Лесная школа

Лесная школа первого сентября
Напоминает зоопарк.
Лесная школа второго сентября
Почти что как зоопарк.

Ногу свело «Лесная школа»


Булгаков горел хорошо.
Набоков и Достоевский — еще лучше. Однако собрания сочинений классиков подходили к концу, и Дмитрий Ласлович понимал, что даже всей русской литературы недостаточно, чтобы постоянно топить печку. Рано или поздно придётся сходить в лес, собрать сучья и хворост.
Он надел серую телогрейку, закинул на плечо мешковатую котомку и прихватил портативный радиоприёмник, с которым не расставался почти всё дежурство: даже похрапывая в кресле (кровати в сторожке не имелось), Дмитрий Ласлович слушал надрывные помехи, сквозь которые с хрипом продиралось «Радио Шансон». У печи тихо гудела, будто фирменный холодильник, Ада: рыжая бестия, жертва перманентного инцеста с вечно раздутым животом. Он почесал кошку за ухом и, пообещав скоро вернуться, вышел наружу. Ада сочла это маловажным и продолжала спать.
Дачный сезон еще не начался, и посёлок стоял безмолвный, словно открытый космос. Крикнешь — в ответ эхо с другой стороны луны. Не слыхать вечерней переклички собак, птицы улеглись спать, а лягушки и вовсе не очнулись от зимней спячки. Только где-то на станции прогремел товарняк. Дмитрий Ласлович двинулся по тропинке вдоль огородов. Уже через 10 минут он был у лесополосы. Приёмник передавал сводку новостей, а после Стас Михайлов доверительно сообщил, что «столько не выпьет дождей в этой жизни».
— Эх ты, Стасик-пидарасик, — корил Дмитрий Ласлович, — мужик ты или *** в стакане? Ёпсель-мопсель, одни ****тяи.
Федорович, его сменщик, отдавал дань уважения кумиру, вешая в сторожке постер с изображением Михайлова, чего Дмитрий Ласлович не мог ни понять, ни стерпеть. Каждую смену он наклеивал поверх Михайлова плакат с Гариком Кричевским — в знак протеста и в качестве пропаганды собственных вкусов. Однако Федорович, которому медведь на ухо наступил, поступал аналогично с Кричевским. Гадкий мужик, хотя пивком всегда угостит, ничего не скажешь. Но разобраться, кто есть кто в шансоне — этого ему Бог не дал.
Закурив «Родопи», сторож отхаркнул в траву мокроту с привкусом ностальгии по тем давно канувшим временам, когда возил по Союзу сигареты и гвозди, спекулируя на базарах. Пару блоков «Югославии», «Родопи» и «Флуераш» до сих пор пылились на антресолях и шли в употребление, когда хотелось курить, а до пенсии, как до Берлина на самокате.
Пробравшись через подлесок, Дмитрий Ласлович обнаружил небольшую вытоптанную полянку, где можно было поставить приёмник на камень. Уходить в чащу он не хотел, стараясь не терять из виду огонёк сторожевой будки. Он снял котомку и стал набивать хмызом. Ветки побольше ломал об колено или гнул руками. «Томик Твардовского у меня остался, заполирую это дело, и будет гореть всю ночь, как моя аденома. А завтра нарубаю че-нить посерьезней. Ёпсель-мопсель».
Работа сопровождалась таким треском и хрустом, что Дмитрий Ласлович не сразу заметил, когда заглох приёмник. Поначалу он как будто бы всё еще слышал звук статических помех, хотя радио не издавало никаких звуков вот уже две минуты. Затем прекратил ломать сучья, остановился, прислушался.
— Бляха-муха. Шоб ты сыром срал.
Он повертел аппарат в руках, покрутил колёсико настройки, поднёс к уху и опять прислушался. Ничего. Наверное, сели батарейки. Открыл крышку, извлёк их, вставил обратно, но крышку уже не закрывал. Опять поднёс к уху.
— Бу!
Радио взорвалось детским смехом.
— Поймай нас, дедушка Чугайстер[1].
От перепуга Дмитрий Ласлович уронил штуковину в листву и батарейки выкатились наружу. Он нагнулся, дабы поднять их, но так и замер на полпути.
Радио продолжало хохотать.
— Если б у меня была такая мелкая пиписька, — сказал некий мальчик, — я бы постеснялся выходить на улицу. Убейся об стенку, дедушка Чугайстер.
— Вы кто такие?! — не выдержал сторож.
— Лесные мавки[2].
И снова смех.
— Не бузи, молокосос. У самого шишка не выросла. Ты как со старшим по званию разговариваешь?
— Бу-бу-бу. Засунь в очко трубу.
— Я вам покажу смехуёчки, я, ****ь, уши всем поотрываю! Вы зачем мне приёмник испортили? Хипстуры! Не молодежь, а сплошные хипстуры!
— Дед, побрей мошонку. Или пожуй говна. — Это уже звенел колокольчиком дерзкий голосок какой-то девицы. — Мы тебя за яйца подвесим. Ты покойник.
— Ах ты цейлонская мандавошка! Ты откуда такая взялась, марамойка? Да у меня в параше дерьмо старше, чем ты. Ну, погодите, и вам и вашим родителям уши оборву. Вырастили  ****тяев, всё-то они в компутерах понимают. Заразили мне вирусом приёмник. Хипстуры! А ну щас же говори, где вы есть!
— Дед, у тебя совсем баштан не варит? Хули это я тебе говорить должна? Вздрочни и успокойся.
Между деревьев мелькнуло белое.
— Вижу, ****ь! Вижу вас, сучата!
— Ну, так догони, ёпта.
Забыв о радио, дровах и сторожке, Дмитрий Ласлович схватил первую попавшуюся ветку покрупнее, и, насколько позволяли лёгкие, быстро зашагал к заветной цели. Ноздри его раздулись и выпускали пар, как у дракона, под глазом пульсировала жилка — нервный тик. Сами же глаза слезились от безудержной ярости. Он слышал злорадный смех и следовал за ним.
Уже не маячил вдали огонёк оставшейся гореть лампы, затерялась позади опушка и раскинувшийся за ней посёлок. Он едва ковылял в густой чаще, а вверху, затмевая небо и зарождающиеся звезды, сплелись паучьими лапами кроны деревьев. Сердце ощущалось где-то в районе кадыка. Если не сбавить темп, оно окажется во рту и выскользнет на волю. Как иронично было бы споткнуться об него и пропахать землю носом и зубами. Дмитрий Ласлович остановился перевести дух. Согнулся пополам и упёр руки в колени. Посмотрел вперед.
И не поверил глазам.
Там стоял дом.
Не дом даже, а целое здание: центральный корпус и два крыла. Трёхэтажное, судя по всему, серого бетона, хотя он не мог ручаться за остроту зрения в почти кромешной темноте. Вероятно, одна из тех муниципальных серых громадин, где заседает какая-нибудь важная администрация, но что же она забыла в лесу? Всего мгновенье назад тут ничего не было, и вот, словно выросло из-под земли. Не менее странной казалась наявность электричества, по крайней мере, слабо мерцал третий этаж.
От удивления сторож даже крякнул, однако скоро пришел в себя и направился к парадной двери. Та мерзко скулила, будто псина, которой отдавили лапу, и хлопала об косяк. Несомненно, кто-то прошмыгнул туда не более десяти секунд назад.
Настал час заглянуть вглубь своей души и задать единственно возможный, так сказать, сакраментальный вопрос: как бы поступил Стас Михайлов? Этот велеречивый баляндрасник.
Дмитрий Ласлович знал ответ и, разумеется, сделал всё иначе. Шпану нужно проучить, нельзя пускать подобное на самотёк. Именно за этим он перешагнул порог и окунулся в угольную черноту. Выставив перед собой палку, точно слепой, он брёл в пустоте, в обесцвеченном мире без запахов и звуков. Громоздкие калоши, служившие главным источником шума по ночам, когда он, разбуженный исправной работой почек, поднимался сходить до ветру, и те утратили голос.
— Ау! Есть кто? Куда я попал?
Никого нет.
— Это сторож из посёлка беспокоит. Брынзянник моя фамилия.
И тут Дмитрий Ласлович зафиксировал удивительную аномалию: его слова вырываются изо рта не в привычной форме, а в виде парящих в пространстве белых буков. Словно кто-то намалевал их мелом на грифельной доске. Да и сам он превратился в двумерную картинку, состоящую из белых контуров и заштрихованных геометрических фигур.
— Ёпсель-мопсель. Век живу, а такой жопофонии не видел.
Он с изумлением изучал собственную ладонь, до боли напоминавшую детский рисунок на тротуаре. А у ноги действительно валялся кусок мела. Но стоило лишь заприметить его, как мел оживился и, будто пчелка, взмыл в воздух. Не было ничьей руки, казалось, он рисовал сам по себе, ведомый чьей-то незримой волей. Пританцовывая, то впадая в пике, то резко набирая высоту, мел начертал в пустоте квадрат, в котором тут же возникла бегущая строка аршинным шрифтом:

ШКОЛА ДЛЯ ДУРАКОВ ИЛИ НАРКОЛОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ МИЛЛИОНОВ ПЕРВОЙ И ПОСЛЕДНЕЙ СТУПЕНЕЙ. КОСМОГОНИЯ И ЭСХАТОЛОГИЯ ДЛЯ ЧАЙНИКОВ И СТОЛОВЫХ ПРИБОРОВ, ГОЛОВНЫХ УБОРОВ И ИХ РОДИТЕЛЕЙ. КАФКА И БЕККЕТ В ИСПОЛНЕНИИ НАЦИОНАЛЬНОГО ТРАЛЬФАМАДОРСКОГО ВОЗДУШНОГО БАЛЕТА КАРЛИКОВ (СОЛИСТ — ПИТЕР ДИНКЛЭЙДЖ). МАСШТАБНЫЙ КОСПЛЕЙ ОБРЕЗАНИЯ ГОСПОДНЯ В НАРНИИ, С УЧАСТИЕМ СИМФОНИЧЕСКОГО ОРКЕСТРА ХОББИТОВ ПОД РУКОВОДСТВОМ ХОБАРТА ЭРЛА (В РОЛИ ИИСУСА — КАКОЙ-ТО ПАРЕНЬ ИЗ МАССОВКИ). ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ. В ПРОГРАММЕ КЛАССИКИ И СОВРЕМЕННИКИ: СЕРИН ЛЕЖЕБОКОВ «ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЙФ»: СКАНДАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ ОДИНОГО КАКТУСА ИЗ ПУСТЫНИ МОХАВЕ; ИЛЬЯ ДЕТСАДОВ «ЗАПАХ ПОДМЫШЕК ТВОИХ ПОТНЫХ»: ПОСОБИЕ ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ РОДИТЕЛЕЙ ПО ВОСПИТАНИЮ МЕРТВЫХ ДЕВОЧЕК; ДЖОН И РАЙМОНД ПАУЛЗ — ЧЕТА ПРЕСТАРЕЛЫХ ГЕЕВ С МИРОВЫМ БЕСТСЕЛЛЕРОМ «ЛЮБОВНИК ФРАНЦУЗСКОГО ЛЕЙТЕНАНТА»: ДУШЕЩИПАТЕЛЬНАЯ ДРАМА О НРАВАХ ВИКТОРИАНСКОЙ АРИСТОКРАТИИ  И ИЗНАСИЛОВАННОМ КОЛЛЕКЦИОНЕРЕ БАБОЧЕК С СИНДРОМОМ ДАУНА; ПРИГЛАШЕННАЯ ЗВЕЗДА — ШТЕФАН КИНДТХ, НЕМЕЦКИЙ АВТОР «КРУТЫХ» ГЕРИАТРИЧЕСКИХ ДЕТЕКТИВОВ С ТРИЛОГИЕЙ «МИСТЕР ХОХОХОДЖЕС»: ЗАХВАТЫВАЮЩЕЕ ЧТИВО ДЛЯ ТЕХ, КОМУ 11, 22 ИЛИ 63, БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ САМОРОДКА С КАЛОПРИЁМНИКОМ, КОТОРЫЙ РАСКРЫВАЕТ МИРОВЫЕ ЗАГОВОРЫ, НЕ ПОКИДАЯ ДОМА ПРЕСТАРЕЛЫХ. ДЛЯ ДЕТЕЙ: КАЗНЬ ВИЛЬЯМА ВОЛЛЕСА И СЕМЬИ РОМАНОВЫХ ПОД НОВООРЛЕАНСКИЙ ДЖАЗ 20-Х ГОДОВ. РЕЖИССЕР — ЛЕНИ РИФЕНШТАЛЬ, КОНФЕРАНСЬЕ — СЕРГЕЙ КУРЁХИН, ИСПОЛНИТЕЛЬ РАССТРЕЛА — ОЛЕНЁНОК БЭМБИ. БИЛЕТЫ В КАССАХ ТЕАТРА «ПАНИКА». ВХОД НЕ ДЛЯ ВСЕХ — ТОЛЬКО ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ.

Строка достигла конца, на экране осталось лишь одно слово:

ЕРАЛАШ

Цепляясь за буквы руками, под надписью повис, как обезьянка, седой мальчик в солдатской шинели. Тут же над ним материализовалась голова женщины с агитационных плакатов «Родина-мать зовет!», вопрошая: «Ну, как концерт? Понравился?» На что мальчик с не менее суровым и сосредоточенным выражением лица отчеканил: «Под Кандагаром было круче!» Слова их, точно у героев комиксов, были заключены в овальные облачка. Внезапно голова женщины одним махом проглотила ЕРАЛАШ вместе с мальчиком и отрыгнула обрывки буков вперемешку с клочками шинели. И хоть всё происходящее выглядело чем-то столь же эфемерным, как права геев Атлантиды, и хоть было нарисовано мелом, Дмитрий Ласлович ощутил вполне явственный животный ужас. Ибо голова, доселе являвшаяся частью анимационного представления, разоблачила его скрытое присутствие и, раскрыв черный зев, направилась к нему. Сторож весь сжался и задрожал, собственное существо никогда еще не было для него настолько иллюзорным. Последнее, что он увидел, прежде чем заслонить ладонью глаза, — огромный шершавый язык.
А когда прозрел, уже стоял в коридоре.
Слева на стене висела доска почета. Во всяком случае, складывалось такое впечатление, если прочитать имена педагогов, коими гордилась школа: Виктория Семеновна Папер, Надежда Даниловна Дзивенко, Ариадна Николаевна Шванц и Нина Цезаревна Шухевич. Однако всё обыденное, присущее той реальности, из которой выпал Дмитрий Ласлович, именами и ограничивалось. Вместо фотографий сапожными гвоздями к дереву были прибиты груди преподавательниц. И, надо отметить, на вид — одна хуже другой. Соски Нины Цезаревны напоминали два кружка сморщенной, залежалой и от того потемневшей варёной колбасы. Вдобавок из них торчали, словно иглы дикобраза, полуседые волоски. Ариадна Николаевна могла похвастать маленькими точеными, будто вишневые косточки, сосками, но их, вполне возможно, пожевали собаки. Да и грудь её сплошь и рядом покрывали отвратительные веснушки, походившие на пятна ржавчины. Бюст педагога Дзивенко — зрелище настолько убогое, что не стоит и упоминать. Виктория Семеновна же, напротив, обладала поистине выдающимися параметрами. То была не грудь, а коровье вымя, сквозь прозрачную кожу которого голубели извилистые речушки вен. Возраст молочных желез колебался от шестидесяти до восьмидесяти лет, так что с эстетической точки зрения оставалось загадкой, кому же приятно созерцать эти мезозойские маркоташки и почему ими горда родная школа.
Дмитрий Ласлович перекрестился и двинулся дальше. Под калошами скрипел паркет, и он радовался этому скрипу, как младенец погремушке. Он не мог не обратить внимания: штукатурка на стенах и потолке облупилась, сквозь нее проступали капли конденсированной влаги и бледно-розовые то ли грибы, то ли складки живой пульсирующей плоти. В промежутках между дверьми расположилась картинная галерея под общим заглавием «Творчество наших детей». Сторож пытался на них не смотреть, но изображения буквально втискивались в мозг через периферию глаза. Там была горилла с исполинским фаллосом, на кончике его головки застыла в арабеске миниатюрная балерина, а рампой ей служили глаза примата, проливающие на приму лучи ядовито-зеленого света.
Там была женщина, воспарившая в небеса, используя собственные груди, словно воздушные шарики. Но все ее потуги улететь прочь от проклятой Земли оставались тщетными: икры и лодыжки облюбовали крысоморфные чада. Уродцы с лоснящейся бурой шерсткой, с инфернальными мордами и голодными оскалами. Они обглодали ноги до кости.
Там был белый кролик, чью шею опоясывал черный галстук-бабочка. Он сидел к зрителю спиной на большой игральной карте и любовался своим отражением в зеркале, потягивая через катетер яркую, клюквенного оттенка кровь. Катетер вёл к закреплённой на раме с левого боку капельнице, на которой желтела наклейка: ENGLISH BREAKFAST TEA.
Там было мраморное изваяние Зои Космодемьянской в защитном снаряжении для американского футбола. К забралу шлема кто-то прицепил маленький черный диктофон с особым датчиком, реагирующим на движение. Стоило кому-то пройти мимо, и тут же включалась запись: «Но я умнее Океана», – скажет человек. Что ж, возможно, и даже наверное так, но человек страшится Океана больше, чем тот страшится человека, и в этом нет сомненья. Сей патриарх, свидетель всего, что совершалось на нашей висящей в пространстве планете от начала времен, снисходительно усмехается при виде наших морских «битв народов». Сначала соберется сотня рукотворных левиафанов. Потом надсадные команды, крики раненых, пушечные выстрелы – сколько шуму ради того, чтобы скрасить несколько мгновений вечности. Наконец представление окончено, и Океан глотает все его атрибуты. Какая бездонная глотка! Она уходит черным жерлом в бесконечность.
А вот и эпилог: какой-нибудь утомленный, отбившийся от стаи лебедь пролетает над местом, где разыгралась эта вздорная и нудная комедия, и не замедляя лета, думает: «Верно, у меня неладно со зрением. Только что тут внизу я видел какие-то черные точки, моргнул – а их уж нет». Привет тебе, о древний Океан!»
Там было много чего, однако Дмитрий Ласлович побоялся смотреть, дабы не утратить сохранившиеся крупицы рассудка. Если ЭТО нарисовали чьи-то дети, он мог дать их родителям только один совет: поскорее упечь детей в дурдом. А он не задержится здесь ни на минуту, увольте.
Сторож перекрестился и пробормотал:
— Адский жупел вас яти. Дайте выйти, черти.
Затем ухватился за ручку первой попавшейся двери. Не то чтобы он наделся кого-то застать, тем не менее, внутри был зажжен свет, значит, можно допустить, что кто-нибудь да задержался.
Чего угодно ожидал Дмитрий Ласлович, но не того, что явилось его глазам, подобно горячечному видению. В классе никого не было, ни учеников, ни учителей, ни парт. Только птичьи клетки, подвешенные к потолку. В каждой клетке на ультрамариновой бархатной подкладке покоилась серебряная ложка. Посреди помещения возвышался, сидя на валуне в позе лотоса, восковой толстячок будда. Вопреки каноническому образу, губы его кривила гримаса отвращения, будто просветленный подавился хот-догом. Возможно, под воздействием магнита ложки, как по команде, вдруг встали вертикально и принялись гудеть. Протяжный раздражающий гул, какой доносится из телевизора по окончании всех программ, когда экран заполоняет настроечная таблица. Восковой будда, чью голову охватило пламя, явно не был в восторге. И без того перекошенное лицо страдающего инсультом начало таять, как мороженое в жаркий день, растекаясь по ландшафту объемного живота вязкими струйками.
Сторож захлопнул дверь и протер уши. Еще чуть-чуть — и взорвались бы барабанные перепонки. Голова шла кругом. Он нащупал в кармане телогрейки таблетку валидола и положил под язык. Мозг еще полностью не оправился от прошлого потрясения, а ноги предательски несли к следующему. Ибо в параллельном классе, казалось, вроде бы тихом, теперь гомонили чьи-то голоса.
Он открыл дверь и вот что там увидел.
Дети. Голые дети сидели за партами и внимали светловолосому мальчику с пером на голове и бурым хвостом лисицы. Некоторые носились между партами, играя в салочки, точнее, ту их разновидность, где можно бить жертву по спине кухонным топором. Все они были перемазаны какой-то грязью и красками, имитирующими индейские боевые знаки.
— Родитель обыкновенный, — вещал мальчик с хвостом лисицы, тыча указкой в классную доску, на которой хмурилась карикатурная семейная пара, — или же, если угодно, Homo Debilicus, обитает в модерновых каменных пещерах и питается синтетическими отходами. Среднестатистический представитель вида проводит 90% жизни в других каменных пещерах, выполняя комплекс бессмысленных телодвижений, тем самым создавая иллюзию полезности и продуктивности, а вознаграждением ему служит ежемесячный бумажный фантик. Фантик не имеет никакой ценности, им неудобно даже подтираться, однако важна сама Идея. Давайте рассмотрим на примере моего отца, чем можно убить родителя, а помогут мне в этой нелегкой задаче мои прелестные ассистенты.
«Прелестные ассистенты» — несколько мальчиков с перьями в волосах, но без хвостов, выволокли из-под стола мычащего и сопротивляющегося мужчину лет сорока. Обнаженный и обмотанный веревками, он мало чем мог себе помочь, поэтому вскоре очутился на парте. Двое парней ухватили его за ступни и задрали их кверху, остальные держали голову и плечи. Лектор приблизился к отцу со стороны волосатых, трясущихся ног и раздвинул пальцами левой руки ягодицы. Потом воздел правую в демонстративном жесте, из чего аудитории стало очевидно: указка — это флейта-пикколо. Задний проход мужчины трепетал в предвкушении пенетрации, выдувая стаккато кишечных газов. Облизав кончик флейты, мальчик воткнул его в перепуганный анус. Инструмент моментально издал череду вариаций в стиле барокко. Дирижер не собирался останавливаться на достигнутом. В ящике его стола таилось множество чудес, и безумный блеск зрачков намекал — он не преминет ими поделиться. В частности, там был кирпич с прилаженной цепью. Мальчик с лисьим хвостом показал вещицу учащимся, так же, как показывал флейту, затем намотал цепь на кулак и ударил отца по ребрам. С глухим «бум!» кирпич отскочил от содрогнувшегося тела, отпечатав на коже багровый след. Флейта разразилась визжащей тирадой, а класс засыпал виновника торжества аплодисментами.
— Изверги! Анцихристы! С ума посходили?! Да что же это… нет никакой управы?
Никто его не услышал. Дмитрий Ласлович был призраком в этом мире, где ирреальное подменило реальность, где воплощались иррациональные, невообразимые кошмары. Чтобы убедиться в этом, достаточно короткого взгляда на шкаф. Нечто омерзительное расплылось на нём: безрукое, безногое, сплошное белесое туловище. Сгусток жира в бородавках и прыщах, который венчает бесформенная, зарывшаяся в плечи голова. Растрепанная шевелюра цвета перца с солью и крючковатый, похожий на огурец, пупырчатый нос. Восседая на верхушке шкафа, будто языческий божок, оно таращилось на сторожа глазами бешеной крысы. Крысы с золотыми коронками, прикусившими капроновую нитку, что терялась в мучнистом теле, хотя неистовые экстатические конвульсии выдавали конечный пункт. Оно самоудовлетворялось, дёргая себя за клитор, истекая соками от сцены казни. И того короткого взгляда с лихвой хватило, чтобы заметить там, где у нормальной женщины должна быть грудь, две кровоточащие раны, сырое розовое мясо.
Прозвенел звонок. Дмитрий Ласлович опомнился и стянул узенькие шорты. Он не подготовился к уроку, забыл дома тетрадки, учебники и рюкзак. Не беда. Зато мама дала ему самый острый и красивый топорик.

20 — 25 апреля, 2017





ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Чугайстер (укр. чугайстер, чугайстир(ь)), лесной человек (лісовий чоловік), лесной дед (лісовий дід) — лесной мифологический персонаж Украинских Карпат, неизвестный прочим славянам. Весёлый, жизнерадостный, обросший чёрной или белой шерстью лесной человек с голубыми глазами, который танцует, поёт и охотится за мавками, которые заманивают молодых лесорубов и пастухов в чащу и губят их.

[2] Мавки (на;вки; укр. мавки, майки, нявки, нейки; болг. навяки, навы; словин. мавье, навье, мовье) — персонажи украинской демонологии, злые духи, русалки. По ряду признаков близки русалкам, карпато-украинским «лесным паннам» или горным женским духам. Считалось, что мавками становятся мертворождённые дети, умершие некрещёные младенцы, либо те, что умерли на Русальной неделе. Реже встречаются поверья, что в мавок превращаются дети, проклятые родителями или похищенные нечистой силой.