Воровство

В коридоре собралось не меньше десяти человек, и многие из них сидели нервно, как-то суетясь. Один мужичок все теребил в руках свою шапку, простую и старую, видно, часто надеваемую. Сам же мужичок выглядел еще проще своей шапки. На ногах худые сапоги, которым, может быть, и было меньше года, но от постоянной носки они стали совсем непригодными и неприглядными. Остальная одежда соответствовала его обуви: такая же простая и изношенная чуть ли не до дыр. Однако же в целом впечатление он производил не такое уж и гадкое, а скорее обычное. Словом, это был рабочий.

Рядом с ним сидели его товарищи, весьма и весьма похожие на него. Все так же нервничали, кто-то топал ногой, кто-то рассматривал коридорчик, примечая особенности потолка или стен, кто-то внимательно изучал свои же пальцы, а один и вовсе ходил туда-сюда, постоянно приговаривая:

– А если расскажет кто? Это ж конец! Конец всему! Братцы! Только бы обошлось как…
Дело, кстати, из-за которого все эти десять рабочих тут собрались, представляло из себя довольно серьезный случай. Повод нервничать действительно был основательный, потому как при самом худшем стечении обстоятельств он мог повлечь за собой и юридические, и уголовные наказания. Все зависело лишь от милости одной особы и тяжести деяний, совершенных рабочими. Словом, был риск оказаться в тюрьме, и при том на большой срок. Не всем, конечно, но некоторым особо «крупным» дельцам эта участь грозила. Она, эта угроза, практически стояла у них за спинами, нашептывая: «Вот и все, пришло время сказать своей свободе «До свидания, пока, прощай, до скорого».

В коридоре становилось все более жарко и душно. Помещение, к слову, было небольшим и обставлено весьма скудно: несколько стульев, две скамеечки, один высокий шкаф, выкрашенный под дерево, на полу лежал коврик, чтобы можно было вытереть ноги перед тем, как войти в кабинет к вершителю судеб. Мужики сидели уже около двух часов, ожидая того, кто мог решить их судьбу на ближайшие лет пять, а то и больше. Звали этого человека все по его запоминающейся фамилии – Прокошкин.
Обстановка постепенно накалялась, даже воздух начинал будто бы вибрировать. Дело было в том, что все мужики, когда наступал их черед, молчали или говорили что-нибудь такое, что не бросит тени на других. Так делали все, кроме одного, Алексея.

– Лешка, а ты, я слышал, как девка раскудахтался в кабинете у Прокошкина вчера, так ведь? Правду сказали люди? – вдруг обратился к самому молчаливому, злому на вид мужику Иван Саныч.

Лешка, или Алексей Шестеркин, ничуть не смутился этого вопроса, которого он ожидал. Он готовился к этому разговору всю ночь, ни разу не сомкнув глаз, потому что знал с полной уверенностью, что этого вопроса ему никак не избежать. Но почему-то именно сейчас, когда наступил тот момент Икс, все его заготовки, все его ответы, которые он прокручивал у себя в голове всю ночь, куда-то девались, оставив его один на один с напирающим Иван Санычем.

– М, – кивая и не глядя на Иван Саныча, промычал Лешка.
– О, смотрите, какие мы сейчас тихие! Мужики, вы поглядите на него, а! В кабинете мы смелые да говорливые, а как с товарищами поболтать, так сразу в молчанку играть стал!

Лешка не стал отвечать, не посмотрел даже. Ему и так было тошно от того, что он сделал.

Вчера, на третий день после начала всей заварухи, как это дело называли сами мужики, Лешку позвал к себе в кабинет Прокошкин, заседатель предприятия. Позвал он его одним из первых, потому тот и испугался так сильно, что и выдал все, что знал, выдал всю правду, ничего не тая. Рассказал он, как Иван Саныч вместе с Аркашей выносили по ночам целые мешки с разного рода продукцией, как на своей машине увозил краденое Пашка, самый младший из всей бригады, но одного он не сказал. Лешка ведь и сам крал, да еще как крал! Больше всех уносил он, но про это не сказал, вылетело будто из головы. Прокошкин очень рад был, что нашелся такой человек у него, потому как он теперь получил возможность держать в кулаке всех остальных. Мол, слушайте, я про вас все знаю, так что не отвертитесь теперь. Лешка же на самом деле был человек двоякий: со всеми дружил, всем помогал, но именно эта черта и стала, так сказать, камнем преткновения, который все и погубил. Он решил помочь и Прокошкину, буквально забыв, что сам же помогал в кражах тому же Иван Санычу и остальным. А впрочем, нечего тут таить. Лешка в первую очередь спас самого себя, чтобы оградиться от подозрений или хотя бы стать другом Прокошкина, а тот уж в свою очередь отплатит Лешке милосердием. Теперь же Прокошкин получил контроль над всеми. Он так и сказал мужикам:

– Если сами не признаетесь завтра, то буду через милицию все доказывать! И там уж вас посадят. А оно вам надо? Я ж понимаю, у вас семьи. Так лучше сами признайтесь, я у вас из зарплаты вычту, и будем жить дальше, работать, как работали, дружить, словом.

Предложение, конечно, добротное, вот только, если он из зарплаты вычитывать будет, то что ж останется мужикам? Они и так за гроши работали, а теперь еще и вычитывать станут. Так лучше в тюрьму, там хоть кормить будут.

– Да, Лешка, экий ты оказался прыткий на разговоры, молчал бы, никому б ничего и не было. А теперь видишь, что делается… – продолжал говорить Иван Саныч.
А воровать стали по простой причине: денег платят мало, вот и решили подзаработать на торговле. Доску украл, продал, вот и дополнительный, как говорится, заработок. И все так делали, давно уже, только последнее время стали вдруг контролировать это, проверять. И выяснилось, что чего-то там недостает, чего-то там пропало. Стали расследовать, спрашивать, но никто ничего не говорил. Все мужики как один твердили:

– Знать не знаю. Мое дело – утром прийти, отпахать до вечера, да домой получку отнести.

А вот Лешку припугнул Прокошкин, сказал ему:

– Товарищи-то твои все сказали. Признавайся, крал?

Лешка ему, дурак, поверил, да и выложил все, как на духу. Он даже и не успел подумать, что до него-то допрашивали всего двоих, так что и рассказать никто толком ничего не мог. Но тут, опять же, сыграл свою роль страх. Задрожал в ответственный момент Лешка, как ветка на ветру, да и решил спасать свою шкуру.
Теперь же надо было как-то исправлять все это, потому что стыд взял. Он ведь, перед тем как заходить вчера к Прокошкину, настраивал себя на благородный поступок, на молчание и защиту друзей, а вышло совсем иначе. А теперь товарищи сидели, корили его, но это ладно. В первую очередь ему было стыдно перед самим собой, потому как раньше, когда ничего такого с ним не приключалось, он был полностью уверен, что чуть что, он будет вести себя как подобает настоящему мужчине, стоять за друзей горой, защищать честь, а на поверку оказалось наоборот.

– Вы извините меня, – вдруг сказал Лешка.

– Извините, – язвительно передразнил Иван Саныч. – Сиди уже, балбес. Не говори только больше ничего. Скажи, мол, перепугался, выдумал всего, чтоб отстали, да и молчи потом.

Лешка немного приободрился. Если Иван Саныч дал ему совет, то еще не до конца обиделись на него товарищи, а это значит, что есть шанс все исправить, восстановить честь и помочь товарищам. И тут он удивился, что они, такие простые, во многом необразованные, но тем не менее проявляют характер и даже милосердие и честь. Он же их всех выдал, всех до единого раскрыл, а они о нем и слова плохого не сказали Прокошкину, ничего не выдали в ответ. Лешке от этого стало стыдно. Как мог он поверить этому Прокошкину? Это же было с самого начала ясно, что никто из мужиков ничего не говорил. Дурак.

Дверь в кабинет отворилась, высунулась голова, жирнющая, Прокошкина, и сказала:
– Фелин, сюда иди.

Иван Саныч поднялся с места, кивнул всем мужикам и пошел в кабинет.
Пока его не было, все стали еще больше нервничать, один только Лешка успокоился. Он теперь решил, что ничего больше не скажет, а про вчерашнее наврет. Испугался, выдумал лишнего, чего и не было на самом деле, лишь бы отстали от него. Так он и скажет.

– Ну, Иван Саныч, – начал Прокошкин, устраиваясь в кресле, – что скажем? Вчера один подопечный мне все рассказал. Так что давай-ка ты признавайся, пиши бумагу и иди домой сегодня. На-ка, лист бумаги тебе, ручку, начинай писать.
Иван Саныч нисколько не смутился, посмотрел спокойно на своего собеседника и ответил:

– Вы, конечно, хорошую вещь предлагаете, вот только я не брал ничего. А если бы и брал, то был бы прав.

– Прав? Это ты что еще придумал? Это же воровство!

– Воровство, верно, – спокойным голосом подтвердил Иван Саныч. – По закону это так называется, это вы знаете.

– Ну так и пиши теперь признание!

Иван Саныч относился к закону с большим сомнением, так как верил, что тот далеко не всегда способен защитить всех и вся. Он множество раз становился свидетелем того, как именно закон губит жизни многих порядочных людей. Но более того, он никогда не понимал, кто пишет эти самые законы, и кто дает им право писать их, а значит, и судить других людей. Он был глубоко убежден в том, что ни один человек на планете не может судить другого. Он точно знал, что закон не может объективно оценивать тяжесть того или иного проступка. Более того, он видел в самом процессе суда лишь, как он это называл, «игру». Вот есть преступник, его в чем-то обвиняют, открывают большую книгу со статьями, находят нужную и выносят приговор. А ведь мало ли что заставило человека пойти на это преступление. Иван Саныч был твердо уверен в том, что судить человека может лишь он сам, его собственная совесть. Прочее же никогда не сможет ни наказать человека, потому как лишь осознание дурной природы своего деяния может наказать по-настоящему, ни помиловать, потому как только внутреннее прощение может дать человеку истинную свободу. Поэтому он не боялся ни Прокошкина, ни милиции, ни судов, а боялся лишь собственной совести.

– По закону, который печатный, это было бы воровством. Да только закон ведь писан не нами, закон же не знает, что людей красть-то заставляет.
– И что ж вас, людей, красть заставляет? – неожиданно для себя спросил Прокошкин.
Прокошкин был человеком суровым, ценившим в людях их полезность. Но таким он был сейчас, а когда-то давно он был совсем другим человеком. Когда-то он и сам выглядел иначе: спортивнее, добродушнее; и характером обладал куда более сносным, чем сейчас, но в один момент что-то с ним произошло. Семья и друзья, простое человеческое счастье уступили место в его душе деньгам, развитию предприятия и власти. Характер стал жестче, тело растолстело, лицо приобрело черты озлобленности.

– А жизнь заставляет. Зарплата никудышная заставляет. Вы думаете, что нам на копейки эти, ¬– он вытащил горсть монет из кармана и бросил ее на стол, – легко прожить? Нет, конечно!

Прокошкин внимательно слушал.

– У нас же и семьи есть! Вон у меня две дочки! У Липкина аж четверо! Прокормите вы их на это? – он указал на разбросанные монеты. – Как? Прокормите? Ну так вот послушайте, как бы вы их кормили. В первую неделю после зарплаты, если ее вовремя дадут, можно покупать и мясо, хоть и не на каждый день. Эта неделя, так сказать, праздничная. Потом уже приходится экономить, ужимать бюджет и затягивать пояса. Сидим мы на кашах и на хлебе. Про одежду и говорить не приходится, сами понимаете, что себе ничего не купим, детям только, да и того не хватает.
Прокошкин почесал в затылке, посмотрел на монеты, на лист и ручку, призадумался, а потом тяжело выдохнул.

– Ладно, иди, – сказал он.

– Кого позвать следующим? – спросил Иван Саныч.

– Пока не зови никого, я сам после.

Как только Прокошкин остался один в кабинете, он встал и подошел к окну. Его вдруг начали одолевать воспоминания. Сам Прокошкин был уже далеко не молодым, но еще и не старым человеком. Характер его, твердый, жесткий, а местами и жестокий, мало кто любил, но таковым он был не всегда. Он вспомнил тот период своей жизни, когда он только начинал свою игру, называемую бизнесом, тогда он представлял из себя совсем другого человека. Добрым и искренним – именно таким его помнили жена, друзья и некоторые давние знакомые. Теперь же… Теперь его знали не иначе как деспотом.

Воспоминания же его были больше всего связаны именно с тем временем, когда он еще ничего не добился, ничего не заработал, но зато у него было сердце. Он прекрасно помнил теперь, как однажды, когда он еще только делал первые шаги на пути к богатству, дал себе обещание остаться добрым на всю жизнь. Он боялся, что деньги и власть могут испортить его. Впрочем, так оно и случилось. Неизвестно, где именно, но он умудрился забыть о данном себе обещании, стал черствым, как камень, жадным до денег и безразличным к чужим невзгодам. Он забыл, как когда-то давным-давно он всегда и во всем старался помочь ближнему, старался понять, что творилось у людей в душах, от чего они могли страдать, он даже на себе чувствовал боль других. Но эта способность улетучилась. Но навсегда ли? Может быть, можно вернуть ее?

Мужики в коридоре сидели и ждали, в душе молясь.

Прокошкин в этот раз вышел весь и закрыл за собою дверь. Он стал напротив всех мужиков, оглядел их, достал салфетку из кармана пиджака, вытер лоб. Все тут же приметили, что что-то в его лице переменилось. Особенно это бросилось в глаза Ивану Санычу. Он сразу же увидел во взгляде Прокошкина какой-то новый настрой, которого никогда прежде там не было. Там светилось что-то теплое, а не холодное, что-то светлое, а не темное. Прокошкин помолчал немного и начал:

– В этот раз я вам прощу. Знаю, кто, что и сколько украл, но ничего вам не сделаю. И с этого месяца я подниму вам зарплату вдвое. Больше не крадите.
Прокошкин вернулся к себе в кабинет. Он почувствовал на душе огромное облегчение, будто бы он сбросил тяжелую броню, которую носил долгие и долгие годы. Он давно стал замечать, что всегда чувствовал какую-то усталость, но она была не физической, а душевной. Он не знал, как от нее избавиться. Он пробовал ездить отдыхать на моря, менять обстановку, а надо было лишь вернуть прежнего себя. И сейчас это, кажется, произошло.

Мужики остались сидеть в коридоре, пытаясь понять, что же сейчас произошло, в чем же тут был подвох, не шутка ли это. Некоторые бросились к Ивану Санычу с вопросами, мол, что же он ему такого сказал, что тот решил не то, что не посадить их всех за решетку, а даже наоборот, поощрить их всех. Но Иван Саныч не смог ничего ответить, потому что не знал, что именно из сказанного им могло так сильно повлиять на Прокошкина.