Осени навстречу

Я в наши магазины ходить не люблю. Нет, если в книжный или за игрушками, тут я вперед всех побегу. Только разве было хоть раз такое, чтоб привели, перед витриной поставили: «Какую тебе?» Эх!.. Игрушки взрослые почему-то без детей покупать любят – будто себе выбирают. А ты потом думай, куда деть еще одну обезьянку или формочки для песка – у нас и песочницы-то нет. Если в магазин ведут, значит, за чем-нибудь скучным. На этот раз за школьным.
– Губёшки-то подбери, – в сердцах говорит мать, – кто ж виноват, что на тебе все горит?
Хорошо еще, у мамы отпуск – прямо с утра пойдем, пока очередей нет.

Все магазины на главной улице – на Карла Маркса. Она течет через весь город – широкая асфальтовая река с облупленными каменными домами. Сначала идем в обувной. В его немытых витринах видны каблукастые босоножки-«черт ногу сломит», сияющие черным глянцем старушечьи боты с малиновым нутром и большие, как трактора, мужские ботинки. Внутри крепко пахнет кожей, хотя в детском отделе и пахнуть-то нечему: на узких полках вдоль стен только связанные попарно кеды, чешки и малышовые тряпичные сандалики. Летнее почти все уж распродано, а нового не завезли.
Меня усаживают на обитую дерматином скамейку перед напольным зеркальцем.
– Нога у нас широкая, – извиняясь, говорит мама снулой продавщице в сером халате, будто у нас с ней одна нога на двоих.
– Шестая полнота, – непонятно отвечает та, равнодушно оглядев мои ноги в белых гольфах надетых по такому случаю.

Она приносит обувную коробку с кургузыми сандалетами.
– Нам бы туфельки осенние, для школы, – заискивающе говорит мама.
– Где ж я их возьму? – продавщица разводит руками. – В сентябре будут. А пока и в этих можно…
– Они мне жмут, – подаю голос я.
– Ничего, разносятся, – говорит тетка.
Мама, присев на корточки, щупает носок обуви:
– Пальцы упираются?
– Ага…
– Малы, – говорит она, посылая тетке умоляющий взгляд. – Побольше нет?

Порывшись в подсобке, продавщица выносит туфли с толстым каблуком:
– Эти малы не будут.
– Мам, они страшные, – шепчу я. Мать не отвечает. Туфли просторные, как галоши.
– Пройдись, – командуют они мне. Покорно встаю. Задники туфель хлопают по пяткам, каблуки грохочут.
– Копыта какие-то! – с отвращением говорю я.
– Вот вырастешь, купишь себе другие, – хмыкает тетка, и, поворачивается к матери. – Ваты ей в носки натолкайте и дело с концом.
– Нет, – расстроено качает головой мама, – нет.
– Ну как знаете, – поджимает губы продавщица, недовольная нашими капризами.

Пыльная улица располосована косыми тенями – день еще только набирает силу. Сухо шелестят молодые липки и березы, посаженные вдоль тротуара и обложенные по кругу битым кирпичом. Оглаживаю на ходу тонкие беленые стволы, и маму жалею:
– Ничего, – говорю, – буду пока в бабушкиных «утиных носах» ходить. Она их все равно не носит.
А мне ее желто-коричневые туфли с круглыми по-утиному загнутыми кверху носками в самый раз. Мама грустно кивает и ведет меня в «Канцтовары».

Там народу порядочно. Продавщицы за прилавком, составленным из деревянных тумбочек с остекленным верхом, только успевают поворачиваться. Халаты на них синие, шеи повязаны одинаковыми платочками.
Пока я разглядываю разложенные под стеклом острые железные перышки – «перья плакатные» и пузырьки чернил, мама покупает десять розовых тетрадок в клетку и десять зеленых – в линейку. У розовых – сзади таблица умножения, а у зеленых – торжественное обещание пионера Советского Союза. А раньше у меня тетрадки с правилами октябрят были. Расту!

Держа на весу голубовато-прозрачную кипу целлофановых обложек, продавщица ловко перебирает пальцами и, отсчитав двадцать штук, шлепает их на прилавок. И отбрасывает на счетах две костяшки.
– Шесть ручек, – перечисляет мама, и я с вожделением гляжу на их новенькие еще не обгрызенные колпачки, – шесть простых карандашей, два ластика, альбом для рисования, акварельные краски 12 цветов, две линейки, угольник… Куча наших покупок расползается, костяшки на счетах громко и часто щелкают.

– Вроде все? – спрашивает меня мама.
– Еще клей и бумагу, – робко напоминаю я, – и, мамочка, купи мне вон ту общую тетрадку, красненькую…
– Зачем тебе?
Она стоит сорок копеек, и я знаю, лишних денег нет, но мне прям до зарезу нужен песенник. У всех наших девчонок уже есть!
Флакон киселистого силикатного клея и пачка цветных листов добавляется к нашей куче.
– Тетрадь давать? – спрашивает продавщица у мамы.
– Давайте, – вздыхает она, и мне, – мороженого теперь не проси.
Киваю с готовностью. Обойдусь как-нибудь без мороженого.

Нагруженные покупками, выходим в асфальтовый жар разгулявшегося дня. Солнце висит над мертвой колокольней Покровской церкви – ее стройный силуэт навеки впечатан в наше небо и тянет взгляд ввысь, но мама туда не смотрит.
Она показывает мне через дорогу на старинную полукруглую дверь под высокой аркой:
– Теперь в «Готовое платье».
– К чему оно готовое, мам?
Мать не отвечает – смотрит по сторонам, пропуская машины, и берет меня за руку:
– Пошли.
За дверью скрипучая темная лестница на второй этаж. Платьев в магазине нет – ни готовых, ни сырых. На железных штангах висят друг за другом комбинации из трескучей синтетики, трикотажные панталоны, штапельные рябые халаты, за ними просторные сатиновые штанишки – «трусы семейные» – точно, вся семья поместится! Еще дальше блеклые подштанники и такие же кофты с вислыми рукавами – «фуфайка муж», для мужа, значит. Я перебираю эти бледные кишки и раздумываю, какая сила может заставить мужа их надеть… Только, если он слепой, наверное.

Тем временем мне покупают футболку для физкультуры и колготки.
– Мам, я капроновые хочу! Все девчонки в классе их носят! – (не все, конечно, но маме про это знать не надо) ножки в них прямо медовые.
– Ишь, балованная!– говорит старая продавщица с зачесанными назад волосами и криво воткнутым в них гребешком. – Капроновые ей подавай! – и смотрит на нас с осуждением.
Маме делается неловко:
– Помолчи! – сердится она. – Не напасешься на тебя капроновых! – и покупает мне некрасивые хэбэ цвета мокрой глины. Обидно!

Теперь в универмаг – самый большой магазин у нас. Двухэтажный – он стоит в стороне от дороги и ловит большими стеклами полуденное солнце. На фасаде выгоревший лозунг «Слава советской торговле!»
Внутри духота, вентиляторы молотят густой теплый воздух. Справа от лестницы продают игрушки, но мы конечно идем мимо. Наверху в отделе для девочек хлопочут молоденькие продавщицы, развешивают мятую школьную форму.
– Ну, – весело говорит мне одна, – ты какое платье хочешь?
– Мне, чтоб юбка кружилась! – выпаливаю я.
– Модница, значит? – улыбается та, что помоложе.

Мама уже перебирает платья, заворачивая подолы – есть ли там, что выпустить:
– Вот это надень.
В примерочной тесно и жарко. Кусачее платье жалит потное тело. Кое-как навьючив его на себя, смотрю в зеркало: челка взмокла и прилипла ко лбу, щеки красные, жесткий воротник-стойка впился в шею точно вампир.
– Снимай, – едва взглянув на меня, командует мама и дает другое – еще хуже. Как подумаю, что еще фартуки надо, прямо хоть ложись и помирай в этой кабинке.

– Ма-ам, можно я сама выберу?
– Уж ты выберешь… – ворчит она, но уступает.
Платье с юбкой, заложенной широкими складками и лифом, который застегивается спереди, находится почти сразу.
– Вот это моё! – радостно объявляю я.
Продавщицы смеются. Меряю – сидит хорошо. Жаль только, что коричневое. Но если фартук с крылышками, то платья под ним и видно почти не будет.
– Через полгода мало станет, – вздыхает мама, но соглашается, брать надо это – ура!

Черные фартуки есть только простые – с узкими лямками.
– Ничего, – утешает мама, – кружево купим и отделаем.
Зато белые – что надо, в пышных оборках. Продавщицы заворачивают покупки в бумагу и перевязывают шпагатом. Сумки наши тяжелеют.

Когда идешь вниз по лестнице, игрушечный отдел весь как на ладони. На верхней полке стоят куклы в открытых коробках. И моя Эмма там. Бросаю жадный взгляд на ее рыжие кудри, большие зеленые глаза с загнутыми кверху ресницами, и платье – тоже зеленое воздушное и длинное до самых башмачков. Она самая красивая, даже лучше Красной Шапочки. Мне никогда ее не купят. Никогда. Она стоит 8.50. Бабушка говорит, что скоро я разлюблю кукол и перестану с ними играть. Не может такого быть! Я не хочу!

– Пойдем, что ты встала, – подгоняет меня мама.
– Мам… – с тоской, идущей из глубин сердца, говорю я, – почему вы мне никогда ничего не покупаете?
– Что-о?! – взрывной румянец заливает ей лицо, голос от возмущения дрожит. – А это вот всё – кому?! – она встряхивает перед моим носом полными сумками.
Мне делается стыдно. Я не то хотела сказать. Не так. Не про одежду и... Мама уходит вниз. Плетусь следом и бормочу ей в спину: «мамочка, прости» – она наверно не слышит.

На улице стоит пузатая желтая бочка в холодной испарине – квас привезли.
– Пить хочешь? – спрашивает мама подобревшим голосом (значит, слышала).
– Всю бочку бы выпила! – признаюсь я.
– А не лопнешь? – благодушно улыбается квасная тетенька. Она вся белая – от косынки до тапочек, принимает у нас пятак и дает сдачу – мокрую копейку. Потом под пристальным взглядом мамы моет стаканы, накрывая ими фонтанчик в бочке. Холодный пенный квасок вкусно пахнет хлебной корочкой и шибает в нос. Пью, постанывая от наслаждения.

Жа-арко. В животе булькает, ноги не идут. Посидеть бы в теньке, очахнуть.
– Шевелись, – говорит мама, – мне еще обед готовить.
Пустое шоссе полого скатывается к мосту через Вырку – мелкую речушку, бегущую в Оку, по дну оврага, заросшего лопухами и орешником. Узкий тротуар сменяется порожками.
– Сейчас к Симочке зайдем и домой, – мама устало перекладывает сумки из руки в руку.

Симочкин магазин на самом деле называется «Галантерея», но никто его так не зовет. Кто была эта Симочка, мама не помнит: «Бабушку спроси – она скажет». Поднимаемся на высокое крыльцо. Облезлая дверь по летнему времени подперта табуреткой. Внутри – рай. Одна стена завешана крепдешином, дырчатым тюлем, мшистым бархатом и скользким ацетатным шёлком. На прилавке, широченном как бабушкина кровать, ситчик в рулонах, рыхлая бязь и хрустящая полотенечная «вафля». На другой стене висят зонтики, газовые косынки и платки с бахромой. На прилавке – мотки тесьмы, пуговицы и крючки, иголки и наперстки, клубки и катушки, расчески-вшигонялки, гребешки, заколки-невидимки, прозрачные флакончики духов и коробочки с пудрой. Продавщица одна, но такая большая и важная, что сойдет за троих.

Мы покупаем черного шитья на фартук, кипенно-белых кружев на воротнички и манжеты, носовых платочков. Мама просит полметра черной саржи. Продавщица отмеряет ткань огромной линейкой и, надрезав, с треском раздирает сыпучую саржу руками.
– Ма, а это зачем?
– Нарукавники тебе сошьем.
– К первому сентября готовитесь? – умиляется продавщица. – Молодцы! – ее накрашенный рот растягивается в улыбке, но глаза холодны. – Соскучилась по школе? – наклоняется она ко мне. Я не знаю, соскучилась или нет, но отвечаю, как ей хочется.
– Вот умница! – хвалит работница прилавка. – Отличница, небось?
– Только по математике «четверка», – смущаюсь я.
– Главное, чтоб деньги считать научилась, – без улыбки хищно говорит тетка.
– Белые ленты у вас есть? – вмешивается мама.
– А как же! Вам на розочки или так банты завяжете?
– На розочки, мам, да? – я просительно складываю руки.
– Метров шесть, значит, – прикидывает галантерейщица и вытаскивает толстую капроновую бобину. – А на будние дни голубой ленты возьмите, – советует она. – Девочке под цвет глаз будет…
Берем и их.

Солнце перебралось на другую сторону моста раньше нас, и теперь жарит пойменные огороды. Люди копают картошку. С горки нам видны их трудолюбиво согнутые спины и выставленные в линялое небо зады. Из-за заборов выглядывают длинные стрелки гладиолусов и пестрые головы георгинов. Недвижная Ока с прибитой к берегам бурой тиной сонно блещет вдали, речные испарения одевают выгоревшие косогоры мягким сиянием.
Август еще только перевалил за середину, а мы уже несем в своих сумках осень. Я оглядываюсь на наши следы в мучнистой пыли, вечно покрывающей мост, и говорю маме:
– Смотри, как будто лето уходит нашими ногами…