Эссе 2 Памяти К. Н. Леонтьева О Стиле и ином в лит

О Стиле и ином в литературе. К.Н. Леонтьев и его работы «Анализ, Стиль и Веяние» и «Два графа Толстой и Вронский».

Эссе 2

Трагедия творческой жизни К.Н. Леонтьева выражена в словах Александрова: - «большая публика, широкие круги читателей не знали его при жизни, не знают и теперь, прямо не имели и не имеют о нем никакого понятия. Объясняется это, прежде всего тем, что он безстрашно и непреклонно плыл «против течения», шел против господствовавшего в его время «духа века», за которым шла современная ему толпа. Часть противников его, более простодушная, искренно не понимала его, - до того ей речи его казались странными и дикими; другая же часть, более понятливая, намеренно предпочитала не раз уже испытанную предательскую тактику замалчивания-слишком рискованному с таким сильным, как он, противником активному отпору, открытому, честному бою с поднятым забралом».

Чтобы яснее понять психологию отношения Личности и Толпы, а Константин Николаевич Леонтьев был Великой Личностью, Мы с Вами должны обратиться к понятию «человек чести и долга». Леонтьев, будучи посланником дипломатом на Балканах, без раздумий, публично избил тростью посланника Франции за невежливый отзыв о России. И лишь заступничество его могущественного шефа дипломатической службы графа Игнатьева спасло Леонтьева от крупных неприятностей.

Он же во время всеобщего народного воодушевления «спасения болгарских братушек» в Русско-Турецкой Войне 1877-1878 годов написал и опубликовал статью «О болгаробесии», за что сразу и намертво получил ярлык «политического изувера». Многие Пророчества Русского Гения Мысли сбылись с пугающей точностью. Болгары, духом западные иудохристиане, предавали Россию далее всегда.

А вот еще одно жуткое пророчество Леонтьева. В статье «Два графа Толстой и Вронский» сам Леонтьев, сравнивая значимость подобных Личностей, писал: - «Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека. Без них и писателей национальных не станет; ибо не будет и самобытной нации(станового хребта Империи, ее офицерского корпуса, Вронских которых активно выживала на обочину жизни, проникшая к тому времени в Россию, идея республиканства)». Писано это было Леонтьевым в 1888 году и с ужасающей точностью сбылось.

И так «Два графа Толстой и Вронский». Какое изумительное по откровенности начало: -

«Было время, когда я не любил военных. Я был тогда очень молод; но, к счастью, это длилось недолго!
   Воспитанный на либерально-эстетической литературе 40-х годов (особенно на Ж.Санд, Белинском и Тургеневе), я в первой юности моей был в одно и то же время и романтик и почти нигилист. Романтику нравилась война; нигилисту претили военные.
   Я сам удивляюсь, как могли совмещаться тогда в неопытной душе моей самые несовместимые вкусы и мнения! Удивляюсь себе; но зато понимаю иногда очень хорошо и нынешних запутанных и сбитых с толку молодых людей.
   И одних ли молодых только?.. Разве у нас мало и старых глупцов?
   До этих людей теперь только дошло многое из того, что нас (немногих в то время) волновало, утешало и раздражало тридцать лет тому назад... Прогресс, напр<имер>. Какой именно прогресс?.. Разве я понимал в 20-25 лет ясно - какой? Прогресс, образованность, наука, равенство, свобода! Мне казалось все это тогда очень ясным; я даже, кажется, думал тогда, что все это одно и то же... Даже и революция мне нравилась; но, припоминая теперь свои тогдашние чувства, я вижу, что мне в то время нравилась только романтическая, эстетическая сторона этих революций: опасности, вооруженная борьба, сражения и «баррикады» и т.п. О вреде или пользе революции, о последствиях их я думал в те молодые годы гораздо меньше. Почти совсем не думал.

Я, сам того не сознавая, любил и в гражданских смутах их военную, боевую сторону, а никак не штатскую цель их... Воинственные средства демократических движений нравились моему сильному воображению и заставляли меня довольно долго забывать о прозаических плодах этих опасных движений. Я оказывался в глубине души моей гораздо более военным по духу, чем мог того ожидать в то время, когда настоящих военных не любил.

Я идеями не шутил, и нелегко мне было «сжигать то», чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели... Наши - путем искусного и тонкого отрицания или ложного, одностороннего освещения жизни (хотя бы и сам Гоголь: «Как все у нас скверно!»), а западные - открыто и прямо (хотя бы Ж. Санд: «Как прекрасен демократический прогресс»)... Но я хотел сжечь и сжег!.. Догорела последняя тряпка гоголевских обносков; истлела последняя ветка той фальшивой, искусственной оливы мира, которую так мило и так долго подносила мне обворожительная, но хитрая Аврора Дюдеван. Я стал находить, что Гоголь какой-то гениальный урод, который сам слишком поздно понял весь вред (сжег второй том «Мертвые души» и в духовном прозрении написал «Избранные места из переписки с друзьями» В.М.), приносимый его могучим комическим даром... Я стал подозревать…, что Дюдеванша… бывает поочередно то самой собою, то нет; то искренна, то притворна... В «Лукреции» искренна; в «Теверино» и милых пасторалях своих искренна; в «Грехе г. Антуана» и в других социалистических романах своих притворна; ибо она слишком умна, чтобы не понимать, что уничтожение повсюду монархии, дворянства, мистических, положительных религий, войн и неравенства - привело бы к такой ужасной прозе, что и вообразить страшно!..
   Эстетика жизни (не искусства!.. Черт его возьми, искусство - без жизни!..), поэзия действительности невозможна без того разнообразия положений и чувств, которое развивается благодаря неравенству и борьбе...
(чеканная мысль, и здесь любое склонение, к любым социальным миражам «демократии» и прочих «измов», обязательно впадающие в разлагающий Сознание и Волю к Жизни «пацифизм», гибельно для любого человеческого сообщества В.М.)

   Эстетика спасла во мне гражданственность ... Раз я понял, что для боготворимой тогда мною поэзии жизни необходимы почти все те общие формы и виды человеческого развития, к которым я в течение целых десяти лет моей первой молодости был равнодушен, а иногда и недоброжелателен, и что надо противодействовать их утилитарному разрушению, - для меня стало понятно, на которую сторону стать: на сторону всестороннего развития или на сторону лжеполезного разрушения.
   Я стал любить монархию, полюбил войска и военных, стал, и жалеть и ценить дворянство…

  Государство, монархию, «воинов» я понял раньше и оценил скорее; Церковь, православие, «жрецов» - так сказать - я постиг и полюбил позднее; но все-таки постиг…

С той поры я думаю, я верю, что благо тому государству, где преобладают эти «жрецы и воины» (епископы, духовные старцы и генералы меча), и горе тому обществу, в котором первенствует «софист и ритор» (профессор и адвокат)... Первые придают форму жизни; они способствуют ее охранению; они не допускают до расторжения во все стороны общественный материал; вторые, по существу своего призвания, наклонны способствовать этой гибели, этому плачевному всерасторжению...

   С той поры я готов чтить и любить так называемую «науку» только тогда, когда она свободно и охотно служит не сама себе только и не демократии, а религии, как служит самоотверженная и честная служанка царице…

В области чувства и действия я понимаю и люблю пути прямые - в области мысли я прямым путям не доверяю... я хочу сказать несколько слов о литературе по тому же самому поводу, по поводу влияния на молодые умы.  По-моему так: семья (должна быть В.М.) сильнее школы (но усилиями социалистов-коммунистов фактически разрушена, как разрушены принципы Русской Школы, начиная с введения совместного обучения мальчиков и девочек В.М.); литература гораздо сильнее и школы, и семьи
 (литература же Эстетическая воспитательная всячески разрушается, насаждается плебслитература, и об этом Мы с Вами поговорим далее В.М.).
   В семье своей, как бы мы ее ни любили, есть нечто будничное и фамильярное; самая хорошая семья действует больше на сердце, чем на ум; в семье мало для юноши того, что зовется «престижем». В многолюдном учебном заведении - всегда есть много официального, неизбежно формального и тоже - будничного...
   И не может этого не быть... Поэзии (души-то этой) во всякой большой школе мало... Самая стеснительность неизбежной дисциплины; самая принудительность учения, столь полезная для выработки терпения, воли и порядка, все-таки скучны; забывать этого не надо, когда судим о юности.
   Только одна литература из всех этих трех орудий влияния всемогуща; только она одарена огромным «престижем» важности, славы, свободы и удаления»

Какая ясная мысль у Леонтьева! Как он в нескольких скупых предложениях показал путь становления Личности, Государственную Форму и Внутреннее и Внешнее Содержание Русской Империи и Имперской формы вообще.

Продолжим в следующей части.