О Михаиле Брагине. Портрет художника в сорок пятом

На снимке: Олег Ларионов и художник Геннадий Осиев готовят выставку работ Михаила Брагина. Помещение Вологодского Союза художников, 1986 г.
               
Памяти вологодского художника Михаила Брагина

        Так часто приходилось  замечать, как бьет одних людей судьба, как благоволит другим. Иной и в жизни-то ничего хорошего никому  не сделал, и сам – пустое место, так, один из великого множества прожигателей того, что создали кропотливым трудом  другие, умные и талантливые. Все ему дается легко, беззаботность и успех следуют за ним по пятам, и он к тому не прилагает почти никаких усилий. Другой же имеет необъятную духовную силу, редкой силы потенциал,  и несть числа тем, кто не испытал бы от него доброй помощи, кого бы не одарил он в трудную минуту своим участием. Но судьба бьет и бьет его с поразительной методичностью и жестокостью, словно это месть варвара, не знающего ничего святого, и не остановится, пока не добьет до конца. Обо всем этом я подумал, вспомнив судьбу одной картины и судьбу художника, ее написавшего. Это было давно, за много лет до конца советской страны. В деревянной мастерской  художника, моего давнего друга,  хранилась целая серия картин  из жизни послевоенного поселка. Внимание мое привлекла одна. На ней были изображены ребятишки и удалявшаяся фигура пленного немца.
        Мастерская художника вскоре сгорела. В огне погибло множество картин, все, что он написал за всю свою жизнь, в том числе и эта работа. Сказать, что он расстроился или был надломлен – значит, не сказать ничего. Он, конечно, пытался заново восстановить то, что было бесследно утрачено, у него были золотые руки, много идей. Но судьба не остановилась на этом. Ему оставалось прожить совсем мало –лишь несколько   коротких и не очень счастливых лет. И покинул он этот мир в расцвете сил, по-юношески улыбчивый, с вечной своей надеждой на лучшее. Художник рассказал мне историю той картины. В сущности, это была история его детства, украденного и истоптанного войной.


                *   *   *

        - Мой отец погиб на фронте, мать слегла от болезни. Сестре Ане было тогда  двадцать лет. Озорная, легкая, как ветерок, и в то же время мягкая, ласковая, она взя¬ла на плечи все домашнее хозяйство, заботилась и о матери, и о нас, младших братьях, совсем мальчишках. Жили мы в небольшом поселке под Ленинградом. Время было суровое, голодное. Шел последний год войны. Существовали мы лишь за счет того, что собирали чернику, бруснику, грибы, обменивали их на хлеб.
        Аня была высокая, стройная, очень красивая. Она сама любила все красивое. Любовалась цветами, которых в нашей лесной стороне было очень много. Идешь, бывало, с ней по лесу, а она вдруг остановится. «Тише!» - скажет и слушает пение птиц.  В лице ее было что-то младенческое, чистое, наивное даже, словно бы при виде ясного весеннего неба, смеющегося ребенка. Аня очень хорошо рисовала. Неуловимыми штрихами карандаша она умела передать на бумаге печаль в складках губ, тревогу или радость в глазах. Мы все удивлялись этому ее умению.  Еще она хорошо шила. Школу Аня окончила с золотой медалью. Меня она тоже учила рисовать, и то, чему научила, долгие годы сопровождало меня, словно какой-то неисчезающий свет, который светит и светит всегда в человеческой судьбе несмотря ни на что.
        В то время к нам в поселок перевели лагерь пленных немцев. Они строили дорогу из булыжников. Дорогу немцы выкладывали добротно, камешек к камешку, ведь это были бывшие каменщики, строители, которым когда-то вручили в руки автоматы вместо лопат. Наши работали вместе с ними, и теперь среди них не было победителей и побежденных, были просто люди, русские и немцы. Кто-то знал несколько слов по-русски, кто-то по-немецки из наших, и они придумали какой-то свой, смешанный язык, на котором и объяснялись друг с другом.
        Был среди пленных бригадир -  высокий худощавый парень. Звали его Пауль. В годы войны он получил приказ сбросить бомбы на Нарву, но провел самолет за город и сбросил их в лес, а сам выпрыгнул на парашюте и добровольно сдался в плен. Теперь Пауль свободно ходил по поселку.
Однажды он увидел рисунки Ани.
        - У вас большой талант, - сказал  Пауль. - Так видеть, как вы, может только чистый, добрый человек.
        С тех пор они подружились.  Пауль часто стал заходить к нам домой. Надо сказать, он отлично говорил по-русски, почти без акцента. Лермонтовское «Бородино» знал наизусть.
        Теперь, когда я вспоминаю свое детство, я вспоминаю то, как мне все время хотелось есть. Ели  мы ягоды, дикий щавель, от которого болели животы.  А однажды мой старший брат съел лягушку. Мне было противно видеть это, но в то же время я ему страшно завидовал: ведь теперь он был сыт! Случалось, на огородах  мы воровали с братом картошку. Иногда, по несколько штучек,  отдавали ее пленным немцам. Немцы обтирали картошку о брюки и ели ее с кожурой, сырую, и столько благодарности к нам было в их глазах!
        А ведь попасть в лагерь военнопленных было не просто. Его опоясывали три ряда колючей проволоки, и нам приходилось проползать под нею, словно лазутчикам. Однажды я задел лямкой штанов о проволоку, сработала сигнализация, часовой на звук дал автоматную очередь.  Пуля покалечила брату большой палец на правой руке, он взвыл от боли.  Я испугался и тоже заревел с ним за компанию.
Палец брату перевязал фельдшер, а потом нас отвели в комендатуру.  Майор встал из-за стола:
       - Вас ведь могли убить! Вас случайность спасла, понимаете?! И взволнованно расхаживая по кабинету, он начал длинно объяснять нам, что такое война, что такое фашизм.
       - Они вашего папу убили, а вы их кормите!
       - А дядя Пауль хороший человек, - сказал я. - Он не мог убить нашего папу! Дядя Пауль не может быть фашистом!
       - Не верьте, ребята, этим хорошим немцам,  -  тяжело вздохнув, ответил майор и отпустил нас.
       Слова майора сильно подействовали на брата. Может быть, потому, что он знал отца, а я его так никогда и не видел.
        Утром мы, как всегда, отправились за брусникой в ближайший лесок. Путь наш лежал мимо работающих немцев. Обычно мы останавливались здесь, и они дарили нам смешные игрушки из глины. На этот раз мы, не оглядываясь, пересекали  полынное поле.  Пауль увидел нас издали, и когда мы прошли мимо, догнал.
        - Ребята, почему не подошли к нам? – спросил он.  Брат насупился, глянул на Пауля исподлобья и выкрикнул:
        - Вы нашего папу убили!
         Пауль растерялся - он был сражен. Я никогда не ви¬дел еще такого раздавленного взгляда у человека.
        -Нет, не я вашего папу убил. Его Гитлер убил, - только и произнес он.
И по его аскетичному, бледному, как полотно, лицу ручьями потекли слезы.  Наверное, ему стало стыдно своих слез. Он отвернулся, ссутулился весь, словно прижатый чем-то тяжелым, и медленно поплелся обратно. До сих пор видится мне эта удалявшаяся  фигура, ядовито-зеленого цвета шинель и оторвавшийся хлястик на ней.
        Вечером, вернувшись домой, мы рассказали все Ане.
        - Вы обидели очень хорошего человека, - сказала Аня и обняла нас.
На следующий день дядя Пауль пришел к нам. Он долго гладил меня по голове, потом сказал:
        - Скоро я вернусь в Германию, и я всем расскажу там, что такое русский человек!
         Когда Аня познакомилась  с  Паулем, она уже была больна туберкулезом. В то время эту болезнь лечить не умели. Всю посуду после себя Аня кипятила или обжигала на огне. Они даже  поцеловаться не могли, хотя любили друг друга... И помню, я слышал, как Аня однажды сказала  страшное:
        - Я умру скоро, Пауль.
        И назвала  час своей смерти.
        -Мы вместе умрем, - ответил он.
        Вскоре подошел новый год. Школьникам бесплатно делали подарки, и в каждом обязательно было по мандаринчику. Но за подарками нужно было ехать в Кингисепп, пятьдесят километров туда, пятьдесят обратно. Рано утром Аня надела отцовскую гимнастерку, взяла вещмешок, встала на лыжи и отправилась в город. Возвратилась она только поздним вечером, очень уставшая, раскрасневшаяся от мороза, сразу заполнив избу запахом зимы и леса. Сняла с плеч вещмешок, высыпала подарки на стол. Мы шумно набросились на них... Изнуренная, она сидела на стуле, смотрела, как мы разгребаем содержимое подарков, и внезапно расплакалась:
        - Мама, а я по дороге одну конфетку съела.
        Вот такая она была, наша Аня.
        На исходе зимы немцев уже стали освобождать и отправлять  в Германию. Некоторые из них решили насовсем остаться у нас в поселке.  Пауль все так же приходил к нам. У Ани   постоянно было много шитья, нужно было как-то обеспечивать и мать, и нас. Работа у нее спорилась. Из-под ее рук выходило все -  пальто,  платья,  брюки.
        В тот день ей стало хуже. Она почувствовала сильную слабость, но работу не оставила, легла на кровать только тогда, когда дошила  последний заказ - бушлат. Мы пилили дрова и  услышали голос матери:
         - Ане плохо!
        Мы бросились в комнату.  Аня протянула нам руку и сказала:
        - Дорогие мои, если б я знала только, что так страшно умирать, я бы ни разу в жизни не улыбнулась…
        И умерла с открытыми глазами. Она умерла в тот самый  час, о котором сказала когда-то  Паулю. Ей по-прежнему было двадцать. Как она любила всех, сколько в ней было добра!..  Так многое бледнеет в сравнении с ней...
        Когда  Пауль прощался с нами перед  отъездом на родину, он сказал :
        - Уезжаю. Я бы остался, но я должен рассказать все о вас, русских, дома.
Он часто писал нам письма. Видел бы кто-нибудь, с какой радостью я бегал каждый раз на почту! Так было год, целый год. Потом мы получили письмо от его родственников. В нем говорилось о том, что  Пауль умер.
        Вспоминаю я их, все эти ушедшие от меня лица. И странным кажется, что нет их, что они потеряны навсегда, их нет, а я  существую...