использовал новую интонацию, абсолютно новую, понимаешь?
-Новых интонаций, любимчик, нет и быть не может Ничто не ново под этими фонарями,
- Нет, ты друган, послушай?

гуляя без дела по городу
узнал  что не знаю себя
в витринах ловил уродов
глядящих в себя без стыда.

зайдя в магазин спецодежды
узнал, что носят спецы
Я выгляжу как безнадежный
больной после операции

заметил взгляды подростков
они пили колу в углу
и каждого без осторожности
ссылали по адресу

и город казался сумрачным
городом мертвых теней
и замок кремлем нешуточным
вздымался из тел и камней…

- Нет, это ты мое стихотворение  выслушай, и со всей серьезностью. Что твоя интонация, ты вдумайся в смысл. Поэзия, знаешь, не только мелос, но еще и логос.

такое впечатление что  нечто
зависло под небом людей
и сосет их беспечно
через соломинку зимних дождей.

все люди теряют в весе
худеют не по часам
их доят лояльно и весело
пьют безнаказанно их потенциал.

а того, кто это знает
умерщвляют, умерщвляют
не через соломину дождей
а через трубу красных червей.


Освещение в зале вдруг погасло. Кто-то  склонился надо мной и спросил:
- Савелий Петрович?
- Да, - машинально ответил я.
- На выход.
Меня взяли под руки и, толкая в спину, повели к выходу. Поезд  нехотя, как будто кто-то дернул кран срочной остановки,  выдохся, потерял скорость и, дернувшись, остановился. Я очутился в тамбуре. Кто-то меня общупал, я ощутил резкий запах догорающей спички, но с более острым запахом серы. Перед глазами была стальная,  ребристая, покрытая инеем дверь.  Откуда-то шел сильный гул, похожий на рев штормящего океана.


ИСПЫТАНИЕ


 Мира Вячеславовна давно предвидела такой ход событий: задержание, допрос, а потом, потом забытье. Смоют память, смоют подсознание, и останутся мозги, вывернутые наизнанку. Она это предвидела и приготовила некий особый дефект, который мог противостоять дефектам, уже наличествующим в природе, как живой, так и мертвой.
Ее бережно подвели к площадке, находящейся за боковой дверью вокзала. Дверь была такого же цвета, как и стены, поэтому редкий пассажир мог ее заметить. Пальто и шарф, шляпка, кофр, уже старый и перевидевший многие страны, самолеты и поезда, были отданы «на хранение» ее охранникам-жандармам. Дверь  бесшумно закрылась.
В голове была только одна мысль, правда, она не была до конца сформулирована. С ней такое случилось впервые, чтобы мысль была, а слов для нее не было. Это хорошо, это хорошо. Может быть, этот дефект меня и спасет, - подумала она. Не было ни паники, ни страха, правда, и готовности к  предстоящему  испытанию Мира Вячеславовна не ощущала.
Вдруг площадка стала подниматься и как бы переворачивать ее тело вниз. Невольно, чтобы не упасть, она  сделала шаг в черноту.  Мира Вячеславовна схватилась за металлический, почему-то с  крысиным запахом поручень, и поняла, что находится на эскалаторе.  Приглушенные звуки трущейся резины и устающего от усилий мотора смешивались со странным в этой ситуации звуком льющейся воды.
Вдруг в ее тело с силой ударили брандспойты, многочисленные души Шарко, причиняющие боль и ощущение полного бессилия, но к этому прибавилось еще одно испытание. Через каждые пятьдесят секунд в ее тело  погружались жесткие щетки, Это было похоже на мытье автомобиля в автосалоне.
- Чего от  них можно ожидать? Они никогда не различали живое и мертвое. Поэтому к мертвым  рукотворным  вещам относятся бережно и трепетно, как к живому существу. А к человеку относятся как к вещи.  Вещь служит, а человек не всегда готов  даже услужить.  Вначале тело вымоют, а уж потом мозги.
Эскалатор остановился и зажегся синий мертвящий свет. Крысы действительно были. Своими умными глазами-бусинами они жадно смотрели на жалкую, мокрую и  мгновенно сильно похудевшую Миру Вячеславовну.
- С крысами можно договориться. Они – не самое страшное в мире нелюдей, - устало заметила про себя  Мира Вячеславовна.
На стенах она увидела прекрасные  мокрые фрески. Казалось, что они были из римских катакомб под Аппиевой дорогой. Рыба, окруженная рыбаками. Овца, ведомая на заклание. Плетущийся виноград, со свисающими,  полными искрящейся жизни, гроздьями. Пастух, окруженный черными и белыми овцами и телятами с мокрыми темными, широко раскрытыми глазами. На центральной стене она различила контуры известной картины русского художника Георгия Иванова «Явление Христа народу» Это были только контуры, эскизы, но позы изумленных чуду людей и фигура движущегося Христа были уже прорисованы.
Эти фрески ее обрадовали. Не так уж и страшно, - подумалось ей. И тут же она задала себе вопрос:
- В чем подвох?
Центральная стена как в шкафу-купе отодвинулась, и перед ней оказался  маленький и толстый  человек, совершенно лысый, с красными пухлыми губами. Зубов не было. (Мира внутренне рассмеялась: зубы съел, гранит дефектологии оказался не по зубам!)
-Ждем, ждем! -  Ласковым голосом заговорил Беззубый.
- Располагайтесь. Чай, кофе, или что-нибудь посерьезней? Все имеется. виски, джин, ром, текила. Что предпочитаете?
- Водку. Неожиданно для себя сказала Мира Вячеславовна, оправдывая свое желание выпить русской водки тем, что ей холодно. Но, к ее удивлению, холодно не было. Ее частями порванная одежда моментально высохла, в комнате было не меньше тридцати градусов тепла.
- Нет, ничего не надо.  (Развезет, и попадусь, как кур в ощип).
-Тогда присаживайтесь, пожалуйста. Опять же, чего изволите: кресло Людовика Шестнадцатого, или гамак викингов, а может быть, табуреточку с Лубянки, а, по старой  памяти?
Мира Вячеславовна сразу вспомнила: табуретку переворачивали, на четыре ножки усаживали заключенного, и тот давал показания по десять – двенадцать часов, пока ножки не выходили боком. (Несмешной каламбур.) Лучше сразу начать, чтобы не расслабляться.
С широкой улыбкой Мира Вячеславовна попросили чего-нибудь попроще, например, скамеечку для ног. Объяснила: -  субординация сразу установится верная.
Все расселись. Беззубый восседал  на троне за узким, обтянутым черной  воловьей шкурой  столом, Мира Вячеславовна сидела на скамеечке, в углу, с твердо посаженной головой и выпрямленным до хруста позвоночником.
- Уважаемая Мира Вячеславовна, обойдусь без протокольных пошлостей. Вы же понимаете, что мы о Вас все давно и наверняка знаем. Нам не нужны сведения, где и когда Вы родились, кто Ваши родители, чем Вы занимались. Мы изучили Ваши публикации, некоторые нам очень помогли. Мы хотели Вас даже наградить. Не удивляйтесь. Да, да. В статье о цитате Вы нам подсказали один универсальный метод воздействия на глубокоуважаемую публику. Нас интересует только одно: чем Вы занимаетесь сейчас.
- Я на пенсии. Сижу дома. Практически ни с кем не общаюсь. Готовлю мужу ужины,  принимаю ванны с морской солью и лавандой. Выхожу гулять. Иногда езжу на дачу покормить собаку и кошку.
- Расписание Вашей жизни на пенсии нам тоже хорошо известно. Я спросил: чем Вы занимаетесь, а не что вы делаете. Чувствуете разницу? Проще говоря,  что Вас занимает в последнее время, Мира Вячеславовна.
Она отметила про себя, что  это серьезный вопрос.  Как отвечать, когда  правда не нужна, а ложь бессмысленна. Она прибегла к уловке.
- Меня занимает, как вкрадываются субстраты всемирного дефекта в компьютерные игры для того, чтобы игроки навсегда потеряли чувство реальности.
- И что это может дать?
 Игры моделируют восприятие вселенной, у детей и подростком они формируют базовые знания, которые будут составлять фундамент их мотиваций и внутричувственных реакций на окружающий мир. Если  выявить субстраты дефекта, то можно при помощи моей технологии  предупредить мозг об опасности  обмана и мозг сам высчитает параметры исправления внесенного в подсознание  всемирного дефекта.
- Неплохо, неплохо. Правда, это плагиат. Я знаю, по крайней мере, имена десятка ученых психолингвистов и  пять модераторов подсознания, которые уже  опубликовали свои программы исправления  искривленного подсознания  еще в доигровой фазе – в период внутриутробного развития личности.
Мира Вячеславовна получила жестокий урок. Они добрались уже до утробы матери. Хорошо еще, что не до яйцеклетки. Она знала, что исследования ведутся именно в этом направлении.
 Как внедрение одной песчинки в тело моллюска жемчужницы дает жемчуг нужной формы и цвета, не отличимого от естественного морского (и крайне дорого  на мировом рынке) жемчуга,  так и  трансляция в  яйцеклетку  нана-теста с записанной программой  может дать в результате  искомый и давно желанный результат: послушное чужой воле и вполне физически здоровое  потомство, притом  без лишних хлопот на всей оси развития так называемой личности.
- Что же Вы молчите, Мира Вячеславовна. С Вами так интересно разговаривать. Не думайте, мы не глупее Вас. Нас не надо недооценивать.
Мира Вячеславовна заметила, что изо рта беззубого вытекает тонкой и жирной змейкой слюна. Сейчас  двойное  жало  выбросит. Нужно быть готовой.
Она выстроила вокруг себя энергетический щит. Он, как стакан, окружил ее тело, но сил достроить экран, чтобы тот защитил от удара  в голову, у нее уже не было.
 - Я знаю, что им преподнесу, вдруг решила Мира Вячеславовна.  Они ждут информацию о дефектах и участившихся сбоях информационных  программ, чтобы в оптимальном для себя режиме их устранять или использовать с пользой для  давно деградировавшего и дефектного общества.
Беззубый сам мне подсказал:  цитата. Да, да. Моя статья. "Феномен присутствия: текст как цитата, цитата как текст".  Как давно это было. Но я помню: «Все культурные революции (и социальные) начинаются с ниспровержения старых цитат и заканчиваются утверждением нового лексикона. Если бы этот закон был внятен миллионам и их вождям, нужны были бы чернила, а не кровь».
- Да, Мира Вячеславовна. Мы на этом фронте хорошо поработали, будто прочитав ее мысли, откликнулся Беззубый.  Вы только вслушайтесь в гармонию нового лексикона: дефолт, рецессия, мировой глобальный кризис, экологическая катастрофа, птичий и свиной грипп, землетрясение на Гаити, холера,  торговцы живым товаром, педофилы, информационные технологии, интерактивность, трансгенные продукты питания, права сексуальных меньшинств.…
Вы используете мертвые слова, которые дурно пахнут, они не плодоносящи, ваш лексикон – ничтожная  фанерная декорация, за которой скрываются черные дыры и энтропия. Ваши трансгенные фрукты и овощи не дают семена, что потом выращивать будем? И потом  гены-мутанты встраиваются в традиционные цепочки круговорота жизненной энергии и  убивают ее. 
И кого будет защищать армия, состоящая  из гомосексуалистов? Защищать только мужчин, а что с женщинами будете делать? Раньше хоть был принцип "Не говори, не спрашивай", а теперь и он отменен. Дети от кого будут рождаться в обществе гомосексуалов и лесбиянок?  Скрещиванием займетесь, опять лемуров  и зверочеловеков наплодите?
-Учите нас, учите, преуважаемая Мира Вячеславовна! - ласково проговорил Беззубый. Особенно мы ждем от Вас знаний о нетрансформируемой традиции, ее трансляции во времени и способах сохранения  смысла-ядра, о невербальных семантиках, так называемых подтекстах и контекстах.
Мира Вячеславовна с усилием воли прочла древнюю и очень сильную  тайную молитву казака-воина: "Облачусь пеленой Христа, кожа моя - панцирь железный, кровь - руда  красная, кость - меч булатный. Быстрее стрелы, зорче сокола. Броня на меня. Господь во мне. Аминь".
- Что это Вы, милая,  колдовством и шаманством  занимаетесь, заговорами от смерти и пули шальной от нас!  - и это в ХХI веке! -  хотите  избавиться? Смешно!  Мы у Вашей души бессмертие никак не отнимем, и Вас не тронем. Не нам отправлять Вас в обетованную страну, где нет ни воздыханий, ни слез. И в дальнейшем, пожалуйста, обойдитесь  без вашего привычного интеллектуального высокомерия. Представьте себе, здесь бывали человечки и поумнее и поглубже , даже очень поумне - и что же - все согласились на диалог, все! Абсолютно все. Нет ни одного ученого, который бы не работал на нас, Хотя немногие отдают себе в этом отчет.
Но Вы нам, Мира Вячеславовна, дороги, очень дороги. Вы наш бесценный генератор идей. Мы  Вас очень ценим. Такие, как Вы,  стали все реже встречаться. Вырождение, знаете ли,  сплошная мозговая спячка  у современных ученых-гуманитариев. Все   стремятся  к славе и богатству, комфорту и вечному здоровью. Мы все это и пропагандируем, мы же и страдаем.
У Миры Вячеславовны была еще одна уловка. Она состояла в дефекте ее имени.
- Как вы можете меня ценить, если у моего имени  дурная история.
- Что за история?
- Пигмалион, как вы знаете,  сотворил статую и влюбился в нее, она ожила, он назвал ее Галатеей. У них были дети.  Сын  по имени Кинир, он был моим отцом, которого я любила не только как дочь, но больше, намного больше. Боги были разгневаны и  превратили меня в дерево. Я так рыдала, что не смогу больше видеть и целовать отца, что из  моей коры  текла смола. Люди назвали эту смолу миррою.
- Дорогая  Мира Вячеславовна, от Вас я этого никак не ожидал.  Прибегать к помощи "Метаморфоз" Овидия через столько  тысячелетий!? Ваш любимый автор писал: "В мире ничто не стоит, но все обновляется вечно". Вы же сами знаете, что  мирро  - святыня, а не указание на инцест. Метаморфозы метаморфозами, а на дворе ХХI век, знаете ли…
Нам не истории про инцесты нужны, это уже пройденный этап, а инициации, посвящения в новый, не скажу какой, век. И потом, мы связываем Ваше имя с Мировым Древом Жизни, с Книгой Мира,  а  Вы про смолу…
Вы нам, пожалуйста, кхе-кхе, да, пожалуйста, про Традицию, ведь если она будет утрачена, от чего мы отталкиваться будем? Традицию не придумать, ее только осквернить можно, а это уже по нашей части…
Она закрыла уши руками, горькие слезы омывали лицо.  Бой с Беззубым был проигран. Это катастрофа всей моей жизни, - решила она.
Мира Вячеславовна ощутила, что стоит над пропастью, внизу  густо росла рожь, щедро посеянная рукой Селинджера. В этот день он ушел в иной мир. Я счастлива (мелькнуло в голове Миры Вячеславовны), этот великой автор не встретится  там с Беззубым. На ум пришли слова Плутарха: "Человек не может принять ничего более важного, а Бог даровать ничего более священного, чем истина".


НАЙТИ ЛОДКУ


Савелий Петрович обрел дар речи, когда обнаружил себя  на террасе с видом на океан. Он так жаждал путешествий, но даже и в самых дерзких мечтах не надеялся увидеть океан. Он и моря толком не видел. Когда-то  в далеком и безвозвратном  детстве  родители привезли  его на Черное море. Он помнит пляж, усеянный толстыми и загоревшими телами мужчин и женщин,   и  истеричный крик:
- Саввушка, выйди  сейчас же из воды. Савва, выйди, а то я утоплюсь вместо тебя.
Это кричала наемная няня-дура, которая так бюоялась потерять прибыльное место. Что относилась к ребенку, как к вещи, которуб ни в коем случае нельзя потерять.
Остались черно-белые фотографии, на которых его курносая с золотыми завитками  волос мама обнимает одной рукой широкогрудого и безусого папу, который, в свою очередь,  на левой, с красивыми мышцами,  руке, держит мальчугана, тоже с кудряшками и невыразительными глазами.
Самым запоминающимся был служующий остановленный в памяти кадр. Он, пятилетний мальчик,   плотно сжимает в потной  ладони цветок магнолии и умирает от любви к девочке, сидящей на дереве и тянущейся к такому же цветку. Девочки на фотографии нет, но он ее помнит. Вплоть до запаха, тонкого, ландышевого запаха ее мокрых лодышек, покрытых цыпками и тонким песком  Пицунды…
Савелий Петрович сразу понял, что это океан, а не озеро или море. Мощная  неукротимая сила была в накатываемых волнах,  в звуке, с которым волны уходили, перекатывая тонны песка и гравия. Если смотреть вдаль, то был виден округлой формы горизонт, в дымке, в лучах закатного солнца, энергично выбрасывающего стелющиеся по бескрайней водной глади лучи зеленого, фиолетового, оранжевого и красного цветов.
Ему было все равно, как он здесь оказался и кому принадлежит эта чудная терраса. Доносящиеся запахи свежемолотого кофе и свежевыпеченного хлеба не оставили  его равнодушным к простым человеческим радостям бытия.
Было тревожно и радостно, все произошедшее с ним в поезде-экспрессе «Темные  Ляды – Москва» понималось как досадное и счастливо разрешившееся недоразумение.
-Саввушка, дорогой, ты будешь сендвич, или подождешь  пиццу, а может, ты хочешь салат и сок?
 Саввушка, как ни в чем не бывало, хотя его никто  в жизни так не называл, кроме мамы,  бодро ответил:
- Я буду то же, что и ты. (Причем, заметьте, кто эта «ТЫ»   он не имел ни малейшего понятия, но ничуть не смущался.)
Женщина в бикини, очень загорелая и тонкая как рыбка-бананка,  подошла к нему сзади и  закрыла его глаза  ладонями…
-Отгадай, кто я?
- Ты моя рыбка золотая, - сказал Саввушка, не задумываясь ни секунды.
-Почему золотая рыбка? – удивилась девушка, явно не зная  глубокий подтекст  пушкинской сказки. Всякая рыбка, исполняющая желания, является золотой. Главное, чтобы для нее сеть была доступна.
Саввушка почувствовал, что от его правильного ответа многое зависит. И что это меня судьбы так испытывает?  Все время кроссворды надо отгадывать. Не жизнь, а игра в вопрос – ответ.
- Ты – моя любимая.
- Но кто я, скажи, пожалуйста, а то я сейчас, сию минуту умру. Опять, как в сказке, подумал Савелий Петрович. Если кто-то, не имея имени, жаждет его узнать и не узнает, то как феномен бытия, или мира названных и тем самым познанных реалий, он исчезает как неопознанный и явно не существующий объект.
Савелий Петрович почему-то  опять вспомнил  снимок с магнолией в руке на берегу Пицунды и сказал:
- Ты, моя прелесть, моя рыбка, мой  аленький цветочек, ты Магнолия Пицундовна.
Ох, зря он по отчеству девушку назвал. Просто назвал бы Магнолия, а то отчество. Это к чему-то  обязывает, к определенному возрасту, социальному положению, к особым отношениям, таким, например, как босс  и стенографистка. Причем босс – Магнолия  Пицундовна, а стенографистка - это он, Саввушка.
Ладони отпустили его глаза, и Савелий Петрович ощутил сквознячок за спиной. Обернувшись, он увидел плотного сложения даму, с подносом в руке, на подносе  лежало меню и какая-то небольшого формата книга.
- Вот что, Саввушка, быстренько сбегай за пивом в ближайшую лавку, пусть запишут на твой счет, и приготовь лазанью по- неаполитански, и сыр не забудь, мой любимый, рокфор. Да, вот еще что, к кофе подай шартрез и не вздумай ловчить, отпивать и водой разбавлять. Знаю я  тебя, проходимца! И необходимо как можно быстрее перевести эту книгу. Ты сам знаешь какую.
-Интересно, как я могу переводить, если я знаю только русский язык, - изумился Савелий Петрович.
Почему бы ему  не назвать девушку в бикини, тонкую как рыбка-бананка, обнимающую его  влажными ладонями с налипшими песчинака просто Магна. Тогда Савелий Петрович мог бы ездить с ней  в Берлин,  и Магна была бы ему верной помощницей по бизнесу.
Или  Нола. В этом случае были бы обнулены все нехитрые шифры его частной жизни. Савелий Петрович простил бы, наконец,  свою  первую студенческую любовь -  толстозаденькую Нинку-двоечницу. Он ей писал курсовые и лабораторные работы, за что она позволяла себя целовать и делать еще кое-что, правда, очень быстро и нервно, так как в любой момент их могли застукать соседки по комнате в общежитии.
Нина, сказав, что окончательно и бесповоротно беременна, затащила его в загс. Сыграли комсомольскую безалкогольную свадьбу, на которой посаженым отцом был сам декан. Расчувствовавшись, Макарий Иванович, который и сам с нежностью смотрел, как Нинка крутит своим задом, танцуя твист, выделил молодой семье бокс в новом общежитии.
Савелий Петрович прожил в  квартире для малосемейных неделю. Нинка в ближайший же понедельник развелась с ним, указав причиной развода на его бездетность. Савелий Петрович вынужден был уйти и с общежития, и  института. Отслужив в армии черных два года, он восстановился и все-таки закончил МИФИ. Но на всю жизнь испытывал острую неприязнь к похожим на Нинку женщинам.
Сложность ситуации состояла в том, что большинство женщин были на нее похожи. Как-то так случалось, что в самые нежные минуты, когда, например, он ласкал своей возлюбленной грудь и готов был прикоснуться к набухшей розе  губами, девушка спрашивала:
- А какая у тебя зарплата?
За ответом следовали резкие движения  девичьего тела, только что лежавшего в истоме, отбрасывание одеяла, и взгляд негодующих глаз в сторону его худых ребер и груди, покрытой жалкой растительностью,  и далее чуть-чуть ниже…  В такие минуты Савелий Петрович чувствовал, что его мучительно сладкое сексуальное желание уползало а запредельное  для поиска пространство.
А можно было  бы  назвать Магнолию ласковым именем Лия. Она бы пела и плела венки, Рахиль бы радовалась каждому знаку внимания Савелия Петровича, и все были бы счастливы.
В конце концов,  есть множество вариантов, как назвать красивую девушку, готовую отдать тебе все самое лучшее в ней, иногда совершенно бесплатно. Разве это не магия жизни? Он мог бы назвать ее Маги. Она бы ласкала его душными ночами.  Белая тюлевая занавеска колыхалась бы в такт ветра, который, играя,  бросал  бы в лицо любовников тонкие взвеси океанической влаги и звездной пыли…
Настоящее имя, по-видимому, было  Манолла. Что-то близкое к названию американской обувной фабрики класса люкс. Девушка, предлагающая вкусную еду за твой счет, потом обычно обувает своего благодетеля, не оставляя ему шансов самому быть хорошо обутым.
Магнолия, Магна,  Маги,  Манолла, Магнолина, Лия, Лоно,  Лана… "Как много в этом звуке слилось имен и прозвищ нареченной тебе женой", - неожиданно пришел в голову стих, построенный по всем правилам  гомеровского гекзаметра…
 Давая имена, Савелий Петрович машинально, следуя своей профессиональной привычке, отмечал и размеры  нижнего белья наименованных.. Получалось, что диапазон составлял  от 24 до 56 размера.
-Ничего себе, подумал он, -  слишком широк может быть человек, его бы сузить немножко.
Грустный Савелий Петрович, в раздумьях о предстоящей жизни с Магнолией Пицундовной, властной и, судя  по всему,  не совсем доброй женщиной, по крутой  лестницы вышел с террасы и отправился к океану. На песке оставались его чуть косолапые следы, смываемые волной. Причем на левой ноге не было шлепанца, когда он его потерял, Савелий Петрович не помнил.
Дул бриз. Настроение вдруг резко поменялось. На душе возникло  невыразимое словами торжество: Я и океан, Я и океан (Правильно  - океан и я), - ликовал  он.
В  голову лезли всякие глупые мысли. Пицундовна… Как же тогда звали ее отца:  Пицунд? Пицунда? Ну, хорошо, "пи"- это частица  со многими цифрами после запятой (все-таки он закончил МИФИ и не мог этого не знать);  "да"  - это  при  любых вариантах "да", но что значит "цун"? В русском языке  есть только одно слово с «цун» - цунами. Не надо цунами, цунами это плохо, очень плохо, совсем плохо, - мелькнуло в сознании Савелия Петровича.-
В руках было меню и  небольшая книга, плотно  завернутая в газету и перевязанная голубой бечевкой.
Вокруг не было никого, на берегу не просматривалось никаких строений, ни лавки, ни  паба, где можно было бы попить пива. Надо найти лодку и уплыть отсюда, подумал Савелий Петрович.
Когда он обернулся, чтобы взглядом проститься с полюбившейся ему  Маноллой, стоящей, как он думал,  на террасе, он  ничего и никого не увидел.
Впереди, наискосок к нему, на тонкой привязи качалась весельная лодка красного цвета.  На борту неровными буквами белой краской было  написано  "Цун".
Манолла  попросила меня перевезти, а не перевести  книгу, догадался Савелий Петрович.  Я ее перевезу, - подумал он, -  но ведь ни названия океана, ни названия книги я не знаю…


МОЯ МАМА  -  ВЕДЬМА

Эта дефективная история настолько дефектна, что и говорить не хочется. Но Вам, уважаемая Мира Вячеславовна, я скажу, все как было. Потому что сердце плачет, а ум понять не может ничего решительно. Мне пятьдесят семь лет, моему мужу  на год больше. Так совпало, что наше 38-летие семейной жизни и 80-летие моей мамы пришлось практически на один   день. Мы дождались ближайших выходных и, собрав подарки, еду, запас пищи на время поездки, приехали  в Китебск.
Китебск – это страшный город, в нем может случиться все что угодно в любой момент. Кто-то здоровый может умереть за секунду, просто  упасть и умереть. Совершенно больной может лежать на своем гнилом матрасе целую вечность. Могут ссориться по ничтожным пустякам самые близкие люди. Возможные невероятные браки – лилипута и уродца с красавицей, премьер-министра с уборщицей  городского сортира. Мужчины-насильники бродят по городу в поисках своей жертвы, пьяницы никогда не трезвеют, женщины  или участвуют в шоу-бизнесе, или в мельнице моды, или торгуют на открытом воздухе овощами и фруктами. Остальные, но это уже полуженщины очень тяжело работают на ковровом и чулочном комбинатах, еще на фабрике мясных продуктов, где стоит запах свежесвернувшейся крови, или  плачут. Беспрерывно плачут, так как изменить в этой жизни они ничего  не могут, и жить так тоже не могут. Демоны мучений терзают их с рождения.
Так вот, приехали мы в Китебск, купили розу,  я ее завернула в своей шарф, чтобы она не замерзла,  на улице стоял пятнадцатиградусный мороз.
И все было замечательно. Ужин, поздравления, подарки. Легли спать на калеченном диване, но это ерунда, по сравнению с тем, что случилось на следующий день.
Утром мы поднялись в самом хорошем расположении духа. Пили кофе, вино, водку, закусывая лакомствами, привезенными из Темных Ляд. Я приготовила вкусное мясо, была сваренная картошечка, соленые огурчики. Все как полагается на семейном торжестве.
Я прилегла отдохнуть перед предстоящей прогулкой. Нужно было купить билеты  в Темные Ляды.  В Китебск легко приехать, но очень трудно из него уехать. 
На кухне продолжали празднество мама и мой муж. Он как утром встал, набросил рубашку поверх трусиков, плотно облегающие его чресла, так и сидел на кухне в расстегнутой сорочке, с голыми  ногами. На лице была двухдневная легкая щетина.
Я уснула. Мне ничего не снилось, но внутри  росла какая-то тревога, как перед прыжком с трамплина на лыжах.
Сквозь сон я услышала:
- Понимаете, я не могу не чувствовать то, как я нравлюсь женщинам. Я, конечно, люблю только вашу дочь, но мне просто необходимо знать, что я нравлюсь молодым красивым девушкам. И что в этом плохого?
- Нет, в этом нет ничего плохого. Это естественно. Так человек не старится, чувствует себя молодым, востребованным.
Сквозь дремоту я слышала, как муж рассказывает о молодой китаянке, которая вызвалась учить его китайскому языку, о том, что он  часто бывает в Китае и ему просто необходим живой контакт с представительницами  этой прекрасной страны со многими чудесами света.
Сон внезапно покинул меня, и я резко поднялась. Выйдя в коридор, я увидела плотно слившиеся фигуры. Моя мама и мой муж целовались…
Как сквозь марево, мне показалось, что сухоструйный хоботок ввинчивался в плоть моего мужа и высасывал из него виталистическую бессмертную энергию, отдавая взамен истершуюся, потерявшую блеск,  песочную пыль.
- Мира Вячеславовна, Вы мне можете это объяснить?
Мира Вячеславовна молчала. Сквозь телефонные помехи были слышно ее глубокое учащенное дыхание.
- Я, конечно плохо себя повела, продолжала Люси Никаноровна. Мы сразу ушли из дома, купили билеты на завтра, зашли, Вы  не поверите, в городскую баню, где я мылась с очень раннего возраста. Конечно, хотелось с себя убрать налет какой-то грубой чувственности,  какой-то  грязи,  но  билетов в сауну не было. В душ идти не хотелось. В этой бане  нравы были  самые либеральные, раньше вдвоем в душевую кабинку не зайдешь, а сейчас, пожалуйста, плати деньги и иди, с кем хочешь и насколько хочешь.
Меня  поразила абсурдность происходящего. В кои веки приехали в гости, а сидим в  банном, отделанным античным мрамором,  вестибюле, пьем дешевое пиво, на душе гнусно и беспросветно.
Вдруг я улыбнулась. Напротив нас  висел плакат, с надписью "Боевой пожарный расчет бани N 1" Дальше шло пояснение: "Ключи находятся у дежурного. Дежурному звонить по телефону, указанному в книге, которая хранится у директора. Приемные часы директора…" Дальше все было закрашено белой краской.  Песок, специальные  принадлежности: багор, лопата, остроконечный топор, ведро, -  находились в нише, которая была забрана густой двойной решеткой за двойными замками.  Почему боевой расчет, причем здесь баня? И в случае пожара, как они смогут открыть эту наглухо припаянную решетку, и успеют ли  открыть замки неведомыми ключами, находящимися у неизвестного дежурного?
Я внимательно вглядывалась в лица женщин, напаренных, румяных, с зычными голосами, оживленно болтающих с такими же намытыми мужиками,  которые сидели за столиком перед  нишей. Как они счастливы. Они чисты,  и ничто их не заботит. Придут домой,  спать лягут со своими женами и мужьями, утром пойдут на работу. Все у них просто и ясно. Я одна в какой-то  жути болтаюсь,  и  демоны  темноты терзают меня беспрестанно.
Когда мы пришли домой, я высказала маме все, что я думаю о происшедшем. На что она с твердой уверенностью сказала, что меня надо срочно сдать в сумасшедший дом,  и мой муж с этим покорно  и даже радостно согласился.
Назавтра мы уехали, позавтракав в относительном   спокойствии. По приезде я заставила себя позвонить маме и сказать, что мы доехали хорошо.
Муж перебросил в компьютер фотографии. И вот  что я заметила. На первых снимках  мама выглядела, как это свойственно восьмидесятилетним женщинам, которые живут в  своем благополучном одиноком мире.
На последующих снимках она была с выразительным подтянутым лицом, остро горящими глазами и пухлыми губами. Казалось, что ей лет пятьдесят пять - шестьдесят.  Фотоаппарат запечатлел ее лицо,  прижатое  к щеке  моего мужа. Затем шли фотографии после нашей  ссоры.  Опять старое, опухшее лицо и погасшие глаза.
Мне очень грустно и очень плохо.  Муж на работу не пошел, он лежит, отвернувшись к стене,  и говорит, что плохо себя чувствует. Вот, звоню Вам, чтобы спросить, что  мне делать, как жить дальше?
-У вас просто проснулось самшитовое чувство, - сказала Мирра Вячеславовна и продолжила:
- Не пугайтесь. Теперь вы всех и все будете видеть, в буквальном смысле, в другом свете. Этот свет иногда не очень приятен, но иногда он дает такие аберрации и дифференциации, что дух захватывает от красоты и восторга. Ничего не бойтесь!
 То, что вы увидели, старый и давно известный трюк, когда старость хочет насытиться или напиться молодостью. Вам об этом мама же и читала в детстве. Вспомните  сказки братьев Гримм. 
Ни у кого не получилось, и у вашей мамы не получится. Это даже не энергетический  вампиризм, так, детская сказка, не обращайте внимания.
В мире, где меняются полюса, старость тоже преображается. Раньше старики были образцом благоразумия и кладезем мудрости, а сейчас в людях с возрастом накапливается все самое дурное и  вредоносное для других.  Они не умеют безвозвратно прощаться с грехами молодости и культивируют свои вредные привычки агрессивного энергообмена. Заметьте, что  институт бабушек и дедушек канул в Лету: дети не хотят, чтобы их детей воспитывали по-старому, то есть  как в тюрьме… 
А потом, в Темных Лядах у всех одинаковая пенсия, был ли ты профессором или асфальтоукладчиком, работал ли ты на заводе или протирал штаны в офисе, все равно - пенсия одинакова для всех. А ведь человек органически не хочет равенства, он хочет индивидуальности, он жаждет отличаться от другого,  он хочет быть лучше, богаче такого же, как и он, старика. Это, знаете ли, перпетуум мобиле, вечный двигатель человеческого сообщества.
Старость как никогда  обижена, одинока, бедна, больна и физически, и духовно, она безцерковна и неприкаянна. Но таков современный мир.
 Представляете, Люси Никаноровна, - неожиданно продолжила Мира Вячеславовна, -  в новостях сообщили, что в Австралии двенадцатилетняя  девочка, купаясь,  наступила на полутораметровую акулу и  стала бить ее доской. Акула, это традиционно неприкосновенное  человеком животное,  еле уплыла. Сколько агрессии в ребенке. Человек становится страшным не только для  другого человека, но и для зверей, и, в конечном итоге, для планеты.
Люси Никаноровна, смею посоветовать: алкоголя вам нужно употреблять меньше. Демоны отчаяния  слишком часто стали посещать ваше пространство, потому что оно загрязнено, блекло и не вымыто. Информации вам не хватает, неиспорченной информации.
Приезжайте-ка   ко  мне на дачу, - предложила  Мира Вячеславовна.  Я как раз пирожки ставлю в печь. Посидим, чайку попьем, поговорим по душам. По лесу погуляем. Зимний лес не просто сказочный и заколдованный, это иной мир, где и вы, несомненно,  станете иной.  Если соберетесь, перезвоните мне, я вас встречу на платформе. Электрички ходят каждый час.
Да, кстати, я тут нашла ваши старые записи трехлетней давности.
-Я их не помню, - сказала Люси Никаноровна.-
- Ну, как же, - возразила Мира Вячеславовна. - Вы три года назад прожили у меня почти всю зиму, гуляли с моей собакой по лесу,  обливались ледяной водой,  стоя босиком на снегу, топили баню. Я даже ваши рецепты травяного  чая запомнила: мята, зверобой, бутоны жасмина и розы, лепестки пиона розового и немного тысячелистника. До сих пор пользуюсь, кстати, очень старинный рецепт, от  бесовских нападений помогает, не хуже, чем чеснок.
- А что в этих записях, напомните мне, пожалуйста, - попросила Люси Никаноровна.
- Стихи, наблюдения, размышления, воспоминания,  планы и мечты о будущем. Я вам прочту ваше стихотворение. В нем что-то такое есть, неуловимо чистое и искреннее. Выслушаете?
-Люси Никаноровна покорно сказала:
- Да.
Мира Вячеславовна с чувством прочитала:

Весь сад в снегу
Весь сад в цвету
Над ним все звезды золотые
Ночные птицы - молодые -
Играют свадьбы на свету.
Как хорошо душе лететь
И петь немеркнущие песни
И видеть сад - в цвету, в снегу,
И знать, что там тебе есть место…

И неожиданно добавила:
- Что ты так расстроилась. Если у тебя мама - ведьма, значит и в твоих жилах течет кровь Сивиллы, и та можешь предвидеть события и знать истинный, реальный смысл происходящего во времени. Значит, на дне твоих зрачков стоит глубокое-глубокое и синее-синее чистое озеро, в водах которого отражаются надежды и их свершения. Надейся! Думай только об истинном, а не преходящем. И все будет отлично. В конечном счете, поцелуй - это всегда хорошо. Даже поцелуй Иуды  сделал возможным завершение миссии нашего Спасителя.


 ОБРЕТЕНИЕ НОМЕР ДВА

 Лодка, на удивление  Савелия Петровича,  оказалась легко управляемой. Несколько взмахов веслами, и вот уже и берега не видно. Белые сильные птицы кружились над волнами, но это были не чайки. Слишком большой размах  крыльев, и голоса не подают, и в воду не ныряют за добычей, - отметил Савелий Петрович. 
Страха не было, работа на веслах показалась даже привычным и  приятным делом. Волны подталкивали лодку. Удивляло то, что гребец  не знал, где берег, не то что противоположный, но и тот, на котором  совсем недавно  он обрел Маноллу в размышлении о тайне имени, от которого  зависит судьба.
Он плыл, чтобы плыть - в чистом и радостно возбужденном состоянии от путешествия, о котором он мечтал с детства. Его даже не  заботило отсутствие пресной воды и припасов еды. У него не было ни специальной одежды, ни компаса, ни телефона. Савелий Петрович, казалось, забыл, что  он нуждается   в защите от ветра, бурь, солнца,  многочисленных опасностей, подстерегающих  маленькое суденышко  в бескрайнем океане.
"Чему быть, того не миновать. Буду плыть и буду рисковать. Океан, прости меня за все,  Океан, учи меня всему.  Океан, теперь я только твой.  Буду плыть, а Ты мне песни пой", - сами собой сложились строки на дотоле неизвестную Савелию Петровичу мелодию.
Из морских глубин возле  уключины  вдруг показалась голова дельфина, внимательно смотрящего в глаза гребцу. Его умная морда чуть ли не касалась руки Савелия Петровича. Вблизи он заметил еще несколько дельфинов, которые в каком-то экстазе плыли наперегонки, выпрыгивая из волн, как бы указывая  Савелию Петровичу дорогу.
Он заметил, что и птицы не просто летят, а сопровождают его лодку с двух сторон. Молчаливые птицы то поднимались в солнечную высь, то  плавно снижались, как бы проверяя наличие маленькой лодки  на поверхности океана.
-Что ж, все-таки  не один.  И птицы, и дельфины рядом, подумал Савелий Петрович.
Его взгляд упал на перевязанный голубой бнчевкой  сверток. Несмотря на некоторую усталость и на слепящее солнце, дробимое волнами  и брызгами от весел, Савелий Петрович решил узнать,  что он перевозит, выполняя указание Маноллы.
Развязав бечевку, он аккуратно развернул газету и увидел блокнот в сафьяновом  переплете.
-Это же блокнот  Миры Вячеславовны!. - невольно воскликнул Савелий Петрович, несказанно обрадовавшись находке. В сознании вспыли сцены в купе,  наглость неизвестного подселенца, забравшего "вещицу".
Сложив газету, он сунул ее в карман пиджака, где валялись забытые купюры и какая-то мелочь. 
-Деньги нужны на суше, среди людей, рекламы и товаров, здесь они даже как сувенир не годятся. Кажется, я становлюсь философом, - отметил Савелий Петрович.
Мировой океан радушно принял лодку "Цун" в свой апвелинг,  в гонимые  ветром с берега поверхностные воды, а затем, словно играя с Савелием Петровичем в детскую игру "догони меня",  поместил легкое судно в  сердцевину меридионального  течения.
Когда-то Тур Хейердал, разгадав одну из загадок древних, на построенном  по  их  образцу из девяти  бальсовых бревен "Кон-Тики" легко и безаварийно пропутешествовал к острову Пасхи.  У лодки Савелия Петровича нос был такой же острый, как и у "Кон-Тики", но не  было ни прямоугольного паруса, ни киля, ни руля, роль которых   на "Кон-Тики" выполняли два обыкновенных бревна, вставленных перпендикулярно к  днищу плота.
Наш пловец, конечно, ничего этого не знал, но чувствовал, что его лодка плывет как бы сама собой, быстро перемещаясь. Так как в океане точек отсчета не было и не могло быть, Савелий Петрович о скорости своего судна узнавал по  противотечениям, которые  неслись навстречу ему, ничем не угрожая.
Открыв блокнот, он увидел, что тот пронумерован. На титуле стоял номер два. На развороте было нарисовано мощное, уходящее разветвленными вверх ветвями и корнями вниз дерево. Рядом было изображение лестницы, ее пролеты  не были соразмерны, маленькие ступени перемежались с большими, почти гигантскими. Лестница, как и дерево, уходила и вверх и вниз. По углам было изображено два  круга с крестом внутри, но линии круга  разрывались. Один круг разрывами был сориентирован вправо, другой влево. Смысл этих рисунков был для Савелия Петровича совершенно невнятен.
Какое-то морское чудище, наполовину высунувшись из воды,  внимательно смотрело на разворот блокнота, как бы считывая рисунки с чувством глубокого  почтения к Савелию Петровичу, застывшему над блокнотом.
- У меня сейчас море времени, - подумал  он и  рассмеялся, глядя на бескрайнюю водную поверхность. Да, становлюсь философом, соединяющим пространство и время в одной метафоре "море времени". Ни уныния, ни скуки, ни беспокойства не было.
Я чувствую себя  как в  оболочке  огромного яйца, под охранной грамотой  высших сил. 
Перевернув страницы разворота, Савелий Петрович  увидел сделанные аккуратным  бисерным  почерком записи. 
- Какой почерк красивый, - отметил он.  Сейчас  практически никто не пишет от руки, только подписи ставят на счетах и документах. Он припомнил слова Василия Розанова,  который  сетовал, что Гуттенберг своим печатным станком  убил  связь между рукой и мозгом. Машинный стиль мышления  видоизменил сознание. Знал бы Розанов, что Билл Гейц изменит весь менталитет человеческой расы, создав компьютер и ноутбуки. Все пронумеровано и все пронумерованы, пластиковые карточки, номера машин… И зачем я только думаю об этом?
-  А я  ведь вырвался на свободу, меня в Мировом океане никто не пронумеровал,-  отметил Савелий Петрович и рассмеялся. Так можно и с ума сойти. Думаю что-то и хохочу.
Вверху  мелькнула какая-то тень. Савелий Петрович увидел, что к нему быстро летит огромная  птица с человеческим лицом. Ее зрачки были направлены на блокнот, а  хищные когти  были недвусмысленно нацелены на   грудь. Защиты не было. Противоборство было немыслимым. 
Савелий Петрович быстро закрыл блокнот и спрятал его во внутренний карман пиджака, скрестил руки на груди и со спокойно, как ему казалось,  ждал  ее приближения. Внутри возникла мелодия:  "…Океан, теперь я только твой.  Буду плыть, а Ты мне песни пой…". Он четко различал перья в горизонтально раздвинутых и почти неподвижных мощных крыльях.
- Пожалуй, это не гарпия. Гомер был знаком с такими птичками-хищницами.
 Глаза птицы обладали какой-то гипнотизирующей силой, из них лился тонким потоком синий  глубокий свет, зрачки то сужались, то расширялись.
- Фантастика какая-то. И чего только нет в Мировом океане. Нужно вспомнить  заклятие, вспомнить Одиссея или Синбада, Яссона, Тура Хейердала. Кого-нибудь, кто наверняка встречался с такой птичкой. И он вспомнил…
Он вспомнил встречу  знаменитого морехода Ас-Синдибада  с птицей Рух.
Когда Ас-Синдибад  плыл к востоку от Африки  и к югу от Азии, он пел Гомера и тысячу и одну ночь пересказывал самому себе  о себе же сказки Шахразады, сочинял мирабилии, в которых происходили чудесные происшествия со сказочными зверями, запечатленными позже на  знаменитых  персидских лаковых миниатюрах,  и птицами, среди которых и была птица Рок, птица Рух.
Это было второе синбадское путешествие.  Ас-Синдибада   забыли на прекрасном и цветущем острове, и чтобы выбраться оттуда, он привязал себя веревкой, свитой из ткани чалмы, к ногам огромной птицы, которая принесла морехода на другое сказочное  скалистое  место, где вместо камней сверкали алмазы, охраняемые огромными змеями.
Это воспоминание было бесполезным.
Явно, что Савелий Петрович не хочет, да и не может привязать себя к ногам птицы,  парящей почти неподвижно  неподвижно в воздухе, прямо перед ним, чуть  ниже  полусферического горизонта, окаймляющего  всё его зрение.   



 ОТКРЫТИЯ ЛЮСИ НИКАНОРОВНЫ

Люси Никаноровна была филологом в пятом поколении. Это означает, что ее пра-  пра- и еще прабабушка, а также бабушка и ее мама тоже были филологами. Библиотека, собранная  несколькими поколениями, бережно хранилась  в нескольких местах. Всю  коллекцию было невозможно разместить в ее квартирке - спичечном коробке хрущевского  периода. 
И даже когда Люси Никаноровна переселилась в четырехкомнатную  квартиру, огромную,  по меркам большинства  советских и постсоветских граждан,   оказалось, что вся библиотека, в несколько  тысяч томов и десятки отдельных, иногда очень раритетных, изданий, не может поместиться на стеллажах и полках,  расположенных на всех  стенах дома, включая прихожую и кухню. 
Наиболее ценную часть библиотеки Люси Никаноровна отдала на хранение Мире Вячеславовне, зная ее пиетет в отношении к книге как таковой.
Книги прижились в особняке-даче Мирры Вячеславовны, прижились настолько, что Люси Никаноровна подчас и не была уверена, что это именно те  книги, принадлежащие  ей. Она вообще заметила, что если отдать книгу в хорошие руки и потом не спрашивать о ней три месяца, то  обладатель этих хороших рук как-то начинает считать, что эта книга по праву принадлежит ему.
Люси Никаноровна, впрочем, никаких претензий к Мире Вячеславовне не имела. Она любила приезжать  к ней  на дачу, сидеть у огня камина, гладить собаку по кличке Роберт Филистимлянович по ее умной вытянутой морде, правда, уже седой, смотреть на огромную кошку Лялю, у  которой были необычайно глубокие и чистые зелено-карие  глаза, по-египетски прорисованные с изумительным изяществом в  салоне красоты матушки-природы, которые пристально следили  за любыми перемещениеми в большой и красиво убранной комнате-гостиной.
Убранство нравилось Люси Никаноровне. Сделанное в азиатском стиле, оно не нарушало вполне европейского комфорта. Книги, расположенные в хорошо защищенных специальных шкафах со стеклами-витражами, как нельзя лучше вписывались в интерьер.
Люси Никаноровна любила и огромный старинный письменный стол,  сделанный вручную еще  дедом мужа Миры Вячеславовны. За ним было удобно сидеть и писать; на столешнице стояли  две красные китайские вазы, с тонкими рисунками водопадов, пагод и игольчатых сосен, искусно согнутых в говорящих позах.  Если на рисунки смотреть долго, то казалось, что и ты находишься среди  этой мерцающей и ровной красоты в спокойно благодатном состоянии духа.
Часто бывало так, что нужной книги  для  разработки  какой-то очень специфической и узкой темы дома не оказывалось,  и Люси Никаноровна  навещала  Миру Вячеславовну, подолгу засиживаясь и в поиске нужных сведений, и в разговорах с  гостеприимной хозяйкой.
На этот раз  Люси Никаноровна  работала над семантикой названия первого сборника Осипа Мандельштама "Камень".
- Как ты, думаешь, Мира, почему Осип выбрал такое название "Камень"?
- Может быть, он выбирал из трех древних стихий: камни, растения, животные. - камень как основу строительства, или, что вполне вероятно, но малодоказуемо,  использовал  евангельский текст, помнишь,  как о камне Христос говорит о Петре.
- В текстах сборника ничего нет, близкого к этой семантике.
-Посмотри работы С. Кузьминой. Если мне не изменяет память,  у нее есть работа "Философия зодчества" у О. Мандельштама.
-Да, верно. Мне стоит посмотреть эту работу. Может, что-нибудь прояснится. Философия зодчества - хорошая модель для дешифровки многих смыслообразов Мандельштама. Стихи об "Айя-Софии" и  о соборе Парижской Богоматери.
- Мне порой кажется, что Мандельштам всегда хотел вырваться из узких рамок своего иудейского  мирка,  - тихо, почти про себя говорила Люси. -  Он  всегда стремился к чему-то грандиозному и вечному. Может быть, камень как субстанция, наименее подверженная изменениям во времени  и никак не реагирующая на моду и социум, то есть субстанция, имеющая в каком-то смысле свой вектор времени, свой ход времени, если хочешь, наиболее  отчетливо символизирует это тяготение поэта выйти за рамки собственной природы,  быть вне  любой обусловленности, жить только ради певческого своего дара, своего вдохновения…
Мира Вячеславовна в это время листала огромный фолиант 1815 года издания "Мифологические, сказочные и легендарные птицы в истории человечества". Люси Никаноровна даже не знала, что эта редчайшая книга есть в ее библиотеке. Мира,  переворачивая огромные листы с пергаментом между ними, сказала:
-Вот, ищу птицу с человеческим лицом. Она есть во многих сказаниях, но нигде не указано ее имя. Анонимность эта меня тревожит. Может, она женщина-птица, а может, птица-женщина.
Люси спросила:
-  Мирочка, а какая разница?
- Разница существенная. У птицы-женщины душа птичья, а у женщины-птицы - душа женская.
Удивившись столь редкой в наше технотронное время мудрости своей подруги, Люси продолжила свою мысль:
- Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что в общем тексте  Серебряного века, то есть во всех текстах этой эпохи, существует какая-то  смысловая подкладка, которая от меня все время ускользает.
- А именно, какая подкладка?- уточнила Мира.
- Знаешь, то один поэт пишет про Гиперборею, то другой тоскует о "племени высоких людей", то один намекает на Атлантиду, а другой разбирает ее тайны, вчитываясь в каждое слово Платона.
Перебивая ее, Мира сказала:
- Я тут подумала, ведь этот сборник твоего любимого Мандельштама  не только носит название "Камень", кстати, это слово  для русского слуха находится вне поэзии и  поэтического очарования, но и открывается  стихотворением вполне в духе японского поэта Басе. Может быть, твой поэт увлекался синтоистской философией  ками? Японцы обожествляли все, что видели в природе, в том числе и камни.
Я приняла мысль Миры. И добавила:
- Знаешь, Мирочка, каждый поэт хочет создать свой язык, не так называемый идиостиль, а Язык, на котором некогда разговаривали Боги и перволюди. Ведь  акмеизм носит  еще название адамизм. Представляешь, вновь дать имена всем вещам и явлениям, не переименовать, а найти истинные имена, соответствующие, по Платону, идее вещи. Ты случайно не знаешь, какая идея у камня?
- Конечно, знаю. Помнишь, Иакову приснилась лестница,  по которой всходили на небо люди, и по которой к людям на землю нисходили ангелы?  А спал Иаков на камне бетель, или Бет Эл, что означает Дом Божий (смотри сама: Бытие, 28: 12).
- Боже, Мира, это же все  ставит на свои места. Так вот, оказывается, о чем думал и что замышлял поэт. А я и не знала…
- Но, если ты внимательна к каждому извиву мысли поэта, то, конечно, помнишь, что позже Мандельштам заявил, что  сейчас он поет не камень, а  дерево. Дословно, кажется, так: "А ныне я не камень, а дерево пою". Так что отсылаю тебе еще и к Иеремии (Иеремия, 2: 27), где говорится о тех, кто говорит "дереву - ты мой отец, и камню - ты родил меня".
Отнесись серьезнее к иудейской  - самой глубинной для Мандельштама - традиции, и ты познаешь всю разницу между идольским капищем и скалой, из которой Моисей посохом  достал воду для пустынностранников…
Много позже, Люси Никаноровна, пережив  после смерти матери очередной кризис веры,  который только сильнее утвердил ее в вере,  она, читая Евангелие,  заново пережила слова Христа:
-"Итак всякого, кто слушает слова мои сии и исполняет их, уподоблю  мужу благоразумному, который построил свой дом  на камне"  (Мтф. 7: 24).
Она задумалась о своем доме,  о том камне, который лежал в основании ее жизни с самого начала. Образы детства, юности, университетской  жизни,  первые годы замужества, рождение сына, дочери, внука - все это  быстро  пронеслось перед ее внутренним взором.
- Камень, Да, конечно, камень… Любовь моя  к мужу, детям, моим близким, традициям семьи и дома…. Вот мой камень.
Не так ли и у моего  любимого поэта? Назвать свой первый сборника "Камень"! Какая дерзость, и какой вызов! Но он идет от культа к культуре, от маленького камешка в своей ладони к  камню веры. А я иду по-иному, едва нащупывая верный путь, спотыкаясь и падая, разбиваясь о камни своей дороги и благодаря их за науку… 
Какой емкий образ  - камень! Как много смысла, целый  пучок смыслов,… драгоценный камень любви, веры  и зодчества…


СТРЕКОЗИНЫЙ РЫНОК
 
В  центре Темных Ляд находится Стрекозиный рынок. Почему его так назвали - никто не знал. Но архитектура рынка   символизировала стрекозу. На распахнутых  двойных крыльях, сделанных из легкого серебристого металла,  расположились  многочисленные киоски со всякого рода съестным, там были полуфабрикаты, изделия из теста, сладости и многое другое. Внизу, под крыльями, как бы внутри  стрекозиного тела, были установлены ряды с мясом и рыбой,  зеленью, фруктами и овощами. Были там и  палатки со всякого рода сувенирами и заморскими  диковинками, привозимыми в основном   из Китая.
На Стрекозином рынке, если его хорошо знать, можно было вкусно перекусить и даже выпить медовуху и сбитень. На подходе к рынку стояли киоски, в которых продавалось все необходимое для домашнего хозяйства - от постельного белья и посуды, до изысканного нижнего белья и дорогой косметики.
Владимир Иванович  практически каждый вечер заходил на рынок, чтобы  сделать покупки, необходимые для семейного  счастья.  Уже два года он жил со своей новой женой далеко за городом. На купленном участке земли он выстроил шикарный дом с отоплением,  разбил цветник и посадил несколько плодовых деревьев. И все это для того, чтобы не быть  в Темных Лядах, а дышать свежим воздухом и наслаждаться покоем и волей.
Жизнь Владимира Ивановича  изменилась в один миг. Произошло это, когда он увидел свою Наталью.
Наталья Александровна была замужем и только что похоронила своего шестнадцатилетнего старшего сына.
Владимир  Иванович был женат уже двадцать лет, и тянул лямку семейного человека, обремененного  с утра до вечера обязанностями, как на работе,  так  и дома. Успокоение он искал  в редких, но очень качественных запоях. Он брал отгул на два-три дня, запирался в своей комнате, где у него все было - выпивка и закуска, а также  старенький телевизор, от которого он чувствовал осознанную зависимость.
Телевизор и водка давали ему  ощущение полноты жизни: было весело и нескучно. Новости он комментировал  вслух, используя табуированную лексику. Фильмы, похожие друг на друга как сиамские близнецы, придавали ему уверенность в собственном  благоразумии и  пророческом даре: с первых кадров боевика, детектива и триллера  он знал, кто в  кого  будетстрелять,  кто в кого влюбиться и чем дело закончится. Так он допился до добровольно-принудительного лечения в наркологическом диспансере, чего своей жене и  взрослой на тот момент дочери  он простить не мог.
Справка о его лечении на следующий же день после его выписки из больницы, по правилам Темных Ляд, легла на стол начальника, который и сам был не прочь выпить. После  делового и краткого разговора Владимиру Ивановичу было предложено написать заявление об уходе с работы по собственному желанию, чтобы он своим  порочащим поведением не  оскорблял  честь и достоинство  трудового коллектива, борющегося  за вымпел  "Лучший темнолядовский коллектив года".
Таким образом  Владимир Иванович оказался в оппозиции и к своей семье,  и к четкой административной системе Темных Ляд. 
И вот однажды, мучимый не столько жаждой, сколько бездельем, зайдя на Стрекозиный рынок попить медовухи, Владимир Иванович увидел свою Наталью.
Она была одета в траур, что совершенно поразило его воображение. Женщины, которых он встречал в своей жизни, как правило, одевались  пестро, пользовались боевым раскрасом (это выражение он заимствовал из фильма про индейцев, которые, выходя на боевую тропу, особым образом раскрашивали свое лицо) и пахли смесью пота с тяжелым парфюром   неизвестного происхождения.
Наталья Александровна, практически никого и ничего не видя,  будучи полностью погруженной в свое безмерное горе, на Стрекозином рынке оказалась случайно. Маршрутное такси, на котором  она возвращалась с работы домой, на  обязательной остановке  возле рынка испортилось. Все пассажиры вынуждены были выйти, в том числе и она. 
Светящиеся огни рекламы, необычный вид рынка, как бы впервые увиденный ею  совершенно отстраненным взглядом, подтолкнул к тому, чтобы зайти и что-нибудь перекусить. Домой идти не хотелось, да и не больно нужно было.
Ее муж, сразу после похорон, спелся с какой-то бомжихой, работающей, кстати, на Стрекозином рынке. Наталья Александровна все это точно знала от  своей лучшей подружки Иры, к тому моменту уже дважды разведенной и одиноко проживающей в  доме напротив рынка. Младший сын, взяв в крутой оборот машину своего  умершего брата, вечерами возил девиц по столице, и вдоволь накатавшись, возвращался с очередной пассией в дом, ничуть не стесняясь убитой горем матери.
Кафешка, куда зашла Наталья Александровна, называлось "Сытый папа".
- Я не папа, я мама, но тоже хочу быть сытой, а то ноги подкашиваются, вот-вот рухну посреди дороги, - подумала она.
Подойдя к стойке бара, чтобы сделать заказ, она оказалась позади  Владимира Ивановича. Он ее заметил сразу, как только она вошла.
- Я должен с ней обязательно познакомиться. Какая необычная женщина, Какие  у нее глубокие и умные глаза, не то,  что у этих пацанок- писюшек. Но как,  как начать разговор, чтобы он не был ни пошлым, ни, тем более,  вульгарным? Что сказать этой удивительной женщине, вероятно не догадывающейся, что в этом месте в это время собираются местные бандиты и валютное проститутки?
Время шло. Посетитель, стоящий перед Владимиром Ивановичем в очереди, рассчитывался. Нужно было срочно принимать какое-нибудь решение. Владимир Иванович,  вполоборота глядя на Наталью Александровну,  неожиданно для себя произнес следующее:
- Стрекозиный рынок, Стрекозиный рынок. Одно название. Нет здесь стрекоз, ни в вареном, ни в маринованном, ни в копченом виде. Вот когда я был в Тайланде, то там не то что стрекоз, там скорпионов можно было попробовать.
Все находящиеся в небольшом зале  кафе "Сытый папа" притихли. Один из бандюков, местный Гриша, занимающийся валютными спекуляциями,  тяжело поднялся со своего места с уже сжатыми кулаками.
- Ты тут женщину не трожь своими скорпионами, и нашу стрекозу в грязь не втаптывай. Ходишь сюда каждый день водку кушать, так тебе еще и стрекоз подавай на блюдечке с голубой каемочкой.
При таком остром повороте событий  Владимир Иванович, опять же неожиданно  для самого себя, как бы закрывая своим телом  Наталью Александровну, двинул в морду Гришу,  и тот рухнул под стол, сбивая своим кулаками пластмассовые стаканы с пивом и пластмассовые же тарелки с салатами и бутербродами.
Минутное замешательство показалось вечным. Откуда-то сбоку вышел администратор кафе, грузный пожилой человек, почему-то в белом, но замызганном кровью  фартуке, под которым виднелся дорогой костюм и шелковый галстук с золотой  булавкой. Оглядев местную публику и остановив свой взгляд на Наталье Александровне, он  строго  сказал:
-А Вас па-па-прошу покинуть это  заведение, от  Вас тут одни беспорядки. Ходют тут всякие, своих мармышек хватает!
Наталья Николаевна в первый раз слышала слово "мармышка", но внезапно почувствовала всю вселенскую скорбь. Она представила, что в этот самый момент, когда ее оскорбляют совершенно незнакомые люди, ее муж целует бомжиху, которая, наверняка,  возле этого самого кафе днем  подметает окурки и собирает стеклотару; ее родной старший сын лежит в сырой могиле, а младший сынок  наслаждается любовью на заднем сиденье  в автомобиле, купленном ею на последние деньги.
С ней случилась настоящая и неподдельная женская истерика, слезы  лились рекой, смывая китайскую тушь,  а из груди вырывались звуки, похожие  на лопающиеся пузыри воды, хлещущей  из  сорванного  крана.
 В это время во второй раз ангел тишины пролетел под потолком  кафе. Гриша, с трудом выцарапавшись из-под низкого столика и отряхивая пищу, живописно налипшую на  пропитанную пивом одежду, двинулся к Наталье Александровне с твердым намерением утешить оскорбленную и ни в чем не повинную женщину.
Владимир Иванович широким жестом  остановил его. Театрально вынул из  внутреннего кармана подержанного пиджака  неожиданно чистый белоснежный носовой платок и стал бережно, по-отцовски стирать с лица Натальи Александровны размытую тушь. Платок моментально стал черным,
Наталья Александровна притихла, какие-то бурбалки еще вырывались из ее измученной  груди, но она стояла, покорно склонив голову и подставляя Владимиру Ивановичу  то правую, то левую щеку.
Все почувствовали торжественность происходящего. Какая-то мимолетная благодать снизошла  и восторжествовала в  заблудших душах людей, только что отчаянно споривших  и готовых драться  друг с другом до смерти.



СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ

Познакомившись столь нетрадиционным способом  с Натальей Николаевной, Владимир Иванович  вывел ее под руку из кафе "Сытый папа".
Он  поймал такси.  Через  полчаса поездки, совершенной в  абсолютном молчании,  они вышли возле гостиницы, находящейся в Самшитовой роще.  Не проронив  ни единого слова,  они вошли в холл гостиницы "Приют странников".
Владимир Иванович взял на рецепшен  ключи от дорогого номера, заплатив за него последние деньги, но, полный решимости начать новую жизнь,  он не думал о средствах к существованию.
Их ночь была похожа  на первую брачную ночь безудержно влюбленных  друг в  друга молодоженов. Наталья Александровна открыла в себе  талант  одалиски, куртизанки, обольстительницы, Клеопатры  и девственницы одновременно. То, что она делала с Владимиром Ивановичем, описать невозможно. Это была наконец-то проявленная, ранее глубоко спрятанная,  чувственность зрелой женщины, решившейся отдать всю себя без остатка горячо любимому человеку, которому полностью, безоговорочно доверяешь. Не было ни тени стыдливости, ни стеснительности. Она открылась мужчине так, что и сама была в изумлении от новых ощущений, проносившихся волнами, ниспадавшими  в самую глубь ее исстрадавшегося тела.
Наталья Александровна иногда издавала звуки,  то похожие на стон лани, то на курлыканье тетерева, то на смех горлицы. В какие-то минуты ей хотелось петь и смеяться, в какие то, наиболее острые моменты, ей хотелось впиться зубами в плоть Владимира Ивановича и разорвать его на части от нахлынувшего сладострастия.
Владимир Иванович не был готов к такой буре эмоций. Он уже давно отвык от ласк и оргазмов. Семейная жизнь приучила его к тому, что  каждую ночь с женой нужно было отрабатывать:  зарплатой,  работой по дому, знаками никому не нужного внимания. У него и любовниц-то не было, какие-то случайные связи по пьянке в счет не шли.
Владимир Иванович  вслушивался в себя, как  древний воин перед  боем вслушивается в  ритм своего сердца, ожидая от него ответа:  буду жить или умру на поединке.  Он был как витязь на перепутье, его конь не мог сдвинуться с места, ожидая приказа седока. Он был как предельно натянутый лук, удерживающий тетиву одним мизинцем. Он был как граната с еще не оторванной чекой. Его кровь напоминала шампанское, маленькие пузырьки пьянящего газа вырывались из всех кровеносных сосудов, готовых лопнуть от невиданного, неслыханного и  неожиданного  счастья.
Владимир Иванович покорился женщине. Он сдался, как сдается крепость, в которой нет ни капли воды, ни крошки хлеба, ни грамма воздуха. Он пал  к ее ногам, как срезанный острой саблей тростник. Он растворился в  мягком, трепетном, страстном,  горячем в одних и прохладном  в других местах,  женском теле. Он попал в огнедышащую пещеру, он проводил губами по неровной и влажной поверхности сладчайшего свода и пил  божественный нектар, напоминающий  напиток элевзианских мистерий: смесь вина, меда, крови и молока огнедышащих буйволиц.
Они бродили по склонам, поросшим мягчайшей шелковой травой.  Возле них пробегали стаи диких оленей  и козуль. К их  ногам приникали  лилии с дивным благоуханием. На них капало мирро,  и  предрассветный туман освежал их разгоряченные  тела, которые жили своей, неподвластной разуму, жизнью. Они обменивались  струйками похожей на электричество энергией и заряжали друг друга светлыми  молниями, пронизывающими не только их существа, но и самый воздух вокруг них.
Утром  раздался стук в двери, означавший, что   их время  вышло.  Спокойно собравшись, они  молча вышли из номера гостиницы "Приют странников", немного прошлись по самому краю Самшитовой рощи. Владимир Иванович  с грустью  сказал:
- У меня нет денег.
Наталья Александровна даже не помыслила, что эта фраза может оскорбить ее, потому что мужчина хочет, но не может расплатиться с женщиной за ночь. Мойры, чуть- чуть устав от их ночного буйства, все-таки освежили ее сознание яркой картинкой, неожиданно возникшей перед глазами любовников.
 Прямо перед ними, сладостно воркуя, клевали белый хлеб два голубя, а над идиллической   парочкой  висела огромная тропическая стрекоза,   широко раскинув свои двойные мерцающие  крылья. А над всем этим дивным  зрелищем  всходила двойная радуга, играя  своими божественными красками.
Наталья Александровна рассмеялась  и сказала:
- Деньги еще  не все, за них аппетит не купишь. А я так хочу есть. Поедем в кафе "Сытый папа"!
Их электричка  в Темные Ляды   почему-то поменяла маршрут,  и они, сделав порядочный крюк,  быстро пронеслись через Гефсиманию,  но   глаза их  не видели очарованной благодати  Гефсиманских холмов и долины, утопающей в солнце, с блистающими куполами и медным звоном колоколов. Глаза их были направлены  прямо в сердца друг друга, где родилась любовь.
Жизнь Владимира Ивановича изменилась. Он нашел высокооплачиваемую работу. Его очень  ценили за профессионализм и мягкость в отношении к подчиненным.
Наталья Александровна рассорилась со своей подругой Ирой. Продала автомобиль,  квартиру и весь свой гардероб, между прочим, и новую норковую шубу, и  палантин из шанхайского барса.
Ровно через месяц после знакомства они сыграли свадьбу. Им хотелось раньше, но не позволял траур по сыну Натальи Александровны. Она тоже поменяла работу, и из унылой офисной дамы  превратилась в деловую привлекательную и  очень приятную   в общении леди.
Их дела резко пошли в гору. 
Они были совершенно, абсолютно счастливы, особенно когда после службы приезжали в свой большой деревянный дом,  на  фронтоне которого  была стрекоза с раскрытыми двойными крыльями. Сверху было небо, а внизу усеянная цветами земля.


РАСА ЗООРОВ

Птица, грозно смотрящая в зрачки Савелия Петровича, вдруг моргнула, и, как показалось мореходу, на ее лице  мелькнула робкая, но вполне человеческая улыбка. Савелий Петрович широко улыбнулся ей в ответ, радуясь, что в Мировом океане, где он очутился незнамо как, есть существо, улыбающееся ему.
Через несколько мгновений птица сделала сальто в воздухе, повернувшись так, что ее крыло опустилось в воду, служа  лодчонке "Цун" килем, а второе крыло гордо поднялось вверх, образуя большой прямоугольный парус. Ее когти крепко вцепились в правую сторону лодки. Причем огромная голова птицы, видимая  Савелием Петровичем теперь строго в профиль,  заслоняла палящее солнце и создавала мягкую тень, удобную для чтения блокнота Миры Вячеславовны.
- Спасибо тебе, птица, - с чувством глубокой признательности   сказал Савелий Петрович, глядя в зрачок птицы. Ему показалось, что птица ответила мягким кивком головы.
На второй странице блокнота Савелий Петрович увидел  схематичное  изображение Мирового дерева, то есть ствол, вверху параллельными горизонтальными штрихами  от меньшего к большему до середины  была изображена крона, затем шел перерыв, после которого от большего к меньшему такими же горизонтальными параллельными линиями были  отмечены корни. По бокам стояли  две белые птицы, касаясь двумя крыльями друг друга и центра дерева. Вторая пара крыльев  была сзади. Их когти покоились  на перекладинах, образуемых косыми углами вверху и внизу строгого  прямоугольника, служившего изображению рамой. Внизу рисунка была надпись "Бенбен".
Самое любопытное, что давным-давно Савелий Петрович был в Туркмении как турист. Ему и группе туристов со всех стран мира  показывали коллекцию ценнейших туркменских ковров ручной работы, среди которых был ковер с таким же рисунком. Экскурсовод, кажется,  рассказывал, что это древнейшее изображение Древа жизни в раю. Птицы - души праведников, которым дана  вечная  жизнь. Та птица,  что справа, мыслила о вечном, а та, что слева,  работала для  вечности.
 " … В тени крыл Твоих укрой меня", - эти слова Псалма (16.8), Савелий Петрович, конечно не знал, но тень белой птицы  и то, как лодка шла по течению Мирового океана, его очень радовали.
По поводу подписи "Бенбен" мореплаватель решил, что это больше похоже на детский лепет, чем на что-то многозначительное и важное. Конечно, откуда было знать Савелию Петровичу, с его мифическим физическим образованием, что в переводе с  египетского "Бен" означает "возникать", а повторение   свидетельствует о начале сотворения мира. Эпитет  "Бену"  говорит о Том, который возникает сам из себя.
На третьей странице  была жирная черта, шедшая по диагонали, но не из угла к углу блокнотного листка, а чуть ниже. Поверх жирной черты пунктиром была обозначена правильная диагональ. И сверху и снизу, ровно по центру были нарисованы круги с какими-то шляпами, сползающими набок. Никакой подписи не было.
Со следующей страницы  шли записи. Савелий Петрович стал  вдумчиво читать, совершенно не понимая написанное.
"Раса зооров  появилась еще тогда, когда люди, живущие  между двух великих рек, научились вить из золота нить и делать из нее украшения в виде нанизанных и вертящихся внутри друг друга колец, образующих спираль, напоминающую Млечный путь,  для  своей великой месопотамской Царицы цариц.
Зооры знали про колесо, золото, коллапс и черные дыры Вселенной всегда. Они рождались и умирали с этими знаниями. И когда люди утрачивали великое мастерство украшений, в которых шифровалось их знание об устройстве Вселенной, зооры этими знаниями с ними не делились.
Они тщательно скрывают, что их родиной является межгалактическая черная дыра, поглощающая энергию и пространство, пожирающая близлежащие звезды,  яко лев рыкающий.
Месопотамские жрецы предупреждали людей об опасности, исходившей от зооровской черной дыры, имевшей вид крутящегося в самом себе колеса, который образует мощнейшую воронку, буквально всасывающую в себя галактическую энергию. Сохранились надписи на табличках, а также золотые украшения в виде  кусающей себя за хвост змеи внутри  свитых в шестикратном  кручении колец, находящихся внутри спирали.
В настоящее время друзья землян  рисуют на полях такие колеса, напоминая об угрозе  людям со стороны зооров и их прародины.
Зооры всегда были, мягко говоря, недружелюбны к людям, особенно к Богочеловеку. Они  Его и предали на поругание, доказывая свое мнимое превосходство над Творцом Вселенной. Зная, что крест - это универсальный  план нашей Галактики, сотворенной Богом и творящей, как и написано в Книге Бытия, зооры стремились унизить  и превратить крест в  символ позорной смерти, тогда как крест есть наше приближение к  Пути, Истине и Жизни.
Зооры не любили людей за их плоть, душу и дух, сотворенных  не по их зооровскому  образу и подобию. Они постоянно ведут войну за обладание человеческими достоинствами, особенно после Великого Искупления Первенцем из Мертвых.
Зооры мечтали, со времен Междуречья, быть мужчинами и женщинами, рожать детей и умирать как люди, но не могли этого достичь, потому что у них другая  галактическая порода и природа.
Внешне они похожи на людей, но их всегда выдает какая-нибудь деталь. Так как они не могут быть детьми, то их разум сразу стар, их речь слишком правильна, их походка немного механична, взгляд их глаз тяжел, характер сложен и агрессивен. Они честолюбивы, тщеславны, горды, непримиримы, враждебны, гневны, сластолюбивы. Они чревоугодники и прелюбодеи, любят пианствовать и развращать, для них нет ничего святого и любимого. Они поглощают энергию человеческой плоти, души и духа, это их основная пища, без которой они не могут существовать на планете. Поэтому они вынуждены терпеть людей как своих единственных энергетических доноров.
Так как у зооров, приспособившихся к жизни среди  людей, все-таки сохраняются их родовые метки черной дыры, к которым относятся  многие тщательно скрываемые физические недостатки, вплоть до уродства, зооры применяют методы  гипноза.  Тогда человек видит в зооре только  красоту и благородство. Если не хватает энергии для магии и гипноза,  зооры прибегают к различным видам косметического ремонта, вплоть до операций и пересадки себе человеческих органов. Они гиперсексуальны, и им не важен пол  партнера.
В процессе эволюции среди зооров, похожих на мужчин, появились и зооры - женщины, не умеющие рожать от нормальных мужчин.. Их  правильно называть зуарки. Они отличаются крайней хищностью и стремлением к успеху любой ценой.  В действительности внешне они напоминают тощих  птиц, пожирающих трупы на поле брани, но чтобы их не сравнивали с падальщицами, они всячески украшают себя и диктуют  собственные модные  тенденции  нормальным, человеческим женщинам.
Раса зооров дана людям во вразумление и назидание. Тот из людей, кто претворяет в жизнь ценности и образ жизни зооров, сам становится зоором в глазах Бога".
Прочитанное вызвало у Савелия Петровича ужас. Он стал припоминать  своих знакомых, друзей, всех, с кем сводила его жизнь, случайно или не случайно. В некоторых он узнавал черты зооров и зуарок,  и сердце его сжималось от невыразимого, тошнотворного отвращения. Так, он точно определил, что его первая женщина, толстозаденькая Нинка, была зуарка. Не умея рожать, она  зло играла на этой теме,  выиграв в итоге себе квартиру и свободу от него, когда он ушел в армию. Он стал подозревать, что и Манолла, то есть Магнолия Пицундовна,  была представителем этой расы. Только гипнозом или магией можно было объяснить ее превращения и многоименство.
Силы покидали его. Хотелось пить, есть, спать. Он вспомнил, что  находится не где-нибудь, а в Мировом океане, и в каждую минуту его подстерегает опасность. И в то же время он стал напряженно вдумываться в череду волшебных событий: его поездка в поезде-экспрессе "Темные Ляды -  Москва", встреча с Мирой Вячеславовной, ее арест, просьба сберечь блокнот в голубом  сафьяновом переплете, визит незнакомого человека, который похитил этот блокнот, терраса на берегу океана…
- Просто бред какой-то. Я не могу найти никакой логики и никакой связи, кроме одной - блокнот,  который я читаю сейчас, под номером два. Интересно, - напряженно  думал Савелий Петрович, тот блокнот,  в котором Мира Вячеславовна делала свои записи в купе, был этот, который я сейчас держу в руках, или он  был  под первым номером?
Свое недоумение  он выразил очень своеобразно: встал во весь рост  на слегка качающейся лодке "Цун" и стал бить себя правой  ладонью по лбу.
Птица, до того никак не обнаруживающая своего присутствия, кроме верной службы Савелию Петровичу, неожиданно отпустила когти с правого борта субмарины, вынула опущенное крыло из воды, соединила его с крылом-парусом и мгновенно исчезла, оставив в воздухе легкое струение озона.


БЕДНАЯ  ЮЛЯ

Есть люди, которых преследуют несчастья. Они сами по себе не имеют ничего дурного ни в характере, ни в образе жизни, ни в помыслах, ни в действиях.  Они родились в нормальных семьях, их не били в детстве, в их мам никто не метал ножи, которые бы оставляли на стене точное изображение фигуры, их отцы не держали их  в двухмесячном возрасте за ноги вниз головой на высоте второго этажа сталинской постройки с вопросами: "Ты, стерва, скажи, любишь меня или нет, а то руки разожму"…Ничего такого в их младенческой и даже подростковой  жизни не было. Так, прыщи,  двойки по русской литературе за невыученные басни дедушки Крылова, прогулы уроков физкультуры, курение в нише за задней стеной  школой, поцелуи в коридоре после переменки, когда все уже зашли в классы.
Несчастья становятся их образом жизни, привычным фоном, к которому привыкаешь и даже не пытаешься ни объяснить, ни изменить. Такова была Юля. Она долго не могла опомниться после той ужасной инсценировки ее убийства в Великих Жучках. По ночам ее охватывал первобытный ужас. Она вставала, перетряхивала постель, тщательно следя, чтобы  в складках не было ни одного насекомого.
Работая в школе, она, по возможности, избегала общения с директором, который просто преследовал ее  и всячески унижал на педсоветах.  На  ее уроки   чаще, чем к другим, приходили проверяющие, при виде которых у Юли начинал разрываться затылок и мутиться в голове. Была одна радость - ее любили ученики, за что ее люто ненавидел весь педсостав.
С Тощим, который столкнул ее в яму, тогда, пыльным летним днем, когда она только что приехала в Великие Жучки, она впоследствии подружилась, а также и с Рыжим, и с Толстым. Они оказались, в общем-то, неплохими ребятами,  очень красивыми внешне - с густыми шапками волос, укладистыми  тщательно  ухоженными бородками и усами. Они звали Юлю пить пиво, угощали чипсами и сигаретами. Все вместе щелкали семечки, ходили в кино смотреть  американские боевики. Ребята к  ней не приставали и были благодарны, что она не подала на них в милицию.
Учебный год заканчивался. Оставалось  сдать учебники в библиотеку, получить отпускные и решить, что делать почти два  летних месяца отпуска. Оставаться в Великих Жучках, ехать к маме, или придумать что-нибудь другое. Может, вчетвером с ребятами, маханем на Черное море, или на Азов? Так мечтала Юля, перед тем как зайти в кабинет к директору, чтобы  отчитаться за весь учебный год и сдать классный журнал и методички.
На половице, находящейся перед дверью в кабинет директора, которая всегда противно скрипела, Юля  повернулась на каблучке три раза, чтобы все прошло гладко, и вдруг почувствовала, что с головокружительной скоростью проваливается куда-то  вниз.
Она успела ухватиться двумя руками за какие-то  ржавые цепи, удерживающие половицу как качели. С трудом понимая, что происходит,  Юля успела отметить, что находится в каком-то очень глубоком колодце.
Внутренняя поверхность  колодца была ровная, как будто кто-то ее тщательно  отшлифовал.   Через равные промежутки времени просвечивали как бы слюдяные  окна, сквозь которые  в перспективе были виды  странные предметы и вещи. Скорость падения замедлилась, и Юля поняла, что  становится свидетелем разных культурных слоев человечества.
Вот царствование Иоанна Грозного. Видны его шапка и посох, в углу висит знаменитая картина Репина, как Иоанн Грозный убивает своего сына.
Юля, наперекор всем историческим свидетельствам, любила этого царя. Он ей нравился тем, что играл в шахматы,  писал умные письма Курбскому, разговаривал напрямую с Богом и даже составлял службы и молитвы, некоторые из  них, и Юля это знала, читаются в  русских церквях до сих пор.
Вот Мономах  спит, положив голову на епанчу своего коня. Виден текст письма Мономаха.
Юля любила  это письмо. Оно не казалось ей архивной древностью. Крестный отец его сына стал убийцей. В пылу межудельных схваток он убил сына Момаха.  И Мономах пишет ему письмо с просьбой помолиться за убиенного, потому что  сын крестный сын по духу, что больше чем сын по плоти.
А вот и Пимен разговаривает с Гришкой Отрепьевым. Она помнила этот разговор по трагедию Пушкина "Борис Годунов".
Дальше шли берестяные грамоты.
Дальше висела табличка: "Бронзовый век. Висло-Неманская Жуцевская культура". С трудом припоминая, Юля определила, что это около 2500 лет до нашей эры. 
Дальше… Умные глаза самки Йетти, держащей на руках забавного детеныша,  смотрели на нее с иронией и любовью. Свои кожаным мизинцем Йетти дотронулась до тыльной стороны ладони Юли. Не было ни страха, ни отвращения.
В Юлиной душе проснулось давно забытое чувство любви ко всему окружающему миру, к себе самой в этом мире, любви глубокой и ровной,  человеческой любви. Йетти каким-то образом вернула ей  это чувство всепричастности и благодарности за все, что происходит. Человек, подумала Юля,  в течение всей жизни каждой своей  частицей, каждым движением души участвует в великой вселенской мистерии…
Качели, слегка покачиваясь, пошли вверх, и Юля уже стояла по ту сторону двери в кабинет  директора. Борис Иванович был на месте. Он вышел из-за стола и пожал Юле руку. Как и в первый раз знакомства, она тотчас же ощутила крепкий щипок в мякоть мизинца.
- Ну зачем же так грубо? - спросил ранее незамеченный Юлей человек, сидящей в углу кабинета. На его лице был монокль, что Юлю ничуть не удивило, потому что она только что видела и не такое.
Пожилой мужчина был одет в вельветовый пиджак коровьего цвета. Внизу виднелись блестящие черные лосины,  неприлично обтягивающие его волнообразные и почти женские формы. Мужчина нервно мял в руке шапку жабриковичской фабрики ширпотреба, что совершенно не вязалось с крупным бриллиантом на правом мизинце.
-Прошу Вас, Юлия Семеновна, познакомьтесь с Вольфран  Вольфрановичем. Вот, хочу, так сказать, сосватать Вас ему.  Хвалю Вас как педагога, умного, тонкого педагога младших классов, - сказал Борис Иванович.
Юля смутилась. Почему сватать? Весь год ругал, а тут хвалит. Она не собирается менять работу. И зачем ей знакомство со столь странным господином.
Вольфран Вольфранович поднялся с места и мягкой, как бы кошачьей походкой, стал приближаться к Юле. У нее инстинктивно участилось биение сердца, она почувствовала запах собственного пота из- под мышек. (Как неудобно, - мелькнуло в сознании. - Но я ведь сегодня утром принимала контрастный душ!)
 Юля стала двигаться в противоположном направлении и увидела, что весь ряд стульев у стены директорского кабинета  занят  представителями родительского комитета.  Самохвал, его председатель, крепко взял под локоть Юлю и подвел к господину с моноклем.
- Вот, получите, - густым басом подтвердил он.
 Юля задрожала.
Господин в пиджаке коровьего цвета взял Юлину руку и по мизинцу провел алмазным кольцом. Капнула кровь. Директор тотчас же поднес лист бумаги с каким-то гербом и приложил к нему Юлин мизинец.
-Остались всего лишь формальности, - опять басом  сказал Самохвал.
Нелепость ситуации усугублялась тем, что Юля увидела, как сквозь ставшую прозрачной стену на нее внимательно смотрят дети, весь ее второй класс "Б".
- Подпишите, пожалуйста, милая, Вот здесь, - как бы с голубиным рокотом в горле сказал господин в лосинах, вложив в руку Юли прекрасную ручку с золотым пером фирмы "Паркер"..
- Я не стану ничего подписывать. Совершенно никаких бумаг не буду подписывать. Резко, громко и отчетливо сказала Юля.
- Так-таки не будете, совсем не будете, ни одного росчерка? Что вам стоит, а нас - даже представить не можете,  как вы нас обяжет, - очень прошу, по-хорошему, по-семейному, давайте же, просто по-свойски, как между своими, ну же, подписывайте, - скороговоркой  проговорил господин в коровьем пиджаке.
- Нет. Это мое последнее слово, - твердо сказала Юля.
Председатель родительского комитета взмахнул рукой, как бы с дирижерской палочкой, и та  стена, за которой были дети, стала совершенно прозрачной,  а та, перед которой находился стол директора школы превратилась в киноэкран.
Свет погас,  и  все увидели  кинокадры  городского парка, лесополосы и растерзанную Юлю, лежащую в свежевыкопанной яме,  и Тощего, который щекотал ее березовой веткой.
Директор пояснил:
- Еще год назад эта сучка напала на моего сына, и тот вынужден был столкнуть ее в яму, а чтобы убедиться, что она еще жива, он трогает ее веткой.
Зал загудел.
Юля посмотрела на лица детей. Они почему-то превратились в размытые контуры, их носы как и губы были приплюснуты, будто их крепко прижали к стеклу.
Второй кадр  демонстрировал Юлю, сидящую на скамейке городского парка. По бокам сидели Толстый и Рыжий. Юлины руки покоились на их плечах. Тощий стоял сзади и обнимал Юлю за шею. Внизу на земле стояла бутылка початого пива "Золотой ус". Звучало танго. Казалось, что тонкие ветви плакучей ивы двигались в такт танца. И вдруг   легкий сарафан в голубые колокольчики (Юля очень любила это платье именно за рисунок на ткани) исчезло,  и Юля оказалась обнаженной. Смысл  кадра поменялся.
Голос директора пояснил:
- Уважаемая публика. Эта сучка развращает городскую молодежь не только по ночам, но и яркими солнечными днями.
Зал загудел, как встревоженный улей.
Юля пробормотала:
- Это фальсификация. Это киномонтаж. Я не была никогда голой в парке. Я никого не развращаю.
Но ее никто, решительно никто не слышал.
Затем шли кадры урока Юли. Она что-то объясняла детям. Вызывала их к доске. Писала на доске. Проходила между рядами, смотря как ученики выполняют письменное задание. Все как обычно.
-Я специально, - пояснял директор, - показываю вам медленно именно эти кадры. Вот, смотрите, она гладит по голове Петю Гусенкина. (Чей-то женский голос, вероятно, мамы мальчика, громко вздрыгнул). Вот Катю Прибауткину, видите, видите, она трогает за руку. (В этот момент Юля поправляла ручку в руке девочки, показывая, как надо правильно ее держать.) А вот, смотрите, она лезет к горлу Васи Мямликова. (Юля поправила воротник пиджака, вот и все.)
- Самохвал густым басом бросил горловой звук и  произнес приговор:
- Она педофилка!
Директор пояснил, что Юлия Семеновна Задвинская с первых минут работы в школе во всеуслышание объявила, что любит детей.
Юля перестала чему-либо удивляться. Ей не было ни стыдно, ни гадко. Ей было больно за детей. Она напряженно смотрела на стену, и как ей показалось, дети стали ей улыбаться, махать приветливо своими  ладошками, кто-то  подышал на стекло и написал пальцем  "Мы за Вас". Юля  увидела "Ым  аз  сав", но все поняла.
- Господин с моноклем опять приступил к ней и протянул бумагу.
- Теперь-то вы подпишите. Разумеется, все, что произошло здесь и сейчас останется только между нами. Никто не узнает, что вы извращенка и педофилка, Кроме того, Вы занимались финансовыми  махинациями, собирали деньги у детей, но мы вам все-все простим.
 Юля была тронута такой заботой. В какой-то миг она поверила в свою низменную природу зуарки, но, глядя в мутные глаза господину в коровьем пиджаке, она вспомнила, что она девушка, что она человек, что она  с бессмертной и искупленной душой. А насчет "финансовых махинаций", то это он переборщил. Она еще и собственные деньги вложила, чтобы поздравить детей с праздниками 23 февраля и 8 марта.
- Нет, не подпишу. -  Спокойно и без всякого пафоса  сказала Юля.
Зажегся яркий свет,  и Юля оказалась  на свободе. Она стояла за дверью директорского кабинета. Первым желанием было бежать, быстро и долго, и никогда, никогда сюда не возвращаться.
Но Юля взяла себя в руки. Она нашла в себе силы и  открыла дверь  в кабинет директора. В кабинете царил полусумрак. Директор сидел, склонившись в неудобной позе над столешницей. Казалось, что его вот-вот вырвет.  У стены, сидя  полукругом, обращенные лицом друг к другу, что-то обсуждали члены педсовета.
- А, это вы, Юлия Семеновна, - глухо произнес директор. Может быть, вы все-таки подпишите  ваше согласие на то, чтобы моя дочь была королевой летнего карнавала. Она прелестно, просто  прелестно танцует самбо!
- Нет, не подпишу. Ей всего семь лет. Надо беречь детство с детства, тихо, но твердо ответила Юля.
Твердость Юли, бедной девочки, прошедшей совсем недавно испытание смертью, а теперь и этим сценарием с подписью бумаги, которая должна была быть скреплена ее кровью, поразила даже такого видавшего виды господина, как Вольфран Вольфранович.
Он был готов ко всякому, но не такому повороту заранее спланированной им акции. Ох, как хотелось бы ему, чтобы и школе Великих Жучков была педофилия, хотя бы на его гербовой бумаге.  Сам Папа римский Бенедикт XVI  приехал в Ирландию, чтобы обсудить вопрос о сексуальных домогательствах в церковных приютах. Только один из священнослужителей за год надругался над сотней сирот. И эти факты были обнаружены и подтверждены свидетельскими показаниями  не только в Ирландии, но и  в Польше, Австрии, Германии, Испании.
Бедные дети, они  мечтали о Гефсимании, а попали в руки  волосатых или гладкошерстных брюхозадых чудовищ в рясах, изнемогающих от данной им власти вязать и решить, отпускать грехи или наказывать за неповиновение лизать их куцые члены в сортирах, или подставлять им, отъевшимся за деньги прихожан, худенькие попки дрожащих от ужаса и отвращения мальчиков.
Бедные дети, бедные дети, думала бедная Юля.


ТАЙНЫ БЛОКНОТА  2

Савелий Петрович опустил руку в океан и почувствовал тугую прохладу, сопротивление свивающихся жгутов сильных океанических струй, увидел переливы света. На руке были видны границы радуги, уходящей концами в глубокую синь Мирового океана.
Что же делать, - думал с горечью наивный Савелий Петрович. Как жить, когда рядом столько свинства, грязи, греха и еще эти зооры и страшные зуарки.
Он вспомнил, как он думал о селекции, как осуждал нацистские идеи и понял, что в душе, в самой глубине души, он тоже - фашист! - потому что  внутренне готов просто убивать зооров и зуарок. Они же не люди, - решил он в свое оправдание. Или не совсем  люди.  или совсем не люди, да, просто нелюди. Но это же и есть  философия нацизма.
Савелий Петрович глубоко, почти трагически, вздохнул. Ему было неприятно, что в его сознании хранится инстинкт ненависти,  животный инстинкт, связанный со страхом встретиться с чем-то  совершенно на тебя непохожим. Убивать нельзя, это написано в Завете.  Нельзя даже желать плохого, быть непримиримым  к другому. А если они уничтожают тебя, убивают тебя, тогда что делать?
Так думал Савелий Петрович, не заботясь о хлебе насущном, что, в  общем-то, поражало и его самого. Ему хотелось найти в себе  - как бы вровень с раскрывающейся перед его взором стихией - какое-то высшее, достойное и этой красоты, и этой ни с чем не сравнимой мощи Океана, начало. Но это был всего лишь пафос, энтузиазм сознания, пораженного столь кардинальными переменами в жизни.
И тут Океан запел. Савелий Петрович вспомнил свою незатейливую песенку: "Чему быть, того не миновать. Буду плыть и буду рисковать. Океан, прости меня за все,  Океан, учи меня всему.  Океан, теперь я только твой.  Буду плыть, а Ты мне песни  пой".
Океан запел вначале грудным женским сопрано. Савелий Петрович ясно различал звуки  то ли пианино, то ли виолы, то ли арфы. Звуки были настолько же прекрасны, как и естественны. Затем женский голос стал сопровождать хор. Савелий Петрович был заворожен согласованностью голосов и мощным органным рокотом, сливавшимся с рокотом поднявшихся волн.
Из-под воды прямо у лодчонки Савелия Петровича стали вылетать  крутящиеся в самих себе разноцветные диски. Они, казалось, ничем не возмущали водного пространства и, тем более, воздушного. Высоко, под облаками, диски стали растворяться в пространстве и переставали быть видимыми. Правда, один из них, диск цвета зеленоватого с желтым, переходящего в синий,  на минуту завис над головой Савелия Петровича. Он даже услышал что-то вроде шипения или исходящего пара (но это могло ему и показаться), а потом тоже исчез в небе, которое,  потемнев, надвигалось на глаза  гребца как темная мохнатая шапка.
Скоро ночь, подумал Савелий Петрович.  Куда я плыву, и что со мною будет, Бог весть.  Надо мысль решить, вот что важно. Мысль заключалась  в неразрешимом противоречии: как не принимая принять, как не любя любить, как не прощая простить…
Вот Океан, думал наш  странник, он же всех принимает, и хороших, и плохих, умных и глупых, добрых и злых, верующих и неверующих… Бури и кораблекрушения происходят, наверняка, вне зависимости от личных качеств путешествующих, или моряков,  или рыбаков…
Океан живет своей жизнью, люди своей. Когда они встречаются, всякое может произойти. Так и люди и зооры. Все живут по своим законам, что-то или кто-то заставил их встретиться на одной планете, и всякое может быть. Но  мы же люди, а люди не должны  быть жестокими, не должны быть как звери…
Неожиданно над головой  Савелия Петровича в почти черном небе раздался сильный шелест крыльев, возник какой-то очень приятный свет и две огромных, уже знакомых по очертанию, птицы уселись на лодку. Одна взялась когтями за правый борт, другая за левый. Они сложили крылья на носу лодки "Цун" так, что Савелий Петрович оказался как в шалаше из  крыльев, посылающих ему явно различимые свет и даже приятное тепло.
Савелий Петрович открыл блокнот Мирры Вячеславовны и прочел:
"Человек выполняет  четыре миссии: миссию рождения - это земная миссия,  миссию любви - это миссия галактическая, миссию познания - это миссия человеческая, и миссию смерти -  миссия божественная. В каждой из миссий он должен остаться человеком.
Рождение дается человеку для того, чтобы он узнал про любовь - к матери, отцу, сестрам и братьям, друзьям, своей земле, к своей второй половине и детям, своим ученикам, и всем тем, с кем сведет его жизнь. Так он выполняет свою миссию любви.
Познание  человеку дается, чтобы  он различал плохое и хорошее, злое и доброе, нужное и бесполезное,  смертное и бессмертное,  ложное и истинное, при этом оставаясь человеком и не используя для познания другого человека как средство. Это чрезвычайно важно для Галактики, так как увеличение позитивной энергии помогает нейтрализовать негативную энергию  все возрастающей энтропии.
Смерть дается человеку, чтобы он узнал свою бессмертную душу и свою жизнь тратил на любовь и  обучение души. Только смертному дано унести  в своей памяти и в своем сердце  все воспоминания, всю поэзию и всю музыку земной жизни, чтобы потом вернуться и преумножить любовь, поэзию и музыку жизни".
То, что прочел Савелий Петрович, заставило его глубоко задуматься. 
-Как много времени я потратил неизвестно на что, со скорбью думал он. Я ссорился, критиковал, ругался со своими родными из-за пустяков. Не был в филармонии, когда приезжал Ойстрах. Не читал Мюссе, Водсворта и Пушкина. Не изучил английский язык, чтобы знать в подлиннике сонеты Шекспира. Чем я только занимался? Мне почти сорок лет, а я как младенец ничему не обучен и ничего не знаю. Что я могу  сказать об этой дивной музыке, которой преисполнен океан, этих звуках, исходящих из глубин и сливающихся с волнами, нисходящими с небес. Музыка сфер, но это не мое определение. 
У меня нет своих слов, нет  своих мыслей. Я думаю шаблонами, банальными и трафаретными, условными  знаками. Я даже не мыслящий тростник и не символическая песчинка, из которой строятся вселенные. Какая-то закорюка немая, - сетовал и сетовал Савелий Петрович.
А музыка все разрасталась и ширилась, она была в собственном преизбытке и выливалась из себя самой, распространяя еще и благоухание полной и самодостаточной вселенской  радости. 
Савелий Петрович, чувствуя себя в полной безопасности, оглядывался вокруг, радуясь зарницам и всполохам, музыке, чистейшему воздуху и переполнявшему чувству его единства с Океаном.
-Родненький  мой, родненький, Мировой океан! - шептал он в умилении. - Как же я тебя люблю, как же люблю!!!
Савелий Петрович разговаривал с Океаном как с ближайшим другом. Ему казалось, что он исповедуется Океану в своих грехах и своих  радостях не очень долгого земного бытия. Он был искренен как никогда, он себе самому казался каплей, одной из бесконечных капель Мирового океана. В тот миг Савелий Петрович испытал катарсис, чувство, о котором он только читал в комментариях к трагедиям Софокла.
-Я не буду преследовать зооров и зуарок, решил он. Я буду с ними обходительным и дружелюбным.  Если они есть на планете, значит, так нужно. В конце концов, каждый отвечает только за свои поступки. Я прощаю толстозаденькую Нинку и  свою Маноллу. Ведь это Манолла отправила меня в путь, сказав, что надо перевезти книгу. Кстати, как у нее оказался второй блокнот Миры Вячеславовны?


ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ

В Жабраковичах, что в центре Зоорландии, самой большой области Темных Ляд, городе, который называли  Четвертым Римом, находится  Всемирная  биржа честного труда. 
 После разоблачения всех мировых махинаций, общественных судов над  директорами крупнейших мировых банков,  обвала  финансовых  пирамид, после  чего оказалось, что экономически ведущая страна мира живет в долг всему миру, наступила эра безработицы. Не потому, что негде и незачем и некому было что-то  делать, по-прежнему надо было сажать хлеб и потом его печь, строить дома и ремонтировать дороги, учить детей и принимать роды, лечить больных и хоронить умерших.  Дел у человечества по-прежнему было хоть отбавляй. Но работники не верили работодателям, а работодатели не верили наемным рабочим. Круговой обман  захватил в свою ловушки все  и всех.
В Темных Лядах был подписан всемирный договор, гарантирующий, что работодатель платит за конкретно выполненный  труд, а работник честно выполняет задание  работодателя. Биржа в Жабраковичах выступала  гарантом честности.
Работник, списавшийся с биржей по электронной почте  и выбравший себе страну, форму оплаты, и, главное, вид труда, приезжал в Жабраковичи для  регистрации. Затем он должен был  приехать  в Темные Ляды, чтобы получить необходимые для пребывания в стране  и проезда по ней документы, а затем  становился в очередь для получения пластикой карточки разрешения на работу.
Разумеется, у большинства приезжающих в Жабраковичи не было денег. Это были, как правило, нищие эмигранты с закоулков всей планеты. Но власти Жабраковичей это предусмотрели. На выдаваемой  пластиковой  карточке  были записаны все мельчайшие  и крупные долги работника: проезд из Жабраковичей в Темные Ляды, плата за оформление документов и справок, проживание в гостинице, плата за саму карточку, плата за электронную почту, за пользование столовой и туалетом, плата за воду и воздух и так далее.
Когда человек  начинал работать, из его заработной платы все эти долги высчитывались по очень гуманной схеме. Набегающие  проценты за кредит  брались в самом конце, когда работнику должны были выплачивать окончательную сумму заработка. В выигрыше были все, кроме самого работника. Он попадал в круговую кабалу и должен был вновь ехать в Жабраковичи.
Благодаря Всемирной Бирже честного труда Зоорландия процветала. Новый вид финансового рабства приносил невиданные доходы.  Каждый шаг наемника оценивался столь дорого, что никакой богач не мог бы себе позволить съесть  суп за такую цену, как и попользоваться писсуаром, конечно, вовсе не золотым.
Как некогда так называемая демократия, истинность которой знали только люди из США, была  самым дорогостоящим товаром, оплачиваемым кровью в бесконечных национальных войнах за ее обретение, так ныне честность во всем мире стала не то что  золотым - платиновым и бриллиантовым -  фондом  ни с чем несравнимой добавочной стоимостью!
Юристы всех мастей оспаривали право формулировки, что такое честность, бесконечно уточняли  стоимость ее залоговой цены,   форм предоплаты и оплаты. Адвокаты  нюансировали   разницу между бесчестностью, заведомой ложью и подлогом, а также честностью и глупостью. Философы всех школ и направлений дискутировали о том, является ли честность идеалистическим или материалистическим  понятием. Историки изучали феномен честности в истории. И с этой точки зрения вся человеческая мировая история явила себя как такая  история, в которой честность играла принципиальную роль, но ее фактические следы  все время как-то исчезают и при укрупненном взгляде - в перспективе большого исторического времени- и вовсе приобретают легендарные и даже сказочные черты… Честность, в которой так остро нуждался весь мир, о которой мечтали поэты и безумцы, превращалась в какой-то неведомый субстрат,  все более и более подверженный дефекту превращения в свою полную противоположность.
В Зоорландии, естественно, появилось казино, не хуже, чем в Лас Вегасе. Сюда  стали приезжать игроки со всего мира, как и артисты, как и посетители  мировых борделей и казино.
Были выстроены новые гостиницы с супердорогими  номерами для випперсон. Некоторые работодатели, зная о комфорте и богатстве Зоорладии, самолично приезжали, чтобы выбрать себе новых рабов с крепкими зубами и сильными бицепсами.
В Зоорландию рванули сутенеры с мировыми именами, устраивающие конкурсы красоты, женские лотереи и финансирующие модные дома. Женщины  на Жабраковичской мировой бирже труда были самые разные. Успевай только выбирать.
Это невероятное место приобрело такую популярность, что президенты многих  стран мира приезжали, чтобы просто побродить по улицам Жабраковичей. Полицейские гарантировали  полную безопасность. Каждый миллиметр  Жабраковичей  был под прицелом сверхточного оружия, каждый метр просматривался видеокамерами и регистрировался сверхчуткми датчиками, каждый  дюйм был под контролем  зуарки с  немецкой овчаркой и зоора со сверхпрочной дубиной с электронной начинкой, позволяющей мгновенно парализовать человека и сделать его послушным закону. За каждым движущимся объектом следил снайпер со сверхчувствительной  и бесшумной винтовкой.
Порядок и спокойствие были просто идеальными.  А если гуляющие и торгующие  вдруг натыкались на трупы, то, во-первых, это редко кого удивляло, во-вторых, мертвецов очень быстро утилизировали, и в-третьих, делали повсеместную и тотальную промывку мозгов очевидцев. Так что и жители, и приезжие не могли  нарадоваться на всегда праздничную  атмосферу  знаменитых Жабраковичей.
Во всем мире знали девиз: "Добро пожаловать в Зоорландию. Жабраковичи вас ждут!" Многие турфирмы отправляли  туристов, якобы в турне по увлекательным достопримечательностям Жабраковичей, но с тайной целью создания таких условий, при которых турист вынужден был  бы обратиться на биржу труда, которая, разумеется,  платила проценты за новых клиентов.
Были придуманы  многие  трюки.  Казино, где проигравшийся в пух и прах  мог играть сколь угодно долго. Некоторые не выходили из зала с рулеткой неделями, их угощали икрой и шампанским "Вдова Клико", виагрой и  черепашьим супом. Чем больше у него был долг, тем выгоднее он был для Биржи труда.
Аквапарки, светящиеся всевозможными огнями, фейерверками, искусственными радугами и подводными фонариками, заманивали туристов дешевизной билета и обещанными удовольствиями: бесплатным массажем ступней и всего тела с ароматическими маслами субтропических растений, бесплатные соки, кофе и напитки по лучшим рецептам коктейлей лучших курортов мира, бесплатные фотографии в разнообразных позах  на фоне любых пейзажей мира - от Севера до Южного полюса. Устоять было невозможно.
Дефект состоял в том, что посетитель совершенно случайно и обязательно по своей вине получал травму. Травмы могли быть разной сложности. В зависимости от того, сколько он выпил коктейлей, сколько сфотографировался и насколько дорого обошелся его массаж.
Клиент мог неосторожно  скатиться с горки с водопадом и повредить себе какой-нибудь член. За лечение нужно было платить и очень дорого. Поход на биржу труда  был гарантирован.
Клиент мог наткнуться в темноте, наступающей после яркого фейерверка, на что-нибудь острое и так далее. Все было продумано. И все были довольны. Право, не мог же человек жаловаться на прекраснейшие условия отдыха, где все предусмотрено исключительно для его личного удовольствия. Ну, а что ты оказался лохом, так на себя и пеняй!
За деньги, зарабатываемые Биржой честного труда, оказавшейся градообразующим предприятием Зоорландии, были созданы многие артобъекты. Например, в живописной части города, где искусственное море соединялось с многочисленными искусственными же островами и полуостровами,  на которых были созданные разные климатические пояса,  были воссозданы  точнейшие копии архитектурных мировых достопримечательностей.
Искусство зодчества высоко ценилось в Зоорландии, куратором выступал сам шеф жандармов, так как когда-то он выбрал авангардный проект тюрьмы, ставшей также  достопримечательностью Жабраковичей. Авагадрд состоял в том,  что заключенные были всегда и во всякое время и при  любых занятиях  были видны зевакам с площади, на которой находилось здание тюрьмы. Его крыша  была сделана наподобие китайской пагоды. В то время как заключенные не могли видеть ничего, с их стороны стены были непрозрачны, прохожие и просто интересующиеся тюремным бытом, могли  часами  наблюдать за жизнью и страданиями, а также маленькими человеческим радостями обреченных на неволю.  Из в Зоорландии с юмором, присущим  только высокоразвитым народам, нвзывали райскими птичками. (Мол, не сеют и не жнут, а едят и иногда поют.)
Если же  тюремщикам, по каким-то причинам не нужна была полная  прозрачность стен, они автоматически выключали видимость всей поверхности или только ее честь.  Для заключенных это был новый вид пытки, ведь если знаешь, что ты все время под наблюдением  многочисленных зевак, то спокойно есть, трудиться и спать не будешь.
В Жабраковичах был еще один вид услуг, привлекавший людей со всего мира.  Здесь  проходил форум самоубийц, была создана школа  самоубийц, а также клиники самоубийц, где предлагались самые разные формы и виды ухода из жизни. Комфорт, философские прозрения, услуги  представителей всех религий и конфессий мира были гарантированы.
Выгода состояла в том, что все имущество самоубийц, движимое и недвижимое, а также интеллектуальное,  переходило  как наследство Бирже честного. Суицид стал выгодной формой вложения денег. Один из жителей  Жабраковичей  открыл бюро под названием "Сладость суицида". Его дорого стоящие услуги состояли в том, что предприниматель  в системе  онлайн  по электронной почте присылал будущим самоубийцам описание загробных путешествий души. Он использовал Тибетскую и  Египетскую Книги мертвых,   а также другие  древние  тексты.
Бюро предлагало помощь в освоении холотропного дыхания, применении методики путешествия  под названием "назад в утробу", или по-другому "из чрева жизни в чрево смерти",  техники беспрерывного сна в хорошо устроенном склепе, где, по желанию заказчика, были связь с орбитальным спутником для наблюдения  Земного  шара в целом или над любым из кладбищ планеты  в сумеречное время суток, а также в режиме реального времени катастроф типа цунами, тайфуна, смерча,  лесного верхового пожара, взрыва на шахте и т.д.
В этом удивительном современном городе, разумеется, были и клиники для сумасшедших. Никто до этих пор не предполагал, что в мире так много душевнобольных, глубоко несчастных людей, страдающих страшными недугами души и духа.
Никто не мог заранее предвидеть, к чему могут привести небольшие отклонения от  традиции и  нормы. Эти отклонения становились все разительнее, что также приносило доход тем, кто умел пользоваться  самим процессом добычи золота из крови, пота и душевных мук пациентов.
К сожалению, все чаще стали заболевать и сами врачи. Психоанализ перешел из разряда исследовательского инструментария в разряд карающего. Обоюдоострый психоанализ  как на блюде с головой Иоанна Крестителя преподносил  многие неожиданности для самих  врачей.
По правилам клиники  имени Зигмунда Фрейда картины, созданные сумасшедшим художником, забирались его лечащим врачом, затем  оценивались на Бирже  честного труда и продавались на Всемирном честном аукционе, который также находился в Зоорландии. Деньги, после высчитанных процентов, отдавались врачу, который мог, по своему усмотрению, потратить их на лекарства для своего пациента или на собственные нужды.
Со временем к врачу приходила всемирная слава. Его просили нарисовать еще что-нибудь,  дать еще хоть один рисунок на аукцион. Но, как правило, пациент-художник к этому времени уже умирал, а врач  сходил с ума от своей, но чужой славы. Фамилию врача, с которым случился подобный сценарий развития болезни его пациента,   не называем, так как это карается  как разглашение государственной тайны.
 Славились Жабраковичи и своей кулинарией. Так как в город приезжали со всего света, каждый привозил с собой и свои кулинарные традиции.  Власти поступили очень по-умному. Были устроены магазины и кухни. Каждый мог бесплатно (конечно все траты отражались на его личной пластиковой карточке) взять продукты питания и самостоятельно приготовить на одной из кухонь свою национальную еду. Компьютеры, беспрерывно следящие за поведением приезжих, анализировали технологию приготовления  и записывали ее в банк данных.
Вскоре в Жабраковичах открылись суперрестораны народов мира. Некоторые из приезжих, особенно талантливые, работали  в них, передавая свой опыт местным кулинарам.
Зоорландские Жабраковичи - это новый Рим, куда ведут все дороги.  Попал в Жабраковичи и  Митяй Леонидович Чмурко, да, тот самый, который забрал у Савелия Петровича в купе поезда-экспресса "Темные Ляды - Москва"  блокнот Миры Вячеславовны.


ИГРОК

Митяй Леонидович Чмурко был игроком. С детства он играл со своими сверстниками на что-нибудь. Не важно, на поломанную спичку или немецкий ножичек,  на камешек или мороженое. Главное, чтобы была ставка. Его азарт был заразен, его темперамент игрока был сродни гиперсексуальности, что в ребенке пяти лет казалось абсурдным.
Он играл во все имеющиеся игры: карты, шашки, шахматы, лото,  кости,  нарды, домино, крестики - нолики, морской бой, города,  позже - в бильярд и игровые автоматы, и, конечно же, в рулетку. Он не играл в футбол, водное поло, хоккей, а также спортлото, всевозможные государственные лотереи и Олимпийские игры, принципиально, по почти религиозным соображениям.
Учился он неважно, за что отец частенько давал ему подзатыльники. Это только раззадоривало Митьку, так как у него в кармане за один день игры оказывалось денег больше, чем у его отца-профессора, ищущего, где бы еще подзаработать лекциями. Отцовской  зарплаты явно не хватало, чтобы содержать семью и старенький, вышедший из всякой моды автомобиль "Жигули".
Позже Митька стал замечать, что взрослые к нему относятся с уважением, пропускают вперед при входе в супермаркет, издали узнают его и кивают головой, знакомят со своими дочерьми, игриво улыбаясь и смеясь противным частым смешком.
 Митяй мог проводить время в самых дорогих ресторанах города, снимать на ночь  свеженькую проституточку и так далее. Все это ему порядком наскучило, и, к удивлению всех, кто его знал,  он поступил в лингвистический университет, что в Остромысле,  и блестяше его закончил. Имея безупречную память игрока и безукоризненную логику, Митяй мог работать в сфере мыслимых наук и даже попасть в Академию, но он выбрал иной путь.
Все удовольствия мира  были доступны Митьке-игроку, он выигрывал то количество денег, которое ему было нужно. Тысячи, даже миллионы, сколько захочет, потому что Митька не знал проигрыша.
Он ни с кем не подписывал никаких договоров, ни во что мистическое не ввязывался, не читал роман Достоевского "Игрок", совершенно не был знаком с "Пиковой дамой" Пушкина, и,  разумеется, видел только мультфильм по книге Льюиса Кэрролла "Алиса в стране чудес",  где была представлена живая колода карт, что немало позабавило Митьку.
Митька был игрок по своему происхождению. Ни его родные отец и мать, ни брат и сестра не могли знать, что даже в прошлых жизнях Митька всегда был игроком. Не знал он и сам об этом. Его совершенно не интересовали проблемы  реинкарнации, памяти прошлых жизней и передача навыков игры через тысячелетия в одни и те же  руки.
Митька не мог помнить, как однажды в сырой промозглый вечер в Тансильвании в замке барона Трубадуцкого был назначен на семь вечера   в 1566 году сбор лучших игроков. Пришли все, кроме одного. Этот один и был предтечей Митьки. Он не очень славился храбростью, честностью и рыцарской доблестью. Его замечали за кражей мелких предметов - чайных серебряных ложечек, золотых часов на цепочке, музыкальных шкатулок, привезенных с  Вест Индии хозяином танльсильванского замка.
Этого одного, не явившегося вовремя, так и звали - Один.  Один в это время - ровно в семь вечера в пятницу тринадцатого ноября 1566 года  - играл в кости с незнакомцем, явившемся на корабле под названием "Крэпс". Корабль был пришвартован к гавани и разгружен местными  рабочими. Они толпились в баре, горланя свои идиотские песни на варварском наречии, а Один и  незнакомец несколько часов подряд  играли в кости. В тот вечер родилась игра "Крепс".
Незнакомец, к удивлению всей команды корабля, проиграл. Уходя, он крепко выругался, сплюнул в сторону Одного и бросил проклятие: "Чтоб тебе вовек не проигрывать!"
Митька и был тот Один, который никогда не проигрывал, который знал все игры, от древнейших круглых китайский шахмат и египетских карт Тароль, до современных кидал-автоматов. Митька  был самым несчастным игроком на свете. Он мечтал найти Другого и проиграть ему. Это стало его навязчивой идеей, его идеей-фикс.
Во всех многочисленных  Пале-Роялях, Баден-Баденах, Витсбаденвх, Гамбургах, Монако, или, что тоже самое, Монте-Карлах,  Лас Вегас Митька искал Другого. Рядом с ним оказывались выдающиеся игроки своего времени, но он был лучше их. Иногда Митяй поддавался, чтобы не быть очень известным как абсолютный чемпион на всех чемпионатах мира, где он  был  Один, без встречи с Другим, таким же никогда и никому не проигрывающим игроком.
Митька  ехал в Жабраковичи, в игорный притон. Его уже давно не пускали в приличные заведения: он был занесен в черный список раздевающих казино игроков. Он ехал в поезде-экспрессе, ожидая новый размах сил, прилив карточного азарта, стопора рулеточной игры перед выбросом на двойное красное, удара в кровь адреналина при последнем раскладе покера,  когда к нему подсел очень скромно одетый человек и предложил сделку. Он сказал:
- Мы знаем, что Вы Один. Мы поможем Вам найти Другого. Но помогите и Вы нам. Вам нужно войти в купе и беспрепятственно и совершенно безопасно для себя взять блокнот в голубом сафьяновом переплете. На странице 566 вы прочтете все о вашем предтечи, а на странице 567 Вы узнаете, как  и где найти Другого. Никаких других страниц вам читать не следует, да это и неинтересно будет Вам. После  того, как Вы заберете, еще раз заметьте, без всякой опасности для Вас, блокнот и прочтете в вагоне-ресторане нужные Вам страницы, Вы вернете блокнот нам. Вознаграждением будут те две прочитанные страницы, которые круто изменят Всю Вашу несчастную жизнь.
Митяй согласился и сразу же пошел в  седьмой вагон, чтобы попасть в двенадцатое купе.  Он действительно забрал блокнот у какого-то совершенно ошалевшего от его наглости  молодого человека, беспомощно держащего в дрожащей руке свой чай. Он знал, что этот молодой человек проследовал потом в вагон-ресторан. Один его видел, но Савелий Петрович не мог видеть Одного, так как тот находился за занавеской, отделяющей столики для посетителей  от кухни вагона-ресторана.
Свет погас именно в тот момент, когда Один прочел две страницы блокнота Мирры  Вячеславовны.
На странице  566 он увидел  подробное описание  карт Таро,  22 листов старших арканов и 56 листов младших. Особое внимание Митьки привлекла запись о том, что первичные  изображения старших арканов  восходят к 22 золотым листам, хранящимся в подземелье храма бога Тота.
Митька использовал свои ресурсы памяти, чтобы  запомнить  первичные, подлинные, никем не искаженные  названия старших арканов: 1. Шут,  2. Маг, 3. Жрица, 4. Хозяйка, 5. Хозяин, 6. Первосвященник, 7. Возлюбленные, 8. Колесница. 9. Сила, 10. Отшельник, 11. Колесо фортуны, 12. Правосудие, 13. Повешенный, 14. Смерть, 15. Воздержанность, 16. Дьявол, 17. Башня, 18. Звезда, 19. Луна, 20. Солнце, 21. Суд,  22. Мир.
На этой же страницы были указаны масти арканов: жезлы (зеленый), монеты (желтый),  мечи (голубой) и кубки (красный).  Здесь же были названия четырех фигурных карт: фараона, сивиллы, всадника и вестника.
Была сделана бисерным женским почерком запись: "Тот, который Один, выиграет у Другого, при условии смены первичного на вторичное.  Один поднимет кубок, когда Колесо фортуны опишет полный круг от десятки до туза. Тот, который  Один,  станет Повешенным". Поодаль была запись очень мелким шрифтом. "Тот, кто читает это сейчас, знай, твоя карта  7. Она все изменит. Ты сам станешь Другой".
На странице 567 удивленный головоломкой  Митька  увидел рисунок. Была изображена гора, на ней стояло три  креста. На среднем был распят Христос. Внизу лежал череп, похожий на кубок.
Запись, сделанная тем же почерком, находилась в некотором отдалении от рисунка. "Другой не поднимет кубка. Одному лишь это подвластно. Первосвященник ошибся. Правосудия нет. Смерть победил Один. Другой же Дьявол."
Ничего себе, задачка, - подумал Митька, удивленный такими записями в  блокноте, который он  забрал у незнакомого ему человека. После чего к Митьке подошел тот самый, скромно одетый человек и настойчиво  попросил отдать блокнот. Митька покорно его отдал, так как не представлял, чем может быть ценна вещь, в которой ничего, совершенно ничего не понятно.
Как он сейчас помнит, поезд остановился. Его попросили пересесть на  другую ветку, ведущую в Жабраковичи, что он и сделал.
В Жабраковичах ему страшно повезло. Во-первых он попал в гостиницу Тадж-Махал, расположенную на  искусственном острове близ искусственного моря. Там были все условия для отдыха и продумывания игры. Там же был и тайный (откупной) игровой зал. Все места  были заранее раскуплены. В ожидании приезда известного Митяя  Чмурко были разосланы приглашения лучшим  черным игрокам мира. Среди них ожидался и Другой.
Митька предчувствовал долгожданную встречу. Он только не представлял себе, как Один, который никогда не проигрывает, может выиграть у Другого, который тоже никогда не проигрывает по условиям неизвестно  кем написанного сценария игры, при условии, что на ничью никто не согласится.
На рецепшн, когда он оплачивал номер, вместе с ключами ему дали конверт. Митяй был очень удивлен. Во-первых, кроме его самого никто не знал, что он, приехав в Жабраковичи,  снял номер именно в Тадж-Махале, а во-вторых, он не имел привычки к переписке. В конверте было написанное от руки незнакомым женским почерком  три стихотворения.

Опять - к тебе. Так призрачно и больно
летят сквозь сердце наши небеса.
И падают безмолвные иконы
на помертвевшие уста.
ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
вне времени и сроков.
Всегда. Сейчас. Потом.
Когда-нибудь
  прочту лица безмолвные уроки.
  Прости меня. Прости меня.
Забудь
те маленькие нежные тропинки,
ведущие сквозь тело   в   Млечный путь.

Я вкусом недозрелой земляники
с твоей землей дыханием сольюсь,
обетованной, сладкой, плодоносной,
там есть Любовь и больше нет ИГРЫ,

Опять к тебе,  земной и звездной осью
Пройду .
 Путь только Боги будут к нам добры!

Митяй совершенно был изумлен. Что это?  Какой-то предыгровой розыгрыш, чтобы вывести его  из равновесия? Но ведь я  и так мечтаю проиграть, - промелькнуло в его голове. Он  продолжал чтение. Ничего подобного он никогда не  читал. Транскрипции это не подлежало. Что-то екнуло в его душе, когда он прочел  про вкус недозрелой земляники. Но память ничего конкретного  не подсказала.

Я умру без тебя от холода, холода жизни,
где лозою обвита моя чаша с твоими губами.
Я  умру без тебя, я умру без тебя как гранит
от нежнейших растений, проткнувших его лепестками.

Я умру без тебя,  истончившись от раны твоей,
столь любовной и сладостной, как с уксусом губка.
Здесь убийственный холод разлит. - Скорее согрей!
Здесь  не слышно тебя. Только вздохи Иуды.

Я умру и проснусь, содрогаясь в рыданьях, как зверь,
уползающий в гущу, самую гущу лесную.
Там для раненых есть золотая купель
И склоненные ангелы над скорбящей душою ликуют.


Митяй опять ничего не понял. Его пронзила острая боль какого-то воспоминания, но какого, он не знал.


Я тебя возвращаю, вернувшись сама
из Венеции дожей, дождей и каналов.
О, как долго страдала и пела душа
Сквозь предоблачный слой полувздохов,
тумана.
Я тебя возвращаю, вернувшись сама.

Там облиты лазурью стоят купола
По-над вогнутым зеркалом наших блужданий,
Водопадов  и страхов и нежных касаний,
Отлитых в переплет голубого стекла.
Я тебя возвращаю, вернувшись сама.

Если можно, просила,
Продли этот миг,
Чтобы в солнечном свете
мы нежно струились,
чтобы душ наших зрячих
не взял Азраил,
обращая зрачки на руины в пустыне.



Да, Митяй читал разные тексты, слышал разные наречия, разбирал поговорки и пословицы, иногда очень странные, но таких стихотворений, он это знал точно, из современных ему поэтов никто написать не мог, и главное, не захотел бы. Душевный надрыв, истеричность и никакой логики.
Потеряв интерес к прочитанному,  Митяй стал заниматься  устройством своего гостиничного быта. Включил телевизор, налил виски, пустил воду в ванну,  прикурил сигару. Переоделся в белый  мягкий  халат. Его что-то беспокоило, но этот не была предстоящая игра, он ведь не хотел выигрыша, он жаждал встречи с Другим.

ЛЮБОВЬ ЗЛА…

Если бы Митяй знал, чем это закончится, он никогда бы не начинал интрижку с этой женщиной.  Ничем особенным не отличаясь от других женщин, она все же была необыкновенной. Ее пышные  волосы густого каштаново-рыжего цвета, казалось, просили, чтобы кто-то из мужчин взял их в руки и попробовал тяжелый шелк на ощупь. Ее глаза, не то синие, не то зеленовато-бирюзовые, иногда излучали сверхъестественный свет, который потоками ниспадал на окружающее  и преображал его.
Митяй, не веря этому чуду,  специально смотрел на предметы, деревья, картины, интерьер до того, как она посмотрит на все это, и после, когда она просто беглым взглядом окинет мир, и так ей полностью и безоговорочно принадлежащий, и скажет нараспев: "Красота!". Разница была огромной. После ее глаз мир оживал, приобретая  глубинный смысл, был в диалоге, сочувствовал и сопереживал. Он любил  скорее не ее саму, такую тихую и незаметную среди других,  кричаще ярких и броско красивых, он без ума любил мир, который она создавала своим присутствием, своим взглядом на окружающую действительность.
Они познакомились в какой-то из очередей за хлебом. В те далекие годы, когда всё почему-то начали перестраивать, даже еще не начатое и недостроенное, всюду были очереди за хлебом, мясом, водкой, крупой  и сахаром… За промтоварами очередей не было по двум причинам: у населения не было денег и в магазинах не было самих товаров.
Продавцы томились за пустыми прилавками, развлекаясь тем, что выбрасывали в центр торговой площади кусок хлеба и смотрели, хохоча, как голодная мышь его жадно съедает. Потом выпускали кошку и опять же, хохоча до бессилия, наблюдали за охотой, предварительно закрыв ту маленькую, спасительную для бедной мышки,  лазейку, из которой она выбралась из темных и пустых подвалов магазина.
Митяй Чмурко, будучи в командировке, в Тырыжниках,  только что вышел от  Керкунчика, на квартире которого    расписывали пульку. Он был весел, деньги  похрустывали в его кармане, обещая все земные и неземные радости. Главное, думал Митяй, он гостей Керкунчика не сильно обидел. Да, выиграл, но как красиво, как галантно он привел этих кудлайских пахазов и гицелей  к растарможке. Выньте и положьте, потому что играть надо умело и тонко. Без жажды  выигрыша любой ценой. Цена-то бывает разная, можно и ножичком по блысу схлопотать, режичком заножить по самые ушки.
Чмурко мог блытать по фене. Кроме того, обладая уникальной памятью,   он стал профессилнальным диалектологом, собирал различные наречия и говоры  Темных Ляд, классифицировал и анализировал их,  составляя длинные списки транскрипций и их вариантов.
Темные Ляды были бесценным и неисчерпаемым кладезем для изучения диалектов и топонимов.  Чмурко не уставал удивляться  причудам фантазийной природы языкового сознания темнолядовских жителей. Они были так самокритичны, так ироничны  к самим себе и своему образу жизни, они были совершенно бесстрашны, когда называли свои деревни и малые города столь пикантно, как, например,  Хреново, Блячино, Озломль, Узденцы,  Черная Грязь, Замогилье…
Ему приходилось много ездить, видеть разных людей, много с ними общаться. Полевая работа требовала контактных способностей. Митяй мог разговорить кого угодно. Он был тонким психологом, угадывал наверняка тип человека, его наклонности и слабости. Он знал, что слабости - это непаханое поле для многогранной деятельности другого человека. На слабостях можно играть, ими можно пользоваться как собственными достоинствами, чужие слабости - это всегда трамплин для достижения собственных целей!
Он зашел в местный магазин и оказался  в очереди сзади  незнакомки.  Невольно вдыхая запах ее каштановых прядей, он думал:  интересно, как она выглядит, какой у нее нос и какие глаза. Митяй привык воссоздавать  целую картину по одной или нескольким деталям. Женщина обернулась, чтобы посмотреть, кто же это так пристально смотрит на ее спину и так близко приблизился к ней, что и она почувствовала  запах Митяя. Этот запах ей не понравился, она интуитивно угадала внутреннюю нечистоту и изначально испорченную природу  игрока.
Митяй не удивился, рассмотрев ее лицо. Он именно этого он и ожидал. Обыкновенная, самая обыкновенная… Ничего особенного (Он любил особенное, пикантное, штучное, единственное в своем роде…)
Получив по талонам (тогда всем выдавали талоны  на отоваривание самым необходимым) свой скудный паек, женщина  вышла из магазина и, чуть сгорбившись,  уходила в сумрак  Тырыжников.
Тырыжники - маленький городок, расположившийся  на  живописном берегу Десятинки,   мощной реки, текущей с востока на запад Темных Ляд. В городке было несколько предприятий, на которых местные умельцы-ремесленники  обжигали  свои гончарные изделия,  молодые девушки-девственницы  ткали  очень известные во всем мире пояса, в  двух хлебопекарнях пеклись блины, куличи, самокрутки с  разными ягодными начинками, кулебяки и шанежки. Запах в Тырыжниках стоял необыкновенный не только из-за хлебопекарен, в городке гнали  целительную картофельную самогонку, нигде больше не производившуюся. Приезжали сюда и туристы, падкие на шанежки и тырыжницу (так звали этот замечательный напиток).
Митяй, купив  несколько  самокруток и местную водку,  догнал женщину. Ему внезапно захотелось потрогать ее волосы, провести пальцами по подбородку и шее, чтобы узнать, насколько гладка ее  белая кожа, насколько  наполнена кровью  ее бедная синяя прожилка, которая как маленькая речушка бежала по рельефу  ее тонкой и даже какой-то жалкой в своей беззащитности  шеи. Эту жилку он заметил, когда она обернулась  к нему, как и глаза, вначале серые и потухшие, а затем загоревшиеся  и освещающие все вокруг.
Женщина не удивилась, что ее догнал сосед по очереди. Они познакомились.
-Митяй, ученый-диалектолог, путешественник - сказал он, извинившись за назойливость и признавшись, что незнакомка ему очень понравилась.
-Любовь, - сказала женщина и продолжила, - это меня так зовут. Это не предложение и не просьба. Это имя у меня такое, и, пожалуйста, не называйте меня Люба, на нашем наречии люба означает проститутку.
Они пошли вместе по набережной Десятинки. Митяй о чем-то оживленно и торопясь рассказывал, как он бывал в разных странах и разных городах, столицах мира, что он видел и что его удивило.  Все этой было правдой. Он там действительно был, но не для того, чтобы собирать и изучать языки и наречия, говоры и диалекты народов, а чтобы играть в притонах и тайных игорных клубах.
Любовь  предчувствовала встречу с новым и незаурядным человеком. Накануне она видела сон:  она, необыкновенно красивая и сильная, стоит на берегу океана и пробует воду ногой. Волна накатывает и обдает ее сильной кружевной пеной с запахом озона и йода. Она видела себя смеющейся и дикой, с распущенными волосами. Почти просыпаясь, она почувствовала на губах росу от долгого и сладостного поцелуя. Внизу живота стояло переливающееся от полноты озеро сладкого счастья.
Но Любовь не могла  позволить себе роскошь иметь любовника по двум причинам: она была замужем и имела троих детей, и  в Тырыжниках все обо всех знали. Утром уже будут судачить о ней, так как многие видели, что она гуляет с незнакомцем по набережной, причем мужчина несет ее, Любкину, авоську. По символике Тырыжников это означало, что они любовники.
Их близость случилась под раскидистым вязом, под пологом спустившейся на Тырыжники  черной ночи. Было холодно, дул осенний ветер, сметая опадающие листья в крутящиеся по земле вьюны.  Потом пошел холодный и безнадежный осенний дождь,  перемежающийся с комьями  рваного снега. Любовники смеялись, лаская друг друга руками, языком,  жарким дыханием, ресницами.  Ближе к рассвету они были родными и знали все о пристрастиях и предпочтениях, зонах и призоньях наслаждения,  пульсациях и ритмах, замираниях и вздохах,  мощной энергии и  полном бессилии, секундах и вечности их тел, о взаимном притяжении  и отталкивании, маятнике сердец,  небных сводах и длине  пытливых языков…
Он дал ей съесть маленькую закрутку с земляникой. Они вновь слились в поцелуе.
Затем Любовь резко оторвала от себя Митяя и сказала грудным голосом:
-Любимый, я стала твоей навсегда. Ты даже не представляешь, как это страшно! Я сейчас уйду. Не ищи меня специально. Я сама найду тебя, когда буду готова к встрече. Я сейчас вся растерзана. Мне  как-то надо продолжать жить дальше. У меня дети и муж, у меня есть обязательства перед ними. Не беспокойся, ты здесь ни при чем. Я сама решилась. Я видела сон. Сон принадлежит будущему, а наша реальность - прошлому.
Митяй не мог ничего сказать. Впервые он не играл и не находил вразумительных и уместных, простых человеческих недиалектных слов. 
Он остался стоять на  крутом берегу Десятинки. Река ревела и гнала мутные коричневые волны.  После  близости и горячего счастья на Митяя  напала лихорадка с   внутренним холодом и чувством пропажи чего-то бесценного, бесконечно родного и близкого. Озираясь, как раненый волк, покачиваясь в такт длинного и беззвучного плача, редкого для мужчин внутреннего рыдания, он медленно пошел в неизвестном  направлении. Это он, а не Любовь, был растерзан, это он, а не Любовь,  не знал, как жить дальше, это он, а не Любовь,  растерял всю свою собранность игрока и хищника, это он  стал принадлежать прошлому.
- Боже, воскликнул Митяй, обращаясь к Единственному, кто мог его понять сейчас, - как любовь зла…




ИГРА НАЧАТА

Он всегда голодал накануне игры, чтобы его ум ничто не отвлекало, даже процесс пищеварения. У него были особые ритуалы. Так, например, утром перед игрой он никогда  не мыл рук. Свой туалет он совершал,  одев белые длинные непромокаемые перчатки, привезенные им  когда-то из Англии. На длинных отворотах перчаток были изображены два сложенные крест накрест ключа с витиеватыми головками,  которые напоминали многократно наложенные с поворотом в несколько градусов треугольники.. Ключи сторожили  свитые в клубок змеи. Не зная смысла этой символики, Митяй  чувствовал, что перчатки, во-первых, сохраняют в его руках тепло и  накопленную энергетику игрока, а во-вторых,  значительно ее увеличивают.
Перед игрой Митяй никогда не смотрел телевизор, не пытался узнать новости, которые год от года становились все хуже и хуже - то землетрясения, то наводнения, то обледенение Европы на несколько месяцев, то сплошная мировая рецессия. Новости такого рода раздражали его сознание, утомленное поисками великих и беспроигрышных комбинаций. Эти комбинации плохо гармонировали с общим состоянием мира, который  с каждым днем сползал то к одной катастрофе, то к другой.
До полудня  Митяй, одетый к выходу, напряженный как струна, лежал на диване и  делал вид, что отдыхает. Он просто давал своему уму свободно комбинировать все известные и неизвестные составляющие. Это не были игры  разума несчастного Неша. Нет, это была не игра, а органичное состояние  ума, отпущенного хозяином на волю. Ум как ребенок резвился на полях Аркадии, забегал, смеясь, в школу стоиков. Встречался, делая серьезный вид, с Плотинным и Сократом. Особенно уму Митяя  нравились агностики и  киники. Он ценил их язвительность и патологическую недоверчивость к общепринятым истинам.
Еще Митяй накануне игры никогда не думал о женщинах, их соблазнительных и совершенных формах,   пленительном счастье, которые некоторые избранные из них умеют дарить мужчине. Он делал только одно исключение: он позволял вспоминать редчайшие встречи с Любовью.   
Эта женщина имела над ним неограниченную власть и никогда ею не пользовалась. Он готов был  появиться перед ней, будучи в самых разных местах мира с той скоростью, которая позволяла, если бы он взял напрокат самый дорогой самолет. Но она ни разу в жизни не позвала его, хотя он всякий раз сообщал ей о свих передвижениях по планете.
Он хотел бы дарить ей украшения и наряды от лучших кутерье, но она не позволяла ему  даже угостить ее чашечкой кофе, так как всегда платила сама за угощение. Один только раз она приняла приглашение и приехала в Париж. Ему показалось, что она слегка изменилась, что-то в ее глазах, всегда для  него широко открытых,  появилось запретное, тайное, тщательно скрываемое. Его ведь нельзя обмануть. Она сказала, что хотела его видеть. Они побродили по центру Парижа, углубились  внутрь, забредя в какую-то городскую клошарню.
- Вот так жил великий Модильяни. - со вздохом сказала она. - У него не было денег даже на карандаши и бумагу. Великую Анну Ахматову запечатлел на каком-то лоскутке бумаги. Теперь его картины стоят бешеных денег.
-Хочешь, я тебе подарю Модильяни?
- Ты что, с ума сошел. Где я буду хранить его картину, ты хочешь, чтобы меня убили в моей Зоорландии, обокрали и убили? Даже думать не смей! Все, что мне нужно было, я уже получила. Я помню его прекрасные иллюстрации.  У нас, знаешь, был издан альбом в тот год, когда мы познакомились (она, кажется сказала "когда мы сошлись"), а сейчас я подышала парижским воздухом, попала на улицу, где он жил. Мне больше совершенно ничего не надо.
 Он целовал ее лицо как больной ребенок целует лицо ухаживающей за ним матери. Он обливал слезами ее руки. Почему он плачет,  что или кого он оплакивает,  Митяй не знал. В ее присутствии он становился другим, совершенно другим.  И всегда, когда она прощалась с ним, ему нужны были дни, а то и недели, чтобы придти в себя и стать прежним  удачливым игроком и уже достаточно известным ученым благодаря стаьям и книге о всемирной отзычивости  русского языка. Митяй Леонидович, играя  и путешествуя, анализировал схожие слова и описал эти совпадения. Оказалось, что в  великом русском живом языке есть  заимствования из всех языковых групп мира, даже из языка тех племен,  о существовании которых узнали лишь недавно. Или наоборот, в этих языках есть заимсоввания из великого русского языка. Но такой гипотезы  никто пока не выдвигал.
После Парижа они не виделись. Он знал, что она ездила в Венецию, что ее муж был болен,  она сказала по телефону, что ее дети доставляют ей невыразимое удовольствие, что она счастлива и просит его больше никогда ее не беспокоить.
Любовь была в его жизни как заноза, вырвать которую из сердца было невозможно. Но он знал, что без нее, без памяти о ней он умрет. Как там в этом стихотворении написано: "Я умру и проснусь, содрогаясь в рыданьях, как зверь, уползающий в гущу, самую гущу лесную…."
Ближе к полудню, Митяй, насладившись своеволием  ума, уходил гулять. Как правило, он гулял по окрестностям вблизи снятого отеля. На этот раз это был искусственно созданный остров с отелем -  копией Тадж-Махала.
Митяй когда-то давно ездил в Индию под предлогом изучения реликтовых остатков праиндоевропейского языка, а на самом деле для игры и  чтобы увидеть реку Ганг, смывающую, как утверждали, все грехи. Грехов было много, и он решил очиститься. Воды Ганга его умиротворили, он не побрезговал постоять рядом с прокаженным, к тому же, на его глазах по воде  рассыпали прах только что сожженного человека.
Велик мир, - подумал он. - И Боги велики, коль такая вера, что никто не заражается, не болеет, а все радуются и веруют в самое лучшее.
Видел он и Тадж-Махал. На его глазах самый красивый в мире мавзолей мыли белой глиной, чтобы мрамор утром был розовым,  днем белым, а ночью серебристым.
Тогда, В Индии, он тоже тосковал по Любови, не видя и не зная ее. Он просто ждал какой-то необыкновенной встречи, которая, как он чувствовал, обещана ему в жизни. Еще он проникся чувством ревности к чужой  любви,  благодаря которой  и был выстроен великий  Тадж - Махал.
Стихотворения беспокоили его совей иррациональностью и видимой неподдельностью.
-Кто мог их мне прислать?  И зачем? Что может означать рефрен: "Я тебя возвращаю, вернувшись сама…"? Меня никто не забирал, я не вещь какая-нибудь, чтобы  меня возвращать. И кто откуда вернулся? Ничего не понятно. Его натренированный ум был озадачен головоломкой.
Все разрешилось, едва он вошел, энергичный и собранный, с красиво посаженной головой, в игровой зал. Он увернулся от бросившейся к нему межгалактической  зуарки,  которая сделала вид, что  только его  и ждала. Он хорошо знал тип таких женщин и глубоко презирал их. Сделал кивок головы администратору  заведения,  а также дважды кивнул официанту-гомосексуалисту  с золотой серьгой в ухе. Это означало, что он будет играть и что он будет пить двойной виски. И увидел ее, свою Любовь.
Она стояла напротив  окна. В душном  и прокуренном зале, при искусственном освещении,  он увидел ее в ореоле солнечного света, в  нимбе каштановых волос, на которых каплями играла радуга. Она стояла в окружении трех детей. Мальчик стоял слева, две девочки справа. На руках ее лежал младенец. 
Лицо Митяя выражало радость и страдание. Он подошел к ней. Поцеловал нежно в щеку. Он хотел сказать сразу многое. Он только спросил:
- Он мой?
-Да.
-Почему так поздно я  об этом узнал.
- Не поздно.  У меня умер муж. Он знал, что это не его ребенок,  я не могла оставить мужа.
Он понял, что Любовь возвращает ему сына, возвращает его самого.




ИНИЦИАЦИЯ

Савелий Петрович уснул сном праведника: на душе было легко и светло. Его не  пугал ни Океан, ни птицы-сторожи. Его лодочка "Цун" уверенно держалась на волнах и плыла куда-то, в неведомую и бескрайнюю даль.
 Океан позаботился о пропитании пловца. Утром   Савелий Петрович находил морские деликатесы - ракушки,  съедобные водоросли на корме лодки. Воросли от йода были солоноватые, так что и устрицы шли "на ура". Глотком пресной аоды, вьющейся тонкой полоской  возле "Цун" он  утолял жажду. Мылся Савелий Петрович только океанической водой, получая наслаждение от ее упругости, свежести и энергии.
 Однажды  Савелий Петрович машинально вынул несколько монет из кармана пиджака, где он хранил дорогой ему блокнот Миры Вячеславовны, чтение которого доставляло ему много приятных минут, а размышление над прочитанным занимало свободное время. Эти монеты весело поблескивали  на корме, пока какая-то птичка не уселась рядом с монетками и не начала громко и очень назойливо что-то говорить Савелию Петровичу.
Это звучало приблизительно так:
-Пить, пить, пить…
-Петь, петь, петь…
-Пинк, пинк, пинк…
-Сенть, сенть, сенть
Затем все повторялось сызнова. Савелий Петрович вначале отмахнулся от птички-невелички рукой и углубился в чтение. Мира Вячеславовна писала о законах посвящения, сравнивая их с пинициарной системой обучения в Зоорландии.  Педагогика никогда не увлекала его, так как он был бездетным. А его учили чему-нибудь и как-нибудь, за исключением МИФИ, где читали лекции выдающиеся ученые, которые относились к законам мироздания как к  некому явленному чуду, а сам физический мир  чувствовали как мир одухотворенный Духом и идеями, а не механический и тупой.
Птичка, видя, что пловец не слышит ее, села ему на плечо и стала говорить прямо в ухо:
-Брось монетку в воду, к тебе вынернет большая рыба. Ты ее не тронь, но попроси принести тебе рыбку маленькую.
Савелий Петрович, растерявшись от неожиданности, чуть не выронил блокнот в Океан. Но птичка ловко поддержала его руку достаточно крепким крылом и вновь уселась на корму возле монет.
Савелий Петрович бросил одну монету за борт и  стал робко наблюдать за струением  волн. Они поменяли направление. Вокруг лодки началось  кольцеобразное  вращение, так что "Цун" практически перестала двигаться. Вдруг, по левую сторону лодки, вода забурлила, и на поверхности Савелий Петрович с ужасом увидел огромную морду с усами и зубатым ртом, готовым проглотить и его самого и лодку вместе с ним.
- Рыба большая, - с дрожью в голосе проговорил Савелий Петрович, - не тронь меня, я невкусный. Принеси  мне рыбку маленькую. И вдобавок вложил в ее страшный черный рот, наполненный мелкими загнутыми вовнутрь зубами, еще одну монету, которую подала ему прямо в руку маленькая птичка, напевавшая при этом "Сенть, сенть, сенть". 
Большая рыба исчезла, маленькая птичка упорхнула, солнце зашло за внезапно появившиеся кучевые облака, птицы-стражи смотрели на Савелия Петровича своими неморгающими глазами, в которых чувствовались  опасение и  тревога.
На колени Савелия Петровича упали три рыбки. Во рту у каждой было по жемчужине. Вокруг жемчужин сияли маленькие радуги, их семь цветов переливались, входя друг в друга, как объемные кольца в руках факира или мага.
Он поднял глаза и увидел янтарное Небо. Темный янтарь искрился пузырьками, как хорошее шампанское на Новый год. Светлый янтарь, который перемежался с темным каким-то очень искусным и своеобразным узором, был сплошным, с редкими вкраплениями.  Если вглядеться, то в этих вкраплениях можно было различить контуры, или абрисы,  редких вымерших животных давних, домифических,   эр.
Там был Единорог, прекрасный и дивный Единорог, влюбленный в  нежнейшую и самую очаровательную девушку всех времен и народов. Он спас ее от стрелы, которая летела в его сердце, пламенеющее любовью, и потому различимое среди  вязкой энергии ша, но попало в ее нежное и  неподготовленное к стреле горло.
 Единорог  окунул свой рог в источник вечных и неиссякающих Сил, притронулся им к ране на горле своей умершей возлюбленной, и как только она задышала, он исчез. Потому что никто из непосвященных смертных  не должен был знать об источнике  вечных и неиссякающих Сил.
Любовью Единорога до сих пор оживляются дети-сироты и  недоношенные детки у матерей-сирот, и вообще, все несчастные во Вселенной могут попросить Единорога  о помощи, и он тотчас же принесет на своем роге каплю из источника вечных и неиссякающих Сил.
Там были странные и удивительные существа - женщина с головой коня,  конь с головой женщины. Иногда, по неведомо какому заклятью, они обменивались своими головами - и тогда, о чудо! - женщина, с головой женщины, начинала плясать у костра, который был гривой прекраснейшей из белых лошадей, когда и кем бы то ни было виденной, а лошадь, с головой лошади, прядала задними ногами, и уходила - плавными и огромными прыжками, в шесть или даже восемь миль,  сразу - на дивные сочные луга, никогда и никем некошеной травы, пахнущей так, что от этого запаха засыпали и потом просыпались  в креативе даже Боги.
Савелий Петрович в этих небесных вкраплениях в светлый янтарь смог различить  Будду. Просветленный и вышедший из-под власти колесницы перемен и воплощений, кармы и  даже Кали-юги, Будда, который достиг ничем необусловленного бытия-вечности здесь-и-сейчас, страшно заинтересовал Савелия Петровича.
Пловец до рези в глазах всматривался и всматривался в  абсолютной красоты лицо, улыбающееся с Девятого Неба. Будда был  в состоянии  преодоленного страдания как ключевого и постоянного спутника  всех странствующих во времени и пространстве. Будда был спокоен и отзывчив, он не умер в своей иконографии Девятого Неба.
 Он совершенно живой - решил Савелий Петрович. И сразу же почувствовал,  во-первых, Свет в своих внутренних очах, и, во-вторых, легкое дуновение мощной и оздоравливающей энергии, которая  резко пронзила все его тело и даже мозг, так, что показалось, что все его существо мгновенно преобразилось и даже стало дышать как-то по-иному.
Будда каким-то непостижимым образом   оказался рядом и даже положил свою длань ему на макушку.
Темя Савелия Петровича тотчас же  набухло,  наполнилось пульсирующей кровью и голубоватым с красными и оранжевыми вкраплениями Светом  и  вытянулось  кверху, наподобие  кабачка или тыквы-горлинки. Савелий Петрович успел дотронуться до верхушки своей головы, но вместо темечка он поймал за хвост горностая, который пытался своими  острыми зубами  прогрызть ту часть неба, которая была необыкновенно тверда и не позволяла темени  пловца пройти за границу.
Тем не менее, Будда своим взглядом пробил твердую, как скорлупа грецкого ореха,  часть небосвода. Он сказал: "Агг' хам асми  локасса". Что означало, как это сразу понял Савелий Петрович, - "Я выше всех в мире".  Еще он добавил: "Джетто' хамс асми локасса".,что означало "Я старше всех в мире".
- Так вот почему он достиг нирваны! Он преодолел пространство и время, человеческие измерения жизни. Он стал просветленным, достигнув вершины мироздания и точки вне времени, точки начала и конца, центра Мироздания!
  В минуту этого откровения Савелий Петрович без труда и даже с каким-то видимым удовольствием дотянулся верхушкой своей головы туда, где начиналась  непостижимая и не имеющая конца, со  множеством  сделанных из различных земных и внеземных материалов лестница.
Она то взвивалась вверх, как фейерверк, то падала вниз, как серпантин, то  вилась спиралью в легком ритме Дюка Элингтона, то застывала в ледяном величии, то превращалась в обычную бечевку.
Савелий Петрович с ужасом обнаружил, что голубая бечевка, которой был перевязан блокнот Миры Вячеславовны,  завязана узлом в его печени и упрямо вьется вертикально вверх, туда, где зияет дыра в  небе, откуда на него взирает совершеннейший из совершенных Будда. Ему ничего не оставалось, как взять себя в руки (в буквальном смысле)  и начать движение вверх по этому варианту небесной и божественной лестницы.
Конечно, Савелий Петрович понимал, что он недостоин, что его самость может опрокинуть его в ад, то страшное и всамделишное место, о котором ему рассказывала бабушка, когда он плохо себя вел. (Это было в детстве и  потому ад для него был полуправдой, или даже просто поэзией, знакомой по Данте.)
Он очень боялся, что бечевка когда-нибудь кончится, и он опрокинется навзничь на  землю или на  Океан, и тогда окончательно погибнет в страшных муках никем не оплаканной и ни в чем не покаянной  души.
Он крепко, изо всех сил, держался за свою единственную опору и упрямо ( как на уроках физкультуры в шестом классе!)  лез вверх и вверх.
И тут, к его ужасу и обессилевшему от ужаса сердцу,  к нему стали прилетать железные птицы, которые  роняла на его вздувшееся от пульсирующей крови и энергии темя, тяжелые полосатые камни. Он успел подумать, что Геракл победил стимфалийских птиц своими смертельными от яда гарпии стрелами.
- Но почему же они так больно клюют меня своими железными клювами и ранят меня своими железными перьями? Зачем бросают в меня эти камни?
Единственное, что радовало Савелия Петровича, что его печень оказалось на диво крепкой, бечевка все разворачивалась и разворачивалась из его нутра и упрямо ползла вместе с ним наверх! Кроме того, он мог рассмотреть узоры камней, которые сыпались, как железный горох, ему на темя.
Эти камни были необычайно красивы. Он  различил сердолик. Он увидел африканский гранат. Он порадовался бирюзе. Его внимание привлек кварц. Алмазы были очень острыми и ранили его брови и губы, истекающие алой кровью, отчего горизонт  лихорадило,  и он вздымался как горб  фонтанирующего синего кита. Камни вгрызались в его тело, как мыши вгрызаются в бесплатный сыр.
Внезапно силы покинули его. Все краски погасли. Его сердце перестало биться, так как в него острым семигранником врезался уранический камень с планеты Цестаин.
Савелий Петрович почувствовал предсмертную дрожь. Все его члены наполнились влагой, которая поглотила его силы. Кровь потеряла всю свою соль и стала болотной жижей. Из ушей, рта и носа полезли змеи и смердящие жабы. Живот вывалился наружу. Кишки предстали перед ним в своей ужасной наготе, а потом превратились в моток разношерстных  грубых нитей, которые через мгновение стали отталкивающими страшными червями, пожирающими сами себя.
Ему стало дурно, дурно до последней икоты. Он хотел проклясть все живое, даже ту женщину, которая родила его на такие сверхчеловеческие муки. Он хотел отречься от Бога и Сатаны, от всего, что когда-либо любил и что его когда-либо очаровывало. Он хотел проклясть и Небо, и Землю, и даже Океан.
И тут он увидел ЛИК. Этот ЛИК ему улыбался и протягивал руки, говорил, что никогда не надо отчаиваться.  Он убеждал, причем без всяких слов, одной своей божественной улыбкой, Светом  глаз, просто Светом -  что все, что с ним случилось, есть великое благо и чудо, что ему, Савелию Петровичу, дано было достичь Неба, познать всю природу  своего смертного существа и все  великолепие и блаженство своего бессмертного Духа. Нужно просто верить в бесконечность и твердость Лестницы. В бесконечность и незыблемость Любви Творца Бога Отца и Сына  и Святого Духа.
Пловец собрался с силами и подтянулся на бечевке из последних сил и увидел себя на облаке, плавно плывущем к острову семи старцев. О них он слышал от рыбы, которая ему принесла трех рыбешек с жемчужинами. Перед тем, как  начать движение по лестнице-бечевке, она - эта старая-престарая рыба, со страшными книзу загнутыми зубами, сказала ему:
- Если ты и достигнешь  седьмого и даже девятого  Неба, тебе все равно надо будет  попасть на остров, где живут семь старцев. Без них за тебя в Океане и копейки никто не даст. Они тебя научат всему, что знает Земля и что знает Океан. Так ты останешься жив и спасешься от семиголового змия-дракона, который когда-то проглотил Землю и Небо,  и тебе  лишь одному дано спасти  Жизнь. Если ты, конечно, согласишься на этот страшный поединок, от которого зависит сейчас сам факт бытия всего - и икринки, и сперматозоида, и звездной пылинки, вокруг которой может зачаться новая вселенная, и святость, и грех, и зачатие, и даже смерть, а не только жизнь.
И тут Савелий Петрович очнулся, как бы от глубокого  и продолжительного обморока.
Птицы-стражи смотрели в Океан. Их крылья нежно трепетали и обвевали обессилившего Савелия Петровича струями влажного и соленого океанического воздуха. Наш пловец  вздохнул всей грудью. Пощупал бок в том месте, где расположена печень, и  обвел правой рукой свой живот, удостоверясь, что все его внутренности на месте.
 Голова его кружилась. Он чувствовал необыкновенную легкость во всем теле и в то же время страшную усталость, будто после тяжелой физической работы на голодный желудок. Ему очень захотелось спасть. Но он прогнал сонливость усилием воли и открыл, как всегда, на утренней заре, блокнот Миры Вячеславовны. Открыл на первой же попавшейся странице. И прочел следующее:
"Первая инициация в жизни каждого человечка, каждого создания на Земле - это рождение.
Рождение дается только сильному, способному пройти через ряд страшных, опасных и непредвиденных обстоятельств. Все млекопитающие  пробираются к свету, разрывая или раздирая чрево матери. Все беззащитны и зависят от материнской Любви, выше которой только любовь Бога.
Эта первая в жизни инициация  сопровождается  посвящением в воздушную или водную стихию. Человеческое существо, полуживое от сделанных усилий при рождении, познает - с первым вздохом - стихию воздушного океана, без которого оно не сможет обойтись до последнего дыхания, до своей смерти. От того, какими будет этот первый вздох и  первый выдох зависит продолжительность и качество его жизни.
Водные млекопитающие знакомятся с  водной стихией и принимают ее как  вторую мать и единственное  свое  прибежище,  в отличие от человека, который не осознает воздушный океан своей истинной родиной и вторым материнским лоном.
Ребенок кричит от ужаса перед миром, а потом - в этот же день! - внимательная мать видит его первую - еще бессознательную - улыбку. Так улыбаются герои после  совершенных подвигов, так улыбаются Боги после Творения, так улыбается и мать, видя  впервые своё чадо.
Боль и радость, страдание и наслаждение, отчаяние и надежда, одиночество и чувство сопричастности всему и всем - спутники человека с первой секунды его жизни. И ребенок это з н а е т. Некоторые дети начинают поздно говорить -  от изумления перед тем, что взрослые говорят не о том и не так.
Вторая и главная после рождения инициация - это смерть. Я говорю о смерти неслучайной или трагически ошибочной, я говорю о смерти естественной, как общем уделе для всего живого и дышащего.
У человека отбирается воздух. Человек лишается воздушной стихии. Он попадает в иной океан. Океан духов и демонов. У него отбираются все чувства и даруются иные - иное зрение и иное в;дение, иное сознание и осознание.
К этому надо быть готовым. Жизнь можно понимать и принимать как промежуточное посвящение в тайну перехода и готовности к нему. 
Дух должен быть трезвенным и сильным. Душа - богатой и насыщенной добром, любовью, благодарностью и всепрощением. Тело - худым и крепким, от всех усилий по уходу за садом, цветами, любимыми, близкими и родными.
Трудитесь! Трудитесь! Трудитесь. Как трудится существо, пробирающееся через ложесна к свету! Как трудится травка, прорастающая сквозь асфальт, как трудится свет, идущий к нам через триллионы  пространственных преград!"
Савелий Петрович закрыл блокнот и моментально уснул.