Белый снег Михаила Брагина

НА СНИМКЕ: репродукция картины Михаила Брагина "Протопоп Аввакум"

        Вологодский художник Михаил Брагин в 70-е годы ушедшего в историю двадцатого века жил в старом деревянном доме в два этажа с круглой, застекленной со всех сторон, покосившейся башенкой на крыше (дом находился напротив нынешнего здания областного радио, а в конце 70-х  он сгорел). Первый этаж был заколочен, а весь второй – несколько просторных комнат с высокими потолками – принадлежал Брагину, служа ему и жилищем, и мастерской. В большой комнате, собственно, самой мастерской, достопримечательностями были – ведро, полное использованных тюбиков из-под краски, большая палитра в форме неровно обрезанного овала,  да самодельный стол.; на нем были разбросаны незавершенные зарисовки, а над ним висела иллюстрация из журнала –автопортрет Ван-Гога. Далее следовали стрельчатые своды окон, кресла и повсюду, где только можно, конечно же, картины, развешенные на стенах и сложенные стопками. К одной из стен были прибиты днищами ящики от старого комода, на них стояло множество банок с  перепачканными этикетками, кувшины с кистями всех мастей. Однако вся эта сумрачная, неустроенная, тронутая внешним тленом обстановка, не оставляла ощущения опустошенности и забвения, напротив, здесь словно бы незримо присутствовал благородный и сильный демон…
        Михаилу было тогда далеко за тридцать, но лицо оставалось юношеским, хотя бы никто, пожалуй, не назвал его юношей; есть такие удивительные лица, юность которых никогда не проходит. Он много шутил, что всегда очаровывало. Волосы его были по-мальчишески вихрасты и растрепаны. Смеялся он своеобразно, с озорными приступами, совсем по-детски, когда стесняешься своего порыва, но не можешь сдержаться. Домой к Михаилу, или просто Мише, каким был он для всех, часто заходили люди из здешней округи, которые не имели никакого отношения к миру искусства – просто так, поговорить, поделиться своим. Миша сразу располагал к себе собеседника своей неповторимой задушевностью и простотой, доброжелательностью и деликатностью.
        В то время, когда я впервые оказался в мастерской, куда пригласил меня художник после мимолетного знакомства, Миша, сидевший за какой-то  своей работой, поднялся и воодушевленно  обнял меня за плечи, словно старинного и лучшего друга. Есть такой род дружбы, которая возникает мгновенно с брошенного невзначай слова, с неприметного жеста, за которым каждый с интуитивной и безошибочной точностью угадывает общее.
        Со стен его мастерской смотрели землистые лики старцев, в опущенных уголках ртов которых проглядывал аскетизм святых из древнерусской иконописи, прекрасные женщины, написанные в теплых, светлых тонах, молчаливые и согбенные фигуры странников на фоне разверзнутых скал… Удивляли разные портреты его жены. На одних она была красива, на других обыкновенна, вот здесь она устала, а тут цвела. И что поражало – она была похожа на любой свой, порой совершенно противоречащий соседнему портрет. Вы сами убеждались, что она была одновременно и той, и другой, и той еще, которую вы не успели разглядеть и понять, но которую зоркая рука художника уже показала в цвете и линиях. Помнится, когда я впервые увидел его жену, а знал ее ранее только по рисункам, я был повергнут в замешательство от чувства, что очень хорошо знаком с ней. Виной тому был один из запомнившихся мне портретов, на котором было совершенно точно и тонко схвачено выражение глаз, когда человек очнулся от чего-то своего дорогого и желанного, о чем думалось; и выражение это очень многое раскрывало, как принято говорить у профессионалов, в модели…
        На одной картине был изображен старик со спадавшими прядями седых волос и седой бородой, он стоял перед огнем, а за спиной искушенного мудреца, отрешенного от всего земного, были юные прекраснолицые девы; тревога и предчувствие страшной догадки светились во взоре одной из них. С наступлением зыбких, пепельных сумерек фосфорические отблески уличных фонарей достигали дальних углов мастерской, и по мрачному лицу старика начинали блуждать фиолетовые тени… Эти романтические образы так были не похожи на персонажи других работ, на гипсовые бюсты, стоявшие на полу. Но чудо: все они, столь разные, хранили в  себе одну и ту же проникновенную думу художника, его тревогу, его свет.
        Я спросил, как называется поразившая меня картина.
        -Она написана на сюжет Аввакумова «Жития», - сказал Михаил. – А вообще я почти никогда не даю названия картинам, полагаюсь на собственные ассоциации зрителя.
        Смахивая гипсовую пыль с лица – он только что завершил форму одного из будущих барельефов – И Михаил продолжал мечтательно:
        -Ну, разделаюсь со скульптурами, и у меня будет возможность год работать творчески. Я так жаден до работы теперь!
        Вечером пришли друзья Брагина. Они уселись за маленьким столом. Ни один сторонний звук не поикал в эту затерянную от шума и суеты мастерскую. И все же по-прежнему казалось, что еще один обитатель присутствовал здесь: он смотрел на вас с полотен глазами фантастических чудовищ, проглядывал сквозь хаотичное убранство большой и неровной, словно надломившейся пополам комнаты – все тот же незримый, добрый, великодушный демон…
        Художник молчал. Много говорили его друзья, и хотя была уже глубочайшая ночь, никто не замечал этого. Друзья боготворили талант и восхищались им.
        -Талант не заслуга, не безделушка для вздохов, - возразил Брагин. – Он – мука ада, страшный долг перед поколениями. Ноша его порой нестерпима, но уйти от нее нельзя. На талант возложено больше ответа за то, что дали, лишь тем он отличается от других.
        Друзья недоумевали, почему в некоторых сериях его работ столько законченного уродства.
       -У зла много оружия, - сказал не торопясь Михаил. – Оно многоголово и многолико, невидимо и коварно. А добро беззащитно и безоружно, у него есть одно лицо – прямота. И когда добро идет в бой, оно облачается в непроницаемый панцирь из иронии и сарказма, и потому так часто неопытный и беглый взгляд разбирает в нем черты, напоминающие врага…
        Речь как-то коснулась меня, а я в то время пробовал писать рассказы и вещи несколько потолще. Мне советовали оставить это занятие – ввиду отсутствия жизненного опыта.
        -Нет! Вы не правы! – сказал Брагин. – Юность – неповторимое, сильное время. Сейчас, зрелым человеком, рассматриваю то, что рисовал в юности, и у меня мороз по коже проходит: какая свежеть, первичность, чистота впечатления! Мастерство, опыт наживешь, а душевная незамутненность и непосредственность юности не вернутся! И потому я говорю  тебе, друг, пиши больше, пиши, когда не хочется даже жить, когда захлебываешься от тоски или горя, от любви или боли, потому что боль – рождение художника, только нужно однажды понять это. Вот тут и есть самая настоящая жизнь и творчество, все остальное – серость и подделка, - он продолжал говорить, а рука его бессознательно вычерчивала шариковой ручкой прямо на скатерти фигуры, профили лиц и вовсе неясные очертания…
        Этот человек умел дружить, смело постоять за друзей. Очень близки ему были поэт Сергей Чухин, посвятивший Брагину одно из самых лучших своих стихотворений («Ах эта жизнь, гори она огнем…»), поэт Александр Швецов, художники Валентин Малыгин и Вячеслав Сергеев. Одно время он работал совместно с художником Геннадием Осиевым, который с Владимиром Сорокиным очень многое сделали в организации ряда выставок М.Брагина.
        В Севастополе, будучи преподавателем Военно-морского училища, М.Брагин встретился и подружился с поэтом Евгением Евтушенко. В знак дружбы поэт подарил ему книгу с дарственной надписью: «Собрату  по мысли и духу». С Евтушенко приходилось говорить о многом. Как-то Брагин  высказал ему мысль о белом цвете, который сопровождает человека всю жизнь: вот человек рождается, и его принимает белая простыня, невеста одевается во все белое, минуют зимы, унося за собою белый снег, словно символ безвозвратно уходящего временит, несущего в себе смысл и тяжесть пережитого; белый саван принимает ушедшего навсегда. Михаил считал, что этот разговор послужил для поэта толчком к написанию стихотворения «Идут белые снеги».
        Не стало Михаила Брагина, нет и большей части его работ, что сгорели при пожаре в конце 70-х (о жизненном пути Михаила Брагина подробно писал «Вологодский комсомолец» в номере от 17 декабря 1986 года). Но он был и остается современником, нетерпимым к несправедливости и пошлости, искренне верящим в добро.


        ВПЕРВЫЕ ОПУБЛИКОВАНО: областная газета «Вологодский комсомолец», 9 декабря 1987 г.
        Сборник «Вологодскому комсомольцу» – 50 лет. Воспоминания. Очерки. Интервью. Стихи. 1938 – 1988 гг.  Издательство “Красный Север”. Вологда. 1988 г. 81 с.