Неукротимый ген. Полупролог

Полупролог псевдосценария.

Неукротимый ген

Логлайн: в интеллигентной еврейской семье врача и ювелира дочь бросает учёбу в медицинском институте и уезжает в Москву. Становится джазовой певицей. Обещает, что её дети продолжат династию врачей. Что из этого получилось?
Место действия: Одесса. (Ну, или…)
 

Маленький одесский дворик под развесистой сенью каштанов выстреливших белоснежными свечками в нежно - розовых облачках цветущих абрикосов, отгородившись от внешнего мира каменными руками-выступами дома, торопливо досыпал последние минуты предстартовой затяжки раннего утра. Молодая шелковица усыпанная сиреневыми душистыми кисточками с лилипутскую сирень притягивала взгляд  невинной прелестью юной девушки. Очередная куролесица народившегося дня уже заготовила свои секретные ходы и кульбиты. 


Пересекая двор в бесспорном беспорядке, тянулись бельевые верёвки. На них, дыша полной грудью, развивалось в порывах ветра чисто выстиранное бельё различных мест принадлежности. Подхваченное утренним ветром, подсохшие экземпляры готовились к взлёту. Надув щёки, едва сдерживая смех, пузырились наволочки, прыснув в беззвучном хохоте, нехотя превращаясь в беспомощные тряпицы, страждущие вдохновения ветра. Простыни и полотенца виртуозно изображали паруса на рее. Старомодные панталоны нешуточных размеров, бессовестно набрав доверху воздушных масс, торопливо перебирая обрубками ног, сглотнув содержимое, повисали до следующей пробежки. Одинокий бюстгальтер, схожий с двумя детскими шапочками, соединённых прочной упряжью атласной связки в одну судьбину, взмахивая мисочками-крыльями, выстраивал полусферы строго друг за другом, соблюдая очерёдность. Детское бельё трогательных розово - небесных акварелей предусмотрительно сушилось ближе к птичьим гнёздышкам-квартиркам в сетях спутанных усов крохотных метровых балкончиков полукаменного полудеревянного дома.


На деревянную мансарду с перилами, длящуюся вдоль дверей квартир второго этажа, тяжело дыша, вышла с большим, частью облупленным, эмалированным тазом, Соня. Её созревшее пышное кряжистое тело, ступая по деревянному настилу, закачало мансарду в такт шагам. Густые чёрные волосы в мелких кудряшках с мазками седины, скрученные в красивый высокий узел на макушке, были скреплены старинными костяными заколками шпажками с ажурными наконечниками - веерами подобно скрестившимся рапирам. Подол ситцевого платья в мелких золотистых лютиках на небесно-голубом поле был подхвачен деревянной прищепкой с одного бока, короткие рукава открывали полные, сильные руки. Короткий с хохлацким орнаментом фартук в широком кармане хранил чисто выстиранный отглаженный носовой платок с собственноручно вышитыми любимыми маргаритками в углу. На босых ногах, вцепившись в тело, плотно сидели золотистые турецкие кожаные шлёпанцы. Красивая кожаная обувь – Сонькина страсть, которую она всегда тщательно очищала от грязи и пыли, густо смазывая обувным кремом, упоительно начищая до блеска. Любимые кожаные белые сандалии и туфли баловала жирным кремом для лица. «Милуешься, как с любимым!» — ревновал её к обуви муж. «А то!» — отвечала Соня, – «Тебя что маж, что не маж всё одно – сушёный лещ!»


Соня спустилась во двор снять бельё.
— Моня, я тебя сейчас тазом накрою, чтобы все услышали твою последнюю молитву!
— Софочка, доброе утро! Я ещё ничего не успел сделать!
— Ещё бы успел, тогда бы и молитва не понадобилась. Опять свой драндулет ни свет, ни заря вытащил трындеть? Всё равно ведь не поедет. Только бельё всё закоптишь.
— Поедет, ещё как поедет! Мне тут пару деталек осталось прифинтить.
— Вот именно — прифинтить! Зато одного тазика хватит, чтобы закончить ремонт твоей головы! Все спят, а он собрался его заводить в тысяча первый раз. Не терпится очередные пытанья провести? Нет, Моня, я тебе помогу. Ты мне ещё на том свете спасибо скажешь, что в рай попал со своим драндулетом.
— Сонечка, это мопед. А в рай я и так попаду за то, что терплю пятьдесят лет твои шуточки.
— Не смеши моё тело, Моня! Оно и так дрожит, как холодец. Ну, кто на мопедах сейчас ездит, а? Вокруг движение железных монстров зашкаливает — а тебе семьдесят три. Стукнет кто-нибудь, и рассыплешься вместе со своим динозавром. Короче, или заводи его в свой сундучок, или пока таз пуст, я осуществлю свою давнюю мечту и вылечу твою чудотворную голову навсегда. Всё ж таки я врач и по отзывам почти всемОгущий, знать, и тебе смогу помочь освободиться от железного нехристя. Вот ведь, завидують, а рожать без меня не хотят.

— Интересно, как женский писюк может лечить мужские головы? Боюсь за неименьем весовых достоинств от смеха шкилет свой повредить. Мне уж точно нечему тебе завидовать. Разве что тебе моей поджарой фигурке?
— Я тебя умоляю! И хотела б кому позавидовать, так не знаю чему. Вот, к примеру твоему шкилету, исковерканному артритом, вообще грех завидовать. А уж сорокалетнему рукотворчеству — не дай Бог. Рожаешь, рожаешь свой пердун тридцать лет — и никак не разродишься.
— Эх, Соня! Творческие роды похлеще человечьих. Там хоть известно кто народиться. А тут? Никакое акушерство не поможет.
— А я и не собираюсь тебя родоразрешать! Я наоборот хочу прекратить твои мученья в затянувшихся родах. Не один ты потерпел фиаско на энтой ниве. Засекаю время: если схватки не прекратятся — придётся применить навыки и ручное пособие. Мне уже завтрак пора творить.


Моня, сухощавый, изогнутый беспощадными годами в вопросительный знак, старик c пушистыми вьющимися седыми волосами до плеч вкруг лысины и художественно-вылепленным еврейским носом, вдовствовал уже пять лет. Сухие, густо усыпанные конопушками, с выступающими крупными извилистыми венами жилистые руки и узловатые пальцы были ещё цепки и сильны, как клешни краба. Что попадало в их объятья, теряло малейший шанс на спасение. Единственным его утешением после скоропостижной кончины супруги было копание в старом мопеде, да прогулки по берегу Чёрного моря с псом Пирсом — одесской болонкой. Он никогда не обижался на Соню. Вот начнётся день, всё завертится, закрутится по накатанной не сношенной булыжной мостовой, и он спокойно может заниматься своим драндулетом до вечера в охотку, пока не начнут возвращаться с работы жильцы.
      
Вообще-то Моня был не Моней, а Мойшей, то есть Моисеем. Но уж так повелось с детства: все звали его Моней. Имя это к нему прилипло второй кожей. Не оторвёшь, не сотрёшь бесконечными, никем не слышимыми, исправлениями. Моисей был известным краснодеревщиком. Всю жизнь изготовлял красивую добротную мебель — столы, тумбочки, стулья, комоды, кресла, уютную домашнюю утварь, фигурки животных. Всё в доме было сделано с любовью Мониными руками. Но после ухода жены, потеряв интерес к резьбе, а может, устав, занимался любимым делом время от времени в охотку по просьбе близких друзей. Резной стул, этажерка, фигурка диковинного животного с только ему, Мони, присущей изящностью деталей, завитков и щедростью невидымых нетренированному глазу подробностей вызывали неизменно восторг и хвалу.  Денег не брал. Люди  сами несли ему, то дефицитные продукты, то ненужную утварь, которой он посвящал своё уменье, то оказывали неоценимую помощь в лечении изношенного организма, снабжая лекарствами и "случайно" явившимися «поболтать» признанными докторами. Моня переделывал, паял, лудил, собирая таки из свалившегося обилия старья что-то неизменно выдающееся. И в этом находил какую-то отдушину скучающей по жене и прежней жизни душе. Хотя, какая отдушина, когда паяешь? Дышать нечем.


— А что Аркаша звонил? Собирается на этюды? — Проворно снимая бельё в тазик, спросила Соня.
— Да-да. Скоро приедет со своей Женевы с Женевьевой. Он по-доброму довольно засмеялся.
— И что опять на месяц? Мог бы и месячишко-два помалевать, — вон оно сколько всего родного вокруг, не то что в ихней Швейцарии.


Аркадий, сын Мони и Ази - сорокалетний состоявшийся и довольно известным в Европе художник со своим удивительным стилем написания картин, использовал в работах яркую палитру бирюзовых, терракотовых, голубых, изумрудных, оранжевых красок с обязательным присутствием белого. Мрачных картин в его арсенале не наблюдалось. «Тёмные стороны жизни и без меня есть кому запечатлеть», — смеялся он.

Азя, мать Аркадия, верная, необыкновенно нежная и уступчивая жена Мони умерла пять лет назад от приступа калькулёзного холецистита.  Сердце её, пережившее тяжёлые послевоенные годы не выдержало экстренной операции и сдалось без борьбы с подбросившей камни печенью. Аркадий уже десять лет проживал с женой Женевьевой в Швейцарии. Там у него была своя мастерская, прикормленные почитатели бирюзово - оранжевого таланта.


Женевьева была уроженкой Швейцарии. Имела свою галерею, где с завидной периодичностью устраивала выставки современного искусства: картин, скульптур, фотографий, творений краснодеревщиков, инсоляций до селе неизвестных талантливых авторов.. Так что отец Аркадия тоже имел честь пару раз выставить свои творения на выставках. Результат был ошеломительный, неизменно влекущий обильное поступление несоизмеримых с разумными рамками возможного заказов. Все экспонаты моментально раскупались сразу после выставки. Моня, каждый раз, не ожидая такого успеха, растроганный и удовлетворённый оказанным вниманием, долго не мог сдержать льющихся слёз. По окончанию своей первой выставки даже пытался выполнить все  заказы, но в результате загремел в больницу в предынфарктном состоянии. Поэтому выставки его работ решили проводить по мере накопления новых шедевральных экземпляров с участием коллекционных, а заказы не принимать. А там особо настойчивому клиенту с заказом, что по душе мастеру, глядишь, Моня и сможет заняться без особых обязательств, предоплат и сроков. Ни заказчик, так другой поклонник приобретёт. Хотя, отказов от Мониных работ не наблюдалось.

Женевьева с Аркадием и познакомились на открытии выставки русских художников в Швейцарии, когда Аркадий уже жил в Израиле.


Аркадий уехал по приглашению в Израиль на временную работу, а, познакомившись с будущей женой, переехал в Женеву. Теперь каждый год приезжал на месяц к отцу на пленэры. Чаще не мог. В этот раз обещал привезти маленького внука Изю, которому только исполнилось два годика. «Назвали в честь несостоявшейся родины», — шутил Аркадий. Ведь, поначалу, рванув в Израиль, он думал, что осядет здесь навсегда. Проработав два года преподавателем в школе искусств, успел только в совершенстве идиш выучить, потом — выставка в Швейцарии — и прощай родина предков.


В прошлом году Изя был мал, да и приболел в самый раз перед поездкой, поэтому Аркадий со старым кожаным чемоданчиком набитым красками, парой сменного белья, шорт и футболок прикатил к отцу один. Каждый раз, не теряя надежды уболтать отца переехать к нему в Женеву, натыкался на твёрдый отказ.


— Мне и здесь хорошо, сынок. Спокойнее. Ну, с кем я, по-твоему,  должен там общаться? С собаками? Так у меня своя есть. Да Манка вон гляди. вот-вот окотится.
— Моисей (только сын называл отца настоящим именем), долго ещё будешь бродить по пустыне неприкаянный? Пора возвращаться домой, к детям!
— А я и есть тут дома, сынок! Это тебя по свету носит. Мне другого дома уже не надо. Да и мать твоя здесь похоронена. Кто к ней на могилку придёт? Стар я уже что-то менять в своей жизни. Да и не хочу.


Моня упирался всеми своими подкопчёными жилисто-узловатыми конечностями, как рак отшельник прячась в свою родную келью. Ему совсем не хотелось далеко уезжать от могилы жены. Да и верный Пирс был староват для переездов. Ещё квартировала кошка Манка: снежно-белого цвета с голубыми, как весеннее небо, глазами. Но та на чьи-либо просьбы и приказы реагировала одинаково: смерив горделивым взглядом под приспущенными веками, отворачивалась. Ходила где хочет, когда хочет и с кем хочет. Регулярно два раза в год приносила потомство: двух беленьких пушистых котят. Кота и кошку. Вне зависимости от цвета «мундира» жениха. И в этом была она вся. Она, конечно, могла вас выслушать, разместившись на подоконнике, уютно подоткнув передние лапки под пушистую грудку, томно прищурив глаза, как бы оценивая правильность построения речи и своё терпение, затем, грациозно встав, изящно выгибала спинку и с наслаждением потянувшись, бросив своё презрительное «Мяу-и-у», уходила, не обернувшись. Молчаливо отвесив взглядом: «Ну, и что нового я узнала? Только время потеряла!» Недоумение всей вашей утомительной речью её не раздражало, но огорчало никчёмно потраченным временем. И как бы ни мотало её непредсказуемое настроение по закоулкам Одессы, спала она всегда дома, как приличная дама, в уютной сплетенной Моней корзине на старом клетчатом пледе, беспрекословно требуя к себе любви, ласки и уважения. Ела только свежую рыбу лососёвых пород и мойву. Изредка принимала от соседей кошачье желе и домашнюю сметану. Жильцы, уважая местную королеву, бывши в курсе её предпочтений, подносить угощения строго выверенным подбором. А то мало ли обидится? Расплодятся мыши или того хуже крысы и что тогда делать? А тут своя доморощенная проверенная охотница. Каждое утро пара-тройка отловленных придушенных Манкой мышей или крыс аккуратно выкладывалась ей в ряд посреди двора. Есть грызунов - брезговала, но службу несла исправно.
Был у неё свой охотничий манок: страсть к охоте на дичь. Пташек — воробьёв, голубей — ловила ежедневно. Съедала бесследно: разве что пару перышек, да клювик с коготками оставит. И опять-таки наверняка из соображений чисто гигиенических: мало ли что они ими там ковыряют и клюют?


— Моня, оставишь хворый драндулет в покое, приходи через часик завтракать, когда все рассосуться по делам. Посидим, чайку попьем. Я сегодня слоёный пирог с рыбой испекла и пирожки с печенью.
— Опять будешь пытаться отравить?
— Убить нечаянно или по глупости могу, а травить... Побойся Христа. Да тебя ж никакой яд не возьмёт. Ты ж так всеми ядами пропитан, что на тебя ничего уже не действует! Да и куда тебя спрячешь? Какая-нибудь зловредная кость обязательно вылезет в самом неподходящем месте! — Соня засмеялась, ловкими движениями красивых музыкальных пальцев уложив бельё в таз, пошла к лестнице.
— Приходи! А то обижусь! — Крикнула, не оборачиваясь.
— Приду-у-у, — пропел Моня, — куда я денусь с этого ковчега?!
— Скоро и Лали встанет. Взбодрит чем-нибудь из студенческой жизни.
— Лали? А я думал, она куда поехала! — удивлённо отозвался Моня.
— Что значит уехала? — Соня застыла, занеся правую ногу над крутой ступенькой.
— Да она ни свет ни заря часов в пять прокралась с чемоданом вон из двора. Я её спрашиваю: «Далёко крадёшься-то так рано?» Ответила: «По делам, чтоб никого не разбудить», — а куда не сказала.
— Что ж ты меня не разбудил, петух жареный. Тебе ж по статусу кукарекать положено: раньше всех встаёшь — дом стережёшь. Удрала ж таки егоза!
— Сонечка, я ж не знал. Куда удрала?
— В Москву! — Таз, выпав из рук, затарахтел вниз по лестнице, расплёскивая чистое бельё в разные стороны.


Соня — известный в городе акушер-гинеколог, пользующаяся нескончаемым уважением жителей Одессы, уже подбиралась к пятидесяти одному. Она была востребована в медицинских кругах, как самый опытный специалист в непростых вопросах родовспоможения. Теперь постоянно дежурить в клинике стало тяжеловато, а на преподавательскую должность не соглашалась: «Нервы ни к чёрту! Кто сейчас учится? Не сдержусь – придушу какого -нибудь лоботряса!» Но на просьбы проконсультировать, либо помочь принять роды, отягощённые какими-либо причинами, соглашалась в любое время суток. Звонки по ночам раздавались с завидной периодичностью. Что стимулировало её быть всегда готовой к любой нестандартной ситуации. А уж, сколько спасённых детей было на её счету — не сосчитать. В короткие передышки она с головой бросалась в домашние дела, не забывая теребить  и воспитывать Давида с дочкой.


Муж Давид — потомственный ювелир, немало пострадавший в послевоенные годы, удачно сховал наследство – именные драгоценности в винном кувшине подпола кухни местного власти, где поварила его бабушка, под самым носом её вездесущего ока. А уж сосуды с вином, коих значилось там за сотни, никто, понятно, проверять не будет. Когда всё утряслось потихоньку продолжил ювелирное дело, числясь в ювелирной мастерской. Там у него был мелкий ремонт и заказы, а дома царил разгул ювелирных изысков и воплощений безудержных фантазий. Имелся и свой круг настоящий ценителей и потребителей ювелирных шедевров. Да что там – заграницу не раз приглашали на выставки. Не решался. И так всего хватало. Застоя ни в сбыте, ни в признании не наблюдал. С детства ещё ребёнком увлёкся ювелирным делом в мастерской отца. Да так там и застрял. Успешно.   

Периодически, когда перерыв в вызовах Сони затягивался, задерживая её дома, и она начинала скопившуюся энергию вкладывать  в руководство домочадцами, перегибая палку, Давид, открыто противясь давлению и натиску неуёмный характера жены, требующего практического приложения, угрожающего самолюбию и незаслуженно ущемляющую интересы, наигранно пытался охладить пыл:
— Сонечка, остынь! Я не рожаю!
На что стабильно получая  оплеухой в ответ несуразное типа:
— Не дай Бог тебе ещё родить! Вон свои фитюльки рожай!  А дома, чтоб порядок был!  Везде камни да железки!
— Драгоценные камни, золото, серебро, — железки? Не тронь! Это святое! Дети тож сами могуть родиться!- Подыгрывал он жене.
— Кабы все могли – акушерства б не было! Акушерство — святое! Я тебе скажу больше — рождение ребёнка — это чудо. Ну, кто, скажи мне, может добровольно отказаться от чуда? Ты?
— Почему у нас Сонечка тогда только одно чудо? Я требую продолжения! Я, между прочим, тож творю чудо!
— Продолжение он требует! Опомнился! Кто твоё чудо выращивал? Ты только и можешь свои камни вылизвывать!
— Камни - они живые!
— Камни живые? Ха-ха! Дети - живые! Требуют тепла и участия! Творец! Это ещё надо доказать, что ты творишь чудо! А камни на энто измывательство дали своё согласие! Раз они живые — может хотят самостоятельно решать свою судьбу! Предъяви доказательства их согласия! А появление ребёнка никому доказывать не надо! Он сам докажет!
—Сонечка, давай ещё одно чудо сотворим?
— Иди, уже! А то я тебя не знаю! В экспедицию собрался? Топай, да знай меру! Чтоб через неделю дома был! Консервы на антресолях.
— Вот и спасибочки. Чё волнуешься? Куда они все без тебя? Скоро начнётся и днём и ночью звонки и вызовы! Отдохни.
— Нервишки покую. 
И Давид со спокойной совестью сбегал с давно готовым рюкзачком в давно запланированную очередную экспедицию на поиски камней для очередной ювелирной сенсации . Умасливая себе дорогу уже ничего не решающим диалогом, лишь теша жену возможностью высказать наболевшее.

Соня не могла продолжать трудиться в полную силу акушером ввиду тяжёлого заболевания вен ног.  Хотя эти непрекращающиеся вызовы на консультации и нередкие ночные затянувшиеся роды вряд ли могли свидетельствовать о завершении её практики в ближайший десяток лет. Бывших акушеров, да что там - в целом врачей, не бывает!
Домашняя перепалка успокаивалось и все удовлетворённые своими речами садились завтракать за круглый стол веранды. На эти регулярные полемики, сотрясающие старые деревянные стены, давно никто не обращал внимания. Роковую черту, по-настоящему ущемляющую обоих творцов чуда, никто не переступал. Да и любящая дочь Лали — в качестве смирительной рубашки — была всегда под рукой. Лали не было никакого интереса до содержания перебранок. Она прекрасно знала финал. Этакая словесная разминка застоявшейся атмосферы заканчивалась вкусным питательным завтраком с ароматным свежесваренным в турке на песке в жестяном лотке кофе.

Лали по настоянию матери училась на медицинском в университете, тайком от всех всерьёз занимаясь пением у педагога по вокалу.

Давид на дочь не давил в вопросах личного выбора, баловал дорогими украшениями, сладостями втайне от матери. Семьёй каждый год путешествовали месяц по городам необъятной страны. Ему вполне хватало её присутствия, душевных бесед, ласковых слов и поцелуя в начинающую лысеть макушку. В спорах Лали частенько занимала сторону отца. Уважая желание и способности дочки к пению, именно он отвёл её в музыкальную школу на класс фортепиано. Благо  у них осталось пианино ещё от Сониных родителей, а уж с пением у Лали само собой сложилось. Сначала заметили в хоре музыкальной школы: поставили солисткой в ежемесячных отчётных концертах пред родителями. Позже, по рекомендации преподавательницы Дины Аркадьевны Лали взяли в музыкальный театр на подработку. Родители не забывали похвастаться пением дочери на семейных праздниках. Соня воспринимала хороший вокал дочери, как само собой разумеющееся семейное дарование. В семье пели все. Ещё как! Ни одно застолье раньше не обходилось без пения матери и отца Софи. Сама Соня петь стеснялась, хоть и обладала приличным сопрано, поставленным от природы. Наследственность. «Профессиональных певцов в родове пока не наблюдалось. Разве что прабабка цыганка Лейла прославилась, получив приглашение в театр Москвы», — отшучивалась Соня. Но остальная родня, почему-то считала пение несерьёзным занятием. Врач, ювелир, стоматолог — это да. Попав с лёгкой руки преподавательницы в местный оперный театр, Лали поначалу пела в хоре или в коротких детских партиях. Потом ей стали предлагать небольшие эпизодические роли героинь постарше. А, заметив явный прогресс талантливой девушки и неповторимый изысканный тембр, понемногу стали доверять и главные роли в случае непредвиденных обстоятельств: болезней и внеплановых гастролей солистов.


Родители, случайно узнав о занятости Лали в спектаклях, долго пребывали в недоумении: зачем это будущему врачу? Но посоветвавшись, всё ж разрешили петь в своё удовольствие  без ущерба для учёбы. В конце второго курса, не выдержав участившихся прогулов Лали, Соне позвонила бывшая однокурсница, преподаватель акушерства и гинекологии.
— Соня, дорогая, не хотела тебя попусту беспокоить. Чем там занимаешься?
— Сара, не финти мозги! Что случилось?
— Лучше присядь.
— Лали двоек нахватала? Так я ей задам. Вот вернётся с института, получит.
— Ага, с института.
— Что ага! Ты что уморить меня хочешь? Говори, что стряслось!
— Лали в институте уже две недели не было. Зачёты не получила. И вообще у неё, оказывается, хромает не только акушерство.
— Так, что ж ты молчала? Подруга называется. Что делать теперь? Академ брать?
— Я слышала, она в Москву собирается.
— Куда-куда? В какую Москву? — Услышав, как хлопнула входная дверь, Соня, оставив телефон, бросилась к Лали. Та, ничего не подозревая, потянулась поцеловать мать.
— Ты что, бросила институт? Будешь петь без образования? Перегрелась? Аль упала откуда?
— Мам, я уезжаю в Москву поступать в Гнесинку. Хочу петь.
— А меня ты спросила? А отца?
— Отец не против.
— Сговорились? Никуда не поедешь.
— Ну, мамусик. В институте всё одно завал. Я только попробую и обратно. Да?
— Ну, куда ты одна поедешь? Никого нет там из родни.
— Я с Моней.
— Что? С Соломоном? Он тоже институт бросил? Вот родители обрадуются! Его ж в армию там и заберут!
— Если поступит — не заберут. А вообще у него плоскостопие, исключающее счастье армейской казармы.
— В Израиль вам надо. Там вылечат и плоскостопие и голову обоим. Обоих в армию заберут.


Зная никчёмность своих доводов, Соня не решалась дать согласие на поездку дочери. И вот, здрасьте, Лали вместе со своим другом-однокурсником Соломоном при поддержке, как выяснилось, бабушки Лали, матери Сони, мечтавшей в молодости стать певицей, тайком уехала-таки в Москву.



2014 г. Принимаю исправления Одесской действительности и другое с благодарностью и пониманием. Продолжение в сжатом состоянии пребывает.