Радоница
Мария вдохнула дразнящий запах допекающихся в печи пирогов и улыбнулась своим мыслям. Сегодня Радоница. Зять и дочь Татьяна, наконец-то, повезут её в село на кладбище навестить и помянуть усопших родных и близких. Она давно просила их об этом. Но каждый раз случались какие-то неотложные дела по дому. Уже и не надеялась поклониться дорогим могилам на закате своей жизни.
Вот почему сегодняшний день для неё особый, волнующий. Потому и встала до свету, истопила печь. И вот-вот будут готовы пироги.
Она снова вдохнула хлебный запах, наполняющий маленькую кухню деревянного дома, потом приоткрыла заслонку. Пироги поднялись воздушно и аппетитно. Но доставать их ещё рановато.
Мария поправила выбившиеся из-под платка поредевшие короткие русые волосы и присела на лавку напротив печи. В молодости она носила толстую до пояса косу, но после того, как в больнице её отрезали, для Марии стала привычнее и удобнее короткая стрижка. Когда-то крутые и сильные её плечи ослабели и склонились вперёд, горбатя спину. На похудевшем скуластом лице теперь заметно выделяется нос с притупленным кончиком и глубоким вырезом ноздрей. Поблёкшие серые глаза задумчиво глядят из-под нависающих век.
Вспомнился Родион, рыжеватый, невысокий, прихрамывающий после ранения. Мария вздохнула и грустно покачала головой…Родион…Венчанный муж её. У мер после Великой Отечественной войны. Теперь уже столько лет прошло…Целая жизнь. Но она никогда не была на его могиле. Но сегодня доведётся. Неминуемо. Потому что два года назад рядом похоронили внучку, Танину дочь. Любимое было дитятко. Да не уберегли. Утонула в пруду за деревней.
***
Недолгим было Мариино замужество. И не было оно счастливым ни для неё, ни для Родиона, потому что шёл он под венец поневоле. Да и её согласия приёмные родители не спросили, хотя и любили её. Матушка только вздохнула:
- Молода Марьюшка-то. Шестнадцать годков всего. Погодить бы с годик.
На это будущий свёкор ответил:
- Так оно, конечно. Да время не терпит. Слегла совсем моя Авдотья. Не встаёт. А как без хозяйки?
Родные-то отец с матерью и на свадьбе не были. Да и сёстры, как встретили её в деревне, слова доброго не сказали.
- Отщебетала птичка. Замужем-то хватит лихонька, - сквозь зубы процедила младшая Ольга.
- Да горе ли ей? Она и замужем горевать не будет. За богатого выходит. Не про нас с тобой жених, - вздохнула старшая сестра Анфиса.
Как будто это её вина, что из-за бедности именно её отдали в приёмыши в богатую семью.
Не забылась и первая брачная ночь. Её испугал звериный блеск в глазах Родиона и хрипящий злой шепот:
- Не люба ты мне! Не люба! Зачем ты мне? Дуняшку люблю.
Он грубо сорвал с неё льняную, вышитую крестом, ночную сорочку и остервенело толкнул на кровать.
- Нет моей вины, Родион. Ты знаешь, - заплакала она.
- Молчи! – Он ударил её кулаком в живот.
Она вскрикнула. Это вывело Родиона из себя. Он бил её кулаками, всхлипывая:
- Не люба! Не люба!
Она сжимала губы, чтоб не кричать, и руками закрывала лицо от побоев. Потом до рассвета сидела на краю кровати, плача и потирая ушибленные места. Тяжёлым оказался кулак у мужа.
***
Хозяйство в мужниной семье было таким большим, что работала она от зари до зари. Свекровушка пожалеет бывало:
- Марьюшка, прости меня. Не помощница я. Тяжело тебе одной-то с мужиками. Ведь девятеро их.
А то спросит:
- Ладится ли житьё-то у вас с Родионом?
Мария вздохнёт и голову опустит.
- Скажи, дочка, - просит свекровь. – Вижу, что невесела ты порой. Хмарь по лицу осенняя.
Мария и призналась как-то раз:
- Не люба я, маменька, Родиону-то. Дуняшку любит. Её бы надо сватать.
- Дуняшка – белоручка. С таким хозяйством ей не справиться. А ты подожди. Стерпится – слюбится, - пообещала свекровь.
Но не слюбилось.
А из девяти-то мужиков только старший деверь Пётр был с ней ласков. То подсобит по хозяйству, то похвалит за что.
Как-то раз за ужином сказал:
- Ну и мастерица ты, Марьюшка, хлеб печь. Каравай-то у тебя и высокий, и мягкий, и духмяный. Никто в деревне такого хлеба не печёт.
-Не перехвали, - оборвал его Родион.
И за столом стало тихо и неуютно.
Когда и свекровь похвалит вытканную новину:
- Рукодельница ты, Марьюшка…
***
С гражданской войны Родион вернулся на костылях. Ранили в ногу. К тому времени они уже отделились. И легла на её плечи работа – и бабья, и мужская. А муж всё по собраниям да заседаниям разъезжал. Партийный был.
2
Мария достала из печи пироги, закрыла их полотенцем. Из сеней принесла плетёную корзину и стала укладывать в неё поминальную снедь.
- Ну, вот и всё. Пироги сверху положу, чтоб не помялись, - довольно оглядела она наполненную корзину и выглянула в окно. Погожее солнечное утро обещало тёплый день.
Пора будить дочь и зятя. Мария переехала к младшей дочери после того, как овдовевшая в войну Татьяна снова вышла замуж. С переездом больших хлопот не было. Не богаты были её пожитки. А из живности – только длинноногая белая коза Манька, её кормилица.
Когда Мария снимала с божницы иконы, чтоб упаковать их аккуратно и надёжно, она нашла за ними свёрток с бумагами. Это были бумаги деда Музакко, она положила их в день его похорон. Внимательно прочитала каждый листок. Это были ответы на его запросы о сыне и внуке. И сообщалось в них, что его родственники в тех краях не проживают.
- Не успел дед Музакко отыскать их. Теперь мне надо это сделать, - сказала тогда Мария. – Спасибо приёмным родителям, что грамоте обучили. Да и Татьяна подскажет, куда писать…
***
Мария крикнула из кухни:
- Таня, вставайте. Пораньше выедем.
За перегородкой прошлёпали босые ноги дочери. Потом сладко зевнул и с хрустом потянулся зять. Внуков будить не стали. Все наказы им были сделаны накануне.
Ехали на мотоцикле. Татьяна позади зятя, а Мария в коляске, придерживая на ухабах корзину, чтоб не помялись пироги, да не разбилась поллитровка с водкой, которую дочь поставила в корзину.
Показалось село. В последний раз она была здесь, когда хоронили Музакко. Но тогда в круговерти вьюжного дня она не узнавала местности. То ли из-за непогоды, или село изменилось за эти годы. Зато она отлично помнит, каким оно было в тот день, когда пришла к Родиону, посланному организовать здесь коммуну…
3
Как-то раз в конце зимы вернулся муж озадаченный.
- Поговорить надо, - сказал он.
- Сказывай, слушаю. – Мария присела к столу, за которым сидел Родион, обхватив руками склонённую голову.
- Придётся нам в село переезжать, - не сразу заговорил муж.
- Зачем?
- Посылают меня туда организовывать коммуну.
- Коммуну?!
О коммуне она уже слышала. На днях ночевали у сестры Ольги заезжие люди из другого района. Они рассказали, как коммунары свели своих коров и лошадей на общие дворы, и живёт там скотина в тесноте без хозяйской холи.
- Родион, а скотину тоже в коммуну сдавать придётся?
- Придётся.
Мария тяжело задумалась. Она представила в общем стойле своих коровушек, которые привыкли к её ласке, которые мягкими тёплыми губами брали хлеб из её рук и откликались мычанием на её голос. Разве чужая хозяйка будет их так же любить, как она? Своей-то коровушке, небось, даст хорошего сена, а её бурёнкам – соломы бросит. Она уже видела, как её коровушки повернули головы и печально смотрят на корову, с аппетитом хрумкающую душистое клеверное сено. И тогда она неожиданно крикнула:
- Не дам! Не дам коровушек.
Родион вздрогнул:
- Цыц, Марья! Замолчи!
Мария молча плакала, вытирая передником слёзы. Родион встал сзади и погладил её по плечу:
- Я знаю, ты их вырастила, выходила с малых теляток. Дороги они тебе…Но так надо.
- А нельзя без коммуны чтоб…
- Нет. Такая линия партии большевиков.
Мария поняла, что Родион не отступит.
- Не ко времени этот переезд. Знаешь ведь, что на сносях я, - вздохнула она, озадаченная лаской мужа.
- Знаю. Вот и хочу поговорить с тобой. Ладно ли я всё решил? А решил так: тебя теперь трогать ни к чему. Перевезу дом, уведу скот, чтоб весной в водополь не переезжать. Вы пока в старой избушке поживёте. Оставлю вам корову Зорьку. Да Серко.
- Зорька и Серко оба старые.
- Серко ещё по хозяйству может работать, а большой работы у вас не будет. Доживёте до лета. И малец спокойно родится. Тогда я вас заберу в село. Дом уже готов будет.
Мария поняла, что Родион уже всё решил и слова своего не переставит. Она согласно кивнула.
4
Наступила весна. Известий от мужа не было. Мария тревожилась. Не до них, видно, Родиону. Дом строит, коммуну организует.
Солнце уже сгоняло снега, и ложбины наполнялись водой. Скоро в половодье ни пройти, ни проехать. Хорошо, что Родион ещё по зимней дороге всё перевёз. А её с детьми летом заберёт.
…Как-то рано, только развиднелось и утренником ещё были скованы дороги, во двор на лёгких санях въехал деверь Пётр, который жил в соседней деревне. Мария увидела его, когда подоив Зорьку, шла с подойником по двору. Он привязал коня к пустой телеге и не смотрел на неё. Это насторожило Марию. Не случилось ли чего? И с кем? Если Пётр здесь – живой и здоровый, то случиться могло только с Родионом. Потому что другие деверья с войны не вернулись, погибли – кто за «белых», кто за «красных». И свёкор не пережил этой беды. Так что же случилось с Родионом?
- Пётр, - негромко окликнула Мария.
- А, хозяйка…Здравствуй. В дом не пригласишь?
- Заходи. Только, если дурную привёз весть, то здесь говори. В избе дети спят. Напугаем.
- Дети…Давно не видел их. Но будить не будем. Велик ли племянник-то вырос?
- Большой. Матвейке шестой годок на исходе. Разумный. Всё спрашивает, когда папка приедет?
- А девчата-то, поди, совсем невесты.
- Года через три – четыре и заневестятся, что Саня, что Таня. Однако не тяни. Не за этим приехал, чтоб про ребятишек спрашивать.
- Не за этим, - вздохнул Пётр и взял из её рук подойник. – Отнесу в избу да воды напьюсь.
Мария ждала его во дворе. Пётр вышел и присел на ступеньку крыльца.
- Присядь и ты. Разговор хоть и недолог, да тяжёл, - отвёл он глаза.
- Говори.
- Прости меня, Мария, за недобрую весть. Не я , так другой кто-то сказал бы. Был я у Родиона дня три назад. К тебе-то всё не решался приехать.
- Так что же случилось с Родионом-то? Не томи.
- А ничего с ним не случилось, - Пётр снова отвёл взгляд, - женился он.
- О – ох… - у Марии подкосились ноги, потемнело в глазах.
Очнулась она на кровати – разутая, без платка и без ватника. На неё испуганно глядел Матвейка. Таня, размазывая по щекам слёзы, мокрым полотенцем протирала ей лицо. Ноздри щекотал запах нашатыря. Саня, всхлипывая, топила печь и возилась с чугунами. Пётр стоял растерянный, опустив голову.
- Очнулась…Слава Богу. – Пётр посмотрел на неё сочувственно. – Ты держись, Мария. Не одна. Дочери подросли. Помогут. И прости. Ехать надо. Дорога раскиснет. Не доеду тогда. Я тебе, Мария, всегда помогу, чем смогу. Ты это знаешь.
- Знаю. Спасибо на добром слове, - тихо ответила. – Поезжай. А то и правда не доедешь потом.
Слабость не проходила. Появились боли в животе, которые к обеду стали сильными.
- Видно, упала во дворе, когда сознание потеряла, - поняла она и позвала старшую дочь. – Саня, сбегай за Пелагеюшкой.
Бабка Пелагея, маленькая, сгорбленная, седовласая, была искусна в повивальном деле. Сколько помнила Мария, мало кто без её помощи рождался в деревне.
Она торопливо вошла в избу и огляделась:
- Ничего, Мария. Не впервой.
Заглянула деловито в чугуны и сказала:
- Вода горячая. Хорошо. Таня, - позвала она, собери-ка Матвейку-то, да погуляйте. Солнце на улице, тепло. А ты, Саня, останься. Подсобишь.
Скоро повитуха уже держала за ножки слабо пискнувшего сморщенного младенца.
- Сынок у тебя, Мария. Однако, не жилец, похоже, - вздохнула она.
Сказала, как накаркала. Мария хотела попрекнуть бабку Пелагею, да смолчала. Хуже бы чего не вышло.
***
Новорожденный Панко был мал и слаб. Он плохо брал грудь, и Мария поневоле вспомнила слова повитухи.
- Ох, лишенько, - вздыхала она. – Случись что с дитятей, а не крещён. Закрыли церковь в селе.
Понемногу Мария оправилась от потрясения. Забота да работа не оставляли времени думать о случившемся. Думать надо было о том, как она с детьми останется зимовать в старой избе с осевшим углом и худой крышей. Надо до сенокоса встретиться с Родионом. Как он решит. Может, тёлку отдаст. На Зорьку надежды нет. Стара.
В село к Родиону идти далеко, вёрст двенадцать. Но надо идти. По дому Саня с Таней управятся и за Матвейкой присмотрят. А мальца без груди не оставишь. С собой взять придётся.
- Выйду пораньше, до жары, - решила Мария.
Она уложила в котомку хлеб, пелёнки, налила в туесок воды и приладила котомку на спину.
- Саня, вставай, - разбудила она старшую. – Печь я затопила. Чугун с картошкой и воду поставила. Задвинешь в печь, как протопится. Серка стреножьте да на лужок отпустите. Зорька, как придёт из стада, пусть попасётся. Стара. Не успевает за стадом. Я в село. К вечеру обернусь.
Саня была похожа на мать. Невысокая, широкоплечая, плотно сбитая, с крупными чертами лица и толстой русой косой. Младшая, Таня, была другая – повыше, потоньше станом, понежнее. Редкие тонкие волосы её отливали лёгкой рыжиной. Она могла заупрямиться, закапризничать, чего никогда не случалось со старшей. Когда сёстры ссорились, виновата была Саня.
- Ты – старшая, - говорила ей Мария.
На долю старшей доставалось больше не только работы, но и материнских тычков. Но она и была надёжной опорой Марии.
Саня привязала запелёнатого Панка к материнской груди широким полотенцем. Мария обхватила руками спящего ребёнка и кивнула дочери:
- Так пошли мы…
5
От кумачовых флагов и лозунгов село выглядело ярко и весело. В центре стояла церковь со снятыми колоколами.
- Сняли колокола-то, - покачала головой Мария. – Как же село без колокольного звона? Словно языка лишили.
Мария подняла лицо к куполам и перекрестилась. Церковную ограду пересекали девчата в красных косынках.
«Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка…», - донеслось до Марии.
- Слыхано ли…у храма-то…И песня какая-то озорная, - покачала она головой.
В селе жила замужем старшая сестра Анфиса. Сёстры недолюбливали Марию, и ей не хотелось заходить к Анфисе. Но Панко кряхтел и ворочался. Надо было перепеленать и накормить его. И она зашла. Сестра встретила её во дворе. Мария поздоровалась.
- Здравствуй, - ответила та. – Проходи. Как ты с дитятей в дорогу решилась?
- Да вот решилась…Родиона увидеть надо.
- Увидишь. Только не ждёт он тебя. Не обрадуется.
- Знаю, что не ждёт. Деваться некуда: четверо на руках-то осталось.
- Да…А мы с Ольгой тебе завидовали. Мол, за богатого выдали. А как обернулось-то всё. Ни богатства, ни мужа.
Мария промолчала.
- На обед собираются коммунары, - продолжала Анфиса. – У них столовая здесь недалеко. Скоро назад пойдут. Увидишь Родиона и жену его Анну. Да вот и она. Гляди, самая длинная, - показала она на идущих по селу женщин. – Не разглядела? Разглядишь ещё.
- Весело поди-ка в коммуне живут. Песни поют лихие. Прямо, - усмехнулась Мария.
- Хорошо живут. Молодым нравится. Порядок у них. Ни курить, ни пьянствовать, ни ругаться нельзя. Сразу в стенгазете нарисуют. Потом засмеют. Работают они тоже хорошо. Дружно.
- А старики как в коммуне живут?
- Тоскуют по своему хозяйству.
- А вы почему не вступили в коммуну?
- Не решились. Посмотрим, что у них получится. А вдруг не пойдёт дело. Так и скота лишимся.
- Хочу у Родиона тёлку попросить. Зорька совсем старая.
- Чего захотела…Не его теперь коровы-то, общественные.
- Зря, видно, пришла я. Не поможет Родион.
- Повидайся. Может, хоть посоветует чего.
Мария закинула за спину котомку и взяла ребёнка:
- Пойду я.
- Поела бы. Выпей хоть молочка. Да расскажи, как Ольга-то с Семёном живут?
Ольга была замужем за весёлым синеглазым Семёном и жила в своей деревне.
- Нет. Пойду. Дорога длинная. А Ольга с мужем хорошо живут. Дружные. Бывает, и ко мне забегают.
Мария вышла за калитку и увидела, как из столовой шли коммунарки. Она пошла следом, приближаясь к Анне и, наконец, догнала её. Та шла, сутулясь, словно стеснялась своего роста. Даже широкая юбка не скрывала, как колесообразно выгнуты её ноги.
- Ну и краля, - пронеслось у Марии в голове. – Добро бы на Дуняшке женился. Та – красавица. И обиды своей не выказывала.
Скоро свои мысли Мария уже высказывала вслух, сначала тихо, потом всё громче и не заметила, как уже кричала на всё село:
- Разлучница! Детей осиротила, не пожалела. За всё теперь рассчитаюсь с тобой!
К несчастью, на дороге валялся ржавый выщербленный серп. Мария остановилась, тупо глядя на него, потом схватила и, остервенело размахивая им, снова догнала Анну.
- Убью! Зарежу! – кричала она, не осознавая того, что делает
Она не видела, как коммунарки с криками разбегались в стороны:
- Родиону скажите. Зовите Родиона!
Анна забежала в какой-то двор, захлопнув калитку. Мария опомнилась и странно посмотрела на старый серп. Зачем он у неё? Она бросила его около калитки и медленно пошла по селу в сторону тракта.
- Мария! – услышала она окрик Родиона, который чуть не наехал на неё на буланом коне, запряженном в лёгкий тарантас. – Ты чего чудишь? – зло посмотрел он на неё.
Мария стояла опустошённая, усталая и безмолвная. В душе – ни злости, ни ненависти. Видно, всё выплеснула, догоняя Анну.
- Садись. Поговорим.
Мария безропотно села рядом. Родион даже не взглянул на сына. Он молча тронул вожжи, и конь ровной рысью пошёл по дороге к тракту.
Мария решила, что Родион довезёт её до тракта, а, может, и до дома. Увидит детей. И всё ещё может измениться. Вернётся. Не к ней, так к детям. Отец всё-таки.
Родион заговорил надрывно и злобно:
- Сидишь ты, Мария, как хомут на моей шее. И не сбросить. Заступила ты мне всю жизнь мою, всю судьбу. Ни объехать, ни обойти тебя.
Она почувствовала себя виноватой, как и в первую их ночь. Но теперь-то она и правда виновата. За Анной погналась…Слава Богу, беды не случилось.
Показалось кладбище. За ним дорога выходит на тракт. Заворочался и заплакал Панко. Мария расстегнула кофту, высвободила грудь и дала ребёнку. Тот замолчал, но Мария смотрела на него о думала о своём и не слышала, что говорил ей Родион.
- Тпр – ру, - неожиданно остановил он коня.
Мария подняла голову и увидела кладбищенские кресты. Она и не заметила, когда они свернули к погосту.
- Родион, зачем ты привёз нас сюда? – недоумённо спросила она.
- Здесь и поговорим. Выходи. Иди по дорожке. Я догоню.
Она шла среди серых крестов и высоких настороженных тополей на старых могилах. Неживая застоявшаяся тишина навевала тревогу. Родиона не было. Она оглянулась и увидела его. Он догонял её, прихрамывая и поскрипывая протезом. В руке у него был топор.
- Зачем топор? – опешила Мария.
Родион остановился в двух шагах, и на солнце сверкнуло лезвие.
- Вот здесь и поговорим, - с ненавистью повторил он.
Лезвие топора с каждой секундой приближалось к её голове. Но эти секунды удлинились так, что в них вместилась вся жизнь – детство, девичество, первая брачная ночь, рождение детей. Дети…Дети! Они ждут её. Три пары глаз будут смотреть в окно, поджидая мать. Как же они без неё! И что-то случилось…Онемевший язык и пересохшие губы извергли гортанный крик:
- О- о – ох! Караул! Помогите!
Над безмолвным кладбищем эхо усилило и размножило её жуткий зык. И смерть отступила. Мария увидела, как с тракта в село свернула запряжённая в телегу лошадь. К телеге была привязана тёлка. Один мужик сидел в телеге, другой подгонял тёлку хворостиной, и Мария закричала им:
- Помогите! Убивают!
Испуганный Панко вторил ей отчаянным визгом. Телега остановилась, мужики повернулись в сторону кладбища
- Слышишь? Баба с дитём орут, - сказал один. – Пойдём, узнаем, что там.
И опустился топор. Родион круто развернулся и, скрипя протезом, захромал прочь. Мужики вывели Марию на дорогу.
Она устало шла по обочине и не слышала жалобного плача голодного сына. На закате добралась до дома. Саня взяла плачущего Панко. Таня сняла со спины котомку. Матвейка покружился около матери, но не дождался её ласки и отошёл, обиженный.
Мария замкнулась в своём горе. Она молча лежала на кровати и неподвижно смотрела в потолок, не отвечала дочерям, не замечала льнувшего к ней Матвея и этим пугала детей. Саня перепеленала Панко и положила с ней рядом, но она не оторвала взгляда от потолка. Дочь, вытирая слёзы рукавом, расстегнула на ней кофту и приложила к груди ребёнка. Тот беспокойно закрутил головой и заплакал. Молока в груди не было.
- Таня, неси Панко к тёте Оле. Она ещё Васятку не отняла. Пусть нашего покормит. – Саня плакала, не вытирая слёз.
6
Мария пролежала три дня, почти не вставая. Встала опустошённая, но успокоенная, словно путы сбросила. И коммунарка Анна в красной косынке, и нечеловеческий крик её самой в кладбищенской тишине – всё осталось в прошлом. Всё надо начинать сызнова. И растить детей. Главное, исправить до зимы избу. Мария обошла домишко вокруг, постукивая палкой по трухлявым брёвнам.
- Венцов пять – шесть надо менять, - подсчитала она. – Некогда прохлаждаться. Лето пролетит – не увидишь. Может, Петро поможет.
Она вывела из стойла Серко и заговорила с ним ласково, впрягая в телегу:
- Выручай, сердечный. На тебя только надежда.
Мария разбудила Саню:
- Завтракай, дочушка, скорее. Хлеб и молоко на столе. К дяде Пете поедешь. Спроси, не поможет ли он сруб срубить. Избу поправить надо. Сгнили брёвна. Да прихвати туесок. Может, дядька мёду нальёт. Пасека большая у него.
***
Санька вернулась после обеда. Она сидела в телеге, тонко завывая. Мария выбежала во двор встревоженная и увидела, как медленно, с усилием тащил телегу Серко. Мутные его глаза были полны слёз. Всё его тело вздулось буграми.
- Ох – ох, - почуяла беду Мария. – Пчёлы искусали Серко, - поняла она и запричитала. – Господи, живого места нет…
Она выпрягла Серко, и тот, не сделав ни шагу, тяжело рухнул на землю. И только крупная слеза скатилась по мёртвой лошадиной морде.
Мария заголосила тонко и протяжно:
- Кормилец ты наш…Как мы теперь без тебя?
- Я совсем недолго была у дяди Пети, - всхлипывала Саня. – Мёдом он меня угощал. А как вышли на улицу, пчёлы уже облепили Серко.
Из избы вышли Таня с Матвеем, увидели мёртвого мерина и оба дружно заревели. Снова запричитала Мария:
- Ох, Серко…Не сберегли мы тебя, окаянные.
Сбежались соседи. Поохали, покачали головами и разошлись. Не до чужой им беды.
Ненадолго пережила Серко и Зорька. Через месяц не стало и её. Мария как закаменела. Уже и слёз не было. Или выплакала все. Стало пусто во дворе и голодно в доме. Правда, Ольга, грех на неё обижаться, помогала. То Панко покормит, то пришлёт с Семёном кринку молока.
Мария все дни проводила в лесу, спиливая лесины, и вывозила их на себе, впрягаясь в передок от ненужной теперь телеги. Пётр урывками помогал ей, когда мог.
***
Но уже и новая беда не задержалась. Вскоре к Марии пришли двое уполномоченных из района. Привёл их Семён. Один из них – молодой, с чёрным чубом и тонкими аккуратно подправленными усиками. Другой постарше – седоватый, с бородкой.
- Вот, Мария, уполномоченные к тебе, - вздохнул родственник, - насчёт налога.
- Да, гражданка, срок истекает, - подтвердил усатый и стал читать по бумаге, что должна заплатить Мария.
В глазах у неё потемнело раньше, чем он закончил читать. Кто-то брызнул ей в лицо холодной водой. Она пришла в себя и увидела плачущих детей. Погладила по голове Матвея, посмотрела на Семёна, сказав ему:
- Ты-то знаешь, что нечем мне платить.
- Я, Мария, объяснил всё, как есть, служащим. Но видишь ли, какое дело…Когда хозяйство переписывали, Родион дома жил. И хозяйство ваше записано, как середняцкое. Понимаешь? Так и налог начислили, как на середняков.
- Мы понимаем, гражданка, - сочувственно поглядел на Марию седовласый, - но не можем ничего изменить.
- Что же теперь будет? – растерянно посмотрела Мария на уполномоченных.
- Что будет? – усмехнулся чернявый с усиками. - Добром не погасишь задолженность, через суд взыщут.
- Суд? О, Боже…Только не это, - прошептала Мария.
- Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, - тонкие усики уполномоченного расползлись в стороны.
- До сумы я дожила, - вздохнула Мария. – А до тюрьмы…Неужели – тюрьма? Не хочу! – Она сорвала с головы платок и стала рвать волосы.
Растрёпанная коса распустилась по спине. Мария с какой-то звериной силой рванула на груди кофту и нательную рубашку, легко выскользнула из разорванной одежды, и нагая с воплем выбежала из избы. Но об этом она не помнила. Семён потом рассказывал. Он и Таня догнали её, обезумевшую, уже за деревней. Глаза её были полны ужаса. На губах – пена. Она никого не узнавала. Увезли её из деревни , связанную и дико кричащую.
***
Очнулась в больнице. За окном палаты – городские каменные дома.
- В больнице ты, милушка. – дородная пожилая санитарка подошла к ней. – Как звать-то тебя? Где живёшь?
Мария ответила.
- Вот и в память пришла. А детей как звать?
Мария назвала по именам детей.
- Ты за них не переживай, - успокаивала её санитарка. – Заезжал на днях родственник твой, Семён. Сказал, что доглядывают они за твоими ребятишками. Он приедет за тобой, как врачи тебя вылечат.
Домой Мария вернулась похудевшая, бледная и молчаливая. В коротко остриженных волосах обозначилась седина. Дети боязливо глядели на неё. Матвей жался к Сане. Зыбки в избе не было. Крюк, на котором она качалась, молчаливым упрёком торчал с потолка. Мария посмотрела на него, и слёзы скатились по её лицу.
Сразу же заплакали дети.
- Не ревите, - Мария вытерла слёзы на лице у Матвея и посмотрела на Саню.
- Где похоронили?
- В селе на кладбище.
- Кто хоронил?
- Дядя Петя с дядей Семёном.
- Отцу сказывали?
- Сказывали. Дядя Петя к нему заезжал…
Грустные воспоминания навеяло на Марию показавшееся на пригорке село. Но зять окружной дорогой объехал его и остановил мотоцикл у кладбища.
- Приехали, - сказал он.
Мария вышла из коляски, достала из корзины приготовленный узелок и подала корзину зятю.
- Идите к отцу, - кивнула она дочери. – Я к деду Музакко зайду. Просила Егора, Анфисиного мужа, памятник и оградку сделать. Посмотрю, как он справился.
Мария огляделась. Народ тянулся к кладбищу со всех сторон из соседних деревень. Она постояла, надеясь встретить кого-нибудь из родственников, но никого не увидела. Зато встретила двух давних подружек, постаревших и седовласых. Все трое были рады встрече: спрашивали о жизни, перебивая друг друга, согласно кивали, улыбались и, наконец, разошлись.
Мария неторопливо шла среди крестов и памятников к могиле деда Музакко, вспоминая, как на короткое время толкнулись одна о другую их жизни.
7
В самом начале третьей военной зимы привезли в деревню эвакуированных из-под Ленинграда. В тот день Мария поздно возвращалась с фермы, где подменяла больную доярку. Около Ольгиного дома стояли двое пожилых людей, похоже, муж и жена, а рядом на санках с узлами сидела, закутанная в платок, девушка. Семён был тогда председателем колхоза, и Мария услышала его голос:
- Ничего, и вам жильё подберём. Люди у нас в деревне хорошие.
Мария подошла к старику и сказала:
- Избёнка у меня маленькая, да я одна. Поместимся. И мне не так тоскливо будет. Тесновато, но изба теплая. Перезимуем.
Старик повернулся к жене и заговорил с ней на незнакомом языке. Жена согласно кивнула.
- Спасибо, - сказал старик Марии. – Мы рады. Только беда у нас. Дочка больная. Из-за неё, похоже, и не взял нас никто.
- Пойдёмте. Студено на морозе стоять. Чего девоньку морозить, - ответила та и пошла, показывая дорогу.
В избе было тепло. В печке стояла картошка с молоком. Мария поставила на стол чугунок и нарезала горьковатого с лебедой хлеба.
- Ешьте, потом устраивайтесь. Меня Марией зовут. Я баньку подтоплю.
Дед о чём-то поговорил с дочкой. Та улыбнулась.
- Спасибо. Баня – это хорошо. Дочке надо перевязку сделать. Сколько дней в дороге не перевязывали, - лицо старика страдальчески скривилось. – Потерпи, Линда, - сказал он дочке по – русски и улыбнулся хозяйке. – Меня зовут Музакко. Дома на хуторе звали – дедушка Музакко. Так и вы зовите. Жену Мартой зовут. Она не очень разговорчивая, но зато я могу за двоих говорить, - засмеялся он.
Когда Мария истопила баню, приезжие уже поужинали, и Марта мыла на кухне посуду. Дед Музакко и Линда сидели на лавке, и он поглаживал её волнистые белокурые волосы. Дочь прислонилась к отцовскому плечу, и в синих глазах её Мария увидела грусть и боль.
- Устала девонька-то в дороге. Постелю ей. Пусть отдыхает.
- Спасибо, Мария за приют и ужин, - кивнул дед Музакко.
- Спасибо, - сдержанно поблагодарила Марта.
- Спасибо вам, - следом тихо сказала Линда, и тень улыбки тронула её бледное худое лицо.
- На здоровье. Поели и ладно. Линде я в горенке на кровати постелю. Сама-то я на полатях сплю. Может и ты со мной? – Мария посмотрела на Марту.
- Я, Мария, с дочкой буду. Можно? – спросила та.
- Спите. Только неловко вдвоём на кровати, тесно.
- Табуретки подставлю.
- А я по – стариковски – на печь. Люблю тепло, - засмеялся дед Музакко.
- Ну и ладно. Хватит поди места вам с Муркой, - улыбнулась Мария.
***
Первым в бане мылся дед Музакко. Вернулся распаренный, довольный.
- Я, Мария, весь твой берёзовый веник исхлестал, - виновато улыбнулся он.
- Ничего. С лёгким паром. А веников хватит. Заготовила. Полезай на печку. Отдыхай. Постелила я там. Марта, я вместе с вами в баню пойду. Помогу дочку помыть.
- Дома мне Музакко помогал.
- Не знала я. У нас как заведено – в первый жар мужики идут, парятся. А потом – мы.
- Да я не к тому. Просто помочь больше некому было, - вздохнула Марта. – Сын с семьёй в город переехал, а потом и сгинул где-то, - в её синих выцветших глазах стояли слёзы.
- Не надо, Марта, - Музакко прижал к груди её голову. Низко повязанный платок Марты сдвинулся, и из-под него выбились пряди светлых седеющих волос.
- Всё о сыне плачет, - Музакко грустно посмотрел на Марию. – Ещё в «финскую» взяли его на фронт. И ни каких следов. За кого воевал, за кого погиб? Финны мы, Мария. С руки ли ему было против финнов воевать? А с другой стороны – в России живём. А теперь, если жив, где он нас искать станет?
- Много беды война наделала. Зятья у меня погибли. Да у меня ли только беда? Считай, полдеревни «похоронки» получили, - вздохнула Мария. – Однако, пойдём в баню, Марта, а то выстынет.
В бане Мария помогала Марте купать Линду и перевязывать её больную руку. В глаза бросалась худоба девушки и бледно-серый оттенок кожи. Даже при свете коптилки было видно, как глубока рана в изъеденном болезнью её плече. «Костоеда, - догадалась Мария. – Не вытянет девонька».
- Мне так хорошо, - тихо радовалась Линда после перевязки.
- А отдохнёшь, поспишь после баньки, сразу полегчает, - улыбнулась ей Мария.
***
Линда угасала. Больше лежала. Иногда сидела у окна и грустно смотрела на снежные сугробы около деревенских изб. А бывало, бралась вышивать крестом полотенце и тихо пела. Тогда и мать начинала ей подпевать. Мария слушала грустную песню на незнакомом языке и жалела этих людей, занесённых войной в их деревню, в её дом, далеко-далеко от родных мест.
Молчаливая Марта старалась помочь Марии по дому. К ней скоро привыкла коза Манька, которая поначалу капризничала и при дойке выбивала копытом ведро. Работала Марта привычно и споро, и Мария была ей очень благодарна.
Дед Музакко навёл порядок во дворе, всё расставил по своим местам, даже передок от ненужной телеги.
- Зачем? – спросила Мария про телегу, - всё равно уже не пригодится ть, - ответил Музакко.
Он переложил покосившуюся поленницу и залатал крышу во дворе, чтоб не наносило снегу.
…Как-то увидела Мария в горнице на столе фотографию белокурого курчавого мальчика.
- Кто это? – спросила она у Марты.
- Внук Вейко, - ответила та и заплакала. – Была семья, а что от неё осталось…Сын потерялся. Невестку эвакуировали куда-то вместе с заводом. Внука тоже из города вывезли с другими детьми. Не успели мы разузнать – куда. А тут и нас с хуторов выселять стали. Где только мы не жили, пока сюда попали…Кто нас здесь найдёт? И есть, или нет, кому искать нас. Может быть, после войны кто отыщется. На это надеемся.
Линда умерла ранней весной, ещё до разлива рек. Похоронили её на сельском кладбище. Летом Музакко посадил возле могилы тоненькую берёзку.
Марта после смерти дочери заметно сдала. Почти не разговаривала, отказывалась от еды, часто ложилась в постель. Она не плакала, но по окаменевшему лицу её было видно, как велико её горе. Музакко не оставлял жену одну. Он гладил её волосы, целовал ей руки, тихо разговаривал с ней на своём языке. Иногда он выводил её за ворота, и она стояла там неподвижно, подставив лицо тёплым солнечным лучам, словно ждала кого-то.
Осенью Марты не стало. От тоски ли померла или хворь какая приключилась. Мария не знала, потому что в последнее время та почти не выходила из горенки, а она не беспокоила её.
Последнюю военную зиму Мария с Музакко коротали вдвоём. Горе согнуло старика. Невысокий, похудевший, он так низко клонил голову с седыми редкими волосами, что казался ещё ниже ростом. Бледно-голубые глаза его слезились то ли от ветра и мороза, то ли от беды. Не на шутку пугали и Э его сердечные приступы. Оживлялся он, когда к Марии привозили внуков. Дед мастерил им свистульки, на тонкой плёнке с берёзовых поленьев наигрывал незнакомую грустную мелодию.
Этой зимой они много говорили. Музакко выливал свою боль Марии, а она слушала его терпеливо и внимательно.
- Знаешь, не Марта должна была помереть, а я. Она совсем молодая. На двадцать лет моложе меня…Интересно тебе, как она за старого замуж пошла?
- Расскажи.
- Смолоду я в батраках жил. Весёлый, работящий. Ценили меня хозяева и уважали. А вот дочку за меня не выдали. А уж как любили мы друг друга! Про то, Мария, рассказать невозможно. Послушной дочерью была моя возлюбленная. Покорилась. Выдали её за богатого, отделили на хутор. Не злобливый был её суженый, взял меня в работники. Я, конечно и близко к хозяйке не подходил. Только иногда гляну издалека. Не хотел и ей беды наделать. Через год родилась у них дочка Марта.
- Марта?
- Да, она родилась, моя Марта. На мать похожая – белокурая да синеглазая. Всё свободное время с ней возился. Родители не возражали. Я заботливой нянькой был. Игрушек ей понаделаю, песни ей пою. А как пошлют меня на ярмарку, так везу ей оттуда и леденец, и ленту. Подросла когда, стали и её на ярмарку со мной отпускать по праздникам. Так и жили. Она ко мне с малолетства привыкла. Словом, как исполнилось ей восемнадцать лет, осмелился я попросить её руки. Как водится, родители её согласия спросили. Она согласна была. Родители-то в ней души не чаяли. Не отказали. И прожили мы с ней в любви и согласии всю жизнь.
- А у меня-то всё по-другому вышло, - вздохнула Мария. – Не спрсив, повели под венец. Так и жизнь пошла наперекосяк.
- Знаешь, Мария, решил я своих поискать. Может, сын или внук найдутся. Плохо человеку одному на белом свете. Война на спад идёт. Буду искать.
Он посылал письма, получал ответы, похоже, неутешительные. Семён жалел старика и давал ему съездить в село на почту своего председательского коня. Знал, кому доверял его. Музакко любит животных, особенно лошадей, и не загонит его.
Однажды, уже в конце зимы, Музакко не вернулся из села ко времени. Поднялась непогода. Дорогу замело. Мария с Семёном несколько раз выходили за деревню, но в снежном буране ничего не было видно.
- В селе заночевать решил дед Музакко, не поехал в метель, - сказал Семён. – Не беспокойся, Мария. Утром приедет.
А утром усталый измученный конь привёз мёртвого деда к председательскому дому. Похоронили его около тонкой берёзки, которую он посадил…
***
…Мария подошла к невысокой металлической оградке и всё осмотрела. Она осталась довольна. Егор сделал всё так, как она просила. Он сравнял могилы в одну общую и обложил дёрном. Теперь плоское возвышение посреди оградки было сплошь покрыто ромашками и цветущей земляникой. У гранёного, суживающегося кверху, памятника с коротким шпилем без звезды и без креста, лежала большая чугунная плита с литыми буквами.
Берёза стояла позади памятника и уже хорошо подросла.
Мария прочитала надпись на плите: « Музакко, Марта, Линда Туйнены».
- Егор – хороший кузнец, - вслух похвалила она и вошла в оградку.
Развязав узелок, достала из него конверт и поклонилась могиле:
- С доброй вестью я к вам. Слушайте.
Мария развернула письмо и стала читать:
- Здравствуйте, незнакомая, но уже дорогая для меня бабушка Мария. Да, это всё так. Музакко и Марта Туйнены – мои дедушка и бабушка, родители отца, а Линда – моя тётя. Печально было получить известие об их кончине, но я благодарен вам за то, что в вашем доме нашли они приют и тепло. Я скоро закончу институт и начну работать. И тогда непременно буду у вас и поклонюсь дорогим могилам. Ваш Вейко Туйнен».
Мария сложила письмо.
- Вот и нашёлся ваш Вейко. Ждите. Он приедет.
Она положила на могилу кусок пирога, посыпала пшена и снова поклонилась:
- Не знаю, как по-вашему поминать надо. Я уж по-своему. Простите, - Мария прикрыла дверку и пошла вглубь кладбища.
***
Маленький могильный холмик Панко припал к земле. Деревянный крест омыло дождями.
- Надо и ему памятник из железа сделать, - подумала.
Она присела на холмик и выложила рядом на полотенце печенье, конфеты и куски пирога.
- Прости меня, Панко, - Мария жевала кусок пирога, а он застревал в горле, смешиваясь со слезами. – В лихую годину появился ты, дитятко. Всю свою обиду, боль, горе своё, злобу и ненависть – всё я на тебя выплеснула. И не выдержало твоё маленькое сердечушко. Не видел ты ни ласки, ни неги материнской. Прости. – Мария дожевала пирог и долго молчала.
- А надо-то было, - снова заговорила она, - просто по-доброму жить. Унять свою злобу, выгнать из сердца и дать место любви и добру. Надо уметь прощать и не копить обид. Прости, сыночек. Не понимала я этого. Поздно поняла. Да, надо уметь прощать. Взять и отца твоего, Родиона. Не по своей воле под венец пошёл. На мне и вымещал горе своё. А прости я ему тогда, наполни добротой душу свою, и не сгубила бы тебя моя лютая ненависть. Прости. Отмолю ли твоё прощение?
Мария поклонилась и пошла к могилам Родиона и внучки.
8
Мария шла и мысленно разговаривала с Родионом:
- Я за всё простила тебя, Родион. За всё. За детей труднее всего было простить. Может мысли мои услышишь. Так знай, какая беда заставила меня отправит их к тебе.
И она снова погрузилась в горькие свои воспоминания.
***
Мария знала наверняка, что с детьми ей не перезимовать. На огороде без присмотра, пока лечили её в больнице, мало что уродилось. Одной едва хватит. Тишина и пустота двора давили щемящей тоской. Изба ещё сильнее скособочилась, осев на угол. Эта убогость и замаячивший голод и толкнули Марию на отчаянный шаг.
Рано, ещё до света, она истопила печь, испекла хлеб и ватрушки с картошкой. На стол поставила всё, что нашлось в доме – сметану, яйца всмятку, жареную рыбу. Спасибо Семёну. Накануне бреднем наловили мужики в деревенском пруду. Он и занёс. Угости, говорит, ребятишек.
На рассвете Мария разбудила дочерей:
- Вставайте, солнышко всходит. Завтрак на столе. Я Матвейку разбужу.
Сын крутил во сне стриженой головой и чему-то улыбался. Жаль будить малыша, но пора.
- Глазоньки, открывайтесь, суставчики, распрямляйтесь, - напевно приговаривала она, поглаживая сына по спине.
Матвейка улыбнулся, разбуженный.
- Вставай, сынок. Ватрушки со сметаной есть будем, - она прижала его к груди.
Во дворе умыла сына ключевой водой, досуха вытерла холщовым полотенцем, а дома надела на него новую вышитую рубашку – косоворотку и посадила за стол.
- Ешьте. Когда-то теперь посидим все вместе за столом.
- Зачем ты так сказала, мама? – Саня посмотрела на мать обеспокоенно.
- От нужды, детушки. От нужды…Надумала я отдать вас отцу. Матвей-ка то мал, не поймёт. А вы обе, - посмотрела она на дочерей, - уже большие. Должны понять меня. И не судите мать. Осудить легко. Долго будут судачить про меня в деревне. Да и вам доведётся не раз услышать, что плохая я мать. Но вы…Если поймёте меня, то не осудите…Всё другое перенесу.
Саня заплакала тихо, безропотно. Таня со слезами смотрела на мать:
- Не хочу к отцу. Хочу с тобой остаться.
Матвейка смотрел на всех, не понимая, но тоже плакал, громко и обиженно.
- Пора. – Мария встала из-за стола и перекрестилась на образа. – Благослови, Господи, детушек моих.
Дети гуськом вышли за ней на крыльцо.
- Присядем перед дорогой, - Мария села на ступеньку крыльца.
Притихшие дочери прижались к ней с обеих сторон. Матвейку она посадила на колени, ион обнял её за шею, прильнув к её груди.
- Не к чужому дяде отправляю вас. К отцу родному, - тихо говорила Мария, поглаживая голову сына. – У Сани-то характер мягкий. А ты, Таня, норов-то сдерживай. Услужите тётке Анне, так и она вас пожалеет. Слава Богу, не ленивые. За Матвейкой приглядывайте. Поласковей с ним обходитесь. Мал он. Тяжело ему без матери будет. Ну, с Богом. Выходите за калитку. – Мария взяла в руки три небольшие котомочки, прикрыла дверь в избу и вышла вслед за детьми.
Она прямиком, по росистой отаве, вывела их на тракт. Каждого расцеловала в мокрое от слёз лицо, перекрестила и надела каждому котомочку с необходимыми вещами.
- Ну, идите. Отдыхайте почаще. Матвейка быстро пристанет. – Она поклонилась им в пояс.
Все трое ответили ей низким поклоном.
Мария быстро свернула с тракта и, не оглядываясь, пошла назад. Она знала, что дети ещё долго будут глядеть ей вслед. И только за березняком, откуда не виден тракт, упала на мокрую отаву и завыла протяжно и жалобно, как подраненная волчица.
***
Мария ничего не знала о детях, но надеялась, что Родион позаботится о них.
Чтобы как-то заглушить боль от разлуки с ними, она вся с головой ушла в работу.
Пётр с Семёном помогли к осени поставит дом, заменив трухлявые брёвна новыми. Надёжно, добротно покрыли крышу соломой, переложили печь. Железную кровать Мария застелила ярким лоскутным одеялом, вышитыми полотенцами украсила образа и положила на пол новый с сине- -красной каймой половик. Ждала, что Родион привезёт детей на Рождество. Но дети не приехали.
Заехал Пётр. Уже после Рождества.
- Мария, принимай гостя. Весточку от детей везу.
- Заходи. Я тебе, Пётр, всегда рада. Только на твою помощь и надеюсь. Да Семён, спасибо ему, помогает. Ты давай про деток-то мне рассказывай. Раздевайся. У меня пельмени на морозе. И щей наварила. Думала, Родион привезёт их.
Пока Мария грела щи на таганке и варила пельмени, Пётр разделся и огляделся.
- А ладная избёнка-то получилась. Тёплая. Печь-то не дымит?
- Не жалуюсь. Не дымит и греет хорошо. Всё у меня ладно. Только по ребятишкам тоскую. Как они? Рассказал бы.
- Расскажу. Только не всё тебе в моём рассказе понравится, - вздохнул Пётр.
- Оттого и не рассказываешь, - следом вздохнула Мария.
- А ты как живёшь? Давно не виделись, - уходил от её вопросов деверь.
- Да живу. Холсты продала. Купила козлёнка. Козочку. Глядишь, через год и молоко будет. Детей бы только увидеть.
За столом после выпитой чарки и горячих пельменей Пётр разговорился:
- Что тебе про ребятишек-то рассказать? Не приняла их Анна.
- О – ох…Так где же живут-то они, мои кровиночки?
- Живут в теплушке, около скотных дворов. Для скотниц построили, да другое где-то место им нашли.
- Как же они одни-то?
- Саня у них за мать и за хозяйку. Ничего, управляется. И моет , и стирает. Таня в школу ходит. Саня не учится. Матвей один не остаётся, боится. Далеко от села. На следующую зиму все трое в школу пойдут.
- Как кормятся-то?
- Вместе с коммунарами. В столовой.
- Так говоришь, далеко от села-то.
- Далеко. Саня когда одна ходит, и Тане с Матвеем приносит. Не голодают. Я тоже гостинцев им завёз – мёду, сала. Пряников им Евдокия напекла. Обрадовались. Целовали меня.
- Одёжка-то какая на них?
- Валенки им всем троим скатали. И шубейки есть. Хоть из старых перешитые, но тёплые. Я всё посмотрел. Не беспокойся об этом. Скучно, конечно, без них. Тоскуешь. Это понятно. И они по тебе тоскуют. Спрашивают про тебя. Как поеду опять, так расскажу.
- Соберёшься ехать, скажи заранее. Соберу им, что смогу. Отвезёшь.
***
Двенадцать вёрст между селом и деревней разлучили на долгие четыре года Марию с детьми. За эти годы Родион ни разу не отпустил к ней детей. Сама она так и не решилась прийти в село. Страшная память о последней встрече с ним на кладбище всякий раз останавливала её. Только от Петра узнавала о детях.
Через год Родион взял детей к себе. Коммуну стали переводить в колхоз. Зачем-то понадобилась теплушка. Да и Анна родила сына Толю, и Саня с Таней нянчили его.
***
Колхоз организовали и в Марииной деревне. Пришли записать и её. И она снова встретилась с уполномоченным с неприятными тонкими усиками. Но теперь усы расползались в улыбке, а уполномоченный не грозил тюрьмой.
- Пойми, Мария, - говорил он, - колхоз для таких бедняков и создаётся, как ты. Одна без колхоза не выдюжишь.
- Выдюжу, - твёрдо ответила Мария.
Она одна из деревни не вступила в колхоз.
***
Года через три после Толи Анна родила дочь.
- Диной назвали, - недовольно сказал Пётр.
- Диной? – удивилась Мария. – Будто собачонку какую. Нехорошо. Им, коммунарам, видимо, всё едино. А дитяте как с таким именем?
- И я спросил, где такое имя слыхали? А Таня, говорят, рассказ читала интересный. Как наш русский к татарам в плен попал. А татарская девушка Дина помогла ему. Анне это имя и понравилось. А Родион сказал, что какой-то начальник из района ещё интереснее дочерей назвал – старшую Революцией, а младшую Авророй. Дивно всё это. Видимо, Мария, другие времена наступили…
***
Вот как всё было, Родион, - вслух сказала Мария, словно он слышал её. – Да, я всё простила тебе. Но не надо было против меня детей настраивать. Матвей-то всё ещё обиду таит. А твоих-то детушек я привечала…
***
В первое послевоенное лето перед Троицей привёз Пётр гостей – Толю и Дину. Мария давно просила деверя об этом, но, видимо, Анна страшилась отпустить их. А теперь они выросли. Толя невысокий, рыжеватый. Дина - светловолосая высокая - в мать. Гости скоро освоились, познакомились с ровесниками, и Мария с трудом зазывала их вечером домой. В Троицу она приготовила для них богатое угощение. Принесла от Ольги сметаны, напекла из чистой муки лепёшек. Угощение детям понравилось, и Дина похвалила:
- Тётка Мария, больно у тебя лепёшки хороши. Можно, мы к тебе на Петров день опять в гости приедем?
- Приезжайте, если песни петь умеете, - пошутила Мария.
- Умеем, - серьёзно ответил Толя.
- Какие вы песни знаете? – улыбнулась ему Мария.
- « Шёл отряд по берегу», - запел звонко Толя и подтолкнул в бок Дину, - пой со мной.
- «…Шёл издалека…» - подхватила сестрёнка.
Мария молча слушала песню, потом сказала задумчиво:
- А мы с вашим отцом любили другую песню. « Славное море – священный Байкал…», - негромко запела она.
Неожиданно подхватил Толя:
- « Эй, баргузин, пошевеливай вал…».
Мария удивлённо посмотрела на него, а когда закончилась песня, спросила:
- Как ты эту песню узнал? Отец учил?
- Не учил. Он пел, а я перенял.
- Часто ли отец певал её?
- Нет. Когда выпьет…
Мария грустно улыбнулась и вздохнула.
- Толя, - сказала она, - ты уже вырос. Я тебе говорю, как большому, как старшему. Что бы между нами, взрослыми, не произошло, вы, дети – в стороне. На вас нет вины. И вы завсегда приезжайте ко мне, как мать отпустит. Будем лепёшки печь. Я буду рада.
Они приезжали к ней и на Петров день, и на Рождество, пока Мария не переехала к Тане в соседнюю деревню.
9
- Мама, где ты так долго? Заждались, - встретила её Татьяна.
На скатертях по могилам разложена поминальная еда. Мария устало опустилась на скамейку.
- Давайте помянем, - зять наполнил водкой граненые рюмки.
В это время подошла к оградке Анна, тоже с корзинкой, поминать Родиона. Она остановилась от неожиданности. Замерла рюмка в руке Марии..Татьяна и зять молча смотрели на них. Анна медленно пошла от могилы. Мария поставила рюмку на скамейку и вышла за оградку.
- Анна, - окликнула она. – Вернись.
Та остановилась. Мария подошла, взяла её за руку и повела за собой. Анна не сопротивлялась. Она зашла вслед за Марией в оградку и поздоровалась.
- Раскладывай и своё. Вместе помянем, - кивнула ей Мария. – Нам, Анна , делить с тобой нечего. Да и некого. Я – жена венчанная, ты – регистрированная. Теперь обе – вдовы. Слава Богу, обе живы. Помянем.
Зять налил водку Анне.
- Помянем, - кивнула та.
Зять с дочерью встали.
- Мы к Панко сходим, - сказала Таня.
- Сходите. Я уже была, - ответила Мария.
Мария и Анна молча жевали, подкладывая друг другу куски, каждая своего, пирога. Мария смотрела на Анну и думала:
- И что это она показалась мне такой некрасивой? Глаза до сих пор синие, а тогда и совсем яркими были. И волосом светла. Хоть и седеет, а из-под платка-то прядь выбилась – всё ещё кудрявится. Не разглядела в ту пору под красной косынкой. Да и ноги… Ноги, как ноги. Разве только чуть в стороны. Совсем не портят её.
- Анна, ты прости меня за всё. За нашу первую встречу. Не в себе я была. Не ведала, что творила. Прости.
- И ты прости меня, Мария. Он, покойничек, царство ему небесное, сказал мне, что добром вы расстались. По согласию. А так разве посмела бы я…от четверых-то детей.
- Ладно. Прошло всё. Как дети-то твои живут?
- За детей-то спасибо тебе. Погостят у тебя и всё хвалятся. Говорят, тетка Мария больно уж вкусные лепёшки печёт.
Мария улыбнулась.
- Дети безвинны. И хорошие они. Я им рада была. Где они?
- Дина на крановщицу выучилась. В городе живёт. Толя – со мной. Женился. Двое внуков у меня. Мальчишки.
Анна долго рассказывала о внуках, какие они озорные и забавные. Потом спросила:
- Твои-то дети, Мария, как? Расскажи.
- Так ты знаешь, Анна. Обе дочери, Шура и Таня, выучились на учительниц. В войну обе овдовели. Ну, теперь замужем. Таня так в деревне и работает, а Шура – в городе.
- Матвей-то не женился?
- Женился. В Москве живёт. На военном заводе работает. В гости зовёт. Да куда мне от хозяйства?
- Шура не собирается приехать?
- Ждём. В отпуск приедут.
- К нам-то пусть зайдут.
- Зайдут, конечно. Как не зайти?
- Да и ты, Мария, как в селе будешь, заходи.
- Само собой. Теперь уж зайду.
А люди всё шли. Знакомые и незнакомые, с корзинками и сумками. Проходили молчаливые или приветливо здоровались. Они шли поклониться родным могилам. И, может быть, тоже попросить у них прощения. Такой нынче день. – Радоница.
Свидетельство о публикации №217050601702