Пропаганда

(окончательный вариант)

из цикла «Взвейтесь, соколы, орлами!»

новелла из старинной морской жизни


«Пропаганда — распространение информации: фактов, аргументов, слухов, полуправды или лжи, чтобы повлиять на общественное мнение. Для того, чтобы максимизировать эффект, пропагандист может преднамеренно упускать существенные факты или искажать их, а также пытаться отвлечь внимание аудитории от других источников информации».

Encyclopaedia Britannica, 15-е издание)
«Есть рыбу и врать надо осторожно»
(пословица испанских рыбаков)

В тот день на душе корабельного гардемарина бронепалубного крейсера первого ранга Российского императорского флота «Богатырь» Алешина скреблись кошки. Причем кошки эти были мрачны и черны как самая темная штормовая ночь в южных широтах Средиземного моря.
        Терзаем был юный (а ему едва минуло двадцать  лет) гардемарин жутким похмельем после вчерашнего праздничного банкета в одном из ресторанов испанского богобоязненного города Виго.

        Банкет этот был дан в честь славных российских моряков мэрией города. Чего только не подавали на этом банкете, стараясь удивить и очаровать суровых гостей с далекого Севера, гостеприимные галисийцы, похожие своим темпераментом на кавказских подданных тогда еще великой Российской империи. И, по правде говоря, кое в чем болтающие без умолку испанцы весьма преуспели. Даже у расположившегося во главе стола, видавшего виды, сдержанного всегда и во всем, командира русской учебной эскадры контр-адмирала Владимира Ивановича Литвинова поползли вверх седые кустистые брови, когда в огромной медной кастрюле  в зал внесли коронное блюдо пиршества — Pulpo a la gallega, что по-русски значит «осьминог по-галисийски».

        Сидевший неподалеку от контр-адмирала Алешин слышал, как глава города Виго по имени «Дон Хуан Какой-то там» вполголоса на вполне недурственном французском разъяснял слегка удивленному командиру отряда секреты приготовления необычного заморского блюда. Оказалось, что при приготовлении осьминог отбивается, после чего трижды опускается в кипящую воду (данный прием называется «испугать осьминога»), после чего варится в медном горшке. Перед подачей осьминога остужают, режут на мелкие части и посыпают красным перцем, либо поливают оливковым маслом и подают с отварным картофелем на деревянной доске с солью и красным перцем. И запивать все это гастрономическое великолепие следуют не иначе, как знаменитым галисийским вином.

         А вина этого, справедливости ради скажем, на банкете было море разливанное. Да что там вино! Лилась рекой местная крепчайшая водка «орухо», приготовленная на виноградных шкурках, пенилось шампанское «Вдова Клико», тягучий благородный испанский херес заполнял хрустальные бокалы. А под конец торжественного обеда, плавно перешедшего в ужин,  для пущего эффекта приглушив освещение в зале, хитроумные испанцы угостили гостей коварным горящим пуншем «кеймада», смесью водки, фруктов, сахара и зерен кофе.

         Вот этот-то пунш и сыграл с неопытным в питейных делах молодым гардемарином злую шутку... После пары рюмок обжигающего напитка, смешавшегося с ранее выпитым молодым белым вином, Алешин весьма смутно помнил, чем закончился банкет, и уж совсем не помнил дорогу назад на родной корабль.

         В памяти всплывали лишь отрывочные картинки мучительного и постыдного возвращения гардемарина по узким улочкам Виго на борт «Богатыря»: жуткая тряска в местной повозке под названием «коче», поминутно вызывающая непроизвольные рвотные позывы, тщетные попытки прямо из повозки пофлиртовать с встречающимися на пути местными смуглокожими красотками и слюняво облобызать мичмана Парфентьева, назначенного ответственным за доставку на корабль напившегося юнца… 
Боже, стыд-то какой!

-

        Именно эти мысли крутились в голове несчастного Алешина сегодняшним утром, когда он на вытяжку стоял в каюте командира.
– Ну-с, что же, голубчик мой любезный, я вынужден отметить, что пить вы не умеете, – спокойно и почти ласково констатировал свершившееся грозный контр-адмирал.

        «Все, вот и закончилась моя годовая практика, как пить дать напишет плохую характеристику в Морской корпус, не видать мне тогда мичманских погон как своих ушей, отправят сухопутной крысой служить на берег…», – с горечью подумал гардемарин. И, решительно про себя: «Нет, лучше уж тогда пойду и удавлюсь!».
Сережа Алешин за почти годовую, обязательную по выходу из Морского корпуса, практику успел горячо полюбить «Богатырь» и очень гордился службой на нем. Да и шутка сказать, ему, как одному из лучших учеников курса, действительно повезло оказаться на одном из самых современных и грозных кораблей тогдашнего Российского Императорского флота. Отличник Алешин наизусть знал все его тактико-технические характеристики.

        Спущенный  на воду в немецком Штетине бронепалубный крейсер 1-го ранга «Богатырь» был оснащен мощнейшей по тем временам броней, помимо иного прочего огневого вооружения имел двенадцать пушек большого калибра и обладал прекрасной скоростью хода. Первоначально корабль входил в состав Владивостокского отряда крейсеров.

        Воля случая уберегла «Богатырь» от позора Цусимского сражения. Во время проведения учебных стрельб крейсер напоролся на камни в Амурском заливе и получил серьезные повреждения. Они были столь велики, что всю бесславную русско-японскую кампанию корабль простоял на ремонте. После войны «Богатырь» был переведен в состав Балтийского флота.               

        – И что мне с Вами, батенька, делать? – продолжил свой монолог Литвинов. – Накуролесили Вы, прямо сказать, изрядно: и перед испанскими грандами русский флот чуть не опозорили, и низшим чинам пагубный пример показали, и здоровье свое молодое (тут контр-адмирал невольно усмехнулся иронично в усы)…как бы это выразиться, слегка подорвали. Наказать бы Вас, да построже…
 
        Душа гардемарина ушла в пятки. Сбывались самые худшие его ожидания.
– Однако, принимая во внимание ряд спасительных для Вас, Сергей Ильич, обстоятельств, – перешел на дружеское, как положено в любой офицерской кают-компании, обращение по имени-отчеству контр-адмирал, – а именно, во-первых, Ваше примерное поведение на протяжении всего похода, и, во-вторых, тот факт, что вчерашний банкет прошел в целом весьма недурственно, я (тут Литвинов взял эффектную театральную паузу) … назначаю Вас на сегодняшний день старшим по обходам. Будете встречать всех отпущенных на берег. Бороться, так сказать, личным примером с зеленым змием…
И контр-адмирал снова лукаво улыбнулся. Видно было, что Владимир Иванович пребывал в самом благоприятном расположении духа…
-

        Вот так и оказался несчастный гардемарин на дамбе гавани порта Виго, терзаемый жарой и жаждой, в полном официальном облачении: в портупее с саблей и револьверной кобурой, в застегнутом на все пуговицы кителе. Да, нечего сказать, посмотрел Испанию! Прощай апельсины, херес, хорошенькие испанки… Алешин с тоской смотрел на своих товарищей-гардемаринов, оживленными группами спрыгивающими с парового катера на берег и стремящимися на встречу с экзотическими лавочками и магазинами, кафе и ресторанами, театрами и казино…

        Гардемарин грустно взглянул на раскинувшийся перед его взором шумный порт. В воздухе стоял непередаваемый аромат южного приморского города. Пахло пряностями, цитрусовыми, жареной рыбой, человеческим потом и дешевой парфюмерией. Стайками сновали вездесущие попрошайки-мальчишки, заунывно голосили ковыляющие нищие, призывно принимали самые соблазнительные позы ярко размалеванные гулящие девицы. И среди всего этого многоцветного людского карнавала на заднем фоне скромно темнели треуголки патруля жандармов, зорко следящего за порядком в порту.

        Наконец духовным и физическим страданиям юного гардемарина пришел конец. В гавань со стороны «Богатыря» прибыл паровой катер с двумя баркасами на буксире. Повинуясь команде старшины катера, судно описало красивую дугу и стало точнехенько на место, обозначенное для сбора отпущенных на берег членов экипажей русской эскадры. Столь филигранный маневр вызвал неописуемый восторг у экспансивных испанцев, слабо знакомых со строгой судовой дисциплиной у себя в королевском военно-морском флоте.

        Со стороны города потянулись отпущенные в увольнение нижние чины. Забыв на время об изнуряющей походной муштре, минеры и артиллеристы, кочегары и машинисты, не переставая перемалывать крепкими челюстями диковинные для Рязанских и Тамбовских губерний апельсины, оживленно обсуждали увиденные на берегу красоты. Степенные усачи-сверхсрочники бережно держали в руках огромные бумажные пакеты, заполненные купленными за тогда еще весомые русские рубли подарками, предназначенными для оставшихся на далекой северной Родине жен и зазнобушек. Чего только не было в этих пакетах! И шелковые платки, и кружевные косынки, и яркие веера, украшенные лубочными испанскими красавицами, пикадорами на белых конях, матадорами в осыпанных блестками костюмах, черными быками с выпученными глазами и пеной на страшных мордах…

        Теперь гардемарину было уже не до «страданий юного Вертера». Поминутно к нему подбегали старшие обходов (патрулей), четко козыряли и бодрыми голосами докладывали, что, мол, Ваше благородь, столько-то нижних чинов с такого-то судна вернулось, происшествий нет. И было в этих докладах такое подчеркнутое, флотское, щегольство, рассчитанное на внимание «энтих испашек черненьких», что вскоре на дамбе собралась целая толпа заинтригованных зевак из числа местных жителей.

        Внезапно внимание Алешина привлекла живописная, но столь знакомая по предыдущим многочисленным посещениям чужеземных портов, картина. Двое матросов с явными физическими усилиями тянули вдребезги пьяного товарища по направлению к дежурным шлюпкам. Пьяный был детиной гигантского роста, с огромными, размером с пивные кружки, кулаками, широченной грудной клеткой и сильной, жилистой шеей. Вид его был страшен. Сбившаяся на затылок фуражка, растрепанные русые волосы, форменка вылезла из брюк, ворот тельняшки разорван. Осоловелые голубые глаза невидяще смотрели вперед. В общем, полный пердомонокль, как любил говаривать старший офицер «Богатыря» Карл Иванович фон Граббе.

        «Да это Неспрядько!», – изумленно про себя подумал гардемарин. Кочегар Микола (Николай) Неспрядько, уроженец Херсонской губернии, был своеобразной легендой «Богатыря». Силищи он был необыкновенной: гнул руками ломы, рвал цепи, мог один несколько часов подряд стоять на вахте, безостановочно подбрасывая тяжеленной лопатой сотни килограмм угля в топку. Пока был трезв, нравом был незлобив и покладист. А вот коль попадет в кабак …

        Пьянел Неспрядько мгновенно, становился буен и неуправляем. Но водилась за кочегаром одна особенность. Даже будучи мертвецки пьяным, он всегда стремился попасть на родной корабль и никогда, подчеркнем, никогда не поднимал руку на сослуживцев. Зато чужеземцы вызывали у него безудержный гнев. И не дай им Бог его чем-нибудь задеть за живое! Тут Неспрядько, говоря образно, мог остановить разве только многотонный портовый кран.

        Алешин самолично однажды лицезрел картину, как в порту Гамбурга кочегар в одиночку уложил на пирс пятерых здоровенных матросов с немецкого военного крейсера. Слегка подвыпившие «колбасники» на ломанном русском языке позволили себе высказать что-то нелицеприятное о российском  императорском флоте в целом, и о русских моряках в частности. И Неспрядько, плохо умевший читать и в быту все время сбивавшийся на мягкое и певучее малоросское наречие, внезапно воспылал «священным гневом за Российскую империю» и надавал немчуре таких тумаков, что, по слухам, им еще долго пришлось валяться в кайзеровском корабельном лазарете.               

        – Господин гардемарин, а, господин гардемарин…, – чье-то жаркое, невыносимо воняющее чесноком, дыхание обожгло ухо Алешина. Он повернулся и увидел стоявшего вытянувшегося по-уставному во фрунт толстого машинного кондуктора Хряпова, старшего одного из обходов. Тучному кондуктору было жарко, но виду старый служака не подавал, лишь изредка вытирал потное лицо большим засаленным клетчатым платком.

        – Да, Хряпов, что Вы хотели? – спросил Алешин, никогда не позволявший себе «тыканья» в отношении нижних чинов.
        – Извольте видеть, Ваше высокоблагородие, беда у Неспрядько приключилась. Аккурат вчера письмо он получил в корабельной почте. Зазноба его, которая из Кронштадта, Маруська, рыжая такая, не дождалась, замуж выскочила за какого-то купеческого сыночка и уехала с ним в Нижний Новгород. А напоследок, дуреха, Миколе весточку-то и прислала. Дескать, так мол и так, не поминай лихом, и прочая, прочая…  Вот и берет его, болезного. Он же сирота, у него вся родня от холеры сгинула, поэтому и носился он с этой рыжей стервой, как дурак с торбой. И жалование, и гостинцы… А она, гадюка, эвон как… Да что тут говорить, бабища одним словом! – и Хряпов, выражая полное презрение к «изменщице», сплюнул с горяча в сторону.

        – Отпустите меня, изверги, отпустите! Болит душенька, дайте еще погулять вильному соколу! – дикий крик прервал диалог гардемарина со старшим по обходу.
Они повернулись и увидели, как гигант-кочегар, разбросав по сторонам удерживающих его матросов, покачиваясь шел к самому краю дамбы. Его налитые кровью глаза ничего не видели, кулаки были крепко сжаты против призрачного обидчика. И без диагноза любого светила психиатрической науки было видно, что Неспрядько не в себе. Толпа любопытных зевак нетерпеливо зашумела в ожидании дальнейшего продолжения неожиданного спектакля.

        Алешин импульсивно подался вперед и стал на пути кочегара. Было ясно, что еще несколько десятков шагов и тот упадет с большой высоты в темные воды гавани Виго. А там – одно из двух: либо утонет к чертям собачьим либо просто покалечиться. Внезапно гардемарин, внутренне холодея, осознал: физически ему эту махину не остановить. Рука непроизвольно расстегнула кобуру «нагана». Но стрелять здесь?! В своего матроса?! На глазах у этого портового сброда?

       Решение пришло само собой. Мысленно перед глазами Алешина пронеслись корпусные уроки греко-римской борьбы, популярные среди юных гардемарин. Он как будто воочию услышал слова мосье Жака, приходящего штатского тренера, молодого, атлетически сложенного француза: «Ум и грация, mon ami, и еще раз – ум и грация! Чем больше шкаф, тем он громче падает». Обычно за этим следовало молниеносное движение, и  обескураженный гардемарин обнаруживал себя лежащим на борцовском ковре.

    – Неспрядько…, – негромко позвал гардемарин, вплотную подходя к матросу. Тот уставился на Алешина тупым, непонимающим взором и пошел вперед, как тяжелый портовый буксир идет на рев маяка в штормовую погоду. Гардемарин легким движением ушел в сторону от пьяного верзилы и поставил ему незаметную подножку. Неспрядько, продолжая по инерции поступательное движение, рухнул, как подкошенный, на землю.
– Вяжите его и на баркас, – отдал команду Алешин мгновенно подбежавшим обходным. Под восхищенное улюлюканье толпы Неспрядько как расшалившегося младенца запеленали в брезент и уложили на дно баркаса. Гардемарин с вздохом удовлетворения застегнул кобуру.

    В суете всего происходящего он не видел, как неподалеку, небрежно прислонившись к большой бухте корабельного каната, некий смуглолицый щеголь с тонкой ниточкой черных как смоль усов на лице усиленно что-то строчил тонко наточенным карандашиком в небольшом кожаном блокнотике. Эх, Сергей Ильич, Сергей Ильич, молодо-зелено, вы даже представить себе не могли, во что выльется в дальнейшем этот заурядный инцидент в порту!

-

     Утреннее, еще не палящее, как раскаленный утюг на корабельной прачечной, галисийское солнце робко пыталось пробиться сквозь тяжелые шторы уютной кают-компании крейсера Его Императорского Величества «Богатырь». Плотно позавтракав, офицеры экипажа, слегка сибаритствуя, попыхивали отменными испанскими сигариллами за традиционной чашечкой кофе. Командир учебного отряда, после удачно выполненных стрельб и гонок на шлюпках, дал всему личному составу день на отдых. Чем господа офицеры и не преминули воспользоваться, занимаясь каждый своим делом: кто-то сошел на берег, кто-то сортировал купленные родным безделушки, а кто-то праздно коротал  время в офицерских кают-компаниях кораблей, лениво гоняя шары на бильярде или играя «по-маленькой» в карты.

     Лейтенант Мишенька Сафронов, всеобщий любимец, увлеченно разбирал ворох только что полученных в корабельной почте свежих испанских газет. Офицеры «Богатыря» любили Мишеньку за легкий и веселый нрав, потрясающую эрудицию и стремление ежеминутно познавать что-то новое. По праву он считался полиглотом, так как самостоятельно изучил не только обязательные английский и французский языки, но и еще довольно бегло говорил на немецком, голландском и итальянском. Не упускал он и возможности изучать наречия народов, населяющих Российскую империю. Его не редко видели на полубаке увлеченно беседующим на филологические темы с матросами, для которых русский язык не был родным: малороссами (украинцами), латышами, чухонцами (эстонцами), белорусами. Сейчас же лейтенант с жадностью настоящего лингвистического гурмана познавал все тонкости языка Сервантеса и Лопе де Вега, для чего выписал на свое имя множество испанских газет.

     – О, господа, невероятная удача! Это же Faro de Vigo, местное ежедневное издание, одна из старейших испанских газет, там просто непременно что-нибудь да будет про нашу эскадру, – предвкушая познавательное чтение, воскликнул Сафронов.
–  Давайте, давайте, голубчик, развлеките нас, безъязыких, свежими новостями, – благосклонно промолвил расслабившийся после чашки с изрядной долей французского коньяка, обычно нордически строгий к своим подчиненным, старший офицер «Богатыря» Карл Иванович фон Граббе, в тайне называемый молодыми офицерами крейсера «Гробовщиком».

     Гробовщиком его прозвали по двум причинам. Во-первых, за неблагозвучно звучащую для русского уха фамилию – фон Граббе. Во-вторых, за неповторимую, совершенно бесстрастную манеру отчитывать провинившегося подчиненного: не один мускул не дернется на лице, взгляд холодный как полярный айсберг, размеренная манера разговора – как будто опытный кладбищенский работник гвозди забивает в крышку гроба. «Мичман Такой-то, тук-тук, что за внешний вид, тук-тук, не в борделе, знаете ли, тук-тук, не хотите ли под домашний арест, тук-тук…». Но на то он и старший офицер, отвечающий за дисциплину на корабле, настоящий капитанский цепной пес.

    – Сейчас, сейчас, Карл Иванович, – затараторил Сафронов, листая страницы, – так, землетрясение в Колумбии, голод в Индии, тайфун в Южно-Китайском море, вот, нашел, приход русской эскадры в Виго, описание нашей эскадры, салюты, визиты, банкет…  А это что? Не понял…

    Лейтенант вдруг замолчал, нахмурил брови и начал внимательно читать, изредка шевеля губами, когда испанские слова ему были не совсем понятны.

    – Ну что вы там, Мишенька? Совсем зачитались, нам же тоже интересно, – нетерпеливо подал голос фон Граббе.
    – Да извольте видеть, господа, здесь какая-то ересь, или я совсем не понимаю испанскую речь, – растерянно промолвил Сафронов. – Но, действительно, давайте я лучше вслух зачитаю вам сей опус.

    Даже заядлые картежники прервали свою партию, и все, кто находился в этот момент в кают-компании, в полной тишине начали слушать сбивчивый перевод молодого лейтенанта. Постараемся же по возможности сохранить высокопарный слог тогдашних испанских газет.

    А читал Сафронов примерно следующее:

                «Железная дисциплина русского флота
Вчера сыны далеких северных равнин Московии и Сибири впервые вступили на благословенную Богом землю Испании, землю неведомого этим дикарям юга…
С детским любопытством разглядывали эти голубоглазые, светловолосые великаны выставки магазинов с невиданными на их родине произведениями европейской культуры и промышленности, жадно закупая самые разнообразные предметы для своих далеких семей.
Но еще больше привлекли их дары нашей прекрасной природы. Сотни апельсинов исчезали на их крепких, острых как у волков родных им степей, зубах. Не оставили они без внимания и благородный сок наших лоз, веселящий душу, окрыляющий мечты поэта, пробуждающий отвагу воина и дарующий красноречие несмелому влюбленному.
Но для некоторых сынов далекого Севера этот божественный огонь оказался роковым. Наш собственный корреспондент, сеньор Хулио де Лас Патрис, видел своими глазами разыгравшуюся на пристани потрясающую трагедию.
Один из русских моряков, под влиянием непривычного ему крепкого напитка, забыл суровую дисциплину военной службы и бросился на наблюдавшего за порядком офицера. Была ли это вековая вражда крепостного раба к ненавистному феодалу-боярину, или в нем заговорила буйная кровь казаков – этих хищных наездников, бедуинов русских степей, нам выяснить не удалось. Но, сраженный ударом шпаги другого русского офицера, он был скован и брошен, как тюк, на дно лодки».

        – Что за бред! Какие бояре, казаки, шпаги? Просто винегрет какой-то… Сергей Ильич, что у Вас там произошло? – вскричал в полном изумлении фон Граббе, обращаясь к гардемарину Алешину, который тоже находился в кают-компании, и, не веря своим ушам, слушал чтение лейтенанта Сафронова.
        – Карл Иванович, я же Вам докладывал по команде все обстоятельства дела. Ничего особенного, я сам ничего не понимаю, – по-юношески резко покраснев, ответил гардемарин грозному старшему офицеру.
   
        Раздался дружный хохот офицеров. Кто-то, давясь от смеха, воскликнул: «Ну и дела, ну испанцы и врали! Кочегар Неспрядько нажрался как свинья, был связан и сейчас отсыпается в карцере, а они тут целую «Собаку на сене» расписали!».

        – Погодите, погодите, господа! – стараясь перекричать смех, обратился к присутствующим Мишенька Сафронов. – Это еще не все, главное – впереди!

        Офицеры смолкли и с еще большим вниманием стали слушать лейтенанта. Тот продолжил чтение злополучной статьи.

«Утром следующего дня все население достославного города Виго имело возможность с содроганием констатировать неумолимость, с которой железные военные законы русских, заимствованные ими от диких монголов, карают всякую попытку бунта. В полдень от адмиральского корабля, охваченного зловещим молчанием, отошла длинная процессия лодок, полных матросов, по видимому, обязанных присутствовать при трагическом конце злосчастного нарушителя закона. Подобные же процессии отошли одновременно от других кораблей. Вокруг верениц лодок ходил паровой катер, вооруженный пушкой. Эта была мера предосторожности против возможной попытки товарищей спасти осужденного. Все процессии, соединившись, двинулись в сторону пустынного северного берега бухты. Прошло немного времени, и прокатившийся в тихом утреннем воздухе залп, повторенный эхом далеких холмов, возвестил, что правосудие совершилось. Виновный заплатил жизнью за свое преступление...".

   Лейтенант закончил чтение, и кают-компания наполнилась гулом возмущенных голосов.

"Бред сумасшедшего, белены объелся..., вот так Хулио..., да опился пойла своего испанского!...", – это было самое приличное, что звучало, не говоря уж про крепкие морские выражения, от которых краснеют не только дамы.

– Хе-хе, а я знаю ответ! – раздался чей-то ироничный голос из самого неприметного уголка кают-компании, где стоял шахматный столик.

Там постоянно обитал корабельный врач "Богатыря", часто немножко полупьяный уважаемый Борис Яковлевич Ройзман. Был он из выкрестов, то есть из крещенных евреев, родом из Минской губернии, маленького роста, коренастый, со всегда растрепанной седеющей бородой. Говорил Борис Яковлевич с легкой картавостью и с небольшим белорусско-польским акцентом. Характера был ироничного и незлобивого. Но ремесло свое знал корабельный врач превосходно – мог в мгновение ока вправить вывих у зазевавшегося на палубе матроса или провести сложную хирургическую операцию во время штормовой качки, за что был уважаем всем экипажем и даже, несмотря на не совсем соответствующее происхождение, принят в офицерскую кают-компанию.

А еще любил Ройзман играть в шахматы. И  в игре этой не знал равных. Предложит порой какому-нибудь новичку-гардемарину сыграть "партеечку на штофчик холодненькой", а вся кают-компания с интересом наблюдает, как юнец, после мата в нескольких ходов, сидит у шахматной доски с раскрытым от удивления ртом, а Борис Яковлевич, приняв рюмочку да закусив огурчиком, только ехидно посмеивается.

Десяток вопросительных глаз обратили свои взоры на маленького доктора. Тот, засмущавшись от столь пристального внимания к скромной особе, откашлялся и начал свои пояснения.

– Извольте видеть, господа, да тут все очень просто. Не надо быть каким-то Натом Пинкертоном. Мне катер с пушкой разгадку подсказал. У нас вчера что было? Правильно – гонки! Так вот, паровой катер с пушкой – это катер гоночной комиссии, вереницы лодок со свидетелями казни – шлюпки с гребцами, буксируемые к старту, ну а залп... а залп – это выстрел из той же пушки, сигнал начала гонок. Вот вам и весь секрет "жесточайшей казни русских дикарей"! – закончил свои дедуктивные изыскания Борис Яковлевич.

Кают-компания опять взорвалась громким смехом. Лишь один старший офицер,  Карл Иванович фон Граббе, чьи немецкие предки служили России на протяжении пяти поколений, задумчиво молчал. Потом обвел всех присутствующих серьезным взглядом и промолвил:

– Да-с, ПРОПАГАНДА-с однако... Боюсь я, господа, что в недалеком будущем эта возбужденная фантазия хваленных европейских писак сослужит нам всем, да и государству нашему, плохую службу. Они уже сегодня нас кочевниками дикими выставляют – мы у них и пьяницы, и лапотники необразованные, и сатрапы необузданные.
А сами, как что случиться, сразу к нам – дескать, помогите, спасите...  Но не ровён час, мы им противостоять станем в деле нашем ратном? Тут у них и оправдание сразу же любой мерзопакости найдется – защита ценностей европейских от русских варваров. Режь, жги, грабь их – все можно, они же дикари!

Потом фон Граббе, словно отбрасывая прочь дурные мысли, улыбнулся и сказал:

– А впрочем, черт с ними, с этими пропагандистами доморощенными! Эй, вестовой! Подай-ка нам, братец, пару бутылочек холодного "Педро-Хименеца" или "Амонтийадо". Выпьем, друзья, за упокой нечаянно казненного кочегара!

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Как в воду смотрел мудрейший Карл Иванович, говоря о непостоянстве взаимоотношений России и Запада...
Через несколько дней, находясь в акватории острова Сицилия, учебная эскадра Балтийского флота получила срочную телеграмму о трагедии в итальянском городе Мессина. На всех парах российские корабли прибыли в мессинский порт, опередив другие спасательные суда со всего мира.
Город был почти полностью разрушен во время землетрясения и гигантского цунами. Погибло около шестидесяти тысяч жителей. Пострадали даже могильные камни. В городе относительно целыми остались только два здания: тюрьма и психиатрическая больница.
Русские тревожные команды, выпрыгивая из шлюпок, тут же начинали спасать из-под развалин детей, женщин и стариков, тушить пожары, отвозить раненых в развернутый в порту полевой госпиталь. И европейская пресса, моментально забыв о "дикости славянских варваров", наперебой славословила "мужественных храбрецов из России" и "достойнейших сынов северной Отчизны".         

А потом было все. И кровавая Первая мировая, и не менее кровавая Октябрьская революция, и боль русской белой эмиграции, и ужас сталинских репрессий, и миллионные жертвы Отечественной войны. Судьбы героев нашего повествования, реальных и вымышленных, оказались неразрывно связаны с самим неумолимым ходом истории.

Кочегар Неспрядько, погиб где-то в степях Украины, ища лучшей доли вместе с хлопцами батьки Махно.
Кондуктор Хряпов был расстрелян по приговору Воронежского ГУБЧК за спекуляцию паленым самогоном.
Контр-адмирала Литвинова подняли на вилы восставшие крестьяне в его имении, куда тот удалился в отставку после Февральской революции.
Старший офицер фон Граббе вместе со многими другими царскими морскими офицерами принял мученическую смерть на "барже смерти", затопленной революционными матросами в Финском заливе.
Корабельный врач Ройзман, вернувшись в родное белорусское местечко под Минском, был повешен белополяками во время еврейского погрома.
Гардемарин Алешин при Советской России стал большим начальником, создавал Главный штаб ВМФ СССР, но перед самой Отечественной был расстрелян как "шпион немецкой и японской разведок".
Лишь лейтенанту Сафронову повезло еще раз побывать в Испании, где он и закончил свой жизненный путь. Под именем "Команданте Микеле", советского военного специалиста, обучавшего моряков республиканского военно-морского флота азам флотской науки, он погиб смертью храбрых во время бомбежки Мадрида "юнкерсами" немецкого легиона "Кондор". 

Мне все-таки кажется, что все эти люди в той или иной степени были продуктами ПРОПАГАНДЫ. И неважно какой: красной или белой, зеленой или коричневой. Ведь как сказал неизвестный автор: " Главное в пропаганде – это побольше пыли, грязи, пороха и дыма. А там видно будет". 

Минск-Смиловичи, май 2017 г.