Лоскутные арабески совкового периода

Лоскутные арабески совкового периода. Повесть

Это повествование о поколении, которому наиболее повезло в двадцатом столетии российской истории. Родившиеся в пятидесятых годах - дети воевавших родителей и родители мальчишек, увидевших войну. Наиболее страшные события только коснулись, своим чёрным крылом, их жизни, но опалили. Им повезло в том, что жили в «золотое двадцатилетие» социализма. Поколение беспечных счастливцев, за которых всё решало государство. Они тоже проявляли героизм. При вводе войск в Чехословакию, в конфликте на острове Даманский, при выполнении интернационального долга в Анголе, Сирии, Египте, на Кубе и прочих горячих точках их времени. Эти  события несравнимы с тем, что происходило до и после. Но поколение обрело себя в другом. Романтики и идеалисты, уверовавшие, что всё самое страшное для страны позади, проявили себя в созидании, создавая города, прииски, нефтяные и газовые комплексы, магистрали, угольные и рудные предприятия. Именно на том, что ими создано, основывается нынешнее благосостояние России и государств бывшего Советского Союза. Нынешняя демократия, если таковая существует. Именно это поколение ныне управляет Российским государством.

Часть I

Житие беспечно-безмятежное

    Апрельский день небольшого города клонился к концу. Солнце уже закатилось за многоэтажную застройку микрорайона. И только в окнах верхних этажей стоящих напротив зданий его последние лучи отразились огненными сполохами, отсвечиваясь на стёклах ярко жёлтыми и алыми языками пожара.
     - Инна, Инна, иди сюда, смотри. – Зарина, белокурая дебелая татарочка, от возбуждения чуть не вывалилась через подоконник в открытое окно.
    Подбежавшая на крик Инна увидела лежавшую у лавочки молодую женщину в светлом брючном костюме.
     - Откуда она здесь.
     - Со стороны Детского мира пришла. Смотрю, идёт, шатается, как пьяная. Рукой грудь зажимает. Потом вижу, из-под руки кровь. До лавочки дошла, села, и тут же свалилась.   
     - Что делать-то?
     - Ольгу зови.
     Подбежавшая Ольга, глянув, сразу заспешила на выход.
     В один голос:
     - Ты куда?
     - На кудыкину гору. Хоть гляну.
     Ольга работала на скорой помощи и такие зрелища ей были привычны.
     - Мы с тобой.
     Выскочили из подъезда, осторожно подошли. Женщина тихо постанывала. Ольга наклонилась, потрясла её за плечо. Рука откинулась, светлая кофта на груди в крови.
     - Инн, дуй к Восходу. Там телефон, вызывай скорую. А ты, Зорька, бери её за ноги, потащили в секцию.
     - Я боюсь.
     - Я тебе забоюсь. Хочешь, чтобы она околела тут? Бери, я тебе сказала.
     Инна метнулась к телефону. Зубы, то ли от волнения, то ли от страха, стучали. Когда вернулась, девушка уже лежала на половом коврике в кухне. Скорая приехала быстро. На дежурстве была Инга, Ольгина подруга.
     - Адрес ваш. Думала, тебя, шалавую, пристукнули.
     - Не дождёшься.
     Всё это в процессе осмотра и перевязки. Занесли носилки, погрузили, унесли. Машина уехала. Молодухи, сгрудившись у окна, проводили её взглядами, затем тихо расселись по стульям. Минуты две сидели молча, потом, разом, заговорили, выплёскивая напряжение, и опять замолчали. Встряхнулись только после слов Ольги:
     - Давайте, чаю, что ли, попьём. Индира Ганди, неси своих трёх слонов, стресс снимем.
     Последние слова были обращены к Зарине. Она работала в торговле, и кое-какие дефициты у неё водились. В другое время та бы огрызнулась, а сейчас молча, без лишних разговоров, двинулась в свою комнату. Поставили чайник. Вместе с пачкой чая Зарина вынесла бутылку молдавского коньяка «Белый аист».
     - Вот, для Василия Ивановича берегла.
     - Твой Василий Иванович пусть с собой приносит, халявщик, - проворчала Ольга, забирая бутылку.
     - Не твоё дело. Твои много натаскали?- не осталась в долгу Зарина.
     Налили по рюмке и, молча, выпили.
     - Слушайте, а девка-то не простая. Видели, какой у неё прикид был?
     После Ольгиных слов все опять разом загалдели.
     - Ольга, потом узнай, скажи, кто такая. Да и как она. Наша крестница всё-таки теперь. Страху-то натерпелись.
     - Ладно, завтра узнаю, скажу. Там, по-моему, ничего страшного. Кровь не слишком хлестала. Думаю, оклемается.
     Через пять минут разговор пошёл по другому руслу, все уже хохотали, то ли от встряски, то ли от коньяка. Сидели, пока не пришла милиция. Опросили, записали, ушли. Потом пришёл Лёшка, Иннин муж. Он учился на вечернем отделении института. Сумерки уже давно перешли в темноту. По-тихому все разбрелись по своим комнатёнкам.
     В секции их было пять. Типовое семейное общежитие, в простонародии «Дом молодожёнов». Хотя жили в нём далеко не молодожёны, и по многу лет. Кто в ожидании квартиры, а кое-кто уже в ожидании кончины.

     - Что у вас тут за шухер? - когда улеглись и стало темно.
     - Да так, женщина молодая, пораненная, под окном упала.
     - Милиция была?
     - Да. Только мы ведь действительно ничего и никого не видели.
     - Ладно, спи, - поцеловал её в волосы. В кроватке, на расстоянии вытянутой руки, посапывал трёхлетний сын. В окно постукивал своими ветками, как руками, клён.
 
                Под моим окошком
                Русский уголок
                Вьются кудри клёна
                Вырос тополёк
                Нежная берёзка
                Пёстрой белизной
                Распустила слёзный
                Шёпот листвяной

     Глазам, привыкшим к темноте, проявилось их скромное жилище. Диван, на котором они спали, два кресла. У стены напротив детская железная кроватка с ограждающей сеткой. В переднем углу тумбочка-этажерка с радиолой «Рекорд». Над тумбочкой два портрета от пластиночных конвертов: Мирей Матье и Карел Готт. Стопка пластинок, стопка книг. Под окном, у батареи, чёрно-белый телевизор «Славутич» на ножках. По углам у двери трёхстворчатый шифоньер с самодельной книжной полкой, закреплённой сверху и холодильник «Бирюса». Что ещё для жизни нужно, когда вам 21 и 25? Ребёнок, куча друзей, да какая-никакая цель. Всё это наличествовало. На плече тихо посапывала жена, а Алексею не засыпалось. Вспомнилось, как они познакомились и поженились. Невольно улыбнулся.

     Вот он стоит в районе, на автостанции, в военной парадной форме с чёрными танкистскими погонами и чёрными петличками, с золотистыми сержантскими лычками, весь радостно-возбуждённый и окрылённый. В руках красивый дембельский портфель, из жёлтого кожезаменителя, с большим альбомом и подарками внутрях.  За плечами два года службы, впереди финишная прямая в 45 км до родительского дома и целая жизнь. За душой неплохая профессия, кое-какой жизненный опыт, в мыслях планов громадьё. На улице май, всё цветёт и благоухает, настроение приподнятое, душа поёт в ожидании праздника. Из окна мимо проходящего маршрутного автобуса кто-то кричит ему:
     - Лёшка, привет.
     Не узнаёт. Думает: «Если свой, вернётся».
     Через пять минут они уже тискают друг друга. Троюродный брат, ровесник, Вовка Гоголев.
     - Что, где, как?
     - Из мест не столь отдалённых только недавно, после армии загремел по бытовухе, чуть-чуть добавили, вот, только пришёл, - смеётся.
     Слово-заслово, и автобуса своего дождались.
     - Лёх, я к вам приеду, у меня в Полтавке чува, в магазине работает. Я иногда туда наезжаю.
     Представил чувиху: крашенная, с причёской, нафуфыренная.
     Автобус тронулся.
     - Доедешь, привет передавай, - уже в окно крикнул Владимир.
     - Ладно, передам.
     Через 45 минут - дома. На двери замок, никого нет. Решил: «Пока суть, да дело, схожу в магазин, что-нибудь куплю, спрошу, где родители, да и привет передам».
     В торговом заведении хутора толпа, полсела. Товар завезли. Все свои, целуют, обнимают. Базар-вокзал. Наскрёб по карманам последних рублей, бумажных и металлических, и к продавцу. За прилавком диво: худенькое, светленькое, простоволосое. В розовом свитере, до ушей посиневшая от холода, красными прозрачными ручонками раздирает, для взвешивания, мёрзлую рыбу. «Чува».
     - А Вам приветик, от Владимира. Я, кстати, Алексей.
     Посмотрела, как Ленин на буржуазию. На том и закончилось первое общение. Взяв две бутылки «Столичной», опять вернулся к закрытой двери. Вскорости подскакал батяня, обнял, всплакнул даже на радостях. Родственники следом подкатили. Раздал подарки. Потом сели за стол, выпили за встречу, поговорили, альбом посмотрели. Добротный дембельский альбом со старательно отделанными страницами. Чудные, интересные фотографии. Танк сувенирный, сверкающий полированной латунью, показал. Все в восхищении.
    А вечером в клуб. Набралось пять человек. Девчонок трое, выбор огромный. Среди них «Чува». Пообщались, потанцевали. Он умный донельзя, без умолку что-то рассказывает. Девочки подсмеиваются.
     - Не иронизируйте, -  умничает Алексей, приплетая в свою речь неординарные слова.
     Потом говорила, что этими словами он её и «сразил».
     Поздно вечером поехали в интернат, к сёстрам, с которыми Инна дружила. О его существовании, через них и родителей, давно знала. Так всё и закружилось. Пока Вова через недельку приехал, они уже сблизились.

     На центральную усадьбу колхоза «Большевик» приехала выездная театральная труппа. Естественно, хуторские были там. Нагрянувший в Полтавку Вова, не застав, прикатил в Кулагино. И начались основательные разборки, с тасканием за грудки, порывом рубашек и громкими разговорами, правда, без мордобоя. Друзья кулажинские хотели ему наподдать, да Алексей не разрешил. А тут Иннин старший брат, Василий, подъехал, с Рыбкино. Тоже из армии пришёл. Не поймёт, что за разборки из-за его маленькой сестрёнки. Когда в армию уходил, ей было шестнадцать, а тут невеста, всё по-взрослому. В общем, цирк, да и только, хотя было не до смеха, драматический накал страстей. Владимира Алексей, в конце концов, усадил в попутную машину и благополучно отправил в район, относительно мирно разрешив образовавшийся конфликт.
     Ещё с месячишко они влюблённые подружили, под луной погуляли, нацеловались. Он заливался, как соловей, по поводу и без повода. Она, наверное, подумала, что парень необычайно разговорчивый. Да и родители его на фоне сельчан выглядели неплохо. В общем, запудрил девочке мозги и уехал в Казахстан, свой Рудный. Правда, перед этим договорились, что на октябрьские праздники за ней приедет. Родители ни сном, ни духом. Решили, что в свои намерения близких позднее посвятят.

     Устроился на прежнее место работы. За два года мало что изменилось, народ знакомый, приняли, как близкого человека. Когда оформлялся и проходил комиссию, прямо на крылечке поликлиники, встретил Саню Куравлёва, сослуживца, вместе в учебной дивизии под Киевом солдатскую науку постигали. Плюнули на обязательные мероприятия и двинули к нему домой.
     - Ладно, идите, гуляйте свою радость, - улыбнулась тётя Нина, Санина мама, забирая у них приёмные записки.
     Через день отдала. Комиссия пройдена. А с семьёй Куравлёвых, с тех пор, Алексей оказался связанным на всю жизнь. У Саши было две сестры. Что постарше, Ольга, в разводе. Друзья потом с её бывшим мужем вместе шалопайничали. 
     - Если б на Инне не женился, Галюнь, наверное, за тобой бы приударил, - выдал позднее Алексей, обращаясь к младшей сестрёнке.
     - Не знай, получилось бы у вас с Галиной или нет, а я на тебя глаз ложила, по душе был, - задумчиво продолжила Ольга.
     - Что молчала. А может, закружилось бы, - посмеялся в ответ.
     Тётя Нина его любила, по-матерински. И Санька доверяла. Алексей был у неё в авторитете.
     - Посмотри, оболтус, как Алёша сам себе дорогу торит. А у тебя одни девки на уме, - выговаривала сыну.
     Санёк иной раз злился.
     - Мать, твой любимчик пришёл, накрывай банкетный стол, - выдавал, когда Алексей переступал порог дома.
     - Идите, заработайте. Вон, погреб валится. Обложите кирпичом, а то скоро меня там привалит.
     Хохочут, но в погреб лезут. И мало что на дружбу однополчан влияло.
     - Алёх, помнишь, как нас хохлы в казарме зажали?
     - Помню, - Алексей, откинув со лба взмокшие от пота кудри, засмеялся.
     В тот раз ремни на руки намотали, встали, спина к спине, в проходе, между двух ярусными кроватями.
     - Подходите.
     Не решились.
     - А всё же, Сань, ты и тогда еврей хитрый был. Любимчик взводного. Я так всегда кирпичи в рюкзаке, в команде «Раз», помнишь, была такая для штрафников, таскал за свою умственность. А ты ничего, проскакивал, - кстати, принимая от друга очередную стопку кирпича, вспомнил Алексей.
     - Ну, се ля ви, тяжести-то не хотелось таскать.
    Подали документы в институт. Алексей поступил легко, без сучка и задоринки, а Санёк срезался. Девчонки помешали. На будущий год, из самолюбия, упёрся и прошёл.
     После поступления Алексей подумал, помыслил, да и написал Инне: «В конце сентября приеду за тобой». И родителям написал, известил о намечающейся женитьбе. Пошил костюм, белую гипюровую рубашку. Сложил всё в чемодан, взял неделю отпуска, с выходными получилось девять дней, и поехал жениться. Перед отъездом недалеко от Сашиного дома снял времянку, чтоб было куда жену привезти. Безголовый продуман.

     Доехал до Оренбурга, вышел, идёт по вокзалу, навстречу двоюродный брательник, Николай, шагает.
     - Привет, ты откуда? Куда?
     - Да вот, Оксанка, жена, ушла от меня, - с грустью, - год как один кукую, надоело. Взял отпуск, еду в Белогорку. У меня там, когда я учительствовал, подруга была. Может, согласится за меня пойти.
     - Слушай, ты ведь уже женился? Теперь поехали, меня поженим, да и двинешь дальше, свою долю устраивать.
     - А-а, по-е-хали.
     Добрались до района.
     - А Инна тут, у подруги - осведомил повстречавшийся знакомый.
     Нашли. Обняла, прижалась, как к спасительному щиту. 
     - Я дома только брату сказала, - с дрожью в голосе.
     - Ничего, не боись, завтра всех известим, - успокоил невесту.
     Утром, в понедельник, Николай приехал из Кулагино на стареньком «ИЖаке». Сели, Инну в люльку, и обратно в Кулагино. Там председателем сельского совета - бывший завуч, Иван Васильевич. Подали заявление, договорились на субботу и, напрямую, через Лисьи горы, в Рыбкино. Надо сказать, что в сие село Алексей ехал первый раз, хоть и располагалось оно в 15 км от родного хутора. Другой колхоз, не по пути, автобус до района ходил через Кулагино.
     Подъехали к воротам дома. Навстречу из калитки, с козлиной шкурой в руках, выскочил здоровенный мужик. Инне что-то проговорил по-мордовски (село, в середине 19-ого века, основано выходцами из-под Саранска), она ответила, он дальше поскакал.
     - Кто это?
     - Отец.
     - А куда он?
     - Не знаю.
     Оказывается, Василию Тихоновичу на бутылку не хватало. А тут приёмщик около магазина нарисовался, вот к нему и спешил. Пристроив шкуру, тут же зашёл в магазин, купил бутылочку горькой.
     «Иду, - потом вспоминал, - и думаю: что за парни».
     Дошёл, а бабушка, тёща его:
     - Где тебя черти носят? Инчу сватать приехали.
     Заходит, бутылку на стол.
     - Какие намерения? - после краткого знакомства.
     - Вечером родичи приедут, запой сделаем, а субботу - воскресенья свадьбу. В понедельник на Казахстан.
     Василий Тихонович опрокинулся на диван, воздух ртом ловит. Кое-как отдышался.
     - А может, мы не отдадим. Да и то, кто такие дела в понедельник решает? – попытался он сопротивляться.
     - Так они заявление уже подали, - продолжил Николай.
     - И день кончается, на вторник пошёл, - поддержала бабушка.
     - Как так можно?
     - Нет времени тянуть кота за хвост, во вторник на работу, - довёл Алексей информацию до будущего тестя.   
     - Мы ему, наверное, лет на десять жизнь укоротили своим сумасшествием, - переживала потом Инна.
     Чуть позднее мать с работы прибежала, давай курей быстрее щипать да варить.
      Вечером Лёхины родители приехали на грузовом «ГАЗоне», с роднёй. Расставили своё на стол, мордва добавила.
     - Замуж согласная? - задали Инне вопрос, для порядка.
     - Согласна.
     «Запели», под взаимные, уже почти родственные, целования и обнимания.
     Во вторник Инна сдала магазин, в среду они в район и Оренбург. Он  родных приглашать, она за покупками. Кольца в районе купили. Родным, кого не увидел, Алексей телеграммы отбил. Инна в Оренбурге фату и туфли купила, платье на прокат взяли. В пятницу в сельский клуб пошла, девчонок своих на свадьбу приглашает, а они смеются, не верят. Вечером пошли в баню с подружкой, та хохочет над ней. Маленькая, худенькая. «Невеста».
     Утром Алексей приехал, сели к её крёстному в синие «Жигули», опять через Лисьи горы, в Кулагино. Расписались. Как положено, вальс станцевали под музыку из кинофильма «Берегись автомобиля», и в Полтавку. Столы накрыты, гости собираются. Дружок - Николай, подружка - учительница местная, Любовь Ивановна, на квартире с Инной жила, Алексей её ещё до армии знал. Отгуляли у жениха, переночевали в летней кухне, без эксцессов, если не считать, что среди ночи дядька Василь Шмаль ввалился, упал на пол и уснул. Им не помешал. Тоже спали, как убитые. От усталости.
     А утром в Рыбкино. И там хорошо отгуляли. По селу, с песнями и плясками, прошлись всей свадьбой. Погода оба сентябрьских дня, как на заказ, удивительно солнечная и тёплая.
     В понедельник два чемодана и огромный узел в руки, автобусом до станции, потом на поезд, и, через Оренбург, в город Рудный. Оба худенькие и стройные. В купе спали на одной полке, и тесно не было.
     Это было их свадебное путешествие. В Орске выскочил на перрон, купил варёную картошку на капустных листьях. И солёных огурчиков. Объедение. Блаженство.
     Приехали на станцию Тобол, добрались до города, переночевали у сестры, а утром отправились в свою хибарку.
     С автобуса вышли, у Инны два чемодана в руках, он с узлом и сумкой. Она бегом вперёд, поставит и отдыхает.
     - Тебе, наверное, легко? - смеётся.
     - Ага, легко.
     Пришли. Панцирная кровать в наличии. В магазин сходили, матрас купили. А одеяло, подушки и простыни с собой привезли. Ещё раз в магазин сходили, посуду кое-какую и радиолу с проигрывателем приобрели. «Рекорд». Вечером в гости к Куравлёвым, через огород.
     Так началась семейная жизнь.
     Через три дня, 3 октября, сырой снег пошёл, да так и не растаял. А Инна в босоножках. Сходила, купила войлочные бурки. Потом родители прислали зимнюю одежду. Так и выкрутились.
     - Ты почему опоздал? – встретил Алексея вопросом Степан Степанович Баласанян, начальник цеха, когда Лёха явился на работу. - Хоть женился?
     - Женился.
     - Поставь ему смены, – со смехом приказал Вячеславу, своему заместителю. - Пусть по выходным отрабатывает, а то на что молодую жену кормить будет.
     Вызвал председателя профкома.
     - Екатерина, пробей им жильё.
     Через месяц получили свою первую жилплощадь, девятиметровку в семейном общежитии. Отремонтировали, синим колером стены покрасили, кое-чем обставили и зажили. Абсолютные недотёпы в семейной жизни, всё познавали совместно и одновременно. Через девять месяцев, как и положено, у влюблённых, родился первенец.
     А брательник Коля вернулся на хутор под Новый год, да и забрал в жёны подружку, Любовь Ивановну. Таким вот образом всё разрешилось.
     - Живу в двухкомнатной квартире, с двумя балконами, - пишет Любаня в письме.
     А они в девяти квадратах теснятся.
     - Надо было за Кольку, - смеётся, - идтить. Прогадала.
     Сыночка родили в отпуске. Инна очень скучала, вот и понесло парочку на последнем месяце беременности домой, к родичам. Сына, хоть и родился в райцентре, прописали в Полтавке. Деревня в тот год разъехалась, без магазина и школы селу не существовать. Так что Виталий стал последним в нём родившимся. А дед его, Лёхин отец, потом завершил черёд похороненным землякам на хуторском погосте. Колчаны да Подреза поселение основали, а их потомки последнюю точку поставили.
     Когда Витальке исполнилось две недели, помыли его в баньке по-чёрному да отправились восвояси, домой, в Казахстан. Ещё и Лёхину сестрёнку прихватили, в педучилище поступать.
     Ехали без билетов, в служебном купе. Проводница смилостивилась, посадила в поезд. Они были ей безумно благодарны, хоть ноги в потолке, руки в углах, а Виталька на животе. Лучше романтическое путешествие в тесноте, чем тоскливое ожидание на железнодорожном вокзале. 
     Через три месяца, когда, после возвращения, им выделили двенадцатиметровую комнату, зажили полнокровной семьёй, трудно, но дружно и весело.
     Последнее Алексей, кажется, не вспоминал, а досматривал во сне.

     - Лёшенька, подъём.
     - Что так рано? Сегодня ведь суббота.
     - Так солнце уже в окошко смотрит. И Виталька просыпается. А мы в чём мать родила. Вставай.
     - Он ещё маленький, не понимает,- натягивая на себя одеяло.
     - Вставай, девчонки уже на кухне галдят.
     - Ты, Инн, мёртвого поднимешь, - натягивая плавки.
     - Слушай, а где мои джинсы?
     - Куда бросал, там и возьми.
     - Ты же знаешь, никогда вещи не разбрасываю. Я их на телевизор сложил, - пробегая глазами по полу, за телевизором, по подоконнику.
     - Слушай, билеты на чехословацкое автородео в кармане лежали, а сейчас на подоконнике валяются. Точно, через окно вытянули. Честные, билеты выложили, - со смехом.
     - Хохочешь. Стыдобище какое, голышом, как на показ.
     - Просто лежали ведь. А помнишь, Ганна рассказывала, как предшественники наши по комнате сексом занимались, а пацаны за ними с клёна наблюдали, как в тиятре.
     - Давай, каркай, ещё и это накличешь. Шторку-то никогда не задёргиваем.
     - Так задёргивай.
     - До шторки что ли, когда приспичит.
     - Проснулся, мой любимый, иди ко мне,- вынимая сына из кроватки.
     Алексей вышел в коридор.
     - Что за шум, а драки нету? – спросил попавшуюся на встречу Ольгу.
     - Как раз этого в достатке. Татьяна к Ганке приходила, разборки учиняла.
     - Димочку всё никак не поделят? И кто победил?
     - Пока что перевес на стороне Анны.
     - Ты смотри. Упрямая хохлуша. Так замуж хочет, что и подругу в угол задвигает.
     Вынырнувшая из своей комнаты Ганна уловила последние слова и, с досадой, проговорила:
     - А кто из нас не хочет? Может, только бабушка Агушка. Не век же в этом «муравейнике» куковать.
     - Не «муравейник», а, скорее, «птичий базар».
     Оба названия бытовали в народном лексиконе по отношению к семейным общежитиям всех мастей, которыми был утыкан их промышленный город.
     Попутно разговорам все, не спеша, благо, что субботний день, умывались, ставили чайники, выставляли на свои столы кое-что к завтраку.
     - А что Зарины не видать?
     - Так к ней с утра Василий Иванович прошмыгнул.
     - Вот наглец, опять от калыма ушёл. Ничего, попадётся ещё в наши трудовые руки, вдвойне ответит, халявщик. Правда, Оль? - засмеялся Лёшка.
     Было негласное правило, что если мужчина промелькнул на входном горизонте третий раз, то должен был проставить единственному в секции мужчине. Как обычно, в душевном разговоре по этому поводу участвовала Ольга. Это была даже не блажь, а обычный способ по сохранению порядка в общем жилище. Что у пьяного на уме, то и на языке, поэтому человек в застолье, зачастую, как на ладони. Манёвр самосохранения.
     Василий Иванович из другой категории посещающих мужиков. Его знала основная масса секционного народа, так как и город не очень большой, да и по штату он приходился мужем Зарининой подруге. Так уж вышло, бывает. Но обычай есть обычай, и, за нахальные приходы, он должен был ответить.
     - Выловим, а пока что давайте чай пить.
     - Бабуленька, как там, нам сегодня обломится что-нибудь от твоих пирожков да шанежек?
     - Перепадёт.
     Баба Аграфена, по секционному Агушка, худенькая, белёсенькая, божий одуванчик, ещё девчушкой отстояла всю войну у станка, на Урале, в Нижнем Тагиле. Но потом успела и замужем побывать, и целину поднимать. На старости лет укоренилась в Рудном. Свою заработанную квартиру отдала выросшему внуку, а сама ютилась в выделенной тому девятиметровке.
     - И мне с молодыми веселее, да и детям ближе, когда в угоду да не в тягость, - мудро пошучивала бабуля.
     Это было нормальное, общепринятое явление, только что не узаконенное. Внуки по выходным делали к ней набеги, для них она и готовила печиво, да заодно и девчонок, кто желал, кое-чему научала.
     - Ватрушки будут, нужен чай, - не унималась Ольга. - Инка, памаги.
     - Что надумала, вертихвостка? – со смехом двигаясь за Ольгой по коридору.
     Через две минуты большие магнитофонные колонки стояли впритык, лицевой частью, в стенку Зарининой комнаты, выходящей на кухню. На всю громкость, до трясучки стены, из колонок загрохотал секс-музон. Охи, вздохи и стоны, вперемешку с Ольгиными вскриками.
     Из-за угла показалась растрёпанная Заринина голова.
     - Совсем охренели? Сумасшедшие. Что надо?
     - Не догадываешься? Чаю хотим. Цейлонского. И конфет.
     - Задница у вас не слипнется?
     - Как знаешь.
     Через минуту конфликт разрешён, музыка смолкла, Зарина исчезла в своей келье, а кухня, с хохотом и обсуждениями, пила чай.
     - Как он там, без туалета? Бедняга.
     - И, самое интересное, Заринка не кашлянёт.
     Зарина была астматичка и по утрам подолгу не могла откашляться. А тут, правда, тишина. Чудеса.
     Через полчаса все кто-куда. Теплынь, конец апреля, на носу майские праздники.
    
     - Инн, пошли к Фадеевым.
     - Что, разбогател?
     - Рупь есть. Пустые бутылки в наличии. Двинем через «Сауле». Как раз на четыре «Жигулёвского».
     - Пошли. Только сначала от «Националки» позвоним. Вдруг они к матери улепетнули.
     «Националка» - зал национальных кухонь в кафе «Сауле». Каждую неделю – разнообразие блюд. Стряпня русская, украинская, татарская, казахская, уйгурская и прочих народов, населяющих страну. Инна там работала, когда кафе «Строитель», её постоянное место, было на ремонте. Многому научилась. Манты, лагман, бешбармак были на их столе, особенно в праздники, нередкими блюдами.
     Чтобы скорее, сына несли за руки, в середине, на весу.
     - Полетели, полетели, на лужайку сели, гоп-чоп.
     Игра и скорость в передвижении.
     Через час они уже звонили в дверь фадеевской квартиры. Друзья жили в двухкомнатной «сталинке», в состоянии постоянного ремонта, но на это внимания обращалось мало, главное, просторно. С Володькой Фадеевым, с недавних пор, работали на одном экскаваторе. Он машинистом, Алексей помощником. Дело шло к окончанию института, требовалась приближённость к горному делу, поэтому Алексей из ремонтной бригады перевёлся на экскаватор. После завершения учёбы вечерников - практиков, как правило, оставляли на производстве, а студентов дневного обучения разгоняли по республике и стране. Рудненская горная школа ценилась не хуже питерской, московской или свердловской. 
     Напарники были ровесниками, сразу сошлись, а потом стали дружить семьями. 
     - Ты поёшь? – встретил неожиданным вопросом, при первой совместной смене, Владимир.
     - В смысле? – удивился Алексей
     - В смысле - песни?
     - Пою.
     - Так запевай, а то скучно, и спать хочется.
     И они запели. Вкусы оказались одинаковые, познания песен тоже: оба любили репертуар Лидии Руслановой и Жанны Бичевской, да и блатняком не брезговали.   
     Однажды ночью Алексей сел в уголок, на топчан, закрыл глаза и затянул «Мурку». Экскаватор крутился, значит, приёмка породы в отвал шла, но когда открыл глаза, то увидел перед носом микрофон рации. Как Володька умудрялся держать микрофон в одной руке, а другой двигать рычагами, можно было только догадываться. Эффект был достигнут, друг от хохота ноги выше пульта управления подбросил. Но сразу замолк, когда Лёша, приняв брошенный микрофон, объявил на весь участок:
     - Все слышали, как Вова Фадеев выдаёт? Артыст.
     Попытался перехватить микрофон, но не тут-то было. Вечером, когда ехали со смены, вахта просила повторения. На все увещевания, что пел не он, сидящие в автобусе только хохотали. Его-то способности в пении знали все, а напарника ещё не слышали.
     Трудились весело, с задором. Как-то увлеклись, работа шла споро. «Вертушки» (электропоезд с самоопрокидывающимися вагонами-думпкарами, курсирующий между экскаваторами погрузки в карьере и приёмки пустой породы на отвале) шли одна за другой. Решили поставить рекорд. Приняли 31 поезд, закопались полностью, по забою распределять принятую массу породы было некогда, в конце смены со всех сторон горы. Автобус подошёл, сменщики на краю приямка стоят и обозревают площадку, засыпанную вкруговую. А по неписанным законам всё должно быть, в конце смены, готово к дальнейшей работе.
     - И где тут мои герои? Ну-ка, сынки, покажитесь, я вас наградю за трудовой подвиг во славу отечества, рудоуправления и нашего доблестного участка, - послышался сверху рокот спускающегося  по отсыпке бригадира.
     А «герои», с обратной стороны экскаватора, пригибаясь (тут ползком,  здесь вприпрыжку), крались до автобуса. Чтоб под горячую руку не попасть. Бригадир суров, но до следующей смены остынет.
     Особенно сблизил друзей один случай, смешной и драматичный одновременно.
     В тот день смену приняли нормально, но ближе к полуночи машинист выходящей «вертушки» закрыл тупик из-за неисправности железнодорожного полотна. Вызванные дежурные путейцы оставили, по причине большой просадки, исправление дефекта дневной смене (утро вечера мудренее).
     Повозившись по ремонту и уходу, установили экскаватор и решили вздремнуть. Часа через два Алексей проснулся. В полной тишине прослушивалось странное поскрипывание. «Крыть, крыть», металл по металлу, как при деформации узлов машины.
     - Вовка, слышишь?
     - Слышу.
     Подняли головы и опешили. На уровне окон земля. А экскаватор-то с трёхэтажный дом. Выскочили. Прямо из кабины, с верхней площадки, Владимир переступил на землю. Схватился за голову, бегает и кричит:
     - Ой, тюрьма. О-о-й, тюрьма.
     Это было так комично, что Алексей расхохотался. Напарник остановился, посмотрел на него, как на ненормального, и произнёс:
     - Завтра весь участок над нами смеяться будет. Ты это-то хоть понимаешь? Позорища не оберёшься.
     Сразу отрезвило. Осмотрелись. Не так уж безнадёжно. Площадка забоя закололась ровно. Экскаватор опускался равномерно, без перекосов. Можно было немного отъехать, чтобы попытаться сработать образовавшийся закол и выехать наверх. С трудом, развернули машину, в стеснении обломили подвижную лестницу, слегка помяли угол кузова. Подбросили под себя восьмикубовый ковш и сделали первое черпание. Получилось. Отбросили в сторону и продолжили. Всё молча, без всяких сообщений по рации. Алексей спустился с экскаватора вниз, выскочил наверх, к железнодорожным путям. Вовремя. Толстый электропитающий кабель зажало шпалами железнодорожного полотна. Полотно провисло, как армянские мосты, чудом зацепившись за выступ. Электрораспредящик (ЯКНО), от которого был запитан высоковольтный кабель, проволокло, провода на опоре натянулись - вот-вот лопнут. Быстро освободил кабель, выложил его поперёк трещин на расходившейся и сдвигающейся земле. Всю ночь бегал от экскаватора до распредпункта. Часам к шести выкарабкались наверх. Отдышались, вызвали сменного мастера. Прибежал Арсентьевич, посмотрел, покачал головой и упылил на доклад. Смена заканчивалась. Посмотрели друг на друга. Грязные как черти, но не опозоренные.
     - А почему машину не убрал? - по прибытии смены изрёк менявший Алексея помощник, Санёк. - Мне плевать, что тут у вас, потоп или землетрясение. Машина должна быть убрана.
     - Да пошёл ты. В следующий раз будешь мне смену сдавать, не убирай, на том и сочтёмся.
     Санька Раперчук – парень, в общем, неплохой. Алексей вспомнил недавний случай и, несмотря на усталость, улыбнулся. Все были ровесниками, жили ровно, в одинаковом достатке. Квартира выделяла, да если кто-то кое – какую технику покупал. Санёк купил мотоцикл с люлькой, «Иж-Юпитер-5», голубого цвета. Приехал на смену, гордый до нельзя, по окончанию работы посадил в люльку своего машиниста, Федю Рохлина, повёз домой. Едет по дороге, следом автобус со сменой. По обочине спокойно вышагивает корова. А Санёк-то на новом мотоцикле, мимо проезжает. Пи-бипь-пь. Скотина с испугу шарахнулась на дорогу, мотоцикл её подсёк, она и рухнула на люльку, где Федя сидел. Животина мычит, Федя орёт, вся смена, вывалившись из автобуса, помирает со смеху. Корова соскочила и убежала, оставив торпедоносный передок люльки всмятку. Федю доставили в травматологию. Обошлось, но смеху и подколов на полгода.
     Напарники, усталые, но довольные, помывшись, ехали домой. 
     - Слушай, это дело надо обмыть, - почти одновременно.
     Зашли к Фадеевым. Дверь открыла Тамара, жена, родом из уральских кержачек, симпатичная, прямо-таки вылитая Майя Кристалинская.
     - Том, а, Том. А вот если нас должны были бы посадить, но не посадили, пятёрку бы выделила?
     - Конечно, дала бы.
     - Гони.
     - А что случилось?
     - Гони пять рублей, расскажем.
     - Вот, возьмите.
     Взяли, рассказали.
     - Баламуты.
     Вышли к магазину.
     - Слушай, а что это для нас, таких нервенных, одна бутылка. Пошли, заглянем к моей.
     Инна работала на этой же улице, в кулинарии кафе «Строитель».
     - Инн, а если бы … .
     - Вот, берите свои пять рублей и мотайте отсюда. Не мешайте работать.
     - Ясно, уже позвонили. Пойдём мы, вспрыснем счастливый исход.
     Купили здесь же, в продмаге на Пионерской, горькой, отметили, песни погорланили, на гитаре дату записали. На память.

     Сейчас, выпив пивца, они достали гитару и, каждый, тыча пальцем в надпись, засмеялся.  Жёны отобрали гитару, включили Андриано Челентано, и начались танцы. Для веселья хватило молодости и двух бутылок пива. Под оставшиеся две ещё долго сидели и тихонько, мелодично, пели.
     - Ну вот, душевно. А то горланите вечно, как ишаки самаркандские, до вздутия жилы на шее. Как в том фильме по рассказу Василия Шукшина.
     - Умеешь ты, Инн, приятное сказать. Главное, вовремя. Теперь, как запоём, так и будем думать, дуются жилы али нет.
     Посмеялись, повеселились, разошлись.
     День к вечеру. В секции тишина. Только Ганна с дочкой Ольгой, на кухне.
     - Где все? Зарина?
     - К подруге побежала, грехи замазывать, - не без ехидства.
     - А Ольга?
     - К Ольге подружки припороли. Полдня галдели, потом ушли. Шлея под хвост попала, не остановишь.
     Явления привычные, у обеих.
     - Про девушку ничего не сказали?
     - Им не до того было, - засмеялась.
     - А ты чего дома сидишь?
     - Димка на смене.
     - Какие у него мысли? Что говорит?
     - Ничего пока не говорит. Плохо ему, что ли, без забот и хлопот, - со вздохом.
 
     Воскресенье – святой день. Дипломат с альбомами и кляссерами в руки и, бегом, к 10 часам, в ДК Горняков, на встречу коллекционеров: филателистов, нумизматов, бонистов. И прочих, всех мастей. Филателией Алексей увлёкся после армии. «Даная перед зеркалом» Рембранта была тому виной. Как-то увидел в киоске открытку первого дня, обратил внимание, что цвет на марке гораздо ярче, чем на репродукциях, к покупке которых Алексей ещё до армии пристрастился. Не удержался, купил. А потом приятель по работе узнал об интересе и затащил на встречу общества коллекционеров. Сначала собирал только «Живопись», а увлёкшись, подступил к хронологии марок СССР. Литературу по филателии подсобрал. До марок старой России подрос. Лиха беда начало. При очередных перевыборах его выдвинули в казначеи общества.
     Коллекционирование, конечно, дело увлекательное, но накладное. Да ещё при нищенских доходах. Многие не понимали. А жена относилась к этому спокойно, даже с некоторым одобрением и пониманием. Тем более, что на эти дела в основном тратил только то, что зарабатывал во Дворце пионеров, где вёл кружок юных филателистов.
     Публика на встречах собиралась самая разнообразная. Начальники, рабочие. Взрослые и дети. Здесь все были, как в бане, равны и, зачастую, в авторитетах далеко не те, кто командовал на производствах или старше по возрасту.
     Через два, три часа встречи всегда всё обговорено, обменяно, посмотрено. Кто взрослее, начинали организовываться, для продолжения общения под кружку пива или рюмочку коньяка. Когда по пиву, шли в летник кафе «Сауле», в «Пеньки». Прозвание пошло от столов и сидушек, сделанных из больших и маленьких пней. Иногда раскошеливались на бутылочку коньячка в кафе дворца, выше этажом.
     - Алексей, тебе ведь подбросили на мероприятия от «Союзпечати». Выдели червончик на благое дело.
     - Будто не знаете, что нужно делать?
     - Скряга, формалист, - но всё это в процессе составления акта, что десять рублей потрачены на проведение очередной филателистической выставки.
     Подписи получены, бумага в папке.
     - Пошли.
     И ещё на часок обсуждений: где, что и когда прочитано, услышано, найдено, обнаружено. В каком архиве или могильнике, в каких раскопах.
     Потом  возвращались по домам, к детям и жёнам, душевно удовлетворённые и осчастливленные.
     В этот раз почти у всех были куплены билеты на «Автородео», на два часа дня, поэтому обошлись без посиделок.
     Автородео устраивали на стадионе «Строитель». Чехи. Ничего сверх естественного, но для небольшого города развлечение достаточного масштаба, не каждый день приезжают.
     После представления, по ходу домой, заглянули в кафе «Мороженное» и, с сознанием выполненной программы выходного дня, прибрели домой, уставшие, но довольные. Выходной состоялся. Вечером, на кухне за чаем, обсудили обоюдные праздничные впечатления. И спать, завтра трудовая неделя.

     Василий Иванович всё-таки попался. В очередной выходной день, проходя по коридору, Алексей, в приоткрытую дверь, узрел его в комнате Зарины.
     Метнулся к Ольге.
     - Слушай, там Василий Иванович. И Заринки нет, наверное, в магазин ушла. Давай раскрутим.
    Упрашивать Ольгу не пришлось, через минуту она открывала дверь в комнату соседки.
     - И кто это здесь, кто к нам пришёл? – минорным, воркующим голоском. - И опять на халяву. Где Ваш бакшишь, а, Василий Иванович?
     - Да я не против, завсегда готов, - осведомлённый, о чём речь, не смутился ходок, вытаскивая из кармана и протягивая червонец.
     - Кто сходит?
     Молодка аккуратно, двумя пальчиками, без стеснения, вытянула купюру из рук улыбающегося мужчины.
     Через полчаса они уже сидели у Ольги в комнате и ударяли по водочке. К приходу Зарины все были изрядно навеселе.
     Обидам не было конца.
     - Ты что, водку сюда трескать пришёл?
     - И водку тоже, - потягивая из фужера пиво.
     Когда не на шутку разгорающийся конфликт был улажен, продолжили.
     Пришедшая с работы Инна застала уже кульминационный момент, с песнями и поцелуями.
     - Алёшик, а ну, подь сюда.
     - Иду, моя хорошая, иду.
     Получил лёгкого подзатыльника.
     - Чтобы я больше тебя с этими шалавами не видела, нечего тебе с ними без меня водку лакать.
     - Какие шалавы, Инн? Это же подруги твои.
     - Они мне подруги на кухне, когда на тебя голодными глазами не зыркают.
     - Вот те на, проявилась.
     - А ты думал, тобой делиться буду с ними?
     - У меня и в мыслях не было. Ты чего, озверина хватанула?
     - А это, чтобы у тебя такие мысли и не проявлялись.
     Однако. Ангельское создание, а за своё, так фурия, спуску не даст.

     «Отдадим трудовую смену дню Ленинского субботника».
     Субботник - святое. Хоть и считался добровольно-принудительным, его никто не игнорировал. С песнями, шутками, прибаутками дотянули до двух, а далее сорганизовались по своим бригадным углам, разложили на импровизированных столах нехитрую снедь, разлили винцо по стаканчикам. Потом продолжили. Кто где. Компания Алексея направилась домой к Витяке Голику, тихому и спокойному парню. Алексею поначалу казалось, что он вообще недоумок. Но однажды, попавши к тому домой, поразился. Книги по искусству, картины. Вот тебе и сварщик-недотёпа. Они сдружились. Алексей часто приходил к нему, с Инной и сыном. Тем более, что оба увлекались импрессионистами. Когда при встрече вели умные разговоры, Инна, всегда молча, не перебивая, слушала. Или уходила на кухню, к тёте Соне, матери Виктора, помочь, да послушать. Инна её любила. А тётя Соня, всегда обрадованная собеседнице, рассказывала, певучим, но резковатым, белорусским говором, как угнали в Германию, а потом вышла замуж за лётчика, военного коменданта города, и как горькая сгубила мужа, в общем-то, хорошего и работящего мужика. Из сына то, по его натуре, двух слов не вытянешь.
     - Тёть Сонь, а как в Германии жилось, там, в угонении?
     - Да мне-то неплохо, Олесь, жилось, - ответила задумчиво, называя Алексея, как всегда, на белорусский манер.
     - Лучше, чем моим в Белоруссии. Я в хорошую семью попала, прислугой. Меня жалели. Даже за стол с собой сажали. Там войну и пережила. Когда провожали, просили на могилку к сыну съездить. Где-то под Пинском. Да какие могилы. Запахали их все после войны.

     К Витяке завалили без стеснения. Не первый раз. Уселись, нарезали колбасы, разлили вино. Тётя Соня принесла огромную сковородину с яичницей, пожаренной с большими ломтями сала. И начался пир, с разговорами и песнями.
     Алексей, пристроившись в углу, листал альбом «Огюст Ренуар», вытянутый из шкафа. Сам не понимал, откуда у него, хуторского, любовь к импрессионизму и такое восприятие этого течения. Наведываясь в Москву, обязательно заходил в музей на Волхонке. И, практически всегда, ограничивался только залом импрессионистов. Из русских любил художников серебряного века «Мир искусства»
     Домой попал поздно, изрядно подвыпивший, но довольный и, засыпая под бурдение Инны, по памяти пробегал альбомные иллюстрации.
 
     Разбудил крик в коридоре.
     - В выходной не дадут поспать, - натягивая брюки.
     - Какое спать, сегодня 1 мая.
     Точно. Недели пролетели, как один день. И «неожиданно» наступили майские праздники.         
     Выскочил в коридор.
     У входа, лицом на лестничную площадку, стояла Ольга. В левой руке половая тряпка. Правая сжимает туфлю с высоким, тонким каблуком-шпилькой. Физиономия злая, не предвещающая ничего доброго. Напротив, через порог, на площадке, молодой высокий мужчина. На лбу ссадина, из которой тонкой струйкой стекала кровь.
     - Что у вас тут такого интересного случилось?
     - Да вот, хамло, руки распускает.
     Ольга со среды выходила из пике. И с четверга драила комнату и секцию, на радость остальным девчатам.
     Верный признак того, что приезжает её мать. Несмотря на шебутной характер и вольный образ жизни, мать Ольга боялась.
     Оказывается, на данный момент она делала последний штрих в уборке, мыла порог и, выгребая грязь, открыла дверь на площадку, выдвигаясь на неё интересным местом в интересной позе. Проходящий молодец и не утерпел, прошёлся рукой по аппетитной части тела. И мгновенно получил «шпилькой» в лоб. Тем, что под руку попалось.
     - Иди, иди отсюда, - прыская от смеха и выталкивая Ольгу в секцию.
     - Подожди, я сейчас, - повернулся к парню.
     Через секунду он уже протягивал ему салфетку,  смоченную тройным одеколоном.
     - Дура. Ну как я сейчас к бабе? Хотел, себе и ей, праздник устроить. Устроил, - вытирая со лба и с рук кровь.
     Шишка на лбу росла на глазах.
     - Тебе ещё повезло. Мог и глаза лишиться. Ольга у нас во гневе страшна. К кому идёшь?
     - Да к Ритке на четвёртый этаж.
     - Иди-и, Ритка тебя и таким примет. Раны украшают мужчину.
     - Ладно, спасибо, пока. Не смертельно, переживу.
     - Удачи, она тебе не помешает.
     - Ольга, ты что, белены объелась? - зайдя на кухню, - Если у тебя трясучка, чего на мужике отрываться. Покалечить ведь могла.
     - А пусть не хамит.
     - Ну, в другой момент это хамство за комплимент приняла бы. Не прошли мимо.
     - Вот и пусть в другой момент подкатывает, - немного повеселев.
     - Он к Ритуле, на четвёртый, шёл.
     - Правильно, у нас все б… на четвёртом этаже живут.
      У Ольги всегда так. Если пару дней поговела, все вокруг алкаши да б… .
     - Ладноть, - со смехом закрывая дверь в свою комнату, - пора на демонстрацию собираться. Ты пойдёшь?
     - Нет, мама с дочкой должны подъехать.
     Ольгина дочь, лет девяти, жила с её родителями. И Заринина, того же возраста, тоже.
 
     В комнате уже шли сборы. В открытую форточку с улицы слышны были звуки праздничного марша:
                Будет людям счастье,
                Счастье на века.
                У Советской власти
                Сила велика.

                Сегодня мы не на параде,
                Мы к коммунизму на пути.
                В коммунистической бригаде
                С нами Ленин впереди.

     Быстро оделись и, выйдя на улицу Ленина, пошли вдоль общей колонны к месту сбора своих организаций. У Алексея рудоуправление, у Инны – ОРС (отдел рабочего снабжения). Сын с Алексеем. Мужской компанией. Свою колонну они нашли у горного техникума. Место из года в год постоянное, не ошибёшься.
     - Леха, привет, - с крылечка техникума.
     Подошёл. Все свои. Фадеев Вовик, ребята из бывшей Лёхиной бригады ремонтников: Усман Губайдуллин и Толя Гуторин.
     - Будешь за праздник, - показывая бутылочку винца.
     - Не, после. Кстати, где будем отмечать?
     Видя, что вопрос ещё не оговаривался, предложил:
     - Давайте у нас. После демонстрации собираемся. Как всегда, всю её из окна и посмотрим, - со смехом.
     После каждого праздника демонстранты расходились по параллелям главной улицы, и большая их часть проходила в проход между домами мимо окна комнаты, где они с Инной жили.
     - Всем на построение.
     Разобрали портреты, плакаты, аншлаги.  Каждый постарался взять, что попроще. Алексею достался портрет Кунаева. Дядька серьёзный, в республике уважаемый, нести не стыдно. Хотя всем было бир-бара, что нести. Двинулись. Торжественно протопали мимо трибун, крикнули «ура, ура, ура», в конце шествия сложили всё пронесённое в кузов ждущей машины. Пусть спокойно отдыхают до следующего раза.
     А потом, возбуждённые шествием и воодушевлённые на подвиги, двинули к местам празднования, попутно сорганизовываясь, каждый со своими.
     Набежало  семь пар. Успели зайти по домам, взять сумки с выпивкой и закуской.
     - Саня, чертёжную доску на кровать, будем стол накрывать. Возьми скатёрку, накинешь, - подавая ему праздничную скатерть.
     Всё было давно отработано. Накрыли стол, расселись по периметру, в середину табуретку, потом плавненький перенос на неё заставленной чертёжной доски. Можно начинать застолье. Дети, которых не с кем было оставить, на кухне. Тосты, звон бокалов, смех, разговоры. За столом друзья семьи, многие из которых собирались и виделись только здесь. Компания очень разномастная. Кроме Саньки Куравлёва, ещё один армейский друг. Жёны решили свести своих мужей на 8 Марта, когда в одной группе учились, в профтехучилище. Свели.
     - Здорово, Аркаш.
     - Здорово, Лёх.
     Познакомили благоверных, смех.
     Начали вспоминать былое.
     Повестки им вручили в конце апреля. Вся Лёшкина общага весь май гудела. Сегодня провожали одних, завтра других, послезавтра провожают тебя. Алексея забирали от военкомата 11 мая. Перед этим он успел в рядах призывников промаршировать по площади на праздновании Дня Победы, вызвать родителей, устроить в квартире сестры проводы, попрощаться с девушкой. 
     Ночь все кантовались на призывном пункте, в Кустанае. Вечером призывникам показали фильм «Иван Васильевич меняет профессию», а утром посадили в эшелон и на Украину. Три дня в поезде. Знакомились, потихоньку выпивали, закусывая харчами из домашних, мамкиных упаковок. Бросили на счастье монеты в Волгу, когда в районе Саратова пересекали, и 15 мая прибыли в Киев. Вокруг зелено, и вдруг крупными, густыми хлопьями пошёл снег.  Похолодало, а парни все по-летнему одеты. Хорошо пробрало, в части месяц большинство бухали кашлем.
     Молодцев посадили на самоходные баржи и, по Днепру - в Остёр. Город между Киевом и Черниговом, в месте впадения реки Десны в Днепр. Гарнизонный городок так и назывался: Десна.
     Попали в главную учебную дивизию генштаба ВС СССР. В ней были представлены учебные подразделения всех родов войск Советской Армии. На задних воротах части, огороженной высоким забором из железобетонных плит с пропущенной сверху колючей проволокой, их встретил аншлаг на фанерной доске, выставленной старослужащими, работающими на стоящем в стороне, поблизости, цементном производстве: «Кто прошёл Остёр, тому не страшен Бухенвальд». Весь путь до сборного пункта был засыпан серой мучнистой массой, поднимающейся в воздух от движения колоритной, в своём разноцветии, колонны и вызывающей кашель в уже простуженных лёгких. Удручённых неласковой встречей парней начали разбирать старшины учебных рот. Все уже перезнакомились, а тут их растаскивают в разные стороны. Грустно. Аркашу тогда, как длинноту, сходу забрали в пехотный батальон. Под конец из всего эшелона невостребованными остались двенадцать человек. Для танкистов высоковаты, а другие рода войск пораньше укомплектовали.
     Тут подкатил «прiпiзднiвшийся»: пьяненький старшина 9 танковой роты по фамилии Нетудыхата. Потом частенько величали его: «Нетудыдверь». И забрал всех забракованных в танкисты. Алексей, ладно, всего на два сантиметра выше положенных 174, а Санька Куравлёв, с которым они в дороге сдружились, вообще метр восемьдесят пять. Ничего, в дальнейшей службе лишние сантиметры не помешали.
     Утром началась служба. Кровати в два яруса. Разношерстный народ со всех уголков страны. Из городов и аулов. Моя твоя не понимаю. Все в одной казарме. Толстые и худые, маленькие и высокие, русские и нерусские, мусульмане и прочие. Скоро все стали равны. Места вокруг военного городка красивые, но они это приметили только месяца через четыре. А до того кроме песчаных дорожек, да верхушек сосен, ничего не видели. Дорожка перед глазами мелькает, когда бежишь (шагом в учебке никто не ходил: или строевым, или бегом), а верхушки сосен видишь, когда падаешь на спину при команде: «Перекур». По команде отбой через минуту уже ничего не видишь, даже снов. При команде: «Рота, подъём» тоже, окромя табуретки со своей одеждой. Чтобы успеть одеться за 45 секунд и встать в строй. Как-то, в летнем лагере, их тренировали: «Подъём, отбой». Один азербайджанец, Логман Алиев, в темноте перепутал, и хвать за его обмундирование:
     - Моё, моё.
     Короче, через минуту они хлестали друг друга ремнями. Алексей после операции, дней 14 как аппендицит вырезали, нагнулся, чтобы соперник ему по шву не врезал, поэтому все удары приходились по почкам. И он с размаху, не глядя, тоже хлестанул Логмана, да и угодил прямо по физиономии. Пряжка тому по переносице ребром секанула. Кровища фонтаном. Их к дежурному офицеру. Долго не разбираясь, по наряду, в ночь на кухню, вместо сна.
     Но обид не было, всё на равных. Логман его через год в линейной части увидел  (они служили в разных полках одной дивизии), как к родному человеку кинулся. Разговорились. Показывая на отметину, хохотнул:
     - Домой памятку о тебе и армии увезу.
     Алексей тоже, как впоследствии выяснилось, остался с подарком в виде посттравматических камнеобразований в правой почке.
     Не помнилось, чтобы сослуживцев как-то интересовал национальный вопрос. Греки, узбеки, армяне, русские. Все в одной куче, все равны. Откуда что потом взялось, понятно, но уж слишком быстро и резко.
     В учебных подразделениях эксцессы случались, но только по службе. Да и то, с командным составом, в основном, с младшим. Да и со старшим, офицерским, иногда схватывались. Как-то, на станции, при выгрузке снарядов, курсанты бучу подняли. Так взводный, лейтенант Дзюба, до самого окончания учебной части Алексея гнобил, как зачинщика. Через день, на ремень, в караул, да ещё и там какую-нибудь пакость в виде уборки туалета подсунет. По дороге на полигон всем проштрафившимся в вещмешок по два кирпича совал. Для дополнительной нагрузки. В воспитательных целях. Команда «Раз» называлась такая группа штрафников. Но перед выпуском Алексею, единственному, фотографию взвода подарил, собственного изготовления. Для будущего, дембельского, альбома. Признал.
     А вот с замкомвзвода, сержантом Коломийцем Григорием Ивановичем, хохлом из Киева, у Алёши сложились очень даже неплохие отношения. Гриша был интересным парнягой. Под конец службы ему, правда, не повезло. В дивизии наличествовал полигон учебной стрельбы с показательной танковой полосой препятствий. С трибунами в стороне, на которых, зачастую, стояли разные делегации, в том числе и иностранные. Смотрели, как советские солдаты стреляли, ложились под танки и кидали гранаты. Гриша частенько в показательных проездах боевых машин и стрельбах участвовал. А в этот раз не хотел, как будто чуял неладное. Когда танк двинулся, молодой заряжающий не смог включить стабилизатор пушки (есть такое устройство, которое держит прицел на цели, как бы танк не колыхало на неровностях). Гриша сидел на месте командира и полез через казённик (место, куда снаряд загоняют) к включателю. Ствол прицелом был сориентирован вниз, включённый стабилизатор начал его выравнивать на цель, казённик пошёл вверх, и пришпандорил Гриню к верху брони башни. Хорошо, живым остался, у наводчика реакция интуитивно сработала, успел дёрнуть рычаг пульта наводки на себя. Вся правая сторона лица у Гриши была чёрная. А через неделю демобилизация. Поддел платочек под шапку, прикрыл сизую сторонку лица, и домой. Через полгода ребята из взвода увидели его в Киеве с друзьями, кричит:
     - Скажите, что это не вы меня отдубасили, а то не верят. Это тебе курсанты за издевательства, говорят, навтыкали.
     Рассказали, как было, разубедили парней, а за реабилитацию Григорий мальчишек пивом угостил.
     Но это было потом. А пока что, вместе с заботой, из них выбивали всякое вольнодумство. Любыми способами. Армия не терпит инакомыслия. Только единоначалие, и это правильно. Солдат должен быть накормленным, отдохнувшим, тренированным и здоровым. Больной лежит в лазарете. А если ты в подразделении, забудь все свои болячки. Алексею аппендицит вырезали, а через пятнадцать дней он уже тягал рычаги танка в экзаменационном стокилометровом марше, и ничего. Болели как-то мало.
     Помнится, возвращались в очередной раз с полигона, ночных вождений. Октябрь. ГАЗ-66 открытый. Курсанты в кузове, вповалку, друг к другу жмутся, чтобы согреться. Дождь моросит и утречёк подмораживает на зорьке. Замкомвзвода за три километра от городка остановил машину, заглянул в кузов. А они спят, ледяной корочкой покрылись.
     - К машине. Построиться.
     С матами выпрыгивают, строятся и бегом до городка. Через километр от них уже пар шёл, а до столовой все почти просохли. И никто не заболел.
     С Аркашей они виделись редко, только в чайной.
     Однажды, по дороге на стрельбы, взводу Алексея повстречался мотострелковый батальон. Впереди ударник, в огромный барабан такт отбивает. Та, та-та, та, та-та, та, та-та, та-та, та-та. Все в пыли, с засученными рукавами. Автоматы на шее, сложенные на оружие руки вперёд кистями свисают. Чисто солдаты группы «Центр» в июне 41-ого. Аркаша и многие, с кем в поезде ехал, среди них. Впечатляюще. До сих пор шагающий батальон перед глазами, и ритмичный бой в ушах звучит, как будто было только вчера. 
     Через шесть месяцев, после окончания учебной части, курсантов распределили по линейным полкам Киевского военного округа. Алексей попал в Кривой Рог, в танковую дивизию. А Саня Куравлёв, друг и сосед по койке, остался в Остре, в ремроте. Очень хотел с ними, но в армии не выбирают.
     Кривой Рог - горняцкий город, 40 км в ширину, 120 в длину, без единого оформленного  центра, на реке Ингулец. Дивизия располагалась в военном городке, на так называемой «Горке».
     Здесь они уже ходили в увольнения, в самоволки. Режим более щадящий. Но служба у Алексея была самая настоящая. Механик-водитель БТТ (броневой тягач тяжёлый), а по совместительству сварщик. За время службы водил все системы танков, начиная от Т-34 и заканчивая Т-72. А БТТ был вообще уникальной машиной. Махина весом 45 тонн на базе фронтовой самоходки ИСУ-152 со скорость движения до 50 км/час.
     На свои первые учения Алексей вышел на нём. А ученья были сложные, с переброской по железной дороге и многокилометровым маршем. При погрузке чуть не свалились с платформы. Фонарём железнодорожного освещения ослепило, но Бог миловал. А после выгрузки они, по полям и лесам, двинулись на главный полигон. Потом тягач Алексея развернули на поиски отставшей броневой единицы. Но мостоукладчик, несмотря на приложенные усилия, они не нашли. Потом выяснилось, что его заволокли на колхозный мехдвор. Затерявшийся экипаж, откормившись на деревенских харчах, появился в части только через месяц. БТТ двинулся вдогонку колонны. Отставали в движении на двенадцать часов, а обогнали на шесть. Колонна ушла в обход городов, по лесам и полям, а Лёхин тяжёлый тягач, по незнанию, двинул через города и веси. Павлоград, Новомосковск. Там со времён войны танки не проходили, а они прогарцевали.
     В Новомосковске шуруют по окраине. Гаражи, промышленная зона, и вдруг выскакивают на центральную площадь. Остановились, осмотрелись. 12 часов ночи. На асфальте чисто. Пока ходовая часть не в грязи, решили гусеницы подтянуть. Стучат кувалдами, а мимо девчонки проходят: «Ой, мальчики, а почему вы такие чумазые».
     А они действительно, как черти, в грязи и мазуте. «Учения, - отвечают, - а мы танкисты». Люки захлопнули и дальше, к месту назначения, двинулись.
     Время к  шести утра, уже движение началось. Пост ГАИ проходят, постовой жезл поднял, потом опустил, не поймёт, что за хреновина перед ним движется. Впереди окошечко, сзади сошник. Пока раззявил, они проскочили. На мосту, при одностороннем проезде, проезжающий мимо них бензовоз тягач задел, все боковые ящики вдоль бочки раскрылись. Водитель из кабины выскочил, посмотрел, махнул рукой, закрыл ящики и дальше уехал.
     Так до станции погрузки и добрались. Хотели уже с соседями грузиться, а тут их полк подоспел. Зампотех глаза вытаращил, ничего не поймёт. А потом обрадовался. Оказывается, ротный БТС (средний тягач) сломался, в лесу затерялся. Зампотеху необходимо тягач искать, а тут они, как манна небесная. Подфартило офицеру, сел в эшелон, да и уехал восвояси, а им пришлось возвращаться за своими горемыками.

     БТС они нашли уже под вечер. Зацепили и потащили к станции. Алексей к тому времени третьи сутки за рычагами, почти не спавши. Руки в ладонях не сгибаются, рычаги локтями тянет. Прапорщик видит, что толку с него мало, и усадил за рычаги механика с БТС. Алексей ему свой шлем отдал, а его шапку на голову натянул. Та оказалась маловата, видуха у него была, как у Смирнова в кинофильме «Свадьба в Малиновке», когда Попандопуло тому при дележе барахла женский чепчик на голову натянул. Ребята в хохот, а он бухнулся на брезент, растянутый поверх тёплой трансмиссии, и как провалился.
     Просыпается, тихо. Смотрит, тягач в песок забурился, до поверхности гусеничных лент. И ферадо сцепления палёный запах, ни с чем не спутаешь. Понял: «Закопались в грунт и сожгли сцепление. Теперь хана». Все спят, и он улёгся до утра. Утром огляделись, подёргались, но всё напрасно, основательно застряли. Напротив сосна стояла в три обхвата. Размотали лебёдку, обвели вокруг сосны, потянули. Тягач даже не дрогнул, а сосна рухнула. Корневая у неё слабенькая, поверхностная. Прапорщик Дращенко не унимается, то одно предпринимает, то другое. Ещё один урок на всю жизнь: если долго мучиться, что-нибудь получится. Машина мимо проходила, прапорщик расспросил, сел в кабину и уехал. Часов через шесть услышали гул. Дращенко нашёл воинскую часть, пригнал два БТТ. Зацепили и потащили на станцию погрузки. С грехом пополам загнали боевые единицы на платформы, прицепили теплушку времён войны, с нарами и буржуйкой, и двинули до дома.
     На учения, до места выгрузки, их перебросили за ночь. А домой они возвращались трое суток. Прицепили к товарняку и, хотя на каждой станции по громкой связи постоянно объявляли, что «в составе теплушка с людьми, с горки не спускать», они испытали все прелести формирований товарного поезда. Только поставят чайник на буржуйку, удар и уже ловят его в воздухе. И так все три дня. Хорошо, хоть нары были широкие, да с топливом и едой проблем не было. Сухим пайком были обеспечены, кое-что варили. А уголь и дрова снимали с соседних, стоящих рядом на станциях, топливных эшелонов. С водой хуже. Необходимо было выходить на станции, а их экзотическим видом, после пяти суток учений и езды в теплушке, можно было детей пугать. Но ничего, выбрали в сравнении с другими самого благообразного, он и бегал за водой. По возвращению в казарму долго пришлось скоблиться под краном для приобретения соответствующего уставу вида.
     На второй год службы стало гораздо легче. В гарнизонном городке были хорошие магазины и кафе, летняя площадка для кино, где Алексей 11 мая, ровно через год, опять смотрел «Ивана Васильевича», хорошие спортплощадки. Если есть деньги, вообще прелестно.
     А деньги у них водились. В мастерских ремроты освоили изготовление сувенирных танков из латуни, продавали сослуживцам по сорок рублей за штуку. Но красивые макеты того стоили, поэтому в дембельский портфель шли нарасхват. У Алексея дружок был, Вася Радчук. Так они с ним приоделись, красивые портфели  к демобилизации купили и без деликатесов из гарнизонного магазинчика не страдали.
     Чтобы приобретённые вещи не везти, Алексей посылками домой их отправил. Когда вернулся, был обут и одет.
     А пока до демобилизации далеко, как могут, разнообразят и веселят жизнь солдатскую. Василь парень уникальный даже по тем временам, не говоря о нынешних. Левая ладонь у него была разорвана в детстве поджигом, на комиссии не показал и был призван. На службе так простудил спину, что однажды утром его на одеяле в лазарет унесли. Василя по чистой списать хотели, «годен к нестроевой». А он комиссоваться отказался, несмотря на то, что впереди ещё полтора года службы светило. Физкультурой занялся, таким красивым парнягой стал, вместе с годками дослужил. Алексей с Василием каждое утро по периметру гарнизонного забора бегали, с отклонениями на Ингулец для купания даже осенью, когда уже ледок на воде схватывался. Рыбаки всегда, глядя на них, у виска пальцем крутили.
     Но служба есть служба, мёдом не была. Каждое утро «рота, подъём», и вперёд. Кроме всех армейских будней уборка территории, после дождя лужи на асфальте мётлами разгонять, чтобы скорее высохли да комдиву машину не забрызгали. Все дорожки под веник, листья и мусор, до конфетной обёртки, с территории вон.
     Особенно нудно осенью. Каждый день горы листьев, и чтобы ускорить процесс опадания, некоторые роты их на своей территории с деревьев сбивали. Вот и стояли они так, участок – голые деревья, следующий – в листьях, на удивление проверяющим. Экзотика.
     При приезде генералов из Министерства обороны могли за одну ночь откос дороги, километров в десять, под дождём,  зелёным дёрном выложить, а асфальт еловыми веточками украсить, все в направлении по ходу встречи. А генерал прилетит на вертолёте, сядет на плац, с него же потом и улетит.
     Но солдат чем бы не занимался, в будни и праздники, служба идёт, каждый день приближая к демобилизации. Отличаются друг от друга только праздничным обедом да праздничным построением с выносом дивизионного знамени. Вынос знамени Алексею нравился. Строго и торжественно, при его прохождении все, даже самые нерадивые, невольно подтягиваются.
     И потом «на пра-во, на одного линейного дистанция, поротно, шагом марш».
     А в конце прохождение оркестра. Дивизионный капельмейстер - худой высокий стройный майор. Начиная, он дирижировал лицом к оркестру, отбивая такт правой рукой с зажатым в вертикальном положении канделябром, потом делал свой коронный, неимоверно красивый финт-поворот и продолжал движение строевым шагом, продолжая манипулировать жезлом. Мурашки по коже пробегали, так всё торжественно и красиво. До сих пор в памяти, будто было только вчера.

     Демобилизовали их с Василём в один день. Во избежание проверки на КПП часть они покинули привычным способом, через дыру в заборе около бани. Перед этим накрыли стол остающимся, простили друг другу все обиды и распрощались, практически навсегда. Ни с одним из них Алексей больше никогда и нигде не пересекался, включая и Василя, с которым распрощался в Днепропетровске. Даст Бог, столкнёт судьба, хотя вряд ли.
     На вокзале Алексей спрятал свой портфель в камере хранения. Билет купил не без проблем, так как в документах указал станцию Новосергиевку, вместо Новосергиевской. Пришлось бежать в комендатуру, но до отправления всё успел, даже с патрулём два раза объяснился. Не зря портфель запрятал, а то бы альбом и остальное перетрясли.
     А альбом у него был знатный, на триста пятьдесят фотографий, с армейской техникой во всех ракурсах, было чего поободрать. Гордость портфеля - сувенирный танк во всём блеске отполированной латуни. Когда сел в поезд, так до самого Оренбурга хватило показов, рассказов и смеха.
     К замку родного дома Алексей подошёл 11 мая, в 6 часов вечера, ровно через два года от того момента, как его проводили со сборного пункта Рудненского военкомата.

      В ту встречу Аркаша с Алексеем до того увлеклись воспоминаниями, что про жён забыли, и изрядно наклюкались горькой. Сейчас кумовья, Алексей у Дарьи, второй Аркашиной дочки, по чину (запись акта гражданского состояния) почётный отец, по-христиански - крёстный.
     Подошли Усман с Маликой, частенько с ними Новый год вместе отмечали, когда повелось, за неимением достаточного количества кафе, праздновать в помещениях различных ДК, спортзалах, кафе, фойе, да прочих больших и маленьких помещениях общественных зданий. Усман, белокурый, чернобровый татарин, был механиком в бригаде ремонтников, где раньше работал Алексей.
     Толя Гуторин с Леной, вместе занимались подводной охотой.
     Игорь, одногрупник по институту, с которым увлекались пулевой стрельбой, были даже призёрами города в командном зачёте.
     Игорь с Аркашей учились в одной группе в ТУ-1 и не переваривали друг друга. Сейчас сидели рядом. В общем, сыр-бор. У семьи Колчановых были и другие компании. Доармейские, училищные и общежитинские друзья. Послеармейские, институтские и общества коллекционеров.
      Кроме того, родственники, свои и вновь появившиеся после замужества сестёр. Обе вышли замуж в Рудный. А их мужья доводились друг другу двоюродными братьями, к тому же родом тоже из Оренбурга.
     - Не могли вы с Сочи или Анапой породниться, - смеялась Инна.
     Алексей старался друзей не перемешивать. Интересы, воспоминания и разговоры были разные. Но иногда они переливались из компании в компанию. Сёстры, например, знали многих. Одно другому не мешало, тем более, что материальный и образовательный уровень у всех примерно одинаковый, жили хоть и в городе, но невеликом, да и работали в основном на горно-обогатительном комбинате, пересекались. Общих тем для разговоров великое множество: работа, учёба, увлечения и общее прошлое.
     Близких людей Алексей делил своеобразно. Друг, это друг. Тот, кто близок душой и сердцем. Товарищ, это умом и делом. Приятель – столом и тостом. Земляки, односельчане, одноклассники, однополчане. Просто знакомые. Особняком – родственники. Их не выбирают, их даёт Бог. К ним отношение особое. Людям одной крови, с ним и детьми, Алексей был предан. На протяжении жизни отношения с близкими людьми у Алёши постоянно менялись, перетекая из одного восприятия в другое.
     Выпить и закусить хорошо, но какой праздник без танцев. Доска опять плавно перекочевала на диван. Музыкальные колонки выставили в коридор, импровизированный танцзал увеличился до «неимоверных» размеров. Соседей не было, все разбежались по своим компаниям. Свобода, гуляй, не хочу.
     Расходились по мере приближения к 12 часам, в зависимости от удалённости мест жительства от центра гуляния. Самые стойкие гости ушли за полночь. За это время импровизированный стол несколько раз кочевал с кровати на табуретку и обратно. Когда всё было выпито, съедено, обговорено и спето, наступила тишина, прерываемая только голосами проходивших под окном гуляющих людей. Праздник благополучно заканчивался.

     В коридоре захлопали двери. Алексей, отметив, что на будильнике одиннадцать, сыграл подъём. При выходе в коридор столкнулся с фрау Гетц, как все между собой величали Ольгину мать. Высокая, широкой кости, усталая от жизненных невзгод женщина. Лицо худое, почти аскетическое, с прямым носом и строгими глазами. Родом из поволжских немцев, переселённых во время войны в Казахстан.
     - Что, тётя Эльза, уже отбываете?
     - Да, на автобус. Дома дела ждут. И внучке завтра в школу.
     Из комнаты вышла Ольга с дочкой. Ольга – сама невинность. Всегда этим удивляла. Даже Сашка, её друг, парень приблатнённый, с понятиями, не мог с ней совладать. В моменты его длительного «промыслового» отсутствия могла крутануть с другом-приятелем, а то и двумя, наверняка зная, что непременно ему доложат. Бил её нещадно, кожаным ремнём, и чтоб ни звука. Потом звал друга.
     - Ты была с ним?
     - Нет.
     - Как нет, было ведь, - упрямился приятель.
     - Не было, - так Сашка велел говорить.
     - Получи за наговор, - резко хлестнув дружка по физии.
     Только ухажёр за дверь выйдет, кажет на кухне девчонкам синие полосы на теле.
     - Зачем ты его провоцируешь? Знаешь ведь, что будет.
     - Пусть не думает, что власть надо мной заимел.
     Вот и пойми эту женскую натуру.
     Когда за Ольгиными захлопнулась дверь, из своей комнаты выплыла Зарина во всей красе, цветастый халат распахнут, на теле одни трусики.
     - Ушли?
     - Халат запахни, что титьки выставила.
     - Ой, - запахиваясь.
     Так сложилось, что в секции Алексей был соседом и защитником, но только не мужчиной, поэтому подобные вольности в порядке вещей.
     На одном из кухонных столов почта, из газет и горы поздравительных открыток.
     - Привет и поздравления вам от мамули, - не отрываясь от чтения посланий, помахала в воздухе рукой Анна. 
     Ганна родом с Украины. Мать приезжала один-два раза в год и жила с ней по недельке, другой на радость внучке.
     Алексей всегда смеялся, когда Ганна, приготовив что-нибудь вкусненькое, спрашивала: «Мам, ну как?». «Та нiчого. Iсти можно», - на украинский распев. «Мам, так вкусно ведь». «Та ты нэ майся. Борща сготовь, та й хватит», - тихим голосом.
     Лёша, из рассказов Ганны, знал, что всю войну она пролежала недвижимая. Когда в село вошли немцы, толи от испуга, или ещё от чего, её парализовало. А после войны ничего, отошла. Даже замуж вышла, детей родила.
     Алексея поражало, как их матери, несмотря на войны, увечья, лагеря и непосильный труд, умудрялись рожать детей, по трое, четверо и более.
     Только фронтовички стояли в этом женском ряду особняком. По его опыту, полученному от общения с воевавшими тётями и их подругами, они были бездетными или рожали одного, в неимоверных муках.
     Но те и другие, с лихвой  награждали своих детей, на генном уровне, своими переживаниями и страхами. Алексей, например, панически, беспричинно, с детства боялся собак. Мать-то лагерница.
     А она ничего не боялась, кроме грозы. Но однажды, в Оренбурге, Алексей увидел, как мама вдруг побледнела и сжалась, когда мимо проезжал СИЗОвский «воронок».

     - Ольга, что слышно из больницы? Как девчонка?
     - Ничего, выкарабкивается.
     - Кто такая? Что в милиции говорят?
     - Сотникова Юлия, дочка или племянница начальника Стройтреста.
     - Ого. А кто её так?
     - Ухажёр на гулянке приревновал, в «Сауле» гуляли. Отошли, слово за слово, потом озверел и саданул спьяну, а компания и не хватилась, подумали, что ушли. Хорошо, не насмерть, пятёркой отделается, как за нанесение тяжких.
     - Знаток.
     - Не первая она и не последняя, дело известное.
     Мерный девичий разговор за пиалой чая, после праздничная жизнь входила в привычное русло.

     - Инн, а где мои туфли?
     - Где оставлял, там и бери.
     - Не наблюдаются здесь. Ты не заносила?
     - Нет. Сколько раз говорила, не оставляй в коридоре. Первый этаж, проходной двор, да и живём на выходе.
     - Чёрт, действительно, наверное, увели, - осматривая углы. - Как назло старые выкинул, совсем рваные были. Придётся вельветки одеть.
     - Галстук сними да походи, пока не купим. А то в галстуке да вельветках будешь смотреться, как «пустили Ваньку в Европу», - со смехом.
     - А где мой чертёж? Мне курсовую работу сдавать.
     - Какой чертёж?
     - На ватмане, к чертёжной доске приколот был.
     - Так на ней и смотри, за шифоньером стоит.
     - Куравль, сволота, творение даже от доски не открепил, когда праздничный стол мастрячил. Придёт, убью паршивца, - возмутился Алексей.
     - О, нормалёк, - оглядывая чертёж. – Хорошо, хоть перевернул да табуретку полотенцем накрыл, лист почти как новый, - последние слова, успокаиваясь, уже со смехом.
     Тубус под мышку, дипломат в руку, и бегом на занятия. Благо корпус вечернего отделения находился рядом. Четвёртый годик учёбы заканчивался, ещё немного, и диплом в кармане.

     - Лёш, чего не спишь? Два часа уже, - Инна, проснувшись и глядя на будильник.
     - Да вот журнал «Иностранная литература» в киоске купил. А здесь вещь интереснейшая, «Осень патриарха» Габриэля Гарсио Маркеса.
     - Что-то не слышала.
     - Да я тоже в первый раз узнаю, но вещь потрясающая, прямо о нас, только со своей экзотикой.
     - Спи, завтра хоть и суббота, но мы ведь договорились с Гуториными на Тобол пойти. А мне ещё на подписку в книжный магазин пораньше надо успеть, на «Неву» пообещали да трёхтомник Пушкина, очередина и давка  всегда больше, чем за колбасой.
     - Сплю.

     Утром на Тобол, на пляж. Инна уже сбегала в книжный магазин, вырвала подписку на «Неву». На лодочной станции взяли плавательное средство. Дети и жёны в лодку, а мужчины натянули костюмы для подводного плавания, взяли в руки ружья и нырнули, наудачу. Уже через двадцать минут каждый добыл по рыбине: один щучку, другой линя. Девчонки уплыли на песчаную косу, место постоянной стоянки, варить уху, а охотники в воду,  ещё часа на полтора – два.
     Было тихо, ветер не поднимал муть, вода прозрачная, видимость метра три – четыре. Как раз на длину шнура.
     Алексей, сходу, в камыше, подстрелил ещё одну щуку и, нацепив на кукан, пристегнул карабин к поясу.
      Двинул дальше по камышу и шарахнулся от широко раскрытой зубастой пасти. Пасть развеселила, оказавшись разорванной подошвой сапога, а зубы - торчащими из неё гвоздями, увеличенными в воде.
     Остановился на краю поляны, поросшей со всех сторон высокой травой и подводной крапивой, разукрашенной белыми цветочками, на подобие картофельных. Поостерёгся: полоснёт по голым рукам или лицу, будет ожог.
     По поляне резвилась, щипая травку, стая чебаков. «Как гусята», - подумал, вспомнив детство. Ждал, зная, что это территория большой щуки. Алексей много раз выходил на неё, но всегда неудачно, при выстреле мазал. Очень осторожная рыба, как волк, всегда привязана к своей территории и никого в реке  не боится. Но резких движений и металлического щелчка не любит, опасается.
     Щука выплыла совсем рядом. Стрела вошла в мягкую ткань, ниже хребта, явно неудачно. Огромный карп или линь от такого попадания плавно без дёрганий опускаются на дно, а щука бешено завращалась, порвала брюшину и ушла. С такой раной она была обречена, но найти её дело практически безнадёжное. Алексей, озираясь, поплыл в ту сторону, куда она скрылась. Плавал долго, но рыба не попадалась. Остановился на проходе и тут же, получив удар в затылок, от неожиданности чуть не выронил ружьё. Мимо головы стремительно, как нож, прошла щука, ошалевшая и ослепшая от боли. Выстрелить не успел. В следующий раз увидел её только через три дня на дне, кверху белым брюхом, объеденную раками.   
     Поплыл к косе, попутно подстрелив широкого речного карася. Анатолий был уже там, загорал на солнышке. Рука перебинтована.
     Более опытный охотник, он подстрелил огромного сазана. Рыба сильная, пока вытаскивал, сазан, сопротивляясь, поранил Толю наконечником гарпуна, пробившим жёсткий корпус рыбины насквозь, но не навылет.
     На вес не меньше четырнадцати килограммов, трофей на зависть.
     Уха у девчонок была готова. Пообедали, до вечера на славу поныряли и позагорали. И дети поплавали, отменно отдохнув на природе. Чудесная пора лето.

     Время текло как будто неспешно, но дни летели стремительно. Девушка выздоровела,  зашла поблагодарить, с гостинцами. Ей понравилось в непринуждённой обстановке, с разговорами, чай распивать, и она зачастила.    
     Осенью погиб Сашёк, Ольгин ухажёр. Гонял в Тольятти за запчастями на своей «шестёрке», возвращался ночью, уснул за рулём, была у него такая манера, и влетел под трубовоз. С собой товарища и молодую девочку прихватил на тот свет. Ольга погоревала, но  недолго. Паренёк к ней, освободившийся из мест, не столь отдалённых, притулился. Неплохой, спокойный парень. Ольга остепенилась, даже о ребёнке стали подумывать.
     К весне Ганна вышла за Димку замуж. Они получили квартиру в новом микрорайоне и переехали. В пятницу пришли проставить отходную, за столом собрали всех, включая и заскочившую на огонёк Юлию.
     - Ой, девчонки, как хорошо и душевно живёте, завидую вам.
     - Да уж, хорошо, только никто вот не завидует, кроме тебя. С жиру бесишься.
     - Ну, правда. Вы умеете радоваться. Купили что, радость. Получили квартиру, радость. Среди моих не так, там разучились радоваться, только веселятся.
     - А я ведь уезжаю домой, в Оренбург, - сделав паузу.
     - Оренбургская? - встрепенулся Алексей.
     - Не с самого, из района, есть там такое село, Волостновка.
     У Алексея сжалось сердце. Юля была на пять лет моложе.
     - Ты Сотникова, Дмитриевна?
     - Да.
     - Так мы земляки, ты с моей сестрой училась. Слушай, так ухажёр твой,  Виктор Воронов, тоже ведь наш?
     - Мир тесен, вон как жизнь  сталкивает, - с удивлением.
     Витька на год постарше его. Обе фамилии, Сотниковы и Вороновы, были знаковыми для их семьи. Сколько Алексей себя помнил, ему в селе всегда говорили: «Вон идёт Василий Воронов, это он донос на твоего деда написал, в тюрьму спровадил, где тот и сгинул».
     А Сотников Дмитрий Григорьевич руку приложил, чтобы мать Алексея в лагеря отправить, как дочь врага народа. Активист, коммунист, метил в старшую сестру матери, тётку, а попал в пятнадцатилетнюю девчушку.
     Когда умирал в Кулагинской участковой больнице, мать задумчиво проговорила:      
     -  Сбылись дяди Гришины слова. Он, отец его, всегда говорил: «Сгниёшь ты, Митька, заживо за грехи свои. Что же с народом вытворяешь, чем он тебе не угодил?» Вот и гнил заживо, два раза при прохождении рентгена аппарат на нём ломался, оттого с ним, упырём, лучевая болезнь и случилась.
     Выговорила без малейшего сожаления и милосердия. Видно, в тюрьме да лагере его оставила.   
     Юле ничего не стал говорить, ей не надо было объяснять, в деревне это было общеизвестно, не секрет. Только спросил:
     - Витьке сколько дали?
     - Четыре.
     - А что в Оренбург?
     - Так я ведь факультет журналистики закончила, в редакции городской газеты работала. И жизнь свою надо устраивать. На Родине полегче, я думаю, будет. А здесь чужбина.
     - Счастливо всем, пойду я, - прощаясь.
     В дверях повернулась, на глазах слёзы.
     - Спасибо вам за всё.
     - За что спасибо?
     - Так вы мне жизнь спасли, в прямом и переносном смыслах, никогда вас не забуду.
     - Счастья тебе и добра.

     Когда Витальке пошёл пятый год, им выделили однокомнатную квартиру. Переезжали в конце ноября, морозец градуса три, снежок. Дышалось легко и радостно. Хоть и не полноценная, но капитальная, своя, отдельная. Заказали на автобазе машину, в ожидании вынесли свои небогатые пожитки. На морозе из-под двигателя холодильника полезли жёлтые огромные тараканы, откормленные. Сколько Инна ни боролась, вывести их было невозможно.
     -  Б-ррр. Никогда больше не буду соглашаться на первый этаж, все годы сырость, одежда плесенью воняет постоянно, - с досадой проговорила Инна.
     - А уезжать всё равно не хочется, дружно жили.
     Подошла машина, и начали погрузку. Алексей покрутил в руках рулон с дипломными чертежами и, чтобы не помялись, сунул их в кабине за спинку сиденья. Когда выгрузились, про чертежи забыл. Вспомнил и ахнул: «Столько трудов».
     - Ребята, заносите, - друзьям.
     А сам вдогонку за машиной.
     Хорошо, хоть автобазу запомнил. Далековато, пока добрался, дождался приезда машины и вернулся, всё было занесено в квартиру, кое-что скручено и расставлено, а стол уже накрыт. «Хозяйка», - одобрительно подумал о жене. Сели, подняли и  выпили рюмки за счастье в новом доме, оно ещё никому лишним не было.

Часть II

Акция
    
      Свежая весенняя зелень вдоль дорожной обочины, на утреннем солнце, искрилась росой. УАЗик затарахтел на шпалах разболтанным кузовом.
      - Андрей Николаевич, а где планы работ? - вопрос Алексея, обращённый к главному маркшейдеру, завис в воздухе.
     Ехали в объединение на защиту квартального плана. Из 60 км половину прокатили, как раз железнодорожный переезд и выезд на трассу Оренбург-Уфа.
     - На столе забыл, поторопился, - главный маркшейдер в растерянности развёл руками. 
     - И как Вы представляете себе защиту без планов?
     - Гена, разворачивай, - водителю.
     - Не к добру назад поворачивать, да и время поджимает, - нахмурился Георгий Иванович, главный инженер разреза.
     - Лучше опоздать, чем на смех нарваться. Наших зубоскалов из объединения не знаешь?
     - Не к добру это, не к добру.
     В управление опоздали минут на сорок, но особо на этом не обострились. На удивление, квартальный план приняли легко, почти без правок и замечаний. Объёмы поставок угля на брикетную фабрику и ТЭЦ были реальные, учитывая, что первая становилась на профилактический ремонт, а ТЭЦ работала в летнем режиме, ни шатко, ни валко.
     Возвращались поздно, дел в объединении у каждого было много. Когда свернули с трассы в сторону посёлка, перед переездом уткнулись в баррикаду из брёвен. Они были навалены прямо на рельсы, перегораживая перегон «Оренбург-Уфа» и дорогу на посёлок. Вокруг баррикады толпились свои, рабочие разреза.
     - Накаркал, Георгий Иванович, дышляк тебе в печень.
     - Каркай не каркай, а этого следовало ожидать. Давно всё, как натянутая струна. Да и Гришуня масло в огонь постоянно подливает, - это он так председателя профкома.
     Выйдя из машины, долго выслушивали известное положение дел. Приводили доводы, что это не метод, наступать на горло своему предприятию, в то же время, заставляя его шевелиться. К своему удивлению, среди пикетчиков Алексей увидел немало инженерно-технических работников.
     «Допекло до края, раз и руководители здесь», - подумалось.
     Противостояние длилось третий год, то затихая, то возобновляясь. Основное требование - выплата зарплаты. Акции катились по всей стране, разрез не оказался исключением. Забастовки, голодовки и другие радикальные проявления протеста начались ещё при старом руководстве, отставка которого и была связана с ними. Алексея назначили перед Новым годом, после ухода предыдущего директора.
     Встретили его с таким энтузиазмом, что сразу стало не по себе. Ему ли не знать, что с каким воодушевлением встречают сегодня, с таким же будут поджаривать на костре протестов завтра.
     Угадал, передышки не дали, акции начались практически сразу с началом года. Лидер профсоюза постарался сходу обозначить, кто есть кто. Они были хорошо знакомы. Алексей отдавал должное его уму и начитанности, но знал, что тот бунтарь, революционер, до мозга костей разрушитель. До чего бы он ни прикасался, будь то предприятие или семья, всё в мгновение рушил. В своей жизни он содеял, на его памяти, только одно значительное дело. Григорию поручили запустить дробильный комплекс, и он достойно с заданием справился. Пик его созидательной деятельности, о котором он всегда рассказывал с воодушевлением, взахлёб, но на нём его созидания закончились. Планомерная, рутинная деятельность Гришу не прельщала. Натуги много, а быстро не блеснёшь. 
     Ему нравилось стоять над собранием, руководить массой, поднимая из глубины всё низменное, что присуще именно толпе. Время выскочек и радикалов пришло, руководитель профсоюза спешил этим воспользоваться. Обладая незаурядными организаторскими способностями, он организовывал акцию за акцией. Сейчас, кажется, Григорий довёл противостояние до логического пика. Перекрыть магистральную автотрассу и железнодорожный перегон Оренбург-Уфа - дело серьёзное, многого стоит.
     Вопреки всякой логике, не пропустили, пришлось объезжать стороной.
     На следующий день баррикада была перенесена на границу Оренбургской области и Республики Башкортостан. Её устроили на мосту через глубокий овраг, по дну которого тёк ручей. Железная дорога, перекрытая такой же баррикадой, в двадцати метрах. Место выбрано стратегически безошибочно, всё можно контролировать небольшим пикетом. Самый близкий объезд - по полевой дороге километрах в двадцати. Чтобы привлечь внимание властей и прессы, задумано идеально.
     - Алексей Анатольевич, беда не приходит одна, - доложил утром Георгий Иванович.
     - Что ещё?
     - Вчера очаг возгорания возник, с утра дал указание потушить, но так как все ушли бастовать, сделать было некому, вот ветром и раздуло. Сухо, угольная пыль, как порох, а ветруган штормовой.
     - Большая площадь возгорания?
     - Да, очаг был в центре, как раз по ветру. Около 800 м в длину и по ширине уже метров 200, дальше расползается, из-под контроля практически вышел.
     - Поехали.
     - Через час профсоюзная конференция.
     - Хотя бы с борта разреза глянем, что и как.
     Заскочили в раздевалку, переоделись, натянули сапоги, на головы белые каски. Подумалось: «Двадцать пять лет каску и кирзухи не снимаю. Сапоги, так по три пары в год снашиваю. Вялотекущий идеалист – романтик».
     Он всегда так над собой подшучивал.
     - А почему вялотекущий? – как-то поинтересовался друг.
     - Чтоб на дольше хватило, Ванечка.
     Через десять минут были на борту разреза.
     - Бой в Крыму, всё в дыму, впечатляет. Георгий Иванович, что будем предпринимать?
     - Думаю. Одно знаю, не потушим за три-четыре дня, уйдёт вглубь, потом без проходки экскаваторами с отгрузкой не ликвидируем. А это уже надолго и безнадёжно, не только в разрезе, но и в посёлке всю жизнь гарью отравим на очень продолжительное время.
     - Помнишь, как террикон тлевший тушили? Бились, бились, а пока помпу не установили, да вниз горящий слой не смыли, так и чадил.
     - Тут помпы маловато будет.
     - Думай, главный, думай. Как меня учил: «Если долго мучиться, что-нибудь получится».
     - Мысли-то есть, да только птичка в гнезде, а яичко в … .
     И оборвал начатую фразу, увидев подскочивший автобус телевизионщиков.
     - Оперативно Гришуня работает, уже и стервятников вызвал.
     - Ты осторожнее с выражениями. Сам знаешь, всё добросказанное вырежут, а твои сверхумственные слова оставят.
     - Слушаю, господа, и отвечаю. А то через пятнадцать минут конференция, - подошедшим журналистам.
     - А вы кто?
     - Директор разреза, Колчанов Алексей Анатольевич.
     Видно, кирзовые сапоги и рабочая куртка с закатанными рукавами, несмотря на белую каску, доверия не внушали.
     - Алексей Анатольевич? Лёш, это ты? - молодая ухоженная женщина с удивлением вперила в него свой взгляд.
     Сразу узнал: «Юлия. Юля Сотникова. Действительно, тесен мир».
     Разрезовские и журналисты смотрели на них с неподдельным любопытством.
     - Ладно, потом поговорим. А сейчас вопросы, времени в обрез.
     В административное здание через пятнадцать минут они входили всей гурьбой.
     Сразу в актовый зал. Пока шёл по проходу до трибуны, установленной на сцене, галдёж заполнивших помещение рабочих постепенно стихал. За трибуной стоял лидер профсоюза, видно, только что держал зажигательную речь, «оратор».
     Григорий молча, без слов, уступил место. Отошёл, сел за стол, накрытый куском красной материи. Революция!
     Алексей встал за трибуну и, подняв глаза, встретился с сотней напряжённых тяжёлых злых глаз. Все свои, чужих в зале нет, но смотрят все, как чужие, будто не пятнадцать лет рядом отработали и не вместе угольную грязь месили.
     - Слушаю, говорите.
     Как будто бомбу бросил, сразу всё вздыбилось. Алексей опустил взгляд, чтобы не видеть тех, кто зло орал неприглядные, злые фразы. Лучше не запоминать, чтобы потом не откладывалось на отношениях, когда всё утихомирится, но по голосам безошибочно определял, кто что кричит, не один год вместе.
     Крики зло обвиняли во всех смертных грехах, в воровстве и отступничестве, в панстве и барстве. Народ не очень любит своего брата, поднявшегося выше. «Нашли барина», - подумал с обидой, и сразу всё всколыхнулось, пролетев за один миг перед глазами.

     Родился Лёшка на небольшом хуторе, который был основан его предками, четырьмя братьями Колчановыми: Захаром, Иваном, Григорием и Емельяном, переселенцами с Украины, с Полтавской губернии, из села Крутой Берег, в конце 19-ого века. Поэтому хутор и был назван Полтавкой. Его прадедом был Захар.
     Народился он в мазанке с земляными полами, на соломенном матрасе, при керосиновой лампе, с 27 на 28 марта. Погода была пронизывающе-слякотная, с ужасным степным мартовским бураном, когда ни зги не видно, всё кружит и вертит, и, как говорится, хороший хозяин даже собаку во двор в такое время не выгоняет. В эту ночь в степи замёрз пастух, киргиз Рамазан, которого пурга в степи закружила с отарой овец. 
     - Ты родился, когда Рамазан в степи замёрз, - всегда говорила ему мама.
     Роды принимал участковый врач, Василий Яковлевич Антипов, да хуторская повитуха, баба Домна, отцова тётка. Участковая амбулатория находилась в селе Волостновка, за десять километров от Полтавки, но, на его счастье, к родам врача успели привезти.
     По появлению был завёрнут в отцову рубаху и сунут бабой Домной бате в руки со словами:
     - Держи первенца, Толька.
     - Видуха у тебя, Толь, была такая глуповато-растерянная, что меня, несмотря на моё состояние, смех разобрал, - смеялась потом мать.
     Потом баба Домна отдала батяне Лёхино родовое место, завёрнутое в тряпочку, и велела закопать возле печки, чтобы, ненароком, собаки не растащили. Там же и родовое место брата на будущий год прикопали. Недалеко от землянки рос большой осокорь, да и сейчас на том месте растёт. По нему братья точно знали, где пузыри, в которых они плавали девять месяцев, зарыты.
     В Волостновку казать бабушке по маме, да заодно и зарегистрировать в сельсовете, повезли дней через десять, когда весенняя паводковая вода по лощинам сошла и появилась возможность проехать. Это было седьмого апреля. Почему знал. А его регистрировать не хотели Колчановым, потому что отец с матерью не были зарегистрированы, и им пришлось расписываться самим, прежде чем регистрировать первенца.
      - Мам, так я нахалёнок? – позднее подначивал маму.
     У казаков так зовут детей, зачатых или рожденных до венчания.
     - Я тебя после свадьбы, как положено, в срок родила. Просто в день свадьбы секретарь сельсовета, Щербиниха, в город специально уехала, чтобы нас не регистрировать. Подруга хренова. А потом некогда было съездить, - искренне возмущалась мать.
     Оказывается, с подругой «ентовой» на данный момент они были в ссоре. По сей причине и был Лёха записан 1 апреля, в день дураков, смеха ради. Мало того, подруга и печать-то в метрики не поставила. Отомстила.
     Позднее, когда Алексей поехал получать паспорт, в районе ему выдали:
     - Дорогой, так нет печати, нет и человека. Вали отсель, ну, то есть, с паспортного стола. 
     - А что делать?
     - Езжай в сельсовет, может, как-то и решишь вопрос со своим появлением на этой грешной земле.
     Пришлось ехать обратно. Слава богу, секретарём сельсовета в это время работала одноклассница.
     - Без проблем, Лёш.
     И поставила ему печати по всем углам свидетельства о рождении. Так что родился Алексей в Чкаловской области Покровского района, а печати ему поставили уже по переименованным данным, Оренбургская область Новосергиевский район, и метрика тому неоспоримый свидетель. В паспортном столе поудивлялись, но документ оформили. По нынешним временам заставили бы новое свидетельство оформлять.

     От момента, как батяня обмыл, с Василием Яковлевичем, своего первенца горькой, в Полтавке Лёшка прожил 5 лет. Хутор состоял из трёх частей, метров на восемьсот удалённых друг от друга. Части поселения были расположены по изгибу реки Кинделя, в середине Колчановка, по углам Новосёловка и Васильевское. На Васильевском кутке жили старообрядцы-кулугуры, у них даже кладбище, могилки по-местному, своё, на двух скифских или сарматских курганах расположенное. В речке рыбы было полно, отец сома до двадцати килограммов лавливал. Огородом, хозяйством да рекой, и выживали. Алёшенькина мама с тех времён рыбу не очень жаловала, сомятиной насытилась. Жирная, без масла жарилась.
     - Чищу как-то, - рассказывала, - а в брюхе, б-р-р-р, лягушка целиком, до сих пор сомов на дух не переношу.
     Будто другая живность питается лучшим, свинья, например.
     На следующий, 1955 год, в октябре, брат Михаил родился. На двоих у них была одна коляска, моднячая, с плетёным из ивы кузовом, подрессоренная. В те времена для деревни невидаль. Потом, когда развалилась, долго на чердаке валялась. От их двоюродной сестры Валентины досталась, у дяди Миши была куплена.
      Дядя Миша, мужик продвинутый, частенько родственникам продавал что-нибудь своё (коляску, мотор, насос или мотоцикл), а потом ссорились, если что не так. На его примере Алексей уяснил, что родственникам продавать что-либо, даже если вещь хорошая, и денег занимать нельзя, но часто на эти грабли по жизни наступал, особенно на счёт занять.
     Посадит мама братьев в коляску и гордо катит по хутору, а к речке, под обрыв, закинет на плечо вместе с двумя сыночками, и к огороду.
     Показать себя любила, на каждую семейную гулянку сыночкам, чтобы отличиться, новые рубашонки вручную шила, хоть и жили нищенски. Казачья выучка.
     Родня у отца была большая - только довоенных шесть братьев и сестра. Дед Андрей Захарович женился на бабушке Христине Яковлевне, когда той было 17 лет. Они вместе у хуторского мельника батрачили. Бабушка была уже в положении, так что, вскорости, у них родился первенец дядя Максим. Случилось это в 19-ом году. Следом, в 22-ом, родился Михаил, а в 24-ом году -  Мария. Летом 26-ого года Бог подарил Андрея, в 28-ом - Василия, а в 31-ом –  батяньку Анатолия. В 33-ем бабушка разрешилась Коленькой, но в 36-ом его Господь простудой прибрал, так что родившегося в 37-ом  сына снова окрестили Николаем. В будущем он стал Алёше крёстным отцом.
    - Ты у меня крёстный в лице двух святителей, - позже шутил Алексей при очередном застолье.
     В феврале 1941 года баба Христя умерла девятым ребёнком, на сносах чугун огромный подняла и кровью изошла. В те времена обычное дело. А было ей всего тридцать девять лет.
     А тут война через четыре месяца началась, дед на фронт ушёл, с ним Максим и Михаил, следом Андрей. Василий, призванный в 46-ом, всю службу Подмосковье разминировал. Дома всю войну мыкали горе трое пацанов, с семнадцатилетней сестрой да будущей мачехой. Дед при прощании обронил ей: «Коли останусь жив, то как возвернусь, будешь моей женой». Вернулись все, хоть и не в самых лёгких местах воевали. Видимо, мать их хранила. Дядя Миша защищал Сталинград, у Чуйкова Василия Ивановича ординарцем был, командующего 62-ой армией. Наверное, поэтому и жив в том пекле остался.
     Крёстный рассказывал Алексею, что в 62-ом году они были на переподготовке в Тоцких лагерях. А учениями Чуйков В. И. командовал. Заприметил дядю Мишу, узнал, в палатку командную позвал, за стол усадил. К маршалу дядя зашёл старшим сержантом, а вышел старшим лейтенантом.
     А, вообще-то, они с дядей Андреем, как этнические украинцы и молодые, ещё долго на Украине с бандеровцами воевали. И оба говорили, что там было страшнее, чем на фронте. Потому что на фронте враги стреляли с одной стороны, и не всегда, а на «бандерщине» со всех сторон и в любое время. Война закончилась, вокруг мирное житие. Умирать не хотелось. Ненависть у фронтовиков к бандеровцам и власовцам была лютая. Даже о немцах с такой злостью и брезгливостью, до омерзения, не говорили, как о них. Братьям повезло, они остались живы и вернулись. В орденах и медалях.
     А дед Кенигсберг в 45-ом штурмовал.
     - За всю войну не доводилось видеть таких страшных боёв. На подступах к крепости бегу, споткнулся, упал на землю, а впереди мина, от крупнокалиберного миномёта, упала. Взрыв. Только приподнялся, сзади взрыв. Меня волной в воронку от предыдущего взрыва. Карабкаюсь наверх, а горячий песок осыпается, стаскивает меня вниз. И земля ходуном ходит, как в мучном решете трясёт, песком засыпает. Взмолился: «Господи, у меня же детей куча. Кто за ними присмотрит, кто поднимет? Помоги, ни одного не оттолкну, не брошу, всех подниму, около себя держать буду». Выбрался.
     - А под конец дня опять чуток повезло. Сижу на наблюдательном пункте. Смена пришла, я в подвал направился, перекусить да отдохнуть. Только отошёл, в окопчик мина. Сменщика на куски, а меня осколком вскользь, по рёбрам. Сохранил Господь. Забинтовали, и на этом всё.
     Уже в самом Кенигсберге, в уличных боях, дед был тяжело ранен в район позвоночника. Домой вернулся в санитарном вагоне, хоть и без трофеев, но живой.
 
     Своё слово дед сдержал, всех поднял. Пришедших с фронта и подрастающих выделял со своим куском, и вокруг себя хороводил. Хоть и не в великом достатке жил, а не меньше четырёх-пяти раз в год, по большим праздникам, собирал детей и внуков в родительском доме. По окончанию войны ему исполнилось 47 лет. Женился, как и обещал, на бабе Анне (Ганне). У них родилось ещё трое. Люба в 46-м, Павлик в 49-м, а последняя, Людмила, уже в 51-ом году. Послевоенные дети были  ровесниками своих племянников, а то и младше. В конце сороковых, пятидесятых они валом валили. В каждой семье по трое-четверо. У Алексея было 30 с лишним двоюродных братьев и сестёр, старший - 46-ого года рождения, а младший 88-ого. А так как жили все рядом, родители кружились вместе, двоюродные друг друга знали и знаются.   
     Мачеху все дети звали мамашей, включая и дядю Максима, который был всего на четыре года её младше, да и по родству доводилась им троюродной сестрой. Дед Дмитро Колчанов, её отец, приходился деду Алексея двоюродным братом. До кончины не мог ему простить, что дочку сманил.  Деда все дети звали папашей и, что Алёшу всегда удивляло, на Вы. Дед умер в 69-ом, когда последней его доне, Людочке, стукнуло 19 лет. И многие внуки были к тому времени взрослыми.
     Баба Анисья (тётка Аниска), старшая сестра бабушки Христи, сказывала, что Алёша степенностью похож на деда.
     - Смотрю, Мань, идут мальчишки. Все побежали, а Лёша твой как идёт, так и не поторопится. Истинно, Андрей. Тот также по хутору ходил, - говорила его маме. - Я ведь Андрея с измальства помню, на моих глазах вырос. Когда мы с Полтавщины в конце века в Оренбургскую губернию двинулись, я уже невеста была, 15 лет. На меня парни посматривали, да и я им глазки строила. Переселенческий обоз на цыганский табор был похож. Только вместо конных больше воловьих повозок. А кони под седлом, на них наши парубки гарцевали. Вышли ранней весной, больше двух тысяч вёрст. Около трёх месяцев шли, только к середине лета на место прибыли. Всё с собой везли. По прибытию только и успели, что жито отсеять, да землянки в зиму вырыть. Андрею и годика не было, когда с Полтавы вышли. В пути он на моих глазах первые самостоятельные шажочки по этой грешной земле сделал. До места уже на своих двоих шагал. Уцепится за повозку и бежит. Быки медленно шли, вот и поспевал. Трудно первую зиму пережили, снега было много. Новый век и рождество встретили в землянках. Но до весны всем Бог дожить дал. А там дома начали ставить, пахать и сеять. Государство подъёмные выделило. Река сильно помогала, рыбы много было. Ей, огородами да кое-каким зверьём, переселенцы и спасались. Выжили и расплодились, не оставил нас Создатель, явил нам милость свою.
     Она умерла в 79-ом, когда Алексею было 25.
     А обличием Алёша походил на второго деда, маминого отца.
     - Смотрю на тебя, Лёшенька, вылитый Афоня, - приговаривала, поглаживая мальчишку по голове, когда приходила в гости к бабушке, двоюродная сестра деда Аграфена, баба Гравочка Токарёва. 
     Со стороны отца родня была весела, шумлива и задириста. Братья собой видные: крупные, черноволосые, носатые. Не иначе, какой-то турок прошёлся по полтавским корням. Шесть снох. Куча внуков. И один зять. На гулянках ему иногда доставалось, так как тётя Маруся частенько на мужа жаловалась братьям. Не очень душевно к нему относилась. Ничего удивительного, братья брали жён по сердцу, а ей, после войны-то, выбирать особо не из кого было. Достался дядя Павлуша, парень добрый и спокойный, из фронтовиков, но тётя его так и не полюбила. Племянники тётю, на казачий манер, звали «маманей», что производное от мама-няня. У мордвы, в селе Инны, крёстную зовут «мамака», то есть мама-акай, мама-тётя. Когда тётя Мария собралась в мир иной, выдала: «Умру, до Панькi менi не ховайти». «Мам, ну как так. Мы что, к вам по разным углам кладбища будем ходить». «А я вам кажу, поховайти менi у другому мiстi. Вiн менi при жистi надоiв». Не ослушались, похоронили в другом углу могилок.
     Все снохи в семье казачки. После войны колхозы соединили (укрупнили), вот с казацких хуторов девчонок и пригнали в Полтавку доярками. А там они повыскакивали замуж за гарных парубков.
     Матери были женщины боевые, при всём уважении к домострою и мужьям, в обиду себя не давали, да и благоверных тоже. Бывало, в других семьях мужик разбуянится, жена с детьми из дома к соседям сбегает. В родне подобного случая Алексей не припоминал. У них скорее отцы,  обозвав мам каким-нибудь соответствующим разборкам словом, убегали из дома к друзьям в «брехаловку». Так называли в совхозе бытовки на рабочих местах. А к вечеру, особенно зимой, мать идёт, ищет своего непутёвого и ведёт, пьяненького, домой. Жалели мужей.
 
     О полтавском периоде жизни у Алексея в памяти мало что осталось. А вот от жития в Волостновке, куда переехали, когда Алёше было лет пять, в памяти отложилось эпизодов поболе.
     Как мать уговорила отца в казацкое село переехать, уму непостижимо. Обычаи и уклад жизни абсолютно отличались от украинского села. Да и народ был совсем другой. Казарва, одним словом.
     Родители купили бабушкин дом, та вложила деньги в покупку дома старшей дочери в селе Покровка, пожила с ней две недели, да и вернулась в старую обитель. Образ жизни старшенькой ей дюже не понравился. Вольный слишком. Так и прожила с ними до последнего дня. Умерла, когда Алексей в армии дослуживал.
     Дом был большой и интересный, с огромной русской печью посередине избы. Передняя часть деревянная, вторая саманная. Крыша из камышовых матов в два слоя, скреплённых глиной. Пол в задней комнате избы земляной. Его периодически подновляли красной глиной, которую набирали на Красном Яру, а панели понизу белёных стен для красоты наузоривали тем же. Пристроенные сараи покрыты плоскими глиняными крышами, на которых можно было играться, пока бабушка не шуганёт. Множество кладовок и чуланов, в которых стояли огромные лари и сусеки для хранения зерна и муки. И два больших сундука под тряпьё. Один до сих пор у мамы дома в сенцах стоит. Крышка изнутри оклеена открытками и вырезками. С детства запомнилась репродукция с картины Пукирева «Неравный брак». И следы сверху на крышке от его зубов. Как оставил следы, помнил, а зачем, в памяти не отложилось.
     Зато сохранилось, как отец с матерью перетаскивали ларь из одного чулана в другой. А он огромный и неподъёмный. «Як кажуть у нас, усе таке важке та несграбне», - сострил отец. Они с ларём в дверях застряли, вдрызг разругались, мать схватила стульчик для дойки, тяжёленный такой, из пятидесятки, и швырнула в отца. Стояла у дальней стены, а стул пролетел через комнату и дверь в сенцы, да ещё с такой силой врезался в перегородку, что две ножки отскочили. Долго он потом в хозяйстве служил, с заменёнными ножками.
     - Вот, бать, не увернись, Люба и Надежда уже бы не родились, - как-то, показывая на него отцу, засмеялся Алексей.
     -  Белогвардейка, - ответил, - бешеная.
     Всегда так, за глаза, жену окрещивал, зная, что дед Алексея, Афанасий, у Дутова А. И. в Белой армии служил. Ларь потом с товарищем благополучно переместил. Но дома три дня не ночевал.
      Река понизу села протекала та же, что и в Полтавке - Кинделя. Огород на берегу, чтобы легче с поливом, вёдрами, управляться. Со стороны мамы близкой родни было мало: тётка, двоюродный дядя и двоюродная сестра. С Оренбурга наезжала сестра деда, бабушкина золовка. Лёшка её так и звал. Если увидит, по улице идёт, заскочит домой и орёт:
     - Золовка идёт.
     Добрая была женщина, много сделала, чтобы семья бабушки выжила, когда деда 22 июня 32-ого года арестовали и засудили. Он так и не вернулся, так как дали ему пять лет концлагерей, и год выхода попал на 37-ой, а в том году мало кого выпускали, больше к стенке ставили. А семья тем и спаслась, что в 33-ем Елена Васильевна их в Мордовию вывезла, под Саранск, в село Сормово. Три года там прожили, потом вернулись.
     Была у них и ещё родня в округе, но, принимая во внимание данные обстоятельства, особо родственные связи не афишировали.

     Казачки – народ добрый. Как-то  сидит Лёша на мосточке, который соединял остров, где были огороды, с берегом,  рыбалит. По мостику сосед, дед Шмаль, идёт, борода по грудь. Хотел через него перешагнуть, а Лёхе показалось, до удочки тянется, он и приподнялся. Дед через него в воду. Лёшка, естественно, за ним. Дед схватил за шиворот, раза три притопил, да так, что Алёха еле очухался. А так ничего, добряки были.
     Все жили одинаково бедно. Весь вопрос, что если есть мужчина в доме, достаток выше. Нет, то, естественно, похуже.
     В бабушкином доме, из всей мебели, стоял только большой тёмный комод. В остальном всю обстановку составляли простые деревянные столы да лавки, длинные и широкие. Когда семьи были большие, на них спали. Украшение избы – две панцирные кровати с узорными металлическими спинками, с блестящими шариками, венчающими ножки.
     Старый радиоприёмник «Родина», который работал на батареях. Тогда в моде были радиосериалы. С мамой сидят, слушают, она вяжет что-нибудь. На середине передачи звук всё тише и тише, они всё ниже, да ближе наклоняются, чтобы слышать, а потом батарея совсем издыхает, и тишина.
     А вот речку никто отменить не мог. Красивая была речка. Чистая и светлая. Хорошо помнил, как в первый раз поплыл. Шёл, шёл, вдруг чувствует, что в воде уже с макушкой. Стоит и думает, что делать. Оттолкнулся от дна в сторону берега, и поплыл. Мальчишки уже заволновались:
     - Думали, ты притоп.
     В Волостновке Алексей пошёл в первый класс. И близко не помнил, почему-то, ни первый день, ни первые месяцы. Наверное, особо ничто не впечатлило. Соседку только помнил, Наденьку Иванову. Да как Александра Григорьевна, учительница, первое время говорила маме, которая техничкой в школе работала:
     - Ну и тупой он у тебя, Мань. Абсолютно тупой.
     Правда, через полгода мнение поменяла, хвалить стала.
     Классную помнил очень ясно, как вчера. Высокая, строгая и весёлая.
     В этой деревне Алёшу звали «Сито, сито, решето». Деревня была мамина, здесь он был Мани Решетовой сын, в отличие от Полтавки. Там - Тольки Колчана первенец.
     Из своего детства Алексей хорошо помнил почти всех мальчишек и девчонок, многих и сейчас встречал. Учились они в Волостновской восьмилетке. И вне школы много хороводились вместе, так как вся жизнь в те времена у детей проходила вне дома, телевизоров и компьютеров не было. На речке, да в степи.
     Помнил, как сухую степь подожгли, чуть ферма дойная не сгорела. Драли тогда всех без разбору, правых и виноватых. Страшное это дело, огонь в степи во время сильного ветра. А в остальном, всё как у всех детей того времени. Рогатки, луки, пугачи, поджиги. Футбол, городки, лапта, рыбалка.
     Знатных голавлей ловили на крючки из тетрадных скрепок. Раков ели вёдрами. Сейчас на рыбалке при хорошей снасти столько не наловишь. Домой придут, все губы и дёсна раковыми панцирями порезанные. У всех, поголовно, конечности в цыпках от воды, грязи, ветра и солнца. Приползали с братом поздно вечером, без сил, и, пока мать отмывала, полуспящих, да сметаной мазала, орали от боли, а утром опять на речку. Все ходили лысые, дабы вши не завелись. Его до пятого класса брили под Котовского, а волосы подрастают - дыбом.
     - Мань, он у тебя напуганный, лечить надо.
     А чуб отрос - оказалось, кудрявый.

     Когда закончил первый класс, семья переехала в соседнее село, Жохово. Отец так и не смог с казачками поладить. Жохово тоже было казачьим, но раздобренным приезжими. И управляющий там белорус Григорий Иванович, муж двоюродной отцовой сестры. Брата и сестру Надежду, которая успела родиться в Волостновке, родители забрали с собой, а он остался с бабушкой, в ожидании, когда дом достроят. Бабушку любил. Когда был малой, она его всякой всячине учила.
     - Лёша, повторяй. Ах ты, дедушка Кутырь, жеребёночка купил, лысенького, белобрысенького. Привязал его к кусту, по кусту ударил, листья полетели, к Ситничихе в избу.
     Бессмыслица, но со временем понял, что это скороговорка для развития речи.
     Первую учебную четверть отучился в Волостновке, а в зиму семья воссоединилась, к тому времени и Любаня родилась, мама-то в положении дом строила.
     Жохово стояло между Полтавкой и Волостновкой, по пять километров между хуторами, вдоль реки, так что всё детство связано с Кинделёй. Когда Алексей приезжал на берег, то в любом месте, где бы ни притыкался к воде, ощущал себя дома.
     Избу родители построили небольшую, саманную, но очень тёплую. Возводилась на недолгое житие, но застроенный большой дом, требующий больших сил и значительных средств, слава богу, добивать не стали, материал продали. Так и выросли все дети во времянке. Нет ничего в России постояннее временного. Посередине, как и в бабушкином доме, большая русская печь, что делало избу ещё меньше, но все умещались, семь человек семьи, считая бабушку. Да ещё и на гостей хватало, в округе сплошь родня, братьям и сёстрам всё равно, что тесно, зато весело.
     Село располагалось как раз на сдвиге геологических пластов, который на картах так и назывался: жоховский разлом. Место сплошь родниковое, река ими и питалась. Но людям на таких местах селиться не рекомендуется, зона отрицательной энергии. Выбор места жития предки сделали по незнанию, руководствуясь целесообразностью расположения земельных угодий, а их потомкам выбирать уже не приходилось.
     Хозяйство семьи было большим и хлопотным, только гусей и уток голов по 150, не считая крупной животины, и всё на детских плечах. Летом в добавку огороды. Всё поилось и поливалось, на мускульной силе, вёдрами из реки. Повзрослев, детвора успевала и в совхозе подработать.
     Алексей помнил, что первые 7,5 рублей они с братом заработали на сусликах. Весной выливали, снимали с них шкурки, сушили, а потом сдавали приёмщику: третий сорт – 3 копейки, второй - 4, первый – 5, а высший сорт – 7 копеек. Сколько надо было сусликов извести, чтобы на 7 рублей 50 копеек сдать, но такая практиковалась политика: уничтожать грызунов, потравителей посевов и разносчиков заразы. Поэтому все ребячьи походы по весне, с паводковым разливом, в степь, за сусликами, поощрялись, даже подарки и премии выдавались тем, кто больше всех шкурок наберёт. Почему весной? А суслик после зимней спячки худой, шкурка хорошая, жиром не заплывшая, и дармовой воды, от растаявшего снега, в это время в степи много. К тому же детвора ещё не занята весенними и летними хлопотами по дому, поэтому на весенних каникулах, которые приурачивались к разливу, по причине полного отсутствия в это время дорог, перекрытых вскрывшимися лощинами, они на весь день уходили в степь, с краюхой хлеба и спичечным коробком соли за пазухой. Всё остальное (варёные и жаренные на костре суслики, дикий лук и чеснок) они находили там Никого не страшило, что под солнцепёком вода наполняла лощины, которые отрезали дорогу в деревню. Только поздно вечером, когда солнце садилось за горизонт и вода сходила, дети возвращались, усталые, но счастливые. Получали свою порцию ремня от родителей за поздний приход и в кровать, а утром всё сначала. Весной все стены деревенских строений, домов и сараев, были разукрашены разбитыми на них, для сушки, шкурками сусликов.
     А первую свою официальную зарплату, целых 22 рубля, состояние по тем временам, получил в десять лет. Всё лето, кроме домашнего хозяйства, работали подсобниками в совхозе: копнили сено, помогали на перевеске скота, в уборочную работали с зерном на току.
     С 11 лет, каждое лето, братья, с отцом, подпасками совхозные гурты гоняли, по 350 голов крупного рогатого скота. Весь день в седле, в жару и дождь, вся степь перед тобой. Батя у родничка присядет с другом Аманжаном за бутылочкой, а Алёха с его сыном, тоже Лёшкой, животину сторожит, чтобы паслись, не перемешивались, в хлеба не вошли, а то за потраву «оштрахуют».
     Возьмутся с ним наперегонки гонять. Однажды скачут по степи во весь опор, дух захватывает. В своей жизни никогда больше так не скакал. Приятель обходить начал, битюг у него пошустрее был, а лошадь под Лёхой, Куцайка, уже возрастная. Дружок идёт впереди, его мерин попадает ногой в суслиную нору, и дальше всё в памяти, как в замедленной съёмке кино. Конь переворачивается через голову и встаёт на ноги, а парнишка чудом отлетает в сторону. Алексей стал громоздить его на коня, а тот орёт, как резанный. Оказалось, сломана ключица.
     У Куцайки то был последний выход, утром старенькая кобыла слегла на ноги и больше не встала. Дядька Саша, отцов брат, сдал их с Лёшкой с потрохами, рассказав про скачки. Мало Алексею не показалось, за Лёшку и коня, потому что постарше был.
     Ответственность у пастуха приличная. Однажды батяня уехал в село, да задержался там, а Алексей зачитался, книга всегда в подсумке дедова кавалерийского седла лежала, голову поднимает, а гурт уже в жите пасётся. Пока батя приехал, на него страшно было смотреть, весь в пыли, слезах и соплях, но гурт выгнал и от поля отогнал. Вид, наверное, был интересный, раз отец всё понял. Ничего не сказал, отправил к роднику купаться.
     Три года они с братом всё лето, по очереди, маме стаж зарабатывали: она подпаском по штату числилась. С конём тоже неплохо управлялась, казачья дочь. Отец как-то загулял и после смены дома не появился. Мать села на попутную машину и к ним, на стойло. Нашла у родничка, опять с казахом сидят, в тенёчке водочку попивают. Спокойно подходит к ним, спокойно разговаривает.
     - Какой у тебя, Аманжан, конь хороший, подсади, проедусь.
     Казах, без задней мысли, подсаживает в седло, она снимает с луки кнут и давай мужиков охаживать.
     - Дома делов невпроворот, я этого оболдуя жду, Шурка, небось, тебя, а вы здесь прохлаждаетесь.
     Отхлестала и ускакала. Бате ладно, он жёнин норов знает, не удивляется, а казаху обидно. Его, восточного мужчину, баба кнутом отхлестала. У своего сменного взял битюга, и вдогонку. Настиг,  хлещет коня, что под мамой был, по крупу, разогнал во весь умёт, глазами злыми крутит.
     - Аманжан, двоих убьёшь, - мать как раз Любаней ходила, - в тюрьму сядешь, мои и твои сиротами останутся.
     Опомнился, схватил лошадь под узцы, остановил. Мать спрыгнула и пешим ходом домой, благо недалеко уже было.
     - Шайтан в юбке, -  просипел вслед казах.
     Но, что интересно, к маме всегда с уважением относился.
 
     Учёба никогда не была для Алексея в тягость. Учился легко, и с охотой. В отличие от младшего брата, который особым старанием не отличался. Подсунет ему свою тетрадь, Лёша всё сделает, он отчитается перед мамой, только и видели. У Алексея заходами: мог дни напролёт вместе со всеми гонять, а мог неделями не выходить из дома, читать. Читал всё подряд, что было в библиотеках. Толстой, Тургенев, Гоголь, Джек Лондон, Майн Рид, Луи Буссенар, Томас Манн, Вальтер Скотт. В восьмом классе книгу «Блеск и нищета куртизанок» Оноре де Бальзака и почти всю серию Эмиль Золя «Семья Ругонов» осилил, с большим интересом, сначала ради эротических сцен, потом их даже не замечая. Был потрясён, когда понял, что «Козетта» Виктора Гюго, которую читал, маленькой книжечкой, ещё в начальных классах, это отрывок из романа «Отверженные». «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» досталась ему без начала и конца, и только позднее узнал, что это Марк Твен. Открыл для себя Сергея Есенина. Начал сочинять и посылать в журнал «Советский воин» свои опусы. И, как ни странно, получал ответы. Как сейчас помнил, от поэтов Игоря Лашкова и Николая Флёрова. Письма будоражили село и проходили через контору совхоза, где их, после пристрастных вопросов, предварительно вскрыв, вручали Лёхе. С учителями везло, и он особых хлопот им не доставлял, отличником никогда не был, старания не хватало, но всё время ровненько, на хорошо.
     Отношения с мальчишками складывались по-разному. Тех, кто повзрослей и посильней, у него была привычка задирать. Частенько получал, хотя на глубокий конфликт старался не нарываться. Привычка подначить временем не истребилась, перенеслась на начальство. Всегда соблюдал субординацию, но чёртики так и подмывали подколоть, что начальство не особо приветствовало.
     Со сверстниками по причине ещё одной черты характера,  поумничать не по делу и невпопад, тоже не особо складывалось. И по жизни не шло на пользу. Умный, прежде чем сказать, подумает, что за этим последует, а умник говорит, чтобы свою умственность показать и, естественно, получает по носу, чтоб не высовывался.
     А нос у Алёхи был примечательный, широкий и курносый, за что в Жохово заработал прозвище «картошка», так до окончания восьмилетки и звали, пока школу не сменил. Думал, что по такому примечательному носу всегда узнавать будут, но с возрастом он как-то размазался по физиономии и даже братья, если редко виделись, при встрече не сразу признавали. А в младенчестве маме бабушка Кишковариха советовала:
     - Ты, Мань, когда купаешь его, нос у распаренного губами оттягивай.
     - Оттягивала, мам? – смеялся Алексей.
     - Что я, дура, для меня ты всегда был краше всех.
     С девочками до самой армии не ладилось, не мог быть с ними в общении самим собой, хуторской комплекс мешал, а они чувствовали его неуверенность. Всему своё время, после армии всё встало на свои места.
     В Жохово жизнь семьи налаживалась. Мебель появилась: большой круглый раздвижной стол, шифоньер, диван. И новая радиола «Эфир М» с проигрывателем. Старую «Родину» батяня, при очередных разборках, «нечаянно уронил» на пол, после чего та, на удовольствие всех домашних, приказала долго жить. Выписали кучу виниловых пластинок, в районе покупали «Кругозоры» (альбомные наборы гибких пластинок с описательными листами), что просвещало в познании музыкальных групп и исполнителей. Алексей впервые услышал Владимира Высоцкого, песни из «Вертикали» на гибкой пластинке.
     На хуторе действовала только начальная школа, а вот в пятый класс ехали учиться в волостновскую восьмилетку. Лёша попал в прежний класс, и снова его усадили с Наденькой Ивановой, хотя классная, Тамара Васильевна, о первом их классе не слыхивала, приехала попозже, по распределению после института.
     Летом все ездили в школу на велосипедах, в основном, изготовленных на Пермском заводе (ПВЗ), а поздней осенью, ранней весной и зимой в телеге или санях, на тракторе, а то и на лыжах, чтобы не быть привязанными ко всей толпе.
     Жизнь в селе шла своим чередом, в трудах и заботах. Дети в 50-х, после войны, рождались кучами, по 3-5 в семьях. Классы переполненные. В Лёхином, к примеру, 36 человек, на два класса мало, а для одного многовато. Когда учился в пятом классе, к ним в гости приехала двоюродная сестра по маме, с мужем. Вот тогда в первый раз и услышал про город Рудный, город чудный. Сёстрин муж неосторожно сказал, чтобы приезжал учиться к ним на инженера и Алексея, параллельно с «картошкой», стали звать «пан инженер». А товарища, Колю Маткина, за умственные проявления, «пан учитель». Он потом, действительно, закончил в Тольятти индустриально - педагогический техникум, в Волгограде институт, стал кандидатом педагогических наук со строительным уклоном, до сих пор в педагогике. А Алексей, в Рудный, выучился на инженера. Так детские погонялки предопределили дальнейшее житие.
     Родители работали в совхозе, и дети были предоставлены сами себе. После выполнения заданий, расписанных родителями с утра, и текущих обязательных дел (скотина, птица, огород), полная свобода. Небольшое, дворов на 120, село было, как и положено, разделено на кутки. Центр определялся конторой совхозной управы. Территории других многочисленных совхозных объектов (кузница, машинные и скотные дворы, электростанция, сеновалы, огороды, зерновой ток), а также река и степь, были общими. Они становились широким полем ребячьей, довольно небезопасной, деятельности.  Не счесть, сколько раз Алёха падал с деревьев, крыш, коней, мотоциклов,  тонул и даже под лёд уходил. В руках взрывались самодельные бомбы и поджиги, но Бог миловал. А Лёша был не из хулиганистых мальчишек, можно сказать, белый и пушистый, по сравнению с некоторыми оторвягами.
     В гости к родственникам в деревню приезжали городские пацаны. Научили делать не только поджиги, но и малокалиберные пистолеты разных систем действия (движущиеся боёк или ствол, спуск откидной или курковый). Практически, у каждого мальчишки в кармане была такая далеко небезопасная, игрушка, и стреляли из неё не только по грачам. Пробитые ладони и головы, сломанные или вывихнутые руки-ноги случались, но до большего не доходило, Бог хранил.
     Недалеко от села, на обрыве, сейсмологи уничтожали списанную взрывчатку. Тол, артиллерийский порох (макаронины разной толщины и размеров), взрывом разбросало по перекату реки и засыпало песком. Два поколения детей добывали боеприпасы раскопками, делали мины, бомбы, пусковые установки. Сейчас и представить страшно, что взрывали, глушили рыбу, запускали ракеты, с самодельных ручных огнемётов гадов, ползучих и прыгающих, жгли. Взрослые гоняли, увещевали, наказывали, но разве уследишь.

     Воспитывали не только «семья и школа», но и все, кому не лень. Управа совхоза, многочисленные родственники, коих было не счесть (все вокруг родные, да только в ребячьем кругу это ни в какое внимание не учитывалось), и всякие детские и юношеские коммунистические организации. Октябрёнок, пионер, комсомолец.  Алексей прошёл все стадии.
     Хорошо помнил, как принимали в пионеры: на торжественной линейке, с барабанным боем. А после всем отрядом пошли в степь, был май, холмы в тюльпанах и ирисах, красота неимоверная.
     А вот в комсомол принимали осенью, в октябре, в райкоме, в преддверии 50-летия ВЛКСМ. Ему четырнадцать, а в новеньком комсомольском, с кучей орденов, надпись: «Принят в дни подготовки к празднованию 50-летия Ленинского комсомола». Процесс торжественный, в душе праздник.
     Забылось, чем они отмечали, лимонадом с булочкой, наверное, пиво в те времена в таком количестве, как сейчас, не продавалось. А вино Алёша первый раз попробовал, когда с братом в отцовском украинском селе колядовали, носили с песнями «вечеря», кутью и прочие сладости, в ночь под Рождество, и тётя Катя Лозовая поднесла винцо саморобное, да ещё и денежку дала.
     Компаниями начали собираться, по праздникам, у кого-нибудь дома, с седьмого класса, а летом, особенно на Троицу, украшали сараи берёзовыми ветками, да там и гуляли. Без спиртного не обходилось, винцо столовое плодово-ягодное, понемножку, для веселья и куража.
     Первые романы начинались здесь, на гуляночках, переходя во взрослые отношения и заканчиваясь свадьбой. Он тоже влюблялся, в третьем классе, в пятом, а восьмом уже серьёзнее, с поцелуями. Без отсутствия объекта почитания  не страдал, правда, особым вниманием с их стороны похвастать не мог, чего-то в нём всё же не хватало для возбуждения страстности со стороны девчонок. Хотя Алексей, по-мальчишески, отличался в своих ухаживаниях определённой серьёзностью и верностью.
 
     Алексею не помнилось, чтобы когда-нибудь скучали, летом или зимой. Вокруг деревни, за рекой, местность была холмистая, отроги Уральских гор. Сопки высокие, но довольно-таки пологие, на санках и лыжах одно удовольствие спускаться, только подниматься долго, отсюда и поговорка: «Любишь кататься, люби и саночки тащить». Половину спуска летишь, как ветер, а коли не удержишься, до подножия кубарем. Кто взрослее, затащат большие сани на самый верх, усаживаются гурьбой и вниз, без тормозов. Пока до подножия докатят, половина в разные стороны разлетится, в лёгком случае, разбитыми носами отделаются.
     Зимы снежные, дома с крышей заносило, иной раз прямо с них и катались. Братья, чтобы не откапываться во дворе каждый день, делали траншеи, перекрывали их досками и соломой, всё это сверху заносило снегом, и ходили по проходам до весны к каждой двери сараев. А в сугробах тоннели для игр нарезали, целые города.
     Река замерзать начинала, коньки на валенки и шайбу гонять. Лёд ещё слабый, при пробежке волнами прогибается. Не всегда благополучно обходилось, как-то двое мальчишек, лет двенадцати, под лёд ушли. Лёшка сам однажды провалился на середине озера. Вынырнул, хвать за ледяные края, а они обламываются, не держат. Догадался, так, ломая, и добрался до берега, коньки с валенками потерял, в одних носках, по снегу, с километр бежал. В сенцы заскочил, а заходить боялся, думал, мать заругает. Хорошо, она в сени за чем-то вышла, затащила в дом, сначала ремнём отходила, потом водкой оттёрла, в тулуп и на печь, даже насморка не случилось.

     Вся культура села сосредотачивалась в хуторском клубе, со сценой и достаточным пространством для танцев. Но основным украшением сельского заведения был большой бильярдный стол зелёного сукна, с настоящими костяными шарами. Все мальчишки, кто лучше, кто хуже, умели в него играть, а чему научишься в детстве, не пропадает и по жизни. По крайней мере, кий в руках Алексей держать умел, в отличие от ракетки пинг-понга.
     Недавно, по делам, был в Тольятти. Так Коля Маткин не потащил их с женой в ресторан, скучно, а повёл в небольшой бильярдный клуб, дал душу отвести, пока сам, в уголочке за столиком Инну развлекал. Сам ещё в детстве отличался хлёстким ударом: бильярдный шар от него как бы замирал, на мгновение, в лузе, а потом аккуратно падал вниз. 
     Клуб был для всех в те времена центром вселенной. Молодёжи разрешали отмечать там новогодние праздники. Взрослые даже приветствовали то, что в этот день с них снимался груз забот: дети сами по себе, родители с друзьями и близкими. На праздниках всё по взрослому, танцы-шманцы-обжиманцы, хороводы, игра в бутылочку и фанты.

     Цикличность жизни на хуторе целиком зависела от смены времён года. Отсчёт, по сути, начинался с весны: у взрослых своё, у детей моё. С появлением первых проталин детская жизнь перемещалась на эти оазисы тепла: на подсохших полянах играли в лапту, клёк (деревенская разновидность городков), чижик, ножички, а то и в орлянку, на деньги.
     К прилёту птиц, на «жаворонки» - день встречи птах, в деревне разную фигурную выпечку делали. Розонцы (хворост), крендели, ватрушки, крашенных резных птичек. Дети с этой крашениной взбирались на поветь, крыши сараев и призывали, славили жаворонков, которые уже заливались в ясном небе. Стрижи и ласточки носились, как угорелые, обустраивая или обновляя свои гнёзда в сараях и по обрывам. На Красном Яру, в расщелине между откосом и отошедшим снегом, галки успевали свить гнёзда и высидеть птенцов. Однажды Лёшка, при очередном шмоне, так глубоко улетел в расщелину, что еле выбрался. Хорошо, мальчишки были рядом.
     Потом подходила Пасха и 9 мая: особо почитаемые праздники. На день Победы мужики, фронтовиков было много, рассаживались группами на улице, а дети вокруг них вились, скупые рассказы слушали.
     Особенно запомнился Алёше рассказ дяди Миши Иванова про первые дни войны. Он водителем полуторки был, газогенераторной, на дровяном топливе.
     - Идёт над нами воздушный бой, под машинами лежим, смотрим. Мессершмиты секут наших ястребков, только фанера с неба сыплется, страшно.
     Алексей потом вычитал, что немцам, для награды, в начале войны в подсчёт сбитых советских самолётов шёл один за три.
     Дядя Миша в плен попал, пять раз бежал, остался жив, четверых детей вырастил.
     Запомнилось ещё, как с одноклассником Колей Маткиным сидят на завалинке, а его отец дядя Миша с дядей Саней Кашириным на полянке у дома выпивают, а маленькие гусята рядом травку щиплют. Дядя Саня плеснул в курник водку из рюмки и давай их подкармливать. Через пять минут те уже лежали кверху лапками. Тётя Настя, Колина мать, вышла со двора, увидела и за голову схватилась. А когда поняла, в чём дело, ругнулась в сердцах:
     - Дурни старые, делать вам больше нечего.
     Хохочут, а в глазах, помнится, грусть и тоска.
     - Пап, пап, а сколько ты на фронте воевал? – пристаёт Николай к отцу.
     - Четыре месяца, сынок.
     - Так мало?
     - А там и одного дня хватит. В 43-ем, на Курской дуге, когда меня, раненого в ногу, между танками швыряло, своими и чужими, а я еле успевал от них отталкиваться, секунды часами казались. И потом, когда на горелой земле валялся, на поле, тоже мало не было. Колено раздроблено, из лесной полосы контратакующая немецкая цепь, с танками, завиднелась. Всё, думаю, конец, закрыл глаза, читаю «Отче, наш», помощи прошу. Мимо санитарный танковый тягач проходил, меня на волокушу, к нему прицепленную, кинули, а потом в полуторку и по полю, по рытвинам. В кузове катаемся, орём от боли, к нашей машине «Юнкерс» прицепился, а мы даже по кустам разбежаться не можем, только и оставалось молиться.
     - На войне неверующих нет, - добавил он фразу, которую Алексей запомнил на всю жизнь, а потом не раз слышал и читал
     Фронтовики - односельчане войну вспоминать не любили и про неё не рассказывали. Так, самую малость, если к слову придётся.
     Нога у дяди Миши в колене не сгибалась до конца жизни, но работать кузнецом это не мешало, на паперти не стоял, детей плодил не меньше, чем у других. Всех поднял, хоть после войны по навету и в лагере пришлось горе помыкать. Особо не считались, что фронтовик и инвалид войны, и грудь в наградах. Донесли, посадили, выпустили, а потом, со временем, реабилитировали и извинились, 100 рублей к пенсии добавили за все страдания, если дожил до неё. В каждом доме по два-три реабилитационных письма хранилось.  Под конец жизни Николай родителей в Тольятти забрал, дал немного отдохнуть.
     - Мам, по Жохово скучаешь, наверное? 
     - Не хочу вспоминать, вся жизнь, как каторга, - грустно обронила и смахнула сбежавшую на щеку слезу.
     - За что людей гнобили? И так Бог поселил в не самые благодатных места, ничего не дал, окромя работы: с раннего утра до поздней ночи. В придачу: войны, тюрьмы и прочие гонения - притеснения. За что? – с горечью высказал как-то в разговоре Николай.
     «Действительно, за что?» – кружилось в мыслях Алексея.
     В отрочестве об этом не задумываешься, да и в юности свои заботы.
     Один из Лёхиных дядьков, Андрей, ещё семнадцатилетним мальчишкой в 42-ом ушёл на фронт, а потом банды до 50-ого года из украинских лесов выгонял. В 48-ом даже в Болгарии побывал, когда Димитров умер, и коммунистический режим там зашатался. Их отправили на корабле, в гражданке, складные автоматы в чемоданах. Повезло, что коммунисты сохранили власть в стране за собой и всё стабилизировалось.
     - А мы на Золотых песках повалялись, позагорали да опять в Киев вернулись.
     После возвращения все племянники, кроме братьев, звали его дядей Сашей: так захотел, в честь погибшего друга.
     Он рассказал про бандеровские схроны, как те были устроены. С Витькой Ковалёвым, троюродным братом, решили в зарослях тальника сделать такой же. Взяли лопаты, выкопали яму два на три метра, перекрыли, внутри сделали печку, а трубу, как положено, замаскировали под ствол дерева, вход закрыли плетёнкой, украшенной рядом растущими вьюнами. Получилось классно, там до самого отъезда (Виктор в Орск, а он в Кулагино) схоронялись, в войнушки играли да картошку пекли. После их отъезда тётка Зинка Гоголева собирала ежевику и угодила в лаз. Перепугалась, в деревню прибежала, мужиков привела. Те строению подивились, но завалили, от греха подальше.
     По приезду на каникулы наведались туда с Витьком, погоревали, но не особенно: выросли, а после этой встречи больше никогда не виделись, Бог не сподобил.
     Отношения Алексея с Богом выстраивала его бабушка. Она была набожная, но без фанатизма. Без мужа осталась в 36 лет и больше никогда замуж не выходила, несмотря на множество предложений. К мужикам относилась, как казалось Лёше, с презрением. По крайней мере, единственное ругательное слово, которое Алексей от неё слышал: «пачкольник». В детстве не понимал, дошло с процессом взросления.
     Она и занималась его религиозным воспитанием, а он, по причине своего покладистого характера, относился к этому рассудительно и спокойно, чем бабуле приходился по душе. Ходил с ней пешком в Верхнеплатовскую церковь Покрова пресвятой Богородицы, единственно оставшуюся на всю округу. Все близкие в ней крестились, венчались, молились, причащались. Когда пришёл черёд, и они, а потом их дети. Так что, при всей проводимой государством политике отлучения народа от церкви, российское население, в основной своей массе, к девяностым годам оказалась крещёным. Бабушка научила его «Отче наш», и он всегда читал его про себя, когда жизнь ненароком придавливала.
     С годами Алёша всё чаще чувствовал потребность в общении с Богом, в обращении к нему, как к другу, отцу и защитнику. Со временем заметил, что при очередной жизненной встряске проходит мимо кафе, где раньше находил успокоение, и направляется в сторону храма, чтобы там попросить Создателя и святых утолить его печали.

     После благополучного окончания Волостновской восьмилетки и торжественного выпускного вечера Алексей отвёз документы в среднюю школу в село Кулагино, что располагалось километрах в двадцати от Жохово. Основная масса жоховских доучивалась в бывшем райцентре Покровке, в 30 км от хутора. Волостновские уехали в Рыбкино, за 10 км от села, на центральную усадьбу колхоза, в которое к тому времени входили, а ему больше хотелось в Кулагино, так как там учились все полтавские, да и в самом селе много родственников. В тот год умер дед, на похоронах, 9 мая, встретился с братовьями, и утвердился в мысли, что будет учиться именно в этой школе.
     Кулагино село большое, вытянуто-беспорядочное, с современным новым ДК. В интернате жили свои, и в классе учились два двоюродных брата, а это, для освоения нового места, немаловажно.    
     Местное население звали кацапами. Кулагинские хоть и жили всего в 15 км от Полтавки, в разговоре «окали» и «чавокали», потому что их предки, в отличие от полтавских хохлов, были переселенцами из центральной России. Местная блатота относилась к интернатовским свысока, как к чужакам. Случались конфликты, но до особого мордобоя не доходило, менталитет одинаковый, деревенский, даже от районного отличался разительно, не говоря про городской.
     Алексей в пятом классе гостил месячишко в Оренбурге у дяди, жившем на Маяке, одном из самых неблагополучных районов города. За месяц, пообщавшись с местными обитателями улицы, Алёха так приблатнился, что мама в ужас пришла, когда за ним приехала да послушала сватью про их проделки. Курить научился, первый раз в жизни оброс до длинноволосого состояния. За кудрявую шевелюру шпана кликала его «бяшей». Больше в Оренбург надолго не отпускали.
     Многих мальчишек из той поездки помнит до сих пор. Когда по проспекту Братьев Коростелёвых проезжает и смотрит на знакомые переулки, сразу всё в памяти всплывает. В дядином доме магазин, иногда заходит, вспоминает. Когда по коммерческим вопросам контачил с братками, имеющими интерес в посёлке, расспрашивал: как тот, а где этот. Крутые, куда без них, в основном были его ровесниками, а многие выходцами с Маяка, вот и поведали о друзьях: кого уж нет, других по тюрьмам да лагерям жизнь раскрутила.

     Преподавательский состав в кулагинской средней был сильный. Школа основана в двадцатых годах, отбор учителей шёл по мере становления. Директор школы - бывший фронтовик, жёсткий сталинец. У  Алексея с ним по этому поводу частенько споры выходили, в данном вопросе он был достаточно подкован. Лет в одиннадцать в книжку купил, «Маршал Тухачевский», даже цвет и оформление до сих пор помнил. Во времена оттепели кое-что открывалось и прорывалось в печать, а дед у Алёши был репрессирован, он этими вопросами очень интересовался и много опубликованного по теме покупал и собирал. По случаю неплохой памяти свободно оперировал вычитанными фактами и фамилиями. Тухачевский, Блюхер, Уборевич, Федько, Эйхе, Эйдеман, Корк, Примаков, Коцюбинский, Косиор. Что очень Шагиту Абдухатовичу Кильментьеву, директору, импонировало. Недавно в Оренбурге нашёл учителя. Тот сразу вспомнил Алексея. Долго сидели, разговаривали.
     По мере взросления Алексей не переставал интересоваться вопросом, с осмыслением и переосмыслением событий. Когда узнавал от очевидцев даже случайные факты, то, хорошо зная предмет, легко ориентировался и, сопоставляя, обдумывал. На предмет реабилитации Сталина всегда отвечал:
     - Наверное, Сталин великий политик, но никто не изменит моего мнения, что он людоед.

     После окончания 9 класса школьникам решили организовать поездку в Москву, не всему классу, а десяти ученикам. Решили бросить жребий. Алексею не повезло, не фартовый. Но один из одноклассников отказался и он, по настоянию классной Валентины Павловны, был включён в группу. Фактически для них всех это был первый выезд в Большой свет, первая поездка на дальнее расстояние в фирменном поезде. Раньше дальше Оренбурга в общем вагоне на «барыге», местном поезде Оренбург-Куйбышев, никто не ездил.
     А тут Москва, огромный мегаполис. Метро, музеи, цирк, театры, ВДНХ, Кремль. До сих пор помнил, как жили в школе, на Соколе, по улице Паршина. Группы со всей огромной страны, весело, экскурсоводы из студентов, таскали отдыхающих по всем музеям и галереям. Поход в Цирк на Кио. Экскурсии в Грановитую палату с Алмазным фондом, Третьяковку, на Волхонку, Музей Вооружённых сил, Бородинскую панораму, Фили, музей М. И. Кутузова, по Кремлю (с его Царь-пушкой, Царь-колоколом и Мавзолеем). ВДНХ со всем множеством павильонов, фонтанов и экспозиций. Когда Алексей проезжает станцию метро «Парк Горького», перед глазами возникает панорама города, которую увидел с высоты «чёртова колеса».
     Купил фотоаппарат, не какую-то там «Смену», а «Вилия-Авто» - первый советский фотик с автоматической наводкой параметров съёмки и 72 кадрами, вместо 36. Щёлкал всё подряд, и кое-что потом получилось.
     Программа была очень насыщенная, хороший путеводитель на будущее. Алексея потом Москва никогда не пугала и в тягость не была, всегда знал, куда идти и чем занять свободное время.      
     От набранных впечатлений домой вернулись счастливыми людьми. Ездившие в Москву, в их дружном классе, сблизились ещё сильнее, на все дальнейшие годы.
     У мамы сувениры, привезённые из поездки, до сих пор на серванте стоят. Раньше не очень одобряла такую пустопорожнюю трату денег, а сейчас, когда детей нет рядом, «взгляну, всё и всех вспомню, и плачу».
 
     В 10 класс пришли с опозданием, так как работали на уборке урожая: засыпали миллионы пудов хлеба в закрома Родины. Мальчишки штурвальными на комбайнах, девчонки на зерновом току. Работа взрослая.
     У Алексея комбайнёр Яков Степанович, колоритная личность: не дурак выпить да с бабёнками погрешить.
     - Лёшка, сгоняй в деревню, мамкиного кваску свекольного привези, - просил, когда душа с похмелья горела.
     Алексей ехал или бежал, приносил бодрящий напиток.
     Косить или подбирать заканчивали поздно, по росе, а ещё вечером в клуб, на гулянку. Дядя Яша допустит огрех по косьбе, на следующем круге увидит:
     - Лёша, оборви, уложи в валок, а то стыдоба.
     Спрыгнет, оборвёт. Пока комбайн оборот делает, Лёшка уже на валке спит. Яков Степанович когда сразу поднимет, а то пожалеет, на втором заходе разбудит, подберёт. Хорошая школа была на будущее: в технике покопался, с взрослыми пообщался. Денег заработали, и подарки от колхоза получили.
     Десятый класс прошёл в подготовке к окончанию школы. Алексей даже на квартиру с интерната ушёл, чтобы спокойнее было готовиться к выпускным экзаменам, хотя особо не напрягался. Первого апреля, в примечательный день своего нарождения, получил кол и двойку. Кол за то, что списывал, а двойку - за тайный поход на фильм «Бей первым, Фредди», где литературка Мария Осиповна их застукала. На следующий день заклеймила нарушителей режима позором (ходили смотреть на голые титьки), хотя фильм был вполне безобидный, особенно по нынешним временам. Всем поставила по единице, а его, как любимчика, выделила парой. На уроках литературы первые десять минут ученики читали стихи, а Алексей, по лености к заучиванию, читал вирши собственного сочинения, что учительнице дюже нравилось.   
     В мае, до коего благополучно дотянули, повезли их в райцентр на смотр художественной самодеятельности. Помнил, как стояли за углом районного ДК и портвейн «777» распивали.
    - Как, вы, ребятки, низко пали, по-за углами винцо хлебаете, – сделал им замечание проходящий мужчина из отдела образования. - Что из вас дальше выйдет?
     А они просто куражились. Из стоящих, в том кружочке, ребят все потом закончили техникумы и институты, никто не пропал. Но слова в памяти отложились. Слова постороннего, но не равнодушного человека. Алексей по жизни отметил, что замечания сторонних всегда воздействуют на сознание сильнее, чем слова родных и близких. Говорить надо.
     Правда, в тот день, по дороге домой, дополнили. Это заметили, было родительское, совместно с ними, собрание, всех опять стыдили, клеймили позором, матери даже плакали оттого, что они такие непутёвые, особенно активным поставили удовлетворительно по поведению в аттестат зрелости. Но до последнего звонка все дошли и встретили его в белых рубашках и фартуках, с букетами ландышей в руках. Цветов загодя нарвали целое корыто, которое до утра простояло в интернатской комнате, где Алексей спал. От пряного запаха до утра очумел.
     После торжественной части поехали, на мотоциклах, к речке. Мальчишки в специально купленных на сей случай соломенных шляпах. Погуляли, уже с сознанием взрослости, отменно. Потом благополучно сдали экзамены, громко, с гармошкой и песнями, отгуляли выпускной. До сих пор в ушах «подари мне сокол, на прощанье саблю, вместе с саблей остру пику подари», что пел одноклассник, сидя на заборе кладбища, которое располагалось между школой и интернатом, в тридцатые годы выстроенных из материалов возвышавшейся на этом месте церкви.   
     Выпускной угодил на последнее воскресенье июня, совпал с днём молодёжи, гуляли у одноклассника во дворе, с родителями. Потом пошли в школьный сад, встретили рассвет, закопали под яблоней две бутылки шампанского и бутылку с пожеланиями, поклялись встречаться каждые пять лет, что и делали потом без пропусков, и разъехались в разные стороны, по всей стране. 
     Зная школьную традицию, шампанское нашли ранее окончившие школу парни и благополучно его выпили, за здоровье и удачу. Через назначенное время собравшиеся в саду выпускники нашли только бутылочку с записками. Старая школа доживала свой последний срок, потому что за пять лет их отсутствия в селе отстроили новую. Интернат ждала та же участь. Эта встреча с ними была прощальной.
     Недавно на месте интерната застроили новую церковь.

    Когда закапывали шампанское, Алексей сказал, что пять лет, это как раз хорошо.
     - Институты закончим, техникумы. В армии отслужим.
     Был уверен, что к тому времени диплом о высшем образовании будет у него в кармане, но, как говорится, мы предполагаем, а Бог располагает.
     В город Рудный, учиться на инженера, отправился с другом, Вовой Студёновым, по прозвищу Карась (за премудрость натуры). Зачем тот поехал с ним, Лёшка до сих пор гадал. Он ехал к сестре, а у Володьки в Оренбурге всё было схвачено. С Алексеем двинул по шалопайству, чтоб не туда, куда все.
     Пришли сдавать документы - глаза разбежались. Оказывается, инженеров море разливанное, еле определился с выбором. А Володя посмотрел, поглядел, да после первого экзамена  развернул оглобли в родной Оренбург, успел в автодорожный техникум.
     Алексей дотянул до третьего экзамена и, ввиду поверхностного отношения к подготовке, на математике срезался. Хотя математика ему всегда давалась легко, но не судьба.
     Сидит на лавочке в скверике, горюет, домой ехать желания никакого. Рядом ребята разговор ведут, такие же горемычные. «В техникум пойдём или училище?». Он к ним с расспросами. Узнал, что надо, и направил свои стопы в 1-е техническое училище. Все хорошие специальности были, к тому времени, забиты и Алексей, по рекомендации сестриного мужа Валерия, сдал документы на газоэлектросварщика.
     Поехал домой, с трудом снялся с военного учёта, так как из районов в те времена старались  молодёжь не отпускать, и уехал осваивать город. А выросшему в деревне адаптироваться в нём ой как непросто. Хуторской комплекс (простота хуже воровства) сопровождал всю жизнь, и до сего дня Алексей, в полной мере, не отделался от него. Что для горожанина естественно, хуторянином воспринимается как инопланетное, особенно на первом этапе городской жизни. Всякие казусы случались. Сейчас всё вспоминалось с улыбкой, а тогда, иной раз, было не до смеха.
     На две группы ГЭС, 50 человек, приходилось всего семь мальчишек. Очевидное женское засилье. Шуточки у девочек не всегда безобидные, хорошо, что характер спокойный, «нордический», вёл себя, будто всё до фени, хотя переживал, беря во внимание «ранимость души».
     Через полгода, учитывая способности к учёбе и адаптации, уже многим форы давал. Училище действительно было приличного уровня, преподавательский состав и производственные мастера отличались высокой квалификацией, хорошая учебная и производственная база, подсобное хозяйство. Потом вспоминал всё и всех только добрым словом.
     Город чудный, по асфальту на душу населения занимал первое место в Казахстане. Два больших стадиона, хоккейный профессиональный корт, две лодочные станции и пляжи на реке Тобол, на которой стоит город, водохранилище и большое количество озёр вокруг, множество библиотек, ДК, кинотеатров, масса секций и кружков всех мастей во всех углах.
      Алексей выбрал бокс, что  помогло по жизни, несмотря на то, что после армии к занятиям не вернулся.
     Первый год обитал у сестры, а потом проживал по общежитиям. Они в городе были благоустроенные и ухоженные, оставили от бытия только добрые воспоминания.
     В училище их звали студентами, а само учебное заведение директор, Дьячков Иван Иванович, называл не иначе, как «Институт рабочих профессий». По окончанию выдавался значок типа техникумовского, только планочка сбоку: «РТУ-1» - Рудненское техническое училище №1. Уровень образования, в глазах учившихся, был поднят очень высоко. Ущербными, в сравнении с техникумами и институтами они себя, в родной «Альма Матер», не ощущали. Алексей, с годами, был благодарен за основательную профессии и ту школу, которую получил в его стенах. Думал: поступи сразу в институт, мышление и восприятие жизни были бы у него совершенно другими.

     По окончанию училища выпускников рассовали по предприятиям города, а многие уехали по городам и весям.   
     В рабочем общежитии Алексей поселился вместе со своими мальчишками из училища. Этот год до армии прошёл бездарно, но зато весело. Общага, одним словом: два этажа девчонки, два парни, входы с разных концов, межэтажный проход зарешёчен и в наличии воспитательница общежития, Мария Ивановна.
     Они жили в 104 комнате, по счёту, последней, на пятом этаже, дверь которой истыкана ножами. Друг, армеец, показал несколько приёмов по метанию, вот они и упражнялись. Потом кто-то из жильцов шибку в двери выбил, стало удобно, когда ключи забываешь. Дверь открывали, просунув руку через отодвинутую фанерку.
     На Новый год решили наделать, из смеси фосфора и серы, бомбочек. Закатаешь такую адскую массу, практически, боевой термит, в бумажку, с резинки запустишь в стенку, и взрыв. Сидят за столом, строгают серу со спичек и фосфор, стоящий в баночке на середине стола, подсыпают да помешивают. У кого-то абсолютно точная концентрация создалась и от движения вспыхнула. Потом, по очереди, у всех. Человек шесть сидело, все коврики на стенах прожгло, Володе Шаманову на руки, а он отслужил, знает, что термитную смесь не смахнёшь, слёзы текут, а терпит, ждёт, когда прогорит. Баночка с фосфором вспыхнула, Алексей её в туалет, рукам горячо, упустил, она об кафельный пол и вдребезги. Всё горит, Женя Форов смывает смесь водой в центральную канализацию, что посередине туалета, а фосфор водой не тушится, из каналюги дым столбом, весь коридор застило. Вова Муравьёв, с перепугу, табуреткой коридорное окно вышиб. Время 12 часов ночи, шухер неимоверный.  Вовик Мансков, по прозвищу «молодой», так как младше всех был, в довершение бросил вниз, на лестничную клетку, насаженную на гантель путейскую петарду, которую ставят на рельс при путейских работах (при наезде взрывается, как сигнал). Взрыв оглушительный. По нынешним временам прямо-таки теракт, но тогда обошлось. Правда, вопрос на совете общежития об их выселении рассмотрели. Танюшка Колесова, присланная по распределению из Ульяновского педучилища, вопрос ребром поставила.
     В этот день Алексей с Женьком Форовым в кафе «Строитель» забрели, пять рублей лишних нашлось, а на пять рублей, по тем временам, знатно погулять было можно. Культурное заведение покинули со скандалом. С крыльца спустились, снежок идёт, тут Женёк и расписался. Алексей поднимает Женьку, шляпа падает, поднимает шляпу, дружок на землю сползает. Цепляясь за него, все отвороты у плаща, из плотного болонья, оборвал. На перекрёстке улиц Мира - Горняков к ним дружинники пристали, тащат в опорный пункт.
     - Что вы к ним привязались? Видите, этот, в белой шапке (на Алексее, кроличья), ведёт друга домой, - на счастье, мир не без добрых людей, за них вступилась проходящая мимо женщина.
     Дружинники, слава богу, отвязались. До общаги было уже недалеко, но Женька полностью отключился. Алексею пришлось взвалить его на плечо и таким образом занести в общежитие. Коридорчик, потом фойе первого этажа и сразу «стекляшка», комната отдыха, где телевизор стоял, а на сей момент там, как раз, и заседал совет общежития.
     - Это было что-то. Стоит вопрос о выселении вас из общежития, а тут ты, с Женькой на плече, в оборванном плаще, растрёпанные кудри во все стороны торчат. Подошёл, сказал «добрый вечер», повернулся и пошёл по коридору. У нас иссяк весь словарный запас, решили всё оставить до утра, - вспоминала потом, когда подружились, Танюшка.
     А он донёс Женьку до лестницы, силы кончились, положил его на ступени, отдыхает, кто-то своим, в комнату, передал. Парни прибежали, подняли на пятый этаж. Утром весь совет вваливается, а они, смирненькие, по кроватям лежат. Евгений томик Канта в руках держит, а Алексей «Занимательные вопросы философии» как раз читал. Когда дверь открывал, на подушку бросил. В комнате всегда чистота была, коврики, у Алексея на стене Сергей Есенин, обрамлённый сверху пластмассовыми цветочками, у Жени Эрнест Хемингуэй в свитере. Комиссия как-то смутились.
     - А кто читает? - Татьяна «Философию» на подушке увидела.
     - Я читаю.
     Татьяну за идейную принципиальность «коммунистической» звали, но с того момента она к ним интерес проявила. Из общежития не вытурили, дали испытательный срок. Выставили единственное условие: заменить в комнате входную дверь. В день зарплаты скинулись, дверь установили. Закрепили на ней фанерный щит с мишенью и частенько устраивали соревнования по метанию ножа. Проигравший участник бежал за пивом или делал уборку в комнате. С ульяновскими девчонками они подружились, Татьяна потом за Володю Шаманова замуж вышла.
     Правда, чудить меньше не стали. Как-то Вова, «молодой», лишку выпил и уснул. А спал он о-о-чень крепко, и они его уложили на стол. Голову на тумбочку, длинноват был для, не уместился, белой простынкой накрыли, руки на груди сложили, свечку в руки, зажгли, двери открыли, сели вокруг, рыдают. Весь этаж сбежался соболезновать, кто-то с фотоаппаратом прибежал, Владимир до самого ухода в армию появившиеся, на свет белый, фотки по общаге изымал и уничтожал, но одна у Алексея всё же завалялась.
     Вот так и дурковали до самого призыва, но работали. В городе призывали, в основном, в 20 лет, чтобы молодёжь отучилась и на производстве закрепилась. О ротации думали, политика кадровая была отточена. Школу проходили на производстве неплохую, уроки им старики на всю жизнь преподавали. Помнится, работал на площадке, подъехал слесарь на МАЗёнке, Яков Филиппович.
     - Алексей, помоги погрузить ролики, - попросил.
     - Я не слесарь? Сварщик.
     Посмотрел на него бывший фронтовик.
     - Молодой, сила в руках есть. Что тебе стоит?
     Да так сказал, что он на всю жизнь запомнил, никогда потом, если было по силам да по времени, и не особо финансово затратно, не задумывался, делать или нет, а просто делал.

     С устройством на работу не всё прошло гладко, из училища их выпустили по 4-5 разрядам шестиразрядной квалификационной сетке, а на комбинате восьмиразрядная шкала, вот многих ОТИЗ и пропустил по 4-ому разряду 8-ми разрядной сетки. «Ошиблись».
     Девчонки терпели, а Алексей обил все пороги, начальник ОТИЗ Нафиков узнавал его в лицо, но через два месяца в приказе, при переходе комбината на шестиразрядную шкалу, подтвердили 4-ый разряд. Жизнь всякие уроки преподавала.
     Забегая вперёд, можно сказать, что в армии он хоть и был механиком-водителем танка, но, учитывая запись о профессии в военном билете, в линейной части отправили служить в ремонтную роту танкового полка, где Алексей совмещал две штатные должности, командира эвакуационного отделения из трёх тягачей на базе танков и газоэлектросварщика. Учитывая опыт устройства на работу, он сделал себе воинское удостоверение о присвоении ему квалификационной комиссией войсковой части 5-ого разряда газоэлектросварщика при 6-ти разрядной сетке, да ещё и в трудовую книжку запись внёс. По возвращению написал заявление о принятии на работу по 5-ому разряду, начальник цеха позвонил, посоветовался с главным механиком, на что тот сказал:
     - Есть документы, подписывай.
     Подписал, а когда Алексей пришёл с заявлением в ОТИЗ, Нафиков удивился, потом глянул на него.
     - Это не Вы года два назад тут с разрядом пороги обивали?
     - Я.
     Улыбнулся, подписал, и вопрос был исчерпан. Вот так приобретался жизненный опыт. 
     После некоторых блужданий по участкам его определили в ЦРГО, цех по ремонту горного оборудования, Сарбайского рудоуправления, где Алексей благополучно, не без эксцессов - молодость, дождался призыва. После службы назад вернулся и лет пять отработал, до ухода непосредственно в карьер, в связи с окончанием вечернего отделения института.
     Начальником цеха, Баласанян Степан Степанович, абсолютный армянин, но с душой русского человека. За Армению горой стоял, а жить там не мог, всё время в Россию возвращался, а домой ездил только в гости. Как-то вернулся после очередного отпуска. В цехе, на дежурстве, работал мастером Володя Герасименко, по натуре большой хохмач, и ему срочно понадобился ключ от склада. Поехал к Степан Степановичу домой.
     - Володя, привет, пройди на кухню, я тебя чачей угощу.
     Володя выпил, крякнул и молчит.
     - Ну, как?
     - Да чё как, шадым, он и в Африке шадым, хоть ты его из дерьма гони, хоть из винограда.
     Баласанян с ним неделю не разговаривал, пока тот ненароком, по совету товарищей, не сказал:
     - Ну и чача у тебя, Степан Степанович, до сих пор душу греет.
     Малость отошёл, добрейшей души человек был, жаль, рано умер, надсадил сердце в производственном сумасшествии.
     Народ в цехе работал бывалый, многие с основания, немало после фронтов, тюрем и ссылок.
     Кузнец, Фёдор Фёдорович Рокшиванов, тоже хохмач, к работе приступал только с бутылочкой винца, но специалист был от Бога.
     - Фёдорович, можешь под молот часы положить? – спрашивает Алексей.
     - Могу. Если положу, сходишь в «Зарю», бутылочку принесёшь?
     - Ладно, - имея ввиду, что при опускании молота даже стекло не разобьётся.
     Фёдор Фёдорович положил свои старенькие часики, под их мерное тиканье, небось, человек пять помёрло, на наковальню, хрясть, только ремешки в разные стороны.
     - Беги.
     Что делать, побёг. Договор дороже денег, а условия на берегу надо оговаривать. Опять наука на жизнь.
     - Что-то, Алексей, жалуются на тебя, обратятся, а ты кочевряжишься. Резчик ты дельный, но зачем людей мурыжить. Или делай, а нет, так скажи: не буду. Испытывать терпение людское нечего. Вон, механик 1-ого участка, Владимир Антонович, жаловался. Он тебе что, мальчик на побегушках? – выговаривал ему мастер цеха
     Как отшептали, на всю оставшуюся жизнь. Обратился человек, должен отойти, чётко понимая, какое ты принял решение.
     Был такой видный деятель в России, Аракчеев. Потом его основательно извратили, а сей муж немало пользы для страны сделал. Так вот, Алексей Андреевич происходил из обедневшего дворянского рода. Его престарелый родитель решил определить сына, по исполнению ему 14 лет, в военное училище. Аудиенции на крыльце ведомства, летом, в самую жару, они прождали три дня, так после такого урока в приёмной у Аракчеева более пятнадцати минут ни один посетитель не задерживался, невзирая на ранги.
     «Нашим бы чиновникам с него пример брать, - подумалось, - а то многие считают так: «Я посидел в приёмных, пусть и в моём предбаннике подождут».
     Перед дверьми разных мастей Алексей, к тому времени, уже насиделся и настоялся достаточно. Терпению, хоть это и было ему не характерно, тоже научился. На должности, ради дела, многое сотворишь, несвойственное собственной натуре, деваться некуда ... .

     Шум в зале постепенно стих.
     Алексей повернул голову в сторону стола президиума. На лице Гришани нескрываемое, неописуемое торжество человека, ведущего на баррикады: «Давай, ломай, круши, вперёд». Алёша невольно усмехнулся про себя: «Сбылась мечта идиёта».
     Вслух, обращаясь к забастовщикам, сидящим за столом:
     - Излагайте требования.
     - Выплата задолженности по зарплате, обеспечение транспортом и питанием пикетчиков, - прочёл лидер основное с подготовленного листа.
     Прочее - дань времени, дань происходящему, переписана из средств СМИ.
     Алексей обвёл взглядом присутствующих, зал напрягся в ожидании его реакции.
     Подумал: «Скидок на разрезовское родство душ не будет».
     - Вы все знаете, что в разрезе пожар, предприятие горит, наше предприятие.
     - Ну и х... с ним, пусть горит, нам от него толку нет, - зал зло выкрикивал накопившееся, от отчаяния и безысходности не вдумываясь в слова.
     Переждал, потом продолжил:
     - Во-первых, прекрасно знаете, что многие технологические процессы на разрезе беспрерывны и требуют постоянного обслуживания. Электричество и откачка воды из зумпфов, всё это необходимо и посёлку, то есть вам лично. Во-вторых, что касается пожара: если промедлим, пожар уйдёт вглубь и будет душить посёлок угаром, вам сие знакомо.
     Молчание.
     - Выделяете людей на технологические процессы и тушение пожара, администрация обеспечивает пикеты транспортом и питанием. Это на настоящий момент, для всего остального конференция должна избрать согласительную комиссию, - повернулся Алексей к лидерам.
     Долго и громко препирались, в конце концов, с некоторыми незначащими добавлениями, предложение было принято.
     После окончания конференции подошёл к Юлии.
     - Как ты, откуда здесь? Семья? Работа?
     - Ты изменился, уже не мальчик из секции.
     - Наверное, хоть и неизвестно, который лучше, мальчик-то неплохой был, на мир с восторгом смотрел.
     - Что-то изменилось?
     - Нет, только массу вещей приходится делать, себе не свойственных, ситуации вынуждают, но об этом хватит, ещё наговоримся, акция не на один день.
     - Ты думаешь?
     - Да уж так, а не иначе, свой коллектив знаю, без боя не уступят. За двадцать лет мы из деревенских, от вил да подойников, воспитали железный рабочий класс, сплочённый и решительный, вот он-то нас и вздрючит по полной программе, спуску не даст.
     - Лучше о себе расскажи, - последнее, с интересом её оглядывая.
     Широкие голубые глаза, подчёркнуто-вытянутые, но не броско, подводкой того же цвета. «Аквамарин», - мелькнуло в голове.
     Невысокая, ладная, ухоженная молодая женщина, знающая себе цену и умеющая понравиться.
     - Ты тоже изменилась, ещё красивее стала.
     - Особо нечего рассказывать, всё, как у всех. Приехала в Оренбург, устроилась в газету «Южный Урал», вышла замуж, двое детей, мальчик и девочка, старшей четырнадцать. Два месяца в разводе.
     - Про последнее подробнее, это подаёт надежду, - с улыбкой.
     - Не хами, тебе не идёт.
     - Просто немного дерзю, - и глянул в глаза.
     Утонув в голубой бездне, смутился, отвёл взгляд в сторону.
    - Мне пора на оперативное совещание, ещё увидимся, а то нас здесь гляделками до дыр протрут, - со смехом, имея ввиду любопытствующие взгляды выходящих из зала. 
    - Возьми визитку, будешь в Оренбурге, позвони, посидим, поговорим.
    - Если есть желание поучаствовать, приглашаю на совещание, - вдруг понял, что ему хочется продолжения, хочется её присутствия.
    «Только этого мне не хватает до кучи забот», - подумал про себя и резко развернулся  к лестнице на второй этаж.

     - Спасибо, что все собрались, положение, без преувеличения, серьёзное, - обводя взглядом собравшихся.
     Глава района, глава поселковой администрации, начальник райотдела милиции, прокурор района, начальник ФСБ, начальник пожарной службы района, два подполковника МЧС из области, не считая своих технарей и председателя профкома со своим заместителем, в уголочке СМИ, районные и Юля, солидно и оперативно.
     - Начнём и прежде всего, как любит говорить наш главный инженер, «отделим коклеты от мухов».
     Ещё раз обвёл всех взглядом и продолжил:
     - В порядке возрастания опасного воздействия, «01» - пожар, площадь возгорания не менее 300 тысяч квадрат, положение усугубляется сухой погодой и сильным ветром, поэтому я прошу Вадима Васильевича, главу района, объявить по району чрезвычайную ситуацию, с привлечением всех сил пожаротушения, сами мы не справимся.
    Встал подполковник, заместитель начальника пожарной службы области.
     - Берём руководство ликвидацией пожара на себя, - резко и решительно.
     Во взгляде и словах стальные нотки.
     - Спасибо, Вадим Вадимович, но успокойтесь, в своём монастыре мы будем командовать сами, хотя бы потому, что лучше владеем ситуацией. Поэтому, прошу всех сесть, а Георгия Ивановича изложить предложения технического совета на предмет тушения пожара, - обращаясь к главному инженеру.
     Тот, не суетясь, встал и без вступления и лишних слов, спокойным голосом, начал говорить.
     - Господа-товарищи, по хоть и небольшому, но имеющемуся опыту, мы знаем, что просто тушить отдельные очаги пожара беспо-лез-но, - последнее слово выделил, растягивая и, сделав паузу, продолжил:
     - Поэтому техсовет принял решение смыть пожар вниз. Для этого необходимо развернут трубопроводы северной насосной, проложить водоводы диаметром сто в обхват площади пожара и сильным напором, в несколько брандспойтов одновременно, поджимая огонь с флангов и сверху, гнать горящую массу угля вниз, к зумпфу. Для этого нам необходимо, чтобы товарищи из МЧС, учитывая наше финансовое положение, срочно организовали поставку двух тысяч метров трубы указанного диаметра, десятка два-три переходников, и пожарные рукава. Это время, не меньше суток, а пока, чтобы локализовать пожар и обеспечить сохранность машин и оборудования, просим привлечь районные и областные пожарные службы, не менее шести-семи пожарных машин круглосуточно. У меня по данному вопросу всё.
     Дебатировали недолго, вопрос был ясен, предложение принято.
     - Так, штабы по пожару будем проводить два раза в сутки, в десять и семнадцать ноль-ноль. А теперь по второму вопросу, «02», акция коллективных хищений. Мне только что доложили, что опять ограбили тяговый агрегат, вытащили из него всю медь, что в данной ситуации можно приравнять к мародёрству. Так как охрану около каждой брошенной из-за забастовки единицы техники поставить невозможно, прошу райотдел организовать мобильные патрули в помощь нашей службе охраны.
     - Это возможно, Владимир Сергеевич? - обращаясь к начальнику райотдела.
     Потом, не дожидаясь ответа, добавил:
      - Да и на наши заявления по кражам прошу Вас реагировать оперативнее, на лицо сплошное, беспредельное воровство, а по расследованиям «тишь да гладь и божья благодать».
     Начальник райотдела по военному, резко, встал и одёрнул китель.
     - Не совсем так, реагируем, но к каждому пацану с рюкзачком и молоточком сотрудника тоже не приставишь, территория предприятия огромная и забором, как Вы знаете, Алексей Анатольевич, не огорожена. А патрули, особенно в ночное время, организуем и требования ужесточим, как по законам военного времени.
     - Не переусердствуйте только, люди зачастую от безысходности, не думая о последствиях, действуют.
     - Поэтому за Вами разъяснительная работа, Григорий Николаевич, - обращаясь к председателю профкома, - и не забывайте о нашем совместном решении по выделению людей, кормить и возить пикетчиков мы не отказываемся.
     Повернувшись в сторону силовиком.
     -  Владимир Сергеевич, надо бы на баррикаде стационарный пост организовать, а то, я думаю, понимающих ситуацию, но очень довольных перекрытием дороги, будет мало, объезд не очень удобный, кровопролития нам ещё не хватает.
     - А как же железная дорога? Её ведь не объедешь.
     - Железнодорожники уже звонили, поблагодарили. Грузопотоки у них последнее время резко сократились, они просто развернули поезда по старой схеме, через Кинель, поэтому в ладоши хлопают, что наш убыточный перегон мы сами перекрыли. Утрирую, конечно, хорошего тоже мало, столько народа на вынужденный отдых отправить, и пассажирские перевозки прекращены, - поймал взглядом расплывшуюся в довольной улыбке физиономию профсоюзного лидера.
     «Стратег хренов», - подумал, но ничего не сказал.
     - Основные вопросы рассмотрены, заместителя по снабжению прошу скоординировать с МЧС поставку труб.
     - А ты, Иван Николаевич, займись вопросом «03», - обратился Алексей к заместителю по социальным вопросам и улыбнулся своему нечаянному каламбуру, - К нам, по договорённости, бригада врачей из детской клиники, из Оренбурга, приехала, организуй проживание, питание и приём детишек, и про организацию питания пикетчиков не забудь.
     - Дустом их накормить, дармоедов, - Иван был старый производственник, знал, чем обернётся для предприятия такая остановка.
     - Ладно, переживём, - успокоил его, хотя у самого кошки на душе скребли.
     - Что скажешь, третья власть? - подошедшей Юле, - Пиши, только много не ври, и жути особо не нагоняй, слава богу, всё под контролем.
    - Алёш, не узнаю, ты действительно изменился, - она глядела на него с интересом, как на незнакомого мужчину.
     Задел.
    - При встрече поговорим, - засмеялся, - а сейчас извини, ситуация, мне на баррикаду нужно ехать, генеральный из Москвы вернулся, должен туда прикатить.

     К баррикаде он подъехал чуть позже генерального директора объединения, тот уже беседовал с забастовщиками. Алексей спокойно вышел из машины и встал, ошарашенный отборным матом, которым генеральный его подзывал.
     Всегда терялся от хамства, а тут ещё и неожиданного. Кузнецов казался ему человеком тактичным. Первой реакцией было желание нахамить ответно, но, увидев десятки ожидающих его слов глаз, сдержался. Хамит генерал, и это его проблемы, но неприятный осадок остался и, в дальнейшем, был немаловажным фактором в стремлении уйти из башкирского подчинения под юрисдикцию Оренбургской администрации.
     А сейчас необходимо было участвовать в диалоге с забастовщиками.
     Говорили долго, но безрезультатно, на эмоциях.
     - Вы понимаете, что гробите предприятие? Не будет его, где будем работать? Разбросает Вас от Ямала до Байкала, кому будет хорошо? Вам, вашим семьям? Где ваши дети работать будут?
     - Да и хрен с ним, с этим предприятием. Отдайте наши деньги, с ними мы найдём, куда нам ехать и где работать.
     - Разрез горит, спасать нужно.
     - Хрен с ним, пусть горит, нам до него дел нет, обрыдло всё, отдайте наши деньги.
     Поговорили.

     На разрез вернулись поздно. Алексей провёл штаб, отметив, что все действовали оперативно и слажено. Пожарные машины в наличии, расчёты расставлены, задача – приостановить распространение пожара, не дать ему подступить к горным машинам. И срочно тянуть по горизонтам водоводы. Трубы уже завезли, но не хватало людей, каждого нужно было уговаривать.
     После совещания поехал в разрез, своими глазами глянуть, что и как. У первого же экскаватора, к которому подъехали, критическое положение, огонь подступил вплотную, масло в ходовых редукторах уже скворчало.
     - Тащите рукав машине, срочно, поливайте редуктора, а то масло рванёт.
     - Андреевич, - горному мастеру, - бульдозер сюда, обваловывайте экскаваторы породой и заливайте, пусть в лужах стоят, в грязи, а верховой, что ветром несёт, металлу не страшен.
     Подошёл к машине, взял микрофон рации, вызвал диспетчера.
     - Горный, ответь.
     - Слушаю.
     - Владимир Ильич, передай всем, и по наряду тоже. Обваловывать экскаваторы и другие объекты в зоне пожара и заливать из пожарных машин, а где можно, засыпайте угольный пласт вокруг породой, чтобы огонь не подходил вплотную.
     - Понял, Алексей Анатольевич.
     Здесь, в дыму, угаре и жаре, люди работали молча, команды выполняли без оговорок и рассуждений, ощущение беды подстёгивало, а беда и угроза всему предприятию были налицо.
     Из разреза выбрался затемно, остановился на борту, вышел.
     Ветер стих, в темноте угольные горизонты мерцали завораживающими сполохами, не сплошными, а точечными. Раздуваемые ветерком, вновь разгорались, потом притухали.   Впечатляюще, даже красиво, если не знать, что это такое.
     Когда зашёл домой, было далеко за полночь. Снял сапоги, ступни горели, от боли чуть не завыл.
     - Воду дать? – Инна, жена.
     - Неси, холодную, с солью.
     Опустил ступни в тазик, боль унялась.
     - Бабушка умерла.
     - Не зря говорят, беда никогда не ходит одна, не могла Елена Кирсановна хоть недельку потерпеть.
     - Думаешь, что говоришь? Бабушке 96-ой год шёл, если ждать окончания твоим пожарам да стачкам, она сто лет могла перескочить.
     - Не ругайся, мне этого и без тебя хватает, а поехать на похороны всё равно не смогу, самый критический момент, нельзя бросать.
     - У тебя всегда нельзя. Дети болеют – некогда, в отпуск ехать – не время. Когда начальником участка работал, Серёжа всех мужиков в подъезде папой звал, думал, что так всех мужчин зовут.
     - Завтра Серёгу попрошу, он вас на нашей «пятёрке» свозит.
     - Дождёшься, доезжусь с друзьями, прошлый раз я его маме своим новым мужем представила.
     - И что тёща?
     - Сказала, что другого зятя не надо, её и первый, «данный Богом»,  устраивает.
     - Видишь, мать у тебя умная женщина, соображает, что такими мужиками не разбрасываются, - опуская голову на подушку.
     - Спи, наказание ты моё божье, - проводя ладонью по кудрям.
     Последнего Алексей уже не слышал.

     - Докладывай, Георгий Иванович.
     - Не ночь, а ад, из шести пять «пожарок» из строя вышли, думал, роторный потеряем. Там лейтенант, из оренбургских расчётов, стоял и пожарная машина, из Благодарного. Водитель всю ночь метался, от озера, что под отвалом, до экскаватора, выльют, пока на заправку, огонь опять подступает, и так двенадцать часов.
    - Что водоводы?
    - Собрали, уже насосы запустили, заливаем, с флангов по два брандспойта, и сверху четыре.
     - Рукавов хватает?
     - Да, эмчеэсники привезли, а вот людей не хватает.
     - Вот как, - с горечью. -  Из полутора-то тысяч?
     - Так все бастуют, им бари-бир, сейчас в актовом зале собрались, нас ждут.
     Захлестнула обида. Чужие люди спасали предприятие, а кому оно жизненно необходимо, наплевали на то, что творилось.
     Он не мог на них смотреть,  с ходу, не дойдя до сцены, где стояла трибуна, начал орать, выплёскивая на них всё, что накипело, не выбирая выражений. Это была истерика.
     В среднем ряду громко заплакала женщина. «Юлька, поездной диспетчер», - отметил Алексей и разом замолчал. И совсем успокоился, когда, повернувшись к сцене, увидел торжествующее лицо Гришани.
     Произошёл перелом, в пожаре, в восприятии происходящего. «А что, собственно, произошло, обстоятельства загнали всех в угол, люди от безысходности, в отчаянии, воют. Ему не мёд, но и рабочих понять можно, из угла вместе выползать нужно, никто чужой не придёт, за ручку не выведет. Кому они нужны со своей бедой? Если сами не найдут выхода, совместно, никто не поможет». Нашёл взглядом плачущую Юльку, кивнул ей, улыбнулся.
     Повернул голову к лидеру.
     - Всё, проехали, вернёмся к нашим договорённостям. Сколько людей выделено на технологию и пожар? – в упор, но спокойно, задал вопрос.
    Торжество с лица Гришани улетучилось.
     - Сто пятьдесят.
     - Это технологический процесс. А на пожар?
     Замялся, пожал плечами.
     - Георгий Иванович, сколько нужно на смену, по минимуму?
     - Не меньше семидесяти мужиков.
     - Организовывайте, - в сторону Григория, - а я поехал на нефтебазу, бензина нет. Автобусы и пожарные машины надо заправлять.
     Когда вышел из АБК, наткнулся на стоящих во дворе людей, не уместившихся в актовом зале. 
     Спиной к выходу стоял заместитель главного инженера по технике безопасности.
     - А я говорю, надо брать его в заложники и держать в кабинете, пока деньги не выплатят.
     - Кого это, Макарыч, меня, что ли?
     - Тебя, - сверкая злыми  глазами, а толпе решительно. - Бери, окружай его, ребята.
     Алексей засмеялся.
     - Давайте, посижу, отдохну. Кормить, надеюсь, будешь? Не всё ж тебе продавать своих товарищов. А сам иди, бензин выбивай, да пожар туши, мне кажется, тебе это по должности положено, как заместителю по технике безопасности.
     - Никого я не продавал.
     - А как назвать то, что творишь? Так что, берёшь на себя руководство? Нет? Тогда отодвинься.
    Алексей спокойно прошёл сквозь расступившуюся толпу и, ни на кого не глядя, сел в машину.
     - Поехали, Ген.
     - Успокойся, Анатольевич, он всегда гнидой был, - Иван, с заднего сиденья.
     Улыбнулся, успокаиваясь.
     - Помню, как вы чуть не подрались, когда третий роторный из просадки вытаскивали, лямур у вас. А чтоб ты делал на его месте? Он денег занял, когда «четвёрку» свою покупал, а сейчас с него долг требуют.
     - Мне и своего места хватает, пацан школу заканчивает, в институт устраивать надо, а на какие шиши. А я ведь не бегу на баррикаду, не призываю «всех на вилы», а исправно кормлю дармоедов, беспечно отдыхающих на ручье.
     - Значит, хоть и невольно, льёшь воду на мельницу забастовщиков, - захохотал Алексей.
     - И не только невольно, у нас всегда не по уму, через задницу, себе вовред, мозгов на что-либо дельное не хватает.
     - Ладно, демагог хренов, оставь свою демократию на потом, потопали бензин клянчить. Начальник автобазы твой друган, для того тебя с собой и тащу, для весу, - выходя из машины.
     - Пошли, слёзы лить будем, может и выделит под честное слово.
 
     Пожар, в конце концов, загнали в угол или, вернее, смыли его к северному зумпфу, сжав до минимума, и теперь добивали. Ущерб минимальный: сгоревшие железнодорожные пути, да ещё кое-что по мелочи. Экскаваторы и оборудование отстояли.
     А вот акция протеста не утихала, запала было ещё много, хоть отбавляй. Гришаня наслаждался влиянием, ногой открывал все двери, даже к главе области. Шутка ли, две магистрали.
     Область присматривалась и определялась, как действовать, такой размах протеста им был ещё незнаком.
     Приехало большое начальство во главе с первым заместителем по промышленности, собрали совещание. Решили, что под гарантии области дадут кредит в два миллиона. Кое-какие долги, с помощью нажима областной администрации, с дебиторов собрали, капля в море, но всё же.
     После посиделок в кафе Алексей заскочил домой, во дворе наткнулся на плачущего младшенького.
     - Ты чего, Серёж? Что плачешь?
     - Да это его армянчик, Ашотик, ко всем пристаёт, - объяснил сын соседей.
     Поднял голову, увидел недалеко, у первого подъезда, группу грузин, подошёл.
     - Нурзар, можно на секунду.
     Тот отвлёкся от своих сородичей и повернулся лицом к Алексею.
     - Нурзар, скажи Баграму, чтобы его Ашот к моему сыну не подходил. Вы ведь дружите?
     - А что случилось?
     - Ничего, просто скажи, чтобы не подходил, да ножичком не игрался, когда по школе ходит.
     - Э-э, дарагой, лучше Нурзара с сыном поздравь, - подошедший товарищ Нурзара.
     Алексей знал, что девочка из первого подъезда, одноклассница старшего сына, родила от Нурзара мальчика, хотя грузину было уже лет 45.
     - Поздравляю, парни вы породистые, а от русской женщины на русской земле рождается и вырастает только русский.
     Нурзар нахмурился.
     - Если не хочешь, чтобы вырос русский, вези его к себе, в Грузию, хотя, если возьмёшь её с собой, всё равно она воспитает из него русского, - невозмутимо развёл руками Алексей.
     - Прямо уж и так?
     - Даже больше. Привезёшь сюда своих детей, поживут и тоже станут русскими, такая уж эта земля. У меня самого дети чисто русские.
     - Это как?
     - А вот так. Русская нация образовалась, когда восточных славян отжимали на север, они перемешивались с финно-угорской группой народов, разбавлялись всяким беглым, рисковым людом, искавшим в наших землях вольной жизни, вот тебе и русские. А у меня жена мордовка, отец из полтавских хохлов, мать казацкая дочь, так что дети чисто русские.
     - Ну и рассуждения.
     - Нормальные рассуждения. А с сыном грузином русской национальности, если учитывать, что ты у нас на вольных хлебах, я тебя поздравляю.
     - Да уж, вольные хлеба, одни притеснения, развернуться не дают.
     - Да ты что. А давай пофантазируем. Вот я, русский, приезжаю в Грузию, завожу и успешно веду своё дело, женюсь на грузинке, она рожает мне детей и, при этом, - Алексей поднял вверх палец, - я пренебрежительно отношусь к грузинам. Ты чего морщишься, Нурзар?
     - Пренебрежительно нельзя.
     - Что ты говорищь. А как вы? Ваше пренебрежение у нас уже вот где, - стукнув ребром ладони по горлу. – И не потому на Кавказе идёт война, что там нефть и деньги, а потому, что у власти в России люди, которым ваше пренебрежение к нам за все годы Союза невпродых. Хотя и денюжки там не малую роль играют, у наших и ваших. Так что, на счёт притеснения, ты уж не гневи Господа, и Баграму передай мои слова. Будем жить мирно.
 
     - Усё, Григорий Иванович, я на отчёт в область, ты остаёшься за старшего.
     - Слушаюсь, тем более, что всё вошло в спокойное русло. Пожар, с помощью района и МЧС, задолбили, забастовщиков возим и кормим, они там на ручье рыбалют, уху варют, за что и нам технологию поддерживают, списки составляют, смены посещения баррикады ведут, чтобы потом на зарплату выставить.
     - А ты откель знаешь?
     - Так я тоже ездил.
     - Ну, ты даёшь, Георгий Иванович.
     - Должны же мы знать все новости из первых рук.
     - Не оправдывайся. Что узнал?
     - Гришаня на водку жадно смотрит, напоить бы его.
     Лидер профсоюза был запойным.
     - Не тешь себя иллюзиями, ему сейчас власти для опьянения хватает, пока идёт акция, он не клюнет, так что руководи.
     На баррикаде помурыжили, но пропустили. Унизительно, решил больше через пикет не ездить.
     На совещании долго рассказывал про перспективы и возможности разреза.
     - Какие возможности? Они у Вас уже скоро месяца на дорогах сидят, не работают.
     - В конце концов, акция окончится, надеюсь, что с вашей помощью, всё равно работать начнём.
     - Свежо предание да верится с трудом, пока что от вас одна лихорадка по области.
     - А что предлагаете?
     - Да прикрыть вас, и дело с концом, нет предприятия, нет и проблем.
     - Нормальный поворот событий, а мы на вас надеялись.
     - Да это шутка, примем все меры, чтобы помочь, хотя, во всякой шутке … есть доля шутки, - скаламбурил первый заместитель губернатора.
     Все заулыбались, но подъёма настроения это не принесло.
 
     Когда ехал в Оренбург, закралась мыслишка: «Позвоню».
     Вышел с совещания, набрал номер.
     - Слушаю.
     - Это я.
     Встретились в кафе.
     - Знаю, Лёшь, не любишь ты нашу фамилию.
     - При чём здесь ты, то не наши дела, а дела наших дедов да родителей, нельзя же вечно жить с этим грузом.
     - А как же Виктор? Он всегда мне говорил, что ваша семья ненавидит его семью.
     - Может, и было, да только всё прошло.
     Алексей вспомнил, как недавно встретил Воронова на Кинделе, на рыбалке и тот завёл точно такие же разговоры.
     - Успокойся, Вить, вина твоего деда только в том, что он был активистом а, кроме него, было ещё двенадцать человек.
     - Откуда знаешь?
     - Дело смотрел. Представляешь, следователь необычайный казуист оказался, грамотнейший, Двенадцать подследственных, тринадцать свидетелей. Знаешь, что меня ещё поразило? Что никто из подследственных не признал своей вины и не оговорил другого, а все сроки концлагерей они получили «под напором свидетельских показаний».
     - И показаний моего деда тоже.
     - Да ладно, что было, то прошло, он своё получил, тётка ему отплатила, усадила на десять лет, а может и жизнь ему спасла, на войне не погиб. А знаешь, какие она дала показания?
     - Какие?
     - Что твой дед, Василий Воронов, сказал: «Раньше форма была в армии красивее, с погонами». Следователь ей наказал: «Ничего не добавляй, а то запутают, этого достаточно». Десять лет, в сороковом, а в сорок третьем погоны ввели.
     Он не стал ему говорить, что свидетелями по делу проходили бабушкин родной брат, два её зятя, мужья сестёр и два двоюродных брата деда. Паскудные, людоедские времена.
     Юля потрогала его за руку.
     - Э-эй, ты куда сгинул? Очни-и-сь, счётчик выключи.
     - Извини, задумался.
     - Слушай, поехали ко мне, дети в школе, я тебя чаем угощу, посмотришь, как я живу.
     Алексей вдруг понял, что он этого хочет, что он беспредельно этого желает.
 
     Квартира у Юли была обычная, трёхкомнатная малометражка, не броско, но со вкусом обставленная.
     И собака, огромный дог.
     - Слушай, я собак до ужасти боюсь.
     - Да она молодая, ласковая.
     - На кой она тебе?
     - Дети захотели, а теперь все заботы за ней на мне. Нора, идём, в детской посидишь, а то ухажёр со страху помрёт.
     - И помру.
     - Коньяку хочешь?
     - Хочу.
     Подошла, встала вплотную, лицом к лицу, потянулась, поцеловала в щёку. Как обожгла. «Не захотелось, так не обожглось бы», - подумал, уже как в полузабытьи, мягко и жадно целуя её в губы. Дальше всё поплыло, как в тумане.

    - А я тебя ещё тогда, в Казахстане, приметила, очень ты мне понравился, только я боялась и посмотреть-то на тебя, - откинувшись на подушку и часто дыша.
     - Так уж и боялась? На тебя это не похоже, просто время не пришло, я на тебя тоже посматривал, - засмеялся.
     - Мы же ничего плохого никому не делаем, правда ведь?
     - Успокойся, правда.
     Алексей редко допускал безрассудство, но бывало, как сейчас, плохого вроде бы никому и ничего, но ощущение предательской виноватости в душе присутствовало.
     «А-а-а, рассудительность оставим на потом, жизнь всё расставит по своим местам», - повернулся к Юле и снова, забыв про всё, ошалело утонул в бездонном море аквамарина.

     Домой возвращались поздно, Алексей, откинувшись на сиденье, дремал. По волне «Эхо Москвы» девочка рассуждала, почему у Шолохова «Тихий Дон» величина, а всё остальное отстой. Может и правда, что «Тихий Дон» не он написал.
     Алексея всегда эти рассуждения приводили в бешенство.
     - Ты слушаешь, Ген, - водителю, - вот как может понять эта сопливая, совсем не знающая казачьего бытия девица, что «Тихий Дон» Шолохов писал своей болью, душой и сердцем. «Поднятую целину» разумом и необходимостью. «Они сражались за Родину», «Судьбу человека» - осмыслением. Да и «Донские рассказы» от жизни. А когда он «Тихий Дон» писал, его пером Бог водил.
     - Что ты кипятишься, Анатольевич? Она сидит и рассуждает там только для того, чтобы спровоцировать твои размышления.
     - И то правда, эти интеллигентишки простить Шолохову не могут, что он со своей мужицкой колокольни с гениальной простотой показал ужасающие последствия их сопливых шатаний и метаний, гениально описанных Достоевским и Толстым.
     Они вместе уже пятый год, Гениятулла был его терпеливым, к тому же, благодарным,  слушателем, на нём Алексей, в долгих совместных поездках, отрабатывал, опробировал свои мысли и суждения.
     - И как это, Бог? У тебя Христос, у меня Магомет, Аллах.
     - А я здесь солидарен с Кирсаном Илюмжиновым, «Бог един», а что конфессий много, значит, так угодно Создателю. Человек должен иметь право выбора, Илюмжинов у себя в Калмыкии открывает Церкви, Мечети, буддийские Храмы и правильно делает. Да и мы с тобой, то на благоустройстве Православного Храма, то на открытии Мечети, недавно на закладке камня в основании кирхи присутствовали и это правильно, главное, чтобы вероисповедание не несло агрессивность и нетерпимость. Я вот рождён и крещён в православии, глубоко верую, хоть и не слишком религиозен, каноны веры своих прадедов чту, а ты чтёшь Аллаха. Нам с тобой это  мешает? Нет.
     - Помнишь, как мы купол при установке на храм в Тугуз-Темире чуть не уронили, - опять поворачиваясь к водителю.
     И улыбнулся. Автокран «Либхер» тогда аж завывал, купол на три с половиной тонны тяжелее расчётного веса оказался, защита сработала, её тогда на спички, по-русски, заблокировали. Маковку водрузили, да одному работнику не понравилось, решил передвинуть чуток, приподнял, показал крановщику поворот, а не заметил, как при подъёме одна точка осталась в соприкосновении с парапетом. Махину начало вращать на этой точке, понесло в сторону, сбитые кирпичи основания посыпались на рабочих и вниз, ох, и струхнул он тогда. Купол чудом остановился, Бог миловал, батюшка Владимир рядом стоял, побелел весь лицом.

     Подошёл День Святой Троицы, престольный праздник их села, которого уже не было. Алексей где-то прочёл, что после войны с карты страны исчезло пятьсот тысяч названий населённых пунктов, полмиллиона, цифра невероятная и вызвала бы сомнение, если бы на его глазах не исчезли десятки хуторов, дворов по сто-сто двадцать, расположенных по реке Кинделе через каждые пять-десять километров, в их числе и Жохово.
     В восьмидесятых по руинам страшно было ходить, голоса слышались, жутко. Потом в районе подсуетились, выделили технику и, под видом подготовки земли к огородничеству, столкали развалины под яры, только деревья и остались, обозначая места строений. Да и верно это, что людей пугать, тоску нагонять.
     Лет через десять народ затосковал и порешил: «Собираться всем, кто хочет, в день Троицы, на месте, где было село». Этого дня ждали весь год, бросали все дела, и отовсюду съезжались, с детьми и внуками, в память о родном месте памятный знак заложили.
     Алексей бывал на всех встречах, у него, одного из первых, появилась видеокамера и он снимал практически каждую, не сделал пропуска и в этом году, тем более, что пожар был ликвидирован, а забастовка устоялась в определённых рамках и шла своим, теперь уже успокоившимся, чередом.
    Сейчас, лёжа на панцирной кровати в доме матери, слушал, как она своими былинами развлекала внуков.
     - Бабуль, да мы это всё от тебя тысячу раз слышали, смени репертуар.
     - Ну, хорошо, слушайте, - зачиная в очередной раз какую-нибудь быль или небылицу.
     Говорила она чисто, связано, иногда переходя в образы и разбавляя свой рассказ прибаутками.
     - Анатольевич, если бы ты говорил так, как твоя мама, ты был бы сейчас не меньше, чем замминистра, - смеялся Гениятулла, водитель персоналки.
     Алексей, почти не слыша, о чём мать говорит, внимательно за ней наблюдал.
     Его всегда поражали её жизнестойкость и жизнелюбие. Она являлась стержнем большой семьи, её сердцем. А отец, с его более мягким и терпимым характером, душой. Алёша с детства был терпеливым, внимательным ценителем материнских рассказов и, даже читая по вечерам книгу, всегда вслушивался в её неспешную, тихую речь, которую она, прядя или вяжа, вела как будто в никуда.
     Для неё всё, как вчера и как наяву … .

     - А-а-а, мама, мамака моя, господи, пресвятая богородица, мама.
     То ли детский, то ли девичий истошный плач уже длительное время оглашал арестантский вагон, временами затихал, а то усиливался, переходя в причитания. Худенькая девушка, одетая в старенькое одеяние и длинное, не по росту, пальто, прижавшись к решётке, разделяющей вагон, не поддавалась ни уговорам проводницы, ни окрикам охранников, да она их не слышала и не видела. После погрузки этапа, когда иссякли все надежды остаться хоть в чужом, но своём городке, поближе к дому, к родной деревне, к родным, что-то надорвалось в её детской душе.
     Сдерживаемые стыд, страх, унижение, постоянно сопровождающие её хрупкую душу на протяжении ареста, суда, районной КПЗ, городской тюрьмы, прорвались в этот длинный, протяжный, надрывный плач, слившийся в единый душераздирающий стон. Колёса поезда отстукивали на стыках рельсов всё новые и новые километры, всё дальше и дальше увозили её от дома, в далёкую Сибирь. Мелькающие линии электропередач, пролёты мостов, крыши бедных деревень и позолоченных первыми заморозками лесов не трогали её внимания. Но усталость и мерный стук колёс сделали своё дело лучше уговоров и окриков, она затихла, забылась в тревожном, зыбком полусне. В вагоне  было холодно, а ей снилось лето…
               
     Это было первое военное лето. Как объявили войну, Маня помнила, но это мало их, детей, трогало. Село было казацкое и здесь всегда что-то объявляли, куда-то уходили, кого-то забирали, всё было привычно, тем более, что в их семье уже давно не было мужчин, их забрали раньше, лет за десять до войны. В других семьях мужчины уходили, за лето две трети мужского населения деревня лишилась, но на прежний уклад это мало отразилось. Матери и старшие дети каждый день рано утром уходили на работу, а в доме всё держалось на детских плечах.
     - Манька, айда быстрей, что ты телишься, - крик подружки сорвал её с уборки.
     Она мела полынным веником земляной пол в задней избе. Бросив всё, - “потом домету”, - и схватив в руки крапивный мешок, она перелетела через плетень и присоединилась к стайке ровесников, такой же голоногой детворе от восьми до одиннадцати лет.
     - Айда на речку, - и все, как один, наперегонки, бросились к ближайшему месту купания, только пятки на солнце засверкали. С ходу, быстро сбрасывая платьица и майки, влетели в ещё прохладную после ночи воду, столб брызг взметнулся вверх, распадаясь на мелкие капельки и образуя на солнце маленькие круговые радуги. Худенькие, гибкие тела действовали, кто во что горазд, крики и визг, всё перемешалось.
     Потом видимый бедлам сменился некоторым порядком и началась игра в пятнашки, правила просты, один водит, все уплывают, догнал, стукнул ладонью или задел плечом, водит другой. Купались долго, из воды никто не выгонял, кроме голодных желудков.
     - Всё, айда за чаканом, - скомандовал мальчик постарше, - война войной, а обед пораспорядку.
     Все, выскочив из воды, послушно, помчались к ближайшей старице, где берега покрыты мощными зарослями камыша и чакана, камышового растения с широкими листьями и белой сердцевиной. Осторожно зайдя в воду, чтобы не сбередить ноги об острые края старого камыша, они дёргают чакан, усаживаются на берег и, очистив его до сердцевины, быстро поглощают белую, водянисто-мучнистую массу. Потом встают и всей гурьбой идут вдоль берега, на ходу жуя остатки чакана и вырывая попутно стебли борщовки и прочих хвощевых растений. Всё идёт в корм, потому что едой это назвать трудно, желудки уже начинают бурчать, требуя чего-нибудь существенного. Кто прихватил из дома краюху хлеба с картошкой, уже уминает и делится с друзьями, но, по принципу: на чужой каравай особо рот не розевай, все берут из дома хоть что-нибудь.
     Никто не ведёт, поводырей нет, маршрут начертан из покон веков и детская гурьба двигается по нему, как по писанному, редко отклоняясь в сторону и меняя его только законом целесообразности.
     Вот сейчас все идут к месту, где растёт солодка, одно из немногих растений, покрывающее нехватку сахара в детских организмах. Все уже накричались и идут молча, лишь изредка перебрасываясь словами, накапывают и надёргивают корни, складывают кто во что, а в основном в приготовленные для дела мешки, и идут к воде. Отмытые корни, отжёванные и отсосанные, бросают в неглубокую речку, вода просвечивается лучами солнца, поднимающегося к зениту, и ребята наблюдают, как на брошенные притонувшие корни, подхваченные течением, набрасываются мальки.
     Не все сразу, но постепенно группа детей рассасывается, день к обеду, нужно делать то, зачем, собственно, и пришли.
     Начинается сбор по пастбищу засохших коровьих котяхов. К вечеру нужно топить бани для пришедших с работы, а топка в степи одна - кизяк. Разметавшись по ковыльному простору, уже поодиночке, по мере наполнения крапивных мешков, возвращаются в деревню. Солнце стоит в зените. Удерживая ручонками неподъёмный мешок на спине, Манечка входит в свой двор, ничего не видя от застилающих глаза потоков пота, смахнуть которые нет свободных рук … .
     Состав лязгнул, и Маня очнулась, медленно возвращаясь из сна в явь, осмотрелась. Арестантский вагон, в котором её везли, был стандартным, такие тысячами стучали по рельсам страны. Купе общего пассажирского вагона были отделены от прохода решётками с входной дверью и проходящий по проходу охранник, таким образом, контролировал весь вагон. Окна зарешёчены, на запорах замки, в камерах импровизированной передвижной тюрьмы по 4-6 человек.
     Настроения пробуждение не прибавило, открылись двери, охранник принял бак с пищей и двери опять захлопнулись. Маня заметила, что стояли они на крупной станции. Отстой, теперь этап проведут на место сортировки и дальше, по отбору, по местам назначения. Начали раздачу еды, не хотелось, Маня ела автоматически, думая всё о своём. Состав несколько раз толкали так, что котелок чуть не выпадал из рук, затем завизжали тормоза, и всё стихло, только снаружи слышались команды да лай собак. Лязгнула задвижка, двери открылись.
     - Выходи, быстро выходи.
     Посыпались из вагона, как кули. Спрыгнувших сразу, тычками, сбивали в группу перед вагоном. Осужденные сидели на корточках, руки на голове, исподлобья озираясь по сторонам. Шум, команды, лай собак, всё слилось, создавая впечатление беспорядка, но было отточено до предела годами этапирования.
     Высаженных людей подняли, выстроили в колонну и погнали на пересылочный пункт. Состав стоял в тупиковой части, до пересылки около пяти километров. По обеим сторонам конвой с автоматами и карабинами, через четыре человека охранники с собаками, те рвались на поводках, вставали на задние лапы и задыхались в злобном лае и хрипе.
     Шла осень сорок пятого года, война кончилась, в колонне, в одном строю, гнали уголовников, убийц, предателей. В этой же колонне шла и Маня, в мае, в день победы, ей исполнилось пятнадцать лет. Она шла с правой стороны, с самого краю, прямо рядом с ней вприпрыжку шагал молоденький солдатик с огромной собакой, лицо его было напряжённо, чуть ли не напугано, он с трудом удерживал огромного пса, когда тот поднимался на задние лапы и, приплясывая, с хрипом рвался с поводка.
     Мане казалось, что вот сейчас он сорвётся, вот сейчас он её схватит. Она сжалась от ужаса, её колотило нервной дрожью, она боялась даже покоситься в сторону, так и шла, опустив голову и прижимая к груди узелок с пожитками, думала: «Когда же этому будет конец, когда всё это кончится и будет тихо»… .

     Первый год войны отразился на деревне только опустошением да плачем от первых похоронок, но на жизненный ритм детворы это мало как влияло, даже на тех, у кого гибли отцы, мёртвыми они их не видели, всё представлялось, как будто понарошку. Молодёжь на селе, более взрослая, не отказалась ни от посиделок, ни от веселья, Манина старшая сестра Дуня, которой было девятнадцать, каждый вечер убегала на улицу. Она крутила с Егором Кутыревым, крутила напропалую, тем более, что Егора скоро должны были забрать на фронт. Ни уговоры, ни предупреждения матери проку не имели, и кто осудит, их любовь родилась по весне, а грех случился с запахом сирени, кто тогда знал, что через месяц начнётся война. Егора забрали в ноябре, а в феврале родилась Сашенька, всем на заботу, Мане на радость. Кукол у неё не было, вот и была Саня для неё игрушкой. Правда,  теперь меньше у неё было свободы, Дуня вышла в колхоз счетоводом и все заботы, по уходу за ребёнком, легли на неё, да и от других работ по дому никто не освобождал. Детства в жизни поубавилось, война продолжалась, сорок второй прошёл в напряжении, более голодный и тревожный… .

     В пересылке Маню отправили в городскую тюрьму. До решения вопроса, куда заслать, а вернее, до формирования этапной группы в лагерь для несовершеннолетних, для лесоповалов и шахт нужны были более дееспособные плечи, чем хрупкие девичьи. В камере городской тюрьмы восемь малолетних девчонок, не так уж и тесно. Мане вспомнилось, как их везли в "воронке" от пересылки до тюрьмы, он был набит, как килька в банке, когда у тюремных ворот запоры автозака открылись, половина вывалившихся из него упала без чувств на землю, другую половину тошнило и качало.   
     Контингент камеры был экзотический, кроме Мани ещё две девочки постарше, тоже из колхоза.  «Деревня» - так презрительно звала их вторая половина, воровки и блатные. Зинка, вся разрисованная под тельняшку, Ленок, с татуировкой на ягодицах, чтобы посмешить подруг, она раздевалась догола и бегала по камере. Оттатуированная на одной из ягодиц кошка приходила в движение и бросалась в безрезультатную погоню за мышкой, которая убегала от неё на другой ягодице.
     Утро начиналось одинаково.
     - Эй, деревня, давай своё пальто, - и Маня безропотно протягивала его однокамерницам.   
     Быстро подпоров подкладку, Зинка надёргивала вату, доставала из угла дощечку и начинала священнодействовать. Она была жрицей огня, ни у кого это не получалось так ловко, как у неё. Зажав скатыш из ваты между доской тюремных нар и дощечкой, она быстрыми, стремительными движениями начинала его раскатывать. Это длилось недолго, минуты три-четыре, затем она выхватывала скатыш и, разорвав его посередине, начинала раздувать огонёк. По каким законам физики он затлевал, им было неизвестно, но уже через минуту шла прикурка самокруток, свёрнутых из листов Маниных молитв, заботливо сунутых ей в руку после суда подруженькой Шурой. За месяц ожидания этапа от Маниного пальто осталась одна оболочка, а в лагерь их отправили в середине ноября, было холодно. Опять замелькали станции, полустанки и разъезды, на этот раз их везли в обычном вагоне, в окно можно было наблюдать и выпавший снег, и людей на перронах. Тоскливее от этого на душе было не меньше, везли дальше в Сибирь… .

     В сорок втором хлеб уродился неплохой, но убрать его весь не успели, половина поля рядом с деревней, засаженного просом, ушла под снег, а колосья злака были на удивление крупные, даже старики такого не помнили.
     Кто знал, что в них, таких красивых и тучных, была смерть. После голодной зимы, когда стаял снег, люди потянулись в поле, сначала один, другой, а потом все разом. Оббивали колосья в вёдра, ссыпали в мешки и сразу несли тем, у кого были ручные жернова, часть собранного  проса перемалывали в муку, частью расплачивались за помол. Из муки дома делали  оладьи и блины, вечером в деревне был пир.
     Умирать начали уже на второй день, просо было заражено ядовитым грибком  с непонятным и длинным названием. Уже вечером по дворам ходили правленцы, объявляли о страшном и меняли просо один к одному на пшеницу. Манина семья из четырёх человек женского рода уцелела благодаря пирогу из суслика, из-за наличия которого  не поторопились использовать просо - была большая очередь к ручным жерновам.
     В эти страшные дни у оставшихся в живых детей появилось новое развлечение.
     - Айда на Горбачку, - и все бежали на гору, через которую дорога шла в район.
     По дороге бесконечными вереницами ходили подводы. В гору с ещё живыми, но умирающими, до больницы, с горы, под вой и плач, с уже умершими. Смерть не страшила детей, они подбегали к каравану из трёх-четырёх тарантасов, в которых по двое на соломе лежали мёртвые и смотрели, кто же ещё умер. Мане было страшновато, но за компанию чего не сотворишь.
     В переднем тарантасе лежала Таня Завгороднева с сестрой, им было за двадцать, они старше, но Маня их знала. Голова Тани от движения стукалась о зад тарантаса, глаза были раскрыты и смотрели в небо, над открытым ртом вились две зелёные мухи, то садились на вздутые губы, то, спугнутые ударом головы о доску тарантаса, взлетали. Доска рядом с головой была выпилена сердечком, эти две мухи и сердечко навсегда остались в Маниной памяти. Май был жарким, солнце палило, когда они побежали купаться на водопад, Маня оглянулась. Три тарантаса медленно двигались в дымке весеннего марева, полупрозрачный воздух колыхался, создавая нереальную картину происходящего, как будто подводы не катились, а плыли по густому воздуху. И над всей этой ирреальностью, в вышине, слышалась песнь жаворонка, в образовавшейся тишине к ней примыкала громкая трескотня кузнечиков.
     - Манька, чего ты там, айда бегом, - крик подруги вернул её к действительности и все шустро побежали под гору к реке.
     Когда и на каком геологическом разломе образовался этот двухметровый водопад на течении степной речки, мало кого волновало, главное, что он был. Сбросив платьице и сев на глинистое дно, отполированное течением воды и детскими тельцами, Маня забыла и про подводы, и про Танечку Завгородневу, которая, в общем - то, по родству, была ей троюродной сестрой. Но такого родства в деревне уже никто не признавал, да и не в этом дело, а в том, что Маня, Тая, Шура и Ванятка были захвачены единым порывом спуска к водопаду и тем холодком опасности, который шевелится под сердцем, хотя ты, сотни раз, скатывался по скользкому желобу дна. Вот уже край и ты - ух- летишь вместе с водой вниз и барахтаешься в воронке у подножия, выплывая вместе с пузырьками и - о, блаженство, - тебя несёт течением к ближней песчаной косе, где потом все долго лежат на песке и млеют на солнце, про всё на свете позабыв.
     С купанья шли с Шурой, медленно передвигая ногами. Ещё жарко светило солнце, но с горизонта уже двигалась грозовая туча, полуденный жар должен был закончиться ливнем. Девочки дошли до Маниного двора и упали на задах в зарослях конопли и лебеды, домой идти охоты не было и они, лениво переговариваясь, глядели в небо, а в там творилось ужасное. Грозовые тучи, выворачиваясь всей своей тёмно-синей чернотой из-за уральского кряжа, надвигались на солнце. Маня со страхом наблюдала, как это скопище, взрываясь раскатами грома и испуская из себя стрелы молний до самой земли, надвигалось на них,  вместе со всеми впечатлениями дня всё это было похоже на Божью кару. Страх пронзил всё детское существо и весь ужас пережитого вылился в едином крике.
     - Светконец, Господи, светконец.
     С этими криками, заглушающими в их ушах раскаты грома, они кинулись к дому.
     В тот год вымерло половина деревни, многие семьи полностью, другие ополовинились, в некоторых осталось по одному, два человека. А в тот день, вечером, после дождя, привезли с другой стороны села ещё троих: двух детей и женщину, их убило на покосе, когда они прятались от грозы в шалаше. Погибших хоронили вместе с умершими.
     С того времени многие похоронки и письма с фронта не находили своих адресатов в селе, а вернувшихся с войны встречали кресты. Но село продолжало жить, даже после “конца света”, только Маня с этого дня закрывала все окна и двери дома и забивалась в угол, как только на горизонте появлялась сверкающая чернота… .
 
     Лагерь для несовершеннолетних располагался чуть ли не в центральной части старого большого сибирского города. Жизнь в лагере имела много послаблений, лагерники днём работали на своих производствах: швейных, ткацких, плотницких, а вечером учились. Маня записала себя в четвёртый класс, хотя и закончила его у себя в селе, требования к учёбе были строгие, можно и в карцер загреметь, всё-таки это был лагерь со всем отсюда вытекающим, вышками, колючей проволокой, охраной и  лагерным режимом, который предусматривал несколько проверок в день, шмон по утрам и вечерам. Контингент лагеря был самый пёстрый, много таких же, как Маня, сидевшие за ведро зерна, бутылку керосина или булку хлеба. Соседка по кровати сидела за то, что с хомута в колхозной шорне срезала кожу на сандалии. Но много было и серьёзных: за воровство, убийство, а требования ко всем были одинаковые.
     После тюрем и этапов Маня успокоилась и отдыхала, условия были сносные даже по сравнению с волей, помещения тёплые, еда более-менее, бельё на кроватях трофейное, белое, только тоска по дому, по подругам съедала. Зима мало отличалась от той, что дома, а отсутствие ветров делали её даже более легко переносимой, но, всякий раз, как только Маня закрывала глаза, она видела свою деревню и свой дом… .

     Зима сорок четвёртого тоже была суровой. Все зимы войны были как на подбор, рано ложился снег, ударяли сильные морозы. К концу войны всё труднее было управляться с колхозным хозяйством, фронт подбирал последних мужиков, всё лежало на бабах и детях, двенадцатилетние считались полноценными работниками. Техники было мало, всё на руках да на быках да на верблюдах, во время войны из Средней Азии пригнали, Машка, Сашка и Гришка. Машка и Сашка животные шустрые, а Гришка ленивый, осерчает, так и плюнуть может, оттирайся тогда.
     - Манька, Шурка, а ну давайте, дуйте с девчатами в Суходол за соломой.
     Это значит, на быках и верблюдах семь километров, а пока что к загону, кто вперёд, захватить шустрых верблюдов. С Шуркой, подругой, подбежали первыми и наперегонки в Суходол, к омётам. Подскочили быстро, мороз, холод, зачем торопились, пока остальные подойдут, околеешь на ветру в своём одеянии. Дёргают солому из стогов и ныряют в проделанные норы, поближе к мышам, всё теплее ждать прихода остальных подвод. И так изо дня в день, а тут ещё сестра, «няняка», больная лежит. Шашни с присланным председателем завела, так его жена с сыном шкворнями её до полусмерти избили, а хуторские казачки на сестру косо смотрят, Егору, небось, уже прописали, во всей красе представили, а Егор ещё живой, воюет. Одна радость, Санька теперь с ней, под присмотром, ей уже два года исполнилось… .

     Как ни тоскуй, а зима прошла, скоро майские праздники, война войной, а их никто не отменял. Лагерницы, как всегда, участвуют в спортивном параде, тренировки в лагере. Привезли одежду, футболки красные, синие, зелёные с буквами «Д», «Т» и шорты белые. Все какое-то отвлечение от лагерной жизни да и погода, на счастье, теплая, а то околеешь на весеннем холоде, построение рано. Колонны по шесть человек в ряд, двенадцатая в ряду охранница с пистолетом под одеждой, охранниц не хватает, одевают молоденьких пареньков с симпатичными лицами, смеются, но все с пистолетами. А зачем? Куда бежать? От одного взгляда надзирательницы все команды выполняются без раздумий.
     Прошли красиво и всё было на празднике красиво, но на волю бы скорей, там, наверное, хорошо… .

     В зиму сорок четвёртого под снег ушли подсолнечники. Сколько успели, скосили, а когда выпал большой снег и машины не пошли, косить перестали, бросили, а казацкая ребятня, что им, ради развлечения по снегу семечек набивать, сколько успеешь, пока не застынешь на ветру. Ходили весь ноябрь, а в декабре с района спрос за неубранные поля, поиск виновных, дюжину ребят 14-16 лет под арест. В кладовке в доме Мани нашли ещё мешок зерна, сестра принесла. Записали на Маню, малолетка, ничего ей не будет. Весной многих выпустили, отцы и братья с фронта начали возвращаться, а Маня сидела, у неё отец враг народа, ещё в тридцать втором осудили за антисоветскую агитацию, в тридцать седьмом в тюрьме сгинул. Свой суд Маня помнила, как в тумане, всё не могла поверить, когда объявили приговор, только и успела мать поцеловать. Потом, перед отправкой, сестра нашла её в районе, Маня убирала с осуждёнными женщинами территорию у здания милиции. Отозвала, сняла с себя  и накинула, плача, ей на плечи своё пальто, потом спотыкаясь, побрела, сопровождаемая обидными выкриками осуждённых селянок… .

     Лагерь спокойным маршем вошёл в летний режим жизни, всё как всегда, отточено и вдруг, как гром среди ясного неба, умер Калинин - всесоюзный староста, деятель в лагере уважаемый, амнистии подписывал, а тут сам умер, лагерь притих, что-то будет.
     Случилась большая амнистия. Весь лагерь, построенный в шеренги, стоял на плацу в ожидании оглашения списка амнистированных. Читали по алфавиту, прочитать смогли только одну треть, потому что поднялся страшный вой всех колонн, кто-то выл, не услышав своей фамилии, кто-то от радости, что услышал. Лагерников разогнали по баракам.
     Маню амнистировали, и она до конца дней своих будет всегда поминать фамилию: Калинин. С сотней в кармане и узелком она вышла за ворота лагеря и, не чуя ног от радости, кинулась на железнодорожный вокзал, к поезду.
     На одной из станций, вынырнув из-под вагона, она уткнулась в солдатскую шинель.
     - Никак, землячка. Сашка, смотри, наша.
     Подняв глаза, узнала в солдате Егора. Рядом с ним высокий худенький паренёк.
     От неожиданности онемела.
     - Да ладно тебе, все знаю, прописали, про Дуню и про тебя.
     Поговорили недолго.
      - Куда вас?
     - Сначала с Запада на Восток, теперь обратно на Запад, на Украину, довоёвывать, - засмеялся Саша.
     Прогудел паровоз и поехали они дослуживать. Только что были и уже нет, как видение. Может, когда-нибудь и доведётся встретиться.
 
     Они с подружкой на вокзал, их поезд только через сутки, до слёз обидно, так хочется домой.
     - Давай на товарняке, вон почтовые вагоны, на подножке доедем, - подружка человек бывалый.
     - Ты что, всю ночь, сорвёмся ведь.
     - Не хочешь, жди, а я поеду, мочи ждать нет.
     Прицепилась, за компанию, а потом уже поздно было раздумывать, не спрыгнешь.
     Временами Мане казалось: «Всё, не увижу мамаку».
      - Не смотри вниз, не гляди на землю, смотри на вагон, - кричала подружка, видя, что Маня плывёт.
     Как дотянула до Оренбурга, не помнила, на платформу скатилась в полуобморочном состоянии. А подруге ещё до Уральска, расцеловались, навсегда.
      Четыре часа от Оренбурга до своей станции, а потом пешком, тридцать пять километров, по своей, до боли, дороге, домой.
     Но только на Горбачке, на родной до каждой ложбинки горке, откуда открылось село, до неё дошло: «Всё, всё закончилось».
     Вечером по селу разнеслось: «Манька Решетова с заключения вернулась».
     Никто особо не удивился и долгих пересудов это не вызвало, вчера забрали, сегодня вернулась, эка невидаль, шла обычная российская жизнь. 

     Заливистый детский смех отвлёк Алексея.
     - И что дальше, бабуль?
     Заинтриговала всё-таки внучат.
     Прислушался.
     - Что, что. Колька еле дышит:
     -  Ой, Полинушка, похмели-и-и, умираю.
     - Я вам что, дойная корова, деньги давайте, вы мне и так должны.
     - Давай, я тебе золотую фиксу отдам, вот, - Татьяна ей, открыв рот и показывая золотой зуб.
     - Что вот, вытаскивай.
     - Напильник есть?
     - Нате, возьмите.
     - Колька приноровился, пилит, - продолжает мать, - а Полинка ему конфетную обёртку суёт: «Золотинку подсунь, чтобы опилки не просыпались».
     - Фсё што ли, допилифай шкорее, мочи нету, - Танька, не закрывая рта.
     - Потом бутылку в карман, и быстрее за угол, поправляться, - со смехом закончила мать.
     Алексей засмеялся вместе с детьми, хотя, какой уж тут смех, плакать надо, сёла и хутора стремительно деградировали. «Пьяно-пенсионно-дебильная» деревня. Алексей, после поездок к матери неделю не мог успокоиться, видя, как умирают очередные поселения.
   
     Вечером поехали в Жохово. С пол десятка машин уже стояли у стелы на месте конторского садика, стела накрыта белой простынёй, завтра торжественное открытие, даже гости ожидались, из Челябинской Архиповки, что под Магнитогорском, одних корней, нижне-озёрнинских, тоже сто лет назад уехали осваивать новые земли.
     А пока собираются те, кто любит посидеть ночью, у костра, спокойно, без сутолоки, погутарить о том, о сём.
     - Привет, Матюха, - обнимая Колю Маткина. - Ты опять со всем выводком?
     - Да, шесть человек в машине, ещё бы поехали, да за рулём никто не желает, всем хочется малость оторваться.
     Его дети и племянники уже разбивали палатки, расставляли походные столики и строили из кирпичей мангал.
     - Приезжают ещё, интерес, значит, есть.
     - Так только и видятся за весь год, что здесь, всем некогда, у всех своя жизнь, растут, да разъезжаются, от Тольятти до Орска.
     Обошёл всех, поздоровался. Василий Михайлович Иванов уже расстилал свой знаменитый, большой полог, его жена, Верочка, помогала.
     - Привет. Где сын? - поцеловав её в щёку.
     - Завтра приедет, свои дела, свои проблемы.
     - Да уж, дети растут, и проблемы тоже, скоро и ездить с нами перестанут.
     - Не думаю, - подключился Василий, - Мы с тобой, уж точно, не перестанем, даже просто вдвоём, но соберёмся.
     - Втроём, меня со счетов не сбрасывайте, - подошедший Николай.
    Подъехали ещё две машины, шум, гам, смех, объятия.
«Мы все здесь Вали, Вовки, Николаи и здесь по отчеству почти не величают», - пришли на ум строчки из стиха, написанного Алексеем специально для этих встреч.
     Сидели долго. В четвёртом часу, когда многие начали разбредаться по палаткам, да машинам, они с Инной поехали к матери, а завтра в двенадцать дня общий сбор.

     - Так, кто едет? Мама, Михаил, Любаня, Санёк, в два раза уложусь, к одиннадцати всем полная готовность.
     - Раскомандовался, директор, - брат с зятем уже подзарядились.
     - Вы бы не торопились, а то к встрече наберётесь, одноклассников не признаете.
     - Не буксуй и за нас не переживай.
     - Забыл, что это у вас, последнее время, стабильно-постоянное состояние.
     - Вроде бы вы, городские, не пьёте?
     - Пьём, только если у нас сто грамм с утра, весь день насмарку, а у вас, коли с утра не дюзните стаканчик, весь день даром прошёл.
     - Завёл шарманку, поздно уже воспитывать.
     Алексей не осуждал близких, он их жалел. В череде однообразия хуторской повседневности мало поводов для радости, а в последнее время, куда не кинься, сплошь безысходность. Все не без греха. И они в посёлке гуляли. Не пили, а именно радовались жизни, собираясь и общаясь своими компаниями. Особенно в новогодние праздники. Дни зимние, наименее в году загруженные заботами. Начинали с католического Рождества и заканчивали крещенской купелью. Все молоды, засиживались допоздна, а то, на Рождество или старый новый год, вываливались на улицу и славили, ряжеными, по селу, из дома в дом: «Сеем-сеем, посеваем, с новым годом поздравляем». С шутками, гаданием и карнавальным переодеванием, пшеном и горохом во все углы, потом неделю хозяева выгребают. Без обид, в следующий раз отомстят, под одеяло насыплют на сон грядущий.
     - Алёх, сегодня утром подошёл к зеркалу, смотрю, по мне трупные пятна. Пора прекращать, - хохотал дружок.
     Но сколько не сидели, утром бежали на работу. Работали с охотой, все рекорды били.
     Случай с ним был, ещё в должности заместителя директора по производству. Тогда и часа не прошло с момента, как отошёл от стола и компании, чтоб вздремнуть до утра, но разбудил звонок.
     - Анатольевич, сход электровоза на стрелке, я уже выслал дежурную машину, - услышал в трубке телефона прямой связи голос горного диспетчера.
     Чертыхаясь, оделся и к машине. Сход подняли быстро, но по рации для него новая вводная:
     - Ещё один сход, горизонтом выше. Заскочи перед планёркой, чтобы ситуацию знать.
     Посмотрел направо: до съезда два километра; налево – два с половиной. Сход подвижного состава над ним. Уступ высотой метров восемнадцать. Ступенчатость проглядывается. Полез. Две трети высоты преодолел, силы иссякли. Сердце колотится, сейчас к небу улетит. Вниз посмотрел – безнадёжно, опору ногами не нащупать.
     - Вот сейчас дербалызнусь, утром весь разрез ржать будет, что спьяну полез и грохнулся. Стыдоба-то какая, - подумалось не к месту.
     Собрал остаток сил, выкарабкался, перекатился на сугроб, долго лежал, глядя в звёздное небо, и радовался жизни. Отдышался, встал и зашагал к месту аварии … .
     Как бы то ни было, к одиннадцати часам родственники благополучно перекочевали к месту встречи. Народ подъезжал, подсаживался к растянутому на поляне пологу.
     Кучковались по родне, расставляя привезённую снедь и питиё, когда за пологом места закончились, стали удлинять импровизированный стол другими средствами.
                Друзья мои, я снова вижу вас.
                И хорошо, что есть на этом свете
                Река и место, помнящие нас.
                И этот день, и деревца вот эти.
     «Вот я и дома», - подумал Алексей.


     - Так, до торжественного открытия стелы не рассаживаемся, долго, думаю, держать не будем, - скомандовал Василий Михайлович.
     А машины всё подъезжали и подъезжали, народ группировался по возрастам и родству, перетекая от одной кучки к другой, шумливо и радостно.
     Постепенно все утихли и выстроились, включая подъехавших гостей, подковой вокруг стелы, торжественный митинг начался. С выступлениями об истории села, его жителях, с читкой посвящений, а потом, под выстрелы салюта, старейшая из собравшихся жителей, тётя Маруся, сдёрнула простынь. Открылась непритязательная стела. Бетонная усечённая пирамида, увенчанная старинным ребристым камнем от обмолота, сверху желтизна колосьев, вырезанных из жести. На пирамиде памятная доска. Скромно, но с душой.
     - Теперь все за стол. Дорогие гости, спасибо, что приехали, «прошу, к нашему шалашу».
                Собрал зов сердца нас на этом месте.
                Кусты сирени, тополя и тал.
                Мы рядом, здесь. Опять все снова вместе.
                И Кинделя блестит, танцует бал.

                Каширины, Хахулины, Гриценковы,
                Ерёмкины, Ломакины, Дуленковы,
                Маткины, Васильевы, Семёновы,
                Рябухины, Федоскины, Степановы.

                Ивановы, Петроченко, Лозовые,
                Межерецкие, Красновы, Дворовые,
                Растопчины, Лысенко и Ержановы,
                Болодурины, Абрамовы, Колчановы.

                Двуреченские, Петерс, Пастуховы,
                Масловы, Антиповы, Поповы,
                Колесниковы, Ситниковы, Жоховы,
                Григоренко, Паркины, Красновы.

                Токаревы, Пятины и Шеины,
                Молотниковы, Черниковы. Тут все они.
                Родные, близкие как раньше, как тогда
                И в нашей памяти, и в жизни. Навсегда.

                Пусть многих с нами нет, «иные уж далече»,
                Мы вспоминаем всех и пьём, «ещё не вечер».
                Наш стол богат и весел, и шумлив,
                Местами грустен, местами молчалив.

                Мы все здесь Вали, Вовки, Николаи
                И здесь по отчеству почти не величают,
                Мы редко тут на Вы, здесь все друг друга знают,
                Все вместе давнее, былое вспоминают.

                Могилки, Лисьи горы, Тополя,
                Луга, лощины, дальние поля
                И Суходол, и Сад, и Копоня.
                Всё это наша кинделинская земля.

                Бываем раз в году, но этого хватает
                Чтоб вспомнить всех, пока не рассветает.
                Разъедемся, но встретимся опять
                На фото, видео. Всех будем вспоминать.

     - Алёш, подпиши.
     - Маш, нашла дело.
     - Мне понравились, такие добрые стихи.
     - Не стихи, а вирши, правда, от сердца.
     - Вот и подпиши на память.
     - Ладно, давай, на память.
     Встреча вошла в спокойное русло.
     - Давайте выпьем за всех собравшихся и  тех, кого уж с нами нет.
                «Два чувства дивно близки нам -
                В них обретает сердце пищу:
                Любовь к родному пепелищу,
                Любовь к отеческим гробам».
     - Алёш, стихи твои?
     - Нет, Валюш, это Александр Сергеевич.
     - Будто сейчас и для нас.
     - Алёх, это твои по уфимской трассе баррикаду держат? Прошлый раз объезжал, чуть не перевернулся.
     - Мои.
     - Довели вот народ, - одноклассник, с ехидцей.
     - Иди за стол, гуляй, а то, по старой памяти, настучу по ушам, будешь знать, как нервировать, тут тебе не баррикада, а я здесь не директор, без тебя учителей хватает.
     Разъезжаться начали ближе к вечеру, чередуясь со всё ещё прибывающими … .
 
     Акция шла своим ходом, неторопливо и рассудительно. Гришаня бесился: динамичность улетучилась. Переговоры, мероприятия к частичному удовлетворению требований, встречи с руководством объединения и соседствующих регионов. Ему скучно, хоть и льстит, что с ним говорят на равных, только Гриша жаждал более радикальных действий. Но в забастовщиках росла усталость и понимание, что акция может привести к ликвидации предприятия.
     В Москве обозначился Съезд шахтёров, Гришаня собрался туда, «как же без него-то обойдутся».
     - Москва сердце России, только там сейчас вершатся великие дела.
     - Какой апломб, ты, Гриша, сбавил бы обороты, - Иван, как всегда, резко и насмешливо, с изрядной долей сарказма.
     Когда-то они, втроём, были в первых рядах «демокрантов», с энтузиазмом на выборах депутата в Верховный Совет меняли первого секретаря обкома на армейского капитана Тутова, который направо и налево разбрасывал лозунги и обещания.
     - И вообще, Москва давно уже не сердце России, а саркома на её теле, - продолжил Иван, - Разбросала свои щупальцы-метастазы по всей стране, и тянет из неё соки, себе и ей на погибель.
     - Всё равно, там всё решается, там. К тому же меня в Облсовпроф приглашают.
     Прорезался.
     - Высоко летаешь, Гриша. По зубам ли тебе?
     - Поживём, увидим, - уверенным голосом, выходя из раздевалки.
     - Да кому он там нужен, с его уголовным прошлым, - произнёс Иван, глянув на Алексея.
     - Не скажи, сейчас это в моде, из тюрьмы в Советы.
     - Не тот случай, статья у него не соответствующая, когда был главным инженером, по пьяной лавочке поросят из своего, колхозного, стада, умыкнул, на пикник. На большее мозгов не хватило, при той-то должности, как сторожа связать, да в свинарник залезть.
     - Чем умные речи вести, подумал бы, как забастовку в его отсутствии притушить.
     - Да я уж прокурору предлагал прикрыть Гришаню.
     - Ты что, ошалел? Он только этого и ждёт, чтобы его, с кольём да дубьём, выручать в райотдел пришли, сам знаешь, как у нас любят мучеников за «святое дело». Нет уж, такого удовольствия мы уму не доставим.
     - Вот и прокурор то же самое сказал.
     - Нет, тут надо что-то резкой и неожиданное сотворить.
     - И что?
     - Да есть мыслишка. А то уж больно всё затянулось, если так дальше пойдёт, вопрос ликвидации встанет ребром и станет неизбежным. Процесс разрушения предприятия, с каждым днём, принимает всё более необратимый характер, боюсь, ещё немного, и поднимать нечего будет, уже сейчас всё ниже плинтуса.
    - Что верно, то верно.
    
     - Анатольевич, на пикете ЧП.
     - Что случилось?
     - Днём их просили пропустить две фуры, поясняли, что ценный груз, нельзя в объезд, а они заартачились, отказали, вот сопровождающий и пообещал с ними разобраться.
     Объезд, особенно в районе брода, действительно был усеян фрагментами всего, что вываливалось и падало из перевернувшихся машин: разбившейся посудой, осколками бутылок, ящиками. Страсти накалялись, рискуя выйти из-под контроля. Акция, вначале вызывающая определённое понимание и сочувствие, начала всех раздражать. «Что, шахтёры особенные, другим что, легче, они своё выбивают, а мы страдай».
     - Так вот, ночью со стороны Оренбурга подъехали полтора десятка машин с братвой, понавтыкали пикетчикам по полной программе, по кюветам раскидали. И глазом моргнуть не успели, бугаи накачанные, а кто рот раскрыл, пообещали отвести в сторонку и поиметь. «А ваших дам вам сопли в это время вытирать заставим», Чикаго, да и только.
     - А милицейский пост?
     - Что пост, два сотрудника ГАИ, попытались остановить, в воздух стреляли, хорошо, хоть не по бандюгам. Избили их, пистолеты в кусты покидали, баррикаду разгородили и уехали. Прокуратура уже разбирается, да что толку, все рады, что до крови не дошло, а то было бы дело.
     - Пикетчики?
     - Напуганы.
 
     «Я, директор разреза Колчанов А. А., находясь в трезвом уме и твёрдой памяти, и не отказываясь от выполнения своих должностных обязанностей, объявляю голодовку на рабочем месте.
     Выдвигаю следующие требования:
1. Приступить к выполнению своих обязанностей и начать отгрузку угля всем, кому не безразлична судьба предприятия.
2. Подать заявления об уходе тем, кто не связывает свою дальнейшую жизнь с жизнью разреза. Оплата расчёта будет произведена.
     Полагаюсь на благоразумие коллектива.
     Чтобы мои действия не вызывали кривотолков и сомнений, комитет профсоюза прошу приставить ко мне надзор.
     Руководителей всех рангов и товарищей прошу не отвлекаться от текущей работы и не проявлять беспокойства.
     Это дело моё и моего коллектива.
     СМИ, при их интересе к жизни разреза, прошу не выставлять это актом отчаяния. Мои действия продуманы и являются очередным видом воздействия на коллектив в свете спасения предприятия от дальнейшего, необратимого развала».

     - Лёш, ты что, сбрендил? Стоит ли это того, чтобы своим здоровьем рисковать?
     - Не кипятись, Иван, сам знаешь, ситуация колеблется на острие ножа, готова в любой момент опрокинуться в ту или другую сторону. Или мы свалим её в сторону завершения акции, или с разрезом можно распрощаться, нечего будет поднимать и некогда, зима на носу, это ты не хуже моего знаешь.
     - Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, раз уж начал, удачи и с Богом. Авторитет у тебя в коллективе немалый, может, и переломишь ситуацию на данный момент. Я пойду, схожу в народ, пощупаю настроение. Кстати, в приёмной гость, ФСБ.
     - Пусть заходит, поговорим, это его работа.

     Говорили долго. Они были ровесниками, поэтому разговор не носил официального характера, как и положено вести его представителю данного учреждения.
     - Ты же знаешь, Алексей, ФСБ постоянно в курсе всего происходящего, о данном твоём шаге нам было известно заранее.
     «Ну, тут ты лишку хватил, до последнего ни с кем не делился», - улыбнулся про себя, но перебивать не стал.
     - И вообще, предприятие, как градообразующее, под постоянным вниманием. Думаешь, за бугром не интересуются нами. Вот недавно вы приглашали немца, эксперта Европейского Союза, чистейший разведчик.
     - Что разведывать то. Ещё пять лет назад, при стажировке в Германии, немцы нам расписывали энергетический пирог потребления топлива, так в нём рост газа с пяти до пятнадцати процентов за десять лет предусмотрен был уже тогда, прекрасно знали, что нам, кроме как ресурсами, выживать на сегодня нечем. Да и угля они на своей территории добывают больше, чем мы, ещё и завозят, из Польши и ЮАР.
     - Да? Интересно.
     Замолчал, переваривая информацию, как это, Германия, на своей территории и больше.
     - Всё равно. А ты бы лучше подумал, может не стоит делать резких движений.
     - Я подумал, стоит, ситуацию нужно выводить из угла, или закрываться.
     - Как знаешь, моё дело предупредить, - тихо закрывая за собой дверь.
     Зашёл Александр Александрович, инспектор Госгортехнадзора, первый директор разреза. Алексей всегда с уважением относился к старой гвардии.
     - Что приходил?
     - Да говорил, что мы с тобой привечаем разведчика, Федю.
     Так они между собой, да и при личном контакте, звали эксперта.
     - Как будто это и без него не ясно. А я-то причём?
     - А на рыбалку кто с немцем ездил, а? Там, небось, на природе, за выпивкой, и выдавал ему наши секреты, - с улыбкой.
     - Да уж, времена, к немцам прислушиваемся, хотя горное дело в России, при Петре, они поставили, не зря ведь вся горняцкая терминология немецкая.
     - Это точно, мы в Германии без переводчика, на техническом языке, друг друга прекрасно понимали.
     - Вот ты мне, Алёш, скажи, как мужику старой закалки, к кому мы приткнёмся, к америкосам, что ли?
     - Нашёл к кому голову прислонять, они весь двадцатый век нашими руками жар загребали и сейчас своего не упустят, сто лет нужна им наша демократия и мы, Россия их интересует только в виде сырьевого придатка.
     - Ну, не к немчуре ведь? Всю жисть воюем.
     - Лучше уж с ними, по крайней мере, у нас всегда без поддавков, а что живут лучше, так  работают больше и мозги у них правильного направления.
     - Ты думаешь?
     - Я, вообще, считаю, что русский и немец изначально были одним человеком. Бог увидел такое совершенство, да и махнул, не глядя, мечём, чтобы греха не получилось, пополам. Ну, немец уже тогда был немцем, прибрал себе деловитость, педантичность да порядок в головушке, но и русскому грех обижаться, тоже кое-что досталось. Вот с тех самых времён и бродят эти две половинки по свету, ревниво присматривая друг за другом. И соединиться не могут, и жить по раздельности тоже. Немцы: «Мы самые лучшие», а русские: «А у нас особенный путь развития». Немцы, хоп, и родили гения теоретического коммунизма, подсунули идейку ту русским, на пробу. А мы, сдуру, не подумавши, ха, и преподнесли миру гения практического исполнения идеи. Да так этот мир тряханули, что он сто лет на голове, вместо ног, стоял. Немцы диктатора, а у русских и свой не хуже, тем более, что отец народов. Ах, так, и за нож, получили своё по носу, примолкли. А русские походили гоголем, да и присели в ту же калошу.
     - Всё шутишь, а тут плакать надо. Думаешь, Господь соединит половинки-то? - тоже с улыбкой.
     - Ты что, ошалел, Сан Саныч? Они и по отдельности миру немало сюрпризов преподносят. Не вместе, а рядом. В одну сторону, а не напротив, толков больше будет.
     - Ладно, успокоил, вижу, что в не подавленном настроении. Думаешь переломить?
     - Попытаюсь.
     - Тогда ни пуха, ни пера.
     До обеда шли звонки, кто с пониманием, кто сочувственно, как с больным на голову.
     Позвонил домой.
     - Лёш, тебе что, делать нечего? Ты нас в гроб загонишь.
     - Потом воспитывать будешь, а пока смену мне принеси, тут ко мне сторожа приставили, не домой же с ним ехать, - поглядывая на представителя профкома, дремлющего у телевизора. - Я Гену за тобой пришлю.
     Через час Инна с младшим вошла в кабинет, поставила на стул пакет с вещами, из другого стала молча выставлять на стол.
     - Что молчишь? Как дома?
     - Нормально дома, - хмуро. Потом прорвало. - Ненавижу твой разрез и этот посёлок.
     - Чем посёлок тебе не угодил? Один из лучших горняцких посёлков России.
     - Народ тут местный своеобразный, аборигены. Как говорит твой друг: «Плохо, помогут, но не дай бог, если тебе хорошо». На рынок и магазин не выйдешь. В сумку готовы с головой залезть, лишь бы увидеть то, что там лежит, а что увидишь, живём, если и не впроголодь, но уж точно, не шикуем.
     - Ладно, не злись, им тоже не фонтан. Эй, Сань, - сторожу, - иди к столу, тебя покормят, а я ещё не заслужил.
     - Серёг, - сыну, - давай ты, за меня.
     Увидел на глазах Инны слёзы, погладил по волосам.
     - Ничего, пробьёмся.
     После ухода жены с сыном провёл несколько встречь, потом, до полуночи, сидели с Сашкой, смотрели телевизор и беседовали.
     Чудной парень, всё рассказывал ему, что разрез, это дыра, через которую вселенная разговаривает с посвящёнными, а он, Александр, один из них.
     Долго не засыпал, с улыбкой вспоминая его рассуждения.
     «Что только не услышишь, Кашпировский доморощенный». А «Кашпировский» уже спал в соседнем кабинете, перемежая храп ужасным, как металл по металлу, скрежетом зубов, «сторож».
 
     На следующий день приехал первый заместитель главы области, собрали расширенное, с представителями профкома, совещание. Никто уже не кричал, надоело, ни до чего не договорились, но сдвиг наметился.
     - Прекращал бы ты свою голодовку. Хотя, я тебя понимаю, по всему видно, время не ждёт, да и никто вам не поможет, сами должны понимать, нет особых финансов. Чем могли, помогли, с энергетиками и налоговой я твой навеки, но вы постарайтесь начать отгрузку, а то у всех терпение кончается. А пока с прессой пообщайся, в приёмной сидит.
     Когда все вышли, в кабинет бочком протиснулась Юля.
     - Что так несмело?
    На последнем свидании они поскандалили. Их роман развивался стремительно и бурно, а характер у Юли оказался несоответствующий ангельской внешности, не подарок.
     - Не свидания, а партсобрания, - усмехнулся Алексей, когда во время последней встречи разговор дошёл до точки.
     Правда, уходя, дверью не хлопнул.
      - А я Нору пристроила, отдала в хорошие руки, - улыбнулась виновато, разряжая обстановку.
      - Слава богу, а то, точно, отгрызла бы что-нибудь, - вспоминая потешный, но не очень приятный, случай.
     Как- то, накинув рубашку, в плавках сел за кухонный столик. Юля выставляла к чаю.
      - Юлька, караул, - показывая глазами под стол и боясь дышать.
     Нора, тихо подобравшись, ласково уложила в пасть всё его выпирающее мужское достоинство и внимательно смотрела, из-под края клеёнки, ему в глаза.
      - Норка, дрянь, пошла отсюда.
     Спокойно выпустив Алёхину гордость из зубов, отошла, ласково повиливая хвостом. Сама доброта и преданность.
     Юля улыбнулась, видно, на ум тоже пришёл тот случай.
     - Когда всё кончится, приедешь?
     - Приеду, если что-нибудь доброе тиснешь, а то сплошной негатив.
     - Кому нужно? Всем жареного подавай. Сам не знаешь, что ли?
     - Слушай, не трогай, а то опять разругаемся, бери своё интервью, и езжай, пиши.
     - Ну, Лёш, не сердись, хорошо напишу.
     - Что-то не верится.
     - Я постараюсь.
     - Да уж постарайся, а то у вашей братии в крови только пакости народу преподносить.
 
    На четвёртый день голодовки расширенный профком постановил: «Начать отгрузку угля на брикетную фабрику и ТЭЦ. Вопрос о прекращении или продолжении  забастовки вынести на профсоюзную конференцию».
     Алексей понял, что перелом наметился на начало работы, в обратную сторону течение событий вряд ли повернётся.
     Лидер, вернувшийся из Москвы, был поставлен перед фактом.
     Встретились случайно, в коридоре.
     - Что, воспользовался моим отсутствием?
     -  Тебе не кажется, Гриш, что ты слишком возомнил о себе? Просто ситуация назрела, всем надоело, толку-то от забастовки нет, положительных результатов не видно, а вред налицо, все это прекрасно понимают.
     - Ничего, конференция расставит все точки над i.
    «Настроен решительно, видно, решил идти ва-банк, да только караван уже ушёл. Хотя, всё может быть», - подумал Алексей, но пикироваться не стал, пошёл дальше.

     Вечером собрали совещание по хищениям, которые, за время акции, приобрели лавинный характер. Мародёры тащили всё, что плохо лежало, охрана не справлялась, а, вернее, способствовала.
     - Опять медь с электровоза сняли, с рабочего.
     - Свои и снимают, чужие не придут. А куда они сдают?
     - Да хватает приёмных пунктов, Атак, например, основной приёмщик.
Атак, из армян, давно живущих в посёлке.
     - Что ни кавказец, то нуворишь, - зло изрёк заместитель по финансам и экономике, - не зря я на референдуме голосовал против Советского Союза, не хочу, чтобы они по моей земле хозяевами ходили.
     - А что, сейчас по-другому, - встрял Иван, - нужно, так они этой земли прикупят, огородятся и будут ходить, как по своей.
     - Пусть, но на чужой земле.
     Вечный спор, кто виноват в том, что плохо живём.
     - Прекратите, лучше подумайте, почему они работают с утра до ночи, а наши пьют, у себя воруют, да во вред своему предприятию на ручейке, у дороги, рыбалют.
     - Уже не рыбалют.
     - И слава богу. Продумайте лучше, как конференцию в свою сторону развернуть. Гришаня не с пустыми руками на неё придёт, обязательно что-нибудь выкинет. Не тот человек, чтобы без боя сдаться, столько времени на вершине горы красовался, а тут его на спину ишака пересаживают.

     Конференция вначале шла спокойно. Отчёт директора, исходные, откуда предстояло двигаться после акции, перспективы развития.
     Потом за трибуну встал лидер профсоюза. Зал притих в ожидании его слов, а он, без обычного вступления и перехода, сразу взял быка за рога.
     - Мы многого добились своей акцией.
     «И чего это мы добились?», - подумал про себя Алексей.
     На лицах в зале было написано такое же мнение.
     - С нами, как с организованной силой, стали считаться.
     «Это правда, этого и сразу никто не отрицал», - опять подумал Алексей.
     - Но мы не можем дальше шагать со старым руководством, оно недееспособно и я предлагаю избрать нового директора. Выдвигаю на голосование свою кандидатуру.
     «Вот оно, прорезался. Долго ждал, но время выбрал неудачное. Припоздал, сегодня этот финт вряд ли прокатит», - Алексей успокоился. Он ждал чего-нибудь помудрёнее, но, видно, Григорий понял, что шансы с каждым днём улетучиваются, вот и решился, под занавес, поставить вопрос ребром.
     Зал молчал, потом начались прения. Всерьёз предложение не рассматривалось, но на голосование поставили.
     Не прокатило.
     Григорий снова вышел к трибуне.
     -  В таком случае я снимаю с себя полномочия председателя профсоюзного комитета.
     Обиделся.
     Долго разговаривали, уговаривали, затем избрали нового председателя.
     Выходя из зала, Алексей услышал, как Гришаня возбуждённо, с обидой, высказывал Ивану:
     - Я за них кровь проливал, а они …
     - Ты за себя старался, Гринь, это был твой звёздный час. Знаю тебя, и дальше не успокоишься, будешь пакостить, но такого признания уже не достигнешь, твой час прошёл, так что советую успокоиться и поработать, на благо посёлка и коллектива.
     - Пошёл он подальше, коллектив. Предатели.
     - А ты, наверное, думал, тебе вечно в рот заглядывать будут. Всё проходит,  революции тоже, устали все, эволюционным, спокойным путём хотят свои и общие проблемы решать.
     - Ничего, ещё повоюем.

     Месяц прошёл, как один день, работа налаживалась.
     В один из утренних часов, в ожидании планёрки, включил телевизор. Новости, дефолт, страна в полном коллапсе.
     Зашёл Георгий Иванович.
     - Слышал, - Алексей кивнул на телевизор, - рубль в тартарары улетел.
     - Анатольевич, да мне плевать сейчас на рубль, - возбуждённо, - не было у нас денег и дальше не будет, пусть Москва за своё нахапанное переживает. А вот у нас электровоз улетел.
     - Улетел и улетел, первый раз, что ли, поднимайте.
     - Да не с рельс сошёл, а с путепровода упал, выезд из разреза на станцию полностью перегорожен, углярки не можем на МПС выставлять.
     - Машинист?
     - Живой. Пьяный, на отстое, на полу спал, агрегат растормозился и под уклон, на путепроводе врезался в думпкарную вертушку, вниз слетел, 240 тонн, плюс два тяговых вагона рядом. Передок в лепёшку, а у него только ушибы, трезвый не уцелел бы.
     - Слава Богу, хоть жив, а трезвый агрегат не упустил бы. Ладно, суд разберётся.
     - Да, разберётся, только мы теперь, по крайней мере неделю, уголь на фабрику и ТЭЦ отгружать не сможем.
     - Что за страна? В какой стране мы живём, Георгий Иванович? Изгои, олухи Царя небесного, только голову начинаем поднимать, то рубль на неё рухнет, то электровоз с путепровода. Вот за что нам такое наказание? Где мы провинились?
     - Наверное, провинились, без грехов наказания не бывает. Так, всё, хватит стенать, что делать будем?
     - Работать будем, Георгий Иванович, ра-бо-тать, исправлять положение.
     - Я вызвал машину, она уже внизу.
     - Так какого лешего ждём? Поехали, на месте определимся, потом подумаем, куда развернуться, пробьёмся, не 41-й. Если долго мучиться, всё равно что-нибудь да получится. Алга. 
     На выходе столкнулся с Гришаней.
     - И что? У тебя опять проблемы? - с едва скрываемой, злорадной ухмылкой.
     - Не у тебя, а у нас. Впрочем, наши мелкие проблемы тебя вряд ли волнуют, ты же у нас мыслишь глобально, - ответил мимоходом, перешагивая порог и не желая включаться в бессмысленную дискуссию.
     - Зато у вас сплошное совковое мышление, - донеслось вслед, на посошок.
     «И то хорошо, как награда», - подумал, улыбнувшись.
     Когда при Алексее, в чей-то адрес, отпускали словечки «Совок» или «Лох», в нём всегда непроизвольно возникало к тому человеку чувство симпатии и одобрения, даже если он и не был с ним знаком. Значит, сохранилась ещё в том «душа жива», не робот, у которого блеск в глазах появляется только при словах «доллар» или «прибыль». Недавно, в выходной, как всегда, пешочком выдвигался на работу. Навстречу давний знакомый, Булат, бригадир монтёров пути ещё в бытность его работы горным мастером. Человек своевольный, с характером. Алексей ему, в неделю раз обязательно, читал на планёрке, для профилактики, проект приказа о наказании, за невыполнение нарядов и бездействие, но, как обычно, потом не доводил его до выхода. Никогда не наказывал человека, если тот что-то делал, а в процессе случился казус. Ничего не случается только у того, кого палкой с дивана не сгонишь, да и то, спьяну может упасть и голову расшибить. А тут производство, железная дорога. Но Булат постоянно выкидывал фортели: то прогуляет, то бучу поднимет. Но специалист был ценный, и бригадир от бога. С малым числом никудышных трудяг мог организовать и выполнить такую работу, которая другому человеку и с большой квалифицированной бригадой была не под силу. Конфликтовал Алексей с ним постоянно, но ценил, а люди чувствуют уважение и платят, как бы отношения не складывались, благодарностью.
     - Привет, Булат Кагарманович. Как дела? – задал по ходу дежурный вопрос.
     - Какие сейчас дела, Анатольевич. А помнишь, как мы раньше работали? Сутками, если обстоятельства требовали, не за страх, за совесть. А сейчас не работа, а слёзы, смысл и душа улетучились, и гордости за неё ни у кого никакой. Не трудовой коллектив, а стадо баранов, - проговорил Булат.
     Потом вдруг обнял Алексея и заплакал. Вот и пойми душу рабочего человека. Понятное дело, выходной, под лёгким шафе человек, но не просто так ведь выплеснулось, выносить надо.
     Улица пахнула прохладой, остужая вспыхнувшее лицо.
     «Уж небо осенью дышало …», - вспомнилось, и сразу нашло успокоение.
     По горизонту, ослепляя, выкатывалась раскалённая окружность солнца, обрамлённая багровой короной.
     «К перемене погоды…», - мелькнула мысль и оборвалась, переключаясь на другое.
     Перемены, смутное время. В очередной раз тряханув страну своими завершающими, бешенными девяностыми, двадцатый век стремительно вышагивал к своему окончанию. И предопределённый конец века вселял в Алексея и во всех надежду, что с его уходом уйдут и все те вселенские испытания, которые обрушились на страну и народ и терзали их в его течении.

Часть III
 
Возвращение в пройденное

     Золотая осень. Листья на деревьях по аллее Славы разноцветились красным и жёлтым, сразу за проходной Ленин в своей вечной демократической стойке. Вдоль дорожки калина с яркими красными плодами, плакучая ива, клёны, газоны с ещё зелёной, аккуратно подстриженной, травой. Повернув в направлении между отдельно стоящими цехами, Алексей направился к воротам локомотивосборочного комбината завода по ремонту подвижного состава - ЗРПС. Всё, как в дикой молодости, когда он шагал с приёмной запиской в механоремонтный цех рудоуправления горно-обогатительного комбината. Аллея Славы, Доска почёта, производственные парящие корпуса. Перекрестившись, Алексей открыл калитку в воротах и переступил порог завода. Пахнуло памятным с юности терпким мазутным запахом механического производства.
     Заводская планёрка проходила в Красном уголке локомотивосборочного цеха. Как и в старые добрые времена, вид цехового помещения мало в чём соответствовал названию. Просторное, грубо покрашенное извёсткой. Стенды, ещё советских времён, некогда висевшие на стенах, стопками составлены по углам. Ряды простеньких, давно некрашенных, стульев. В помещении прохладно. «Окна ещё в зиму не заделаны, ветер гуляет», - подумал Алексей.
     Директор представил его присутствующим. «Весь цвет завода, главные специалисты и среднее звено ИТР, - отметил про себя Алексей, отвыкший от таких обширных совещаний. – Процесс пошёл. Возвращение блудного сына в производство». Все годы после его неожиданного отлучения от производства у Алексея не проходило ощущение, что он в нём недоработал, не насытился его сумасшедшим ритмом. А ведь когда уходил, была мысль: «Надоело. Ни ногой больше в этот дурдом». Десять лет, как один день, а ведь тогда ему померещилось, что активным жизненным действиям подошёл конец. Всколыхнулись события последнего, с его участием, совета директоров, и предшествующие этому события…    
     Вечером, накануне совета директоров, Алексею позвонил Глава.
     - Я тебя жду в администрации, - без здравствуй и прощай.
     - А что так срочно? – прикинулся несведущим Алексей.
     - Поговорить надо.
     - Так завтра после совета директоров и поговорим, а то мне подготовиться к нему надо.
     - Завтра само собой, а сейчас кое-что обсудить надо, - с резкостью в голосе.
     - Хорошо, буду, - спокойно в трубку, а про себя со злостью подумал: «И что обсуждать, когда ты всё уже решил»
     С главой они знакомы давно, друзьями быть не случилось, но товарищами по работе состояли. За время взаимоотношений они достаточно хорошо узнали друг друга, поэтому разговор начался без прелюдий.
     - Знаешь, зачем позвал? – спросил, не глядя в глаза.
     - Догадываюсь.
     - По-другому не могу. Понимаешь?
     - Нет, не понимаю. Я ведь всегда был твоим сознательным сторонником. Кто-то из чувства благодарности, другие из меркантильных интересов, а я потому, что считаю, достоинств у тебя больше, чем недостатков. Поэтому и при назначении тебя главой приложил максимум усилий, думал, что вместе мы горы свернём, а ты начал дистанцию держать, всё тебе мерещится, что я тебе дорогу перехожу, по всем направлениям, – последней фразе Алексей улыбнулся.
     Так получилось, что с новогоднего вечера, по её просьбе, он ушёл с пассией Валентина. 
     - Хапуга ты, Лёш, к тому же разнонаправленный, - взметнулся глава, поняв смысл фразы и приняв её за издевательство.
     «Ну вот, подлил масла в огонь, душевного разговора не получится», - подумал Алексей и услышал продолжение фразы.
     - Завтра на совете я буду ставить вопрос о твоём освобождении от должности.
.    – Ну что ж, дело за советом и знаешь, Валентин Георгиевич, если голоса будут баш на баш, я свой отдам за…
     - За себя, конечно, – закончил фразу глава.
     - Да нет, ты не понял. Я не работаю там, где мне психологически дискомфортно и не вижу перспективы улучшения. Да и устал от всех передряг последних годов, так что в таком случае голосовать я буду за уход, – грустно улыбнувшись, добавил Алексей.
     - Думаю, ты хорошо поработал, других вариантов и не предвидится, - издевательски заканчивая разговор, проговорил Валентин и встал со стула.
     - Да, я неплохо поработал, - без сарказма произнёс в ответ Алексей.
     У выхода тормознул и повернулся к главе.
     -  А ведь подписывая приговор мне, ты подписываешь его и себе. Следующие выборы  в главы ты не выиграешь, с заветным местечком придётся распрощаться.
     - И почему это?
     - А потому как агитировать и голосовать за тебя особо никто, как в прошлый раз, не будет. Ты ведь всегда был ставленником дяди, но к должности главы тебя привели мы, твои друзья-товарищи. Каждый надеялся поработать с тобой в одной упряжке на благо района и заработать, чего уж греха таить. А ты что сделал? Ты заигрался и ради «глубокой» стратегической мысли начал своих гнобить: одного загнул, другого прижал, третьего выгнал. А чужие за тебя радеть не станут, они тебя мудро, по-крестьянски, тактически обходят, так-то, - закончил Алексей и, не дожидаясь ответа, вышел, прикрыв за собой дверь.
     Совет директоров начался и проходил плавно, без эмоций. Отчёт, обсуждения, казалось, ничего не предвещало резких телодвижений, но тут поднялся глава, до этого молча сидевший в сторонке.
     - Мы для чего собрались? Что переливать из пустого в порожнее.
     - А для чего мы собрались, если не секрет, - съехидничал Алексей.
     Не удержался.
     - Не секрет, тебя снимать, так что ставлю вопрос на голосование и предупреждаю, что если его не уволим, - кивнул он в сторону Алексея, - я умываю руки и к предприятию больше не подступлюсь.
      - Высокого Вы мнения о себе, Валентин Георгиевич.  Что ж, голосуйте.
     Единогласно за увольнение. С формулировкой, за невыполнение решений совета директоров. А что ещё можно было предъявить при явной стабилизации обстановки на предприятии и росте производства, не писать же, что он не согласен с витавшим в воздухе решением о ликвидации предприятия. «Не откажешь в желании администрации жить спокойно, нет предприятия, нет проблем, да и разбанчить его в ситуации ликвидируемого легче, нежели в попытке вытащить, - подумал Алексей, но говорить ничего не стал. – Вопрос решён, дело сделано, выгнали, как собаку, без выходного пособия, несмотря на верную службу», - горько додумал он.
     Председатель профкома побежал и позвал претендента на пост.
     «Оперативно, - мелькнуло в мыслях Алексея, - организация высокого уровня, в таких делах мы всегда преуспеваем, бежим вперёд дыма паровоза».
     Председатель профкома вернулся вместе с Хабибуллиным. Они встретились взглядами. «Ну что ж, Булатка, дерзай, дождался давно желаемого», - сказал Алексей ему взглядом и грустно улыбнулся. В своё время помог Булату удержаться на плаву, когда от него практически все отвернулись. «Что за жизнь, за кого по крупному подписывался, те или предали, или сдали, или подставили, -  крутнулась мысль. – Вечный закон курятника: нагадь на нижнего, столкни ближнего, заклюй верхнего, а потом взберись на освободившееся место».
     Дальше Алексей действовал отрешённо. После совета пригласил всех в банкетный зал, поднял рюмку с пожеланием удачи, выпил и, несмотря на уговоры посидеть, вышел, тихо прикрыв за собой не только дверь, но и большой, вернее, огромный отрезок своей жизни…

     Муравьиная сутолока в цехе сбивала с толку. Все куда-то бежали, двигались, что-то крутили, тащили, невольно заставляя тоже бежать, пока что бестолково. Через месяц Алексей войдёт в ритм этого, на первый взгляд, броуновского движения, подчинённого единой цели: монтажу тепловозов. Всё держалось на годами отточенной, выверенной системе производства, как каркасом, опоясывающей всю работу по ремонту подвижного состава. Если где-то происходил сбой, система исправно всё возвращала на правильное место.
     Производственный день начинался в семь утра с заводской планёрки на уровне заместителя директора по производству. Алексей, несколько отвыкший от ругани, с любопытством вслушивался.
     - Вы тряпки. Вами только Красную площадь мыть, и то с соляркой, потому что без неё от вас и там толку не будет, - орал производственный.
     «Круто. И причём тут Красная площадь», - подумал Алексей. Потом узнал, что Красной площадью называли площадку перед цехом в сторону станции реостатных испытаний тепловозов, выложенную бардовой брусчаткой.
     На таком накале три заводские планёрки в день: в семь утра, в двенадцать дня и в восемь вечера. Между ними три цеховых, по накалу и воплям не менее интенсивных. Много, но они держали производственный процесс в постоянном тонусе.
     Такой интенсивный режим Алексея, отвыкшего от бешенного ритма, выматывал. Домой попадал не раньше десяти вечера, вставал под душ с песней «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает» смывал с себя мазут, дневное напряжение и усталость. Потом ужинал и, посидев минут двадцать в кресле в своей любимой позе, с вытянутыми ногами, укладывался в постель и мгновенно засыпал. Как говорила жена: «Ты засыпаешь уже в тот момент, когда голова клонится к подушке». Так каждый день, с одним выходным. Домашние наблюдали за Алексеем молчаливо, без особых комментариев, зная его природную настырность и способность всё доводить до логического конца.
     За три месяца такой гонки Алексей похудел на семнадцать килограмм. И если по приходу на тепловоз взбирался, то теперь, если и не взлетал, как молодёжь, то запрыгивал по ступеням довольно прытко, с учётом возраста и больного колена.
     Привык и к ругани производственного директора. А тот всё кричал:
     - Вам дадено с избытком, чтобы крутить производство. У вас есть всё, кроме мозгов в голове, бездари тупоумные.
     Всё сдобрено неповторимым русским матом, но это было привычно и со старых времён. Непривычными были только выражения, особенно из уст молодёжи, в адрес любого и каждого, невзирая на возраст и должности, на произношении которых в других местах было табу. Тюрьма наоборот.
     Пообвыкнув, он им выговаривал:
     - Работаете здесь, мальчишки, и продолжайте тут трудиться, вам за забор никак нельзя, за такие слова на воле, где-нибудь на стройке, вмиг вниз головой в колодец спустят.
     А работа была каторжная, в мазуте и грязи, жару и холод, в бешеном темпе. Ночная смена делала опуск рамы на колёсные тележки. В идеале утром дизель стоял на площадке тепловоза, к вечеру монтаж машины заканчивали и  выталкивали за ворота сборочного цеха, на улицу. Утром запуск, потом доводка. В следующую ночь реостатные испытания дизеля и отправка в малярный цех. Срывы происходили, но на этапах производственный процесс был отточен, даже отшлифован, всё зависело только от человеческого фактора и материально-технического обеспечения. Тридцать тепловозов в месяц: десять тяжёлых, магистральных и двадцать маневровых, каждый день по тепловозу.
     Работа держалась на костяке старых кадров и на круглосуточном контроле среднего звена инженерно-технических работников, которые дневали и вечеряли на заводе. При полном развале профессионально-технического образования обучение вновь поступающих велось бригадным способом, методом «тыка», квалификация слабая, универсальные слесари по ремонту и монтажу практически извелись, всё держалось на узкой специализации.

     С рабочим населением старшего поколения закреплённого за ним трубно-секционного участка Алексей сошёлся без особого труда. С молодёжью было сложнее. Ушловатое до наглости, в основном ничего не представляющее из себя, но абсолютно  не признающее ни авторитетов, ни возраста поколение, пришедшее на завод вынуждено, так как за душой ни образования, ни мало-мальски трудовых навыков, а с работой в городе напряжёнка. Воспитание велось на ходу, в процессе работы. Не переносящий беспричинной наглости и хамства Алексей срывался и, если видел бесперспективность, от таких любыми способами, без особых сомнений и угрызений совести, избавлялся, как от ненужного балласта.
     Сложнее было с умниками, которые кое-что могли, но крови портили много. «Это божье наказание, за то, что сам не в меру умничал и многим своим руководителям немало крови портил», - усмехался про себя Алексей.
     Были стычки и серьёзнее. Как то при входе на склад на него с разворота налетел паяльщик Валера и, врезав с разбегу по носу каской, которую держал в руках, побежал дальше, как мимо пустого места, даже не извинившись. От неожиданной боли и злости Алексей отпустил ему вслед непотребное слово. Были разборки с взаимными угрозами прикопать и закопать, но потом уладилось. Валера, неплохой специалист, через два дня после ссоры подошёл и сказал:
     - Слушай, Анатольич, говорят, ты под меня копаешь, а мне это сейчас совсем не выгодно, так что давай замиряться. А я, если тебе что-то будет нужно, всегда помогу.
     - Всё нормально, Валер, не загружайся, иди, работай, - успокоил его Алексей.
     Сложнее было с особо умными мастерами.
     - Сергей Юрьевич, ты почему со мной разговариваешь, как будто через губу переплюнуть боишься. У меня производственного стажа больше, чем ты живёшь на белом свете, и это производство я освою, с тобой или без тебя, - со злостью выговаривал Алексей одному из них после ночной смены, сдабривая всё это отборным матом, что с ним случалось редко.
     - Анатольич, полегче с выражениями, - отбивался тот.
     - Как с тобой по другому, если спишь на ходу? Вся смена коту под хвост.
     Среднее звено ИТР и специалисты держали дистанцию, присматривались. Алексей как-то сразу понял, что на заводе, как в лагере, каждый сам за себя, за жизнь не поговоришь, не принято, да и не нужно никому, каждый на своём болоте кулик, все остальные, в лучшем случае, дятлы.
     - Ну, как дела, освоился? - остановил его бег по цеху заместитель директора по производству Даньшов Николай Ильич.
     «Ласково, а на планёрках в выражениях не стесняется, никакой скидки на то, что только что пришёл», - про себя подумал Алексей, а вслух ответил:
     - Нормально, производство, оно и в Африке производство, да и экскаватор не многим от тепловоза отличается, я на них с вилами не кидаюсь, много в эксплуатации видывал.
     - А как предприятие, на твой свежий взгляд? - продолжил пытать производственный.
     - Можно много критики возводить, но один аргумент перевесит все - предприятие работает, в отличие от многих других городских тяжеловесов, и не только наших городских. Много видел и в регионах издыхающих гигантов. Поездил, посмотрел, когда представительством по поставкам дробильно-размольного, бурового и экскаваторного оборудования руководил, - сумничал Алексей, как без этого. – Вот только оборудование на заводе староватое, выработанное. Сорок лет назад в такой же ремонтно-механический цех пришёл, а как будто вчера, никаких перемен. И ещё меня поразило сразу, что все в цехе работают без касок. Нонсенс при таком интенсивном использовании грузоподъёмных механизмов.
     - Работай, у тебя опыт большой, - не обращая внимания на замечание, завершил Николай Ильич.
     - Весь свой опыт оставил за проходной завода, да и не нуждается в нём никто, на заводе свой опыт, заводской, некого здесь учить.

     На заводе Алексей сошёлся с двумя-тремя руководителями среднего звена из смежных цехов, с кем можно было потолковать без оглядки, а большего и не требовалось. Высказаться и выговориться, а то, без таких отдушин, было бы совсем тяжеловато. Можно вариться в собственном котле, но иногда Лёхина натура требовала выпустить пар, душа просила открытого разговора, коллективистское воспитание брало верх над скрытностью.
     С Георгием они пришли в один день на одинаковые должности, так что были в равных правах и одинаковых возможностях.
     - Ты, Леонидович, моложе, как тебе-то на новом месте, - приставал Алексей с расспросами в редкие минуты передышек от беготни, когда оставались одни в комнате мастеров, расположенной на границе между цехами. За полное остекление лицевой стороны она имела прозвание «Аквариум».
     - Много чего, что меня шокирует. Пока что молчу, приглядываюсь, деваться некуда. Раз угораздило сюда попасть, надо работать, - задумчиво отвечал Георгий.
     Энтузиазма в голосе не наблюдалось, режим работы на него действовал угнетающе. По жизни худенький, он ещё больше сох, и становился похож на заморенного воробья.
     «Да уж, точно в народе подмечено, пока толстый сохнет, худой издохнет», - с улыбкой подумал Алексей, а вслух подбодрил:
     - Ничего, держись, покажем заводчанам, где раки зимуют.
     - Кому здесь это нужно, уж как-нибудь.
     - Совсем ты что-то квёлый. Так нельзя. Хуже нет, когда на работу ходишь, как на каторгу, без куража невмоготу.
     - Как его уловить, кураж. Ещё и производственный давит, нашёл объект, - закончил Георгий.
      На ребят, которые родились и выросли на заводе, Алексей диву давался.
     - Юрий, ты мне скажи, как можно 12-15 лет работать в таком режиме. Это же невообразимо, - вопрошал он одного из аборигенов.
     - Кто нас, заводских, где ждёт, а тут стабильность и зарплату вовремя платят. К тому же, в сопоставлении с городом, достойную. Немаловажно, когда куча различных кредитов да долгов, - улыбался собеседник. – А что многие из нас женаты по два-три раза или вовсе холостые, как раз и есть следствие режима. Какой жене понравится, когда муж с шести до десяти, и это в лучшем случае, на работе, да ещё и с одним выходным.
     Юра в глазах Алексея выгодно выделялся среди местной братии, не разучился думать, рассуждать и разговаривать, как многие другие, давно ушедшие в себя и действующие на автопилоте. Алексей частенько отводил с ним душу, тем более что производство заставляло часто пересекаться в течение суток и оперативно решать насущные вопросы.
     В работу втягивался, но к действиям в двух обстоятельствах привыкнуть никак не мог. Конец смены и пятница - эти периоды были для него, как нож в сердце.
     - Денис, сегодня задержишься? Кабину надо монтировать, машину на улицу выгонять, - подступился к одному из слесарей.
     - Оно мне надо? Не жирно ли, каждый день вечерять. Нам за это не платят, - получил Алексей шаблонный ответ.
     - Вы ведь сдельщики, получаете за отремонтированный тепловоз, - продолжал гнуть свою линию Алексей.
     Так практически каждый день. А в пятницу уговоры, чтобы вышли в один из выходных.
     - Тебе, Анатольевич, хорошо, своё получишь независимо от сделки, ходи себе по цеху, а деньги валят,- задирает Алексея очередной уговариваемый рабочий.
     - Манна небесная прямо таки, как из рога изобилия, валит, с половины седьмого утра до десяти вечера пасу вас, заставляю, чтобы вы себе на кусок хлеба заработали. И так, Мишаня, почти сорок лет. Да в пересчёте на затраченное время я получаю в аккурат, как нянечка, - злился Алексей.
     - Так иди к нам в бригаду, заметно, что руки откуда надо растут, - смеётся Михаил.
     - Работал и в бригаде, не хуже, да только и вас кто-то контролировать должен, чтобы в отсек ДАКО бутылочку не ховали, Михайло Николаевич, - уел рабочего Алексей.
     Водился за ним грешок, хрястнуть грамм двести на работе, но специалист был отменный. Алексей любил наблюдать, как Миша вёл монтаж, когда был в порядке. В руках у него в такие моменты всё горело. Но были и другие моменты, и не только с ним. Три-четыре человека из ветеранов грешили водочкой. Алексей гонял, но мирился, их было за что уважать, если не брать во внимание питиё. До поры до времени терпел, водили на проработку, чтобы наставить на путь истинный, но внушений хватало ненадолго.
     - Мишань, к чему катишься, - воспитывал работягу, не на много его младшего, - вон, другана твоего, Анатолия, вчера под забором нашли, хорошо, свои ребята случайно наткнулись, паспорт рядом валялся. И тебя ждёт та же участь, если не прекратишь дурковать.
     Михаил понимающе улыбался, но думал, на сей момент, уж точно не о работе, а о том, как добраться до припрятанной бутылочки и поправить здоровье.
     «Измельчал рабочий класс, выродился, - подумалось Алексею, - Раньше народ другим был. Пили, не без того, но профессиональная гордость в людях присутствовала, стыд».
    
     Алексей всегда помнил, как его обучали рабочей грамоте в бригаде. Помнил Устиныча, без двухсот граммов из своего инструментального шкапчика работу не начинал, но потом брал кувалду и работал, как вол. Большого достоинства был человек, а ведь прошёл и войну, и лагеря. Алёше везло на хороших наставников. Люди бешеного жизнелюбия и совести, фронтовики и лагерники, из фронтовиков половина лагерники, из лагерников половина фронтовики. И дети войны. Сразу вспомнились Петро Штинов и Вася Доля, профессионалы. Бывало, Василия привезут из посёлка пьяненького, пристегнут к стреле экскаватора ремнём безопасности, чтоб не падал. Заварит потолочный шов, как по писанному. Целинники, в Казахстан съезжались по комсомольским путёвкам, насытили окраины способными людьми, а центральную Россию обескровили, подчистили весь способный к созиданию людской ресурс, не подобранный войной.
     Учили жёстко, не без приколов, но по-доброму, делились своим мастерством, при себе не держали. Лёха был способный ученик, быстро постигал науку, а профессионализм уважали.
     Как то, по подходу вахтовки к ремонтируемому экскаватору, встретил ругающегося матом, по жизни спокойного, механика Стёпу Зупрядкина.
     - Чего это с утра, - засмеялся Алексей.
     - Не с утра, а с ночи, пятый кислородный баллон ему поднимаю, а он ось отрезать не может, чтобы для замены выбить, - с досадой махнул Степан рукой в сторону резчика, Миши Боровенко.
     - Вот пусть теперь Лёшик попробует. Не режется она, шлакуется,- устало парировал тот.
     - Сколько очей в баллоне осталось, - разматывая свой аппарат, спросил Алексей.
     - Восемьдесят.
     - Если на этом за пятнадцать минут отрежу, с тебя два пузыря водки. Идёт? - повернулся к Михаилу Алексей.
     - А не отрежешь, с тебя, - уверенный в том, что этого не будет, согласился Боровенко.
     Всё ж толщина вала 350 миллиметров.
     Михаил ещё свою оснастку не успел собрать, а отрезанный вал уже полетел вниз.
     Степан в сердцах сплюнул и воззрился на Михаила.
     - Гони в магазин, специалист, - процедил сквозь зубы, с нажимом на последнее слово.
     Михаил сел на мотоцикл и через полчаса, на удовольствие отработавшей смене, сидевшей после сбора в вахтовом автобусе, привёз проигранное. Тут бутылочки и пригвоздили. С устатку, после ночной смены, с приколами и прибаутками, хорошо пошла.

     «Дизель на месте и это очень удачное начало дня», - отметил Алексей, проходя утром мимо готового к монтажу тепловоза.
     Дело за малым, необходимо обеспечить бригады всем необходимым, арматурой, трубами, оснасткой.
     - Как галчата в гнезде, с утра рты раскрывают: «Дай, дай», весь день вокруг них и нарезаешь круги, к вечеру без ног, - шутил старший мастер, Олег Шпагин.
     Вначале напряжённые отношения между ними, чуть ли не до кулаков, сменились ровными, понимающими, они взаимозаменяли друг друга и действовали в унисон.
     - Анатольевич, гони на склад, трубы на участке кончились, а впереди выходные, влетим по полной программе, если не привезёшь.
     - Будет исполнено, командир, - шутливо ответил Алексей.
     - Давай, давай, а то накажу, - поддержал шутку Олег.
     Через механический цех, чтобы подтвердить вчерашнюю заявку на изготовление комплектующих, Алексей направился в управление ОМТС. Ему нравилось то, что всё было рядом, в отличие от горного предприятия, разбросанного на километры, ногами за минуты можно решить многое, да ещё учитывая современную связь.
      Поднялся на второй этаж управления и, открыв дверь, остолбенел, от крайнего стола на него смотрела Юлька, молодая и стройная. «Надо же, как похожа», - с удивлением отметил Алексей. От пристального взгляда молодая женщина смутилась, а стоявшая рядом инженер по комплектации Любовь Николаевна, женщина разбитная и бывалая, осадила его, заметив интерес.
     - Новенькая наша, Юля, а ты губу то скатай, карандаш дать, - с некоторой ревностью заметила она, так как сама проявляла к Алексею интерес.
     - Что плетёшь, Люб, я ж твой навеки и на всё согласный, - пошутил Алексей, в то же время не сводя взгляда со смущённо отвернувшейся, но искоса посматривающей на него Юлии.
     Женщина всегда чувствует неподдельный интерес к себе и, если интересующийся ею объект ей понравится, всегда подаст знак к действию, нужно только неторопливо и терпеливо добиваться, чтобы тебя поманили уж если не пальчиком, то прикосновением, пожатием руки или взглядом. А взгляд у Юльки был Юлькин, аквамариновых цвета глаз. «У Юльки Юлькин», - улыбнулся нечаянно сложившемуся словесному каламбуру Алексей.
     С Юлией у него отношения вышли из тех пылких и страстных, какими они были, возраст берёт своё. Юля одна, без особой мужниной помощи, отучила и определила детей, обросла внуками. Их отношения улеглись в спокойное, почти дружеское, русло, они поддерживали связь, но встречались уже редко. Текучка заедала, хотя по молодости никакие дела не мешали им урвать кусочек времени для встречи, а теперь годы своё слово говорили. «А годы летят, наши годы, как птицы летят и некогда нам повернуться назад», - накатили слова любимой бывшим генеральным директором песни, часто затягиваемой им на мужских посиделках.

     Производственная атмосфера стремительно накалялась уже с утренней планёрки. Отправка тепловозов после ремонтов не шла, инспекция вела себя строго, а производственный просто впал в буйство. Он и ранее не очень скромничал в выражениях, а в этот раз, начиная с семи часов, выражение «Вы дебилы», было из самых лёгких.
     - Так, к вечеру будет ажиотаж, готовимся к худшему, - изрёк видавший виды Анатолий, заместитель начальника цеха, негласно считавшийся за старшого.
     На заводе он работал уже пятнадцатый год, видывал многое, всегда был спокоен, сдержан и ничему не удивлялся. С Алексеем отношения у них сложились своеобразные, несколько отстранённые друг от друга. Анатолий особо к нему не цеплялся, а Алексей в приятели не напрашивался, но нравилось ему в парне то, что тот никогда не подставлял его, хотя по неопытности Алексей частенько поначалу допускал ляпы.
     - Ты уж скажи проще, несём раскладушки и ночуем на заводе, - вторил ему начальник.- А если в обед планёрку будет вести «сосок», ночное бдение часов до двух всем обеспечено
     Угадал, все уже были в сборе, когда в Красный уголок влетел один из заместителей начальника производственного отдела, молодой и решительный.
     - Лицо донельзя сурьёзное, энтузиазизм бьёт ключом, нам хана, - заметил Георгий. 
     Руки в движении, у Юрия Викторовича, отведены назад, как крылья, грудь острым клином вперёд. «Прямо таки петух попугая кокаду. Ирокез на голове выправить и точно петух», - подумал Алексей.
     Он уже знал, что Юрок был племянником Николая Ильича и во всём старался копировать дядю. Вот и опять он фальцетом затянул дядину песню, но если Николай Ильич пел, как соловей, естественно и правдоподобно, то у племянника это выходило комично. 
     - Дебилы, где ваши мозги. Не владеете… Не решаете… Не смотрите… Потакаете…, - подпрыгивая на скамейке, визжал тот.
     Все, давно привыкшие к выходам племянника на арену, сидели молча и думали про себя: «Чего выворачиваешься на изнанку, Юрок. Тебе-то до Ильича, как твоему … локтю до ближайшего плеча». Ждали явления дяди.
     Николай Ильич ворвался, как вихрь и последовало продолжение, а, вернее сказать, повторение, но уже в лице лица ответственного в отличие от лица предыдущего, уполномоченного, но неответственного, ничего в производстве не решающего.
     - Не можете решать вопросы в рабочее время, оставайтесь и не уходите, пока не вытолкнете тепловозы с территории завода, - глаголил Николай Ильич, перемежая свою убедительную речь нелицеприятными эпитетами в адрес сидящих. – Вечернюю планёрку переносим на одиннадцать вечера, на 23-00, если кому не понятно.
     Что и требовалось доказать.
     - Опять ночевать. Не, я не могу, я только вчера ночевал на заводе, - подал свой голос Алексей.
     - Где ты ночевал? Что-то я тебя вечером не созерцал, - вопросительно воззрился на него производственный.
     - Правильно, вы-то меня не видели, а для жены я на заводе до утра был, сдавал тепловозы, - под сдержанный смех коллег невозмутимо продолжал Алексей, преданно глядя через два ряда кресел в глаза Николаю Ильичу.
     - Всё шутишь. Не слишком уместное время выбрал, не до шуток, - прорычал в его сторону начальник.
     - Да какие уж тут шутки, при таком режиме работы мужское хозяйство на гвоздик надо повесить, за ненадобностью, все подружки позабудут о его существовании, - не унимался Алексей.
     - Всё, прекратить трёп, в цеха, на рабочие места, вот там проявляйте свою умственность, базар вести, не мешки ворочать, в этом вы преуспеваете, - резко закончил Николай Ильич и встал из-за стола, давая понять, что прения закончены.
     До вечера крутились, как белки в колесе. Поберечь силы на вечернее бдение не получилось, потому к одиннадцатичасовой планёрке Алексей был как выжатый лимон и с наслаждением при входе бухнулся на своё место, вытянул ноги и почувствовал усталость, разливающуюся по периферийным частям тела.
      Николай Ильич, уже сидевший за столом и внимательно просматривающий паспорта ремонтируемых тепловозов на предмет невыполненных замечаний, повернулся в его сторону.
     - Вот Алексей Анатольевич, старой закалки, ещё в лёгкую ночку поработает, - ехидно улыбаясь, с издёвкой, произнёс он. – Да, Алексей Анатольевич? Есть ещё желание поработать?
     - У меня одно желание, чтобы меня после девяти вечера оставляли в покое и не кантовали, - зло ответил Алексей, не отводя взгляда. «Выставился своими поросячьими глазками в рыжем обрамлении, как баран на новые ворота. Сходил домой, выспался, глаза разодрать не может, теперь можно и побдеть, поизгаляться над нами, загнанными грешниками», - подумал с не проходящей злостью.
     - Меньше надо днём онанизмом заниматься, тогда и в ночь не придётся упираться, - изрёк производственный директор.
     - Это не онанизм, а садомазохизм, одни тащатся от того, что дрючат безответных, другие получают от этого кайф.
     - А к какой категории себя относите, Алексей Анатольевич?
     - Я тащусь оттого, что не всю жизнь работаю в таком режиме. Бог был милостив и периодически менял мне условия дурдома на дом отдыха, после сумасшествия производства определял меня в какой-нибудь технический или производственный отдел, давал передохнуть, а потом снова совал в круговерть.
     - А что опять впрягся в эту телегу, да ещё и добровольно? – переходя на ты, спросил Ильич.
     - Чтобы меня понять, вам нужно выйти за забор в белый свет на годок-другой, покувыркаться там, в миру, вот тогда я посмотрю, как вы затоскуете через времечко по этому сумасшествию. Кто родился и вырос в дурдоме, его так туда и тянет, а так как завод, это единственно оставшийся на всю округу образцово-показательный совдеповский дурдом, то вот я и здесь.
     Про себя подумал: «Действительно, что я здесь потерял? Есть же и спокойнее места, нет, обстоятельствам в самое пекло надо было ветерана определить».
     Домашние его понимали и смотрели на эксперимент с сочувствием.
     - Лёш, я уже скучаю по тебе, мы практически не видимся, - грустно улыбалась жена.
     - Инн, что поделаешь, назвался груздем, лезь в кузовок, - смеялся он.
     - Ты, как в молодости, живёшь заводом, сам по себе, а мы сами собой. Не молодые ведь уже жить в таком ритме, это в молодости всё нипочём, всё успевали, - досадовала Инна.
     - Ладно, перемелется, всё равно где то работать надо, чем это место хуже, - уговаривал её Алексей.
     - Бать, оно тебе надо так надрываться, вон, щуплый какой стал, усох, давай найдём тебе местечко с более щадящим режимом, - вторил матери старшой.
     - Всему своё время, - отбивался от них Алексей.

     С завода ушли далеко за полночь. На утренней планёрке производственный докладывал директору, что намеченные тепловозы стоят за территорией завода, принятые инспекцией и приёмщиками.
     - А ты говорил, что бессмысленное это дело, штурм, - пропел догнавший его после утреннего заводского гудка Николай Ильич.
     - Да ничего я не говорил. Просто уважаю героев, но категорически против необходимости проявлять героизм, любое его проявление есть следствие головотяпства и недоработок, - нехотя огрызнулся Алексей, чувствовавший себя после вчерашнего рывка не в своей тарелке.
     - Так-то оно так, да куда ж от него денешься в подобных ситуациях, без героизму никуда, - скаламбурил производственный директор. – А тепловозики ушли, не висят теперь над нами, как домоклов меч, другими займёмся.
     «И то правда, наверное, спокойно и рассудительно мы не привыкшие, нам до сих пор энтуазизм и героический порыв подавай, по-другому работать не могём, - с грустной иронией подумал Алексей, поворачивая в сторону трубно-секционного участка. – Вот живу вроде бы свою жизнь, а повторять её нет никакого желания. Всё хорошо в ней было, стыдиться и позором клеймить нечего, да и зачем клеймить, нужно помнить, но уж точно не жить прошлым, а тем более в него возвращаться».
     С этими невесёлыми мыслями он вошёл в распахнутые ворота трубно-секционного участка и подошёл к бригаде автоматчиков.
     «Вот сейчас они-то меня и рассудят, и развеселят», - с невольно возникшей на лице улыбкой подумал Алексей, всматриваясь в знакомые лица.
     К рабочему люду относился по-особенному, никогда не забывая, кто он и откуда вышел. Понимал их чаяния, без особого раздражения воспринимал шутки и подколы в свой адрес, зачастую далеко не безобидные, но он был с ними одной крови, плоть от плоти.
     - О, и Анатольич тута, живой и бодрый, а мы думали, вы все вчера погибли во имя производства, - ехидно запел Денис Зубов, бригадир.
     - Не дождётесь, я ещё с вас крови попью, - в тон ему ответил Алексей.
     - Не сомневаемся, опять сегодня будешь уговаривать без оплаты в выходные работать
     - Лучше буду уговаривать вас работать за малые деньги, чем стоять напротив вас на баррикадах за бесплатно, - уже зло ответил Алексей.
     - А что, проглядывается такая перспективочка.
     - Проглянет, если будете не по делу бузить. Вмиг предприятие развалите, оглянуться не успеете, как за ворота выйдете, без всяких особых усилий.
     - Ладно, чего пугать, пуганные мы.
     - Я не пугаю, но не такие гиганты разваливались от неумных действий, а где сейчас его работники. Там, далече,  от Ямала до Байкала. Когда дети денюжек затребуют, куда угодно ринетесь, и молчки там будете пахать за те же гроши, да только в других условиях.
     - У нас и здесь условия не барские.
     - Это правда, но здесь вы дома, тут всё своё, родное, а значит, и климат ближе, так что хватит митинговать, пора за работу.
     Эти ежедневные разговоры, как утренняя зарядка, уже приелись, но без них никуда, все выпускали пар, пока получалось, но обстановка с каждым днём накалялась.

     Утро началось с обычных вопросов «Дай то, принеси это …». Алексей навострился в управление по снабжению.
     - Что-то ты, Анатольевич, из снабжения не вылазишь. Мёдом тебе там мазано, что ли? Ты ведь говорил, что тебе в ножи снабжением заниматься, - с улыбочкой приметил как-то один из коллег.
     - Кто-то и этим должен заниматься, тебя вот ведь не заставишь лишний раз ногой двинуть, а мне для разнообразия сойдёт, – огрызнулся Алексей.
     Даже себе не хотел признаваться, что охотно совмещает с некоторых пор полезное с приятным. Потому и участились походы в сторону складов, что там лишний раз мог пообщаться с Юлькой. События развивались своим чередом и взаимные симпатии обещали перерасти во что-то более существенное. А пока им было, несмотря на значительную разницу в возрасте, просто приятно общаться друг с другом. Юлька была образована, начитана, со своим восприятием окружающего мира. Характер далеко не подарок, да и поведенческие манеры отличались большой вольностью. Можно было бы сказать «стервозностью», но непринуждённость в общении многое скрашивала.
     Сегодня предпраздничная пятница, в обиходе банно-прачечный день и в отделе комплектации с утра шла подготовительная суета: женский день 8 Марта. К четырём сели за столы. Алексей, на правах частого гостя, присоседился. Естественно, с подарком, большим тортом и вином. Давняя привычка, отработанная в прежних коллективах.
     Вечер, как всегда, затянулся. В один из моментов Алексей остался с Юлей наедине в кабинете кладовщиц, они тихо танцевали под доносившуюся из общего зала музыку. Алексей заглянул в аквамариновые глаза и, как когда-то, опять в них потонул, наклонился и поцеловал Юльку в губы. Она отстранилась и посмотрела на него неожиданно затуманившимся взглядом, потом подошла к двери и повернула ключ, тем самым приглашая ухажёра к более решительным действиям.

     Очередная утренняя планёрка пошла не по накатанной колее. Встал заместитель директора по качеству Косых и известил присутствовавших, что в течении ночной смены с рекламационного тепловоза исчез дорогостоящий обогреватель.
     - В первый и последний раз, что ли, - кинул реплику один из начальников цеха.
     Воровство на заводе, несмотря на принимаемые меры, процветало. Тянули всё, что плохо лежит и то, что под охраной и замком, с помощью той же охраны. «Служба безопасности на предприятии, это организованная группа главных расхитителей», - как то во время обсуждения очередного инцидента горько пошутил один из заместителей директора. «Недалёк от истины», - подумал тогда Алексей, на собственном опыте знавший цену всем современным ЧОПам и охранным службам, набранным в основном из бывших армейцев и работников силовых структур, дополненных молодыми и сильными, но неустроенными в нынешней жизни парней.
     После планёрки заместитель директора по качеству подошёл к Алексею.
     - Алексей Анатольевич, так ведь вы вскрывали тепловоз после снятия его с охраны, - издалека начал Косых.
     - Машинное отделение, а кабина нам как-то без надобности была. К тому же вскрывал я тепловоз в присутствии Вашего заместителя, можете у него поинтересоваться, - не слишком нежным тоном ответил Алексей.
     С отделом технического контроля отношения у него были не самые лучшие, потому и ходил без премии четыре месяца подряд. «Мытари», - не совсем по адресу, если учитывать Евангельские тексты, но зато в тему, учитывая определение русского языка, нарёк их Алексей.
     Объективных людей в таких службах Алексей встречал редко. «Уж если человек при сём деле, добра от него не жди, к чему-нибудь да прикопается, служба обязывает, - злился он. – Хотя причём здесь служба, просто люди в неё соответствующей натуры идут, они и по жизни такие, одно слово, мытари».
     «Уж если среди них попадается человек, так его на всю жизнь запоминаешь, и всю жизнь ему благодарен, что жилы из тебя не тянул, хоть и мог, - вспомнил он инспектора по газу, Музыку Владимира Павловича, с которым столкнулся, когда участвовал в газификации района и посёлка. – Прекраснейшей души был человек, дрючить дрючил, но по делу, без унижения достоинства».
     - Что ты сразу в позу встаёшь. Я ведь не говорю, что ты, но ведь твой участок в ночь на тепловозе работы вёл, вот и представь мне полный список причастных людей, - вернул его к действительности заместитель.
     - Причастных рабочих к чему?  Производству или хищению?
     - Одно не исключает другого. И ты не забывай, что администрацию представляешь, а не адвокатом у них ходишь, они совсем уже обнаглели, так что определись, на чьей стороне.
     - Так огульно нечего всех обвинять, в одну кошёлку разом всех сваливать, они ведь заводские, а не с улицы, - продолжал злиться Алексей, напоминая прозвание, существующее у аборигенов для тех, кто работал недавно.
     - Не утрируй, занимайся тем, что должен делать, - настаивал непрошибаемый Косых.
     - Будет исполнено, - взял Алексей под козырёк, а про себя подумал: «Заяц в волчьей шкуре, мягко стелет, да больно уронит, опять за что-нибудь премии лишит»
     - Не хами.
     - Так, слегка дерзю, - отпарировал Алексей.
     На том и разошлись, оставшись при своём.

     Алексей с Инной, с тяжёлым чувством и отвратительным настроением, ехали на похороны друга. Санька был один из немногих, кто по жизни реально помог в трудную минуту жизни. Всего неделю назад встречались на день рождения Александра, а сейчас его уже не было на этом свете. Трагическая случайность или неизбежность. Посёлок встретил на этот раз мрачновато и холодно, была глубокая осень.
     Подъехали к дому, лица все знакомые, родные, только постаревшие. Почти тридцать лет прошло с того дня, когда многих из них увидели в первый раз, а как один день. Прошли в дом, красивый, обустроенный. Постояли у гроба. Вокруг скорбные заплаканные лица, тихий разговор: что да как. Алексей вышел в обихоженный двор. Всё по струночке, по линеечке: укрыто, посажено, приготовлено к зиме. Хозяин в мир иной уходить не собирался. Истинно, что когда мы планируем, Бог, зная всё наперёд, сочувственно улыбается.
     Вынос, потом скорбная процессия двинулась к центру. На центральной площади у Дворца Культуры, выстроившись каре, уже ждал поселковый люд, много руководителей районного и областного масштаба. После прощания посёлка процессия медленно, с тихими разговорами встретившихся знакомых, двинулась к кладбищу, следом вереница машин, вытянувшаяся километра на два. Гроб до последнего места Саниного обитания сельчане донесли на руках.
    После Сашиных похорон Алексея охватило угнетающее и, вместе с тем, успокаивающее ощущение. Действительно, смерть - величайшая справедливость. Она уравнивает людей, в прямом и переносном смысле. Укладывает на одну глубину от света, навечно, и, по большому счёту, с одинаковым имуществом. Но таких грандиозных похорон посёлок ещё не видывал.

     Комиссия из главка.
     «В крови у нас почитание ревизоров всех мастей, на что есть язвительное свидетельство классика. Интересно, «потёмкинские деревни» атрибут только русских или в головах всех наций присутствует? А в нас это отголоски советских извращений или врождённое качество?», - философски рассуждал про себя Алексей после планёрки, на которой объявили о приезде московской комиссии.
     Скоблили от мазута и драили полы, выметали из всех углов, обновляли таблички и циркуляры. «Какая-никакая, а польза и от комиссий есть», - думал Алексей, делая обход.
     На эстакаде столкнулся с Юрой.
     - Что прохлаждаешься, комиссия уже на заводе, - заметил коллега.
     - А она нам с тобой стучит, - увидев, что комиссионная группа выходит из прохода.
     Вальяжные москвичи гордо прошествовали мимо.
     - Видишь, как люди гордо себя несут. Уметь надо, - заметил Юрий.
     - А то, в Москве, в кабинетах, друг на друге сидят, обычные клерки, а к нам являются, тут всемерный почёт и уважение, столица. Вон как Пётр Сергеевич вокруг молодого приезжего увивается, как кочет вокруг курицы, - заметил Алексей, увидев  помощника производственного директора Нелькина Петра Сергеевича, впритирку шагавшего с молодым москвичом в хвосте шествия.
     - Ты угадал, только он не курицу обхаживает, а петушка молоденького. Это наш куратор из управления заводами, у них любовь, Нелькина всё время при проверках ему подсовывают, чтобы ублажал, - засмеялся Юрий.
     - Да ты что. Вот уж не думал, что и сюда, на наше патриархальное производство, докатились столичные нравы, - удивился Алексей.
     - Они всегда существовали, только их не выпячивали на показ, как сегодня, - произнёс Юрий, глядя вслед комиссионной процессии.

     Сколько ни уговаривай работать, а мерилом всего является зарплата. Давно назревавший конфликт выплеснулся после получения расчётных листочков. На утренней разнарядке Алексея, подошедшего к группе по монтажу электрических систем тепловоза, «автоматчикам», встретили злые взгляды.
     - И что это за расчёт, почему такое начисление, - с ходу завёлся Денис, бригадир, помахивая листочком.
     - Так не все тепловозы в расчёт вошли, половина ещё на выходе, вот и результат, вы ведь сдельщики, - пытался успокоить рабочих Алексей.
     Выслушал, не встревая в полемику. С трудом, но на рабочие места отправил, погасив уговорами назревающий бунт.
     «Надолго ли», - подумал, направляясь на цеховой склад за комплектующими запчастями для бригад.
     В дверях столкнулся с Юлей.
     - Ты что здесь?
     - Инвентаризация, до вечера побудем, - не глядя ему в глаза, буркнула девушка.
     В последнюю встречу они расстались, слегка поскандалив. Ссоры ничего не предвещало, но Юлька  при расставании неосторожно высказала:
     - Вот для чего ты мне нужен? Что ты можешь мне дать? С тобой ведь всё бесперспективно, а мне замуж надо, жизнь свою устраивать.
     - Извечный вопрос, оставим разговор до следующего раза, - оскорбился Алексей неожиданному всплеску Юлиных эмоций.
     «А что ты хотел? Она ведь права», - подумал, закрывая за собой дверь.
     Юлия жила одна в благоустроенной комнате семейного общежития. С мужем была в разводе, причина распространённая, сначала детей не хотели, жили для себя, а когда захотели, они по какой-то причине не получились, в подробности Алексей не вникал.
     Алексей шёл по стеллажам, отбирая запчасти, когда в складское помещение, с криками, вошла группа рабочих во главе с Денисом Зубовым.
     - Андрей, блокируйте дверь. Свет, телефон, посидеть и полежать где, всё в наличии. Сергей, садись за стол, пиши требования, начальству их огласим по телефону, - командовал Денис.
     Увидев Алексея, завершил:
     - Как нельзя лучше. Анатольевич с девчонками будут заложниками. Нам веселее, и резонанс от радикальных деяний будет внушительнее.
     Засев за телефон, обзвонил смежные цеха, известив о своих протестных действиях, затем набрал заместителя директора.
     - Николай Ильич, запишите наши требования. Какие, какие? Наши. – И начал читать написанное на листе, по ходу кое-что корректируя.
     «Грамотно», - подумал Алексей.
     Всегда удивляло, как быстро, в подобных ситуациях, появлялся лидер. Вот как сейчас, решительный и грамотный. Действия его были спонтанными, но чёткими и целенаправленными.
     «Опять двадцать пять, что ж мне так всегда везёт?» - грустно подумал Алексей.
     Пока протестная акция стремительно развивалась, они с Юлей пристроились в дальнем углу на стеллаж и тихо, отгородившись от событий, беседовали.
     От разговора отвлёк шум за стеной. Дверца расположенного в углу люка для подачи длинномерных материалов отворилась, внутри показалась сначала курчавая голова, потом закатился на стеллаж, прямиком на уголки и трубы, парень в спецовке. «Валера, паяльщик», - узнал Алексей.
     - Мы-то в заложниках, а ты добровольно. Для поддержки? – засмеялся он, толкнув в плечо озирающегося в полутьме рабочего.
     - Сто лет мне эти протесты не нужны, меня охранники прижали с медью, вот я и сиганул сюда, здесь искать не будут, - сквозь учащённое дыхание проговорил Валера.
     За ним давно подозревался грешок в воровстве меди, доступ к которой он имел. Продавал рабочим мелкими кусками по дешёвке, а те, вынося и вывозя её за проходную, сдавали в скупку дороже. В наваре были и расхитители, и охранник, долю которому передавали утром на проходной во время рукопожатия. Отработанный конвейер.
     Алексей, столкнувшийся с подобным ещё в разрезе, знал, что это явление практически непобедимо, как коррупция.
     - Обогреватель ты стырил с тепловоза? – задал он вопрос.
     - Не, зачем он мне нужен, мороки с ним много, выноси, продавай. Я по мелочи, так, на пиво, - закуривая сигарету, парировал Валера. – Думаю, он и с завода ещё не ушёл.
     - Знаешь где?
     - В бесхозных шкафах на эстакаде пошмонайте, авось, попадётся, - скосил глаза Валера.
     Наводкой никого не сдавал и не подставлял, но плюс в глазах Алексея старался заработать.
     - Ворюга ты, Валер.
     - Ага, машинами ворую, - глядя в глаза Алексею и намекая на недавний случай, когда работники службы безопасности попались на вывозе меди, да и то случайно, ППС на дороге тормознула, а откупиться от милиционеров жадность не позволила, думали, и так замять.
     Алексей промолчал, и разговор развернулся в другое, спокойное русло.
    
     К полуночи страсти улеглись. Между конфликтующими сторонами, как обычно в подобных эксцессах, было достигнуто промежуточное, позволяющее сохранить лицо обеим сторонам, решение, и все пошли по домам.
     Алексей довёл Юльку до подъезда в общежитие. Она, не попрощавшись, поднялась на площадку, потом обернулась, быстро сбежала назад. Пристально посмотрев на Алексея своими аквамаринами, молча, всё уже было сказано, продолжительно поцеловала и, больше не оборачиваясь, побежала к двери.
     - Прощальный поцелуй, - грустно улыбнувшись, тихо проговорил для себя, но слова отозвались в висках боем колоколов.
     «Прошла любовь, прошла любовь, по ней звонят колокола. Прощай любовь, прощай, любовь, как хорошо, что ты была», - всплыла в памяти песня Сальваторе Адамо в исполнении Магомаева.
     Алексей двинулся на стоянку. Прошёл знакомым маршрутом по тротуару между остановочными павильонами и вышел на переход, проходящий у края заездного кармана. Если автобус занимал его для посадки пассажиров, то следующий ждал отхода, перекрывая пространство перехода. Сейчас автобусов не было, правая полоса движения и остановка были чистыми от автомобилей, только слева приближалась девятка. Машина была в 30-40 метрах, поэтому Алексей двинул по переходу. Две девушки на противоположной стороне «зебры» тоже начали движение, но благоразумно остановились, так как автомобиль не затормозил, а, наоборот, прибавил скорости, а Алексей был уже на середине полосы. Отбежать явно не успевал, всё, что он смог, это сгруппироваться и выпрыгнуть вверх. Машина на полном ходу подсекла по нижней части ног, всем корпусом Алексей, как ядро из пушки, влетел в лобовое стекло, левым бедром в нижнюю часть, а плечом - в середину. Удар был такой силы, что триплекс  превратился в бесформенную провисшую массу, а верхняя часть крыши кузова прогнулась углом вовнутрь. Это Алексей отметил уже потом. От столкновения и торможения его отбросило по ходу автомобиля метров на шесть, в воздухе Алексей крутанул в акробатическом кульбите и приземлился на проезжую часть локтями и правым плечом. Суконная куртка протёрлась до дыр, но предохранила, колени не пострадали, так как ноги во время падения болтались в воздухе. Вот только под финиш Алексей щекой коснулся дороги. «Налицо асфальтная болезнь, для красы», - мелькнуло в голове. В момент падения его снесло вправо и это спасло от повторного наезда, на пятки.
     Упал на площадку заездного кармана, чуток не доюзив до дорожного бордюра. Сплошное везение, на этот момент его придремавший ангел-хранитель проснулся. Когда сбитый Алексей распластался на асфальте, автомобиль тоже, дальше по ходу, остановился. В свете фар увидел обегавшую машину девушку. Со словами «что творите» сел, потом поднялся и дотронулся до кармана, где лежали документы. Увидев, что фуражка осталась на месте наезда, покачиваясь, подошёл к ней и поднял, двигаясь, как во сне. Из машины выскочил парень, пара затолкала оглушённого Алексея в машину и повезла, как он понял, немного очухавшись, в железнодорожную больницу. Пока ехали, совсем оклемался, только плечо саднило да при дыхании покалывало в рёбрах. После оказания помощи, по его просьбе, был всунут в такси и отправлен домой.

     Когда перепуганная Инна растирала его синяки и ушибы своими спиртовыми настоями, в дверь позвонили. Зашёл лейтенант ГИБДД, сказал, что по звонку из регистратуры больницы, долго опрашивал, посмеялся, что от пострадавшего спиртягой несёт, как из винного погреба, записал со слов Алексея, что тот не запомнил, кто его сбил и ушёл. Алексей не только всё чётко помнил, но даже номер записал. Сбившие хотели от больницы уехать, но машина не завелась. Алексею жалко было девчонку, поэтому ничего инспектору и не сказал, хотя поведение пары восхищение не вызывало.
     После ухода инспектора Алексей присел у столика и попросил жену:
     - Неси, родная моя, бутылочку, обмоем второе рождение.
     Долго сидели и разговаривали, перебирая случившееся.
     - На моё день рождения как раз девять дней выходит, - задумчиво высказалась Инна.
     - Бог миловал, отвёл беду, сходи в церковь, свечку поставь, - поглаживая её по голове, улыбнулся Алексей.
     - Ты же знаешь, не очень люблю храм посещать, у женщин там глаза без мыслей, говорят вроде бы тихо, но без добра, да и служки вечно неухоженные, в засаленных одеяниях. Но схожу, поставлю свечу Хранителю за спасение и дома помолюсь, - уткнувшись ему в плечо, ответила жена.
     Спать легли за полночь.
     Утром Алексей, разглядывая сплошную синь по телу, проговорил:
     - Придётся такси брать, а то мочи двигаться нет.
     - Может, в больницу?
     - Так пройдёт, потом в заводской медпункт загляну, спрошу, что делать.
     Через силу отработав, на выходе с проходной встретился с Димой, парнем из машины, подъехавшим по телефонному звонку.
     - Мы зарегистрировали случай. С лекарствами поможем, только чтобы быстрее дело закрыть, Вам надо штраф заплатить, - с ходу проговорил тот.
     - Какой штраф?
     - Ну, что Вы не по переходу шли.
     От такой наглости Алексей онемел, потом чётко выговаривая, послал парня подальше.
     - Что Вы сразу всё в штыки принимаете, мы ведь по-хорошему хотим, - не унимался Дима.
     - Вот когда тебя размажут по лобовому стеклу, тогда я посмотрю, как ты полюбовно всё будешь решать, а пока что вали отсюда и больше ко мне не подходи,- сдерживаясь и пристально глядя парню в глаза, сквозь зубы процедил Алексей.
     - Мы ведь с Лизой пожениться хотим, - продолжал тянуть Дима.
     - Женитесь, мои поздравления, предъявлять вам ничего не буду, мараться не хочется, так что иди и Лизе приветы передавай, а ко мне больше не обращайся, - закончил Алексей и зашагал на стоянку.
     У машин встретил Анатолия.
     Отношения заместителей давно наладились, пальцы друг перед другом веером не гнули.
     - Что-то ты, Анатольевич, сегодня не в себе?
     - Есть проблемы.
     Коротко рассказал, и о встрече с Димой.
     - Вот гнида. Как не боятся? Судьба, тётка суровая, она неблагодарности не любит, сейчас обошлось, потом догонит, - возмутился приятель.
     - Пошлём парочку к чертям собачьим, не стоят сии людишки того, чтобы на них зациклиться, пусть живут, как хотят, я им плохого не желаю. Говорят, скажешь плохо, оно к тебе потом вернётся, а так, смотришь, мне зачтётся, или детям моим, - ответил Алексей.
     - Это от твоих пожеланий не зависит, случится так, как смотрящий определит, - продолжил приятель, подняв голову к небу.
     - Скажи, что там с забастовкой, а то мне сегодня не в кон было интересоваться, - перевёл Алексей разговор.
     - Утряслось, но, думаю, ненадолго - уже садясь в машину, проговорил напарник.
     Пока ехал до дома, успокоился, только горечь в душе ещё долго не проходила. Первое время ждал звонка, но так и не позвонили.
     «Бог с ними, обошлось, и ладно», - подумал Алексей и вычеркнул из памяти.

     Обогреватель благополучно нашли в бесхозном шкафу на эстакаде. Новый начальник цеха Рафаэль Хурматулович был несказанно рад, лишний плюс не помешает. Как только пришёл на должность, целенаправленно начал перекраивать цех под себя. Алексей под раскрой никаким боком не подходил. Рафаэль не знал, что с ним сотворить и куда установить в своей схеме, и это его злило. Алексей, напротив, вёл себя спокойно, не возражал, не умничал, отработанно делая своё дело. Беспристрастность и уверенность заместителя ещё сильнее бесили начальника сборочного цеха и он часто срывался на крик. Однажды не удержался и высказал напрямую:
     - Ушёл бы ты сам, без эксцессов, не могу с тобой работать.
     - Чем же не подхожу? - спокойно, улыбнувшись, спросил Алексей.
     - Не нравишься ты мне, не нравишься, - взбешенный его спокойствием, прошипел Рафаэль.
     « Как в анекдоте», - подумал Алексей, а вслух сказал:
     - Не суетись, уйду. В конце месяца контракт заканчивается, исчезну без фанфар. А то ведь с тебя спросят, почему не поладили. Производственный, Николай Ильич, ко мне благоволит, работой моей доволен. Прошлый раз обронил в разговоре: «Вон Юрок, который вместе с тобой на завод пришёл. Моложе, а спёкся, сбежал, а ты ничего, закалённый, хотя я думал, что вперёд него испаришься».
     Рафаэль зло посмотрел на него и побежал к тепловозу.
     Подошедший к Алексею Анатолий улыбнулся:
     - Что, нашла коса на камень.
     - Да нет, просто жалко его.
     -  Пятнадцать лет работы в таком режиме даром не проходят, а так-то он мужик хороший, да и специалист неплохой, - продолжил Анатолий.
     - Для завода специалист, в другом месте быстро свернётся. Он и хорош только здесь, как цербер на цепи, рвётся, ходит по кругу, лает, а выйдет наружу и растеряется. Однажды иду по складской территории, там злющая псина на цепи по проволоке бегает, рвётся, хрипит, на задние лапы встаёт. А я, признаться, панически боюсь собак. Вдруг цепь лопается, пёс падает на четыре мосла и выбегает за свою незримо очерченную натяжкой поводка границу. Я обомлел, замер, стою как вкопанный, а собака, не чуя цепи, потеряла всю служебную злобу, спокойно пробежала мимо меня, да ещё и хвостом помахала. Так и Рафаэль: ему нельзя за забор, на заводе он дома, хозяин.
     - Сравнение прямо-таки убийственное, - удивился Анатолий.
     - А тебя он зачем в начальники смены упёк? Чем ты ему не угодил? – повернулся к коллеге Алексей.
     - Да воспитывают совместно с Ильичём, а я привычный, немного поизгаляются, да вернут всё на круги своя.
     - Уходить не думаешь?
     - А зачем? Для меня завод тоже дом родной, пятнадцатый год, со слесарей начинал, - спокойно завершил разговор Анатолий.

     Никогда Алексей так не уходил с предприятия, всё было похоже на побег из заключения. Заранее перенёс в машину свой нехитрый скарб и, как только закончилась смена, не переодеваясь, прямо в спецовке, сел за руль и выехал за ворота. «Наконец-то насытился производством», - подумал, выруливая на дорогу.
     За день до «побега» у Алексея состоялся разговор с Николаем Ильичём.
     - Не ожидал, что уйдёшь, - мягко улыбаясь, в отличие от моментов производства, произнёс заместитель директора. – С Рафаэлем не сошлись?
     - Нет, Рафаэль тут не причём, - оградил начальника цеха Алексей.
     - Что тогда?
     - Всё мне нравится, Николай Ильич. Ритм производства, люди, зарплата устраивают, а вот режим, режим для меня уже неприемлем. Это молодые думают, что у них вся жизнь впереди, а мы-то знаем, что она быстротечна. Всё хорошо, да жизни при таком режиме не видишь, это во-первых. А во-вторых, как говорит мой друг, предприниматель: «Зачем человека выгонять. Перестань ему платить, сам уйдёт». Я к тому, что уже пятый месяц без премии, не без вашего, кстати, участия.
     - А что я? – делано удивился Николай Ильич.
     «Совсем не причём», - с сарказмом подумал Алексей, а вслух сказал:
     - Так Вы ведь производственный директор, наш отец родной. Должны нас сами долбить, но другим не давать. А на деле что? Но речь не об этом, ухожу, потому что у меня ещё много дел незавершённых, так что извините, всё ладненько, но придётся расставаться.
     - Что ж, счастливо. Спасибо за службу, - крепко пожимая Алексею руку, на прощание произнёс Николай Ильич.
     Через две недели Алексей начал перелистывать местные каналы в поисках объявлений по работе. Экран телевизора пылал Украиной.
     «Всё по спирали. Опять четырнадцатый, опять война», - пришло на ум. На местном канале экран мелькнул знакомыми лицами. Прямо в камеру, ухватившись руками за прутья заводского забора, зло смотрел Денис Зубов. Сзади него мелькали знакомые рабочие в заводских спецовках. Диктор говорил что-то о забастовке. «И революционная ситуация на лицо, - долбилась мысль. – Такая надежда была, что в новом веке всё пойдёт по другому витку, но нет, всё повторяется».
     Горечь в душе смешалась с некоторым чувством облегчения, что ему не придётся в этот раз лично стоять напротив бунтующей толпы. Закрыв глаза, чтобы даже на экране не встречаться с разъярёнными взглядами, он вслушивался в слова корреспондента. А по мозгам катились слова классика: «Усну на сто лет, а проснусь, в России то же самое ,,,»

     Чтобы как-то успокоиться, Алексей вышел в сквер. Последние годы природа баловала осенним теплом. Пошёл по дорожке, окаймлённой оранжево-бардовыми расцветами, от латышского стрелка к памятнику матери, оплакивающей убитого сына. Алексей слышал, что идея такого памятника принадлежала Мухиной, но скульптор не стала его осуществлять, так тяжело на неё подействовали эскизные варианты и опытные образцы. В сквере была установлена композиция из тёмного материала не слишком искусного исполнения, но даже она производила на Алексея волнующее, не гнетущее, а именно волнующее впечатление, настраивающее мысли на определённый, философский лад. Он присел на свободную лавочку лицом к тротуару и стал всматриваться в проходящие мимо влюблённые пары и родителей с колясками. Лица были радостные и озабоченные, грустные и лучезарные. Они несли отблески текущей в проходящих людях жизни, во всех её проявлениях и заботах, любви и надежде на счастье.