Казак, тройка и ДШК. К дню защитника Отечества

ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ ГРАМОТОЙ

-Гвардии казак Акентьев!.. – представился однажды в военкомате  мой старый знакомый.
И тут же натолкнулся на недоумённый взгляд молодого сотрудника-«буквоеда»:
- Нет такого армейского звания — «казак»!
- Есть! — не шевельнув седой, жёсткой бровью, ответил Акентьев.
Не спеша, с достоинством вынул потёртый бумажник с документами. Развернул пожелтевшую от времени Грамоту, положил её на стол:
- Читайте, раз усомнились!
А в Грамоте  значилось:   «Акентьеву Дмитрию Михайловичу. Боевой друг казак!.. В годы Великой Отечественной войны часть, в которой ты служил, прошла под Красным знаменем Донской казачьей гвардии славный путь от кавказских хребтов до австрийских Альп...». Далее — заслуги части, подпись генерала да ещё гербовая печать.
- Надо же! Ну, извините меня, товарищ гвардии казак. Буду иметь в виду…

- Дмитрий Михайлович, — смотрю я в светлые, со смешливой грустинкой глаза своего собеседника, — а ведь было в советское время, что казаков в армию вовсе не брали.
- Было такое, — пустеет его тщательно выбритое, в лёгких морщинках худощавое лицо. — Где-то до тридцать шестого не брали. Не было доверия. А вот как у границ палёным запахло, стали брать. «Смилостивилась» эта самая власть.

ОЙ, ДА, РАЗРОДИМАЯ ТЫ МОЯ СТОРОНКА...

До войны его отца арестовали как «врага трудового народа». Мать и родня пробовали добиться справедливости - бесполезно. Как в глухую стену. Мать осталась одна с детьми. А их в семье было восемь душ. Жили на хуторе Крымском, что севернее  Ростова. Тут их и накрыла чёрная германская оккупация. А в  феврале тысяча девятьсот сорок третьего, когда немцев отсюда выбили,  едва достигшего семнадцати лет Дмитрия призвали в армию. Он хорошо помнит тот день. Уходили в действующую армию многие хуторяне. С вечера сборы, прощальные застолья. В одной стороне хутора:

Ой, да раз-роди-и-имая моя сто-ро-о-онка-а-а,
Ой, да не уви-и-жу-у  тебя бо-о-льше-е я...

С другого же края,  другие пронзительно жалостливые слова этой старинной песни:

Ой, да раз-роди-и-имая моя мама-а-ша-а,
Ой, да не печа-а-алься  да ты обо мне-е-е…

И совсем в отдалении, едва слышимо в густых, промозглых сумерках:

Ой, да ведь не все-е мои друзья-това-а-рищи
Ой, да погиба-а-ают они на вой-не-е…

Утром мама провожает своего Митюшу к месту сбора. Вручила ему старый походный котелок, в котором узелок с краюхой  чёрного хлеба и восемью варёными яичками. Попрощался Митька с  сестрёнками, и пошли с матерью из родного куреня-двора. Он шагает быстро, торопится. Мама ему с незлобивым, умоляющим укором:
- Да не шибко-то иди, Митя!  Куда торопишься-то? На войну ить! Может, не увидимся, - горько-горько заплакала она.
- Да што Вы, мама! – горячится сын, обнимая её на ходу. – Не всех же убивают там. Помните, как в этой нашей песне: «Ой, да ведь не все мои друзья…»

-Слушайся командиров и старших, сынок!.. И пиши письма чаще.

Это были её последние слова-поучения. Она не стала говорить сыну, что безнадёжно больна.

Отца арестовали, отправили в неведомую им северную тайгу. На лесоповальную каторгу. Сына, не достигшего призывного возраста, взяли в армию. Не возмущался ли молодой казак-призывник? Дмитрий Михайлович отвечает твёрдо: нет!  Даже гордился. Докажу, мол, и за себя, и за батю, что мы врагам народа не предаёмся.  В то лихое время многие, ещё  моложе его парни, добровольно шли в армию — со старшими братьями, отцами, дедами. Так в наших казачьих краях велось исстари: война на порог — собирайся, казак, в поход.  Парамон Куркин, Георгиевский кавалер, сразу с тремя сыновьями на войну пошёл. Константин Недорубов, тоже Георгиевский кавалер, — отправился с сыном. Старики первыми брались за оружие да ещё бранились на молодых, прибыв в эскадроны:
-Что ж вы, стервецы, германца к Дону допустили!

Дмитрий Михайлович  часто вспоминает старого кубанца Меняйлова. Он был почти без зубов. Сухари свои, перед едой, в воде размягчал. И  воевал ездовым с ним, Дмитрием-Митькой, в одном расчёте. На боевой тачанке. А сын Меняйлова, Мишка, был ездовым в соседнем расчёте. До этого Мишка умудрился повоевать в пехоте. Там ему осколком руку повредило. Комиссовали, но он все равно добился того, чтобы вслед за отцом уйти в кавалерийский полк. Такой вот настырный хлопец был.
Короче, уходили казаки на войну, как уходили веками их отцы, деды, прадеды…

ТАЧАНКА-ТРОЙКА

Через пару дней призывники оказались за Доном. В расположении  казачьей кавалерийской дивизии, которой тогда командовал полковник Сергеи Ильич Горшков. Новичков построили. Акентьев — худой, небольшого еще росточка, но по его собственной оценке - «фитильной», привлёк к себе внимание самого комдива.
— Казак? — спрашивает полковник.
— Казак!
— Куда хочешь?
— В пулемётчики!

Ему Митьке, на тачанку, к лошадям хотелось. Любил он их очень.

Выдали ему, как и всем, сапоги, гимнастёрку, шаровары с красными казачьими лампасами, шашку, кавалерийский карабин, патроны, лопату, противогаз. Позже, в станице Каменской, их расчёт получил тройку лошадей и тачанку с пулемётом — современным по тому времени, грозным красавцем ДШК. Пулемётом Дегтярёва-Шпагина, крупнокалиберным. Из него и по самолетам можно бить километра на два в высоту, и по пехоте, на ещё большую дальность, и по бронетехнике... Словом, Митьку назначили в зенитный пулемётный эскадрон, который входил в кавалерийский казачий полк.

Стреляли. Учились рубке клинком. Бросали гранаты. Пролетел месяц. Началась боевая походная жизнь.

ПЕРВЫЕ БОИ

В августе, под Ростовом, кавалерийский корпус получил приказ форсировать реку Кальмиус. В наше время её название носит батальон «Кальмиус», в составе ополчения Донецкой народной республики. Его бойцы нынче отважно сражаются с фашистско-бандеровскими карателями. А тогда, в прошлую войну, казачий корпус преодолевал эту реку для того, чтобы войти в прорыв фронта и совершить рейд по тылам немецко-фашистских войск. Подошли на рысях. Туман. Каменистый берег. Свинцово тусклая, зыбистая вода. По ней   плывут раздутые трупы — немцев и наших. Приказ: «Воды не пить!». И следом обдавший Митьку морозом крик:

- Впе-е-рё-ёд!...

И сразу, шевельнувшись тысячными конно-людскими массами, пошли, рванулись через реку казачьи кавалерийские полки. Вместе с приданными им, грохочущими танками. И хотя перед этим с нашей стороны была сильная артподготовка, по казакам вдруг начала ожесточенно садить немецкая артиллерия.

- Впе-е-рё-ё-д!..

Бац снаряд, вспышка взрыва, и вместе с седлом летит вверх  разорванное пополам тело кавалериста. Мчит тачанка-тройка по мелководью, вздымая веер сизо-белых брызг, а слева и справа снова разрывы. Они вскидывают гигантские букеты огня, грязи и воды. Свист осколков.

- Впе-е-рё-ё-д!..

А из гущи распростёртого по берегу кукурузного поля истошный крик: 

-Сестра!.. Сестра!..

- Раненый! — вытаращив глаза, кричит Акентьев Меняйлову, а тот злым, перекошенным, беззубым ртом:

- Впе-е-рё-ё-д!.. Раненого подберут!

Поодаль, в дымном мареве замельтешили машины, серые, убегающие фигурки. По ним, с разворотов, с остановок ударили пулемёты  наших тачанок. Дмитрий тоже впервые опробовал в бою  свой ДШК. Но не уверен, настигли ли тогда его пули кого-то из врагов или нет.

Остановились в каком-то посёлке. Подтянуть «хвосты». Акентьев уже для себя уяснил: первое дело — окоп. Роет лопатой, а один боец сидит под деревом и, смеясь, подзуживает:
- Аль могилу себе роешь?
И тут откуда ни возьмись  — «юнкерсы» в прояснившемся небе. Акентьев — быстро за пулемёт. Ощущая его живую, грохочущую дрожь, наводит прицел на  головной самолёт.  Краем глаза замечает: тот боец, под деревом, испуганно, стоя на карачках, как-то по-собачьи быстро-быстро роет руками землю. «Окоп» - значит.  Командир расчёта тоже растерялся. Лежит, и вместо строго положенных команд, кричит, будто где-то в кулачной потехе-потасовке:

- Сзади, сзади, Акентьев!..

А Митька вошёл уже в азарт. Трассирующая строчка пулемёта вот-вот тыркнется в плоскость «юнкерса». Однако самолёт увёртывается. Боец мельком оглядывается на командира, и видит вокруг него и себя взбрызгивающий фонтанчиками песок.  Оказывается: не только он бьёт по самолётам, но и они бьют по нему…

Спрашиваю у Дмитрия Михайловича, когда же чаще всего бойцом овладевает страх.
- При неожиданной опасности! – отвечает. - Не растеряешься, не струхнёшь сразу, потом бой может даже увлечь. Но, не дай Бог, усомниться в самом себе и своих товарищах. Тогда страшное — паника. Сижу как-то в окопе. Кемарю. Сквозь сон слышу тарахтенье. Будто трактора на поле вышли. Выглядываю – в отдалении немецкие танки. Траками гусениц поблёскивают. И пулемётами уже стучат. Идут прямо на лес, где укрылись наши тачанки... Побежал, чтобы предупредить об этом командиров. Слышу сзади:  "Акентьев, ты куда?"
Оглядываюсь, неизвестно откуда появившийся заместитель командира полка Ковальчук. Объяснил ему, что к чему. Но оказалось,  тачанки уже вывели из леса, а теперь задача не допустить паники. Из-за этих самых танков. А она уже начиналась. Некоторые бойцы рванули из окопов кто-куда. Прямо на меня несётся один из спешенных бойцов.
 - Остановись, стой!
Бесполезно. Толкаю его торцом  приклада, кричу ему:
-Ложись! Снаряд! 

Падает. «Казённой частью» к немцам. Но лишь после того, как мы с офицером начали палить в сторону немцев, бойцы опомнились, остановились и заняли  оборону.

ВОЛНОВАХУ БРАЛИ В КОННОМ СТРОЮ

Железнодорожную станцию Волноваху (ту, которая в нынешней Новороссии и за которую уже в наши дни были ожесточённые бои) они брали в конном строю. Накануне же Акентьев сочинил стихи, которые   торжественно прочёл своим товарищам по эскадрону:

Пала ночь под Волновахой,
Низом стелется туман,
Тяжки думы под папахой,
И не спит наш атаман.
Завтра рано, на рассвете,
По команде: «Все за мной!».
В бой пойдут отцы и дети,
Выполняя долг святой...

Выслушав Дмитрия, Меняйлов-отец удивился:
- Гляди-ко, стихи! И складно ить!  Ну, а атаман, это хто ж?
- Да, комдив! —догадался его сын Мишка.

С рассветом, широкой, страшной лавой взмыли на высоты и понеслись вниз. Там селение и станция, с длинными вереницами  составов. По улицам, забитым немецкой пехотой, бронетехникой, артиллерией, ударили наши танки. Ворвались туда, немцев никого в живых нет. Сотни трупов, разбитая техника. А  из радио-динамика, на фасаде станции, всё ещё слышится по-немецки:
- Ахтунг, ахтунг, аллес цурюк!

Назад, мол. Не разбегайтесь. Но какой там «цурюк»!  Кавалерийская дивизия с того боя стала именоваться Волновахской.

ТАНК ПОГИБАЕТ, КАК ЧЕЛОВЕК

- Любопытно, — вспоминает Дмитрий Михайлович, — танк, когда его подбивают, ведёт себя, как человек. Вздрагивает, будто от боли и недоумения, останавливается, а потом из него — струи чёрного дыма текут. Бывает ещё и пламя. Такое, гривастое.

В Венгрии их, усиленный танками и артиллерией, полк держал оборону у небольшого селения. Немцы тоже двинули на них танки, да ещё самоходки. Грохот, огонь, чад , пыль. Несколько немецких машин стали обходить наши позиции. Отсекая пулемётом пехоту, Акентьев увидел, как из-за высотки навстречу вражеским танкам выскочили наши «тридцатьчетвёрки». Головная машина неожиданно остановилась, замерла и вдруг сделала невероятный прыжок на пытающийся обойти её немецкий танк. Взрыв. А когда пыль осела, глазам предстала поразительная картина: наш танк с приподнятой к небу пушкой, а под ним — подмятый немецкий. Лучшего «памятника» танкистам Акентьев после того никогда и нигде не видел.

ЛЕНТА СВЯТОГО ГЕОРГИЯ

Противоестественным  покажется иному обстоятельство: репрессии, издевательства над родными, близкими людьми, расстрелы, лагеря для них от «родной» советской власти, а вот их дети, братья, сыновья, отцы с такой бескорыстной самоотверженностью воюют на фронтах.

- Тут не столько судить, сколько рассудить надо,— размышляет вслух Дмитрий Михайлович. — Мы же рассуждали так: напал враг, чужеземец. Он хочет поработить нас, переделать на свой чужеземный лад, уничтожить, захватить нашу землю. Поэтому личные обиды как-то притупились, отошли на задний план. А на передний вышла боль за наше Отечество.

Эта боль и объясняла поведение, поступки и, вообще, всю фронтовую жизнь Дмитрия МихаЙловича и его боевых друзей. Воевали за Отечество. Не ради славы и наград. Хотя, как говорится, и наград не чурались. Больше того, какой боец, особенно, если ему всего восемнадцать, не будет рад хотя бы медали? А уж если орден!.. Да ещё орден Славы, в виде звезды, с оранжево-чёрной лентой того, русского, досоветского, ордена Святого Георгия!  Это – заветная мечта любого фронтовика!.. На вопрос, за что он получил орден Славы третьей степени, гвардии казак ответил мне сдержанно. Мол, за бои в Австрии. Если же исходить из его рассказа, а также из того, о чём писали тогда газеты, из собранных по  соединению и их полку документов, то вырисовывается такая картина.

Наши казачьи кавалерийские части получили приказ о стремительном наступлении в Альпах. Под местечком Фишбах, на фланге одного эскадрона произошла заминка. В пешем строю бойцы залегли под убийственным огнём немецких пулемётов. Они  били из  каменного особняка, на опушке леса. Наши пушки отстали.  Подавить огневые точки было приказано пулемётчику Акентьеву. Расчёт тачанки  по его подсказке занял нужную позицию. Дмитрий дал первую очередь. Она огласила окрестность гулким, дробным выстуком.

- Ну всё, смерть германцу, «катюша» заработала! — пошутил кто-то из прижатых к земле казаков.

Между тем немецкий пулемёт замолк. Поднялись казаки, но сразу брызнул огнём второй вражеский  ствол. Тогда Акентьев, метко резанув по бьющему из амбразуры пламени,  тут же, машинально предвидя последствия своих действий, ударил и по стогу сена. Стог густо задымил. Под дымовой завесой казаки рванулись вперёд. Митька же перенёс огонь на другие огневые точки. Увлёкшись, палил до тех пор, пока сзади кто-то не дёрнул за ногу. Обернулся — командир расчёта:

-Хватит, дурак! Ты один здесь остался. Убьют же! Давай догонять наших.

Кроме ордена Славы, Дмитрий Михайлович награждён также орденом Отечественной войны первой степени, двумя медалями  «За отвагу» и медалью «За боевые заслуги». А вот ещё один его бой, запечатлённый в архивном документе: «Гвардии казак Акентьев 17 – 18. 4. 1945 г. в боях за нас. Пункт Добня прикрывал боевые порядки сабельного эскадрона. Прорвавшиеся 30 вражеских автоматчиков напали на тов. Акентьева. Гв. Казак тов. Акентьев из своего пулемёта ДШК в упор расстрелял 25 вражеских солдат и офицеров…».

Поясню: в упор – это смело. Круто, по нынешнему говоря. После стрельбы в упор, бой нередко переходит в рукопашную схватку.


ПОДВИГИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ

Акентьев хмурит жёсткие, подсеребрённые годами брови. Не торопко рассуждает о том, что подвиги на войне они тоже разные бывают.  Подвиги-мгновения, подвиги-часы, подвиги-дни, месяцы, годы... Я с ним соглашаюсь. Можно стать героем, мгновенно бросившись грудью на вражескую амбразуру. Такой героизм более чем очевиден. Но вот другой случай. Из моего селения ушёл на войну рядовой колхозник. Если не изменяет память, – Алексей Рубан. Так получилось, что его мобилизовали с лошадьми и подводой, на которых он работал в колхозе. На фронте в течение двух лет подвозил боеприпасы, транспортировал раненых. Не раз попадал под бомбёжки, разрывы снарядов, под пули. Ремонтировал свою бричку, лечил, выхаживал раненых лошадей. В конце концов со своим транспортом, теми же лошадьми вернулся после победы домой. С медалью «За отвагу». Разве это не героизм? Хотя и с одной-единственной медалью? Или взять тех же сына и отца Меняйловых, которые воевали вместе с Дмитрием Михайловичем.   

- Сын дядьки Меняйлова, Мишка, - вспоминает Акентьев, - как я уже говорил, в соседнем расчёте служил. Горячий, с норовом был парень. Хотел всё в наш расчёт, к отцу, перевестись. Однако батька упрямился:  «Мой Мишка с характером, Акентьев — тоже. Придется их то и дело  мирить…».

Однако и сам батька был не без греха. Однажды он не к месту и не ко времени замешкался с подготовкой к выезду. На вспыльчивые  ругательства Акентьева промолчал. А после боя подходит к Митьке и со словами «Что ж ты, паршивец, на старших гавкаешь?» — жогнул того кнутом. Потом, бросив  всердцах кнут, решительно заявил:
- Переведусь в другой расчёт!
- Да вы што! – не на шутку растерялся Митька. – Простите меня, дядька Меняйлов! — повинился  парень перед старым казаком.

И тот простил. А под мадьярским городом Татабанья Мишку накрыло миной. Осколками изорвало, искровянило всё его молодое тело. Схоронили казака за оградой, у церкви. Меняйлов-отец ещё больше постарел, осунулся, но всё же крепился. Между тем, начались  оживлённые разговоры о победе, о конце войны. После одного такого разговора Меняйлов вдруг куда-то исчез. Митька нашёл его в кустах,  за дальней тачанкой. Стоит тот на коленях, повернувшись лицом на восток, на восходящее багровое солнце, бьёт поклоны, крестится и приглушённо плачет.
-Дядька Меняйлов! — испугался Акентьев, а тот плачет и причитает:
- Господи, Владыка небесный, дай мне  силы моей жёнке-старухе о смерти нашего сына Михаила сообщить-рассказать!

Дмитрий, как мог, успокоил  тогда старика. А вскоре и его самого как-то по-особому жестоко ударила распроклятая война. Вместе с известием о Победе пришло письмо из дома. «Хорошо,— обрадовался Митька,— сам живой, дома, судя по полученному письму, тоже живы-здоровы...». Прочёл первые строки — и как в чёрную пропасть провалился. «Братику, дорогой, прости, не хотела расстраивать тебя. Мама умерла ещё в прошлом году...». Выронил он котелок с кашей, слёзы хлынули из глаз. И теперь уже Меняйлов его утешал:

- Жить-то надо, Митя... У тебя сёстры. Подумай о них.

По словам Акентьева, тяжесть войны давит на сознание, психику бойца постоянно. Всё происходит на её кровавом, пепельно-сером фоне. На Украине после освобождения одного села женщины пригласили кавалеристов в гости. Тепло, уютно, наслаждение первыми часами покоя. И вдруг — страшный взрыв за стеной. Хозяйка выбегает во двор, вслед за ней — остальные, а она, уже зашедшаяся в крике, держит на руках безжизненное, окровавленное тело своего подорвавшегося на немецкой мине ребёнка
- О-ой, ты ж, сыночку мий!

Дмитрия Михайловича не надо убеждать в правильности распространённого у нас народного желания: «Лишь бы не было войны!» Того желания, над которым подчас зубоскалят некоторые «острословы»-политики и журналюги-борзописцы. Зубоскальство однако тут не к месту, особенно, если иметь в виду ту, прошлую войну.

ХЛЕБ-СОЛЬ ПОБЕДИТЕЛЯМ

...Возвращались домой, на Родину, где-то в сентябре сорок пятого. Едва пересекли границу, их поезд остановила толпа женщин. Акентьев спрыгнул на землю, подбежал к ним, а они босые, нищенски одетые, измождённые, подают победителям  хлеб-соль. Но что это за хлеб! Грубый, иссиня-чёрный. Побежал в вагон, заорал своим:
-Давайте хлеб, сахар!

Тащит набитый продуктами мешок женщинам, те отказываются, но всё же берут, плачут, смеются, целуют его, а потом, заметив на нём широкие казачьи лампасы, приходят в неописуемое удивление:
- Надо же, такой молоденький, красивый, а уже генерал!

Вернувшись в вагон,  замечает:  многие его сослуживцы подозрительно сморкаются и трут ладонями влажные глаза. А поезд, отсалютовав русским женщинам-крестьянкам протяжным гудком, задвигал дальше — в глубь измученной, израненной, но не побеждённой страны.