Рождение тирана

Рождение тирана

Под крылом немезиды
Сашкино детство

«Человек без веры – это страшный человек,
то же самое и я».

А.Г. Лукашенко. 7.01.2000
Рождество Христово по Национальному телеканалу БТ

Шизофренический начальный синдром
(Запоздалые записки педиатра :)

I

…Сашок же гнался по гумнам за чужой курицей, пользуясь безлюдьем и другим горем односельчан, связанным с какой-то очередной общей трагедией совхозно-колхозных реалий вечной беды. Курицу он не поймал – она от жуткого страха залетела на уличное ветвистое дерево, прекрасно зная в лицо этого сельского изувера из кудахтанья своих же предшественниц, которым не так повезло, как ей. Лукаш (так называли его в округе) хотел трясти дерево, но заметил прохожего, подозрительно косящегося на него, тихо пошёл домой – походкой непричастного человека. Но несколько односельчан, реально узревших сию жуткую картину, говорили правду: он любил щупать кур (желательно чужих и относящихся исключительно к его личным врагам), а это уже значит, что были выбраны им куры всего села.
Сашок, как любовно уже называла его любящая мать, мог это делать долго, пока курица не начинала от ужаса и боли гадить ему в руку, а иногда бывало, что она, обезумев, выпускала жидкое яйцо; если кругом было безлюдно, Лукаш глотал, жадно выпучив свои угольки-буравчики табарного производства из не по годам лопатообразной горсти, недозревшее яйцо, а курице отрывал голову, испытывая при этом лёгкий бодрящий зуд в канале детородного органа, когда та кончалась в агонии!
Его часто донимали на чисто русском наречии за подобные эксперименты:
– Сашок, пощупай лучше моего петушка, Христа ради, может тогда отпадёт охота?!.
Лукаш был мстителен и как истинно-озлобленный байстрюк – цыганский полукровка гнался за обидчиками до тех пор, пока не ловил кого-нибудь и не причинял ему увечья. Только тогда он насыщался удовлетворением.
– Мрачный тип! – мудро диагностировал 80-летний прозорливец, местный конюх Сидор деяния этого безутешного отпрыска. – Не по любви струган – быть беде! – после недолгой мучительной паузы, уже с грядущей скорбью, угрюмо повторял он. Именно теперь им было прочувствовано время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку, как этот полуцыган-байстрюк, постоянно шмыгающий мимо него с хитро бегающими угольками пронырливых глаз. Он, как никто, знал лучше всех, он верил, что когда исчезнет окончательно в человеке влекущее чувство вдохновенного труда, когда труд уже станет одной денежной нуждой, – тогда и наступит конец света, даже ещё хуже конца – после смерти последнего вдохновенного мастера оживут повально те сволочи, чтобы пожирать всё, что было создано неимоверным трудом самими мастерами…
– Попробуй, гадёныш, моих так тронь, как ты кур топчешь!? – грустно заметил честный Сидор, любовно поглаживая вороненого жеребца, огнедышащего гневными ноздрями генной ненависти к племени конокрадов, к коим волей грешной судьбы принадлежал и убегающий Сашок. Ведь этот юрко-скроенный насильник обезумелых кур являлся как бы биологическим идолом грядущего неисправимого ужаса. И в такие минуты скорбных дум мудрого Сидора, из головы не выходила победная вакханалия столичных археологов-атеистов, извлекающих несколько лет назад из пучин мутного Шкловского болота каменного истукана дохристианского периода. Именно тогда и началось в глазах богобоязненного Сидора беснование неугомонного Сашка, которое все принимали по своим атеистическим соображениям как безотцовщину, а отсюда и его психическое расстройство…!?
– Ибо не ведают, что творят!!! – грустно тогда заметил Сидор в ответ на оглушительные вопли археологов-атеистов Хрущёвской закваски.

II

…Очень часто можно было видеть озлоблённого Сашка близ уборной, верхом на мусоре, копающимся руками под собой. Он, по природе и так смуглый, почернел лицом от праховой пыли мусорных куч. Его не покидала навязчивая мечта когда-нибудь найти долгожданный клад, который избавит-таки его с матерью от нужды и возвысит над всеми ненавистными односельчанами. Его больное не по годам воображение, взращённое на хроническом зле, требовало немедленной коронации.
«Из грязи в князи» – этот девиз прочно, как клин вошёл в его хаотичную головку и не давал ни покоя, ни сна.
Он понял только одно, пристально наблюдая за односельчанами: во-первых, сколько ни работай честным трудом, всё равно живёшь бедно и жалобно, во-вторых, мир заволакивался какой-то общей равнодушной грезой! Только партийные сельские выдвиженцы внушали ему уважение и призыв к действию…
И в этом случае Сашок Лукаш не мог поступить в чём-нибудь отдельно: сначала он искал подобие своему поступку, а затем уже поступал, но не по своей необходимости, а только из побуждений закрепиться и самоутвердиться изнутри. Так постепенно и ковалась броня зла…
Сколько он ни читал и не думал, всегда у него внутри оставалась пустота, сквозь которую тревожной вьюгой проходит свой мир видений. В этом возрасте он ещё не имел той прочной брони над сердцем – ни веры в Бога, ни умственного покоя, однако он не хотел, чтоб этот его мир остался ненаречённым; он только жаждал одного – услышать в нём своё собственное имя и желательно с огромнейшей буквы. И тут-то он прочувствовал жуткий холод в себе, как из морозильной камеры на ихней колхозно-совхозной скотобойне с бесформенно-корявыми тушами убитых животных, висящих на безобразных крюках в ровную линию зловещего порядка, а впереди, откуда рождался этот холод, было сладостное предчувствие, от которого захватывало грудь, и пустота внутри тела ещё более холодела, готовая к захвату будущей жизни.
В состоянии этой первой экалепсии он прочувствовал свой индивидуальный «рай», свойственный только ему одному…
– Вот ОН – Я! – громко возгласил возбуждённый Сашок.
– Кто – Ты? – тревожно спросила сонная мать.
Тот умолк, объятый мистическим волнением, и тут же унеслись все радости его внезапного открытия. Он думал, что сидит одиноким, а рядом была мать, которую по её дремучести ему никак не хотелось «посвящать» в это таинство.
– Сашок, – неожиданно, устало, во сне пробормотала она, как бы угадав мысли сына, – ты сирота без отца, тебе жисть досталась задаром. Не жалей её окаянную, живи своей главной жистью!
Это было её невольно «благословление». И в своём ясном чувстве Сашок Лукаш имел тот новый для него мир; но его можно лишь сделать, а не рассказать…!?
5 декабря 2006 г.

Сашкина юность
(начало истории болезни)

I

…Народ от безнадёжности жизни начал стремительно уменьшаться в росте. Русские странники и богомольцы, гонимые гневными антирелигиозными директивами «дорогого Никиты Сергеевича», потому и брели постоянно, что они рассеивали на своём ходу тяжесть горюющей души русского народа. Из окна Сашкиной покосившейся избы были воочию видны босые, несеянные поля; иногда там являлся одинокий человек и пристально всматривался в его пылающие как уголья глаза, устало опёршись подбородком на дорожную палку, а потом молча уходил куда-то вдаль! Это был очередной странник. Страждущим странником Сашок быть никак не хотел и в нём созрело смелое решение идти не по скорбящим колхозно-совхозным полям зловещего эксперимента с сумой и посохом, а во власть и непременно с неограниченными полномочиями умножить эту боль… Раньше на Руси были люди, а теперь стали рты и Сашку озарило дерзким огнём, что именно он должен их накормить досыта, как совсем недавно это пытался сделать неутомимый и дорогой Никита Сергеевич. Под ложечкой сладостно засосало от этой благодатной мысли стать в позу великого Кормчего.
За окном его покосившейся хаты, на небе, не похожем на землю, как виноградные гроздья, зрели влекущие звёзды. Нет! Космонавтом он быть никак не хотел. На это нужно мужество и решимость. Сашок на дальнем горизонте необъяснимой Вселенной отыскал Полярную звезду и с горечью подумал, сколько времени ей приходится терпеть своё существование; ему тоже предстояло ещё долго и мучительно терпеть своего «звёздного» часа. А он хотел сегодня и непременно! И посему ощущал скуку внутри тела. Скука утомления сушила его внутренности. Сашок страдал от бездействия… Где-то в глубине двора, обращаясь пастью во тьму, брехали верные сторожевые псы. Так в мечтах он провёл ночь до рассвета. За окном прошла, как цветущая вишня, односельчанка Галя, и у Сашка, который уже вырос из куриного возраста, воспылали абсолютно другие рефлексивные чувства, свойственные этому хаотичному возрасту. Иногда он с истомой поглядывал на неё в сельском клубе, являясь комсомольским вожаком местной ячейки, но ещё больше любил Александру Коллонтай в годы её вольницы с неустрашимым Пашей Дыбенко на просторах Гражданской войны. Ему нравилась философия этой большевички насчёт неконтролируемой любви, как выпитого стакана воды и никаких обязательств. Так нарождалась в этом созревающем не по годам теле неутомимая похоть…

II

…Где есть масса людей, там сейчас же является вождь. Масса посредством вождя страхует свои тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое. Сашок понимал как никто, что на данном этапе вождь просто необходим, чтобы у народа были силы мучиться дальше. Люди всегда слушают вождя в испуге опасной радости. А для сего надо привить в себе все качества вождей этого безумного века. Впитав Ленинский призыв: «Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!!!» стремительно двинуться к намеченной цели…
В хате предутреннее начало холодать. Из-под печи выползла голодная кошка и побрела в поисках своего улова. Сашок злобно прострелил её свирепым своим взглядом, ибо она потревожила вычёсыванием блох его вселенские думы. Кошка сделала спину дугой и ожидала от Сашка опасности, так как животные, как никто другой, чуяли изуверов.
В окно Сашок узрел ненавистного ему Сидора, который разглядел его с самого детства. Его колхозный конь, по возрасту сродни своему хозяину, обладал грязной комплекцией и легче способен возить брёвна, чем человека. Колхоз, как опасная конструкция испоганил и природу самой скотины. Привыкнув к хозяину, конь, смирившись, принимал в пищу всё и был доволен малым. Направо от Сидора на размытом оползшем кургане лежал деревенский погост. Там стояли бедные покосившиеся кресты, обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым, бредущим мимо крестов, что мёртвые прожили зря. Сидор молча поклонился крестам, осеняя себя знамением. Он готовился к вечности, желая лишь одного – первым проститься с верной и последней лошадью упаднического колхоза. Это стремление придавало ему жизни!
– Чтоб ты сдох, старый хрыч, – прошипел впервые искренне, пышущий здоровьем и горящий сверхмыслями, смотрящими в сумрачную даль, возбуждённый от ненависти Сашок.

III
…Его размышления об усовершенствовании жизни наполнения ртов страждущего населения дошли до своего пика: он мучительно думал о советском смысле жизни не с позиции диссидентства и полного абсурда самого этого смысла, а только о том, как углубить этот процесс и хватит ли у населения сил на очередной виток под его личным контролем тотального охвата, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев. Одним словом, рой свирепых мыслей блуждали в его организованной голове для грядущего «счастья» утомлённого и без того населения. Книги при этом, даже марксистско-ленинского толка его не утешали, и Сашок думал лично сам уже воочию созидая в уме Всемирную библиотеку для своих личных томов. Лавры Ильича не давали ему покоя!.. При этом Лукаш от сосредоточенного воображения абсолютно справедливо густо побледнел от неминуемой опасности со стороны капитализма. Он абсолютно не имел дара выдумывать истину и мог её понять, только обратив мысли в события своего Шкловского района. Таким образом вся многомиллионная республика планировалась у него «созидаться» по этому жалкому подобию колхозно-совхозного строя в рамках всей страны…
Уже поздно. Глубокая революционная ночь лежала над обречённой республикой…
…Сашок не мог уже плавно мыслить более двух-трёх минут, потому что ему лезли в голову посторонние мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он сам останавливал уже утомлённую мысль и с интересом прислушивался к шуму в голове.
Он упрощённо подвёл итог: невежество – чистое поле, где ещё может вырасти растение из рук грамотного агронома, коим он себя и считал, но культура – уже заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего больше не вырастет. Поэтому Сашок Лукаш был доволен, что в России революция уже выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура, а народ как был, так и остался чистым полем – не нивой, а порожним плодородным местом. В одном переживания Сашка доходили до своего пика, если только ветер идеологической войны не принесёт из Западной Европы семена капиталистического бурьяна. Его невидимое волнение разбушевалось до слёз, и в ту же безумную ночь он со страстью изувечил местного пьянчужку Прошку, который своими пьяными мотивами мешал его «бессмертным думам»…
…И только в сей драматичный миг Сашок Лукаш почуял себя сиротой земного шара и в сердцах пнул бесчувственного Прошку своей бесформенной лапой. Он никак не мог уже укротить себя в эту ночь, аккурат совпавшую с Вальпургиевой. Его охватила ночная прохлада, но он не остыл. Звёздное небо и сознание своего низкого роста под этим куполом увлекли его на ещё большее чувство, рождая в голове очередные подвиги…
…Под утро мир его оскудел в своём звёздном величии и серой змейкой заменил мерцающее сияние. Деревенские собаки, почуяв его пробуждение, сначала осторожно и одиноко залаяли, ну а потом перекинулись голосами и, возбуждённые собственным множеством, взвыли все враз – от двора до двора. Сашок вышел, сонно позёвывая наружу на сиротливое крыльцо, приспуская свои портки для утреннего облегчения. Его взору предстал отощалый нуждающийся, как и весь сельский народ, воробей, работавший неутомимым клювом в сытном коровьем блине, пышущем свежим паром. Мимо как видение прошёл сельский пастух, лицом и повадкой похожий на отлетающего воробья. Он воровато смотрел на свою жизнь, как на преступное занятие, и ежеминутно ждал карающей власти, не догадываясь, что её формирующийся образ бесцеремонно опорожняется тут же в двух метрах от него. Несколько остаточных исторических капель водомётной струи Сашка коснулись и его усталых небритых щёк. Со стороны полуразрушенной водонапорной башни была видна в пелене предутреннего тумана уходящая по грязной полевой дороге мать Лукаша; спина её была так худа, что сквозь сальную кофту, пропахшую суровым потом, проступали кости рёбер и позвоночника; мать уходила на большую дорогу, нагнувшись под игом собственных грехов, ни в чём не упрекая сына, взвалив всё целиком на себя, в смутной надежде уловить шум кочующих цыганских кибиток, где и блуждало греховное семя, из которого и пророс в безотцовщине её отпрыск.
– Вырасту – найду и убью гада! – всё чаще ей напоминал неугомонный Сашок свою первородную угрозу.
Из переулка вылетела курица и побежала по колее, растопырив пылающие крылья, напомнив повзрослевшему Сашку о первых сексуальных опытах. Вслед за ней, как наваждение, на улице появилась Галя – живая, настоящая с грустными коровьими глазами, уставшими ежедневно созерцать исключительно только вымя…?! Сашок исходил какой-то жаркой истомой, созерцая, как колышется её неугасающий девичий бюст.
– Всё равно завалю! – честно поклялся тут же Сашок Лукаш, с трудом сдерживая не по годам внушительный для подобных занятий энергичный мускул…
11 декабря 2006 г.


Сашкины зрелые годы
(хроническое течение болезни
с затяжным осложнением)

I

…Над Шкловской землёй сияло знойное лето, и птицы, успевшие размножиться, пели среди покосившихся строений и на телеграфных облезлых столбах, скрашивая этим общий упадок. В отличие от населения этого местечка в пернатом мире преобладала гармония и радость бытия.
Возмужавший на дрожжах ненависти и самолюбования (уже не желторотый Сашок), а Александр оставил родное логово строгой крепостью, где было лишь дисциплинированное служение очередным директивам бредовых решений партийных съездов, и ради этого точного решения ежедневно жили и терпели селяне, служащие и местная интеллигенция с уже прочно приклеенным ярлыком: вшивая.
Вооружённые силы, где он проявил недюжинные усилия на политфронте как активист и стукач, очевидно переусердствовав, привели его к досрочному освобождению от службы, комиссовав по расстройству душевному. С диагнозом он в корень был не согласен, считая это кознями врагов, как и с самой линией партии на данном этапе. Как застоявшиеся навозные кучи по всей стране культивировался тяжеловесный застой. Саша же был энергичен и бодр…
…В город: «Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!!!»
Там он увидел нормальное оборудование торговли; в отличие от сельмага, что с непривычки свирепо резало глаз; прилавки под стеклом, стенные полки с товарным видом, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых с хитрецой приказчиков вместо завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости запасы продуктов столичных магазинов. Город заметно и сытно пировал в отличие от села. Теперь, прочувствовав оттепель политическую, люди догадывались, что хлеб растёт трудно, растение живёт сложно и нежно, как и сам человек, что от лучей животворящего солнца земля взмокает потом мучительной работы; люди привыкли теперь глядеть на небо, а не потерянно в землю и сочувствовать земледельцам, и вода на полях не застывала ледяной коркой: это вредно озимым. Помня недавнее былое, люди, принимая пищу, держали подо ртом руку горстью, чтобы в неё падали крошки – затем эти крошки также съедались. Дорогого Никиту Сергеевича уже давно как сменил дорогой Леонид Ильич.
Александр шёл в приёмную комиссию пединститута, смущаясь обильной массы людей – он привык к хмурым лицам редко встречающихся односельчан. Равно с ним шла некоторое время девушка-абитуриентка, похожая на Галю – такое же слабое, милое периферийное лицо (над которым у себя на селе он, сдержав юношескую клятву, уже взял «шефство»), жмурящееся от впечатлений. Люди в городе начали лучше питаться и почувствовали в себе душу. Звёзды же не всех прельщали, как необъятную идеями голову самого Александра, над коией бились областные психиатры в постановке правильного диагноза – жителям надоели после сплошных потрясений большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звёзды могут стремительно превратиться в блокадный паёк, а идеалы легко заменяет тифозная сытая вошь, и посему торопились просто жить…
– Куплю наконец новую хоккейную форму! – тут же поклялся сам себе Александр, оживив мечту детства. Он не знал, что точно так же мечтал в свой австрийский период и Адольф Гитлер о лаврах великого художника и собственной мастерской…?!
В общежитии будильник всегда работал на столе Александра: часы трудятся, а он вынужден прерывать свою жизнь на сон. Это его глубоко печалило.
Он воспитывал себя человеком свирепого лица, когда смотреть на него издали, а вблизи имел мирные воображающие глаза, касательно начальства, от которого зависело его дальнейшее продвижение. Большая голова, рано лысеющая от многочисленных дум, ясно показывала какую-то первородную силу молчаливого ума, тоскующего в одиноком своём черепе. Несмотря на свои забытые военные «политподвиги», закреплённые лишь в военном билете, как малозначащий факт жизни и прерванный позорной медицинской статьёй, Александр обожал уже сельское хозяйство и вообще тихий производительный труд, где планировал осуществить грандиозный прыжок во влекущую его власть.
Он часто просыпался в общежитии от ужаса своей ответственной службы комсомольского активиста, так как был честным человеком и усиленно шмонал тумбочки однокурсников, надеясь отыскать политический компромат. Партийные люди вообще не походят друг на друга – в каждом лице есть что-то самодельное, словно человек добыл себя откуда-то своими одинокими силами. Таким же методом угрюмо добывал себя и Александр, являясь Роденом  собственной фактуры. Из тысячи можно отличить такое угрюмо-сосредоточенное лицо – откровенное, омрачённое постоянным напряжением и немного недоверчивое. В своё время в гражданскую смуту белые безошибочно угадывали таких особенных самодельных людей и уничтожали их с тем безжизненным неистовством, с каким нацисты безошибочно искореняли еврейство, а нормальные дети бьют уродов и животных: с испугом и сладострастным наслаждением.
Чем дальше взращались подобные самодельные «самородки» типа Александра, тем всё более усталые машины и изделия оказывали сопротивление на производстве – они уже изработали все свои сроки и держались на одном подстёгивающем мастерстве слесарей и ещё пока сознательных рабочих.
– Хватит ли их на моё время?! – с тревогой думал возбуждённый как всегда Александр.

II

– Чего-то мне хочется? – думал он. – Мне хочется какого-то пустого места, будь оно проклято, – чтобы сделать всё сначала, в зависимости от своего ума.
А в это время вся областная психическая клиника боролась за этот неукротимый ум!.. Этот же «ум» отторгал одну простую, как слеза ребёнка, истину, что живой человек обучен своей судьбе ещё в животе матери и не требует надзора.
Но Александр не сдавался в своих исканиях, вопреки воле врачей, вспоминая всегда при этом лозунг Ленина: «Дьявольски трудное дело управлять государством», – и вполне успокаивался.
Он изрыгнул с облегчением три принципа своей будущей жизни: 1. ключевая служба в тюрьме (туда его влекло неким потусторонним магнетизмом); 2. ожидание самой истины жизни (свершение всех его планов); 3. нетерпение к богу (отрицание совести и морали в достижении своей цели).
Всё виденное и слышанное затемняло ясную голову Александра, обладавшего громадной, хотя и неупорядоченной памятью; он вбирал в себя жизнь кусками – в голове его, как в тихом болоте, плавали обломки когда-то виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое эти обломки его «гениальных конструкций» не слеплялись и это его ужасно угнетало.
Мимо прошла, ранее встреченная им абитуриентка, а ныне студентка, так похожая своей сочной фактурой на им же национализированную односельчанку Галю, пахнущую парным молоком и невольно мысль заработала:
– У меня вспыхивает великое чувство в груди и одновременно в молодых местах. Чему же отдать предпочтение? Как разобраться?!
Он мучился. Его буквально распирало, ибо огромное лошадиное сердце было по весу и объёму соизмеримо с тем могучим мускулом, который постоянно его отвлекал от процессов мыслительных. Отвлекающий объект медленно удалялся в глубины коридора, виляя спелыми ягодицами, за которыми могучими рывками рвался его неутомимый агрегат. Эх, если бы можно было одновременно утолить жажду этих двух органов!?
Когда в теле вспыхивал жар похоти и на всё существо Александра наваливалась чёрная непроницаемая плита, сковывающая душу в нервный комок, он лихорадочно вползал в спортивный костюм «Adidas» могилёвского производства и неистово, загребая встречный воздух как ветряными мельницами лопатообразными как у гориллы ручищами, делал пробежку, тяжело при этом пыхтя всем грузным телом, а солнце сурово с индивидуальной внимательностью пекло его широченную спину, залезая и нещадно жаля во все потные щели и ущербы бронированной кожи, чтобы умертвить там своим жаром невидимых тварей, от которых зудело всё тело. Пот обильными ручьями стекал по бабьим рыхлым бёдрам, окропляя этим выработанным ядом и беговую дорожку. Затем он с разгону, вынырнув на ходу из «лжеAdidasа», нырял уже в воду местной экологически сомнительной реки, открывал глаза в воде, представляя себя Ихтиандром и непременно доставал со дна различные кости, козлиные головы, коровьи черепа. Только после этого изнуряющего ритуала Александр возвращался в общежитие совсем спокойным и счастливым.
– Знаешь, Василий, – признался он в дальнейшем своему однокурснику-стукачу, – когда я бегу сломя голову ни о чём не думая, мне кажется, что я до точности правду знаю… А как начинаю проявлять инициативу: всё мне чего-то чудится да представляется…
Таким образом он будет всегда излечивать свою психическую немощь, прикрывая недуг неземной любовью к спорту, чтобы изживать свои неясные тоскующие страсти…
Точно такие же кошмары в своё время смутной поры начала ХVII века терзали и первого самозванца Гришку Отрепьева ещё задолго до плачевного финала?!

III

…Однажды в кошмарном сне Александру указали срок второго пришествия и торжественно объявили, что именно он является избранником-мессией и будто бы в организованном безболезненном порядке уведёт многих в загробную жизнь.
Будто бы для несогласных, только ему властью высшей дано определять – кому всё бесконечное небо, оборудованное звёздами и светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые остаются внизу – в обмен на небо – всецело находясь в его руках и в его воле. Это было «знамение», и Александр в очередной раз вышел из экалепсии в холодном угарном поту. Он открыл налившиеся питательной кровью глаза и явно увидел своё «великое» свершение, где все люди для него являлись лишь машинами, требующими капитального ремонта.
За стеной, как будто прочувствовав «озарение» Александра, сразу же заплакал человек, расходясь горючими слезами всё более громко. Спиртовая посуда дрожала на его столе, по которому он бился оскорблённой головой отверженного; там жил комсомолец-однокурсник из ячейки Александра, который к тому же, лишённый за неуспеваемость стипендии, подрабатывал на фабрике грузчиком – без всякого продвижения к высшим должностям. Он немного ещё порыдал хлюпающим носом, затем – высморкавшись, свирепо затих, как бы растворясь в небытии. На Александра припухлых губах заиграла улыбка избранника-победителя. Луна полным своим могущественным шаром, видом, напоминающим незрелый апельсин, освещала уже не улыбку, а зловещий оскал…
…Ночь шумела за окном победными литаврами…
…Александр по логике думать не старался – эта наука ещё не окончена, а только развивается, как и сама жизнь. «Неспелую рожь не косят!» – мудро рассудил он, почёсывая рано лысеющую макушку, и роились как земляные черви, беспокойные мысли.
– Необходимо будет, подобно библейскому Моисею, выводить белорусов из «разлагающейся» Европы сколько возможно далеко, чтобы они заблудились! – продолжал интуитивно рассуждать Александр.
– А если им пастухи дорогу покажут?!. – ужасно озарило его параноидальный ум, – Ведь народ – это стадо!!!
– Пастухов по ходу выявлять и без шума ликвидировать… – лихорадочно он находил неожиданные решения, как будто по чьей-то подсказке извне.
…В такие волнующие моменты Александр уже панически боялся своего поднимавшегося настроения, которое густой тёмной силой закупоривает головную мысль и делает трудным внутреннее переживание. Его мысленному взору предстали недавняя абитуриентка, а ныне его однокурсница, так похожая на его односельчанку Галю. Он втайне не верил, что она может ходить по нужде в сортир и иметь страсть к размножению, – он по-своему её втайне «боготворил», так как пока не овладел. Но тут же похотливый Амур вонзил в это лошадиное сердце стрелу животной страсти; и она уже взяла и легла с ним в заросший бурьян напротив сельской конюшни, дабы богобоязненный Сидор – личный враг – мог видеть, как он, подобно его лучшему племенному жеребцу Вымпелу, оплодотворяет стонущую в сладострастной истоме данную диву, представляя себе её в образе синеокой Беларуси, которую он безжалостно вспахивает, наслаждаясь более не этим бодрящим процессом, а изумлённым и крестящимся на покосившиеся и чудом уцелевшие кресты на сельских куполах ошалелого Сидора.
Александр же в умственных блаженных мечтаниях дошёл до пика «Катарсиса», когда весь народ за одного себя стал почитать!
Но тут же какой-то тонкий, подобно лазеру, лучик, пронзил воспалённый мозг:
– Не уморишься ли сам, пугало, от долгого хода своего эксперимента? Ты же не первый, может, изгадишься и сотрёшься от сохранения власти любой ценой: долго ведь нельзя быть лучше всех!
Александр смутно понимал и терпел в себе бушующие чувства, в основе заглушая отрезвляющие и бурно пропуская огнедышащие…
– Всякий факт без поддержки масс имеет свою неустойчивость!
Это сразу же понял Александр и всей своей неустойчивой массой плюхнулся в проваленный общежицкий диван, который под ним предсмертно заскрипел ржавыми пружинами. Шум в его голове начал медленно утихать, пока у него от усердия и прилива крови не закипела сера в ушах. И тут же, гонимый каким-то потусторонним нетерпением, усердно пробираясь сквозь собственную память, он написал клятву своей будущей жизни, сочащейся из ушей возбуждённой серой:
«Мой Господин, сверши мои желания в реальную жизненную оболочку и ты можешь всецело располагать мною как тебе заблагорассудится. Да будет так!!!
С любовью, твой Александр,
сын мною ненавидимого Григория».
При этом его окутала кромешная ночь, укрывая уютом своего мрака. Он расслышал в своей возбуждённой голове какой-то тихий скрежет – не то далеко, не то близко; что-то двигалось в нём и угрожало всем, кто желал ему зла; но движение этой таинственной принадлежности было очень медленное – может быть, от тяжести силы, а может – от порчи и усталости «просвещать» этого биологического барана. Его сердце, итак от природы своей массивное, распухло до самого горла от того ужаса, что он испытал, но пути назад уже не было…!?
Но вскоре его сердце опало и стало на своё маленькое место, и он уснул со спокойствием прочного победителя. Его чувства с сей поры находились как бы впереди его тела и давали знать ему о любых событиях без тесного приближения к ним. И он узрел тревожный сон, как будто он стоит на краю широченного рва со знаменем сомнительного братства в руках. Над пустынной бесприютностью степи всходило вчерашнее утомлённое солнце, и свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу не от любви и родственности, а из-за недостатка еды и одежды. Не ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мучение на этом, окружённом глубинным рвом кургане и отрезанным от всего внешнего мира волей озлобившегося на всех и вся Александром, народ уже не вставал на ноги, а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие детки, облокотившись на спящих, которых было в повальном большинстве, сидели среди этой колыхающейся биомассы, как зрелые мужи, – они думали, копя силы, когда взрослые спали и болели, искоса и с ненавистью поглядывая на неукротимого в своём ослином упрямстве вождя со знаменем псевдобратства. Каждый тайно ощупывал свои мускулы, соизмеряя силы для прорыва через ненавистный ров…
14 декабря 2006 г.


IV

Александр интуитивно чувствовал грядущий крах уже сейчас по швам расползающегося Совка. В его воспалённой голове как переспелый плод зрела отчаянная решимость создать ревзаповедник – последний оплот «Октябрьских завоеваний», сохранив таким образом «коммунизм» среди простого и наилучшего народа.
Дождь на улице весь выпал, выплакав свои слёзы по обречённой земле, в воздухе настала тягучая тишина и земля пахла уже скопившейся в ней томительной жизнью. В Александре чувство «великого свершения» могло задерживаться долго – на целый годы; он ничего не мог передать из своих чувств другим людям на текущий момент, он мог тратить происходящую внутри себя жизнь только на тоску, утоляемую «чэстными» делами: шпионить, шмонать тумбочки в отсутствие их хозяев, выявлять вредителей в комсомольской ячейке и публично на собраниях их обличать в духе Андрея Вышинского, стучать в соответствующие органы на подозрительных уже в государственной неблагонадёжности. Его голова, как эпицентр раковой опухоли, стремительно распускала метастазы подозрительности во все досягаемые его мутному взору уголки, протоколируя, замечая, взвешивая.
Александр вспомнил вдруг старого, еле живущего Харитона, уже активно ходящего под себя, не чувствуя при этом никакого стыда, больного большевика с дореволюционным партийным стажем, который в своё время был комиссаром продотряда под Шкловом и в юрком цыганёнке-полукровке сразу же отметил свою породу. «Санёк, – говорил, бывало, сидя у крыльца, он, – сделай что-нибудь на этом свете. Видишь – муторно живут вокруг, без задоринки!» Это было своего рода «благословление» дряхлого «патриарха», тоскующего по той вольнице «военного коммунизма», когда им было позволено буквально всё. От этих душещипательных переживаний из его левой колоши давно нестиранных портков тонкой струйкой стекала искристая на дневном солнце моча, которая уже не в силах была находиться в этом тщедушном старческом теле, нещадно нашпигованном лишь только набором рассыпающихся скрипучих костей. Это от Харитона по частям исходила грешная душа. А он трясущейся рукой достал свой последний донос в соответствующие органы на классового врага по боевой юности конюха Сидора за его бескомпромиссную веру в дореволюционное Отечество и соответственно в Господа Иисуса Христа!!! Это был своего рода оракул-динозавр той смутной поры, который и привил в бесноватом Сашке всё низменное и порочное, способное пробить все преграды для осуществления намеченной цели. Разваливающийся на Сашкиных любопытных глазах старый большевистский пень оказался очень плодовитым педагогом!
…Семейство это, конечно, милое дело, потому что при семье уже ничего не хочется и меньше волнуешься в душе, хочется лишь покоя для себя и счастья в будущем – для детей; кроме того, детей бывает жалко и от них становишься добрей, терпеливей и равнодушней ко всей происходящей жизни. Но это для хорошего семьянина. Александр же был не таков. Семья в это время необходима вообще, как атрибут для дальнейшего продвижения. Односельчанка Галя, как никто, подходила для данной роли, как жертвоприношение вместе с будущим её и его приплодом…?!
Солнце стало громадное и красное и скрылось за окраиной грешной земли, презрительно плюнув последним своим лучом, оставив на небе свой остывший жар и постепенно засияла луна – светило одиноких, светило бродяг, бредущих зря и вместилище неприкаянных душ. Её существование было бесполезно – от неё не жили растения, под этой самой луной молча стоял Александр и сопящими ноздрями втягивал её таинственный запах; свет солнца, озарявший издали ночную соперницу земли, имел в себе мутное, горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже процеженным сквозь мёртвую долготу пространства, – всё мутное и живое рассеивалось из него в пути, и оставляя один истинный мёртвый свет.
 – Они (то есть люди) привыкли к горю, им оно легко, дадим им мало, и они будут меня любить: «Чарка и шкварка!», – почти как у поэта мудро рассудил Александр, упиваясь и купаясь в лунном полумраке. – Если же отдадим сразу всё, то они потом истратят всё имущество и снова захотят, а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют, на кол посадят. Необходима организация – умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем хорошо, только одному мне плохо – мне думать и решать за всех. При грамотной организации военно-полицейского образца можно много лишнего от человека отнять. Недавно показывали фильм «Вертикаль» с популярным Высоцким, народу понравилось, вот и назовём эту организацию «Вертикаль», только без таких как Высоцкий. Человек всё перетерпит, если давать ему новые, неизвестные до сей поры мучения, – ему вовсе не больно: человек чувствует горе по социальному обычаю, а не сам его внезапно выдумывает!
У Александра перехватило живот, с ним всегда это повторялось, когда он думал о дальних, недостижимых пока целях и краях, прозванных влекущими именами – Куба, Венесуэла, Иран, Ирак… Персия влекла его к себе особым таинственным зовом!? Он, как узник в камере, ходил по комнате из угла в угол, выдумывая себе разные думы, что его отец якобы погиб на фронте, желательно разведчиком в тылу врага (забывая напрочь при этом, что он 1954 года рождения, а отец его полнокровный, неграмотный бродячий цыган, что является абсолютным нонсенсом, сопоставляя его чуть ли не вровень с Рихардом Зорге); либо брал другую думу, абсурднее первой – он видел, как города сметены субботниками в одну безобразную кучу, но жизнь в них находится в разложении на мелочи и каждая мелочь не знает, с чем ей сцепиться, чтобы удержаться. И это его жутко раздражало… Александр вдруг почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и исчезает, а человек остаётся на одном месте со своей надеждой на будущее, но подсознательно он понимал, что он дитя прошлого, а будущее для него чревато чем-то страшным и зловещим, но отступить он никак уже не мог, ибо не принадлежал самому себе.
Он уже жизнь свою связывал со вселенским биологом в духе интернационального семени, то есть дальних, туземных и иногородних людей (кубинцев, арабов, латиноамериканцев, косоглазых вьетнамцев), дабы объединиться с ними, чтобы вся земная разноцветная жизнь росла в одном белорусском кусте. Что не сможет Советская Империя, исчерпав свои ресурсы, осуществит он, Александр Григорьевич, на малом, но удобрённом полигоне белорусской земли. Рядом с ним на подоконнике мечтал таракан, он глядел в освящённый таинственными огнями город; его усики при этом трепетали от волнения и одиночества – он видел в каждом освещённом огне соседнего дома сытные горы пищи, а вокруг тех гор жировали мелкие существа, называемые людьми. Александр его не давил, уловив родственную одинокую душу и уже с интересом присматривался к его симпатичным усикам, в мыслях примеряя их на себя.
– Вот бы всех белорусов уподобить тебе, – обращаясь к таракану, мысленно подумал он. – И проблема ядерной опасности нам бы не грозила со стороны проклятого Запада!
У Александра от такого гениального прозрения сильно натянулась какая-то перепонка в желудке, что он от ужаса, что та перепонка лопнет, заранее глухо застонал, но перепонка ослабла обратно.
На дворе совсем погасло, ночь начала углубляться. Уже луна блестела холодом в ожидании любопытных янков, влажные крыши светились безлюдной росой. Таракан поёжился от внезапного холода, проникшего из незаклеенной щели и как бы извиняясь перед своим Люцифером, медленно уполз в тёплое место.
Неслышным шагом среди общежицкого двора выступили две цыганки, пристально вглядываясь в окно задумчивого лунатика, и остановились перед ним.
– Вы чего здесь? – вздрогнул внезапно Александр, разглядев их в глубине двора.
– Ты наш барон и из этой страны тебе суждено сделать табор, блуждающий как призрак бесприютно по Европе, – пропророчествовала одна из них, более опытная. И они молча, поклонившись, удалились во тьму. У последнего были слёзы волнения на глазах и он стоял почти в испуге…

V

…Александр Григорьевич ехал в трамвае по Минску. Он был бодрым, счастливым человеком с податливым быстрым сердцем и циническим умом, ибо ехал поступать на высшие курсы партийной школы, получать своё третье, как он выражался, высшее образование, оставив за утомлёнными плечами пединститут по истории и сельскохозяйственный по убеждению. По своей сути глубоко разлагался и не мог чувствовать себя счастливым сыном эпохи; он чувствовал лишь энергию печали своей индивидуальности. Он страстно любил женщин и верил в своё будущее, жаждая ответственных постов, уткнувшись всецело лицом в кормушку власти. Он не любил рабочего или деревенского человека – он предпочитал иметь их только в массе, а не в отдельности. Поэтому после душной периферии, он со счастьем культурного человека ходил по дышащим очагам Минска, рассматривал пожирающими очами изящные предметы в магазинах, сочно облизнувшись на свою мечту нелёгкого детства – новенькие ботасы чешского производства в спортивном отделе; слушал бесшумный ход драгоценных его взору автомобилей и дышал их отработанным газом, как возбуждающими духами, с омерзением вспоминая скрип колхозной телеги. Он сознавал, отчего ему грустно, и мучился. Ум ему нисколько не помогал, очевидно, он разлагался, но Александр Григорьевич удивлялся, что ум при своём разложении выделяет всё же истину, только ему одному понятную.
Он уснул в гостинице самого низшего пошиба из экономии, дабы сохранить часть командировочных, в обычной печали, со стеснённым, заглушенным сердцем. Утром он сходил в комитет партии, где и получил дальнейшие инструкции. Жизнь начиналась в новом ключе и отбивала свой трагический ритм…
В дешёвой гостинице он вихрем атаковал работницу этой гостиницы, растратив на неё сэкономленные командировочные, напрочь позабыв уже вторично брюхатую Галю, выполнившую свою жертвенную задачу. Уже изрядно выпив и, исчерпав вступительное красноречие, убедившись при этом в очередной раз в своей безупречной харизме перед подобными, недалёкого ума, самками. Он подошёл к Доре Самуиловне, приподнял её под плечи и поставил перед собой в рост, при этом она оказалась тяжёлой женщиной. Чувствовалось хлебное место, где она с усердием работала…
– А-а-а-ах! – без испуга, с внимательным напряжением выдохнула Дора Самуиловна. У Александра Григорьевича закатилось сердце от близости её чуждого тела, нагретого встречной его жизнью. Его можно было в данный миг рубить нещадно ломом по голове – он бы не почувствовал боли. Он задыхался и сопел, у него клокотало в горле, он чувствовал резкий запах пота из подмышек вялотекущей Доры и этим бурно, как зверь, возбуждался…
…Постепенно он начал ощущать своё тело, как постороннего вторичного человека, с которым он скучает все годы своей жизни и на которого имел неутомимую злобу за опекунство.
Тучное тело Доры билось в конвульсиях, глаза блуждали где-то в углу потолка. Александр её уже люто ненавидел, ибо наслаждение получил тот второй, сидящий в нём. Через несколько минут Дора испуганно исчезла из номера, как хвост отступающего обоза под его испепеляющим взглядом. В его честных глазах она приравнивалась к женщинам с изношенной моралью и являлась классово-чуждым элементом.
На горизонте, из окна гостиницы, вдоль Свислочи поднимались птицы и вновь опускались на более сытные места.
От уединения и нового места у Александра Григорьевича всегда начиналась тоска и заболевал живот, а спустя некоторое время, опять отпускал…
…Александр Григорьевич одолжил у сомнительных соседей расстроенный аккордеон и заиграл марш, исключительно самому себе, приободряя тем самым половое движение в своём расстроенном организме. Более он ничего не умел. В открытое окно примчался встревоженный воробей и сел напротив гармониста, воскликнув от ужаса и приведя последнего в чувство реальности. Тот поглядел вдаль, где за тысячу вёрст была Москва и представил себя в шапке Мономаха. Это его заметно приободрило. Живот уже не болел, он знал, что эта командировка – на повышение, а значит шаг вперёд к намеченной цели…
…Вечером в районе Ждановичей начался проливной дождь и прошёл краем мимо столицы, оставив город сухим, а вместе с городом и Александра Григорьевича, идущего с последних занятий из Партшколы. Сам Александр этому явлению ничуть не удивился, он знал, что природе давно известно о его амбициозных рвениях и она не мочит его пока в ненужное время.
В руке он держал направление в зону в так ему знакомой по армии роли замполита…

P.S. Воскрешение ЛжеЛазаря

...Замполит повесился, гулко по казематным коридорам пролетело тревожное эхо.
В любопытстве смерти Григорьевич, отчаявшись ждать звёздного часа, решился распрощаться с несправедливой к нему жизнью и наконец узнать, что там?!.
– Обмочился, дьявол, и воняет как хорёк, хоть в сортир их сначала посылай… – услышал он как бы издалека голос над собой. Караульные, под возмущённые крики зэков, сняли его с петли и начали лихорадочно приводить в чувство, при этом изрядно помяв ему бабьи рыхлые бёдра. И свершилось «чудо» – Иуда «воскрес», чтобы, приняв этот малодушный опыт, уже в грядущем навязать и узаконить эвтаназию по всей белорусской земле…
16 декабря 2006 г.