Победа! Победа! Ян - Иван и фашисты

Ты же выжил, солдат, хоть сто раз умирал,
Хоть друзей хоронил и хоть насмерть стоял.
Почему же ты замер на сердце ладонь... - Песня о войне.  Слова – А. Агашиной
          *        *         *

- Дядя Ян! Как мы рады!
– «Не Яном крестили – Иваном. Знаете ведь…»  Но мы с мужем - легкомысленные студенты, привыкли называть его - Ян: единственный и неповторимый дядя Ян.
Кисти дядьке оторвало миной: «Хорошо ещё, – только кисти!»  Левая культя была врачами расщеплена вроде как бы на два пальца.  Под охватывающий правый обрубок кожаную манжету подсовывали черенок ложки или другого бытового инструмента.  Своими так называемыми руками дядя Ян - Иван орудовал виртуозно, но всё-таки одному ему было бы жить невозможно: пуговицу – там пришить, дверь ключом открыть как? Книги Ян листал сам, но с полки достать или на нужной странице открыть не мог. «Человек-то живёт по привычке, не замечая: ценит – когда уж потеряно. Будь у меня руки-то…» – философствовал неунывающий ветеран.

  Супругу свою тётю Катю, тоже фронтовичку, он представлял: «Моя святая Катерина!» – «Не морочь людям голову!» – «Кто же морочит? Святая – она и есть святая. С такой-то как я обузой не един день – 45 лет прожить!» Катя как и мы звала мужа Яном: за него замуж выходила, а что после свадьбы рассказано – не в счёт. Детей у них не было: «Ещё со мной таким Кате и дети!.. Ни к чему. Бог и не дал. Всё справедливо».

  Рвануло по дядькиным рукам уже после войны в пятидесятых: когда  вместо пропавшего без вести русского Ивана числился поляк - штрафной роты сапёр Ян.  Как же так, – спросите? А вот как: к июлю 1941 года Иван Николаевич N. уже должен был бы мобилизоваться в запас. Да не пришлось: война началась. Так и остался он в морской пехоте под Таллином. Что наша страна будто бы совсем не готовилась в войне, – это не верно. Оборонительные рубежи вокруг Таллина строили, но до 22 июля не успели. Кольцо немецкой осады вокруг недостроенных таллинских рубежей начало быстро сжиматься. И Советская Ставка приняла решение перебросить таллинский флот и гарнизон в Ленинград, стратегически более важный.

Уже гремели в Таллине уличные бои, когда 28 августа морская пехота прикрывала эвакуацию.  Балтийский флот не собирается отходить от Таллина, – такую видимость морские пехотинцы должны были создавать как можно дольше: то есть, пока все не погибнут. Задание совершенно смертельное. Надеяться - не на что. Настолько лютые к захватчикам были наши моряки, что уже к 1942 году немцы их в плен совсем не брали: сразу добивали. Потому как с пленными русскими моряками этими, – одни немцам были неприятности.

Военным морякам драться до последнего вздоха, – наилучший вариант: ясно и без политруковых внушений. Но взрывная волна не спросила: контуженный матрос Иван попался без сознания в плен. Очухавшись, понять, что ты в плену, – стократ тошнее смерти, братцы! В первую треть войны, в 1941 немцы на оккупированных территориях по привычке желали видимость законности соблюдать. Очнулся Иван, – его сразу к следователю. Привели, значит. За столом сидит сам следователь – чистенький, наглаженный очкарик лет за тридцать. Длинная глиста, руки тонкие, хлипкие. Чай прихлёбывает.  И лицо такое, знаете-ли, тоже худощавое, неглупое. Носик востренький… Даже интеллигентное лицо, только усы щёточкой как у этой гниды – фюрера.
 
Морской пехотинец Иван был, что называется, идеологически хорошо подкованный. Умирать надо так, чтоб врагам твоя смерть как пуля в сердце! Тельняшка тем более к этому обязывает! «Вот, – думает Иван, – как хорошо, что я благодаря старой учительше – соседке немецкий кое-как знаю: высказаться крепко словарного запасу хватит!» И тут же без промедления высказавшись, следователя со всеми прочими фрицами послал очень-очень далеко... А очкастый гад этот следователь оживился сразу так и адресуется к толстяку - переводчику:
- О! – говорит, – Ганс! Поскольку господин русский свинья немецким языком владеет, я один недурно с ним управлюсь. Иди, дорогой Ганс, отдыхать: замучился ведь ты за две смены беспрерывной работы!
– Как не замучиться?! Спасибо господин офицер! Да вы не чикайтесь с ним, – не к чему и допрашивать!

Не стал Ганс ломаться – ушёл довольный. Остались Иван со следователем, как говорится, – тет-а-тет.  Только молчит следователь, как в рот воды набрал,как нет никакого пленного русского матроса перед ним: то в окно молча уставится, то на потолок. Закурил, – рука со спичкой с какого-то лешего дрожит, – дым пускает – молчит. Уж Иван и круги жёлтые у него под глазами рассмотрел, и волосок к волоску прилизанный. А на портрет фюрерский за очкастой спиной и вовсе смотреть тошно: так и хочется, знаете ли... не при культурных людях будь сказано!

Тем временем очкарик какую-то книжицу потрёпанную четвертную в столе откопал: открыл, – аж тень блаженства на морде. Что бы такое: не речи ли гитлеровские?! Надоело эта молчанка Ивану: так можно ненароком и вид геройский перед смертью растерять. Никому ведь особенно хочется ведь с жизнью расставаться, – так лучше быстрее.  Распроклятый этот фриц хлюпик!

 И выразился Иван в переводе на русский примерно: «Что, гнида фашистская, тянешь...» Хлюпик на то от книжицы не отрываясь негромко так, чтоб за дверь охране в уши не влетело: «Не мешай!  “…Горные вершины спят во тьме ночной… Подожди немного, – Отдохнёшь и ты!”» – не в переводе Лермонтова, – на немецком, конечно, языке запрещённого Гёте со слезой так изрёк. «Историю, - шепчет, - я всю жизнь изучал... И вот война настоящая.  Ваши моряки – железные люди. Да... Когда бы у нас хоть треть армии была как ваши военные моряки, мы бы уж давно миром владели... А зачем?!»
   
«Вот ядрёна матрёна!.. – думает Иван, – непонятное что-то... Странный фриц! Неврастеник по всему».
– У тебя дети есть? – спрашивает фриц пленного.
- Нет у меня детей. (Что пристаёт дурак: какие дети в моём возрасте! Я  и жениться ещё не успел. Обидно, если вдуматься.
– «А у меня трое, понимаешь? Не своими же руками их душить! Майн гот!

Сидит Иван сильно сбитый с толку: «”При чём тут его дети?! В Берлине, небось, на газончиках шоколад едят”, – молодой был ещё, глупый, – комментирует себя прошлого Дядя Ян, – смелый человек не обязательно шибко умный. Так что молчит в ответ наш готовый к смерти герой: нечего сказать».

- Мне русские лично ничего не сделали, – тяжко вздыхает очкарик, – Ну, да времени у нас мало. Посажу я тебя до расстрела – до утра в камеру с мёртвым телом наедине. Направляемый в лагерь поляк помер. Ты понял?
– Нет, – честно признаётся храбрый морской пехотинец, – за кадром не понял.
– Потрудись, – сурьёзно так внушает немчик, – скоренько покойника в своё верхнее вдеть. На себя – его робу с номером. - и катушку с воткнутой иглой кидает. Заглянул ещё в бумагу на столе: Януш Потоцки тот, померший, – запомни!
 – Для чего это? – сдуру спрашивает Иван.
 – Для того, что вместо помершего в лагерь тебя отправят. А из лагеря бежать можно. Больше ничего сделать для тебя – клянусь! – не могу! – и гётевским томиком над собой махнул, как в свидетели его призвал.
- Да, тебе-то, немцу, это зачем?!  Врёшь: не завербуешь меня!

Немец ему на то: «Не нужно мне от тебя ничего, – сам от себя спасаюсь.  Тошно мне. А если кого спас: можно и не стреляться пока…»
- Ну, - говорит дальше немец, - теперь ругайся громко! …Что заткнулся не к месту, такой сякой! - Ругнулся, - представьте, этот интеллигент немецкий вполне недурно. - Я тут для него… Что делаю?! Черти меня забери, – шипит как гусак да по столу кулаком стучит, – Конвой! Свинью эту русскую до утра, до расстрела в камеру…

Не выдержал – обернулся новорожденный Ян с порога: сидит следователь, низко так сгорбившись, сложенными на столе белыми ручками потрёпанную книжицу прикрывает.  Хотел в глаза ему заглянуть: опустил тот глаза.  А на двери кабинетной табличка: «Курт Ка...» – дальше не разглядел. Потому как конвойный прикладом в спину: «Шнель!»

И вышло, представьте, всё как немец сказал: не обманул интеллигент. По пути в лагерь бежал поляк Ян Потоцки. Приписался к нашей части и до самого Берлина – до Рейхстага дошел целёхонький: томик Гёте так благословил или что другое, – уж не знаю. Только накрепко на ус я намотал: людей не по прозвищу – по делам судят. Много я после храбрецов видел, и сам не трус – не совру. Только тот-то, интеллигент немецкий, ведь он против огромной машины железной пёр с книжонкой стишков в ручке…  Это я теперь понимаю. Нет, не хотел бы я на его место. Встретиться, вот, хотел бы.
– Искать  не пробовали?
– Как же это, подскажите, господа образованная молодёжь? В «Комсомолку» али в «Правду» тиснуть: ищу, мол, немца - бывшего офицера с редчайшим именем «Курт», который меня, пленного военного моряка, по странным причинам не расстрелял в Таллине, в конце августа 1941…  Очень необходимо найти, потому как надоело жить с чужим именем?! Времена да обычаи у нас – сами знаете: полетел бы я, сизый голубок, сразу куда следует. А через сорок-то пять лет прошедшее стоит ли не ворошить?!  Маловато у Него было шансов в живых остаться: меньше, чем у меня, – не хочу знать! Ведь я с Ним в тяжёлые минуты говорю в мыслях. О чём с людьми вокруг опасно, так с Ним, с Тем – можно. Привык к нему, – пусть останется.

– Это ты, Янечка, не с офицером тем, – сам с собой говоришь, – качает Катя седой породистой головой, – у каждого из нас такой выдуманный собеседник был: он тебя – не предаст. И ты ему вреда не сделаешь.
– Хоть бы и так, – собеседнику всё лицо необходимо. Не умею я с безликим собственным "Я". Вот, портретиками Гёте с Шиллером тоже обзавёлся: очень культурные собеседники.

– Был ли вообще немецкий – офицер-то тот?! - гнёт своё Катя, - Свезло тебе в плену: редко, но бывает. Да на такое везенье в нашем военном уставе  прописано «предатель родины», – все знали. А человек контуженный – не в себе, когда плохо ему, опоры ищет в другом человеке. В чём ещё?! Вот и выдумал себе спасителя, – врач - терапевт я по профессии всё-таки.
– Вот, смотрите, когда супруга родная не верит, что ж тогда общественность скажет?!  Только знаю я: чего ни военном, ни в медицинском уставе нет, в жизни случится запросто может, – точно говорю.

– Да верю я. Верю! Успокойся только. Может, и был один такой офицер немецкий тысяч на десять: что из того? Гамлет ты советский!.. За такие байки упекли бы тебя, куда Макар телят не гонял. Ведь ты у меня какой человек? Ты в каждой бочке затычка! На дурной случай одно у тебя от меня выйдет спасение: мол, все годы совместной жизни был не в себе вследствие контузии.
– Смотрите! Тоже Офелия нашлась! Иди в монастырь: какого же хрена замуж за калечного да ещё психа шла?!
– Мужиков мало было: абы какого хоть отхватить...  Много ты болтаешь: польская привычка, – ей богу!
– Со своими болтаю. Я, может быть, благодаря собеседнику-то такому, благодаря фрицу тому, интеллигентнее стал: письма Гёте, вот, в немецком оригинале почитываю, – дядька любовно смотрит на два чёрно-обшарпанных, толстенных тома 1890-х годов издания.

Какой-то образованный в германских университетах русский не поленился привезти в Петербург эти тяжеленные книжечки. Бомбёжками не уничтоженные, они откопаны дядькиным упрямством (руками – нельзя сказать) в букинистическом. Откопаны, прочитаны и густо проложены бумажными хвостиками.
– Вот-вот! Письма Гёте в оригинале в оное сложное время у нас только профессура номенклатурная да психи и читали. Счастье твое, что немецкий твой нигде не отмечен был в ведомости, – быть бы мне сейчас за тобою незамужней.

 – Плевал я теперь на ведомость… Пережили! Ведь Гёте-то предсказал фашизм: всё по пунктам, только слово "фашизм" потом за него придумали. Голова был, этот Гёте! Он как на примере своих родных немцев рассуждал?! Психология человеческая – это от природы, потому всегда вперёд политики. Все в стране психологии подвластны сверху донизу: человек запретами задавленный непременно захочет на другом свои обиды выместить.

Когда в стране через край запретов и лозунгов указательных, – люди о добре и зле сами не думают. Скажешь таким: враги! – пойдут бить не разобравшись.А получит такой власть: кажется ему, – он прав всегда.  ЧтобЫ в правоте не сомневаться, что нужно? Враг нужен.  Любой. Чтобы народ…
– Замолчи ты, Яник хоть ради меня!– стонет Катя. Но Ян отмахивается.
– В компании с тем следователем да плюс ещё головастый мужик Гёте, - знаете, до чего я додумался?! Это всё равно чей портретик на стеночке: Гитлера, Вождя Народов, Мао Цзедуна. Как в анекдоте: «”Чем Сталин от Гитлера отличается?” – “ Усами...”»

– Когда такие анекдоты пошли, – я от старого дурака подальше телевизор смотреть, – уже совсем сердится Катя, – откуда ты знаешь: может, меня утром завербовали в магазине?
– Ну, уж теперь и вербуют – икры не дают. Демократия! – смеётся дядька, – Старая у моей супруги закалка: ни слова лишнего.  А лозунги – они и есть лозунги: как повернёшь дышло - так оно и вышло.  Не вечные они, лозунги: сегодня – правильное, завтра – уже неправильное. Просто, кажется бы? Ан нет! В нужное время сложно понять! Не слова, ведь, главное. Главное, - по чём в стране жизнь человеческая?

– Ох, не слушайте его, молодёжь! – стонет Катя, – У него мысли прилипчивые: наговорится днём всласть, – ночью храпит беспробудно.  А я-то лежу бессонная, – все сказанное передумываю - перемалываю.               
– Это бессонница, Катюша... Просто бессонница. Вот, – ядрит твою растуды! – на войне никакой бессонницы в помине не было хоть перед боем, хоть после.
– Была, Янечка, у меня и на войне бессонница: под снарядный вой спала. Как затишье, – так глаз не сомкнуть. Не к добру, думаю, тишина такая зловещая! Засну, а тут и саданёт.

– Да-а. Война… Как это поется: «Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой тёмною, С проклятою ордой!» – пели, когда отступали до Ленинграда. Почему отступали?!  «За Родину – за Сталина!» – разве за него воевать хотели?! Только как докатились до Ленинграда – стукнуло: шабашь! Некуда дальше! Плевать на Сталина! За себя воюем. Вот тогда уж по настоящему – «Ярость благородная Вскипает, как волна, – Идёт война народная, Священная война!.. С фашистской силой тёмною...»  Много и фашистов я видел – настоящих   зверюг. Как войдёшь в отбитую деревню... Да что плохое-то поминать. Пейте, детки, чай. Пирожок ешьте, – Катя сама пекла.    Мастерица она, Катя-то на все руки.   Уж за что мне, калечному, такое счастье?
 
– Дядя Ян! Когда ты до Берлина целехонек дошёл, где же…
– Руки то? Это уже в наших лагерях. Кто в плену был хоть день, – того со всеми орденами после войны гребли. Либо в барак, либосапёрами – смертниками нас партия на разминирование слала. Из 30 один выживал: я, почитай, царапиной отделался.
– Откуда же про плен узнали?

– Как откуда? Сам сказал. Только они в спешке, в отступлении напутали. Записали, – бежавший из плена военный моряк Ян Полоцких, – в подставном имени две буквы потерял, да к фамилии две лишних нечаянно приписались, – окончательная путаница вышла: ни в каких документах нету человека. С неба упал! До конца войны не трогали.
– Могли же вы и не говорить про плен!
– Мог. В голову как-то не пришло. Не учили лгать, честного дурака. В 53-м вышла по смерти вождя народов амнистия, – реабилитировали, по модному говоря. И опять заморочка с документами: других отпускают, – я сижу. Добрые люди посоветовали: оставайся ты, говорят, Яном этим, – справку затребуй из Гданьска, что гражданским был. Поляку гражданскому с оккупированной территории немцам в лапы попасть не так зазорно.
 
Верно: даже ордена на Яна уже полученные при мне остались. Десяток лет прибавилось, – это мужику ничего. Только как же, думаю, – я с такой не нашей фамилией буду жить?  Да моряки – народ смекалистый! Взял по женитьбе Катюшину фамилию. Имя не стал менять, – ещё начнут заново трясти. Вот с тех пор и живу себе – Ян - Иван Никифоров. Зажился уже, – пора и честь знать…
– Зря это вы, дядя Ян! Поживите ещё! Нам грустно будет.
– Почаще заходите, – подольше поживу, – любил он когда к нему приходили, молодёжь любил. Не замкнутый дядька был человек – открытый.

Как-то около очередного Дня Победы как обычно пригласили и Яна - Ивана в школу для патриотического примера подрастающему поколению. Катя в ту пору цветы хотела на даче сажать. Муж мой хвосты предсессионные доздавал. Пошла я с дядей Яном в школу. Как водится рассадили ветеранов во всех орденах почётно на сцене. И девушка после пединститута взволнованно объясняет, как храбро они сражались за Родину с немецкими оккупантами – фашистскими захватчиками. Что немцы эти - уж такие и сякие... Дядя Ян-Иван и покашлял, и поёрзал. В итоге не выдержал и врезал:

 – Неправильно это! Нельзя так говорить! Разве Гёте, Шиллер, Гейне фашисты?! Немцы, русские, французы – всё люди, – выронила папку с речью, растерянная девушка краснела, бледнела, пыталась перехватить инициативу, но остановить дважды рождённого Яна-Ивана было невозможно. – Кто такие фашисты? Фашисты те, кто считают вправе убивать. Не в самообороне. Не в бою убивать. По идее: дескать, это низшая раса, и я имею право. Или вот когда с трибуны красно говорить, пока народ с голода мрёт - это тоже фашизм.

Дяди Яна яркая речь имела успех. Вышедшие из показного состояния каменных  медальных иконостасов прочие ветераны вступили в оживлённую дискуссию: каждый помянул что-нибудь затаённое, в официальные рамки не лезущее. Надолго, должно быть, запомнился школьникам именно этот канун Победы!.. После школы ветераны, конечно, вместе употребили, – нельзя без того в такой День!
– Надо пройтись – чуток чтоб выветрилось, – дядька Ян–Иван заговорщически мне подмигивает, – а то Катя не любит таких вольностей. Ты, ей Кате-то, не сообщай мелких подробностей: ни к чему. Были, мол, в школе и, как положено, приняли поздравления и наставили молодёжь.

  И вот мы неторопливо идём (я несу дядькины гвоздики): проветриваемся весенним майским ветром.  В Москве уже во всю листья, а в Петербурге – почки только-только собрались лопаться. Зато к майским праздникам всегда флаги вывешивают, шары цветные.  Словом, – весело. Особенно малышня радуется – прыгает радостно с мороженным под песни военные из громкоговорителя: «И значит, нам нужна одна победа. Одна на всех мы – за ценой не постоим... Нас ждет огонь смертельный, но всё ж бессилен он. Сомненья прочь…»
 – Это под огнём всё надо срочно, а то не успеешь. В мирное время сначала и взвесить не худо, – благодушно комментирует Ян-Иван, – Вот я опасаюсь...  Дети – они дети. А вот, взрослые – все они понимают, что празднуют? Понимают они, что конец войны День Победы – не поиск врага нового?!

В пальто нараспашку немного не твёрдо ступая (сегодня можно!) дядька с удовольствием вдыхает струями холодноватый, струями – тёплый воздух. Жмурится.
– Вот и отдал я долг. Пожалуй, ведь отдал?
– Какой долг – кому?!
– Да следователю тому с томиком Гёте. Другие все долги я сразу раздавал: не копил. А Тому как отдать? Никогда до сегодняшнего дня я открыто так на сцену не пёр. Вот и пришёл случай: неправильно это было про фашистов – совсем не правильно. Нельзя так воспитывать: не согласен я. Если не сегодня, думаю, то когда?! Так и помру в долгу. Отдал, – а?
– Отдали.
– Так-то, доченька. «Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы... Подожди немного, Отдохнёшь и ты...» – «Ночная песнь странника». Хорошо. Правильно! Скоро и я отдохну.
                *            *            *
 Сколько-то лет уже нет на свете нашего Яна – Ивана?.. Много. Не хочется и считать. Сами мы с мужем уже поседели. Только я знаю - уверена! Когда дядька на полчасика тихо прилёг с приболевшим сердцем, где-то в Германии не стало ещё одного: старого учителя истории, в войну неволею бывшего немецкого офицера. Впрочем, может быть, этот бывший офицер его ещё с 1942 ждал? Не суть важно. Он дождался. Вдвоём они ушли. Вместе где-то на небесных путях встретили поджидающего их Гёте: как поэтам не уважать честных читателей? Которые, закрыв книгу, не забывают всё напрочь. Им было что друг другу сказать, этим встретившимся! Так втроём беседуя, они подождали с год подзадержавшуюся на земле Катю. Скучно ей стало одной – без прилипчивых Янечкиных мыслей вслух. А над Катиной дачей в этот день  стояла после ливня арка яркой радуги.               
                *          *          *

  Давно уже нет ни Яна – Ивана, ни Кати, ни многих других. Фронтовиков оставшихся – по пальцам сосчитать. Возраст, как ни храбрись, остужает жар и нашего сердца: не молодое уже поколение – после среднего возраста на перевале к дальнейшему. Но память пока ещё выручает. Не пора ли отдать долги?! Долг памяти – долг перед собой.  Спасибо тебе, Ян-Иван, – вразумил! За не регламентированную лозунгами человечность спасибо Кате и ещё многим-многим, лично не знаемым.  Лозунги – целеустремляют, это верно. А примером человечности могут одарить только конкретные люди: не прозевать бы!

Остаётся теперь только разобраться: фашисты – кто же они? Не немцы, не русские... Были дети с мороженым, с игрушечными пистолетиками. И вот какие–то странные молодчики со свастикой и в тяжёлых ботинках играются на улицах в фашистов.  После всего в нашей стране произошедшего нашли тоже идеал! Плохо это?! Отвратительно! Но в этой бесчеловечной игре глупенькие ли мальчики главные? У кого они учились: на чьи портреты глядели?!

Лозунги, что-ли, опять в стране не те?! – «Дадим отпор душителям всех Пламенных идей, Насильникам, грабителям, мучителям людей!» – не спутать бы с кем «грабителей».  Кто такие фашисты?! Считая себя вправе убивать, они шлют армии в чужие страны, – восстановить законность, якобы. Вот слушаю-слушают дети это сладкое вранье вперемешку с рекламой «Съешь сникерс – и всё в порядке!». «Выиграй миллион – предел блаженства!..»

Не фашисты ли отнимают у стариков квартиры, из-за нищенских пенсий заставляют их просить милостыню?  Как назвать тех, кто, разваливая образование и медицину, морочат народ никогда не исполняемыми словами?! А отказ тяжелобольным: вам полагаются бесплатные лекарства, но их нет. Ничего сделать не можем... Нет можем! Можем и должны помнить наши долги! Простите, Ян-Иван, что времени мы Вам уделяли маловато, – могли бы больше. Придётся отдать кому-нибудь другому, - кому теперь нужнее.
                               
                09. 05. 2017