Багар, мой любимый!

   Правдолюбие жестоко. Правдолюбцы наказуемы. Эту формулу жизненного фиаско Пётр Валентинович Афанасьев доказал своей судьбой.

* * *
   В середине шестидесятых в Иркутском университете состоялся митинг. Предавали анафеме никому в городе неизвестных писателей – Даниэля и Синявского. В желающих исполнить роль прокурора Вышинского недостатка не было – «и гонорар хорош, и риска никакого, а коль барыш таков, то он смутит любого».
   Но выбор ректората пал на Нину Владимировну, женщину тонкую, изящную и любимую молодёжью. Семейные обстоятельства не позволили ей не согласиться с начальством. Она стояла в огне софитов, опустив голову, пряча сгоравшее от стыда лицо. В рыжей копне волос блестела макушка. По-старушечьи редкая и седая. Народ удивлённо молчал.
Тишину нарушил второкурсник Афанасьев:
 - Нина Владимировна, Вы, лично, читали эти романы?
Женщина подняла голову.
 - Нет, не читала.
 - Нина Владимировна,- с укором покачал головой Афанасьев,- когда на экзамене мы говорим о том, что не читали, Вы нам двойки ставите.
 - Я сама себе поставила... единицу!
Она вышла из-за кафедры и, шатаясь, пошла к выходу.
   Петя сообразил, что сотворил нечто безобразное. Ни один человек в зале не смеялся. Как-будто он, при всех, шлёпнул женщину по проплешине.
   В коридоре к нему подошла Оля Комарова, староста курса.
 - Эх, ты! Разве так можно? У неё муж инвалид. На коляске. Вся семья на ней... Иди, извинись!
Сама Оля имела дочь-школьницу и по вечерам подрабатывала. Мыла полы в гостиницах. Рассудительные девочки считали её героиней.
   Комната кафедры русской литературы была пуста. Нина Владимировна сидела в уголке. Глаза широко раскрыты. Как у летящей в пропасть.
 - Если можно,- промямлил Петя,- простите... Я не подумал...
 - Так мне и надо,- отрешённо произнесла женщина и отвернулась к стене.
Петя снова увидел проплешину.
   Пётр Афанасьев был известным на факультете острословом. Ему, единственному, уда-лось напечатать стихотворение в сборнике молодых иркутских авторов. Ещё осенью при-нёс он в «Восточку» тетрадь со стихами.
   Невысокий еврей с болезненным взглядом из-под очков прочитал несколько из них и позвонил в издательство:
 - Придёт юноша – обрати внимание!
Из десяти стихотворений напечатали одно – «Считалочку». Между рассказом Распутина и пьесой Вампилова. Нина Владимировна поздравила Петю:
 - Тебе, Афанасьев, два талантливых и, можно предсказать, великих русских писателя, как бы положили руки на плечи.
И Распутин, и Вампилов только начинали и не были широко известными в стране. Но она знала им цену.
 - Какой же я подлец! Идиот! Дурак! Кого я сшиб?- бичевал себя Петя до утра.- Теперь у меня два пути: или в Ангару, или уехать из этого города.
Он написал заявление в деканат. Его с радостью подмахнули и, тут же, без обходного листа, выдали документы.
   На прощание он заглянул к своим. Ему хотелось увидеть одно лицо. Петю не заметили. Усердно рылись в конспектах. И усерднее всех та, один ободряющий взгляд которой сделал бы сейчас Петю счастливым. Ему ничего не оставалось, как и самому заглянуть в стол. Потом, словно ничего не случилось, выйти вон. Он сделал несколько шагов и услышал, как громко хлопнула за ним дверь.
 - Петя!- к нему бежала Варя Чуприна. Кареглазая, круглолицая северянка. Дочь оленеводов. Её земляки, подобно экзотическому бисеру, разбросаны по всем группам факультета.
 - Тебе письмо,- сказала Варя решительно,- я вчера вечером писала.
Лицо её, всегда смуглое, румяное, было серым, как сырой валун на берегу Ангары.
 - И ещё я хочу тебе сказать, что я люблю тебя, и, если ты согласен, пойду с тобой, куда угодно.
Петя онемел от смущения, попытался отшутиться:
 - Варя,- сказал он,- я иду в пельменную. Желаешь – милости прошу...
Сказал и пожалел. Шутка была неуместной. Варю она сделала несчастной.
 - Я знаю, ты не любишь меня, но если тебе будет плохо, я буду ждать тебя в Агаме.
Слово «агам» она произнесла как раненая птица. И Петя, не запомнив слова, выделил и оставил в памяти этот необычный звук. Всё, что он надеялся сказать той, другой, он, нео-жиданно, сказал этой странной девушке.
 - Я уеду далеко. Но тебя не забуду. Спасибо. Тебе надо учиться. Зачем такая жертва?...
Он поцеловал Варю и побежал к лестнице. В его душе, повергнутой в темноту растерян-ности, стыда и обиды, Варя протёрла небольшой уголок. Ему стало легче.
   Больше он её не увидел. В письме оказалось всё то, что она ему сказала. Он потерял его. Когда? – и не заметил.
   Была в конверте и фотография. Варя в тёплый летний день на берегу Ангары. У мостика на остров. Короткое модное платьице. Сумочка на голом плече. Лицо счастливое, каким бывает у семнадцатилетних только в двух случаях: когда влюбляются или узнают о зачислении в институт. На обороте надпись: «Багар – значит: «полюби меня». Багар, мой любимый!» Фотография, и особенно надпись, нравились Пете. Но фотографию, как и письмо, он скоро потерял. Его первая, ревнивая супруга уничтожила её.
   Жизнь Пети Афанасьева действительно сложилась так, что ему не единожды было плохо. Работал в районных редакциях. Как и тогда, в университете, его постоянно заносило. Место жительства приходилось менять часто.

* * *
   В Уполье на Ангаре Афанасьева приняли на должность корреспондента с месячным испытательным сроком. Редактор полистал книжку с Петиной «Считалочкой» и сказал громко, как все плохослышащие люди:
 - Садись ближе!
В столе у него оказалась такая же книжонка.
 - Подпиши,- попросил он Петю.
Петя смутился:
 - Что писать? «Моему первому редактору. От Афанасьева.» - написал он.
 - К сожалению, я не редактор, только зам,- улыбнулся Петин собеседник.- Редактор в отпуске.
Он посмотрел на Петю испытывающе:
 - Поедешь в Иркутск? На три дня? Привезёшь кое-что для канцелярии, возьмёшь автографы у Вампилова и Распутина. Сможешь?
 - Нет,- сказал Петя.- Близко с ними я не знаком.
 - Ну что ж,- зам был разочарован,- иди в отдел.
В отделе культуры девушка читала письма. Несколько писем отдала Афанасьеву.
 - Подготовь сегодня к публикации. В субботу, в шесть, в женском общежитии «Вечер дружбы». В понедельник сдашь репортаж. Да, кстати, где ты живёшь?
 - В общежитии для условно освобождённых...
 - Как ты туда попал?
 - Приехал поздно, идти некуда. Встретил одного, у них в комнате свободная койка...
 - Наши,- сказала девушка,- живут в семейном. Гостиничного типа.
 - Между прочим,- похвастался Петя,- интересные люди со мной живут.
Девушка осуждающе фыркнула.
 - Эта тема у нас не приветствуется.
Весь день Петя просидел над письмами. Девушку звали Наташей. Она была заочницей. В воскресенье Наташа уезжала в Свердловск на сессию. Попечительство над Петей перехо-дило к пожилому мужчине из промотдела.
   К четырём Петя переписал письма, получил небольшой аванс и пошёл осматривать город. Редакция упольской газеты располагалась в одноэтажной деревянной части города. Здесь на улицах лежал относительно белый снег. От высоких, неприветливых тёмных ворот к асфальтной полосе тянулись расчищенные проходы. По асфальту, покрытому раскисшим месивом, Петя вышел к железной дороге. За «железкой» был другой, новый многоэтажный город. Девятиэтажные башни стояли с обеих сторон широких улиц. Между башнями магазины. Во дворах – школы и детские сады. Петя, просвещённый соседями по комнате, знал, что всё это строительное великолепие начиналось с барачного зековского лагеря, где в двухэтажном, шлакозасыпном доме теперь жил Петя.
   За городом стояла тайга. Но между ней и жилыми массивами тянулись бесконечные высокие бетонные ограды с «колючкой» над верхней плитой и ещё действующими лагерными вышками.
   Приютивший Петю сосед-зек, отсидевший в этих местах всю молодость и половину старости, рассказал Афанасьеву, что в тайге работает химический комплекс. Несколько лагерей продолжают обслуживать извергающего зловоние монстра. Ещё на деревянных улочках старого города Петя почувствовал резкий запах хлора. Когда подходил к обще-житию и ветер подул в лицо – едва не ослеп и не задохнулся из-за газа.
   «Нормальные, не подгоняемые нуждой, свободные в своём выборе люди, не будут жить в этом химическом аду,- думал он.»
   В своё общежитие он вбежал, как в газоубежище. На стене красовалось объявление:  «Вечер дружбы! Приглашаются только мужчины...»
 - Как-будто здесь не все мужчины,- подумал Петя.

* * *
   Первое женское общежитие находилось на противоположной окраине города. Десяток лет назад здесь был женский лагерь. Когда зоны перенесли в тайгу, сняли вышки, «колючку» и охрану, бараки назвали строительным городком.
   Первую в городе пятиэтажную «хрущёвку» отдали женщинам. Со временем к зданию пристроили магазин «Продукты» и дом стал похож на каменный короб с одним уцелев-шим «ухом».
   Когда Петя вошёл в общежитие, внизу, в просторном вестибюле, тихо играл оркестр. Танцевало несколько пар. Обитатели клеймённого Петиного микрорайона настороженно входили внутрь и, осмотревшись, спешили пригласить женщин на танец. На всё: зна-комство, дружбу и расставание, у них было четыре часа. Дома, в одиннадцать – мили-цейская проверка. Два замечания – и загремишь обратно в лагерь.
   Петя поднялся в воспитательскую. Постучал. Тихо отворил дверь.
У окна стояла Наташа. В вечернем платье, завитая и без очков.
   «Не доверяет»,- подумал Петя и сказал ей об этом.
 - Ещё чего выдумал. Напишешь сам!- сказала, как отрезала.
   Её волновало что-то другое. Отведя рукой занавеску, она всматривалась в сумрак за окном.
 - Кого-то ждёшь?- спросил Петя.
 - Любовника,- знакомо фыркнула Наташа.
   Она даже приставила ладонь ребром к стеклу, чтобы лучше видеть. Но ожидание было напрасным. Кулачки у неё сжались, в глазах появилось слишком много решимости, чтобы не назвать это отчаянием.
 - Пригласи меня... танцевать!- приказала она.
 - Приглашаю!
   Они спустились вниз. Играли вальс. В гардеробе, на металлических крючках, гроздьями висели телогрейки кавалеров. Мужчины, в большинстве, были в резиновых и кирзовых сапогах. И в свитерах, сшитых из клетчатых шерстяных общежитских одеял.
   Стройную, тонкую фигурку Наташи приметили все. Петя уловил на себе несколько недоброжелательных взглядов. Танцевать с ней было легко, как с ветром. Она спросила:
 - Ты когда-нибудь обманывал женщин?
 - Нет,- сказал Петя.- Но, не подумав, обидел недавно очень хорошую пожилую женщину.
 - Маму?
 - Нет, не маму.
 - А-а-а... потом расскажешь. Обманутая женщина,- сказала она таинственно,- способна на всё.
   Чтобы прервать разговор, она ускорила темп танца и они молчали до конца вальса. Его руку Наташа не отпустила и тогда, когда музыка уже стихла. Петя много раз видел держащихся за руки людей, но не подозревал, что могут испытывать люди, чьи ладони соприкасаются и чьи пальцы переплетены.
   «Интересно,- думал он,- это её нежность переполняет меня или моя перетекает к ней? Мы, как сообщающиеся сосуды,- нашёл он соответствующий образ.»
   Он забыл, зачем он здесь, и удивился, увидев пожилую женщину, идущую к ним сквозь толпу.
   «Воспитательница,- догадался он.- Боже! Сейчас начнётся работа!- подумал он с тоской,- и удивительное состояние исчезнет. Нет.»
   Но женщина не успела дойти к ним. Из-за стены, из магазина, донёсся истошный призыв о помощи:
 - Спасите! Убивают!
Слышать такое и оставаться на месте было невозможно. Мужчины рванулись к двери. Петя тоже побежал.
   Над городом висели тяжёлые снеговые тучи. Не было луны и снег во дворе затоптан дочерна. Темно было, как ночью. Две фигуры выбежали из магазина. Один побежал к просвету между соседними домами, второй у крыльца, на тротуаре, подскользнулся и упал. И тут же его накрыла торжествующая толпа.
 - В-а-а-а-а-л-я-а!- крикнул кто-то полным ужаса голосом и замолк.
Женщина в белом халате с криком «Не надо! Это мой муж!» бросилась в толпу. Но её отшвырнули так, что она упала.
 - Дура! Чё было орать, теперь поздно,- сказал кто-то рядом с Петей.
 - И-и-раз!- скомандовали голоса.
   Голова человека взлетела над толпой, потом раздался тупой удар об асфальт. И сразу людской ворох стал редеть. Через минуту у крыльца осталась только кричащая не своим голосом женщина и убитый, у которого изо рта на асфальт вытекала чёрная жидкость.
 - Ударили задом, как трамбовкой,- понял Петя,- всё внутри оторвалось. Может, можно спасти?
Он побежал в вестибюль.
   Толпа штурмовала раздевалку. Каждый спешил забрать свою телогрейку и исчезнуть. В углу стояла испуганная Наташа.
 - Убили?.- спросила она.
Петя утвердительно кивнул головой.
 - Бежим! Скорую уже вызвали. Приедет Ватрушкин – замучает допросами. Я никогда не уеду.
   Они взяли из «воспитательской» пальто и побежали к автобусной остановке. С воем, обгоняя автобус, пронеслись скорая и милицейская машины. Наташа сжала Петину руку:
 - Ватрушкин – это такой подонок!- фыркнула она.
Несмотря на внешнюю растерянность, рассуждала она вполне здраво:
 - Воспитательница не замедлит сообщить, что были корреспонденты. Нас будут искать. Спрячемся у подруги. В семь двадцать отходит московский поезд.
Она показала Пете ключ:
 - Хоть таким образом пригодился!- и снова фыркнула.
   Они пришли к дому, где с мамой и двухлетним сыном жила Наташа. Наташа вышла с чемоданом и они пошли дворами к центру города. В элитном доме с эркерами поднялись на третий этаж. Квартира подруги была уютным крошечным будуаром. Мягкая мебель. Роскошная широкая кровать. Зеркала, подсвечники. Стол на колёсиках. Репродукции картин. Всё, что было с ними два часа назад, казалось теперь неправдоподобным.
 - Существует только то, что я вижу,- вспомнил Петя.
 - К сожалению,- ответила Наташа,- существует ещё и Ватрушкин.- Думала, приду сегодня сюда с одним..,- засмеялась она,- а пришла с тобой. Хотя бы поцеловал...
   Она унижала и жалила его, как бы пытаясь вызвать ревность и подтолкнуть к уходу. И в тоже время удерживала его. Но Петю уже невозможно было обидеть. Волна нежности, похожая на ту, что охватила его во время вальса, но стократно сильней, заполнила его без остатка. Не стало неуверенности, стыда. Напоминание о неизвестном любовнике воспри-нималась им, как выдумка (существует только то, что я вижу) и в тоже время оправдывала любовные безрассудства. Он взял её на руки, поднёс к кровати и осторожно, как ребёнка, положил на постель. Она испуганно, затуманенным взором, смотрела на него и просила:
 «Никогда не обманывай женщин!»
   Петя никогда не думал, что сможет вытворять с женщиной такое! Они долго занимались любовью на кровати. Потом она извивалась у него на коленях. Легли на пол. И, наконец, она вырвалась, убежала.
 - Неужели я у тебя первая?- спросила она после всего.
 - Да,- сказал Петя.
 - Теперь прорвёт.
 - Как прорвёт?
 - И у женщин так бывает. Как же ты сохранился, такой умненький?
 - Я ждал,- сказал Петя.
 - И дождался?
 - Дождался...
 - И согласен жениться на мне?
 - Согласен.
 - Дурачок,- сказала она,- сколько тебе лет? Двадцать?
 - Девятнадцать!
 - А мне двадцать шесть. У меня сын.
 - Можешь напомнить и о любовниках. Это ничего не значит.
Она промолчала.
 - Теперь расскажи, как ты обидел женщину.
Петя рассказал всё, что случилось с ним в университете.
 - Вот видишь,- осуждающе сказала она.- Ты о сегодняшнем будешь писать?
Он привстал на постели:
 - Сюжет такой – не придумаешь! Супруг с приятелем, оба под мухой, пришли к супруге за водкой. Как их выдворить? Дома, когда её бил, спасалась криком. Она закричала, его убили. И кто? Вчерашние бандиты. Воры. Почему?
 - Ребёнок,- засмеялась Наташа.- Я приеду, тебя уже не будет в редакции. Лучше быть женой влиятельного старика, чем такого, как ты, правдоискателя. И... быть твоей любовницей.
Она фыркнула и поцеловала его.
 - Спи. В шесть мы должны уйти отсюда.
   Утром в общежитии его арестовали. Знаменитый Ватрушкин оказался тяжёлым на взгляд и слово толстобрюхим человеком.
 - Где был?- спросил он грубо.
Петя ответил так, как научила Наташа.
 - Ходил по улицам, не мог прийти в себя от увиденного.
 - А эта...?- Ватрушкин назвал фамилию Наташи и прибавил нелестное для неё слово.
 - Проводил домой.
 - На один год уже наврал,- сказал Ватрушкин.- Зачем ты организовал самосуд?
 - Это неправда.
 - Кто организовал?
 - Не знаю.
 - Кто там был?
 - Не знаю.
 - Мы таких незнаек перевидали. Было убийство – кто-то сядет. Ты хочешь сесть на десять лет?
Ватрушкин открыл дверь и крикнул в коридор: «Ведите Морозову!»
Привели супругу убитого.
 - Этого человека знаешь?- спросил Ватрушкин.
Женщина посмотрела на Афанасьева.
 - Знаю.
 - При каких обстоятельствах?- рявкнул что есть мочи Ватрушкин.
 - Вчера видела. При убийстве.
 - Так,- сказал следователь,- дальше.
 - Когда Васю убили, он меня с земли поднимал. «Тётя,- говорит,- он живой.» И пошёл скорую вызывать.
 - Так может он и убивал?
 - Нет, этот не из таковских.
 - Так не ты ли с хахалем всё это задумала? Чтоб избавиться от муженька?
Женщина заплакала.
 - Гражданин следователь,- сказал Петя,- разрешите задать вопрос?
 - Здесь вопросы задаю я.
 - Задавайте.
Ватрушкин подумал.
 - Я слушаю.
 - На танцах были мужики из «химгородка».
 - Фамилии, имена?
 - Имён не знаю, но в телогрейках и сапогах городские на танцы не ходят.
 - Так. Дальше...
 - Преступника задержали и убили преступники. Не могу понять: почему?
 - Сейчас поймёшь...
Ватрушкин рявкнул на женщину: «Выйди, подумай!»
Морозова вышла.
 - Потому,- сказал Ватрушкин,- что от такой жизни звереешь.
 - И я озверею?
 - Ты что, исключение?! За десять лет в «крытке» волком станешь.
 - Десять лет?! За что?!
 - Было преступление – есть преступник. А преступник должен сидеть.
 - Как докажете? Я не виновен.
 - Сейчас увидишь. Морозова!- крикнул он в коридор.
Женщина вошла, опустив голову.
 - Подумала?
 - Подумала.
 - Ты этого человека видела?
 - Встречала.
 - При каких обстоятельствах?
 - При убийстве мужа.
 - Он твоего мужа убивал?
 - Не знаю, кто убивал. Кто там был, тот и убивал.
 - Не исключаешь, что Афанасьев Пётр Валентинович убил твоего мужа?
 - Ничего я не исключаю,- устало произнесла женщина.
 - Распишись. Иди домой. Нужна будешь – вызовем.
 - И ты,- сказал он Афанасьеву,- распишись. Вот здесь. И тоже свободен.
 - Петя взял в руки протокол допроса.
 - Я это не говорил. И не делал. Подписывать не буду.
 - В камеру захотел?
 - Как бы нам вместе в ней не оказаться!
 - Что-о? Щенок! Пиши объяснительную.
   По пути домой Петя придумал название репортажа: «Танцы по-упольски или специа-лист по озверению человека». Трагедия Валентины Морозовой, хроническая болезнь ненависти обитателей «химгородка» и цинизм следователя Ватрушкина уместились в четыреста газетных строк. Как и обещал он Наташе, в понедельник утром Петя сдал репортаж новому куратору.
 - Драматично и убедительно,- сказал тот,- прочитав. Рассказ хорош. Только зачем идиота-милиционера назвал Ватрушкиным? У нас есть капитан Ватрушкин. Он на тебя в суд подаст.
 - Я о нём и пишу.
 - Когда это было?
 - Вчера и позавчера.
 - Чем докажешь?
Петя положил на стол протокол допроса, написанный рукой Ватрушкина.
 - Спёр?- удивился куратор.
 - Как видите,- сказал Петя.
Куратор молча скрепил бумаги и понёс редактору. Через полчаса он торопливо вскочил в кабинет за шубой.
 - Ну ты и влип,- бросил он Пете и исчез.
После обеда Петю пригласили к шефу. Оба старика сидели ублажённые и краснолицые. «Выпили,- догадался Петя.»
 - Садись, писатель,- улыбнулся шеф,- рукопись и протокол у начальника милиции. Ты не против?
 - Нет.
 - Работай спокойно. Беспокоить не будут.
 - Спасибо,- сказал Петя.
 - Мы с Егорычем посоветовались,- сказал шеф,- переводим тебя целиком на «карбидку». Спецкором. Тема номер один.
Петя задумался:
 - Можно не спецкором. Рабочим монтажного треста. На главном направлении.
 - А что?- сказал шеф.- Ты, Егорыч, будешь в штабе, а он твоей правой рукой. Молодой. Два хомута его не сломают. Хорошо придумал. Молодец.
   О том, что его судьба решилась в сауне, Петя узнал от Егорыча несколько позднее. Как и сам Егорыч, милицейский шеф, прочитав рассказ, удивился:
 - Зачем здесь Ватрушкин? Что больше фамилий нету?
Тогда ему показали протокол.
 - Ах, вы об этом,- посерьёзнел.- Разберёмся!
В запасе была книжка с Петиными стихами. Афанасьев – это не Морозова, у него связи в области. В знакомых – известные имена. Подполковник вспомнил, что работал всю ночь. Неплохо бы попариться в баньке. Дальше были омуль и коньяк. Петя получил индуль-генцию. Редакционная машина прошла техосмотр.
 - Признайся,- спросил Егорыч у Афанасьева,- ты сделал репортаж, чтобы мы его... напечатали?
 - Конечно.
 - Если это так – далеко пойдёшь. А не врёшь – тебе и талант не поможет.

* * *
   Карбидный завод в Уполье был гулаговским долгостроем. В Союз карбид поставлял Китай и поэтому строительство «карбидки» целиком зависело от политической анга-жированности. Портились отношения с Мао – стройка оживала. Начинался диплома-тический флирт с китайцами – о заводе забывали. Накануне событий на острове Да-манском в Уполье примчались три министра и началась круглосуточная штурмовщина. Впервые на «карбидку» пришли не «зеки», а вольные рабочие – надеялись, что так будет быстрее и надёжнее. Но заключённые оставили после себя столько недоделок, столько строительного брака, что порой было не ясно: люди достраивают или строят заново. Нередко вскрывалось, что бетонные фундаменты не имеют арматурной начинки, или бетон уложен зимой без прогрева и крошится, как сухая глина. Фундаменты раздалб-ливали и заливали повторно. Металлоконструкции были собраны на «живульку». Но особенно много строительного брака было на трубопроводах.
   Перешагнув порог цеха, где монтаж вела бригада, Афанасьев увидел сумрачное поме-щение, освещаемое только огнями сварочных бликов. Да ещё под потолком ползали по трубам люди с электрическими фонариками. Бригадир дал Пете ведро с мыльной водой и квач, изготовленный из растрёпанной верёвки. Он залез на трубы и промазывал мылом сварные стыки. Когда закачивали в магистраль воздух, плохо сваренные места пузы-рились и пенились. Петя ползал под потолком и отмечал бракованные участки мелом.
   Бригадир Лёха Лугинин, высокий сорокалетний мужик с бурятским разрезом глаз (то ли его бабка под бурятом побывала, то ли бабку-бурятку козак потоптал) отозвал Афанасьева в сторону.
 - Ты, Петруха, писатель?
 - Газетчик.
 - Один хрен. Это ****ство видишь?- указал он на потолок.- Министры с прихлебаями понаехали, а лампочку включить некому. Шарахнешь про это в газету?
 - Могу,- ответил Петя.
 - Когда напечатают?
 - Послезавтра.
 - А завтра можешь?
Петя пошёл к телефону.
 - Егорыч,- позвонил он куратору,- оставь сто пятьдесят строк.- На первой полосе. Сроч-ное.
 - Молодец. Когда привезёшь? К трём успеешь?- похвалил Егорыч.
 - Успею.
 - Дуй,- сказал бригадир.
На следующий день в цех нагрянула комиссия. Лугинин показывал электрикам, где вешать лампочки.
   Эта история с освещением цеха повернулась для Афанасьева неожиданной стороной. Когда осветили цех, рабочие стали находить зековские заначки. Оружие: ножи, кастеты; продукты: чай, сухари. Находили письма, записки, в основном, тюремную лирику. Мужики – бабам. Бабы – мужикам. Петя, бывая в бригадах, просил приносить письма ему. Часто их отдавали бригадиру. Лугинин любил в обеденный перерыв устраивать читки.
 - Петруха!- гремел он испитым горлом,- в твою библиотеку новый роман. Читай. Может и о нас пишут.
Половина бригады, в том числе и Лугинин, «сидели» в упольских лагерях и, случалось, и автор, и адресат были знакомы слушателям.
 «Козлы вонючие!» - читает Петя.- «Не смейтесь над женскими чувствами. Смеяться над ними грешно, как смеяться над Богом.»
 - Это Клавка!- хохочут мужики.- Богиня! С незалеченной гонореей.
 «Врёте вы, как суки, про свои махалки.»
 - Го-го-го,- потешается народ.- Читай, Петруха, дальше!
 «У Кольки не три шара, у него один и хрен от него падает набок.»
 - Ха-ха! Теперича и Колька лежит, и у него лежит. Не поднимаются.
 «А у Саньки только и есть от мужика, что ссыт стоя.»
 - А это про Денисова. Точно сказано!
 «Козлы, хотите три пачки грузинского? Переправьте к нам Ваньку. Вы его своими поломанными карандашами ковыряете и нам хочется. Сильно он жопой вертит, как мы с крану глядим.»
 - Го-го-го! Во, Петруха, кому в газете работать!
 «С ним мы сотворим, как вы, козлы, с Катькой сотворили.»
 - Это с какой Катькой?- спрашивают друг у друга мужики.
Но были и короткие записочки, от которых веяло убийством, местью, расправой. «Чёрные метки» называл их про себя Афанасьев. «П. Звонарь!» или «Опусти Кузьму!», или «Задержи смену, Серёга!» и над «Серёгой» - крест.
 - Как понять – «задержи смену»?- спросил Петя.
Сварщик Володя Гусев взял листок и бросил его на красную спираль печки, обогреваю-щей вагончик.
 - Серёгу не поднимешь. Бетон перекапывать не будут. Чё вспоминать про это!
Лица у мужиков напряглись, оцепенели. Что-то звериное появилось в глазах. Как у тех, из общежития. Когда после убийства рвали друг у друга из рук телогрейки.
   В тот день, выйдя на территорию завода, он внимательно осмотрелся вокруг. Стоят вышки. Сохранена «убойная полоса» - узкое пространство между оградой из колючей прово-локи и бетонной стеной. У ворот – домик поста охраны. Легко представить, как утром, в морозном тумане, проходит колонна шеренгами по десять человек в ряд. И рас-ходится по стройке. К зданию компрессорной, построенной аккуратно и даже с некоторой выдумкой, идёт солженицинский Иван Денисович. Всю смену будет возиться с кирпичом, несмотря на явное недомогание. А вечером, в лагере, по поручению, принесёт из «конто-ры» чужую посылку. И будет жевать на нарах колбасу и радоваться, что жив. Куда пойдут остальные? Конечно в цех, где и при свете сходишь с ума от переделок. «Ивана Денисо-вича понять несложно,- думал Петя,- главное приметить такой типаж. Попробуй объясни Володьку Гусева! Сидел. Теперь примерный, по упольским меркам, человек. Семьянин. Трое детей. Но что-то затаилось в нём. Грозное, дикое. С этим он родился? Или прав Ватрушкин – человек звереет от такой жизни.»
   Петя ещё не знал, что спустя несколько дней, вместе с Гусевым, он захоронит двоих человек, станет соучастником убийства и не осудит в себе этого.

* * *
   Труба большого диаметра окольцовывала цех и уходила вниз под здание. В такой бли-зости от стены, что подобраться к стыку у сварщика не было никакой возможности. Гусев намеревался заварить стык изнутри и вырезал «операционное» окно. Петя принялся сби-вать окалину. Заглянул вверх – не зависла ли булыжина? Над головой болталось что-то, напоминающее ворох старых тряпок.
 - Сдёрни,- сказал Гусев.- Только так, чтоб вниз не упало.
Петя вставил в «окно» доску и, поддерживая её одной рукой, крючком из проволоки на-щупал неизвестный предмет.
Ш-ш-ух! – ударило по доске. Ржавая пыль брызнула наружу. Минуту спустя Петя рассмотрел бурые, ржавые ботинки. И в них – чёрные скелетные ноги.
 - Молчи!- сжал ему плечо Гусев.- Менты... загребут!
Он расширил вырез и они вытащили на подмостья высохший на постоянном сквозняке труп женщины. Ноги и руки у неё были связаны, в зубах торчал кляп, а на шее висела чёрная грязная повязка.
 «Рот был завязан,- догадался Петя.»
Несколько клоков седых волос, как паутина, прилипли к порванному пальто. На лбу и макушке не было ни волос, ни кожи.
 - Вентиляцией понесло, а волосы были примёрзшие,- определил Гусев.
Он разрезал верёвки на руках и ногах, и вдвоём, с трудом, они вывели руки убитой из-за спины. При этом кожа у локтей порвалась, как ветхая тряпка. Кляп оказался завёрнутой в кусок портянки затычкой от бочки. Толстый конец кляпа был у неё во рту. И чтобы вытащить его, пришлось разорвать щёки.
 - Ну падла... ну сука... изобретатель...- изрыгал угрозы и проклятья Гусев.
Мёртвая явно была для него не чужим человеком.
 - Никому, Петруха! Слышишь! Никому!- повторял он.- В страшную историю мы с тобой влипли!
   Мёртвую женщину, лёгкую, как сушёная рыба, они завернули в мешковину из-под вето-ши. Сверху надели два мешка из-под цемента. И Гусев унёс пакет домой. Вечером он пришёл к Пете в общежитие.
 - Собирайся, Петруха, сети проверим.
Петя оделся в рабочую одежду и они вышли на улицу. Долго шли молча. Куда его ведут, Петя не знал.
 - Я к тебе с расчётом пришёл,- наконец заговорил Гусев,- ты не должен меня бояться. Твои сожители меня видели. И ты не дурак, если что случится – мне кранты. Но и я должен быть спокоен. Трое детей на мне.
Они прошли на бугорок, поросший редким березняком. В снегу лежал знакомый Пете пакет. Лопата и лом лежали рядом.
Вырыли яму. В рюкзаке у Гусева оказались чистые простыни и подушка. Постелили мешковину, на неё положили чистую простынь и подушку, второй белой простынёй прикрыли мёртвую. Забросали землёй, постояли.
 - Никогда тебя не видел, а хоронить пришлось,- сказал Гусев.- Если ты меня слышишь, всё сама знаешь,- закончил он.
И они пошли обратно в город.
   На следующий день Гусев не вышел на работу. Сообщил, что заболел. Три дня они не виделись. В пятницу он нашёл Петю на работе:
 - Домой не заходи. Придёшь ко мне. Одежда есть.
 «Снова рыть,- догадался Петя.- Новое убийство! Зачем мне всё это? Он делает меня соучастником преступления. Кто страшнее – Ватрушкин или Гусев?! И что за тайна во всём этом? Убивать я не буду,- твёрдо решил Петя.»
После работы он пошёл к Гусеву. Жены и детей не было. Поели, оделись, дождались сумерек и пошли за город, к старому песчаному карьеру, заваленному бытовым и строи-тельным мусором. За разбитыми бетонными плитами, в сухой траве лежал человек – в унтах, шубе и собачьей шапке. Ноги и руки связаны, изо рта торчит тряпка.
 - Иду на взгорок,- сказал Гусев,- если что – свистнешь.
Мужика хоронили основательно. Яму вырыли по грудь Гусеву. Убитого подтащили к краю.
 - Толкай,- скомандовал Гусев.
 - Не надо,- сказал Петя,- кляп вылетит.
 - Не вылетит,- засмеялся Гусев,- я к нему его же изобретение применил. Обратный клапан. Кошек, собак казнил, потом людей. Сволочь!!!
Петя взял человека за ноги и почувствовал, что они дёргаются.
 - Живой!- испугался он.
 - Толкай!- угрожающе крикнул Гусев.- Татьяна тоже была живая.
Времени на диспут не было, они столкнули человека в яму. Молча стали засыпать. Утоптали мёрзлый песок, забросали снегом и пошли, думая каждый о своём.
 - Вот, Петруха,- сказал Гусев,- я хуже суки стал. Человека напоил и пришиб. Живым зарыл. И знаешь – легче стало.
 - А мне что-то не по себе,- признался Петя.
 - В одну хату зайдём – полегчает,- сказал Гусев.
   Они пришли в проулок в старом городе, отворили калитку и вошли в дом. Прошли сени, кухню. Ночь – и нигде не заперто!
   В доме стоял душный запах неухоженности и нищеты. Немытая посуда, бесчисленные грязные, обросшие мохом кастрюли. «Свинарник,- подумал Петя.»
   В комнате, такой же грязной, на диване, в ворохе изношенной одежды, лежал измож-дённый человек, нечёсаный и видимо больной.
 - Володька,- удивился он Гусеву.- Откуда так поздно?
 - Шли мимо.
 - Садись. Выпить есть?
Гусев утвердительно кивнул. Подтянул к кровати стол, расчистил уголок, выложил из рюкзака хлеб, круг колбасы, выставил бутылку и три стакана. Выпили.
 - Ольга где?- спросил Гусев.
 - Вчера из интерната прибегала. Теперь где-то х-и меряет. А тебе что?- он подозрительно посмотрел на Гусева.- Ты тоже за этим? Кобелька привёл? Торгуешь?
Гусева аж затрясло. Он встал, чтобы уйти.
 - Погоди, Володя,- сказал больной.- Худо мне. Только об этом и думаю.
Гусев сел.
 - Помнишь обещанное восемь лет назад? Теперь завязано.- сказал Гусев.- Татьяну схоронили по-человечески.
Больной вскинул голову, глаза загорелись.
 - Он?
 - И его. Как договаривались.
Человек заплакал. Жалобно, как побитое животное.
 - Немного мне осталось, до порога не дохожу, а как подумаю – туда! – страшно! Татьяну встрену, что скажу? Дочку не сберёг, погубил. Сволочь я последняя!!!
 - Они попрощались. На дворе была ночь.
 - Знал бы точно,- сказал Петя, придавленный картиной увиденного,- я бы его ещё раз живым закопал.
 - Ты сумневаешься,- тихо ответил Гусев,- не сумневайся. Он был «шишка» на зоне. Расконвоированный. Шофёр. Через него за «колючку» с воли всё текло. Кто мы были против него? Никто. Забавляться любил. Принесут кошку. Он лапы свяжет и в пасть «обратный клапан».
 - Это не доказательство,- сказал Петя.
 - Я и не говорю. В зоне был карантин. Татьяна с посылкой пошла к заводу. Это точно. И человек видел. Он привёз её на хоздвор. Дальше она пропала.
 - Он признался?
 - Держи карман шире.
Пете стало страшно. Психически больной человек, присвоивший себе право Высшего судьи, втянул его в убийство невиновного.
 - Как она попала в трубу?
 - На хоздворе сварщик варил трубные конструкции. Вместе животных мучили. Ты видел её одежду? Она лежала во льду. Плеснули воды, чтоб примёрзла и не выпала. Потом приварили отводы.
 - Значит и сварщика надо мочить. Чтоб наверняка.
 - Некого. Ему ещё тогда чёрные башку отрезали.
Когда они вышли на перекрёсток, Гусев сказал:
 - Забудь про это. Нам нельзя видеть друг друга. Я поищу другую работу.
Больше он в цех не пришёл. И Пете жить в Уполье оставалось недолго.

* * *
   На исходе месяца пришло письмо от Наташи. Ни одного слова не написано её рукой. И письмо, и адрес отпечатаны. «У нас ничего не было и не будет.» И точка. Без подписи. Если бы не штемпель на конверте, пришлось бы гадать, от кого.
 «Чёрная метка,- подумал Афанасьев.- Зачем эта анонимка? Могла бы приехать и всё объяснить. И такое недоверие! Приедет, спрошу, не в перчатках ли писала? Отпечатки пальцев не оставила? Что с ней случилось? Выходит замуж? Или узнала обо мне что-то нелестное?» Да, в последнее время в редакции он почувствовал к себе отчуждение. И не печатают, как раньше. Только текущая информация с завода и положительные репортажи вышли на полосу. Две критические статьи заныкал Егорыч. Врёт, что руки не доходят. И глаза прячет. Фельетон и репортаж о ночной смене, о том, как бригада не дождалась бетон и проспала в вагончике, застряли в секретариате. Даже отчёт о комсомольском собрании не появился на полосе. Ждут, когда комсомольцы станут коммунистами? Если так пойдёт, народ скоро скажет: «Афанасьев? Фуфло!» Неясно, что происходит вокруг него. Лугинин, и тот потускнел. Уже не орёт: «Петруха!» Вчера обмолвился: «Стреляй, да не в нашу сторону!» теперь ещё – письмо от Наташи. Воспоминания о её нежном теле не дают ему покоя ни днём, ни ночью. Ради неё он готов умерить публицистический пыл и стать таким, как ей нравится: солидным, состоятельным человеком. Он вернётся в редакцию. Ночами будет писать. Вокруг столько сюжетов. Он станет писателем. Ради неё.
   На следующий день, утром, Петя пошёл к Егорычу. Тот явился с «бодуна». Опухший, весь трясётся, чуть живой. Пете обрадовался.
 - Афанасьев! Видишь, я какой. Сходи на планёрку. Я созвонюсь.
 - Придётся идти,- подумал Петя.- Ему сегодня не до меня.
Планёрка проходила в заводоуправлении в кабинете директора. Присутствовал один из министров.
 - Сегодня ночью,- начал председательствующий,- в сушильном цехе погиб человек.
И зачитал акт комиссии: «... халатно изготовлены леса... ограждения из сучковатого и перемороженного бруса, человек опёрся и упал вниз...». И решение комиссии: «Сменного мастера на полгода перевести  в плотники».
   Петя вспомнил, что в «сушилке» бригадиром монтажников работает участник войны. Имеет ордена. Он решил к нему зайти.
   Сушильный цех был самым высоким на заводе. Над ним возвышалась прямоугольная башня с вертикальным сушильным конвейером. Механизм конвейера напоминал гигант-скую велосипедную передачу с многотонной железной лентой вместо цепи. На ленте кре-пятся металлические «карманы». Они наполняются сырым карбидом. По мере подъёма вверх и спуска вниз, через продуваемые горячим воздухом участки, карбид подсыхает. Вернее, должен подсыхать. Потому что конвейер ещё не был смонтирован. Лента огром-ной горой металла громоздилась внизу, посреди цеха. Рядом с ней, на грязно-сером бетон-ном полу выделялся участок, посыпанный жёлтым песком.
 «Здесь лежал убитый,- понял Петя.- Была кровь.»
Посмотрел и не увидел строительных лесов. «Значит, падал с верхних этажей?»
   В цеху малолюдно. Монтажников нет. У ленты стоят управленцы треста вместе с главным инженером. Петя поздоровался. Главный, знающий его в лицо, спросил с непонятной для Пети тревогой в голосе:
 - Афанасьев? Ты здесь зачем?
 - Хочу взять интервью,- и он назвал имя бригадира.
 - Бригадир болен,- сухо сказал главный,- и без каски здесь находиться нельзя.
Хотя сам он стоял без каски.
   Петя вышел из цеха. По пути встретил знакомого. Вместе когда-то стояли в очереди за авансом.
 - Ты здесь работаешь?- спросил знакомый, указывая на ворота «сушилки».
 - Нет,- ответил Петя и назвал свой цех.
 - Ленту видел?
 - Видел.
 - Прихлопнула мужика сегодня ночью. Как муху.
 - Монтажника?
 - Плотника. Уронили наши бракоделы.
   Афанасьев оторопел. В комиссии был прокурор – и его обманули?! Смертельная травма – это не простой бригады из-за недопоставки бетона. Всю комиссию вместе с прокурором надо судить. И тех, кто разрешил совмещённые работы. Он напишет – что будет с ним? Подтвердит ли кто-нибудь, что человека убило лентой? После статьи в тресте ему не работать. В редакции тоже. Наташу потеряет безвозвратно. Неудачник ей не нужен. Бродяга тем более. Можно самоустраниться, пройти и не заметить. Никто знать не будет. Собственно, с этого момента он и начнёт превращаться в достойного Наташи мужчину. Но художнику нельзя ронять совесть – теряешь свободу духа.
   Что дороже ему? Наташа или творчество? И то, и другое терять страшно. Где компро-мисс? «Я дам им два дня. Пусть наведут порядок. Так будет честно,- подумал Петя.»
   Он знал по своему цеху, что совмещённые работы, людская сутолока, не раз станови-лись причиной различных травм. И только случай отводил до сих пор более тяжёлые несчастья. Теперь он смотрел на всё глазами журналиста. Несмотря на смерть человека, на работе ничего не менялось. Его звено ставило балки – над ними спокойно долбили пере-крытие. Петя поднялся на «отметку» выше.
 - Ты не боишься меня?- спросил он у парня с отбойником.
 - Я тебя где-то видел,- сказал тот,- по-моему на х-ю! Ты дурак? Прежде чем камни посыпятся, песок полетит. Сам убежишь. Мне в очередь за работой становиться?
Это было до обеда. После обеда Лугинин загнал Петю под кровлю срезать металлоконст-рукции. Внизу женщины красили стены. Искры с треском разлетались по цеху. Сноп искр залетел малярше в ведро с краской, растворитель вспыхнул и опалил женщине комбине-зон. Ворота в цехе были открыты. На её крик прибежал с улицы муж-арматурщик с же-лезным прутом в руках. Быть бы кровопролитию! Да полился из мужика мат водопадом. Пока лез к Пете, освободилась душа у человека. Петя спустился к нему с лестницы. Му-жик был рыжий, высокий, костлявый, длиннорукий, с цепким, как на портретах Гришки Распутина, взглядом.
Петя представился:
 - Афанасьев Пётр Валентинович. Прошу: напиши в газету, что я твою жену ненароком не сжёг. И подпишись, если не боишься.
 - А я Копыл Александр Иванович. Из деревни за рекой. Мне пужаться некого. Не то видали и не то слыхали! Я за свою Майку, и тебе, и твоему начальству яйца вырву. А писать? Чего не умею, тому не научился. С детства неграмотный,- и он хитро улыбнулся.
   За три последующих дня Петя собрал на заводе блокнот фактов и фамилий. Теперь остановиться он не мог. Писал, как приговорённый. Слова объясняли факты. Факты подтверждали слова. Его комментарий находил невидимые читателю пружины событий и принуждал читателя думать о морали происходящего. О смерти рабочего в сушильном отделении он написал всё, как есть. И об акте комиссии. И не ради спасения своей души. Убеждая других, он убедил себя.
   Когда он сдал статью Егорычу, тот, посмотрев объём, нехотя углубился в неё. И, не отрываясь, дочитал до конца.
 - Ну, молодец!- оценил он работу.- Короленко! Посиди. Покажу редактору.
 - Вернулся через час.
 - Ты когда работаешь?
 - С четырёх.
 - Тебя вызовут.
После двухсуточного пребывания на гребне разыгравшихся эмоций, Петя не мог сидеть дома. Он пошёл на завод. Пообедал в столовой. Заглянул в цех. И столкнулся с Лугини-ным.
 - Катись в свою редакцию,- сказал бригадир сквозь зубы.
 - Вызывали?
 - Говорю – катись. Делай, что хочешь. Я за тебя не ответчик.
 «Уже и Лугинин знает,- понял Петя.- Курвы,- подумал он о Егорыче и редакторе,- доло-жились.» И холодок страха появился в груди.
   В редакции его не ждали. Секретарь приёмной, подруга Наташи (не в её ли аппарта-ментах он впервые узнал женщину?) сухо-официально попросила его подождать. Она встала из-за стола, чтоб доложить редактору, и вдруг, входная дверь отворилась, и в приёмную вошла Наташа. Без верхней одежды (была в своём кабинете), посвежевшая, нарядная. Увидела Петю и отвела глаза. Презрительно фыркнула и исчезла за дверью. Секретарь приёмной зло взглянула на посетителя и бросилась вдогонку за подругой. Секундный Наташин взгляд, когда они смотрели друг на друга, сказал ему о многом. В нём не было прежней игры. Когда она, обманутая одним любовником, поддразнивала другого. Блеснуло презрение, потом ярость. Как у кошки. Не подходи – выцарапаю глаза! После этого взгляда он впервые за весь месяц забыл, какой нежной она была.
 «Повидалась с Егорычем,- предположил Петя,- поделились информацией. Может и раньше просвещал её?»
   Теперь всё, что случилось с ним на работе и здесь, в редакции, уже не имело для него никакого значения. Он решил без предупреждения войти в редакторский кабинет и сказать всё, что хотел сказать. И вдруг услышал сипловатый крик плохослышащего человека:
 «Алло! Алло! Валентина? Это я! Здравствуй, дорогая! Нет, не ослышалась. Как наша дочь? Внук? Понимаешь, завертелся. Сейчас за редактора. Половина сотрудников в отпуске. Тебя можно поздравить? Забирают в обком? Ну, что ты, я не претендую. Здесь бы удержаться. У меня к тебе просьба. Вакансии у тебя есть? Молодой человек. Двадцать. Очень способный. Неогранённый. У нас пропадёт. Нужна твоя рука... Да... да... Ну что ты. Это ты напрасно. Я ещё о нашей дочери думаю... метр восемьдесят... кудрявый... голубо-глазый... ну что ты... талантливый ребёнок... месяц и десять дней... из университета... на-печатался с Распутиным...»
 «Меня продаёт,- понял Петя.»
 «Через неделю приедет... Целую.»
Петя шагнул к двери. Но она распахнулась быстрее, чем он успел войти в неё. Шеф вышел в приёмную, потирая руки. Увидел Петю и смутился:
 - Ты всё слышал?
 - Слышал.
 - И что понял?
 - Вы желаете стать моим папочкой.
Шеф деланно засмеялся.
 - Ну заходи. Поедешь?
 - Поеду.
 - Возьми адрес. Валентина – талантливый журналист. Самый талантливый из всех, с кем я работал.
 «Как же она отдалась такому подонку,- подумал Петя.»
 - И зайди в бухгалтерию. Тебе гонорар. Двадцать два рубля.
 - Так не пойдёт,- сказал твёрдо Петя.- Я не талантливый ребёнок. Я деловой человек. Вы с Егорычем продали ментам мою статью о Ватрушкине. Напились за мой счёт. Наелись омуля. Прошли техосмотр. Потом продали половину того, что я написал за месяц. Карман шире совести. Теперь последняя статья. Я её неделю готовил, из-за неё потерял работу. Вы её уже продали. Чем взяли – не знаю! Расположением начальства? Деньгами? Коньяком? Вы мне крупно задолжали. Если через полчаса не отдадите мне мои пятьсот рублей, я никуда не уеду. Буду ждать комиссию. Копию я выслал в «Восточку».
   Редактор сидел, выпучив глаза. Петя вышел и уселся в приёмной на диване. Шеф выбежал в коридор. Минут двадцать его не было. Вернулся с Егорычем и протянул Афанасьеву пять двадцатипятирублёвок.
 - Больше нет,- сказал Егорыч.
Петя положил деньги в карман, пошёл в бухгалтерию и забрал там двадцать два рубля. На работе ему выдали расчёт, выписали из общежития и сняли с воинского учёта в течение двух дней.

* * *
   В таёжный городок Вилюй Афанасьев летел ясным мартовским днём. Солнце горело над самолётом. Ни одной ворсинки тумана не висело в насыщенном светом воздухе. Было ощущение медленного парения внутри праздничного абажура, Богом навешенного над землёй. Только крыло самолёта впереди, с россыпью заклёпок на плоскости, мешало этому ощущению.
   До Братска самолёт летел над пятнистой водой Ангары. Мелкие белые льдины густо лежали на чёрной воде.
   От Братска до Вилюя тайга спала под нетронутым весной снегом. Снежинки решитель-но отбрасывали лучи. Были места, где наледи блестели, как зеркала. После упольского грязного снега новый чистый мир обещал быть желанной страной. В том, что начинается замечательная жизнь, он не сомневался. Из аэропорта до городка Петя доехал на автобусе. В гостинице мест не было. Посоветовали дойти до общежития геологов. И он пошёл по главной улице в направлении сопки, покрытой сосняком.
   Как и в Уполье, здесь оставались массивы частных домишек с высокими воротами и огородами за домом, где из-под снега не выглядывало ни единого куста. На частные дома решительно наступали новые пятиэтажки. Несколько станков с высокими мачтами дол-били блестящими, как ракеты, снарядами мёрзлую землю. И укреплённые на мачте желез-ные хомуты, внутри которых выплясывали снаряды, как конские ботало, гремели на всю округу. Рядом со станками лежали длинные бетонные сваи. Строились новые фундаменты под новые дома. В городе ожидался наплыв народа для каких-то больших работ. И Петя подумал, что если произойдёт осечка в редакции, без работы он не останется.
   На улице было двадцать градусов. Но безветренно, и поэтому не холодно. Приметы севера были везде. Люди одеты в меха. Много встретилось якутов. Видел оленью упряж-ку. Животные дремали, не реагируя на грохочущие рядом вездеходы. За жилым массивом начались базы экспедиций: «Комплексная геологическая... геофизическая... экспедиция глубокого бурения»,- читает он.
   Нашёл двухэтажное деревянное общежитие. Коменданта не было. Постучал в дверь ком-наты на первом этаже. Вошёл. На койке у двери дремлет паренёк. Пожилой мужчина что-то читает за столом. Петя объяснил ситуацию. Пожилой изучающе осмотрел пришельца. Петя достал документы.
 - Спрячь,- сказал пожилой,- если что, дальше аэропорта не убежишь. Пару дней можешь поквартировать, вот на этой койке.
И он указал на пустовавшую кровать.
 - Человек на вахте. Приедет через месяц. А этот (он кивнул на койку у окна) в Якутске. С ним разбираются.
Последнюю фразу он произнёс нарочито громко и грозно.
 - Милиция?- насторожился Петя.
 - Пока только геолком. Но будет и милиция.
Паренёк, который проснулся и сидел на постели, не выдержал:
 - За что?
 - За то, что человека до сумасшедствия довёл. Там не дураки.
 - Поставь, Михалыч, себя на его место.
 - Нравится пассажир или нет, в тундре его не бросают.
 - Лыжи-то одни...
 - А катков то – шестнадцать.
 - Человек мог забыть!
 - С больной головой за рычаги не садятся. Мы с Ефимычем за два часа подшипник с катка сняли и на вал насадили. При начальстве...
Петя не понимал, о чём речь. Но, как слушатель, он был на стороне проигрывающего спор паренька. Тот был любитель. А Михалыч – профессионал.
 - Ты – старик, а Мишка – молодой,- решился паренёк на неопровержимый довод.
 - И вы старыми будете.
 - Зачем он тащил её на буровую? Мужиков дразнить? Лапу с задницы не снимал. Мог бы и в Якутске оприходовать...
 - Лапать задницы не запрещено...
 - А мужикам как?
 - От этого есть средство.
 - Восемьдесят километров слышать, как бабу за спиной раскладывают – ты бы вынес?
 - И не такое выносили.
 - Ты старик, Михалыч. Если бы я, как Мишка, сломался, а он мне, как Мишке: «Занимай-ся!», а сам на бабу – я бы его ломиком по снегу погонял...
 - А я бы,- спокойно парировал Михалыч,- объяснил сопляку: ты не у мамы с папой, не выйдешь – все здесь останемся.
Парень махнул рукой. Мишкина история заинтриговала Афанасьева, но допытываться, как, да что, он не стал. Сходил в магазин, принёс горбатого мороженого муксуна и бутыл-ку белой. Они выпили за знакомство и закусили строганиной. Петя лёг на койку вахтовика и уснул.
   Следующим днём была суббота. Вечером прилетел Мишка. Розовощекий, нежный, как девушка. Кудрявый, весёлый парень, с таким не соскучишься.
 - Улетаю, мужики, в Якутск.
 - Надолго?
 - Пока навсегда.
 - С вездехода спихнули?
 - Дали автобус.
 - Крестника видел?- усмехнулся Михалыч.
 - Увезли. Специальный человек из Москвы приезжал. Люду в больнице не признал. Вы, говорит, куда летите? На Москву? Теперь ему не до баб.
 - Да-а-а?- горестно вздохнул Михалыч.- Всё-таки человек. Комиссия что решила?
 - Москвич не шалам-балам, чей-то родственник. Прокурор сидел. Подгоецкого подводили под статью. Нового специалиста рацией не обеспечил. И меня с ним под статью. Людка выручила.
 - Это какая Людка? Шлюха?
 - Не шлюха, нормировщица. Я, говорит, ему про рацию, а он мне про мою задницу. В вертолёте всю истрогал.
 - По харе бы дала...
 - И комиссия удивляется. Меня, говорит, потерпеть просили... Люда...
 - Когда мы прилетели,- перебил его Михалыч,- они порознь были. Яму мы не заметили и вездеход так замело, думали – там ли копаем? Она в кузове: тук-тук по раме. У меня, говорит, раскопки на вечер запланированы.
 - Людка такая!- сказал Мишка.
 - Смотрю, твоё ведро заправочное, аккуратно мехом от твоих брюк обложено. Любит баба комфорт.
 - За брюки и за ведро заплачено,- весело заблестел глазами Мишка.
 - Где, спрашиваю, человек? «А я к нему,- говорит,- два дня не заглядывала. Живой ли?» Повела нас к яме. Не буду перед ужином вспоминать – в выгребном сортире человек сидел. Переодели. И без пользы. Салон измазал.
 - Ты зачем ему столько еды навалил?- спросил он грозно Мишку.
 - Я рассчитывал на двоих и на месяц,- засмеялся Мишка.
 - Мы ему,- продолжал Михалыч,- выходите, а он нам: «Вы куда? На Москву?» Не знали, что и делать. Девица подсказала крикнуть: «И вы на Москву? Регистрация заканчивает-ся!» Пулей вылетел.
Все засмеялись.
 - Люда,- сказал Мишка,- думала, что он её сто раз изнасилует. А он из тех, кому воздуха не хватает. Выполз наверх и пропал. Людка с ним намаялась, а он как заведённый: «В Москву! В Москву!» Ест и гадит. Пришлось ей менять квартиру.
 - Ты как вывернулся?
 - Немного Людка помогла. Немного метеостанция. Зачитывали сводки. В тот день поры-вы до сорока метров были. И твою, Михалыч, объяснительную, где описываешь, как туннель под днищем проходил, зачитывали. Тебе я бутылку завтра поставлю. А Люда теперь моя жена.
 - Шлюха?
 - Не шлюха, Игорёк, а нормировщица. И такая, что закачаешься.

* * *
   В общежитии писать было не с руки и Петя перебрался в гостиницу. Ему хотелось прид-ти в редакцию не с пустыми руками. И сюжет был отменным. Будет ли в редакционной спешке время для него?
   На второй день работы стало ясно – не достаёт самого существенного. Рассказа везде-ходчика о недельном пути на буровую. Петя поехал к геологам. Михаил не уехал, собирал долги. Пришлось ещё раз организовать строганину.
 - Бежал я на север,- рассказал Михаил,- через Мархару на Махру. Малость покручусь в пурге и залягу. Отдышусь в снегу и ещё пробегу. Как куропатка. Когда ветер стих, нашёл колею. Спускаюсь на Мархару. Снег с реки смело к берегам. Лёд голубой, как небо. Иду. Небо надо мной и небо подо мной. Может, думаю, я Бог? Дошёл до берега, слышу – вертолёт. Нас ищут. Спрятался за заструг. Пусть, думаю, поживут в общежитии. Подоль-ше. Не всё же в аппартаментах комиссариться. В том месте от Мархары до Махры сорок километров. Думал за день доскачу. Четверо шёл. Пурга ещё веселее загудела. На лёд вышел. Тишина. Как по заказу. Лёд на Махре ещё голубей. Хочу материться и боюсь. Боги рядом. И, поверишь, в тридцати метрах, на обрыве – олень! На меня смотрит и не видит. Может снится,- думаю.- Растворилось в космосе моё существо, невидимкой стал. Прыщ слюнявый в яме с бабой балуется, а я уже в ангелах числюсь. Оставил лыжи, вски-нул ружьё: ба-бах! Олень стоит. Испугался я до ужаса, выпалил ещё раз. Олень прыгнул. Посмотрел я на лёд – ничего такого! Трещины, забитые снегом. Палки торчат. Испортил зверь обедню. Вот и всё. Пришёл на буровую, сообщил ориентиры. Я над вездеходом флаг закопал, всегда с собой вожу. Мне на комиссии один шишкарь говорит: «Тебе надо медаль давать, а мы тебя наказываем.» А я не в обиде. Где бы я тогда Людку встретил?

* * *
   Петя не надеялся, что очерк о геологах примет малоформатная городская газета. Только глава о том, как женщина управлялась с умалишённым кавалером, спасая его от гибели, заняла бы целую страницу. Он долго колебался, писать ли об этом? И понял, что не может не рассказать о неожиданном, но логическом движении женской психики. Людмила чистосердечно призналась комиссии, что и в вертолёте, и в вездеходе пострадавший вызывал у неё раздражение и тошноту. Но, потерявший рассудок человек, рядом с ней, в одной тесной яме, был страшнее крысы или змеи. Женщина, как могла, всеми имеющи-мися в её арсенале средствами, будила его человеческую сущность. Распрашивала о семье, о маме, о школе и Москве. Всё напрасно. Он забыл, кто он и что с ним происходит. Как-будто отморозил мозги. Отчаявшись, она попросила потрогать её интимные места. На её шёпот он ответил шёпотом: «Вы летите в Москву?» и стал громко испускать газы. «Да, лечу»,- ответила она и, взяв лопату, сказала: «Иду за билетами».
   Кто-то должен был прочесть это. Очерк в тысячу газетных строк он принёс в редакцию.
Был конец рабочего дня. Отдел культуры закрыт. В приёмной и в кабинете редактора ни-кого. Только в отделе писем звучали настойчивые женские голоса. Он постучал и вошёл. За столиком сидела величественная молодая женщина с большими серыми глазами и неж-ным алым ртом. Толстая русая коса лежит на высокой груди. Широкие бёдра. Стул бы ей пошире. «Наташа рядом с ней смотрелась бы замухрышкой,- подумал Петя.» Вторую жен-щину, сидящую в уголке, боком к двери, он разглядеть не успел. «Заведующая отделом распекает сотрудницу,- решил он.»
 - Что вам нужно?- грубовато спросила сероглазая.
 - Принёс очерк,- сказал Петя.
Она мельком взглянула на пакет в его руках и, не смущаясь, не мигая, по-коровьи, стала разглядывать вошедшего. Глаза их встретились. Он ей понравился. Сердитость растаяла. «Корова,- подумал Петя.- Где я видел этот взгляд?»
 - Я прошу передать эту рукопись В. Петрову.
 - Женщина в углу встала, быстро подошла к Афанасьеву. Взяла пакет и начала переби-рать уголки листов смуглыми пальчиками.
- Тысяча строк?
 - Немного больше.
 - Пошли в журнал, наша литературная страница выходит три раза в год.
 - Это не рассказ, это действительная история.
 - В самом деле? Такая длинная?- женщина изобразила удивление.- Журналы печатают и действительные истории.
 - Советуете отдать кому-то рассказ о любви?- в тон ей сказал Петя.- Когда в вашей газете о любви ни слова! Я думал у вас здесь одни мужики.
 - Кто вы?- спросила женщина.
 - Афанасьев Пётр Валентинович.
 - Да?- удивилась она.- Я, Мартынова Валентина Петровна,- сделала она ударение на двух последних словах и засмеялась.
До этого смеха Петя видел немолодую женщину с седым завитком в кудрях, теперь на смуглых щеках появились ямочки. «Она была когда-то очаровательной,- подумал он.»
 - Не могу отказать тёзке наоборот,- веселилась женщина.- Приходите. Я редактор и я – В. Петров. До завтра.
   И сразу Пете всё стало ясно. В кабинете спорили не два сотрудника редакции, а мать и дочь. Не только глаза, но и круп у сероглазой был отцовский. Синичка выходила кукушку. Как же она такая умная, такая прозорливая, отдалась упольскому борову, негодяю по своей сущности! Предполагать чувство здесь трудно. Или сероглазая – результат душев-ного кризиса? Отчаяние – всегда подходящая почва для роковых ошибок. Зная характер папеньки, нельзя исключить, что в Уполье была разыграна сложная шахматная комбина-ция. Кто выиграл? Проиграли оба? Как она будет меня женить? Поставят в отдел ещё один стол? Сядем глаз в глаз с её породистой дочуркой? Он передёрнулся. Его руки, однажды подержавшую женщину, не хотят забыть об этом. Но если Наташа, такая на вид хрупкая, оказалась довольно увесистой девочкой, на сколько потянет томная, сероглазая красавица? Вернуть бы молодость «В. Петрову»! Уж её бы он не спускал с рук. В тот день он долго, пока не уснул, представлял, как она читает его очерк и перебирал в памяти текст от страницы к странице. О своей потенциальной жене он не вспомнил ни разу. Зато её мама приснилась ему молодой, кареглазой хохотушкой, ровесницей главной героини очерка.
 - Да, газета будет печать это,- сказала ему Валентина Петровна, когда они встретились.- По частям. Дадим наше пояснение: события произошли в нашем промрайоне. Фамилии изменены.
Она строго посмотрела ему прямо в глаза.
 - Вы согласитесь работать у нас спецкором?
 - Конечно.
 - Это главное. Где работаете? Где живёте?
 - Приехал пять дней назад,- сказал Петя,- из Уполья...
 - А-а-а!- сказала она.- Ясно! Вы знаете, кто вас рекомендовал?
 - Да. Ваш бывший супруг.
 - Вчера ты видел нашу дочь, Иришу.
 - Я понял,- сказал Петя.
 «Выходит так,- ужаснулся он,- я всё знаю. И заранее согласен жениться на ней.»
Валентина Петровна задумалась.
 - У тебя документы при себе?
Она внимательно перелистала его трудовую книжку, паспорт и военный билет.
 - В мае в армию?
 - Как-будто бы так.
 - Сейчас идите домой. Придёте завтра. Освободить вас от службы можно только на опре-делённых условиях. Думайте. Вы нам нужны прежде всего, как журналист.
 «И ещё как зятёк,- чуть не слетело у Пети с языка.»
   И снова он допоздна думал о ней. Какие определённые условия она ему предложит? Договор на какой-то срок? Может заставит учиться? Заочно. О том, что ему без обиняков, прямо в лоб, предложат жениться на Ирине, да ещё усыновить её ребёнка, он как-то не подумал. Но именно это услышал Петя от Валентины Петровны в следующую встречу.
   Год спустя, уезжая в Братск и вспоминая этот разговор, он поймёт, что безоговорочно согласился не потому, что избегал армии. И тем более не от того, что ему приглянулась сероглазая Ириша. И даже не из желания получить возможность печататься. Он испу-гался, что сделка не состоится, что он уедет и никогда больше не увидит эту сорока-пятилетнюю женщину. Он уже тогда понял, что любит её.
   Ирина была высокая, сильная, несколько медлительная женщина. Она работала акку-ратно и тщательно, но как-то без искры. То, чего в избытке было у ёе мамы, у дочери совершенно отсутствовало. Кто-то когда-то убедил девочку, что её призвание – журна-листика, и она упрямо шла по этому пути. Хотя, как организатор творческого процесса, да и как исполнитель, она была посредственностью. Из-под её пера выползали скучные мыс-ли и невыразительные словесные конструкции. Петю удивляла её способность выбрасы-вать из писем самые интересные мысли и факты, оставляя штампы и общепринятый трёп. Когда он или Валентина Петровна говорили ей об этом, она раздражалась до истерики. После чего впадала в глубокую меланхолию. В такие дни она отдавалась ему с попрёками, что он и мама считают её бездарностью, и что если бы не сын, она не хотела бы жить. И в постели становилось скучно, как в рубрике «Письма читателей», куда Петя никогда не заглядывал.
   Как-то в разговоре с Валентиной Петровной он сказал, что из Ирины получился бы не-плохой секретарь приёмной.
 - Переедем в Иркутск, найдём местечко,- согласилась тёща,- век мучиться не будет.
Глаза у неё не были зашорены материнскими чувствами. Она всё видела и понимала.
   Если бы не профессиональная ревность, можно было бы сказать, что Ирина любит мужа. Он не уезжал в командировки голодным. Или одетым не по сезону. Она чрезмерно не за-гружала его домашней работой. И, если честно, сама была ему небезразлична, как жен-щина. А усыновлённого потешного мальчишку, похожего на бабушку манерой смеяться, он обожал. И всё-таки, не о жене и сыне он думал тогда, когда был вне города. Он думал о Ней. Она первая прочтёт, что он напишет. Каждая удачная мысль и метко изображённая реальность осветит её лицо лёгкой, как зарница, улыбкой. Другой награды он и не желал. И работая, думал в первую очередь об этом. Знала ли она о его влюблённости? Нарочитая смелость его фраз никогда не смогла скрыть того, что говорили его глаза. Валентина Петровна была многоопытной женщиной.
   В середине августа, в не по-северному жаркий день, ей и Пете предстояло участвовать в одном из загородных предприятий в разборке конфликта. Решили ехать вдвоём. Ошибка в оценке происходящего исключалась. Письмо работников было на контроле в ЦК. Редак-ционная машина была занята другим сотрудником. Решили ехать на автобусе. В центре они свободно взошли на заднюю площадку. Но в новом микрорайоне толпа тесно прижала их друг к другу. Он возбудился и знал, что через лёгкую одежду она чувствует это. К его удивлению, она обняла его и прижалась ещё сильнее.
 - Какой ты большой,- шепнула она ему на выходе.
С этого момента он знал, что когда-нибудь у них случится то, что случилось у них с Ната-шей, и был уверен: она позовёт. Но она не звала. И всё, что произошло между ними, стало забываться. Уже выпал и растаял первый снег. Тепло последний раз зазолотило сопки. Афанасьев позвонил в редакцию из дирекции Вилюйской ГЭС. Сообщил о результатах командировки.
 - Молодец,- похвалила Валентина Петровна.- Серёжу заберу я. Обед на балконе. Иру собираем в Якутск, на трёхдневный семинар.
   Пете в тот день подфартило. Попутная машина привезла его прямо к дому. Он не стал перепечатывать материал. Прилёг и уснул. Проснулся и увидел, что Валентина Петровна моет пол. Наклонившись над ведром, выкручивает тряпку. Лёгкий халатик залетел на спи-ну. И она без трусиков. Петя тихо спустился на пол, подошёл к ней сзади и положил руки на тёплые бёдра. Она вздрогнула и, не опуская тряпку, не разгибаясь, повернулась к нему лицом. Желание совершило чудо. Это было лицо прекрасной двадцатилетней девушки. Она ждала его.
   Два часа провели они в любовной агонии.
 - Валечка,- сказал он,- я сегодня приду к тебе.
 - Ко мне нельзя,- строго сказа она.- Не спрашивай, почему! И не зови меня Валечкой! Привыкнешь. Ириша ревнует тебя к каждой юбке.
 - Не замечал,- удивился Петя.
 - Тихушница,- сказала Валентина Петровна,- приказала мне присмотреть за тобой.- Она озорно засмеялась.
   Они смогли встретиться для любви ещё семь раз. В декабре Валентина Петровна уезжа-ла в Иркутск. Её «сосватали» работать в областной аппарат. Она приехала счастливой. Наскоро собралась, и вместе с дочерью и внуком, укатила в Сочи. Исполняющим обязан-ности редактора остался человек, чем-то напоминающий упольского Егорыча. Шумный, пронырливый и пьяница.
 - Кого метят на престол?- спросил он у Пети как-бы между прочим.
 - Меня,- пошутил Петя.
 - М-м-да-а,- промычал тот.
Афанасьева «посадили» на письма. К удивлению, каждое десятое письмо адресовалось ему. Зачем от него скрывали?
 «Уважаемый товарищ Афанасьев!- прочитал он в одном из них.- Я работала крановщицей. Прошу восстановить справедливость...» Дальше описывалась история, прочитав которую, Петя немедленно разыскал автора.
   Люба Турбаева работала в цехе металлоконструкций, жила вместе с шестилетней доче-рью. Девочка, никогада не уважавшая бутерброды, стала таскать их на улицу. Выясни-лось, что в соседнем подъезде, в подвале живёт подружка – грязная, оборванная, завши-вевшая. Не волосы – войлок! Одно спасение – остричь наголо. Повела её в парикмахерс-кую. Посадили в кресло. Сбежались мастера. «Не мать, а ****ь,- говорит одна.- Я бы ей шкуру с задницы спустила.» Открыла Люба рот, чтоб оправдаться: девочка найденная, мать и отец – в тюрьме, и увидела в зеркале глаза приёмной дочери. Смотрит на Любу со страхом, боится, что узнают все про её родителей. Проглотила Турбаева обиду. Вышли на улицу, малышка и говорит: «Спасибо, тётя, что моей мамой стала». Можно бы жить, да заболела родная дочь скарлатиной, просидела с ней Люба месяц, оплатили на работе три больничных дня. Заболела приёмная дочь – не оплатили ничего. Потом, по очереди, бронхитом переболели. Шесть дней оплатили Любе за три с половиной месяца. Пришла Люба к результату: мать с отцом девочки не найдены, в садик её не принимают, в доме ни копейки, и на работе в уборщицы перевели. Куда идти? Из суда послали в профком. Из профкома в гороно, из гороно – в исполком, в комиссию по детским делам, из комиссии – к председателю, председатель – снова в суд. Дайте, говорят, решение профкома, а в проф-коме уже Любин бывший начальник, который на неё приказ подписывал. Теперь приём-ная дочка руку сломала... послушать всех, сдать ребёнка в детдом? «Сдать и повеситься,- заплакала Люба.»
   Пошёл Петя по кругу, который прошла она. Ни слова не соврала Турбаева. Встретился с председателем исполкома:
 - Есть специальные дома,- сказал тот.- Зачем мы их финансируем?
 - У вас дочь есть?- спросил Петя.
 - Есть.
 - Сколько лет?
 - Восемь.
 - Вот и думайте,- сказал Петя.
Он описал всё, что происходит с крановщицей Турбаевой. Только вместо крановщицы Турбаевой, указал должность и фамилию председателя исполкома. Получилось очень забавно. В обеденный перерыв, в бытовке любиного цеха, рабочие хохотали до слёз. Их комментарии, вставленные между строк, сделали очерк блестящим публицистическим выступлением.
   Петя не заблуждался – «Егорыч» это не напечатает. Жестоко осмеяно второе лицо в городе. Да и Валентина Петровна не рискнула бы. Но он знал, что его статью отдадут в исполком. Он пришпилил к тексту Любино письмо и сдал секретарю.
   Вечером его вызвали к редактору. «Егорыч» торжествовал: «Пиши заявление!» Через три дня прилетела Валентина Петровна. Она позвонила ему в редакцию. «Значит, всё серьёзно,- подумал Петя.- Будут упрёки: испорчен отпуск, могут быть слёзы. Он сделал опрометчивый шаг. Но как тогда жить Любе? В общем, всё это шелуха,- решил он.- Глав-ное – она здесь. Чудо из чудес: открою дверь и увижу её. Не она ли призналась, что воз-буждается до предела, когда любимый мужчина входит в дом после долгой разлуки. Рань-ше возвращался он. Теперь её очередь.»
   Он вбежал в квартиру. У изголовья дивана сервирован столик: вино, фрукты. Валечка на диване, улыбается. Смуглая от природы, теперь, как кедровая веточка. В купальнике. Но они оба знают, что через минуту эта амуниция окажется в углу. Они второй раз вдвоём, когда Ирины нет в городе. Он был готов повторить ту первую встречу, но не прошло и получаса, как она сказала: «Я устала».
   Прежней лёгкости, свободы, ничем не отягощённого наслаждения в этот раз не было. Они выпили.
 - Миленький,- сказала она и, как всегда, поиграла кудрями.- У меня для тебя столько новостей! Не знаю, с чего начать!
Он не слышал, о чём она говорит. Опустился перед ней и начал целовать ей пальчики ног. Целовал её всю, не пропустив ни сантиметра. Роднее её на земле у него никого не было. Она уступила и ещё раз отдалась ему.
 - Миленький, есть хорошие новости и много плохих.
 - Плохих не существует.
 - Хорошо. Ты написал великолепную статью.
 - Спасибо, солнышко.
 - Турбаева работает крановщицей. Обе девочки в садике. Ей оказали помощь. Отец в тюрьме письменно отказался от дочери. Но Турбаева ещё об этом не знает.
 - Спасибо...
 - Теперь, миленький, приготовься.
Она произнесла фамилию Нины Владимировны из университета.
 - Женщина работает в вечерней школе.
Петя покраснел.
 - В Уполье, по твоей статье, приезжала комиссия. Прораб осуждён на два года... К счастью, условно.
Петя сел на постели.
 - Откуда ты знаешь?
 - В России есть люди, которые знают всё. Прохожу проверку. Была на собеседовании. В связи с тем, что ты мой любовник.
 - И о нас знают?
 - Давно. Ириша предложила: «Забери его, мама. Мне с ним не по себе. В любую минуту могу оказаться в пропасти.» Она всё знала с первого раза.
 - И она?- удивился Петя.
Валентина Петровна пожала плечами.
 - И сейчас нас подслушивают?
 - Не исключено.
Петя стал одеваться.
 - Твоя первая женщина,- продолжала Валентина Петровна,- замужем. За заместителем управляющего трестом. И сама уже заместитель редактора. Ещё?
Петя успел оправиться от шока.
 - Конечно, Валечка!
 - Ириша выходит замуж. Уезжает в Москву.
 - За кого?
 - В санатории ЦК простые люди не отдыхают.
 - И Вы уходите от меня замуж?
 - И я. Только в Иркутск.
Петю охватил болезненный смех. Он долго не мог успокоиться.
 - Валентина Петровна! Чем могу вам помочь?
 - Многим.
Она достала из сумочки бланки заявлений на развод и выписку из квартиры. Заявление об увольнении из редакции он написал от руки.
 - Ира, кажется, беременная,- вспомнил Петя.
 - Он этого уже не поймёт. Мы оставили беременность... В память о тебе. Я вымолила.
Они оделись и вышли на улицу.
 - Сейчас могу сказать,- тихо прошептала Валентина Петровна.- Серёжа оформлен инва-лидом, поэтому ты не в армии. Не подведи меня.
Минуту они шли молча.
 - В Братске есть две вакансии. Попробуй ещё раз. Талант ничего не значит. Знал бы ты, чем приходилось заниматься! Если бы не это, ты своим правдолюбием свалил бы меня туда, где я прежде была.
Они прошли через пустырь. Она посмотрела, нет ли кого? И поцеловала его в губы. Через несколько дней он был в Братске на Ангаре.

* * *
   До Нового года оставалось три дня. Братск был в праздничной суете. На площадях горели ёлки. Детвора осваивала снежные горки. В магазинах толпились очереди. В посёлке гидростроителей, в самой дешёвой гостинице, неожиданно стало пусто. Ещё утром, когда Петя оформлялся, комнаты были полны командированным людом. Теперь даже «гонцы» за лесом из Средней Азии куда-то исчезли.
   Петя сидел внизу у телевизора. Рядом, в регистраторской, копошилась в бумагах принявшая смену женщина. За дверью послышался характерный звук. Ударяли ногой об ногу, сбивая с валенок снег. Вошёл человек. В ватных брюках, в подшитых валенках, в суконном морском бушлате, наброшенном на телогрейку.
 - Здорово!- обратился с заметной робостью к женщине.
 - Наконец-то! Явился!- недовольным тоном ответила дежурная.- Светка болеет?
 - Болеет.
 - Ну вот что. Маяться с тобой, как в прошлогод, я не буду. Предъявляй всё.
Она вышла к нему и произвела досмотр. Он снял валенки и телогрейку. Она тщательно, как милиционер, прощупала брюки. Принялась за сумки. В большой была гирлянда и ящичек с ёлочными игрушками, и ещё гипсовый Дед Мороз, которого он аккуратно поло-жил на пол. На дне сумки лежала наборная искусственная ёлочка. В маленькой был обыч-ный «сидорок» в дорогу жителя деревни: домашний хлеб, сало, полдесятка яиц, столько же котлет. Солёные огурцы в тряпочке. Бутылка молока. Большую банку с грибами он поставил на стол дежурной. Был ещё вышитый мешочек с горстью конфет, пачкой печенья и кедровыми орешками. Всё было тщательно просмотрено. Женщина попробовала молоко. Контрабанды не было. Она задумалась:
 - Что-то Дед у тебя отяжелевший?- она наклонилась к Деду Морозу. Вытащила из от-верстия вату. Под ватой оказалась бутылка.
 - Ты куда приехал? Ты к кому идёшь?- напустилась она на гостя.
Спрятала бутылку в сейф и припугнула мужичка, указывая на Афанасьева:
 - Будешь жить с ним. Если что, он тебя приголубит. На улицу не мотайся. Назад не пущу.
   Петя повёл человека в комнату. Тот поставил сумки на пол, откуда-то из-под ватника выворотил трёхчетвертной «огнетушитель» с «кабернэ», и спрятал бутылку под подушку. Сходил в конец коридора, вернулся, закрыл дверь на ключ, поставил на стол вино, рас-стелил «сидорок».
 - Выпьешь, браток,- пригласил Петю.
Петя согласился. Они выпили по полстакана и у Пети резко заболела голова. Он извинил-ся, лёг на постель и уснул. Проснулся от неизвестной тревоги. В комнате горел свет. Со-сед, держа на взмахе графин, подкрадывался к нему.
   Петя вскочил: «Ты что?»
Тот покорно поставил графин на подоконник и упал на кровать. Петя снова прикрыл глаза. Но с таким соседом не уснёшь. Спустя полчаса тот поднялся, взял графин и пошёл, пригибаясь, к Афанасьеву. Всё повторилось. Спать было небезопасно. Петя осмотрелся. «Сидорок» был не тронут, бутылка пуста. «Белая горячка,- понял Афанасьев».
   Среди ночи больной стал метаться от окна к двери, с кем-то разговаривал. Потом при-слонился спиной к стене и стал изображать расстреливаемого. Петя спустился к дежур-ной и она вызвала «бригаду». Больного увезли. Женщина собрала «сидорок».
 - Вы в Братске впервые?- спросила она петю.
 - Да,- сказал тот.
 - Значит, вы нашего горя не знаете. Мы сюда к матросам приехали. К демобилизованным первостроителям. Светка, его жена, моя знакомка по поезду. Родина дурёх позвала.тысяч пять нас было. Начальство в особняках жило, а мне на полпалатки ордер дали. Мово сы-ночка Бог в октябре прибрал, а Светкиного – с тридцать первого на первое. Который год страдальцу ёлочку ставят.
 - Завтра с утра вы не заняты?- неожиданно спросила она.
 - Свободен.
 - Я вам расскажу, каким номером доехать. От ворот в четвёртом ряду седьмая могилка. Вовочка Колмогоров. Будут люди, спросите детское кладбище, все знают.
   На следующий день Петя поехал на детское кладбище. Нашёл седьмую могилу в чет-вёртом ряду. Без оградки, с деревянным крестом. На перекладине сучок вылущен. Но была ли это могила Вовочки, он в этом уверен не был. Таблички не было. Укрепил ёлку так, как наставляла женщина. Нагрёб на крестовину снега и полил, принесённой в баноч-ке, водой. Были могилки в оградках, на некоторых стояли памятники, но в основном, пи-рамидки. Железные и деревянные. Покуда видит глаз. Далёконько приметил высокий памятник. Добрёл до него по незачищенной дорожке. Могилка оказалась детской. Петя подумал: «Сколько же детей здесь похоронено?» закончатся праздники, он приедет в редакцию, закружится газетная карусель, а он не сможет не написать об этом детском кладбище. Виновники этого ужаса живут и процветают. С этого здесь начали. Пытаются скрыть. Значит, этим и закончится. Химический и алюминиевый комбинаты не принесут братчанам счастья. Как в Уполье его, конечно, выбросят отсюда через год или два. Но не в нём дело. Литературе не пристало копаться в филиалах ада на Земле. Она не найдёт здесь ни настоящей любви, ни того единения с природой, которое определено человеку свыше. Ему вспомнились таёжные просторы под крылом самолёта, деревушки по берегам рек и озёр. Только там он будет счастлив.
   После новогодних праздников Афанасьев устроился в специальный строительный отряд плотником.
   И вот уже восемнадцать лет Пётр Валентинович живёт особенной жизнью кочующего по Северу строителя. Обитает в семьях вдовых женщин, которых в этих краях великое множество. Суровая природа, не церемонясь, берёт дань у мужской половины населения. И, как бы проверяя женщин на жизнестойкость, оставляет им, одиноким, многочис-ленное неоперившееся потомство. Сколько квартир, тесно уставленных детскими кой-ками, он сменил за последние годы, Пётр Валентинович и сам не помнит. Сейчас, столько времени спустя, он может сказать, что прав был Чехов, когда писал, что сибирская жен-щина тверда на ощупь. И дело не в том, что у сибирячек формы другие или чего-то ещё у них мало. Встречались ему даже очень пушистые особы. Но душа северянок всегда поглощена выживанием. Местные женщины напоминали Петру Валентиновичу оленух. Короткий «гон» после первой встречи, а потом копытят снег, добывая корм с утра до вечера.
   В селе Богаточён на Тунгуске бригада стояла без малого три года. Петра Валентиновича сразу высмотрела соседка, кержачка Нюра.
   В тот день Афанасьев пришёл домой, еле волоча ноги. До обеда клал простенки, а с обе-да подвезли шестиметровый брус, перешли на стены. Каждый второй брус из листвяка, сырой и замёрзший, как из железа сделанный. Поднимали их по сходням. И Пётр Вален-тинович так наподнимался, что в общежитии, не заходя на кухню, не раздеваясь, упал на кровать и уснул. Проснулся от стука в окно. Вгляделся в темноту. Как-будто соседка. От-крыл. Без обычных на ней ватников, в беличьей шубке, в пуховом платке.
 - За солью пришла?
 - За солью,- засмеялась Нюра.
 - Тогда сымай шубу.
На следующий вечер Нюра снова постучала. Уже в телогрейке и в ватнике. На улице бы-ло ветрено.
 - Собирай чемодан. Дети ждут.
 - Хочу предупредить,- сказал Афанасьев серьёзно,- алименты я плачу всем. Но бригада снимется и я уеду.
 - Ну, хоча алименты,- задумчиво произнесла Нюра.
   К концу командировки она родила двух парней – близнецов. И снова была на сносях. Что тут поделаешь? И маманя у Нюры была такая. Два брата-близнеца жили в низовье, в Туруханске. А Нюрина двойня, брательник Гриша, по прозвищу Пешня, в небольшом селе за сопкой. Заимка у него и вовсе была рядом. На Верхней Темпее. Пётр и Нюра часто ходили к нему за мясом. Свежая дичина в селе раскупалась быстро. Нюра торговала и на причале. Собственно этим Нюра и жила. Каторжная у неё была работа. Соседи не раз попрекали Нюру:
 - Не жидись. Заведи упряжку собак. У самой пуп развяжется и мужика испортишь.
 - Сейчас, заведу!- огрызалась Нюра.- Что с ними летом буду делать? Своих щенят полна изба. Ещё и собак корми...
   Два её старших сына-близнеца, Стас и Рушан, были у неё от татарина Наиля Муртазина, которого в селе звали Гошей. Средняя дочь Зоя имела фамилию Шмидт. Отцом её был Вилли Шмидт, отпущенный из зоны немец. И в районном ЗАГСе ей придумали отчество Виллиевна. Куда исчезли немец с татарином, Афанасьев не спрашивал. Но пожив с Ню-рой недолго, он сделал вывод, что она заездила мужиков. Не выдержали Нюриного темпа. Отчаялись, запили и сбежали. Как и куда сбежали? За всем этим скрывалась некая драма. Позднее Афанасьев узнает, что его предположение было правдой только наполовину.
   Четвёртым и пятым ребёнком были дети Петра Валентиновича. И ещё кто-то был на подходе. Родители должны были трудиться.
    Зимой, по реке, до зимовья и обратно, оборачивались за двое суток. Меньше ста кило-граммов на нарты не накладывали. И у Петра Валентиновича, всегда после выездки, оставалось чувство, что он два этих дня таскал по сугробам тяжёлое лиственичное брев-но. Летом выручала «казанка». Нюра садилась на руль, и лодка, задрав нос, бежала на Темпею. Два часа поднимались по Тунгуске до устья Темпеи, где узкая гривка каменных островов делила русло на два рукава. Около часа шли вдоль левого берега и входили в ручей Моховой. Изба была недалеко от устья. Случалось, Нюра и в избу не зайдёт, сидит, чтоб не разомлеть, не расслабиться, в лодке. Пётр принесёт мешки с мясом, и снова летят по реке назад.
   Но был в годовом цикле короткий период, когда сквозь трещины на лёд выкатывалась вода и река закрывалась для человека. Рыбаки спешили до ледохода снять сети. Охотники в тайге собирали капканы. С начала апреля и до середины мая мясо и рыбу можно было сбыть в любом дворе. Нюра была, как на иголках. Чем могла, задабривала мужнино на-чальство, и он на месяц получал свободу.
   С лыжами и лёгкими санками поднимались они на верха сопок. Внизу снега уже пари-ли, а здесь хрустели под ногами насты. Всё бы ничего, но были бы сопки не такими вы-сокими, а между ними лога не такими глубокими. Лыжи в ложбинах тонули, ноги прова-ливались. Надумали, на такой случай, натягивать на санки днище из меха. Облегченье получилось нешуточное, но теперь не шли, а ползли, опираясь на санки. Нюра никогда Пасху без начинки в брюхе не встречала. Её мутило и мотало. Останавливались, отдыха-ли. Пока сырая одежда не начинала холодить спину. Так доходили до Мохового. Берег над ручьём крутой и высокий. Нюра набрасывает на берёзу верёвку, другой конец сбрасывает вниз. Держась за него, спускаются к избе. Просушатся, попьют чаю и, с Богом, в обратный путь.
   С Гришей на зимовье виделись не часто. Даже в самую распутицу, в майские ливни, шастал он по тайге в поисках зверя. Но всегда, когда приходили, мясо в леднике было упаковано в мешки, надёжно завязано. Беспросветный работник был Гриша. Под стать своей сестрице. Детей у него, как и у Нюры, было пятеро. Но жена хворая. Не работница. И тёща только по двору ковыляла.
   Как-то Нюра при Петре Валентиновиче взялась делить выручку. Половину себе – половину Грише.
 - Нюра,- заметил Афанасьев,- у Григория ртов больше. И не в берёзовой роще за зимо-вьём он тонны мяса добывает.
 - Молчи,- оборвала его Нюра.- Твоих детей кормлю. И он мне обязан.
 - Чем обязан?
 - Мужиков отвадил. Был бы сейчас Гоша, я бы по дворам не бегала, и не по такой цене сбывала бы.
 - Как отвадил?
 - Пропил татарин тут с одной лося. С кем не бывает. Лося жалко, а Гошу ещё жальче. Незаменимый в торговле был человек. Но и попускать нельзя. Просила Гришу: «По-пужай, да не испужай», а он, как вошёл, так в вираж: «Ты мне должон. Я за этим лосем два дня по грядам бегал». Гоша на этой кровати с похмельем лежал. Татарское его соп-ротивление из него так и лезло. «Ничего я,- говорит,- тебе не должен. Уйди из моего до-ма, зверина таёжная». И за ружьё. А у Гриши здесь пешня стояла. Брательник за пешню. Гоша ружьё бросил. Плечом раму вынес и на пароход. Только его и видела. Грише не с людьми – ему бы медведей пасти. Он и немца пешнёй испужал. Нашла Виляя на реке, река его и забрала. Виляй товар не пропивал, но закумовал с геологами хорошо. И моду взял – меня в кулаки! Я к Грише – попужай. И забыла напомнить, чтоб пешню не брал. Виляй его усмотрел, в лодку и вниз. Лодку пригнали, а немец пропал. Красивый был, под притолоку мужчина.
 - Так в чём же Гришина вина?- не понял Пётр Валентинович.
 - Я не про мужиков. Они были и будут. Я Грише, считай, жизнь подарила. Маманя сказы-вала, если бы не ты, Нюра, Григорий из меня бы никогда не вышел. Я первая ринулась. Всё лишнее уволокла, промяла, прочистила, раздвинула. Вот он мне и должон.
   Отдавал должок Гриша щедро. Медвежьим и лосиным мясом. За оленем «вниз» ходил. Рыбой, ягодой, шкурами. Любил сестрицу. Хотя и ему без неё было бы никуда. Фирмен-ным товаром были у них мясо и медвежьи шкуры. Медведя Гриша бил пешнёй. Пётр Ва-лентинович думал, что такой охоты никогда не увидит. Запретила Нюра Грише такую охоту ейным мужикам показывать. Да пришлось.
   В начале августа бежали с Нюрой по Тунгуске. Пётр Валентинович рулил. У берега, в лодке, на переспевших смородинниках, пестуны пасутся. Где мамаша? Не успел Пётр Валентинович подумать – Нюра уже кричит: «Бери влево! Пропадём! Навстречу, по течению, медвежью спину несёт!» Морду оскаленную. Ещё пару минут и будут вместе в воде. Успели увернуться. Медведица сменила курс и погребла к потомству.
   Недолго шли. Снова медведь на берегу среди каменных корг. «Откормленный, пудов двадцать»,- определила Нюра. Приплыли на Моховой. Гришина семья в сборе. Ягодное время. А в леднике, кроме двух гусей, пусто.
 - Что исть будете?
 - Побежим, поищем.
 - Искать нечего. На красных коргах четыре медведя.
Гриша за пешню, и в лодку. Мотор не включали. Течением понесло. Медведь рылся в ва-лежнике. Гриша вскочил на камень. Медведь поднял морду, рыкнул и понёсся к воде. Ла-пы бешено загребали траву, кору, сухие сучья. Из-под него мусор летел, как из-под тре-лёвочника. Пётр успел оттолкнуться от камня веслом. Гриша стоял, изготовившись для удара. Медведь сиганул с камня на камень. Задние лапы чирканули воду, веером поле-тели брызги. Зверь потерял скорость. Вспрыгнул на каргу и уставился на Гришу. Глаза жёлтые от ярости. Петру Валентиновичу показалось, что и у Гриши загорелись в глазах жёлтые всполохи. Медведь решил показать человеку, какой он огромный и встал на зад-ние лапы. Гриша нанёс удар. Пешня, как в гнилое дерево, вошла в медведя. Страшный рёв потряс и скалы, и реку. Медведь медленно валился в воду. Лапы пытались сломать пешню и не могли. На безлесую вершину сопки выскочила перепуганная медвежья семья и исчезла из виду. Втроём с трудом подняли тушу на камень. Пётр Валентинович вытащил складной плотницкий метр и смерил медвежьи когти. Восемь сантиметров по изгибу.
 - Были бы у меня такие крючки,- сказал ещё не остывший после схватки Григорий,- я бы с ним и без пешни померялся.
Из его кержацких диких глаз ещё летели жёлтые искры. Пётр Валентинович поднял пешню. Толстый металлический прут, из которого в тюрьмах решётки делают, на конце ребристая лопатка, и каждым ребром можно бриться. Взвесил на руке – не менее пуда. Гриша снимал шкуру, Нюра орудовала топором. Красные ручьи не вмещались на камне, стекали в воду.
   В октябре, с первым снегом, бригада улетела на базу. Работы больше не было. Улетел и Пётр Валентинович. Через месяц узнал – у него родилась девочка. Написал Нюре, чтоб сообщила имя ребёнка. Надо оформить алименты. Вместо письма прилетела сама. Вместе с Гришей. Гриша был без пешни.
 - Нехорошо ты поступаешь,- сказал Григорий Петру Валентиновичу,- дети не щенята.
 - Такой был уговор.
 - Какой уговор?- удивился Гриша.
 - Уговор был,- подтвердила Нюра.
 - Договаривались,- объяснял Пётр Валентинович,- что алименты платить буду, а из села уеду. Что мне у вас делать?
 - Ну, раз договаривались,- сказал Гриша,- делать мне здесь нечего.
Одел шапку и ушёл.
Нюра осталась с Петром Валентиновичем до утра. На рассвете собралась. Дала себя поце-ловать.
 - Ты, конечно, сладкий фрукт,- вздохнула,- да не для нас. Не приезжай. Тут один прохо-дящий прибивается. Не мешай нам.

* * *
   В посёлке Пеледуй на Лене бригада строила дом. Приняли двух женщин подбивать пак-лю. Одна небольшая, черноглазая, вертлявая. Другая – высокая, статная, медлительная, как осенняя гусыня. Внимательный взгляд мог уловить на её лице признаки развиваю-щегося алкоголизма. Командовала вертлявая. Пётр Валентинович вставлял закладные рамы и слышал, как снаружи, на подмостьях, вертлявая зудила напарницу.
 - О чём ты думаешь, сучка растрёпанная. Снова метр пропустила. Ещё раз увижу – ёбну.
Пётр Валентинович не поленился, поднялся на леса. Сразу было видно, кто где работал. У шустрой шов был ровный, плотный, подобранный, щепкой кольнёшь – не проткнуть. Кис-лая работала, как попало. Пакля лежала в пазах так, что не только птица растащит, но и ветер выдует.
 «Пусть учит,- решил Пётр Валентинович.»
Она подошла к нему сама.
 - Ну что, кудряш! Диваны умеешь перетягивать?
 - Сколько диванов?
 - Один...
 - А детей сколько?
 - Трое. Старшие в интернате.
 - Скучно нам будет.
Она засмеялась: «Не заскучаем!» и вильнула задом.
   Ужинали вместе. Трёхлетняя девочка спала. Саня себе постелила на диване, Петру Валентиновичу рядом, на полу.
 - Полезешь – ёбну,- сказала и стала раздеваться.
Повертелась перед зеркалом, подумала и сняла рубаху. Красивая, ненатруженная, как с картинки. Погасила свет. Петра Валентиновича колотило, как в лихорадке.
 - Имей совесть,- сказал,- по полу тянет. Околею.
 - Ладно, иди грейся. Полезешь – ёбну.
Пётр Валентинович лёг к стене, руку положил на грудь Сане.
 - Убери! Ёбну!
И никаких подтверждающих действий. Вот уже проверены колени, бёдра, поднята рубаха, за каждым его движением – ёбну... ёбну... ёбну...
Лунный свет из окна лежит на напряжённом красивом её лице, в губах созревает какое-то желание. Наконец взрывается:
 - Раньше... меня... ёбну...
Долго лежали молча.
 - Саня,- сказал Пётр Валентинович,- ты что, других слов не знаешь? И в такой момент!
 - Экспедиционная я. Десять лет в тайге поварихой мантулила. Спи. Мне завтра готовить, Вальку в садик вести. Это вы мужики без забот. Спи, а то ёбну.
И замурлыкала, умиротворённая.
   На следующий день Саня повела себя, как законная супруга. Вместе обедали. В переку-рах клала голову на колени Афанасьеву. Распорядилась забрать Вальку из садика. И целый день её весёлое «ёбну» стучало Петра Валентиновича по голове.
 «Как отучить?- думал Пётр Валентинович.»
В садике уже все всё знали. Только Пётр Валентинович появился в дверях, так сразу же воспитательница позвала прелестную черноглазую девочку.
 - Одеть тебя?- спросил Афанасьев.
 - Сама...
 - Ты знаешь, кто я такой?
 - Знаю, антеллигент ёбнутый.
Воспитательница, стоящая рядом, зажала рот и побежала в спальню. Плечи плясали от смеха. Пётр Валентинович привёл Валю домой, и, не поужинав, ушёл в пустое общежитие. Было нетоплено, ничего не хотелось делать. Открыл тушёнку, вспомнил – нет хлеба. Достал пачку макарон, захрустел. Ворвалась Саня.
 - Ты что надумал?
 - Честно скажу, не могу твоё бесконечное «ёбну» слушать.
 - Меня переделывать поздно. Ты не можешь, другие смогут. Будешь жрать здесь сырые макароны, ни одна баба в посёлке тебя не примет. Потому что ёбну.
И изо всех сил ёбнула дверью.
   Последующие десять дней показались для Петра Валентиновича сущим адом. Он поз-нал, что такое разъярённая волчица. Хорошо, бригадир Граудиньш посодействоал, нашёл причину отправить его на базу.
   Прошёл почти год. Петра Валентиновича предупредили через отдел кадров: он должен забрать из роддома жену с ребёнком.
 «Кто бы это мог быть?- «ломал» голову Пётр Валентинович.» Взял машину, купил цве-ты. В роддоме его ждала Саня.
 - Скажи шофёру,- прошипела,- пусть везёт к исполнителю. А то ёбну.
Приехали в суд к исполнителю. Пётр Валентинович подал заявление на алименты.
 - Пойми,- сказал по пути в аэропорт. Я не против алиментов. Если бы не твоё любимое словцо... Это была прекрасная ночь. Но уже скоро одиннадцать месяцев, как я уехал из Пеледуя...
 - Молчи, а то ёбну...,- сказала Саня.

* * *
   В районном селе Караул на Енисее бригада ремонтировала школу. Бригадир снял Афа-насьева с лесов.
 - Зайди к прорабу.
В прорабовской на столе и выпивка, и закуска. Кроме местных деликатесов, заморские – яблоки и апельсины.
 - Пей,- сказал прораб-украинец.
Пётр Валентинович взял стакан.
 - На два тыжни видбуваеш в командировку. Зараз иды отдыхай. В шисть до мэнэ в номер. Будэ чоловик. Скаже.
Жили в двухэтажной гостинице. В шесть Пётр Валентинович поднялся в номер к про-рабу. В номере дама. Ярко крашеная, в дорогом вечернем платье. Красивые плечи, грудь, руки. Только рот суховатый.
 «Или годы, или характер,- подумал Афанасьев.»
 - Завтра в десять вылетаем.
 - Какая работа?
 - Ремонт магазина.
 - Что грузим?
 - Всё в вертолёте.
 - Какой брать инструмент?
 - Визьмы разноску,- сказал прораб.
 - Всё есть,- сказала дама.
 - Не одружить хлопця,- усмехнулся прораб.- Любыть чоловик жениться.
 - На ком?- сказала дама.- Кроме меня, невест у нас нет.
 «Всё ясно,- подумал Пётр Валентинович,- отсюда коньяк и апельсины.»
Вышли с дамой в коридор.
 «И ноги красивые,- подумал Пётр Валентинович.»
 - Сколько вам лет?- спросила дама.
 - Тридцать шесть.
 - А мне?
 - Тридцать пять,- сказал Пётр.
 - Как вы угадали?
 - Извините,- сказал он,- вам тридцать.
В коридоре никого не было. Он прижал её к стене и стал целовать.
 - Ещё успеем,- сказала она и, отклонив Петра Валентиновича, ушла к себе в номер.
   На следующий день вылетали на Танару. Перед посадкой, в гостинице, Люба успела поцеловать Петра Валентиновича и обнадёжила:
 - На Танаре нам будет хорошо!
   В салоне вертолёта было ещё пять человек. Старик, пролежавший зиму в окружной больнице. Две интернатовские девочки-подростки летели к родителям на каникулы. И женщина неопределённого возраста. Когда она открывала беззубый рот, выглядела пяти-десятилетней. Рядом с Петром Валентиновичем сидел паренёк в солдатских брюках и бушлате. Все, не таясь, рассматривали нового человека. Только старик, у которого по-следняя операция была на глазах, сидел зажмурившись. Начало лета в тундре всегда мок-рое. На всех, кроме деда, рабочие резиновые сапоги. Дед, как улетел по осени в валенках, так в них и возвращался. После него на коврике в салоне осталась мокрая дорожка.
   К Любе все относились, как к начальству. Беззубая долго рылась в сумке и, наконец, протянула какой-то документ.
 - Мы женившись,- сообщила она.
Афанасьев почувствовал, как напряглась Люба. Бумагу взяла небрежно. Похоже, для неё она не была новостью.
 - Председатель приказал, больше одной на семью не давать.
Все смотрели на Любу. Даже старик открыл глаза.
 - А Щукиным дала по три,- обиделась беззубая.
 - Василич сказал по одной. Путина. Летовка. Кораль надо ставить.
В салоне внезапно притух свет. Люба опустила голову на плечо Петру Васильевичу и зашептала ему под шапку:
 - Увидишь, что сегодня будет. Придётся дать по три. Хочу тебя – не могу. Ну их к чёрту!
   Танара – небольшое поселение на берегу широкой реки. Пять стандартных для тундры брусовых дома. Отдельно магазин. На берегу – рыбцех, вокруг него, горой – деревянная тара и уголь. Два трактора разобраны на запчасти, третий стоит на колёсах.
   У магазина толпа человек в пятьдесят. Не считая детей и собак. Чуть поодаль десяток чумов. Пасутся олени.
   Вертолёт встречали немногие – что-то удерживало людей у магазина. Люба и Пётр Ва-лентинович остались выгружать товар. Ожил трактор. Потянул к вертолёту железную ванну – грузовое такси тундровых посёлков. Грузчики, десяток парней, быстро погрузили товар.
 - Смотри,- указала Люба на чумы.- Прикочевали за тридцать километров. Были бы за сто – пришли бы за сто.
 - Кто женится?- спросил Пётр Валентинович.
 - Беззубая.
 - На ком?
 - Жених рядом с тобой сидел. Брат пропал, так он вместо брата.
 - Не жалко ей парня?
 - По всему, уже попробовали. Понравилось... обоим.
Занесли товар. Люба открыла парадную дверь и заняла место за прилавком.
 - Василич сказал по одной,- снова строго объявила она.
 - А Щукиным дала по три!- выкрикнула беззубая.
Вперёд вышел невысокий пастух в короткой малице с капюшоном.
 - У меня двенадцать человек. У Николая трое. Ему бутылка и мне бутылка? Это честно?
 - Давай каждому по бутылке,- потребовал кто-то.
 - А так честно? У Андрея будет двенадцать, а у меня три!
Это уже Николай «платит» соседу.
В магазине заспорили, зашумели.
 - Тихо!- крикнула Люба и приказала грузчикам: «Несите пять ящиков. Двадцать восемь семей по три с половиной бутылки».
 - Чёрт с ними!- сказала она.- Пусть пьют! У меня сегодня тоже свадьба.
   Любила Люба, как бешеная, порой даже по-зверски.
 - Сколько времени настоящего мужика не видела,- оправдывалась она.- Так бы тебя и разорвала.
Но Пётр Валентинович знал, что её любовь, вернее бешеные скачки по несколько раз в сутки, только маленькая часть воображаемого ею счастья. Основной её страстью были деньги. И Танара для неё была настоящим Эльдорадо. Весы на прилавке в магазине и большие оптовые весы на складе оставляли Любе треть товара. А весы в рыбцехе, где Люба по совместительству была кладовщицей, она настроила таким образом, что треть рыбаков посёлка работали только на Любу. Она самолично распоряжалась получаемым товаром и, фактически, была хозяйкой Танары. На сто километров вокруг не было не только никаких весов, но и другого жилья. А ненцы никогда не считали деньги. Сколько скажет, столько платят. Исключение – дробь и порох. Порой спорили из-за каждой кар-течины. Но для охотничьих товаров у Любы были отдельные, точные весы.
   Пётр Валентинович за две недели заменил на крыше магазина три шиферных листа, сломанных ветром. Переделал полки, оббил жестью стены в рыбцехе, уплотнил двери.
 - Может, останешься,- просила Люба.
 - Не могу. Уволят.
 - Договорюсь.
 - Телеграмму читала? Надо школу сдавать.
 - Сколько ты зарабатываешь?
 - Без алиментов?
 - На руки.
 - Триста.
Она из-под белья в шкафу вытащила сумку с деньгами.
 - Тридцать лет тебе работать нужно. И ещё есть. Квартиру в Красноярске дочери купила. И себе купим. Всё у нас будет, на всё хватит. Ещё бы четыре-пять лет тут прожить. Брось свою бесполезную работу, останься. В этой проклятой Танаре без мужика невыносимо. Только и думаешь, кто бы обнял, приласкал, потрахал. Не раз хотела в чум бежать, про-ситься второй или третьей женой.
 - Деньги для меня не главное,- начал было Пётр Валентинович.
Что хотел он ей сказать? Что никогда не смог бы жить в квартире, нажитой на обмане этих доверчивых людей. Не сможет одеть то, что предполагалось носить им. А что главное? Что он ещё ждёт? Что ищет? Какую женщину? Какую душу? Он вовремя поднял глаза. Она изумлённо смотрела на него, как смотрят на невиданное, гадкое и непонятное насекомое. Что оно может сотворить? Неужели он такой же, как эти дикие ненцы? Всё это было написано на её удивлённо-встревоженном лице. Она не была поэтической натурой. Она была жёстким практиком. И если бы он не сдержался, высказался, они бы сейчас стали врагами. И что б изменилоь? Сколько раз он открывал душу, а в результате получалась беда.
 - Деньги – труха,- повторил он,- главное – это!
И он хлопнул Любу по розовому атласному заду. Она засмеялась и прыгнула на него.
 - Как ты меня напугал! Я тебя никуда не отпущу!
   Через два дня прилетел вертолёт. Люба просила дождаться её. Пётр Валентинович ждал пятнадцать минут и сам пошёл к взлётке.
 - Взять не могу, перегруз,- сказал командир и отвёл руку с деньгами и паспортом.
 - Да я же в списке!- возмутился Афанасьев.
 - Ничего не знаю. Пе-ре-груз,- повторил он по слогам.
Из салона выглянул молодой пилот.
 - Куда это поставить?
 - Ставь в кабину,- сказал командир.
В руках у молодого была красная с белой полосой Любина сумка.
 «Всё ясно,- подумал Пётр Валентинович,- Люба дала взятку. Против лома нет приёма. Следующий борт за рыбой будет через неделю. Что-то надо предпринять.»
   Он стащил у Любы бутылку водки. В рыбацкой бригаде за неё дали два великолепных осетра. Спрятал их в бочку, а бочку закатил под взлётку на никогда не тающий лёд. На этот раз он у вертолёта оказался первым. Командиру так приглянулась рыба, что он не хотел брать деньги. Но Пётр Валентинович настоял. Билет ему оплатят. Надо было перестраховаться. Он видел в иллюминатор, как Люба, с тяжёлой коричневой сумкой, бежала к вертолёту. Открыл салон, встал в дверях. Люба увидела его и всё поняла. Повернулась и побрела к домам.
   В Карауле Пётру Валентиновичу показали телеграмму: «Остаюсь Танаре. Прошу уво-лить, рассчитать. Рассчётом приедет супруга. Афанасьев.»
 - А я гадав, що ты загынув,- хохотал прораб,- ну ж и баба. Хоча, зрозумиты цю бабу трэба...

* * *
   В хатангский район из Дудинки бригада вылетела в феврале. Холод был редкий даже для Таймыра. За шесть зимних месяцев тундра должна была остыть до абсолюта. Пришли с полюса массы воздуха ещё холоднее, и земля выбросила навстречу им последние теп-ловые резервы. Лёгкие «Аннушки» и вертолёты накалило холодом – не прикоснуться. Придавило их к взлётке морозным туманом. За нелётные дни в небольшом деревянном зда-нии аэропорта собрались две сотни человек. Автобусы из города не ходили. Но те, кто имел билет, знали: можно и с билетом прокуковать в Дудинке до марта. Поэтому шли в аэропорт пешком. Входили в здание в клубах морозного пара, ставили у порога багаж, отдирали от усов, бород, бровей наледь. Вытаскивали из ноздрей ледяные пробки, неистово оттирали отмороженные места. Нередко кожа оставалась на шарфах и рукавицах. У русских лица были в ранах и обмороженных пятнах, как-будто они выскочили из пожара. Жители национальных посёлков от ожога морозом только розовели.
   На шестой день ожидания Пётр Валентинович вышел из здания. Туман поднимался вверх. Через дорогу увидел магазин, поодаль общежитие лётчиков со столовой на первом этаже. Вчера ещё ходили сюда по двое, опасались затеряться в тумане. Дальше – ангары, силуэты лётной техники. Заметно потеплело.
 «Улетим,- обрадовался Пётр Валентинович.»
Объявили посадку на три рейса, в том числе и для бригады. Самолёт принял одиннадцать человек: восемь плотников и трёх женщин. Две молодые, с грудными детьми. Плотники помогли им занести в салон чемоданы. Третья, постарше, летела налегке. В расшитых би-сером унтайках, в шапке из голубого песца и в собачьей шубе с песцовым воротником. Чёрные глаза внимательно и неспешно рассматривали незнакомых попутчиков. Взгляд остановился на Петре Валентиновиче и глаза засветились особым интересом. Как-будто женщина высматривала кого-то и, наконец, увидела искомое. Включили двигатель. Он медленно разогревался, набирал обороты, тряс «Аннушку». Взвыл перед стартом. Само-лёт дёрнулся – и ни с места. Ещё рывок – и результат тот же. Командир заглушил двигатель. Вошёл в салон:
 - Выходи! Примёрзли...
Мужчины сошли вниз. Отдолбили ломом лёд вокруг лыж. Качнули машину. Все усилия напрасны. Пётр Валентинович побежал вырубать деревянные клинья. В салоне вытащил из багажа топор и пилу. Уловил на себе удивлённо-восторженный взгляд женщины. «Может встречались где-то?- подумал Пётр Валентинович.»
Доски лежали недалеко от столовой. Когда бежал к ним, ощутил, что ветер в спину усиливается. Изготовить четыре клина было делом десяти минут. Попробовал бежать назад и задохнулся от ветра.
   Командир взял клинья, бросил их в салон:
 - Всё, возвращаемся на вокзал. Передали шторм. Помогите женщинам.
Незнакомка крепко взяла Петра Валентиновича за руку. Ветер нёс их по полю. В пурге фигуры людей становились невидимыми. Они задержались за зданием порта.
 - Я больше не могу спать на стульях,- сказала женщина.- Вы пойдёте со мной в гостиницу?
 - Нас унесёт...
 - Не унесёт... Нас ведёт судьба.
Если бы Пётр Валентинович не видел в салоне её лица, он мог подумать, что к нему прижалась русская женщина. Она не округляла звуки, как это делают аборигены. Он слышал «чистую» русскую речь.
 - Кто вы?
 - Директор школы, ваш заказчик.
 - Я предупрежу бригадира,- сказал он.
Она не отпускала его, попросила: «Поцелуйте!». Ему самому хотелось потрогать губами её глаза и круглые щёки. И он сделал это.
   Аэропорт располагался на острове. Чтоб попасть в город, пересекали широкую протоку, потом несколько километров шли вдоль бесконечных портовых складов. В жилом мас-сиве можно будет передвигаться перебежками от подъезда к подъезду, но туда ещё нуж-но дойти.
   На острове они шли наощупь и ветер несколько раз валил их в сугробы. Накатанная до-рога плавно спускалась на лёд. Но они сразу почувствовали, что вышли на реку. Гул и стон стояли невообразимые. Перед ними в темноте летел бесконечный воющий экспресс, только не из железа, а из ветра и снега. И им нужно было пройти сквозь него.
 - Чёрная пурга!- прокричал Пётр Валентинович.- Свяжемся!
Чтоб не снесло, они опустились на снег на колени. Пётр Валентинович достал из шубы бечёвку. Связались за руки.
 - Может вернёмся?- крикнул Пётр Валентинович.
 - Нет,- услышал решительный ответ.
Несколько минут ползли по льду. Вставать было страшно. Встали, прошли немного и сильнейший порыв ветра свалил их и понёс, как сухую траву. Их действительно вела судьба. Петра Валентиновича вынесло на снежный гребень – старую, ещё с осени про-ложенную по реке, тропу. Тысячи ног так утоптали, спрессовали снег, что этот гребень стал неподвластен ветру. Это было равносильно тому, что они нашли канат, натянутый с острова на берег.
   Через каждые пять-шесть шагов Пётр Валентинович нащупывал ногой скользкий откос гребня. И так они вышли к деревянному трапу, поднялись на правый берег. Отсюда до-рога шла параллельно реке. И ветер был попутный. Теперь нужно было изо всех сил упи-раться, поворачиваться к ветру боком, чтобы не улететь вместе со снегом. Несколько раз их опрокидывало. Женщина подползала к Петру Валентиновичу и смеялась:
 - Я у тебя, как собака на поводке.
В обычные дни это была оживлённая трасса, машины вывозили из складов навигацион-ные грузы. В такой пурге свет фар был бы не ярче затухающей спички. И Пётр Валенти-нович всё время был начеку. Но ни одна машина, к счастью, не попалась им на пути.
   О первый жилой дом Пётр Валентинович ударился головой. Снежные вихри сплелись между собой, закружились вокруг человека свистящей воронкой, ударились снегом ему в лицо и он, задыхаясь, рванулся схватить глоток воздуха и больно ушибся о невидимую преграду. Ощупал её, понял: кирпичная стена. В доме, как всегда, в полярную ночь, днём горел свет в каждом окне. Но они не видели ни дома, ни окон. Пошли наугад вдоль зад-ней стены, споткнулись о трубы, упали, поползли и оказались в неглубоком котловане. Выбрались из него. Дошли до угла дома, обогнули торец, и здесь, где мело слабее, уви-дели в молоке пурги мутные пятна освещённых окон, слабый свет ламп у подъездов. Они зашли в тихий, тёплый подъезд, как в сказку. Женщина вывернула меховую рукавичку и оттирала белые пятна на его лице до тех пор, пока они не покраснели.
 - Я знаю этот дом,- сказала она, показывая на почтовые ящики,- мы недалеко от центра.
Перевели дух, пошли к кинотеатру «Арктика». От «Арктики» дворами, где дуло меньше, вышли к гостинице. Здесь, на узкой лестнице, он вспомнил, что они ещё связаны. Он раз-вязал узел на своей руке. Она развязывала на своей. Мёрзлая верёвка её ногтям не подда-валась и она вцепилась в неё зубами.
 - Спешите обрести свободу?- усмехнулся Пётр Валентинович.
 - Спешу,- сказала она серьёзно,- быстрее лечь с тобой в постель.
 - Как вас зовут?
 - Даша.
 - Меня Пётр...
Они поднялись наверх. Гостиница была полупустая. Дашу знали. Им выделили комнату до конца пурги. Она открыла дверь и спросила:
 - В темноте раздеться сможешь?
Погасила свет и тщательно зашторила окна. Он слышал, как она торопится, срывает с се-бя одежду. Он лёг к ней, и она, без обычного для женщины разогрева, впустила его к се-бе. Она была тоненькая, худенькая, как девочка. Он, боясь раздавить её своим крупным телом, упёрся руками в подушку и приподнялся над ней. Она решила, что он выходит из неё и, обхватив его шею, повисла под ним.
 - Не надо уходить,- молила она,- будь во мне до конца, обними, придави.
Когда он отдал ей всё, что мог, она несколько минут молча прислушивалась к чему-то внутри себя и, вдруг, тихонечко запела. Песня была радостная. Лёгкий тихий гимн или колыбельная.
 - О чём ты?- спросил Пётр Валентинович.
 - У меня будет сын.
 - У тебя нет детей?
 - Нет.
 - А муж?
 - Муж есть.
 - Долго нет детей?
 - Двенадцать лет.
 - Я тоже не ливанский кедр.
 - Смотри,- сказала она.
Встала, включила свет, сбросила рубаху. От груди до колен она была исчерчена краска-ми. На животе синей краской нарисован человек. В правой руке топор, в левой – четыре палки, похижие на клинья. Красная длинная полоса начиналась между ног человечка и заканчивалась у Даши между ногами. Слева от человечка самолёт. Справа дом, похожий на гостиницу. На левой ноге – лебедь, на правой – две утки.
 - Это ты,- указала Даша на человечка,- это твой сын.
И она погладила силуэт лебедя на упругом бедре.
 - А это дочери моего мужа...
Пётр Валентинович был поражён: «Когда нарисовано это?»
 - Кто это нарисовал?- спросил он.
 - Сестра мужа.
 - Колдунья?
 - Шаманка.
 - И твой муж шаман?
 - Шаман.
 - А ты?
 - Я из рода Бетту. И я шаманка.
 - Ты литератор?
 - Я физик.
Пётр Валентинович рассмеялся.
 - Неужели ты веришь в это? Я цыганкам никогда не верил.
 - В тундре нельзя не верить,- сказала она.
 - Смой это. Муж догадается.
Даша засмеялась.
 - Муж сам сказал – лети! Всё лето я жила с молодым, сильным, как овцебык, парнем, но у нас ничего не получилось.
 - В командировке,- сказал Пётр Валентинович,- я живу у одиноких женщин. Ты не про-тив?
 - Нет. Будешь жить у сестры моего мужа. Дети большие, мешать вам не будут.
 - У шаманки?- удивился Пётр Валентинович.
 - Да. Она рисовала это.
Ещё сутки они жили вместе. Даша больше не подпустила Петра Валентиновича к себе. В посёлке всё произошло так, как пообещала Даша. Пётр Валентинович пришёлся по душе золовке, и она понравилась ему. Он перенёс к ней чемоданы.
 - Как ты угадала о клиньях и топоре?- как-то спросил он её.
 - Это нельзя объяснить.
 - Когда я умру?
 - Пока ты не вошёл в меня, могла сказать. Теперь нет. Я ничего не знаю о себе и детях. Мужа не смогла спасти.
Она нахмурилась и ушла в пристройку. Больше Пётр Валентинович её ни о чём не рас-спрашивал.
   Муж Даши, Никифор, был художник. Он славился как мастер, умеющий нарисовать улыбающуюся собаку. Восьмого марта, в женский день, Пётр Валентинович, на правах родственника, был в гостях у Даши. Никифор показал ему мастерскую. Улыбающийся вожак собачьей упряжки удивил гостя. С какой стороны не заходи – собака щерилась в улыбке.
 - Надо же!- сказал Пётр Валентинович Никифору.- Как это сделано?
 - Рисую морду, уши, глаза, радуюсь. И он улыбается,- рассказывал Никифор.
Пётр Валентинович увидел грустных, задумчивых оленей. Вероятно, Никифор рисовал их, когда Даша была у «овцебыка». Был здесь довольный, сытый, лукавый медведь и ис-пуганный мальчишка-заяц. Отдельно в углу лежала горка деревянных гусей. Пётр Вален-тинович покрутил в руках одного и не увидел ничего выразительного.
 «Работа учеников,- подумал он.» Никифор преподавал в школе труд.
 - Зачем столько?
 - Ты на нашем кладбище был?- спросил Никифор.
Пётр Валентинович вспомнил. Там, на каждом кресте и на каждой звезде были гусята. Все они летели в одну сторону – на Север.
 - Это душа человека,- предположил он.
 - Не совсем правильно,- сказал Никифор.- У нас другая вера. Ты пил воду из реки?
 - Случалось,- ответил Афанасьев.
 - Видел в воде такого же, как ты? Такой, как ты, с тобой пил? Ты рыбачил, он рыбачит, ты бревно пилишь и он пилит?
 - Он живёт на первом этаже, а я на втором,- улыбнулся Пётр Валентинович.
 - У нас другая вера.- поправил Никифор.- Ты в среднем мире, он в нижнем. Ты умрёшь – уйдёшь к нему. Станешь одним человеком. Всё твоё отдадим ему. За год соберёшь аргиш. Придут люди. Здесь живые. В нижнем мире мёртвые. Провожать три дня будем. Птица покажет тебе путь к Главному Богу.
Пётр Валентинович задумался:
 - Могу я, прежде аргишить к Главному Богу, погостить, на юге? В Иркутске, например?
 - Птицу разверни на юг.
 - Как развернуть из нижнего мира?
 - Сыну скажи... брату...
 - Вернуться сюда смогу?
 - Птицу развернут на Север – вернёшься. Но не позднее, чем через год.
 - Детей и брата нет. Тебя попрошу – согласишься?
Никифор отрицательно мотнул головой.
 - Не соглашусь. Слово – не мышь. В норку не спрячу. Мы говорку ведём – духи слуша-ют. Много чего сделать могут. Лёд на реке сломают. Водки много дадут. Вдруг умру и я. Чё с тобой будет? Страшно думать! Век шататься будешь без огня, чума, бабы. И меня спросят: «Зачем человека обманул. Иди и ты с ним шатайся.» Страшно думать! Зачем тебе в Иркутск?
 - Любопытно. Молодым был – женщину любил. Как она?
 - Мы такой любви не знаем. Собирали художников в Дудинке. Зашла говорка. Никто такого не помнит. И не слышал. Даже сказок об этом нет. Кто о бабе думает, когда умирает? Главный Бог обидится. Злые духи смеяться будут. Старики учат: «Баба – плохая примета».
 «Я теперь, как они,- подумал Пётр Валентинович,- нечего мне в Иркутске делать. С кем встречаться? Родителей уже нет. Пройти ещё раз от книжного магазина до университета, как тогда. С той книжицей, где были мои стихи. Ещё раз напомнить о себе, что Есениным ты не родился? Зачем?»

* * *
   Прошли зима и лето. Плотники пристроили к школе два крыла – столовую и спортивный зал, и улетели на базу. Пётр Валентинович после длинного северного отпуска замещал мастера. Готовил документацию, предстояла новая командировка.
   Тихо отворилась дверь, вошёл Никифор.
 - Здравствуй,- сказал,- надо разговаривать.
Вытащил из рюкзака связку белых песцов, из кармана – пачку денег. Пётр Валентинович удивлённо смотрел на всё это.
 - У тебя родился сын,- сказал Никифор.- Хочу у тебя купить его.
Удивлённый Пётр Валентинович хотел возмутиться, но передумал.
 - Могу подарить его тебе?- спросил он.
 - Можешь,- согласился Никифор.
 - Забирай всё это,- приказал Пётр Валентинович,- я иду за спиртом.
 - Не надо. Совсем не пью.- сказал Никифор.- Большая у меня радость. Я знал, что ты так скажешь. Прими мой подарок.
Он достал холст. На нём маслом нарисован гусёнок. Радостней мордашки Пётр Валенти-нович не видел даже у детей. В чём загадка? В приоткрытом клюве или в особом блеске в глазах – он так и не понял. Прикрыл головку птицы листом бумаги, и по трепету крыльев, по дрожанию хвостика было понятно, с какой радостью совершает птица свой полёт. Как он это сделал?
 - Хотел резать,- сказал Никифор,- не получилось. Хочу увидеть, как ты летишь в Ир-кутск, и не могу. Взял кисть. За три часа нарисовал. Редкий это случай.
 - И что это значит?
 - Тебя ищут...
 - Кто? Даже не знаю,- пожал плечами Пётр Валентинович.
 - Узнаешь,- сказал Никифор.

* * *
   В ненецком посёлке Озеро Лебяжье Пётр Валентинович обитал в семье ненки Антони-ны Субботиной. Заканчивалась вахта. К крыльцу дома, где жил Афанасьев, трактор под-тащил грузовые сани на трубчатых полозьях. Пётр Валентинович бросил в общебригад-ную поклажу чемодан и рюкзак. И осмотрелся. Его сожительница, славная заботливая женщина, в семье которой он прожил шесть месяцев, и которая забеременела от него, шла к оврагу вытряхивать половики. Ни одного взгляда в его сторону. Как-будто не понимала, что происходит.
   Пётр Валентинович упал в сани, но проехав десяток метров, спрыгнул на убегающий из-под полозьев снег. Подбежал к женщине и подхватил вытертые края камусового коврика.
 - Тоня! Я улетаю...
 - Улетай,- сказала женщина недрогнувшим голосом.
 - Будешь скучать?
 - Нет, не буду. Гуси летят домой – мы в них не стреляем. Им мешать нельзя.
 - Поцелуй...
 - Плакать нельзя и радоваться... Ты хороший человек. Дай тебе Бог счастья.
Пётр побежал за санями.
 «Ёлки-палки,- думал он,- и дети на крыльцо не вышли. Всю зиму с ними с одной сковородки ел, уроки делал, рыбачил, с их мамкой спал, и как-будто меня здесь не было.»
   В вертолёте его охватила тоска. Внизу лежала снежная пустыня. Редко замечал среди снегов дымок одинокой избушки. Стайка домов внизу каждый раз вызывала удивление – это же посёлок, отмеченный на картах мира. Потому что другого, равного ему, нет на сотни километров вокруг.
   Бедная, холодная земля!
Ледовый континент. Ни в одном из этих домов нет и искры счастья. Только сутолока, детопроизводство и выживание. Жизнь проходит. Женщин было много. Одни хотели иметь от него детей, другие убегали от одиночества, третьим он был нужен как работник. Были просто ненасытные самки, много было разных. Никому не нужна была его душа. Настоящей любви не было. Он не нашёл её. Никто никогда не говорил ему, что готов разделить с ним все невзгоды. В юности он искал, сам не зная, что. Сейчас он знает. Как старатели ищут драгоценные камни, так ему нужно было искать жертвенную женскую душу. И если бы он нашёл её, сейчас он был бы счастлив. Впрочем, что-то в прошлом у него было. Он напряг память и ясно, до малейших деталей, вспомнил тот день. Кожей ощутил ужас стыда за своё глупое безрассудство. И вспомнил Варю Чуприну.
 - Если ты согласен, пойду с тобой куда угодно!
Молодость верит своему воображению!
Впрочем, она была из этих мест. Может, из такого же селения в снежной пустыне. Вдруг ещё раз сведёт судьба. Если есть семья, муж, поговорим часок и разойдёмся, удивлённые тем, что с нами сделало время. Если нет мужа, может быть, окажемся в одной постели. Потом закончится вахта и она пойдёт вытряхивать половики.
 - Вы для нас, как гуси! Летите! Радоваться нельзя и плакать нельзя!
Он старался убедить себя, что Варино чувство было заблуждением молодости. Обычной юношеской влюблённостью. Но, как только он вспомнил её, что-то тёплое вошло в его сердце. И летело с ним. С этим комочком тепла в груди он и приземлился в аэропорту.

* * *
   Командировку в Агам на строительство сгоревшей пекарни бригада получила поздней осенью. В октябре, ежегодно в эту пору, в этих краях лежит снег. Но нынче лето и осень были необычайно тёплыми и за полтора часа полёта на Восток Пётр Валентинович снега так и не увидел, только желто-серо-голубой ковёр тундры. День стоял солнечный и озёра внизу были ярко-голубыми. Просто удивительно, сколько в этих краях озёр!
   О том, что он летит в посёлок, где его должна ждать странная девушка Варя Чуприна, Пётр Валентинович, конечно, не думал. Но когда приземлились у избушки на берегу озера, в вертолёт запрыгнули охотники, похожие на воинов Чингиз-хана, с длинными ножами на бедре и гортанными голосами стали повторять: «Агам... Агам...», Пётр Вален-тинович вдруг отчётливо вспомнил несчастный свой день и девушку, так решительно признавшуюся ему в любви.
 «О Боже!- чуть не вскрикнул он» и, склонившись к одному из охотников, спросил, стараясь перекричать шум винта, живёт ли в Агаме Варя Чуприна. Охотник быстро осмотрел его.
 - Фамилия знакомая. Я сам Чуприна.
 - Я учился с ней в Иркутске! Двадцать лет назад!- прокричал Пётр Валентинович.
 - А знаем, знаем,- сказали охотники.- Теперь не Чуприна, а Безруких. Учительница. Муж у неё три года назад утонул. Сама сильно болела. Год назад умерла.
 - Умерла?- не поверил услышанному Пётр Валентинович.
 - Да, умерла. Сильно болела.
 «Может быть, не она,- подумал Пётр Валентинович.- Да и не тот это Агам.» И он попро-сил, чтобы ему показали дом, где жила Варя.
 - Покажем... покажем,- заверили охотники.
Больше ни рек, ни озёр Пётр Валентинович не замечал. Мысли о Варе, о незадачливой её и своей жизни играли с его душой, как пальцы любовника играют и тешатся с женской грудью. И от этих мягких прикосновений было Петру Валентиновичу невыновимо боль-но. Так, с растрёпанным сердцем и тяжёлыми предчувствиями, он пошёл по Агаму. Охот-ники быстро вели его мимо стучавшей, как вертолёт, дизельной, по деревянным мосткам, до школы. Дальше шли вверх по отсыпанным золой тротуарам. Дома были из бруса. Ти-повые, на четыре хозяина. Обросшие со всех сторон пристройками, окружённые баррика-дами из мешков с углём и пустых бочек, они напоминали сибирские бараки военной по-ры. Носится ребятня. Грызутся собаки.
   Указав на высокое крыльцо, охотники поспешно куда-то убежали. Петру Валентиновичу это показалось странным. Он знал – любопытство в бедных событиями посёлках всегда было слабостью обитателей.
   Два больших ездовых пса лежали перед указанной дверью. Чёрный и рыжий. Подняли морды, провели гостя глазами. Кажется, незлобные. На стук вышел паренёк. По виду школьник, но, как и те охотники, с ножом на бедре.
 - Здравствуй,- сказал Пётр Валентинович.
 - Здравствуйте...
 - Здесь жила учительница Варя Чуприна?
Юноша пристально вгляделся в лицо пришедшего.
 - Вы Пётя Афанасьев?
 - Да.
 - Мне мама рассказывала...
 - Можно войти?
 - Входите...
А дальше началось что-то непонятное. В большой комнате с печью Пётр Валентинович сел за стол. Паренёк застыл на пороге у открытой двери. Гость достал из рюкзака бутыл-ку спирта. Выставил на стол. Юноша даже не шелохнулся. Гость попытался сорвать с бу-тылки пробку – не получилось.
 - Дай нож,- протянул он руку,- помяну маму.
Юноша отпрянул от него за порог.
 - Ты что?!- удивился Пётр Валентинович.
 - Ты дух или человек?- испуганно спросил юноша, закрывая лицо руками.
 - Как-будто человек,- пожал плечами Пётр Валентинович.
 - Как ты сюда пришёл?
 - Охотники привели.
 - Живые или мёртвые?
 - Вот что,- сказал Пётр Валентинович,- как тебя зовут?
 - Петя...
 - Значит тёзки. Ты, Петя, что-то выдумываешь?
Мальчик твёрдо произнёс:
 - Сегодня годовщина маминой смерти. К ней в гости придут родственники. Будут уго-щаться. Мы здесь. Они там.
 «Надо же так угадать,- удивился Пётр Валентинович, поняв всё.- Он принимает меня за мёртвого.»
 - Пойдёшь на могилку к маме?
 - С тобой не пойду...
Пётр Валентинович достал из рюкзака ещё две бутылки спирта. Сказал: «Зови родствен-ников. Я, может, и сам могилку найду. Пока Варя не уехала к Главному Богу, мне надо попрощаться.»
   Когда он встал, мальчик испуганно выбежал на улицу. Дорогу на кладбище Петру Ва-лентиновичу искать не пришлось. Высокие деревянные кресты на взгорке видны были с крыльца. Собаки вызвались сопровождать Афанасьева, как старого знакомого. У послед-него дома на них набросилась дружная свора свирепых псов. Рыжая, поджав хвост, сбе-жала в тальники, на кладбище. Чёрная, присев и оскалась, приняла трёпку.
   Старик, просеивающий уголь у дома, поспешил к рычащему и визжащему вороху и стал бить собак лопатой. А потом долго стоял и смотрел вслед незнакомому человеку.
   Пётр Валентинович знал, что на кладбищах, в таких посёлках, как Агам, ничего нельзя не только брать, но и трогать. За беспокойство и за оскорбление души умершего одна рас-плата – пуля. Не удивляясь, и не останавливаясь, шёл он мимо разбросанных по склону эмалированных кастрюль, медных чайников, тряпок, бывших когда-то одеялами и хала-тами. Мимо обрывков оленьих и песцовых шкур. Картина знакомая. Родственники оста-вили для мёртвых вьюки, уложенные на нарты. В них всё, что служило покойным на этой земле и всё, что пригодится им в новой жизни. Голодные псы разорвали брезент и вместе с ветрами рассеяли скарб по округе. Лёгкий ветерок шевелит колокольчики на крестах и оградках и они тихо звенят. На могилках лежат длинные хореи, копья, рыбацкие сети, железные печки. Вот четыре высоких резных креста в одной оградке. На фотографиях подростки не старше двенадцати. Одно отчество, одна трагическая дата. Месяц трагедии – октябрь. Нетрудно представить тот день. Братья ставили сети по хрупкому первому льду. Вот и обрывок сети висит из разорванного вьюка. Где они сейчас ловят рыбу? Табунок из четырёх резных гусят, широко расставив окрепшие крылья, поднимается с верхушек крестов, чтоб улететь за озеро. Ещё дальше на Север устремляются души умерших.
   Долго ходил Пётр Валентинович между могилами. Куда-то исчезла сопровождавшая его чёрная собака. Зато появилась молодая рыжая. Вскочила на прогнившие нарты, стала рвать остатки шкур. Потом нашла, сброшенного ветром с креста, деревянного гусёнка, грызанула его и отломала голову. Пётр Валентинович вышел на поляну, покрытую белым ягелем. Чёрные, старые гробы уходят на белой поляне в землю. То ли хоронили зимой и не было сил разрыть мерзлоту, а потом уже нельзя было беспокоить умерших. То ли захо-ронены здесь язычники. Среди тальников, чуть повыше крестов, невысокие редкие дерев-ца. В развилках привязаны к стволам небольшие ящики. Чаще всего из-под картофеля. «Детские гробики,- понял Афанасьев.» Господи, упокой души младенцев безвинных, не узнавших и малых радостей на этой земле!
Пётр Валентинович огляделся. Он на древнем, уходящем в землю, кладбище. Где же Варя? Не на холме ли за озером? Там, где остановились навечно нарты, и в развилках сосенок чернеет что-то, издали похожее на вороньи гнёзда.
 - Сё ты зесь иссесь?- слабый голос за спиной.
Это худой старик с лопатой, чёрный от угольной пыли. Как-будто вышедший из чёрного гроба.
 - Ищу, отец, могилу Варвары Чуприной, учительницы. Моей знакомой.
Старик быстро прикрыл лицо лопатой и отшатнулся назад. Но запнулся, упал и утонул в ягеле. Рыжая собака бросилась на него. Пётр Валентинович прогнал пса, поднял лёгкое тело старика и дал ему в руки лопату, чтобы тот не падал.
 - Я духи не боюсь,- говорил старик,- скоро сам духи буду.
 - Какой же я дух,- успокоил его Афанасьев,- я без твоей помощи найти не могу.
 - Правда... правда,- обрадовался старик.- Иди туда,- и он указал лопатой.- Я иду домой. Скажу, ты не духи.
И он быстро засеменил между могилами, чем крепко озадачил рыжую собаку.
   Могилу Вари Пётр Валентинович нашёл неожиданно. Шёл по указке старика, вычитывал имена и окаменел. На него, из далёкой юности, смотрела девочка в коротком платьице, сумочка на голом плече, полный счастья и вызова взгляд.
 «Багар – значит «полюби меня»! Багар, мой милый!- вспомнил Пётр Валентинович.»
От внезапной встречи с прошлым сердце его зашлось.
 - Варя! Милая Варя, прости меня!- повторял он.- Полюбил бы, да поздно...
Могила Вари, как и все на этом кладбище, была неухоженной. Нарты надломлены. Посу-да, одежда, книги, тетради разбросаны. Крест наклонился, и птицу на его вершине развер-нуло ветром. Взлетела она не на Север, за озеро, а куда-то в обратную сторону. Пётр Ва-лентинович протёр рукой стекло на фотографии и птицу развернул так, чтобы она летела вместе с другими.
 - Прощай, Варя. Спасибо за любовь. За те слова твои. Лучше их ничего в жизни у меня не было. Прощай...
Он постоял ещё. Но надо было возвращаться в посёлок.

* * *
   Когда Петя Афанасьев с собаками ушёл на кладбище, Петя Безруких поспешил к тёте Зое, где женщины готовили поминальный обед, и рассказал о госте. Женщины всегда женщины! Только бы кто-нибудь пришёл!
 - Какой он?- спросила тётя Зоя.- Красивый?
 - Мёртвый он,- упрямо повторял Петя.
Женщины переглянулись. Только одна, муж которой не вернулся из тюрьмы, остался на юге, в Туруханске, пообещала:
 - Я проверю, живой он или мёртвый. И вам скажу.
Все засмеялись. Мальчик насупился.
 - Мама умирала, сказала: «Полечу в Иркутск, посмотрю на Петю Афанасьева. Как он там живёт?» Я так и сделал, чтоб она в Иркутск улетела.
Женщины притихли.
 - Столько лет о нём ничего не знали, а теперь он пришёл. Я маму знаю. У кого гостит – всегда к себе приглашает. Наверное, сказала, зайди, посмотри, как мой сын живёт. Вот он ко мне и пришёл.
Женщины опасливо посмотрели на дверь.
 - Может, нам спрятаться?
 - Нельзя прятаться,- сказал Петин дедушка,- его надо хорошо угостить, задобрить.
 - Живой он или мёртвый,- сказала тётя Зоя,- но раз он с Варей разговаривал, его надо хорошо встретить.
 - Мой дед,- стал рассказывать Петин дедушка,- встретил на Пелядке человека. Человек подарил ему нож. А дед скупой был, жадный. Ничего человеку не подарил. Нож прев-ратился в камень. Стали болеть люди. Мы откочевали. А дед остался в чуме один.
 - Петя невесело улыбнулся.
 - Он, деда, нам в подарок спирт оставил.
 - О, спирт!- вдохновился старик.- Теперь мы легко узнаем, кто он такой, Петя Афанасьев! По его совету, женщины быстро собрали всё, что приготовили и понесли в дом к Пете. Спирт оказался настоящим. Гость хороший. Если он и дух, то зла никому не сделает.

* * *
   Но первым, заподозрившим неладное, был не Петя. Первыми испугались охотники. Всю неделю ждали они вертолёт, думали о поминках, знали, что у Зои за печкой доходят четыре бидона браги. И вот в такой день незнакомый никому человек спрашивает об умер-шей, как о живой. Узнать правду о незнакомце можно было только у прибывших строи-телей.
   Проводив человека до крыльца, охотники побежали в контору совхоза, где в одной из комнат будут жить плотники. Бригадир плотников Граудиньш, потомок сосланных в Си-бирь латышей, изрядно приложившийся к бутылке ещё в вертолёте, с дурными глазами, сидел на койке без матраца и изучал обстановку. Он никак не мог понять, что от него хотят.
 - Так и скажите – хотим выпить. А это,- он изобразил огромной ладонью движенье рыбь-его хвоста,- я не люблю.
Охотники в отчаяньи хлопали себя по коленям.
 - Вот что,- сказал бригадир,- или честно скажите, или...- и он указал рукой на дверь.
Но охотники не уходили. Наконец-то Граудиньш понял, что у него спрашивают об Афа-насьеве.
 - Есть такой,- сказал он,- но почему мёртвый. Он же с вами ушёл. Убили – значит отве-тите.
 - Не убили,- поспешили успокоить его охотники.- Давно ли он с тобой работает? Вот что хотим мы знать.
 - Десять лет. А насчёт того живой он или мёртвый, скажу: лодыри у меня есть, а «мёрт-вых душ» не держу. Зачем работать на дядю!?
 Граудиньш был добрый богатырь. Угостил охотников. Расстались они друзьями.
   Посмеиваясь друг над другом, ввалились они в квартиру Пети Безруких. Если всё рас-сказать, не поверят родственники. Можно куст принять за оленя. А они строителя за мер-твеца приняли.
 - Десять лет работает, значит не мёртвый,- согласились с ними старики.- Могилу искал. Спирт хороший принёс. Мы сами хотим, чтоб он был человек. Но почему столько лет к Варе не приезжал? А как умерла и к нему улетела – пришёл?! И ровно через год, когда Варю проводить надо.
 - Кто видел, как волк с зайцем в догоняшки играют?- хитро спросил Петин дедушка.- Я видел. Но чтоб с ними ещё и медведь бегал, такого ещё никто никогда не видел. Вот и думайте, что я вам этим сказать хочу.
 - Петин дедушка – мудрый старик. Разгадывать его загадки можно... на трезвую голову,- решили охотники и принялись за бражку.

* * *
   «Сегодня помяну,- думал Пётр Валентинович, возвращась в посёлок.- Завтра отосплюсь. А послезавтра будет «вертушка».
Жить со случайной женщиной, рядом с могилой Вари, на виду у её сына, он не сможет. А жить иначе в командировке он давно разучился...
Он знал: известие о трёх бутылках спирта соберёт немалую компанию. Но то, что он увидел, ошеломило его. Посреди комнаты – бидоны с брагой, вокруг столы – мясо, рыба, пельмени. У полсотни человек лица красные, взгляд блуждающий. Подходят, черпают кружками. Один уже лежит между бидонами. На жестянке у печки, за веником – пель-мени, помидоры, битое стекло. Кто-то бушевал. В углу трое успокаивают одного. Появ-ление Петра Валентиновича не осталось незамеченным. Лёгкий гул прошёл по комнате. Человек, лежащий между бидонами, сел и, открыв рот, уставился на гостя. В углу затих-ли. Седые старики приветливо улыбались. Один из них, тот, что с кладбища, но в чистой рубахе. Все с интересом рассматривали нового человека.
 - Бражки выпей...
Афанасьев выпил кружку.
 - Хорошая бражка?
 - Хорошая. Крепкая.
 - Бери мясо. Бери рыбу. Закусывай.
Гость закусил.
 - Где твой дом?
 - Да, в общем, нигде.
 - Жена есть?
 - Была.
 - Дети есть?
 - Могу сказать есть, но можно сказать и нет.
 - Плохо без жены,- посочувсвовали,- ещё хуже без детей.
 - Оставайся у нас. Всё будет.
Красивая дама с высокой причёской, вся в серьгах, кольцах, браслетках, настойчиво под-мигивала ему.
 - Как ты умер?- вдруг спросил его человек, сидящий на полу между бидонами.- Тебя уби-ли или ты с самолёта ёбнулся?
Все притихли.
 - Как бы ты хотел?- усмехнулся Пётр Валентинович.
 - Хочу, чтоб ёбнулся,- чистосердечно признался сидящий.
 - Ну, что ж,- сказал Пётр Валентинович,- я, действительно, там был.
Позапрпошлой весной, в тумане, в Путоранах, ЯК-24 врезался в сопку. Среди погибших были и местные жители. Этот случай ещё обсуждался в тундре. Спасатели так и не нашли тело одной женщины. Летом бригаду Граудиньша послали на сопку собирать металл. И Пётр Валентинович случайно, на дальнем склоне, между камнями, наткнулся на объеден-ный скелет. Рядом самка песца вырыла нору и вывела щенят
 - Зверьки, а соображают,- говорили в бригаде,- спальню устроили рядом с кухней.
 Всё, что могли разгрызть песцовые зубы, было съедено. Пустой череп смотрел в небо.
 - Да, я там был,- повторял Пётр Валентинович.
Брага с запахом неизвестных ему трав унесла его к лёгким облакам. Он забыл, что сидит с людьми, верящими в загробный мир. Слова гостя они поняли по-своему.
 - Прав Петя. Он мёртвый!- ужас и удивление были на их лицах. Из-за стола поднялась женщина, увешенная украшениями. Она была здесь самая отчаянная. Деловито ощупала Петра Валентиновича. Даже залезла рукой в штаны. Человек ничем не отличался от жи-вых. Она ухмыльнулась и уселась к нему на колени.
 - Нравится тебе такая баба, как я? Будешь приходить ко мне с кладбища?- и захохотала. Чего только не сделает с бабой брага!
Пётр Валентинович посмотрел на Петю. Мальчик сидел серый, как мокрый камень.
 «Как Варя тогда,- подумал Пётр Валентинович,- её обидел, неужели и сына обижу!» Он взял руку женщины в свою. Успокоил. Ссадил с колен.
 - Петя,- обратился он к мальчику,- у мамы на кресте ветер гусёнка развернул. Может сорвать. Я поправил. Закрепишь?
Петя поднял на него глаза.
 - Мама умирала,- сказал он,- велела птицу так укрепить, чтоб полететь на юг, в Иркутск. «Хочу,- сказала,- посмотреть, как Петя Афанасьев живёт. Умираю,- сказала,- а его люб-лю.» Это не ветер, это я гусёнка так укрепил. Вот ты и прилетел...
   Пётр Валентинович сжал зубы и прикрыл лицо руками. Никто не должен был видеть, что он плачет. Она любила его до последней минуты! Багар – значит полюби меня! Полю- бил бы, да поздно. Прости меня, Варя. Какой же я дурак! Мимо такой любви прошёл!!! Мимо самого главного в жизни! Он дотянулся до кружки и махом вылил в себя мутную жидкость. Сейчас можно закрыть лицо рукой. Сморщиться. Даже утереть глаза. Поду-мают, от браги. Стыдно плакать. Здесь плачут только собаки. Даже дети и женщины ни-когда не плачут.
 - Спасибо за всё,- он встал, взвалил на себя рюкзак. Вышел на улицу.
 «Первым самолётом улечу,- решил он.» И оглянулся. На крыльце стоял Петя и смотрел на него из-под руки. Даже слёзы этого человека не смогли изменить веру осиротевшего маль-чика в то, что он видел сегодня посланника от своей заботливой мамы.