Вишнёвские наблюдения

                ГЛАДЬ РОДИМАЯ, ОЗЁРНАЯ
        Весна в этом году припозднилась основательно. В деревню я приехал в двадцатых числах апреля, но ни зелени на деревьях, ни тепла с обычно прогретой уже к этому времени степи. В бревенчатом, рубленном нашими дедами, пятистенке прохладно. Я сходил к поленнице во дворе, выбрал штук пять берёзовых чурок посуше, разместил их решёткой в глубине зева русской печи, подложил под поленья желтоватый берестяной свиточек и чиркнул спичку. Дрова взялись дружно, а я с двумя оцинкованными вёдрами отправился по воду на озеро, что в низине, метрах в пятнадцати от ворот дома. Полутора километровая, овальная линза была ещё под сине-серым, ноздреватым льдом. Ещё можно было различить колеи зимника, уходящие через озеро на ту сторону, в деревню Пески. Однако лёд уже отошёл от берега. Вот в этих замоинах, у подточенного водой широкого пня, чуть ли не с век простоявшей здесь ветлы, я и решил зачерпнуть прозрачной, не забаламученной водички. Только погрузил ведёрко в воду, гляжу: а мимо, буквально в двух шагах, плывёт себе, пофыркивая, продолговатая, тёмной шерсти, в коричневых подпалинах, ондатра. Думаю: ну, дела! А взгляд машинально перевожу в том направлении, куда это водоплавающее существо держит свой путь. И натыкаюсь глазами на другого такого же зверька, только сидит он на рассыпчатом весеннем льду, в метре от зимней лунки. Сидит, наподобие суслика, поджав к груди передние лапки, и с интересом, как мне показалось, разглядывает меня. Неужели эти зверьки знают в лицо всех немногочисленных жителей Вишнёвки, и я, как человек новый в этой деревенской цивилизации им любопытен? Может, это и шутка, а, может быть, так оно и есть!
          Коль выдался случай, расскажу и о том, чему стал свидетелем спустя неделю, когда я, после того, как в охотку посгребал в старом садике палые листья и сухие ветки, оставшиеся от зимней вырубки, надумал сходить на берег озера. Льда уже не было и в помине. Рядом с пнём, под обрывчиком были положены четырёхметровые, толстые доски – сходни, по- здешнему: плацы. Вот на них-то я и вышел. Благодать. Ветер, докучавший все последние дни, наконец-то улёгся. Гладь озёрная зеркальна, и в ней клубятся бело-серые облака, синие изломы и колодцы неба. А глянешь по озеру вдаль, оно как матовая фольга, но фольга не застывшая, мёртвая, а подвижная, живая. Где-то ближе к середине озера четыре утки-нырка увлечённо рыбачат. Поначалу я не придал особого значения этим птицам-ныряльщикам. Меня больше интересовали две лодки на Песчанском, противоположном берегу. В каждой по одному тёмному силуэту, и сами лодки темны, видимо, это причуды расстояния – всё-таки больше километра. Лодки меж тем сближались. Стоящие в них рыбаки, а что это именно они, я угадал по характерным наклонам и движениям  фигурок, перекликались. До меня по гладкой водной поверхности докатывались их голоса, правда, слов было не разобрать, различные звуки, присущие каждой отдельной букве, нивелировались сопротивлением нешуточного расстояния в один сплошной гул. Гул этот был одобрительных интонаций, значит, улов у рыбаков хороший.
          Я перевёл свой взгляд на середину озера и обратил внимание на то ли три, то ли четыре чёрных точки на водной поверхности. Всё-таки их было четыре, а сбивало со счёта меня то простое обстоятельство, что эти точки попеременно исчезали под водой. Да это же проворные уточки-нырки ловят таким испытанным методом мелкую озёрную рыбёшку!– догадался я. Кстати, здесь на Южном Урале их называют полёвскими утками, из-за того, наверное, что живут и выводят своё потомство они в степи, в поле, а потом уже с выводком выбираются сюда, на озеро. А сейчас, надо полагать, взрослые самки после прилёта с юга, пасутся на этом водном пастбище, нагуливают запас жира, так необходимый им скоро, при выпаривании птенцов. Как подсчитал я, наблюдая за утками, под водой они могут находиться до минуты. Великолепные ныряльщики!
           Продолжая любоваться неутомимыми птицами, я вдруг отметил боковым зрением, что водную гладь справа от меня зарябило. Повернув голову, обрадовался: прямо в мою сторону, метрах в десяти параллельно берегу, плыла ондатра. Две ребристых линии раструбом расходились по озёрной глади. Зверёк смело двигался на меня, но когда оставалось метров восемь, ондатра неожиданно нырнула под воду, и рябь улеглась. Я понял, что зверёк решил пронырнуть опасный отрезок. Что и подтвердилось, когда ондатра вынырнула метрах в шести от плацев, но уже с левой стороны от меня, и, как ни в чём не бывало, продолжила свой путь, так же красиво рассекая водную поверхность и оставляя за собой перламутровые сиюминутные барханы. Потом она аккуратно свернула к склонённой над озером иве и пропала за узловатыми корнями старого дерева.
        Так вот ты какая, даль отцовская, гладь озёрная!

                ПИРШЕСТВО СТРИЖЕЙ
     Позавчера ходил по грибы, которых здесь, на Южном Урале, в устланных прелой прошлогодней листвой берёзовых колках бесчисленно, только успевай переламываться в пояснице, сбирая дары позднего июля. От деревни шёл по степи, впереди бежала Кнопка, маленькая, в чёрных космах, собачка моей доброй знакомой, дальней родственницы – Анны Самойловны. На степи, как здесь принято обозначать обширное ровное поле между Вишнёвкой и берёзовыми рощами, растительность невысокая и трава негустая, хочешь – шагай по просёлочной земляной дороге, хочешь – иди степью, приминая отплодоносившие и уже подсыхающие меленькие кустики клубники, называемой здесь на свой манер «глубянкой», и распугивая тучи кузнечиков и прочих стрекочущих и поющих насекомых.
         Пока мы шли, Кнопка мышковала, да так удачно она вылавливала в траве полёвок, то вертикально подпрыгивая в три своих роста, то неслышно подползая к норке, неприметной среди стеблей и брошек соцветий тысячелистника и колючего, с ярко-розовыми бутонами, татарника. За эти 15-20 минут собачка отыскала и проглотила не менее пяти зазевавшихся полевых мышей, и к лесу подбегала уже сытой.
        Однако не эти обстоятельства стали причиной того, что я взялся сегодня за перо. Всё дело в стрижах. Да, в тех самых, стремительных птичках, с расклешёнными, в белых юбочках, хвостиками, похожих в полете на хвалённые американские сверхзвуковые самолеты-невидимки «стелсы». Мы прошагали меньше трети степи, когда подверглись яростному нападению этих проворных и бесстрашных пичуг. Они буквально исчиркали всё пространство перед нами, порой залетали и за спину, чтобы оттуда, чуть ли не цепляя острыми коготками мои уши, проноситься, стремительно пикируя, вперед. Я уж грешным делом подумал: а не наступил ли я случайно на чей из них выводок, да вроде бы нет – по лугам и лесам я хожу осторожно, лишний раз не хочу жучка либо мураша раздавить, или там паутину без нужды разорвать, поскольку еще в детстве отец научил беречь окружающее нас живое. Следом мелькнула мысль, что, может быть, мы с Кнопкой просто не глянулись этим птицам. Оно ведь, бывает, и такое. Потом меня озарило: Кнопка когда-то раньше – а, как известно, она любит погонять на степи – взяла да разорила чьё-то гнездо с птенцами. Стрижи запомнили это, и теперь вот всей мощью своего дружного пернатого сообщества обрушились и на обидчицу – собаку, да за компанию и на меня, как предполагаемого хозяина.
       Но весь этот ворох подозрительных мыслей и домыслов рассыпался, когда я повнимательнее присмотрелся к задиристому поведению стрижей. Всё было и обыденней и проще: птицы просто-напросто кормились. А мы с Кнопкой выполняли при этом роли загонщиков. Поясню. Я своей ходьбой, а собачка бегом, вспугивали притаившихся в траве кузнечиков, оводов, разных мушек. Те перед нами взлётывали вроссыпь, стрижи тут же хватали их, лакомились, и опять подлетали к изобильному подвижному степному столу за новой порцией. А нас они, смею предположить, рассматривали именно в качестве загонщиков и ни капельки не боялись, как не боятся охотники тех, кто загоняет им дичь и зверя.
       Кажется, никогда еще в жизни мне не доводилось бывать, пусть и невольно, и даже столь кратковременно, в должности подобного загонщика. Хотя, кто его знает. А вдруг я только лишь сегодня, в первый раз, обнаружил себя в этой роли?

                ГУСЬ ЕЖУ НЕ ТОВАРИЩ
           На главной деревенской улице с выпуклой приподнятой песчаной дорогой, обросшей по обочинам травкой-муравкой две неглубокие подсохшие колеи, хорошо видные из моих окон.
     Я занимался каким-то незначительным дельцем в горнице, когда моё внимание привлек гусиный гогот, доносящийся сюда сквозь затворённые рамы. Глянул в окошко. Крупные серые и белые птицы, числом до двадцати, перегородив дорогу, обступили какой-то продолговатый, и как мне показалось, грязно-седоватый комок, видневшийся из ближней к дому колеи. Гуси были крайне возбуждены, некоторые из них, шипя, воинственно вытягивали свои породистые шеи, но вплотную, чтобы сразиться в ближнем бою, к этому, как я рассмотрел, колючему комку никто из птиц не приближался. Хотя агрессию, исходившую от одомашненных пернатых, я чувствовал даже через оконное стекло. Быстро обувшись и прихватив на всякий случай мухобойку с метровым черенком, я выбежал на улицу и встал шагах в трёх от гусиной стаи. Ёжик, с нанизанными на иголки обрывками черёмуховых листочков, не торопясь, двигался к обочине. Огромные, против небольшого, но задиристого и решительного на вид ежа, гуси трусливо расступались, и уже сзади, вдогонку уходящему смельчаку, угрожающе вытягивали шеи и злобно шипели, раскрывая свои оранжевые клювы.
     Птицы проводили бесстрашного ежа до наших массивных ворот, где он пролез в щель между нижней поперечиной и утоптанной гравийной дорожкой и очутился внутри двора, то есть в безопасности. Я отогнал расхорохорившихся гусей, которые никак не могли успокоиться и смириться с тем, что противник взял да вот так просто и невежливо ускользнул от их щипков. Повременив,  отворил ворота и вошел в ограду. Ёжика уже, конечно, и след простыл. Наверняка, он пересек травянистый дворик и, должно быть, притаился где-нибудь за пряслом, в заглохшем и заросшим дичкой и ранетом палисаднике. Что ж, и героям отдых тоже не чужд.

                ИСТИНАЯ И МНИМАЯ ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ
             И ещё одно любопытное наблюдение связано у меня с деревенскими гусями. Сижу я как-то на бережку, на перевёрнутой плоскодонке загораю после купания. Жаркое солнышко, приветливые облачка в синем небе. Надо заметить, что дно в озере песчаное, полого углубляющееся к середине, словом, гигантское блюдце с пресной, чуть с прозеленью, но, тем не менее, вкусной водой. Кстати, озеро, по крайней мере, в тех местах, куда я заплывал, прогрето своеобразно: пласт – холодной, пласт – тёплой, едва ли не горячей, водички. Причем, осязаемые эти пласты и вертикально уходят в глубину, и горизонтально расстилаются по озёрной поверхности. Вот и плаваешь, бултыхаешься, перемешивая тёплые и холодные потоки, вроде приведёшь к одному знаменателю, но пока нежишься на бережку, в воде незримо проистекают загадочные процессы, она каким-то своим образом принимает прежнее состояние, и когда ты входишь в озеро, оно опять поделено на те же самые разно температурные пласты.
        Пока я, расчерчивая прутиком пыль на земле возле лодки, размышлял над природой этого странного явления, к берегу подплыла стая домашних гусей и, довольно гогоча, выбралась на тропинку, метра на три пониже того места, где сидел я. Важно и с достоинством прошествовали эти лапчатые мимо меня в сторону деревенской улицы. Оно бы и ничего, – что я в своей жизни гусей не видывал! – да вот только один из них был какой-то неказистый, вдвое меньше этих крупных птиц, и цвет его клюва, против их, оранжевых, смотрелся серым и запылённым. Остальные гуси, видимо, от распираемой изнутри значимости, переваливаясь, вышагивали неспешно, по-губернаторски, а этот, голенастый, поспевал за ними чуть ли не вприпрыжку.
        Как я давно уже подметил, птичьи стаи достаточно жестоки по отношению к своим ослабленным, искалеченным собратьям, как правило, они таких заклёвывают, либо изгоняют, если тем посчастливится выжить, из своих стай. Однако этот гусь, несмотря на свой малый рост и непрезентабельный вид, держался среди устрашающе огромных птиц даже более чем на равных. И хотя он ни разу не подал голоса, но я и не заметил, чтобы кто-нибудь из гусей попытался ущипнуть или клюнуть его. А чуть позже, когда, накупавшись вволю, отправился  по улице в свою ограду, то стал зрителем одного удивительного эпизода. Упомянутые гуси, отдохнув на зеленой полянке, тоже решили идти к себе домой, в загон, хорошо видимый с дороги, но только, чтобы добраться туда, как я понял, нужно теперь им пройти вдоль высокого забора и, обогнув угол, через задние воротца, выходящие в степь, попасть на скотный дворик. И вот, только стая начала втягиваться в переулок, заморыш замешкался на дороге, потом и вовсе остановился, на минутку замер, неожиданно резко взмахнул, оказавшимися необыкновенно широкими, крыльями, спокойнёхонько перелетел через высокий заплот и мягко приземлился посерёдке скотного двора. «Вот это – да! Ну и мелюзга пошла!» – подумал я  уважительно.
       Вечером, заглянувший на огонёк в мою горницу, сосед пояснил, что гусь этот не совсем обычный: весной мальчишки ходили рыбачить на дальнее Шустовское озеро, и там, в прибрежных камышах, поймали одинокого дикого гусёнка, принесли в деревню, а тут как раз и у гусыни стали вылупливаться свои птенцы. Под шумок подсунули ей и этого полёвского сиротинку. Гусыня приняла, и он прижился, не улетает. И что интересно, по характеру этот дикий гусь намного миролюбивее домашних, но вместе с тем, он более независим и самостоятелен.
       Вот так и мы. В стаях своих смотримся вроде крупнее, считаем себя значительными и важными, раздуваем не по размеру свои мнения, а на поверку получается так, что, даже обладая крыльями, не можем распорядиться ими, не умеем оторвать себя от своей приземленности. Но, к счастью, исключения тоже случаются.