Расплата? И Набоков?

Расплата?

– Ничего не бывает без причины – это ведь из Евангелия, я воспитывался в юности в мормонской школе. Главное – я уже хожу.

Я поймал себя на мысли, что Дмитрий Владимирович странно разговаривает. Он будто переводит в уме фразы: с английского на русский.

- Как вы себя идентифицируете? Кто вы? Русский? Американец? Еврей?

– Я слегка иностранец повсюду. Я должен иметь некую дистанцию между собой и окружением. Я очень хорошо общаюсь со многими национальностями, по-дружески. Через некоторое время начинаю перенимать их акцент. Даже когда участвовал в гонках, а у гонщиков и механиков язык не очень утончённый, – с ними я также говорил на одном языке.

- У Ремарка гонщики в основе своей аристократы.

– В своё время, а началось всё это в 30-х годах, гонками действительно занимались люди из хороших семей, старых семей, а бедняки – если и были, то только механиками, которые пробивались благодаря своему таланту. У них тоже был язык. А потом всё упростилось, огрубело, как многое в спорте, когда туда приходят большие деньги. Бандиты, знаете ли, не любят красивых оборотов… Простите, там (он указал рукой на полку справа от меня) стоит красная книжица – подайте её мне. Я вчера засыпал и сделал несколько заметок.

- Вы поздно ложитесь?

– Иногда сижу всю ночь, но это не возрастное… нет… Хотя папа только в юности писал по ночам, потом он запретил себе это делать.

- Гигиена умственного труда?

– Нет, рекомендации врачей.

Дмитрий Владимирович посмотрел на портрет отца, стоящий перед ним.

– Один критик написал: можно увидеть, как Набоков строил свой имидж. Я очень рассердился. Эта мысль у многих повторяется… Папа никогда не строил свой имидж…

- А много лжи в написанном о ваших родителях? 

– Была книга о моей маме – «Вера». Не идеальная и, главное, плохо переведена. Стейси, милая Стейси, друг, её написала, и я с ней поссорился из-за этого. Я ей доверял. И полагал, она должна была проинформировать меня о том, что пишет. Но потом, как это всегда бывает перед выпуском книги, у неё не было времени. В результате получилось то, что получилось…  Мадлен! – закричал он. – Чаю и кофе!

s jenoy Veroy.jpg
Писатель с женой Верой. 1934 год.

- Я посмотрю живопись, пока вы завтракаете.
Я поднялся. Прямо передо мной, над шкафом, на белом листке бумаги, был изображён обнажённый мужчина. Атлетическое тело. Что-то знакомое. Не мог понять, где я это видел? Климт? Несомненно, кто-то из венцев начала века.

- Это же… - Я обернулся с изумлением к Дмитрию Владимировичу.

– Не узнали? – спросил он с некоторой долей удовлетворения.

- Почему вы голый?

– Этот набросок сделала одна из самых красивых дам Италии.

- Вы здесь похожи на врубелевского демона.

– Хорошая художница была. К тому же красавица. И вдруг порвала со своей жизнью. Разошлась с мужем. Бросила детей…

- Вы позировали на пляже? Где бы ещё она могла увидеть вас в таком виде?

– Иронизируете? Мы быстро разошлись… Она оказалась очень нервной… Я её потом как-то встретил с совершенно лысой дамой, и она тоже – с обритой головой.

- Стала монашенкой?

– Нет, лесбиянкой… Я много путешествовал и много терял. Вещей и людей. Иногда не знаешь, что важнее. Это было в 1959 году, когда я переехал из Нью-Йорка в Милан, заканчивать певческое обучение. До этого я учился в Америке.

- Это уже после юридической школы Гарварда?

– О, вы неплохо осведомлены. Да, это была зима 1959 года. Я ехал в Милан. На своей машине, которую пригнал из Лондона. Triumph! Знаете такую марку?

- В детстве я предпочитал велосипеды.

– Да вы сноб… Мои родители жили в гостинице «Савой». Я проехал мимо городского парка, мой «Триумф» доставили на пароходе, и он сверкал. И вдруг пошёл снег. Я замер. Остановил машину. Падал снег, и красивые молодые женщины гуляли под ярко-красными зонтиками в снегу. Как в сказке. Одна глянула на меня и так сверкнула глазами… Я спросил её, правильно ли еду. Она рассмеялась: «Там плохие гостиницы. Хочешь, отвезу тебя в самую лучшую?» В тот вечер я так и не попал к маме с папой. Итальянский дух, помноженный на темперамент, – это было нечто изумительное. Как потом выяснилось, она была очень хорошей художницей.

-Такие встречи – случай или закономерность? Что такое вообще случай?

– Причина и следствие. Я пробовал разобраться в этом вопросе... Я не мистик, нет. Совершенно. И до конца не знаю, что было в моей жизни судьбой, а что случайностью. Но загадочных событий было предостаточно…

- А это что? – Я показал рукой на стопку журналов, лежащих перед ним. Моё внимание привлекла красная, как кровь, обложка… Я выудил её.

– А-а! Это смешно. Это журнал Joyce. Позвонили из Испании, просят дать интервью. Говорю, я не эксперт по Джойсу. Они – о’кей, мы пришлём вопросы. Я говорю: какого чёрта… Но они прислали. И я всё понял. Они вообще не имели отношения к тому Джойсу, который про Улисса. Они писали статью о моём отце и вдруг обнаружили, что мы похожи. В итоге статью решили выкинуть, а напечатать наши портреты. Из-за того, что мы выглядели двойниками. Им это показалось невероятно интересным.

- То есть если бы вы решили выдать себя за отца – вам бы это удалось?

– Я даже играл его на сцене. Меня пригласили в Калифорнию как «визитинг профессор» – в два университета. Это было весёлое для меня приключение – вернуться в академическую среду. Я закончил Беркли и занимался в юности изучением истории литературы. Вы знаете, Беркли имеет определённую репутацию за свою крайнюю «левизну». Там преподавал Тимоти Лири (гуру психоделической революции 60-х. – Прим. ред.), там находится исследовательский «центр переворотов». И вот там мы поставили пьесу, написанную по мотивам переписки моего папы с Эдвардом Уилсоном. Я играл папу, а другой актёр – Уилсона – «Пончика», как называл его мой папа. Вы знаете эту историю: друзья – враги. Уилсон поддержал моего папу на первых порах в Америке. Он считал всю жизнь, что папа ему обязан. Что смешно и наивно… Разошлись они из-за «Онегина». Уилсон заявил, что папин перевод «Онегина» слишком буквален. Что в нём нет русского духа. Представляете? Это говорил человек, который и двух слов по-русски связать не мог!.. Наше сходство многих забавляло, и поэтому я решил, что, если сыграю папу, это будет очень здорово.

- У вас актёрский талант?

– Я везде играл самого себя. Это другой дар… Но сходство – изумляло.

Я перелистывал журналы, что лежали передо мной… В одном из них портрет молодого Дмитрия Владимировича. Он сидел на садовой скамье, а у его ног лежала женщина.

- Это вы?

– О, это ужасный опыт. Я снимался в кино. Это был конец 60-х.

 Я перелистнул страницу. Там Набоков-младший лез под юбку молодой женщине.

– Не подумайте, что у моего героя не было манер. Просто в том месте у дамы был спрятан ключ от сейфа с украденными бриллиантами. Так что я лезу не под юбку…

- …а в сейф.

– Можно сказать и так.  Это был забавный фильм. Вообще, кино – это потеря времени. Помню, как я доставал ключ, а потом убивал эту даму. Выхватывал стилет и пронзал ей сердце. Лилась кровь. Фильм пользовался успехом. Небольшим, правда. Но карьеру в кино я не сделал.

 - Стало скучно?

 – Отчасти и так… Кино – это девяносто процентов ожидания, даже если ты играешь главную роль. И только десять – работа. Я больше люблю выходить на сцену. Там всё по-другому… В кино твой успех не совсем твой. Тебе просто надо быть маской. Ибо только в предельном эгоизме можно сделать хорошую карьеру в кино. Жизнь Марлен Дитрих – тому пример. Если вы видите звезду, знайте – это чудовище. Если это мужчина – это чудовище вдвойне. Их талант выдуман. Я не смог жить этим. Мне гораздо симпатичнее режиссёры. Эдриен Лайн (режиссёр одной из экранизаций «Лолиты» – Прим. ред.) стал моим другом. И опять – причина и следствие. Представьте себе, как события притягивают людей, а люди – события. У меня сломалась машина, и мне пришлось воспользоваться машиной моего друга – исследователя творчества моего отца Уильяма Бакли. Мы поехали вместе с ним, остановились в Санта-Барбаре пообедать, и за соседним столиком ресторана я с изумлением увидел Эдриена Лайна. Так мы все и встретились. Сын автора «Лолиты», крупнейший исследователь «Лолиты» и режиссёр, эту «Лолиту» поставивший. Ну не удивительно ли?

Я продолжал выуживать и пролистывать журналы. В моих руках оказался один – без обложки.