Последний Сталинград деда Ивана

             

 Милым моим героическим старикам, защитившим страну, которую у них украли               


Над сухой белесостью луга, что стелется до самой излучины Свапы, над серым песчаным курганом, полого возвышающимся средь бледной желтизны нескошенной овсяницы, над запустелым полем, густо поросшим березовым редколесьем, голым и сиротливо-грустным, - над всем пространством и по левую, и по правую стороны  железнодорожной насыпи, теряющейся в лугах и лесопосадке, тихо млело бабье лето.

Сколько мог достать взор деда Ивана, вились в небесной голубизне бесчисленные белые нити, то плавно снижаясь,  то снова вздымаясь в прозрачных потоках осеннего дыхания.

Дед Иван только что вышел из вагона на лесном полустанке и еще целую версту ковылял по насыпи, неловко приноравливая шаг к бесконечным рядам бетонных шпал. Он спешил, постоянно теребя  в кармане дешевой куртки письмо, полученное  от младшей сестры своей, Нины.

 До хат, скучившихся слева от железной дороги, было уже совсем немного пути, стоило только перейти мост, а затем спуститься вниз и еще с полверсты плестись к усадьбе сестры. Уже стал видна коричневая церковь, зияя похилившимися остовами куполов.  Она словно манила деда к родному селу, полностью утонувшему в ракитовой дремучести. Не всякая серая шиферная крыша  проглядывала сквозь поредевшую осеннюю листву. А сестрин огородик, чернея пустым квадратом  уже убранной картошки, был почти рядом, у спиленных на дрова ракит.

Дед торопился, и от торопливости и волнения сбивалось дыхание, он явно чуял нехорошие перебои в сердце.

"Ии-и, как погано ворошится оно в груди… Надо дыхнуть, а то помру еще некстати», - сказал он, как ему казалось, вслух, но не услышал  своего голоса и, отыскав ракитовый пень, по-старчески сторожко свалил на него свое тело. Успокоив дыхание, он закурил, дымом отгоняя клубок нависших над ним осенних мошек, толкачиков, снующих вверх-вниз, вдыхая вместе с дымом йодисто-пряный запах пней, горьковатое удушье прелых листьев и ветвей.

Свирипея от незатухающей тревоги, вытащил еще раз письмо сестры, читанное-перечитанное и дома, и в вагоне, кинул еще острые глаза свои  на те строчки, которые больше всего и обеспокоили его, старого солдата-сталинградца.

«Иван, братик ты мой единственный, приезжай, родимый, защити и оборони, - писала сестра. – Как помер мой Степа, житья не стало мне. Воруют кругом и грабят. И больше всего горя мне. Вот и мерина свели со двора, Гнедого нашего, и забили в посадках, только шкура и осталась собакам. Из-за мяса на колбасы, сказывают, убивают коней. А какое из нашего коня мясо-то? Он и болел, и кахикал по ночам, и помирать сразу после хозяина, должно, собирался. Ворюги грозились Маруську , коровушку нашу, забрать… Так ты приезжай, сбыть её надо, а то упрут злодеи нонешние. Они похуже немцев.  В войну-то я мала была, а немчура подоит козу нашу и мне даст испить… А на прошлой неделе так и вовсе разбой. Поснимали все провода люминиевые со столбов. Теперь без свету до самого света небесного  сидим мы, старые колчушки, старухи то есть. И дрожим всю ноченьку… Зря живем, лучше уж помереть. Даже свечей нету. Так ты из городу прихвати десяток-другой. Ремонт  скоро  не сотворят. Грозились электрики, что за починку теперь платить  будем мы, а не те, кто крал провода. Такое указание дал им рыжий начальник, что над всем электрическим светом хозяин теперь. «Старший начальник над лампочкой Ильича», - прозывают его ремонтники. А где же деньги-то брать нам, старым старухам? Видно, без свету, без  лампочки Ильича, век доживать станем…

А я – так уж точно помру. Побили меня надысь, сулили и убить вовсе, если сбережения не отдам и ружье красивое, с узорами, Степе подаренное  лет сорок назад партейцем большим…Звать забыла его как. Да и помер он давно, царство ему небесное…

«Так ты  приезжай», - умоляла сестра.

 И Иван, всё еще чуя перебои  в сердце, выпрямился почти по-солдатски, через огород пошел твердым шагом, не чуя  мягкости и волглости тонущего  под ногами  чернозема,  к ветхой калитке, похилившейся вместе со штакетником и латами на жухлую  осеннюю крапиву.

 Во дворе, со всех  сторон обшитом дощатым забором, кто-то звенел  посудой и манил кур: «Диба, диба, диба!» Дед Иван признал голос Романихи, соседки и подруги  Нины. Оттащив калитку  по земле на себя, он вошел во двор и увидел Романиху, рассыпавшую зерно из алюминиевой кружки в старое осиновое корыто.

Романиха, сухотелая, нескладная старуха, в полинявшем ватнике, в широких литых сапогах с нелепо торчащими в них, как сухие неровные палки, ногами, даже не вздрогнула, увидев зашедшего в калитку Ивана. Еще раз взмахнув почти пустой кружкой, посеяла вокруг себя остатки зерна и сказала спокойным хриплым голосом:

«Добро, что приехал. А я Нинку надысь проводила на «скорой» в районную больницу и сама тут хозяйную, как Нинка наказывала, курей кормлю, корову пойлом пою, собаку, кошку и все живое  и неживое хозяйство приглядываю».

Худощавое, острое лицо Романихи с длинным  синюшным носом, выдававшим вечную болезнь сердечника, глянуло на Ивана не осуждающе, а с требовательной надеждой на обязательную и быструю защиту.

«Оборони хоть ты нас, Иван, - скрипуче причитала Романиха. – Позавчера участковому жалобу письменную подали, так он взмолился, Христом Богом просил, чтоб заявлению ходу не давали, дескать, говорит, ваших еще мне висяков не хватало. Вот видишь, Иван, теперь мы, старые недовески, висяками стали, гирями на ногах нонешних властей… Обороняй, родимый, нас, обороняй, как оборонял Сталинград. Это останний твой Сталинград, он тут теперь, на этом подворье, - причитывая, наказывала Романиха Ивану.

«Ладно, будем готовить оборону, - сказал Иван, но не столько Романихе, сколько себе, и выпроводил из сарая, взяв за оброть, корову, вручив соседке короткий поводок:

«Ходи за ней пока. А там видно будет. Птицу вечером в твой сарай перетащу».

Проводив Романиху, дед Иван принялся за дело степенно, по составленному в уме плану, не суетясь, но споро, зная, что день осенний короток, а надо многое успеть.

 И когда солнце переспевшей розовой тыквой свалилось в дремуче-сумеречные   холмы за речкой Свапой,  дед Иван выполнил всё задуманное им. Напрочь забил дубовой пятидесяткой  все окна, двери, что вели из сеней  во двор, к сараю. Перетащил весь стог соломы и разложил толстым слоем почти до окон по всему периметру хаты. Укрепил наружную дверную клямку, приготовил крепкий ржавый болт. Отыскал только им знаемый  схрон  покойного зятя, где содержалось знаменитое и редкое ружье, заправленный охотничий патронташ с сухими, готовыми к делу гильзами – тусклой медью поблескивающими патронами. Отпустил на волю пса, переловил кур, сложив им головы под крыло, чтобы не трепыхались, отволок птицу в романихин сарай.

И когда с востока густою волною накатили осенние сумерки, дед Иван успел на погребе, на самом его гребне, возвышающемся у самой дороги, соорудить нечто похожее на оборонительное сооружение, наблюдательный пункт. В самом деле, с высокого холма подвала полностью был виден двор, весь фасад обитого доской дома, дверь в веранду, которую Иван нарочно оставил открытой.

С погреба хорошо была видна дорога, накатанная сбочь всех подворий, где еще торчали из чертополоха скелеты опустелых хат.

Постелив старую овчину, дед Иван прилег на неё, положив рядом ружье. Он лежал  на спине, но так, чтобы с козырька погреба была видна дорога. Над ним висело высокое-высокое небо, очень чистое и звездное для осени. Даже инеевое серебро Млечного Пути проглядывало с севера на юг. А от Млечного Пути под острым углом на юго-восток, далеко-далеко, за долами и холмами, курскими и воронежскими степями, донскими балками и суходолами, на могучей реке светился множеством  ярких огней город Сталинград. Ему даже мерещилось яркое городское свечение,  которое пробивалось сквозь сумрак ночи и звало, манило к себе…

Деду Ивану  вспомнилось  лето сорок второго, знойное, сухое, с меловой пылью, от неё некуда было деться. Гарь, копоть, несметное количество отступающих, бредущих на восток людей, переправа у Дона и беспрерывно вздымающиеся столбы воды от разрывов падающих бомб. Он вспомнил укоризненные взоры не защищенных ими, солдатами, старух, молчаливых и суровых. А они, солдаты, потрепанные, жалкие и злые, всё шли и шли к переправе, а затем за Дон, к городу Сталинграду.

Он знал то тяжкое состояние, когда им всем было горько, больно, стыдно. Когда внутри копилась злость, которую надо было выплеснуть  наружу.  Когда каждый готов был сказать себе то, что потом сказал Верховный: «Ни шагу назад!»

Он вдруг ощутил то состояние сызнова. Письмо Нины, требовательные и умоляющие слова Романихи, всех поруганных нынче старух будили в нем такую ярость, что под сердцем закипала  и свертывалась кровь. Иван то  забрасывал под язык  таблетку, горько-сладкую и надоевшую, то курил и курил, вытравливая противный, сладостный, липкий подъязычный привкус, и всё старался  погасить нарастающую беспощадную злость, всеохватный стыд, неутихающую горечь, что не сумел сберечь завоеванное в боях чувство солдата-победителя, защитника земли своей…

Месяц, мутный и ржавый, уже давно спрятался  за голыми яблоневыми садами, пустыми и молчаливыми, когда по дороге высветились фары ползущего, как танк, внедорожника.

«На джипах раскатываете, ворюги», - прошептал Иван, чуя, как напрягается всё тело, готовое к борьбе. Как тогда, в Сталинграде, в обороне или атаке. Возрожденное  чувство солдата-сталинградца придало сил и решимости, и он приготовился к затеянному мщению.

Джип остановился против крыльца, ведущего в веранду. Двое из джипа направились в хату. Третий почему-то двинулся во двор, к сараю. Дед Иван броском, по-кошачьи, ринулся открытой двери веранды, быстро накинул клямку, воткнул болт. Быстрым движением опрокинул содержимое канистры, приготовленной заранее на крыльце. Плеснул на солому, кинул зажженную спичку, и пламя разом  охватило весь дом до короба крыши, загудело, завыло тягой через отверстие чердака.

Когда Иван вернулся на свое место, то увидел, как тот, третий, рванулся, было, к двери, но грохнувший выстрел, который получился почти автоматически у старого солдата – по той давней фронтовой привычке, выработанной от сознания, что если ты первый не выстрелишь, то опередит тебя враг, - остановил третьего в нерешительности.. Дед выстрелил наугад, почти не целясь  И не попал. Но зато враг испуганно кинулся к машине, лихорадочно открывая дверцу. Но дед Иван, изготовившись, выстрелил в предполагаемый бак, и было слышно сквозь шум и треск пожара, как тоненько зажурчал ручеек вытекающего топлива. Во всяком случае, он видел блеск ручейка и бахнул с обоих стволов сразу  по лужице. Разгоряченный пыж враз воспламенил весь джип, который мерещился Ивану немецким танком.

«Ага, сволочи, получайте! – то ли шептал он, то ли кричал, потому что не слышал уже своего голоса. И приседал на колени. Всё было так, как в Сталинграде: пламя, выстрелы, взрывы, танк…Ему казалось, что он слышит голос взводного: «Ни шагу назад!»

Но тут из-за пылающего джипа что-то ударило, и дед Иван почувствовал, как огнем опалило грудь, резануло под сердцем. Он неспешно, тихо завалился на спину и увидел над собою Млечный Путь, который медленно тускнел, наверное, от слишком большлго и яркого пламени пожара.

Жар от огня был большой, нестерпимый, но Иван уже ничего не чуял, потому что его подняло, как ему казалось, ввысь, в поднебесье, и он плавно летел по холодному серебристому Млечному Пути туда, где светился яркими огнями большой город – город Сталинград.
1999