Одно другому не мешает или правда жизни

«Они подозревали в нём сноба. И не без оснований. Конечно, он [Эллиот Темплтон] был сноб и даже не стыдился этого. Он готов был претерпеть любой афронт, снести любую насмешку, проглотить любую грубость, лишь бы получить приглашение на раут, куда жаждал попасть, или быть представленным какой-нибудь сварливой старой аристократке. Он был неутомим».
Сомерсет Моэм. «Остриё бритвы».

У ленинградской весны  много примет. И приход тепла – отнюдь не самая главная. Тепло может придти, а может и не наступить.
  Но, если на углах прочно обосновались бочки-цистерны с квасом, а  по улицам тянет запахом свежих огурцов, который никак с огурцами не связан, а обозначает начало массового хода любимой ленинградской, но мало кому известной в других краях, рыбки-корюшки,- значит действительно уже пришла весна.
  Однако,  кроме тепла, кваса, корюшки и по-весеннему одетых, а иногда скорее раздетых, а значит приятных для мужского глаза женщин, весна означает еще и близость сессии. А, как известно, «студент бывает весел от сессии до сессии, а сессия всего два раза в год». Вот и в этот весенний день, когда уже отцвела черемуха, а вместе с ней прошел уже по Неве ладожский лед, а с ним уже ушло и сопровождающее проход льда с верховьев Невы и с Ладоги похолодание, и яркое майское солнце вновь согрело город, и первые бабочки уже кружили над первыми одуванчиками на откосах железнодорожного полотна вблизи Кушелевки. Со станции действительно тянуло корюшкой, но до стипендии еще было далеко, а вот зачетная неделя, что тоже печально, была в самом разгаре.
  И мы небольшой толпой, примерно из 7-8 человек, пользуясь теплом, топали из института  в общагу после сдачи какого-то зачета, уж не помню какого. Все шли довольные, кроме Валерки Сухонского, личности широко известной в узких кругах не только физмеха, но и нескольких других факультетов.
  Валерка, кажется, неразрывно сросся с Политехом.  Казалось, что он учился со дня основания института, поскольку никто не знал точно, когда он поступил. По крайней мере, я спрашивал у знакомых пятикурсников, и все говорили, что когда они начали учиться, Сухонский уже был то ли на третьем, то ли на четвертом курсе. Странно, но мы заканчивали третий курс, и с нами его заканчивал  и Сухонский. Как он умудрялся столько раз брать «академки», восстанавливаться, переводиться с факультета на факультет, с курса на курс – сиё загадка! Но факт остается фактом. Насколько я понимаю, ему никак нельзя было насовсем вылететь из ВУЗа. Тогда он бы мгновенно загремел в армию, куда ему совсем не хотелось!  Я как-то случайно попал в комнату, где он жил в общаге. Надо сказать – это было незабываемое событие. Посреди комнаты стоял непокрытый стол, а на нем две трехлитровые банки с окурками. На одной была наклеена бумажка с надписью «бесперспективные», а на другой, наоборот, красовалось –  « Перспективные». Народ, населявший с Валеркой эту комнату, периодически запускал руку в перспективную банку, вылавливал оттуда хабарик, закуривал, а потом отправлял окончательно сгоревший бычок во вторую, бесперспективную пепельницу.
  Сухонский, надо признать, был отнюдь не глуп, весьма начитан, с ним можно было довольно интересно общаться, если бы не склочный, мерзкий характер, не признававший иного мнения, кроме собственного. И еще он был отъявленный сноб. Ему было необходимо внимание и слушатели. Тогда он расцветал, лицо приобретало одухотворенное выражение, большие черные глаза загорались внутренним светом и он мог часами вещать, впитывая флюиды внимания.   Мне рассказывал Юрка Ножкин, некоторое время живший с ним в одной комнате, что из Дворца пионеров на Фонтанке в общагу пришла какая-то дама, составлявшая план мероприятий по работе с детьми. И ей в голову пришло пригласить выступить перед детьми студента-физика. Случайно она попала именно на Сухонского. Разумеется, он представился молодым кандидатом наук, работающим в одной из лабораторий физмеха. Это даму вполне устроило и Валерка с упоением почти три часа рассказывал школьникам о тайнах мироздания, достижениях физики в раскрытии этих тайн и, разумеется о немалом личном вкладе в это дело. Кстати, все остались, говорят, очень довольны – и дети и организаторы. И даже что-то Валерке выплатили через общество «Знание».
 В описываемый  день Валерка, в отличие от остальных ребят, снова не получил зачет, а потому шел опустив голову, насупленный и злой. Ребята старались его не трогать, так как знали, что, когда он в таком миноре, то можно нарваться на грубость  и   хамство.  Сдержанность не относилась к числу его достоинств, хотя внешне  он и производил впечатление человека высокой степени  интеллигентности, но, будучи старше всех нас, частенько позволял себе весьма резкие высказывания. Надо признаться, что мы его, мягко говоря, не любили и с нетерпением ждали, когда он снова сменит группу или факультет. Тем временем, потихоньку двигаясь, мы уже подходили к студгородку, но не со стороны Лесного проспекта, а с тыла, то есть со стороны пустыря. Сейчас уже, кажется, там все застроено, но тогда кроме зеленеющей травки ничего не было. Асфальт около домов был весь изрисован мелом, и по квадратам гоняли баночку из-под гуталина девчушки с косичками- играли в «классики». Мелким было лет по восемь-десять, рядом валялись школьные портфели и ранцы, курточки и пальтишки. И вдруг Валерка Сухонский громко и зло произнес: «Ей в постели уже прыгать пора, а она здесь баночку гоняет!»  Я от неожиданности остановился. Уж больно грубо и непонятно это прозвучало. Остановившись, я огляделся и понял, что имел ввиду наш старший друг. Наверное, по сути он был в чем-то прав. Рядом с теми девчушками прыгала по квадратам , не знаю, как правильнее сказать, девушка, девочка, в общем особа женского пола на вид лет шестнадцати-семнадцати, со всеми «принадлежностями», присущими вполне взрослой женщине, причем «принадлежности» эти были весьма и весьма впечатляющими. На фоне скачущих рядом первоклашек эта попрыгунья действительно производила весьма сильное впечатление. Причем, надо сказать, что длина юбки у нее не сильно отличалась от тех, которые были на  малявках, а форменное коричневое платье было явно мало и создавалось впечатление, что оно вот-вот не выдержит напора «принадлежностей» и лопнет. И, хотя в глубине души я не мог не согласиться с Валеркой по поводу оценки ситуации, но сказано это было настолько по-хамски, что все ребята заворчали, а кто-то даже произнес: «Валерка, не хами. Здесь же дети» На что тут же последовало: «Дети? Это с ней уже давно пора детей делать!» Никто как-то не хотел ввязываться в полемику, которая, зная Сухонского, могла вполне перерасти и в мордобой. Валерка почувствовал общее настроение и стоял напрягшись. Его треугольное, а скорее грушевидное  небритое, а точнее плохо выбритое лицо, покраснело от злости. Он, кажется, был готов подраться со всеми. Это его не смущало. Но вдруг, сзади послышалось: « Эй, дя-дя! Од-но дру-го-му не ме-ша-ет». Девица, тряся «принадлежностями» гнала баночку по классикам, сопровождая каждый прыжок соответствующим слогом этой гениальной в своей справедливости и неожиданности фразы. И настолько это было комично видеть мгновенно осунувшееся и потерявшее гонор лицо Валерки, будто его высекли, что мы все расхохотались. А Леха Князев не сдержавшись издевательски произнес: « Молодец, девочка, уела! Права! Несомненно, не мешает! Что, дядя, съел?!»
Ситуация разрядилась, и мы потопали дальше к нашему корпусу.
  А Валерка действительно снова взял «академку» и с нами больше не учился, хотя еще много лет я встречал его в коридорах Политеха и даже иногда разрешал ему ,  по старой памяти ночевать в подвале спорткорпуса, где у нас был штаб институтского оперотряда. В период «академок» он, разумеется, не имел места в общежитии и, поскольку был иногородним, кажется, из Краснодара, точно  не помню, ночевал, где придется. А мне что,  жалко?