Книга Первая. Оставь свое имя. Глава Седьмая

Глава Седьмая,
которая рассказывает о том,
что иногда случается в полнолуние

Итак, философ был уже у себя. Правда, нельзя сказать, чтобы он был тронут, вернувшись в замок после стольких лет странствий – воспоминания о проведенных под его сенью годах, как и о прочих других, проведенных под иной сенью, его нимало не трогали. Любой другой на его месте предался б хотя бы краткому размышлению – вот здесь, когда-то… но чародей спокойно дождался, пока разгрузят телеги с поклажей, проводил глазами злосчастные ящики с остатками библиотеки (которые, непрестанно возгораясь, доставили ему немало неудобств в путешествии) и, постояв еще немного, направился в свою бывшую лабораторию – единственное место, с которым его связывали воспоминания более глубокие, чем обычные жизненные.
Небольшой, очень высокий каменный зал выстилали багряные вечерние тени. Единственное окно, узкое, вытянутое, было распахнуто, но горный воздух еще не вытеснил то душное, едкое, мутное, что пропитывало собой это место. Прожженные сундуки с книгами и магическими предметами уже стояли посередине комнаты.
Философ, с некоторой осторожностью оглянувшись на принесенную поклажу, пошел вдоль стены. Этот зал помнит многое… Поиски, отчаяние и надежду – и даже то, во что никто никогда не поверит. Трижды величайший стоял когда-то у этого шкафа из черного…
От резкого визга у чародея едва не потемнело в глазах. Грубый знакомый смех… на этот раз без издевки – скорее, в нем светилась откровенная радость. И тут же вспыхнул, как будто, сам воздух, от искр занялись сундуки, повалил едкий белесый дым.
- Удача! – вдруг заорал демон. – Наконец-то! Ты только взгляни, ничтожество! Я чувствую, вижу! Да!
Философ отступил на шаг, вскинув руку. Смех сделался глуше, гуще, дым заклубился, сменив цвет на серый, и мгновенно заполнил комнату. Неясные очертания обступили алхимика – силуэты многих, многих людей… крики и звон оружия… Философ оказался как будто бы в центре схватки. Однако прежде чем он успел произнести что-нибудь или сделать – все вокруг изменилось, и вот уже он поднимает кого-то с земли… девушку, черноволосую, юную… прекрасную… мертвую. Алхимик взвыл от невыносимой душевной боли, но тут же с удивлением и безумной радостью ощутил себя лет на двадцать моложе... выше ростом… и сильней – невообразимо! Теперь он снова был в сердце сражения, он был его сердцем, знал, вел его, чувствовал, он был победителем! Философ засмеялся – или это все еще грохотал демон – и в тот же миг замертво упал к его ногам последний его противник.
- Fortuna*! – вопил демон.

______
* удача (лат.)


«Его, судя по всему, звали Вентура Руис», - проговорил… м-м, Философ? Нет, говорил не он. «Смотри, это же соглашение об аренде земель, - кто-то произнес эти слова почти таким же, как у алхимика, низким и хорошо поставленным голосом, однако гораздо более живым и приятным. - Черт меня дернул его убить»…
Сражался и разговаривал не алхимик. Он понял это только сейчас, с болезненным разочарованием отодвинувшись словно от отражения в зеркале. Говоривший был так на него похож – тонкий профиль, точные жесты... но… не он.
«По правой стороне реки Эбро и на восток…   сим передаются… доном де Охеда, являющимся законным представителем дона Педро де Банья … действующим от лица… представляющего интересы… еще и еще кого-то, запутанное же у них дело»… Лица его, конечно, было не разглядеть, но движения, очертания… «В аренду и временное управление означенному Вентуре Руису»...
Философ с ужасом осознал, что видит и слышит сейчас того, от кого отрекся в этой самой комнате чуть больше четверти века тому назад. «Единственный полноценный документ, Кристобаль! Теперь придется искать, что это за земли и кем был проклятый Вентура, который получил их в аренду»…
- Подходит, подходит, – демон, казалось, руки потирал от удовольствия. 
Алхимик дернулся, пытаясь разорвать это видение или сон, но снова все смазалось, и уже другой голос сказал:
- Если бы ты оказался у власти…
- В стране есть законная власть.
- Сумасшедшая женщина, это ее ты имеешь в виду?
- … но я не готов применять свое искусство затем, чтобы завоевать себе положе...
Ответ потонул в хохоте демона.
- Dignus, dignus*! – визжал он.

_________
* достоин (лат.)
 
Философ внезапно вскипел. Он понял – ах, так отчетливо и так неприязненно понял – что это действие разыгрывалось не про него и не для него.
- Прекрати! Убирайся! – закричал он что было сил. 
В тот же миг пламя опало. Картина смертельной битвы неожиданно проступила в дыму, как на огромной гравюре, но философ на этот раз в сражении не участвовал. Луна, выйдя из-за туч, вдруг ясно осветила сражавшихся… и алхимик наконец увидел того, кого, по сути, уже признал. Он бился… блестяще… однако философ глядел только в его лицо. Его собственные черты, немного смягченные и утонченные благородной кровью жены… и от нее же унаследованный разрез глаз… сомнений быть не могло. Как будто почувствовав что-то, сражающийся вдруг обернулся. И неуловимая, нежданная тень…
Но вдруг все закончилось.
- Вот это удача, - выдохнул демон прямо в ухо алхимику и прежде, чем философ снова взревел «Убирайся!», - продолжил:
– Я знал, ничтожество, хотя и боялся поверить, что сюда действительно заходил Трисмегист. Теперь ты видишь, что не ради тебя. И парень-то даже ближе, чем я думал, а значит все складывается уже… как бы само собой…
- Убирайся! – заорал философ, брызжа слюной. Он резко развернулся, намереваясь ударить своего собеседника, но его рядом не оказалось.
«И тогда воздвиглись перед ними высокие стены белого города, испещренные тонкой резьбой и украшенные драгоценными изразцами»…
Не было в комнате ни пожара, ни пепелища. Пустая зала, дорожные сундуки. Багряные отблески заходящего солнца сверкали на мелких стеклах в свинцовой раме. С тех пор, как философ зашел в свою старую лабораторию, прошло не больше – если не меньше – пары секунд.
Алхимик шагнул к ближайшей коробке, в которой тряслись всю дорогу пробирки и колбы, и провел рукой по мокрому от пота лицу. Выходит, всего этого попросту… не было? Но что-то заскрипело в ответ в темноте – или это просто хрипели от ветра ставни…
- За голову платим голову. И я уже почти что свободен. 

***

Десять тысяч лет… Безобразный, синекожий демон, сотворенный как ничтожный охранник бесконечных глубоких вод… Один из многих… Что произошло с тобой? Ты почуял в себе железную волю?.. Ты захотел доказать?.. Кому, несчастный?
Десять тысяч лет… Невообразимый промежуток для смертного, этой пылинки бытия – и не более чем краткий миг размышлений о вечном… Ты посвятил их жесточайшей аскезе, гордый демон, твой путь был суров и тернист. Он сделал тебя таким же каменным, как сердце гор на берегу этих первородных вод. Ты стал крепче земли, тверже желаний… и ты победил! Великий Брахма взглянул на тебя, мимолетно вздрогнули его ресницы, чуть сдвинулись совершенные по красоте брови-полумесяцы.
Охранник?... Десять тысяч лет?... Ты заставил дрогнуть губы великого бога, демон-ракшаса!
Испей, бывший сторож… Десять тысяч лет… Демон-подвижник! Ты насмешил Брахму, синекожий, возьми свой подарок! Отныне ты будешь могуч перед богами и перед демонами, и неуязвим для любого оружия, которое только отыщется в Трилоке… кроме разве что одного… так будь же благоразумен.
И ты знал, демон, как использовать свое могущество! Непобедимый Индра едва уйдет живым с поля битвы, и неистовый Агни будет готовить тебе пищу, а великий самодержец Варуна в насмешку станет твоим водоносом!
Выше неба вознесется твой город, могучий ракшаса… Ты поднял Ланку на недосягаемую прежде высоту, и изгнал всех, кто был до тебя, и основал великое царство нишичаров, Странствующих в Ночи. Твоя мощь стала так велика, что каждое твое слово и каждое движение твоего могучего тела отзывалось трепетом во всех уголках Мирозданья. Ты стал велик, демон… Ты стал как каменный… но сердце твое было прежним!
И оно могло любить! И оно могло страдать, твое сердце!
Когда смертная женщина родила тебе девочку – прекрасную, совершенную в своей чисто человеческой красоте, твоя нежность… она сотрясла все твое естество! Но дитя пронзительно и горько заплакало, увидев твое безобразие, твою грубую темно-синюю шкуру, твои десять отвратительных на вид голов...
Ты плачешь, ракшаса? Ты плачешь вместе со своим ребенком?
В великом горе отнес ты свое дитя, свою принцессу, на землю смертных, в срединный мир Трилоки, и оставил ее на свежевспаханной борозде на поле царя Видехи… Ты видел, как к новорожденной подбежали женщины и отнесли ее с ликованьем к царю. Ты слышал, как было провозглашено великое чудо – мать-земля родила прекрасную девочку! Она не узнала, откуда пришла, кто были ее родители.
И если б ты только мог заглянуть в будущее, неукротимый ракшаса... Но даже тебе, повелевающему богами, не дано подобное знание, ибо, будучи произнесенным, слово меняет грядущее.
 
***

Они продолжали любить друг друга, но общение между ними давно стало невозможным.   
Ее происхождение, в которое она, в свое время, и верить не хотела, испокон веков было орудием судьбы ее рода. Мистика тяготела над каждым поколением ее семьи. Даже в своем замужестве за человеком, в чьей родословной был обвиненный в колдовстве коннетабль Кастилии, она видела роковое знамение… увы, она не ошиблась.
В самые горькие минуты ей казалось (заранее заметим, что она была не права… не совсем права), что он и женился на ней только из-за того, что род ее ведет начало от самого Тота. Она впала в отчаяние, как Кассандра, когда муж показал ей свой кабинет алхимика и открыл ей честолюбивую душу - душу, желающую сравняться с Богом. Ей было страшно, и, когда у них родился сын, от счастья и страха она проплакала несколько дней подряд. Муж смеялся над ней, называл ее глупой женщиной…
Оказалось, зря.
В ребенке она обрела совершенное счастье, ибо мужа, пропадавшего над книгами и вонючими колбами, она не видела дни напролет. А через год сын пропал...
И с того момента все пошло не туда и не так.

***

Сумерки опустились на людей сразу, как только они вступили в расселину. Камни, речка, кусты и деревья вокруг – все сделалось черным, серым и сероватым.
Если полковник и запретил себе удивляться, то этот запрет никак не распространялся на его людей, близких к состоянию ступора. Хота же чувствовал, что невольно снова начинает терять свою прекрасную невозмутимость. Философ, с возрастающей неприязнью повторял он при каждом шаге. Философ, философ! Нравится или нет, но этим словом закончилась ночь в Кер Шон. 
Чтобы разбавить позитивом раздумья, Хота мысленно поздравил сам себя с тем, что держал в последние дни язык за зубами. Если бы его люди знали, что он понимает в происходящем не больше их самих…
Солнце не успело еще скрыться за высокой линией гор, когда ущелье огласил первый шакалий вой. Эти твари выли и прошлой ночью – но сегодня как-то особенно мерзко. Или просто эхо так искажает их злобные голоса? Никто не разговаривал, не останавливался отдохнуть, покурить, всем хотелось поскорее добраться до лагеря. Когда же, наконец, отряд вышел к знакомой излучине, горы поглотили солнце и наступила ранняя ночь.
В лагере их товарищи сходили с ума, не решив еще окончательно, что предпринять для поиска пропавших. «Беспокоиться начнете после заката», сказал полковник, и они беспокоились!
Встречая друзей, все трое были заметно бледнее обыкновенного. Поначалу «паломники» приписали эту бледность чувству страха за них самих, и Тонтон даже умилился про себя – какая дружба! Но Хота не сомневался, что тревога была вызвана не только и не столько этим, так что, когда Ая, выбежав им навстречу, выпалил:
- Слава богу! Вы вернулись… А священник… не с вами? - полковник лишь получил подтверждение своим догадкам. Троица «восковых фигур» необъяснимым образом исчезла незадолго до заката. Излишне говорить, что дежурные, чувствуя свою ответственность и вину, были вне себя от беспокойства и неопределенности.
К счастью, начальство не гневалось. Напротив, Хота вернул своим людям душевный покой, заявив, что с Великим вряд ли приключилась какая-нибудь неприятность. Полковник и в самом деле не сомневался, что найдет троицу со Святого двора, живую и невредимую, около Кер Шон. Порядок в лагере, таким образом, был восстановлен, и пришло самое время подумать об отдыхе. Вой тварей стал слышным уже и здесь, но пока никто не обращал на него усиленного внимания. Еще бы, такие новости!
- Так что это было, полковник? – спросил наконец Инир, разливая по плошкам что-то съедобное. «Очевидцы», разумеется, уже все и всем рассказали.
Но Хота, хмурый и сосредоточенный, помотал в ответ головой:
- Не знаю. Мы действительно сделали, что должны были, и идем домой. И это прекрасно.
Он поглядел на напряженные лица паломников и вдруг рассмеялся:
- Или вы думаете, что не дойдем до Мадога без Великого?
Инир энергично дернулся:
- Ну вот еще! Доберемся…
Однако Чосер, который все это время сидел, низко опустив голову и обхватив ее руками, неожиданно вскинулся:
- Да почему вы ничего не говорите об этом? Я думаю, думаю… что этот Великий имел в виду, а? Ведь он же явно был недоволен, он просто кричал! Вы что, сговорились?
Паломники переглянулись, Инир опустил на траву плошку с ужином.
- Ты слышал что-то особое? – спросил полковник.
Чосер, слегка покачиваясь, уставился на Серебряного замутненным взглядом.
- Особое?! – переспросил он. – Конечно, особое! Хотите сказать, никто ничего не знает?..
Хота выпрямился. Такой тон был непозволителен… но сперва он все же заговорил:
- Мне показалось, Великий был очень спокоен. Я слышал буквально следующее: «Вы сделали, что было необходимо. Возвращайтесь. Не пытайтесь ждать нас или искать. Ваша миссия выполнена. Да будет с вами мир»… Как-то так. А теперь, раз у нас разногласия, я хочу знать, что слышал каждый из вас.
Тонтон и Адам решительно подтвердили слова полковника, но это, похоже, раздосадовало Чосера еще больше:
- Да что вы такое несете? А это вот вы не слышали? – вздохнув, почти всхлипнув, Чосер потер лоб и выпалил: - «Вы заставили меня сомневаться! Денег не ждите, но должность получите, как я обещал!» Вот! О чем это он говорил, а? Какие такие деньги?
Ясно, что парень был не в себе.
- Нет, - твердо ответил Тонтон, покачав головой, и Адам повторил этот жест. – Нет, я ничего такого не слышал.
- Я тоже не слышал, - сказал полковник. Поведение Чосера скорее интриговало его, чем гневало. - Похоже, по какой-то причине эти слова услышали лишь вы, лейтенант. Могу добавить, что ни о деньгах, ни о должностях мне также ничего не известно. Сейчас мы на службе… так что все своим чередом.
Чосера заметно отрезвила эта речь, но еще больше – то, что Серебряный обратился к нему на «вы, лейтенант». Он встал, помолчал, собираясь с мыслями, покачиваясь с носка на пятку, и выпрямился:
- Я… приношу свои извинения, полковник. Никоим образом я не собирался задеть ни вас, ни своих товарищей, у которых также прошу прощения за недостойное, мальчишеское поведение. – Он слегка поклонился собравшимся, и стражи ответили ему, кто жестом, кто словом. - Наверное, мне послышалось. Хотя я так не думаю. Мне просто следовало спокойней себя вести. Не знаю, что на меня нашло. Простите.
- Сядь, Чосер, - непринужденно ответил ему полковник, - садись. Извинения я принимаю, ребята, как будто, тоже.
Каждый снова кивнул, выражая согласие.
- Я также не думаю, что тебе послышалось. Тут столько странностей… Вероятно, одна из них действует на тебя сильней, чем на остальных, вот и все. Не кори себя больше. Считай, это форсмажор.
- Спасибо, полковник.
Чосер уселся обратно на свое место и, поскольку никто, ввиду явных «странностей», не думал на него обижаться, он быстро оказался в центре беседы. Сперва отвечая неохотно и скупо, он быстро разговорился, и все пошло как всегда.
Ночь, между тем, настала прямо-таки непроглядная. Что-то было неправильное в этой ночи. Хота, даже не пытаясь приступать к ужину, взглянул на небо. Звезды видно, а луну – нет… Куда это пропала луна? Как будто бы, по графику у нас полнолуние? Слова Чосера странным образом добавили общей картине какой-то зловещей завершенности – не может, ну просто не может быть все вот так безмятежно.  И тихо…
Внезапно подул ледяной ветер.
Забеспокоились лошади, которые паслись буквально в паре шагов от лагеря. Жеребцы вскидывали головы, прядали ушами, теперь то и дело раздавалось их звонкое ржание. Инир бросил еду, вскочил, ходил среди своих любимцев, пытаясь как-то их успокоить. Движениями своими он сейчас и сам напоминал лошадь. Казалось, так же фыркает и водит головой, принюхиваясь и прислушиваясь к негостеприимной темноте.
Над костром густо высыпали летучие мыши. Где-то они были вчера… Вечером? Только что, минуту назад?! Полковнику стало совсем холодно на душе. Все это паломничество… К чему оно затевалось?! Хота с досадой забросил в костер сухую ветку. «Накаливай, сын мой»… Да что это там с лошадьми?!!
Они обезумели, и старина Инир уже не владел ситуацией. Полковник поднялся. Кобылка Дасы, невесть как сумев избавиться от ремней, спутывающих задние ноги, припустила с диким ржанием вдоль реки, и тотчас же с той стороны раздался оглушительный лай и вой. Хота и Ая, не сговариваясь, рванулись вперед. Темноту распорол резкий и пронзительно тонкий визг.

***

- Это случилось опять в полнолуние, мальчик мой…
О боже, боже, как он боялся этих ночных рассказов. Еще мальчиком он забивался от них под подушку, под одеяло, иногда под кровать или в шкаф – но его находили, водворяли на место и – снова один на один с обезумевшей «доброй старухой», которая вскормила его своим молоком.
- Он почуял вкус крови, он резал овец, он хватал их, и их шкуры рвались, как гнилые мехи, но ведь это совсем не то, мальчик мой, ты в это не верь… Та кровь была человеческой…
Дон Родриго, задыхаясь, откинул одеяло, встал с кровати. Свеча на столе еще не погасла. Чернильница так и осталась открытой, перо брошено прямо на стол, на поверхности разошлась черная жирная клякса. Кровь…
Разве не пролитая тобою – тобою, тобою! – кровь заставляет тебя вскакивать с постели в ночи, дон Родриго? И разве не отдал ты только что приказание – твое приказание! – против старого, старинного твоего друга, а?
- Кровь стекает у него по губам, и он упивается ей, он добирается до самых горячих внутренностей…
Епископ чувствовал, что зуб на зуб не попадает у него от ужаса, от холода ночи.
- Н… не убивать же я его послал… Хватит с нас и Быка… пока что…
Дон Родриго не заметил, что произнес это вслух. Запахнув халат поплотнее, он протянул руку к плохо закупоренной бутылке вина, вырвал пробку зубами, стал наливать густую красную жидкость в бокал, но руки его тряслись, бокал опрокинулся… Красное пятно… Это кровь…
- Она разливается быстро, и стекает на землю, но земля не пьет ее, и она идет дальше… о, много, так много! Реки красной, как гранат, вязкой человеческой крови…
О боже, каким, ну каким таким образом эта старая ветошь оказалась вдруг позади?!
Охваченный диким, почти что животным страхом, дон Родриго повернулся всем корпусом на слова. Старуха стояла, прислонясь к косяку приотворенной двери, и не сводила глаз с ковра на полу, залитого красным вином.
- Вкус крови… Жаркой и свежей крови… Он сделал его больше не-человеком…
- Вон отсюда! – его голос сорвался на визг. – Сейчас же! Выйдите вон, старая ведьма, и дайте мне спокойно уснуть!
Она подчинилась мгновенно. Бесшумно, сухая тень, упала назад, уползла, и дверь осталась открытой. Из небольшого окна под потолком в прихожей луна светила так ярко, словно старалась перекрасить здесь все в нереальный, черно-серый цвет страха.
Со злобной брезгливостью дон Родриго шагнул вперед и шумно захлопнул дверь. Красноватый огонек свечи болезненно дернулся от мгновенного порыва ветра. Страх и сомнения… по какой же дороге над гибелью отправился ты в ту ночь, дон Родриго, когда писал Судье то письмо…
Епископ поежился, снова потянулся к бутылке, помедлил… затем обхватил пальцами горлышко и с шумом стал пить, дрожа, обливаясь, разбрызгивая.
- Чертова старуха, - вымолвил он наконец, опустошив бутылку и грохнув ее на стол. – Как же я боюсь твоих бредней… как же боюсь я того, что уже натворил, и что еще надо сделать… Как я хочу…
Он покачнулся, с силой потер лоб рукой, как бы вспоминая, чего же именно он так мучительно хочет.
- Убить…
Он сделал два неверных шага к кровати, сбросил халат на пол и со стоном упал на подушки.
- Разорвать тебя, старая проклятая тварь.

***

Их сразу же обступили тени. Много теней, и наглых и боязливых. Кто это? Шакалы? Волки? Ая чертыхнулся, раздался томный стон стали, пожирающей шакалью плоть. В то же мгновение ночь словно бы выплюнула им в лицо целую свору омерзительных тварей.
Не задумываясь, не всматриваясь – бить можно и вовсе не глядя, шакалы лезли стеной. Удар, поворот… хряск, вопли, стоны… еще, еще и – нет, так не пойдет. На неуловимую долю мгновения полковник замер: жизнь и смерть, движение и покой… Мечи заплясали идеальный блестящий танец. Шакалы, не замечая убитых, лезли вперед и распахивались, выворачивались наизнанку, столкнувшись с танцующей смертью, стремясь обхватить, объять своего врага в последний, самый последний раз.
Движение и покой… Горячая кровь… разливается быстро по сухой голодной земле.
Сколько их? И кто они, наконец? Иногда отблеск пламени выхватывал из темноты искаженные, истекающие слюною морды: гиены, собаки… Почему они не уходят? Пронзительный, разрывающий душу вой не смолкал ни на миг. Парные мечи-риото упивались свежими жизнями, не принося полковнику ни радости, ни упоения битвой. Хота пошел вперед, сквозь горячую паутину крови, сквозь нескончаемую свору обезумевших тварей, утративших осторожность.
Внезапно в небе открылась зеленоватая больная луна, и Хота увидел – впереди, шагах в пятнадцати от побоища, на гладком камне стоял и выл, задрав морду к холодным высям, огромный уродливый зверь. Это его ненасытный вой гнал осатаневшую свору вперед, на смерть, в отчаянной надежде вырвать в бою живое человечье сердце. Каждое движение его человека-врага стоило ему нескольких убитых бойцов, но клич смерти не смолкал ни на миг. Еще шаг, другой… еще несколько бессмысленных жизней, разметанных, растрепанных тел.
Глаза человека встретились с глазами гиены. Ни одно нормальное животное не выдержало бы этого взгляда, предостерегающего о неминуемой гибели. Но в ответ – только темнота… и ненависть. Смертельная ненависть.
Вожак оскалил пасть, бросился на врага. Его морда… так неприятно схожа с лицом человека. Рык, рев, всхлип, клочья липкой, как клей, слюны… Но человек не открылся бы столь опрометчиво. Прыжок сверху, стандартный выпад любого хищника... Хота упал на колено, меч – навстречу падающему тяжелому телу. Так просто, враг мой?! Однако зверь, как змея, извернулся в полете, избегнув прямого удара. Обдав Серебряного нестерпимым зловонием и волной жаркой крови, он провалился в непроглядную ночь, вспоров когтями кожаную куртку полковника.
Поток тварей иссяк почти что мгновенно. Некоторое время еще слышался их обиженный злобный вой, но вскоре затих и он. Тишина стала оглушающей, кричащая тишина. Не было слышно даже плеска недалекой воды. Хота устало поднялся с колен. Бои на грани жизни и смерти выматывают душу, и дыхание времени легко может загасить дыхание жизни. Хота вытер мечи о шкуру ближайшей твари, забросил в ножны.
- Ая! - хрипло позвал он.
- Я здесь, полковник, - таким же внезапно осипшим голосом ответил тот, - вы как?
- Отлично.
- А вожак? Ты убил его, полковник?
- Нет, только задел.
- Ну и пес с ним… Боже, как я устал…
Пробираясь среди смердящих трупов, они одновременно вышли к костру. Хота был весь забрызган отвратительной темной кровью, но сам оказался совершенно цел. Когти вожака разорвали лишь куртку на его плече, и рыжая кожа дымилась, источая зловоние. Казалась, не когти хищника задели ее, а тонкие прутья раскаленного железа. Ая повезло меньше – две царапины на руке. Порезы тоже напоминали ожоги, и парень кривился от неожиданно резкой боли.
Полковник с принцем устроили такую бойню, что прочим оставалось лишь добивать отдельных незадачливых тварей, имевших наглость добежать до костра. Внутри освещенного пламенем круга валялось десятка полтора бездыханных тел. Хота пнул ближайшую тварь – туша явила ему истекаюший кровью оскал, улыбку шакала или гиены, но… Полковник присел на корточки, брезгливо притянул за шкирку валявшийся сверху труп. О да… коротконосое лицо человека, растянутые черные губы, два ряда крепких и желтых зубов.
- Чосер! Это правда, что первые убитые твари отличались на лицо от последних, или я ошибаюсь?
- Э-э…
- Узнай.
Серебряный поднялся. Его друзья во все глаза глядели то на кучу убитых врагов, то на залитого кровью полковника.
- Доброй ночи, - подытожил наконец Тонтон.
- Усмешка гор, - добавил Инир, склонный к романтическим определениям.
- Может, найдете, во что нам переодеться? – прохрипел с другого конца прогалины Ая. – Воняет, сил нет.
Одежду пришлось выкинуть. Она так смердела, что отмывать ее не было ни возможности, ни желания.
Пока герои вечера приводили себя в порядок, Чосер организовал сортировку тел. Тонтон поднял с земли очередную тушу – собака, не собака, шакал, не шакал:
– Куда его деть?
В тот же миг раздался встревоженный голос Цамбы:
- Ляля, что с тобой? Ляля!!

***

Едва схлынуло первое безумие горя, она узнала – начинающий алхимик в полудобровольном порядке уступил Трисмегисту своего годовалого сына.
От боли и бешенства в ней проснулись такие силы, за обладание которыми ее супруг, не колеблясь, отдал бы половину собственной жизни. У нее не было знаний, только жажда и воля… но этого оказалось достаточно. Насмешливый Тот-Гермес явился на зов родной крови.
- Не плачь, девочка, - сказал ей предок. - Если бы я не забрал его, судьба все равно не оставила бы его тебе. Вдвоем с папенькой они натворили бы такого, что рай с удовольствием поменялся бы с адом местами… И не пытайтесь искать его, это лишнее.
В ответ она зарычала, подобно пантере, и кинулась на собеседника.
- Однако, - прокомментировал тот, исчезнув в одном месте и появившись в другом, - мне нравится буря твоей души.
Он засмеялся. Она взвыла.
- Ты порадовала меня, дикая кошка, ибо я вижу, что мое семя не пропало даром в вашем серьезном мире. Да будет тебе за это награда…
Было ли это всего лишь видением, или нет, но сын пропал, и вернуть его она не смогла. А последние слова, произнесенные Трисмегистом, стали для нее impresa amorosa*, тайным личным девизом:
- …когда-нибудь ты его увидишь.

_____________
* личный девиз (лат.)


***

Принцу неожиданно поплошало. Он упал на колени, одной рукой опирался о землю, а другой тянул свободный ворот рубашки, словно тот душил его. Глаза, казалось, сейчас выкатятся из орбит, из уголков губ стекала желтая пена.
- А-а, черт!
Хота подхватил друга на руки, отнес на пару шагов от костра.
- Инир! Вода есть?! Живо сюда!
Побледневший Цамба схватил ближайшего зверя, осмотрел его когти. На конце каждого собралась прозрачная желтая капля. Тихонько выругавшись, он осторожно опустил лапу на землю и полез в плоскую кожаную сумочку, всегда висевшую у него на поясе. Давно, очень давно он ее не открывал. Он быстро разложил на земле содержимое сумочки. Взял крошечное, словно игрушечное, фарфоровое блюдце, выцедил на него каплю яда с кривых когтей и брезгливо отшвырнул тушу подальше от костра. Маленькой фарфоровой лопаткой он осторожно отделял от смертоносной капли мельчайшие части и поочередно смешивал их с содержимым флаконов и коробочек. После каждой пробы смесь на лопатке исходила шипучей пеной, Цамба мрачнел лицом, протирал мягкой тряпкой лопатку и продолжал изыскания.
Ая выглядел плохо. Хота с Иниром заставили его наглотаться воды и очистить желудок. От этого могло и не быть особого проку, но точно не повредит. Чосер с Адамом тем временем бодро разбирали вонючих врагов, Тонтон, с беспокойством поглядывая на принца, наводил порядок непосредственно в лагере.
Полковник отнес измученного Ая на одеяло, сверху укрыл другим. Ая хрипло дышал, лицо приняло нездоровый цвет, руки стали холодными. Инир опустился около друга, держал его за запястье. Хота вслух прокомментировал для Цамбы состояние больного и добавил:
- И что нам сейчас делать?
- Сможешь отворить кровь пониже царапин?.. И перетяните руку, чтобы яд не пошел дальше.
- Да, - Хота достал тонкий кинжал, быстро вскрыл вену у полубесчувственного Ая, и темные капли забарабанили по дну тарелки, которую проворно подставил Инир.
- Не знаю, - бормотал зеленый. - Осталась всего пара флакончиков. Если не будет реакции…
Прошло несколько томительных минут. Казалось, где-то в чудовищных колбах времени пересыпается невидимый глазу песок… Тонтон сидел, понурившись, у огня, не решаясь даже курить, а Хота стоял между Ая и Цамбой, готовый в любую секунду выполнить любые указания последнего. Внезапно Цамба поднял осунувшееся лицо:
- Я идиот, Хота. Я так испугался за этого принца крови, что начал не с того конца. Вот, погляди, это же… ну, я – идиот! Слава богу, что вы с Иниром заставили его промыть желудок…
Тем временем он смешивал какие-то ингредиенты в прозрачной мензурке и ждал, пока мутный раствор сменит цвет и станет прозрачным. «Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли», - вспомнил полковник и потряс головой. «Красные капли» продолжали падать на дно тарелки – теперь гораздо медленнее, чем вначале. 
- Довольно, - сказал, наконец, зеленый, взглянув на кровопускателей. – Вам попадись только в руки, вы так и пациента моего прикончите.
Инир ловко перевязал руку, Хота отодвинул тарелку.
- Тонтон, горячая вода есть? – вопросил Цамба. - И чистая чашка?
Тонтон сразу принес все, что надо. Цамба зачерпнул чашкой воды, капнул восемь капель своего снадобья.
- Инир, ты сможешь?
Инир осторожно взял чашку и мягко, но настойчиво заставил Ая проглотить все ее содержимое. Цамба облегченно вздохнул, прикрыл горлышко мензурки кусочком смятой бумажки и вкопал ее в землю неподалеку от Инира.
- Фуф! Теперь все позади. К утру будет слаб, как котенок, но живее всех нас, вместе взятых. Инир, приблизительно через час дай ему тем же манером семь капель, еще через час – шесть и так далее, в конце по одной, пока не закончится склянка. Как устанешь, разбуди меня… А я… если никто, конечно, не против… пойду вздремну.
Он повернулся к полковнику. Хота глядел на друга с нескрываемым восхищением:
- Невероятно, Цамба. Каждый раз гляжу на тебя, как… на море – всегда великое, всегда по-разному! Много повидал тех, кто называет себя целителем, но никто из них и в половину не похож на тебя…
- Гм-гм, вы правы, полковник, - неожиданно встрял донельзя серьезный Чосер. – Уши другие, и губы, и нос – все другое. Вы правы.
 Цамба в недоумении зажал нос рукой. Хота, взглянув на Чосера, понял, что получает сейчас ответ на вопрос, заданный полчаса назад. О да, твари, стало быть, отличались.
- Спасибо, Чосер, - почти так же серьезно кивнул Серебряный, – я сейчас посмотрю. 
Лейтенант отошел, и полковник, наконец улыбнувшись, похлопал зеленого по плечу:
- Ты молодец, - закончил он свою высокую речь.
- Да что ты, полковник, - бормотал тот, все еще держась за лицо. От удовольствия и смущения его фисташковая физиономия приобрела цвет зимней хвои – очевидно, он «покраснел». - Я так себе… Вот бабушка моя… не стала бы ковыряться, сразу б нашла то, что нужно… Но послушай, Хота, а откуда Чосер знает про нос?
Однако у Серебряного не было ни сил, ни желания разбираться во всем вышесказанном. Отправив зеленого спать, он оглядел еще раз обе кучи врагов – большую, сложенную из гиен, и поменьше, сваленную из человекоподобных, - посидел рядом с Ая – к тому вернулся, по крайней мере, более или менее здоровый цвет лица – и тоже пошел отдохнуть. После схватки с шакалами он устал. Дыхание времени…
Порядок в лагере, таким образом, был восстановлен, но – ненадолго. Принц не только не обманул ожиданий Цамбы, но заметно опередил график. Около трех утра Хоту разбудил смутно знакомый голос, певший с чудовищными коленцами какую-то песню. Приподняв голову, полковник увидел, что это Ая, как может, радуется жизни. Принц полусидел, полулежал на своем одеяле, подложив второе под спину, и неудержимо пел. Кошмар! Сам Хота воспринял заявление Цамбы, что Ая проснется слабым, но живым как никогда, чисто метафорически, но, оказывается, зеленый отнюдь не преувеличивал.
Инир, заслышав песню, вскинулся, ошарашенно протирая глаза. Тонтон заворочался, нащупал рукой свою трубку и только после этого вскочил на ноги. Чосер, дежурный по лагерю, подошел поближе и недоверчиво взирал на поющего, а Цамба всхрапнул и перевернулся на другой бок. Один Адам не подавал никаких признаков жизни и спал, как бревно.
Хота безо всякого энтузиазма притащился туда, где ликовал вчерашний больной.
- Привет тебе, о мой несравненный друг! - запел тот, выводя невыносимые рулады. - Смотри, как поет река, слушай, как растет трава, осязай восход солнца!
Полковник схватился за голову:
- О боже! Он теперь всегда такой будет?
Он совершенно не отдохнул за какой-то час и теперь ужасно хотел спать. Подошел Тонтон. Его Ая тоже приветствовал, приглашая послушать, как растет трава. Хота притворно застонал:
- Чосер, друг мой, растолкай Цамбу, ты к нему ближе всех.
В ответ на действия лейтенанта зеленый только оглушительно захрапел. Хота опустился на одеяло поющего, подперев лоб рукой.
- Думать о любви, думать о любви, думать о любви-и-и-и! - пел радостный голос.
Поющий Ая лучше мертвого Ая, но сейчас полковник склонен был думать иначе.
- Я убью его, - вполне убедительно пообещал он. - Ну что там, Чосер?
Цамба уже шел к ним, шатаясь ото сна. (Приветствую тебя, о мой несравненно зеленый друг!). Лекарь внимательно посмотрел на Ая, проверил, как там его рука и повернул к полковнику помятое лицо:
- Ничего не поделаешь. Это лекарство так действует. Через пару часов он поутихнет, а пока что можем ему кляп вставить.
Полковник возвел очи горе:
- Так он еще два часа будет так голосить?
- Будет, как пить дать. Эйфория…
Эйфория так эйфория. Пришлось расползтись по своим местам и ждать, пока она схлынет. Хота намотал одеяло на голову, но не смог уснуть, пока не смолкла последняя песня.

***

Рассвет наступил тихо и незаметно. Безрадостное серое небо оставалось густо затканным тучами. Даже солнца не было видно за таким покрывалом.
Дон Родриго решил не вставать до полудня. Он чувствовал себя, как после адской попойки… устал… разве можно так нервничать… он уютно зарылся с головой в одеяла.
Но судьба не собиралась дарить ему умиротворения. Не успел он блаженно закрыть глаза, как Хайме, осторожно постучавшись, вошел в комнату. В руках он держал поднос, на подносе – письмо.
Его преосвященство открыл было рот, дабы отчитать секретаря, но, увидев его лицо, передумал. Хайме был необычно бледен.
- Что случилось? – спросил дон Родриго и сел на постели.
Прежде чем ответить, Хайме затворил за собой дверь.
– Дон Карлос уже покинул Паленсию и направляется в Вальядолид. Совершенно точно известно, что после этого он отправится к нам. В Сарагосу направили проверки сразу по нескольким ведомствам. Супрема выслала человека, а, может, не одного. Фискальная служба желает знать, на что тратились суммы из королевской казны. Ну и регулярные, свои люди, к его высокопреосвященству архиепископу…
Дон Родриго даже не стал распечатывать письмо. Официальное извещение, прочитаю потом.
- Возвращаемся, - бросил он.
- А фра Стефан?
- К черту Стефана! Выезжаем не позже двух. Собирайтесь.
Примерно в это же время донельзя взбешенный всадник уже подъезжал к Сарагосе. Поручение епископа он воспринял как вызов, как оскорбление… впрочем, зря.
Он понял это, только когда оказался – по мере аккуратного выполнения поручения – во главе вполне внушительного отряда, и когда осознал, сквозь душившую его злость, что члены этого отряда уже не в первый раз выполняют указания его преосвященства и видят в этом скорее честь, нежели досадные обстоятельства.
- Что ж… «должность… получите, как я обещал»… - повторял про себя молодой военный, - это есть. Остались мои тридцать сребреников, как он выразился… получим и их…
Горяча коня, он без конца объезжал, теребил, опрашивал уже готовых выступать людей. Он выезжал из Сарагосы немедленно – о, злость, о, молодость! – даже не отдохнув после ночной скачки.
- Свои тридцать сребреников получите позже, хм, - в сотый раз цитировал он, уже вылетая во главе отряда из города. Тон, который позволил себе епископ, все еще жег его, казался унизительным, подлым, недопустимым!
– Да, получим! – повторял он. А потом… что будет потом, он не думал. Потом его, конечно же, ждет признание и блестящая будущность.
Удивительно! Удивительно, насколько незрячи бывают люди... но это, собственно, уже вопрос философии.

***

Позавтракали поздно, потому что по невысказанной договоренности ждали, пока последний не проснется самостоятельно. Этим последним оказался Адам, дежуривший до пяти утра.
Ая мучился от стыда. Бедняга просто не знал, куда деться. Он весьма смутно помнил, что с ним было вчера, но утреннее пение помнил прекрасно, и теперь буквально сгорал от позора, из-под ресниц наблюдая за взъерошенными товарищами. У него было чувство, будто он сдуру поменял исподнее у всех на виду. Он не решался даже показать, что уже не спит – лежал, не шевелясь, не зная, что делать. Однако никто не обсуждал его бурное поведение, и в разговорах друзей он не услышал укора, что вот, мол, из-за гада-принца не выспались. Это приободряло.
Полковник с Иниром подошли к его ложу. Ая заворочался и сделал вид, что проснулся. Инир приветственно кивнул и, сдвинув брови, опустился около него на колени, взял за руку. Хота спросил:
- Ты как, принц?
- Да вроде ничего себе… Хота, что было, а? Что я тут делал?..
- Ты был болен, - Хота присел рядом, - Цамба спас тебя от желтого шакальего яда.
Инир повернулся к полковнику, покачал головой:
- Потрясающе, просто чудо. И пульс ровный, сильный, будто и не было ничего.
- Ну и отлично. Ая, пока не вставай, хорошо? Позавтракаешь, тогда попробуешь.
При тусклом свете дня Хота, наконец, огляделся. Пейзаж, вроде, какой был, такой и остался, однако… что-то действительно изменилось вокруг. Не говоря уж о том, что неясное, но упорное беспокойство самого полковника приняло какие-то нереальные, почти объемные характеристики. Он физически ощущал… что? Ответить на этот вопрос оказалось не так-то просто, но все же... вот, справа, шагах в двадцати от лагеря, торчит из земли обломок скалы. Хота мог бы поклясться, что вчера его тут не было. А вот и каменистый холмик с гладким камнем, на котором шакалий вожак пел вчера свою песню смерти… Днем не было и холмика тоже! Поразмыслив, Хота подозвал Чосера и обратил его внимание на обломок. Чосер провел вчера в лагере весь день и не мог не запомнить местность. Лейтенант потер квадратную челюсть, заросшую ровной бородкой:
- Боюсь, вы снова правы, полковник. И там, на противоположном берегу – видите? Вон то корявое дерево? Его я тоже не помню.
Хота медленно кивнул.
- И что это значит? – спросил Чосер.
Но полковник в ответ лишь повел широкими плечами:
- Мне кажется, надо просто уходить отсюда скорее.
За торопливым завтраком не шутили и не смеялись. Промозглая серость вливалась куда-то внутрь: в тело или в душу, не разобрать, неприятно. Смрад от поверженных врагов, хоть и присыпанных речными камнями, тоже не улучшал настроения. Единственным желанием у всех было поскорее покинуть горы и добраться до обжитых мест.
Собрались быстро. Ая при помощи зеленого кое-как взгромоздился в седло, и отряд двинулся в обратный путь. Хота ехал теперь впереди, Чосер в арьергарде.
В мрачном ущелье пахло гнилью и сыростью. Под копытами лошадей чавкала жирная сырая земля, маслянисто блестели темные лужицы. Склоны были почти отвесными, тусклое небо потерялось в их мрачных вершинах. Стало темно. Так, в темноте, они ехали довольно долго. Слышно было, как капала где-то вода, мелкие камешки скрипели под копытами, что-то тихонько осыпалось со скал.
У Хоты не осталось никаких сомнений – эта не та дорога, по которой они прибыли сюда. Другой дороги, правда, быть не могло, но шакалы, и местность, и вообще все – вчера, выйдя из темной расселины, они словно провалились куда-то… Куда?! В иной мир?! Отличное дополнение к «философу» и памяти о пути «сюда». Прокаливай, сын мой, и она превратится в зеленого льва… Однако горы действительно были другими. И… как там выпалил Чосер? Ах, да. «Вы заставили меня сомневаться».
Тем не менее, ехать можно было только вперед – и, вообще, уж очень хотелось выбраться к людям. Тропа начала крутой спуск. Камни, осыпаясь, скатывались вниз, что-то постоянно шипело, шуршало. Темнота обступала со всех сторон, кое-как был виден только участок дороги впереди – да и то потому лишь, что где-то далеко маячил сероватый унылый свет. Вероятно, шагов через двести-триста их ждал открытый участок. Хоте не раз казалось, что земля будто дышит, шевелится, но он приписывал это игре теней. Нунка, конь полковника, шел, высоко поднимая ноги, и часто фыркал, мотая головой. Не будь он у Хоты такой умный, полковнику пришлось бы ехать совсем по-черепашьи и отдавать все внимание исключительно дороге, но пока что Хота вполне мог положиться на чутье животного.
Философ, неотвязно думал Серебряный, другие горы. Сын мой, философская ртуть! И собирается надо всеми ними исполинская туча… черная, как безумие… и все никак не складывается в одну картину.
А вокруг… темно, по бокам отвесные стены, сверху… Хота поднял взгляд. Узкая полоска серого неба не давала света, но все же можно было различить, что там, в этой мгле, кто-то летает. Орлы? О нет… Совсем не орлы, черт возьми! То, что летало там, в небе, имело длинное тело и как будто раздвоенный хвост… неприятно было глядеть в это небо.
Хота ускорил, насколько возможно, шаг коня. Сколько уже они идут по ущелью? Люди изредка перекликались между собой, голоса звучали глухо в сыром воздухе. Все устали, но останавливаться здесь и сейчас казалось немыслимым.
Далекий крик раздался так неожиданно, что Хота вздрогнул и инстинктивно снова поглядел вверх… больше, собственно, глядеть было некуда. Птицы снизились, теперь они почти задевали длинными крыльями вершины скал. Что-то шмякнулось сверху… еще, еще… зловоние… крики стали громче, птицы кричали теперь постоянно. Одна из них нырнула, как в воду, в ущелье и снова, вереща, взвилась вверх. Что-то шлепнулось прямо под копыта коня… Нунка тревожно заржал. Хота едва успевал следить и за дорогой, и за небом. Разглядеть птиц никак не удавалось, летали они вполне резво. Впереди забрезжил наконец слабый свет. Хота приободрился. Его конь, почуяв настроение хозяина, тоже как будто бы заспешил вперед. Тонтон выдохнул: «Слава богу!»
Но радость оказалась преждевременной. Ущелье не закончилось, просто правый его склон резко снижался и безрадостный свет падал здесь на самое дно. Полковник выехал на освещенный участок и резко остановился. Его люди столпились позади, издавая изумленные и неодобрительные возгласы.
Хота не ошибался, видя, как земля шевелится под ногами. Дно ущелья буквально кишело слепыми змеями. Тупо тычась, они беспорядочно двигались, сплетаясь в отвратительные комки. Конь отпрянул, затряс головой. Тихо, Нунка, спокойно… Спокойно. По этим змеям ты шагаешь уже пару часов, радуйся, что они не ядовитые. Животное перестало дрожать, но по-прежнему выказывало тревогу и неудовольствие. Визг с неба резал уши. Все вскинули головы и... Птицы?!
У птиц не бывает рук и ног. У птиц не бывает женских грудей, торчащих из перьев, как лысая макушка. У птиц не бывает человеческих голов с длинными волосами! Отвратительные гарпии, скрипя, как железо по стеклу, мельтешили в небе. Они увидели людей в тот же миг, когда люди увидели их.
Вскричав, полуптицы взвились вверх со скал. Лошади загарцевали, заржали тревожно и резко.
- Вперед! Цамба, гляди в оба!
Хота пустил своего коня почти в галоп, остальные последовали его примеру. На середине светлого участка Хота резко осадил Нунку, пропуская остальных вперед. В узком ущелье, казавшемся теперь донельзя уютным со своими слепыми змеями, гарпии вряд ли отважатся атаковать. Они все же были крылаты.
До входа в спасительную тесноту было уже рукой подать, когда первая тварь напала на Ая, мгновенно почуяв самое слабое звено в короткой цепочке всадников, но, к счастью, Цамба успел среагировать и прикрыть друга. Обиженно взвыв, гарпия легко поднялась в воздух, роняя перья и дымящийся кал, но тут же с неба упала вторая, и третья, и четвертая.
Тонтон, Ая и Цамба влетели в ущелье. Инир разрубил твари крыло и тоже скрылся в темноте, Адама атаковали сразу двое, но вот уже осталась одна… Уходи, Адам! Справимся... Грудь, плечо, когтистая рука… Перья летят, как в курятнике! Хота дрался в обычном стиле, не считая нужным прибегать к дыханию времени. Гарпии были проворны, но не очень умны и, самое главное, их было не много… не больше тридцати небольших таких гарпий. Чосер, отбиваясь, почти добрался до входа в ущелье… Не задерживайся!
Хота близко не подпускал гарпий к себе, каждое движение его меча несло боль и смерть его врагам. И отчего они так агрессивны, думал он, ведь мы, в сущности, ничем им не угрожали. Голова полковника была совершенно свободна, поскольку ему противостояли довольно бестолковые враги. Визг, крики… Когти… Хота развернулся, ударил наотмашь… Куда же вы лезете?.. А лица у гарпий и впрямь вполне человеческие. Драться с ними было полковнику неприятно… Все-таки у них были женские груди.
До входа в ущелье оставалось всего несколько шагов. Прямой выпад… Поворот, удар… а это что? Одна из тварей, наконец, догадалась атаковать не спереди, а сверху. Крыло, голова… Прощайте, милые девушки, с вами было так легко и свободно. Разрубив ближайшую гарпию почти надвое, Хота скрылся в темноте.
Гарпии сунулись было следом, но в ущелье им негде было развернуться, и они с визгами, с хлопаньем крыл, были вынуждены подняться вверх, следуя прихотям гор. Нунка двигался настолько быстро, насколько было возможно. Гарпии в поднебесье пока не тревожили Хоту Серебряного. Слегка потревожиться придется у выхода из ущелья, если они не отстанут, но Хота сильно надеялся, что – не придется. Ему ничего не стоило разделаться с ними со всеми за десять минут, но такой противник был ему не по душе. Безобразные, глупые, злобные… сверху снова западали зловонные птичьи лепешки… отвратительно.
Нунка шел легким галопом, и вскоре гарпии действительно изрядно отстали. Их крики уже не резали слух, только эхо разносило по ущелью невнятные высокие звуки.
Прошло не меньше часа, но наконец Хота услышал в темноте то, что так хотел услышать – радостные крики своих людей, заметивших выход. А еще через какое-то, недолгое уже, время стражи Мадога покинули наконец негостеприимные горы.