Кто предатель? - киносценарий

КТО ПРЕДАТЕЛЬ?
(по повести Владимира Беляева)

Сцена 1

Карпатская деревушка Тулиголовы.
Из дома выбегает девушка.
Перебегает по узкому мостику быструю горную речку.
Идя навстречу, перед ней возникает, хитро щуря глаза, сельский письмоносец.
ПИСЬМОНОСЕЦ (пряча за спиной жилистую руку). Танцуйте, пани Иванна!
ИВАННА (крайне удивлённо). С какой стати?
ПИСЬМОНОСЕЦ. Говорю – танцуйте! (Выставляет из-за спины руку с письмом и помахивает им перед девушкой). Танцуйте же!
Иванна, ловко подпрыгнув, выхватывает из рук почтальона конверт.
Отходит чуть в сторону. Осторожно разрывает конверт. Читает письмо.
После этого неожиданно целует в жёсткие, прокуренные усы старого сельского почтальона и мчится обратно домой.
 
Сцена 2

Отец Теодозий, сельский священник, в домашней обстановке. Придя со службы, снимает с себя церковное облачение.
Иванна забегает во двор, бегом поднимается по деревянным ступенькам.
Вбегает в дом.
ИВАННА (радостно обнимает отца). Поздравь меня, таточку!
ТЕОДОЗИЙ. Что случилось, доню?
ИВАННА. В университет меня приняли, тату! Боже, как я рада! Как мечтала об этом, как молилась долгими ночами, сколько слёз пролила! И вот теперь бог услышал мои молитвы.
Однако, не в пример дочери, старый священник не склонен был разделять её радость.
ТЕОДОЗИЙ (с грустью во взгляде). Покинуть меня собираешься? (Вздыхая). Покинуть меня одного!
ИВАННА. Какие глупости! Скоро пойдут пригородные поезда. Три часа – и я здесь. Подумаешь! Всё воскресенье я здесь. Да и ты, татусю, сможешь приезжать ко мне во Львов. Ты же сам хотел, чтобы я училась в университете!
ТЕОДОЗИЙ. Но теперь другие времена! (Задумчиво). Кто знает, какие порядки в этом безбожном университете?
ИВАННА (весело и убеждённо). Хорошие времена, татусю, настали! Видишь, как мне быстро ответили!
ТЕОДОЗИЙ (снова вздохнув, всё так же грустно и задумчиво). А как же свадьба?
ИВАННА. Какая может быть свадьба, когда я теперь студентка? Ты же сам так хотел этого! Что лучше – киснуть всю жизнь в глухом селе, стирать мужу и детям бельё или же стать учёной и образованной? Разве бы ты надел сутану и разве бы ты застрял так надолго в этом селе, если бы тебе в молодости удалось получить светское образование?
ТЕОДОЗИЙ (махнув рукой). Что уж теперь вспоминать!
ИВАННА. Ладно, мы ещё поговорим об этом.
Накидывает себе на плечи яркий платок и выбегает из дома.
 
Сцена 3

Возле сельской церкви. Вечер. Празднично одетая молодёжь.
Хлопцы разгуливают в гуцульских кентариках – разлетайках, отороченных мехом. Девчата толпятся группками в пёстрых, расшитых разноцветными ниткам, тяжёлых плахтах.
Иванна подбегает к подруге, невысокой курносой блондинке в вышитой украинской блузке.
ИВАННА (запыхавшись). Юльця! Ну, бачишь, Юльця? Есть правда на земле! (Протягивает письмо).
Юлька читает уведомление, а из-за её спины вглядывается в текст высокий хлопец в зелёной тирольской шляпе с щеголеватым фазаньим пёрышком.
ЮЛЯ. Вот видишь! Я же говорила тебе – всё изменится. А ты всё ныла: «Не доведётся мне больше учиться. Буду обычной попадьёй…»
ИВАННА. И ты, Юльця, оказалась права, дорогая моя подруга! (Целует её). Всё меняется на глазах.
ПАРЕНЬ В ЗЕЛЁНОЙ ШЛЯПЕ. Разрешите и мне поздравит вас, Иванна. Меня зовут Щирба, Грицько Щирба. Это вы верно сказали – всё меняется на глазах. Моего батька за коммуну в дрогобычской тюрьме гноили, а сейчас вот меня, селянского сына, во Львовскую политехнику приняли. Буду учиться на агрономическом факультете.

Сцена 4

В доме отца Теодозия.
Отец Теодозий и Роман Герета, жених Иванны.
РОМАН (смиренно наклонив голову с волнистыми, цвета вороньего крыла волосами). Ну что ж, на то, видно, воля божия. Насильно мил не будешь. Раз пани Иванна решила променять супружеский союз со мной на учение в большевистском университете, я схожу с вашего пути. А другие невесты меня не интересуют. Я сохраню любовь к пани Иванне в своём сердце; а сам посвящу себя только служению богу, навсегда останусь неженатым.
ТЕОДОЗИЙ (со скорбным сочувствием, чуть не плача). Не надо этого делать, Роман. Поезжай в Перемышль, сколько там в епархиальном училище красивых и умных попадянок, из них будут хорошие хозяйки и верные жёны.
РОМАН (вздыхая). Нет, отец Теодозий, даже не пытайтесь уговаривать меня.
ТЕОДОЗИЙ (настойчиво). Ну, наконец, ты можешь подыскать себе невесту из светской среды. Хотя бы в том же самом Львове.
РОМАН (вставая из-за стола и собираясь уходить). Нет, нет и ещё раз нет. Это вопрос решённый. (С грустной задумчивостью глядя «куда-то в угол»). Лишь в служении богу, лишь запрятав глубоко в душу любовь к единственной на земле девушке, которая могла бы стать моей женой, - лишь только в этом смогу я найти себе утешение и отраду. И пусть вас отныне не волнует моя судьба. 
 
Сцена 5

Спустя неделю. Дневной час.
Львов. Ресторан «Атлас» на площади «Рынок».
За одним из столиков сидит Роман Герета. Теперь он не в одеянии семинариста, а франтовато одет: на плечи небрежно накинут светло-синий пиджак из английского твида; светло-серые брюки, сшитые у модного портного, были не так широки, как у многих приезжих с востока; а его спортивную грудь обтягивала белая шёлковая рубашка «апашка». Он медленно пьёт из высокого бокала прозрачное и пенистое пиво; и никто не смог бы узнать в этом франте, мирно посасывающем пиво, богослова, решившего посвятить себя служению всевышнему.
Спиной к нему у пианино сидит музыкант, француз Эмиль Леже. Он тихонько наигрывает знакомые мелодии львовских песенок: «Есть у меня гитара, купленная во Львове», «Володя», «Я условился с ней ровно в десять». В этой связке, или, как говорили поляки, «вёнзанке», музыкальных мелодий одна сменяла другую.
В ресторан входит Дмитро Каблак, коренастый широкоплечий парень лет двадцати пяти. Размашистыми шагами обогнув пустые столики, он подходит к Герете и протягивает ему волосатую, загорелую, сильную руку.
КАБЛАК. Сервус, Ромцю!
ГЕРЕТА (придвигая к нему полированную табуретку). Сервус.
КАБЛАК. Случилось что-нибудь, Ромцю?
За их спинами музыкант продолжает наигрывать на фортепиано.
ГЕРЕТА (тихо, поглядывая, не подслушивает ли музыкант). Случилось. Иванна поднесла мне гарбуза.
КАБЛАК (знаком показывая официанту за стойкой, чтобы тот и ему принёс пива). Ну, хорошо, а я-то здесь при чём?
ГЕРЕТА. (с горящим убеждением в глазах). Ты один можешь мне помочь. (Переходит на еле уловимый шёпот). Мы с тобой старые побратимы, не один год в организации.
КАБЛАК. Я тебе давно говорил – ищи себе невесту здесь, во Львове. Нужно было тебе связываться с этой селянской квочкой!
ГЕРЕТА (возражая). Она хорошая девушка, но очень упрямая. Нужно сломить её упрямство.
КАБЛАК (делая вид, что не понимает, к чему тот клонит). Ну? И чем я могу тебе помочь? Что я должен для этого сделать?
ГЕРЕТА. Ты, как секретарь приёмной комиссии университета, должен отказать ей в приёме.
КАБЛАК. Так ведь она уже зачислена! На что же я сошлюсь?
ГЕРЕТА. А это уж твоя справа! Сошлись на распоряжение ректора, на социальное происхождение… (Оживляясь, радуясь быстро найденному решению). Да, да! Это ход! Ты ей отказываешь как дочери священника, ссылаешься на то, что её отец нетрудовой элемент.
Увлёкшись своим разговором, они не замечают, как неслышными шагами, вертя в руках маленькое круглое банджо, к столику подходит Эмиль Леже.
ЛЕЖЕ (безбожно ломая русские и украинские слова). Панове гачу слушать шансон франсез?
ГЕРЕТА (вздрагивая, но желая скрыть это, спрашивая как можно спокойнее). Пан есть француз?
ЛЕЖЕ (кивая). Так.
КАБЛАК (надменным тоном). Какими судьбами во Львове?
ЛЕЖЕ. Я биль офисье связь от Франс в армэ чекословак… Пюи, потом демобилизе, женился. Ма фам, жена, чешка, компрене ву? Когда Гитлер захватиль Судет, а потом тут, Чекословаки, ма фам, жена, компрене ву, через Карпат сюда, Львов…
ГЕРЕТА (с ироническим смешком). Теперь надо обратно до дому… З поворотом.
ЛЕЖЕ. Нельзя Франс. Там Даладье, Петэн. А Мюних они продаль Чехословаки бошам. Ма фам не простит им. Я ошень люблю советски люди. Ма фам работай садовница на Высоки замок, а я здесь спевам…
И, словно в подтверждение, бывший французский офицер запевает весёлую песенку о далёком и родном Марселе.
КАБЛАК (официанту). Прошу пана! Едно пивко для музыканта!
Официант подносит большую кружку пива, покрытую густой пеной.
Леже прерывает игру на банджо.
ЛЕЖЕ. Мерси! Гран мерси!
Несёт кружку на пианино, роняя пену на истёртый пол.
Сидящие за столиком не слишком любезно поглядывают в его сторону.
Француз пьёт пиво маленькими глотками и всё продолжает тихо напевать.
ГЕРЕТА (под мелодию французской песенки, шёпотом). Думаешь, подслушивал?
КАБЛАК. Холера его знает! У этих коммунистов всюду агенты. Только нам ещё французского большевика недоставало. (Передразнивая). «Я ошень люблю советски люди». Погоди, погоди! Недолго остаётся тебе их любить... (Потягивает пиво). Послушай, Ромцю, есть указание руководства всюду и везде насаждать наших людей. И в университете тоже. Чтобы в нужный час захватить все ключевые позиции.
ГЕРЕТА (соглашаясь). Да, это верно. Я знаю эту инструкцию. Но в ней идёт речь о наших подпольщиках. А Иванна, как ты изволил выразиться, «квочка», и я никогда не дам ей вмешиваться в политику. (Прихлопывая ладонью по столу). Мне нужна жена. Понимаешь? Любящая жена. И всё. Точка!
КАБЛАК. Но есть и другая инструкция: всеми силами и способами вызывать недовольство местного населения советской властью.
ГЕРЕТА (с фанатично горящими глазами). Да! И если ты откажешь Иванне в праве учиться в университете, она озлобится против большевиков. А это будет только на руку нашему подполью. Мы приобретём ещё одного сочувствующего для тех времён, когда провозгласим самостийну Украину. (Сжимая кулаки за столом, снова переходя на шёпот). Ну, а когда падёт Москва…
Каблак жестом останавливает его речь и встаёт из-за столика.
Выходят из ресторана.
КАБЛАК (прощаясь с Геретой и пожимая тому руку). Добре, згода!
ГЕРЕТА (поспешно и как бы испуганно). Только, ради бога, не выдавай меня и никому не говори, что делаешь это потому, что Иванна отказала мне в своей руке!
КАБЛАК. Скажу просто, что в её лице стоит приобрести ещё одну молодую селянку, недовольную советской властью.
ГЕРЕТА. Во-во, так само и скажи! И ещё добавь: её очень любят подружки в селе, к её мнению прислушиваются, и она сможет отвратить их от влияния комсомола.
КАБЛАК. Сегодня же пораджусь-посоветуюсь с митратом Кадочным. По заданию митрополита Шептицкого он курирует наши дела в университете.
ГЕРЕТА. Да, да! И скажи ему, что Иванна может стать хорошей активисткой в обществе Святой Богородицы девы Марии. Ведь церковь тоже заинтересована в этом!
Расходятся.

Сцена 6

Здание железнодорожного вокзала во Львове.
Из него выходит Иванна, радостная, ликующая; в нарядном ярком платье, загорелая, длинноногая, с чемоданчиком в руках.
Идёт по оживлённым улицам города. Прохожие оглядываются на неё: на красивую девушку с густыми длинными волосами, сбегаюшими на плечи.
Ей навстречу:
Мелькают лицеисты в разноцветных шапочках-корпорантках;
Спешат на работу усатые, все в чёрном, трубочисты, похожие на чертей, покинувших преисподнюю: в руках у них длинные пики и кольца верёвочных шнуров с гирьками, а на головах «профессорские» шапочки;
Молодые гуцулы в нарядных кептарях, весёлые украинские девчата в национальной одежде, перед которыми советская власть распахнула двери институтов и школ старинного города;
С рюкзаками за плечами, в брюках и тяжёлых лыжных ботинках шагают девушки с распущенными волосами: это беженки из центральных районов Польши, занятых гитлеровцами;
Увядающие пани прогуливают по тротуару японских болонок, откормленных такс и тупомордых, лоснящихся от жира бульдогов;
Пожилые пенсионеры-эмериты в старомодных канотье и котелках, с тростями, украшенными монограммами;
Кое-где у ворот сидят старички, неслышно переговаривающиеся между собой: усы и бакенбарды у них были точь-в-точь как у императора Австро-Венгрии Франца-Иосифа;
Престарелый раввин выводит на прогулку воспитанников хедера, или талмуд-торы; на тонкие, рахитичные ноги подростков, перешагнувших сразу из детства в старость, натянуты белые, до колен, чулки, а вдоль их бледных щёк, прямо-таки просвечивающих от истощения, спускались курчавые чёрные пейсы.
Из улицы Килинского доносится уже полюбившаяся и во Львове «Катюша»; её поют красноармейцы; в полной выкладке, со скатками и котелками, они маршируют в сторону вокзала; молоденький лейтенант, то и дело ревниво поглядывая, как держат равнение его подчинённые, подаёт команду: «Раз, два, три! Левой! Левой!..»;
Взгляды пешеходов невольно обращаются к колонне, пересекающей Первомайскую улицу; одни смотрят на советских воинов с восхищением, другие – со сдержанным любопытством, а третьи, в модных сапогах «англиках», те, что долгими годами распространяли здесь сказки о «большевистских фанерных танках», о «колоссе на глиняных ногах», - с плохо скрываемой ненавистью.

Сцена 7

Паренёк в домотканой куртке, с узлом, висящим за плечами, обращается к пожилому человеку в старомодной крылатке:
- Простите, пане… Как пройти к университету имени Ивана Франка?
- К университету имени Ивана Франка? – ядовито переспросил старик. – Шестьдесят пять лет живу во Львове, но такого университета не знаю. А ежели пану надо посетить университет Яна Казимира, тогда прошу повернуть налево и затем у Народной гостиницы направо. А потом просто по улице Третьего мая налево.
Иванна останавливается: ей становится жаль селянчука, видимо впервые попавшего в такой большой город; и, трогая его за локоть, она говорит:
- Пидемо разом, товарищу! Я покажу вам, где университет Ивана Франка.
Подходят к порталу университетского здания, украшенного аллегорическими изображениями Вислы, Днестра и Галиции.

Сцена 8

В вестибюле университетского здания.
Толпа хлопцев и девчат, с возбуждённым вниманием, приподнимаясь на цыпочки, читают списки принятых.
Иванна подходит; долго всматривается в списки, водит пальцем сверху вниз, от фамилии к фамилии; но так и не находит там своей.
Слёзы подкатывают ей к горлу.
Ей чудится, что студенты и даже смотрящие с портретов князья Владимир Великий, Ярослав Мудрый, Мечислав и Казимир с насмешливым вниманием глядят на неё.
По широкой лестнице она взбегает на второй этаж.

Сцена 9

В кабинете секретаря приёмной комиссии.
Иванна врывается в кабинет.
Навстречу ей из-за широкого дубового стола поднимается важный, полный сознания собственного достоинства и вместе с тем чиновно-замкнутый и корректный секретарь; он знаком предлагает девушке сесть.
Но она, растерянная, роется в своём чемоданчике и, достав оттуда извещение, протягивает его через заваленный папками стол.
Секретарь берёт в руки и бегло читает извещение.
КАБЛАК. Дуже, дуже приемно… пани Ставничая? Будем знайоми! Дмитро Каблак. Ну и что же?
ИВАННА (готовая разрыдаться). Как что же? Но ведь в списках меня нет!
КАБЛАК (разрывая извещение). И не будет!
В ужасе следит Иванна за тем, как белые клочки бумаги, разорванной загорелыми волосатыми пальцами Каблака, падают в плетёную корзину; и кажется ей, «что не извещение, а в клочья разорванная судьба её летит туда, в мусор, смешиваясь с окурками и обломками сургучных печатей».
ИВАННА (чуть ли не простонав). Почему же?
КАБЛАК. Есть тому причины.
ИВАННА. Но я ведь окончила гимназию с отличием!
КАБЛАК. Мало ли кто кончает гимназию с отличием! Сыновья графа Дзедушицкого или князя Сангушко. Разве они учились плохо?
ИВАННА. Но какое я имею к ним отношение? Я украинка, а это польские аристократы.
КАБЛАК (театрально разводя руками). Украинцы тоже бывают разные. Вот Остап Луцкий, помещик из Волыни, или адвокат Кость Левицкий, которого большевики недавно «закрыли» за ненадобностью. Социальное происхождение не всякому даёт право учиться в нашем, только для народа открытом университете.
ИВАННА (с обидой на лице и со слезами на глазах). Значит, из-за того, что мой отец священник в бедном украинском селе, я не могу получить высшее образование? Но ведь он стал священником, когда ещё не было советской власти! И, кто знает, может быть, никогда бы им и не стал, будь здесь уже тогда другие порядки! Он простой селянский сын!..
КАБЛАК (с напыщенным сочувствием). Мы живём в переходное время, дорогая, и не каждый способен понять все эти тонкости. Сегодня не рассуждают, а рубят сплеча…
ИВАННА (будто бы не слушая его). Боже мой! Как это жестоко: вызвать меня издалека, обнадёжить и – сразу разрушить всё!
Она опускается в кожаное кресло и, припав к резной кромке дубового стола, заливается слезами.
Со странной усмешкой, скользнувшей по лицу, Дмитро Каблак, обогнув огромный стол, подходит к ней и кладёт ей руку на плечо.
КАБЛАК (меняя тон, ласково). Милая девушка, я ведь тоже местный и хорошо понимаю ваше горе. Но не мы завели эти порядки. Их принесли сюда они, люди с востока. Мы жили здесь иначе, по своим, европейским законам; а они – азиаты…
Иванна резко вскакивает с кресла.
ИВАННА (решительно). Я пойду к ректору. Я объясню, что мой отец никогда не агитировал против советской власти.
Каблак смеётся, приглаживая широкой тёмной ладонью и без того прилизанные волосы.
Иванна смотрит на него с удивлением. Над чем он смеётся? Кто дал ему право издеваться над ней?
КАБЛАК. Милое, наивное дитя! Я как раз и передаю вам личное решение самого ректора. Его собственное решение, поймите! А он никогда – слышите, никогда! – своих решений не меняет… И, кроме того, у него есть прямое указание Сталина закрывать дорогу к образованию таким, как вы. Чужакам!
Иванна снова опускается в кресло.
КАБЛАК. А будете жаловаться, возражать – так наболтаете чего-нибудь лишнего, а они… ох, как они этого не любят!.. Вашу обиду воспримут как недовольство советской властью, и вместо университета вы поедете с вашим отцом в Сибирь. К белым медведям!
ИВАННА (окончательно растерявшись). Что же мне делать?
КАБЛАК. Вы красивая девушка, и без университета проживёте. Выйдете замуж, будут у вас дети, любимый муж, и никто вас укорять не будет…
ИВАННА (настороженно). Укорять? За что укорять?
КАБЛАК. Для них вы чужая! Повторяю! Навеки чужая. Поймите это сердцем. Таков закон нового, советского времени. Теперь всю жизнь вы будете писать об этом в анкетах, отвечать на собраниях, каяться! Если, конечно…
ИВАННА. Что «конечно»?
КАБЛАК. Ну… подайте публикацию в газету «Вільна Україна». Напишите, что отрекаетесь от бога и от своего отца. Это сейчас модно. Так заведено у Советов.
Иванна с ужасом смотрит на Каблака.
ИВАННА (выкрикивая ему в лицо). Да как вы смеете?
Хватает свой чемоданчик и, хлопнув дверью, выбегает в заполненный молодёжью университетский коридор. 

Сцена 10

Иванна медленно бредёт по тенистым аллеям парка Костюшко, который некогда назывался Иезуитским.
На скамейках сидят парочки.
На фасаде деревянного кинотеатра виднеется новая афиша фильма «Подкидыш» с актрисой Фаиной Раневской в главной роли.
Взгляд Иванны безразлично скользит мимо всего: счастье, такое возможное, кажется ей теперь – потеряно раз и навсегда.
Справа от неё, на Святоюрской горе, за высокими буками, на фоне ясного неба проглядывается узорчатый силуэт униатского собора святого Юра.
Иванна выходит из парка.
С площади святого Юра дорога ведёт к триумфальной арке, украшенной венцом, сплетённым из терниев. Под ней проходят прихожане в собор и на поклон к митрополиту.
У самого входа под арку Иванна вынуждена посторониться.
Сверху, из подворья, на фиакрах ещё старого, австрийского образца выкатывает свадьба. Сияющая новобрачная в белой фате и самодовольный, пьяноватый жених с белым, восковым флёрдоранжем в петлице чёрного пиджака едут в первом фиакре. За свадебной парой следуют шафера, разнаряженные дружки, родные и друзья жениха и невесты.
«Неужели и у меня остаётся теперь только этот путь вместо большой дороги в настоящую, интересную жизнь?» - словно бы задаётся в этот момент молчаливым вопросом Иванна.
Пропустив процессию, Иванна медленно поднимается по выщербленным ступенькам на крыльцо собора.
Под высокими холодными сводами собора тихо и пустынно. Отовсюду глядят на Иванну грустными, поблекшими глазами изображения митрополитов, что некогда правили здесь; откуда-то доносятся приглушённые деловитые голоса священнослужителей.
Иванна заходит в притвор и останавливается перед алтарём с чудотворной иконой Теребовельской божьей матери – девы Марии; опускается на колени и обращает свой взор и свою душу к образу богоматери.
Тусклые отблески горящих свечей озаряют полное религиозного воодушевления лицо девушки.
ИВАННА (шепчет). Царица неба и земли, дева пречистая, матерь божья, заступница наша, я никогда не откажусь ни от бога, ни от тебя, ни от своего родного отца! Но почему люди так несправедливы? Разве я отверженная или прокажённая? Чем я хуже других?
Глухие рыданья прерывают молитву Иванны; крупные слёзы скатываются по её смуглым щекам.
Мимо проходит митрат Кадочный, высокий, пожилой, с вкрадчивыми, кошачьими движениями. Останавливается за колонной. Чуть заметная улыбка скользит по его узким, бледным губам. Но тут же сменяется строгим, непроницаемым выражением.
Тихо приблизившись, он опускается рядом с Иванной на колени и, положив на её вздрагивающие плечи тонкую, пропахшую елеем руку, ласково спрашивает:
- Кто тебя обидел, дщерь моя? Что случилось злого в твоей юной жизни? Открой мне свою душу, и я помогу тебе…

Сцена 11

Иванна, робко озираясь по сторонам, сопровождаемая Кадочным, идёт по коридору капитула. Спаситель её души предупредительно показывает ей дорогу, то и дело простирая на поворотах то вправо, то влево холёную, тонкую руку.
Входят в библиотеку, уставленную по стенам высокими книжными шкафами. В простенках между шкафами портреты римских пап в золотых тиарах. На почётном месте в старинной позолоченной раме висит портрет патрона униатов папы римского Урбана III. Как боевой наказ, неизвестный художник начертал древней славянской вязью в уголке портрета слова наместника бога на земле, обращённые некогда к греко-католикам униатам: «С помощью вас, мои русины, я надеюсь обратить весь Восток»
Иванна едва успевает прочесть эту надпись, как в дверях появляется высокий, слегка сутулый келейник: это самый приближённый к митрополиту монах Арсений, он говорит:
- Его эксцеленция на балконе. Прошу…
С балкона капитула открывается прекрасный вид на затянутые дымкой взгорья Львова, на его старинные башни и сады.
У древних каменных стен, окаймляющих митрополичьи палаты, мелькают алые пионерские знамёна. Под звуки барабана проходит мимо собора один из первых пионерских отрядов Львова. Некоторые из пионеров ещё не имеют новой формы: на мальчиках бархатные шапочки старого, гимназического образца, на девочках синие форменные мундирчики с номерами школ на рукавах; но у всех повязаны красные галстуки. Доносится звук пионерского горна, а затем громкие слова песни:
Грими, грими, могутня пісне,
Як ті громи весняних бур!
Хай знає панство ненависне,
Що наша армія, як мур…
Весело и задорно поют самые молодые из молодых советских граждан Львова, и звуки их песни будто бы перелетают через монастырскую ограду на обвитый диким виноградом балкон капитула.
На балконе. Прикованный много лет неизлечимым недугом к передвижному креслу, митрополит Андрей Шептицкий полулежит в нём.
ШЕПТИЦКИЙ (прислушиваясь и тяжело вздыхая). Наши дети поют бесовские песни. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь станется такое? Большевики свои порядки заводят. Закон божий в школах запретили. А когда я письмо в Киев их правительству послал, протестуя против запрета, протестуя против пионерских отрядов в школах, так мне даже не ответили. Посмеялись, видно, да и только! Мужичьё!
Иванна, входя на балкон, видит митрополита и, по установленному ритуалу, опускается перед ним на колени.
Шептицкий милостиво протягивает девушке распухшую от недугов, поразивших его мощное тело, мясистую, синеватую руку.
Иванна целует перстень со святыми мощами на поданной ей руке князя церкви.
Митрополит неторопливо осеняет коленопреклонённую перед ним Иванну крёстным знамением.
ШЕПТИЦКИЙ (кротким, приглушенным голосом). Отец Орест поведал мне о твоём горе. Почему ты постеснялась сама зайти ко мне?
ИВАННА (робко и смущённо). Я не хотела нарушать покой вашей эксцеленции. У вас и без меня столько дел и столько посетителей.
ШЕПТИЦКИЙ. Да, это так. А когда-то их было ещё больше. Меня посещали здесь короли, наследные принцы, самые видные люди Европы. Когда русский генерал Брусилов в прошлую мировую войну приказал вывезти меня за мои проповеди в глубь России, чуть ли не в Сибирь, не только первые аристократы мира, но даже сам король Испании поднял голос в мою защиту, добивался моего освобождения. Сам король Испании!.. (Снова тяжело вздыхая). А теперь вот, понимаешь, детка… Какой-то советский комиссар из простых мужиков – сидит в Киеве и не внемлет моему гласу протеста. Бессильны мы пока, дочь моя! Даже мне вот, понимаешь, даже мне, человеку пожилому, который почти полвека сидит на этом престоле, приходится теперь как-то приспосабливаться к новым условиям.
ИВАННА (смиренно склонив голову). Вот поэтому я и стеснялась напрямую обращаться к вашей эсцеленции, просить у вас помощи и покровительства.
ШЕПТИЦИЙ (сочувственно). Но не нужно, не нужно было стесняться! Моё сердце открыто и в минуты отдыха для всех страждущих. А к тому же ты ещё и моя крестница. Ты-то, наверное, этого не помнишь: ты была совсем маленькая, а твой батюшка, отец Теодозий, был тогда совсем ещё молодой священник. Да и матушка твоя ещё была жива…
Иванна, словно бы с молитвенным благоговением, смотрит на митрополита.
ШЕПТИЦКИЙ. Поведай мне – это правда, что в университете требовали, дабы ты отреклась от господа бога нашего?
ИВАННА (будто бы порываясь подняться в полный рост, гневно и запальчиво). Не только от бога, но даже и от моего отца, ваша эксцеленция!
Снова отряд пионеров, шагающий по улице мимо монастырских стен. Доносится стук барабана и весёлая песня:
Здравствуй, милая картошка,
Низко бьём тебе челом…
ШЕПТИЦКИЙ (задумчиво переводя взгляд с синеватых холмов Львова на Иванну, взволнованным голосом). Ты слышишь, дочь моя? Занесли сюда, в Галичину, свои кацапские песни! Картошка им бога заменяет теперь… (Снова вздыхая). Слуги антихриста топчут сейчас нашу землю. Видно, сильно нагрешили мы перед богом, раз он прислал нам с небес такое испытание – владычество сатаны... (Поглаживая Иванну рукой по голове). Если бы ты не была дочерью священника и моей крестницей, я никогда бы не стал говорить с тобой так откровенно, но я знаю тебя с детства и потому доверяю тебе. Но не дай бог тебе злоупотребить моим доверием. Мы живём в страшное время, и надо его переждать во что бы то ни стало, даже пользуясь хитростью, за которую нас не осудит всевышний…
Иванна, по-прежнему коленопреклонённая, вопросительно смотрит на митрополита.
ШЕПТИЦКИЙ. Я твёрдо верю, что владычество антихриста продлится недолго. Бог услышит наши молитвы.
ИВАННА. А что же мне сейчас делать, ваша эксцеленция?
ШЕПТИЦКИЙ. Всё будет хорошо! Время – лучший лекарь бед человеческих. Не горюй о безбожном университете. Посвяти себя всецело служению в обществе имени пресвятой девы нашей Марии. (Кивая седой головой в сторону удаляющейся песни). Детей от большевиков спасать надо, молодёжь спасать! Сделай всё возможное, чтобы предостеречь всех знакомых тебе юношей и девушек от вступления в комсомол. Билет комсомола в кармане наших молодых галичан – это каинова печать навсегда, наивысший грех перед господом богом. Запомни это! Любыми способами надо искоренять тлетворные плевелы безбожного учения. (Пытливо окидывая Иванну острым, проницательным взглядом, сверкнувшим из-под нависших седых бровей). И пусть тебе поможет в том твой избранник. Вы уже обручены с богословом Романом?
ИВАННА (смущённая от этого вопроса). Роман говорил с папой… Но я…
ШЕПТИЦКИЙ (голосом, не знающим и не терпящим возражений). Вот и прекрасно. Роман – самый достойный избранник твоего сердца. Он верный слуга и воин божий. К тому же, один из лучших выпускников духовной семинарии, мой стипендиат. В наше страшное время, когда сатана ликует повсюду, будь Роману преданной супругой и надёжной подругой… 
Иванна, с растерянным выражением на лице, будто бы хочет объяснить, что она уже отказала в супружестве Герете; но Шептицкий берёт с балюстрады звоночек и помахивает им.
Входит келейник Арсений.
Митрополит делает ему знак. Келейник молчаливо кивает и выходит.
Иванна и митрополит на балконе: в молчаливом ожидании.
Келейник несёт им дорогую инкрустированную шкатулку.
Шептицкий привычно роется в шкатулке распухшими пальцами, извлекает оттуда золотое обручальное кольцо и надевает его на дрожащий палец ошеломлённой Иванны.
ШЕПТИЦКИЙ (торжественным тоном). Иди, дочь моя Иванна, по пути, уготованному тебе всевышним! Живи в честном и святом супружестве христианском. Борись всеми силами со слугами антихриста, а отцу Теодозию и твоему избраннику Роману передай моё отчее благословение!
Шептицкий, после этих слов, резким движением руки приказывает келейнику убрать шкатулку и нечаянно сбрасывает на пол серебряный колокольчик.
Колокольчик, позванивая, катится к балюстраде.

Сцена 12

Обручение Иванны с Романом Геретой. Звон рюмок и бокалов. Заполненная гостями светлица.
Помолодевший, энергичный, отец Теодозий суетится вокруг стола; подливает гостям вина, подсовывает то жареную кровяную колбасу с гречневой кашей, то различные салаты.
Растерянная, заметно подавленная неизбежностью близкой свадьбы, Иванна сидит во главе стола рядом с Геретой; старинной чеканки серебряное монисто и такие же серьги, яркое платье ещё более усиливают её сходство с цыганкой.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ (поднимается из-за стола с бокалом вина в руке). Пани та панове! Достойное общество! Я хотел бы выпить чару сию за здоровье своего будущего зятя Романа и моей дочурки Иванны. Да будут они счастливы в этом грешном мире, уже потрясённом войной, и пусть война обойдёт стороной их дом!
Выпивает чару; после чего выходит из-за стола и крепко трижды целует Иванну и Романа.
Гости, не уславливаясь, как это водится в таких случаях, запевают: «Многая лета, многая лета, многая лета…». Поют все: и приехавшая из Львова игуменья женского монастыря католического ордена василианок – Вера, и монахиня Моника, и старенький дьяк Богдан; поёт даже адвокат Гудим-Левкович, старый знакомый семьи Ставничих, благообразный, в пенсне с золочёной дужкой, с бородкой клинышком.
Одна лишь давняя, закадычная подружка невесты – Юля Цимбалистая – молчит, то и дело морща курносый веснушчатый нос: «ведь она так верила, что её подруга будет студенткой университета. А тут – на тебе! Завтрашняя попадья!». Кроме того, Юлька как бы чурается этого «мещанского общества»: в её взгляде оттенок пренебрежения и некоторой тягостности всего происходящего.
Роман Герета снимает с пальца невесты кольцо и, разглядывая его, уверенным голосом бывалого проповедника, не скрывая самодовольства, произносит:
- Я предлагаю тост за здоровье нашего обожаемого митрополита Андрея… Его нет за этим столом, но я не ошибусь, если скажу: митрополит здесь! Он и сегодня, как и всегда, незримо присутствует рядом с нами, направляет наши помыслы и деяния. Владыка почтил наше скромное празднество своим драгоценным подарком. (Приближает обручальное кольцо к глазам и читает). «Моей крестнице на счастье. Кир Андрей».
Роман Герета обводит взглядом всех присутствующих гостей. На лицах у гостей восторженное, благостно-умильное выражение. Удостоверившись, какое впечатление производит на гостей эта новость, Герета после выдержанной паузы продолжает:
- Немало крестниц у его эксцеленции во львовской епархии, есть даже за далёкими морями и за океаном – в Канаде и в Америке. Но лишь самые избранные удостаиваются такой чести – получить из его рук драгоценное кольцо – памятный подарок на всю жизнь. (Выдохнув). И я, как скромный слуга божий, тем более счастлив, безмерно счастлив оттого, что моя избранница сумела честно пройти по стезе господней от святой купели и до сегодняшнего дня, чтобы заслужить такое высокое признание владыки... (Снова выдыхая). Так пусть же ещё многие лета восседает владыка, наш украинский Моисей, на своём престоле! И да поможет всем нам владыка спасти от безбожия неньку Украину до тех дней, пока кара божья не покарает окончательно всех грешников… За его эксцеленцию, за его высокопреосвященство!
Герета поднимает бокал, наполненный рубиновым вином, и запевает гимн церковников и украинских националистов:
Боже великий, единый, нам Украину храни!
Гости дружно подпевают ему.
Только уснувший было во время длинного тоста захмелевший дьячок, похожий на маленького, пучеглазого гнома, не разобравшись, в чём дело, затягивает польскую песенку:
Грай, скшипко, грай!
Адвокат Гудим-Левкович дергает дьячка за рукав и шипит на него:
- Не из той оперы, любезный добродию. Вы не в корчме…
Среди общего шума и пения ни хозяин дома, ни жених с невестой, ни их гости не слышат и не замечают, как в затемнённую часть светлицы входят с улицы два советских командира.
- Добрый вечер! – как гром с ясного неба, заглушая торжественное «Многолетие» и надтреснутый голос дьячка, звучит из их уст приветствие.
В светлице сразу же становится тихо, очень тихо: словно бы у каждого из сидящих за столом ёкает сердце и каждый из них задумывается: «А не арестовывать ли нас пришли?»; причины для таких опасений были: только что здесь пели церковный гимн националистов, само обручение можно было принять за незаконное, подпольное сборище: а местному населению годами внушали всякие небылицы и страхи о людях в форме Красной Армии.
Даже на лице кроткого, незлобивого отца Теодозия настороженное выражение.
- Добрый вечер! – повторяет один из вошедших, прикладывая руку к лакированному козырьку фуражки с красной звездой. – Извините… Кто здесь хозяин?
Отец Теодозий нетвёрдыми шагами выходит из-за стола; растерянность и тревога сквозят в каждом его движении, в напряжённом вопрошающем взгляде голубых, с красными прожилками старческих глаз.
- Я хозяин.
- Простите, батюшка, - с уважением говорит один из командиров, протягивая священнику руку. – Я лейтенант Зубарь. А это – капитан Журженко. Районный исполком определяет его к вам на постой. Человек он смирный, одинокий, с высшим образованием. Жилплощадь-то у вас богатая, а в селе уже не продохнуть…
Отец Теодозий берёт из его рук и читает ордер, будто бы собираясь с ответом.
ИВАННА (дерзко бросает из-за стола). Это у вас на востоке так принято – вторгаться без всякого согласия хозяев в мирные дома да ещё в столь позднее время?
Роман, незаметно для всех, дёргает невесту под столом за руку.
ЖУРЖЕНКО (словно бы подавляя обиду, говорит как можно мягче). Военные обстоятельства не всегда согласовываются с желаниями мирного населения. Что же касается позднего времени… то где же здесь спящие?
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ (тут же пытаясь сгладить резкость Иванны, берёт капитана под руку и говорит миролюбиво). Не осуждайте дерзость моей дочери, гражданин командир. Молодо-зелено. Пойдёмте, будьте любезны, я покажу вам свободную комнату.
Выходит из светлицы. За ним следуют Журженко и Зубарь.

Сцена 13

Теодозий идёт впереди с зажжённой свечой. За ним осторожно, стараясь не удариться головой о притолоку, закопчённую дымными четверговыми пасхальными крестами, двигаются, полусогнувшись, Журженко и Зубарь.
Теодозий вводит их в маленькую комнату с неприхотливой обстановкой: односпальная кровать, этажерка, старомодный письменный стол на выгнутых лапах, гуцульский коврик на стене, ясеневое деревянное распятие да большая икона святой Параскевы с трёхраменным крестиком в руке и ликом, потемневшим от времени.
ТЕОДОЗИЙ (как бы извиняясь за эту неприхотливость). Электричества пока нет, но радио вчера провели. (Показывает на рупор громкоговорителя, чернеющий над окном, занавешенным пёстрым домотканым ковриком).
ЗУБАРЬ (оценивающе). Ну что ж… вполне удобно. Но только это (показывает на икону) придётся…
ЖУРЖЕНКО (обрывает его). Ладно, Зубарь. Отставить! (К Теодозию). А где у вас можно помыться, батюшка?
ТЕОДОЗИЙ. Днём, сын мой, мы моемся у колодца, ну, а сейчас сюда можно принести кувшин с водой и тазик.
ЖУРЖЕНКО. Не беспокойтесь, на воле удобнее, только покажите, будьте добры, где колодец…

Сцена 14

На лицах гостей, оставшихся в светлице, возникает заметно унылое выражение.
Лишь дьячок не теряется и, не обращая внимания на соседей, уплетает большой кусок ветчины, предварительно смазав его горчицей. «Ведь не каждый день попадаешь на такие пышные заручины», - словно бы изображает он всем своим видом.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (молвит прискорбно). Гляжу – и сердце кровью обливается. Чистые варвары! Азиаты! Быть может, пока я здесь, и мой монастырь во Львове эти антихристы под военную часть заняли? Какой они формации?
ИВАННА. Наверное, энкавэдисты!
ГЕРЕТА (тоном осведомлённого человека, поправляя невесту). Инженерно-технические части. Строят укрепления вдоль границы, аж до Полесских лесов. Целые сёла мобилизованы: возят к ним камень, цемент, железо. Каждый их дот на шесть-семь этажей под землю уходит. Батальон может в нём разместиться.
АДВОКАТ ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (крайне удивлённо). Неужели целый батальон?
ГЕРЕТА (упрямо). Мне известно точно: батальон!
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (усмехаясь). С Гитлером договор, а границу укрепляют. Чудеса! Ради чего, спрашивается?
ГЕРЕТА (не без иронии). Мать игуменья думает, что Гитлер всерьёз придаёт значение договору с этими безбожниками? А для чего же тогда немцы свои войска к Сану подтягивают?
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (крестится). Поскорее бы! Дай-то господи!
Входит Отец Теодозий. Косится на Игуменью.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ. Панове, не забывайте: тут о политике не говорят. (Приглушённо) Особенно сейчас, когда и у стен – уши... (Снова подсаживается за стол). А к столу пригласить, видимо, придётся. Неудобно всё же – квартирант. (Разводит руками).

Сцена 15

Старший лейтенант Зубарь обливает из ведра у деревянного колодца с журавлём крепкую, мускулистую спину своего начальника. Фыркая и кряхтя, Журженко плескается холодной водой. Затем берёт с изгороди мохнатый рушник и обтирается; вытирает своё скуластое лицо с красивыми, чуть раскосыми, миндалевидными глазами.
ЖУРЖЕНКО. Про икону вы, Зубарь, зря сказали. Чувство такта вам изменило. Нельзя оскорблять религиозные чувства верующих!
ЗУБАРЬ (слегка обиженно). Неужто вы, капитан, под иконой будете спать? Увидит случайно кто – и потащат вас, раба божьего, на парткомиссию.
ЖУРЖЕНКО. Всё можно сказать осторожно и своевременно, так, чтобы не задевать хозяев. Вы же видели: у них свадьба!
ЗУБАРЬ. Свадьба свадьбой, а невеста-то, видать, зуба-астая. Такой палец в рот не клади. Из чуждых нам – а нисколько не стесняется этого. Глазами, как пантера, сверкнула!
Зубарь выплёскивает из ведра в лопухи остатки воды.
Вдвоём с Журженко, на шее у которого остаётся мохнатый рушник, они снова заходят в дом.

Сцена 16

Журженко и Зубарь. Входят в комнату.
Журженко снимает с шеи мохнатый рушник и откладывает его в сторону, берёт гимнастёрку и надевает на себя.
Стук в дверь. Журженко и Зубарь оглядываются.
Осторожно приоткрывая дверь, в комнату входит Теодозий. Кланяется.
ТЕОДОЗИЙ. У нас маленькое семейное торжество. Милости прошу к нашему скромному столу. Все будут рады вас видеть, граждане командиры… Простите, я не разбираюсь в званиях.
ЖУРЖЕНКО (улыбаясь и застёгивая ворот гимнастёрки). Да это и не важно. Зовите меня просто Иван Тихонович. А старший лейтенант Зубарь – Николай Андреевич.

Сцена 17

В светлице.
Журженко подсаживается к столу. Рядом с ним оказывается адвокат Гудим-Левкович.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (подвигая бутылку с вишнёвой наливкой). А мы с вами почти коллеги, капитан. Когда-то, на заре своих юных лет, я был ротмистром.
ЖУРЖЕНКО. Вы служили в царской армии?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. В царской, да не в русской. Мы ведь тогда Австро-Венгрии принадлежали. Вот я и служил ротмистром тяжёлой кавалерии его императорского величества Франца-Иосифа… (Вздохнув). Да, был такой грех! Ха-ха-ха! В русский плен попал в таком звании, а ваша революция из плена меня освободила. Бывают же такие камуфлеты!
ЖУРЖЕНКО (вставая из-за стола и поднимая рюмку с вишнёвой наливкой, торжественно произносит). Разрешите поблагодарить вас за доброе гостеприимство и поднять бокал за здоровье молодожёнов…
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (осторожно трогая его за локоть, полушёпотом). Извините, но это ещё не свадьба. Сегодня у них только заручины, обручение. Прелюдия, так сказать.
ТЕОДОЗИЙ (словно желая выручить смутившегося капитана). Товариство! Наш гость желает напутствовать голубят.
ЖУРЖЕНКО (улыбаясь). Будем говорить прямо: мы не столь нежданные, сколь непрошеные гости. Чего греха таить! Тем не менее я хочу пожелать молодым людям, решившим соединить свои судьбы в то время, когда их земля наконец освобождена… Да, я хочу пожелать, чтобы ваша жизнь была на уровне тех событий, которые мы переживаем. Чтобы тот новый ветер с востока, какой ворвался и в это тихое пограничное село, освободил вас от многих заблуждений  и показал вам самую верную дорогу к будущему…
ИВАННА (перебивая; ещё злее, чем раньше, блеснув глазами). Простите, капитан. А что, собственно говоря, нового принёс нам этот «ветер с востока»?
ТЕОДОЗИЙ. Доню! Как не стыдно!
ЖУРЖЕНКО (на мгновенье смешавшись; подыскивая и не сразу находя нужные слова для ответа). Как что? И вы ещё спрашиваете! Самую справедливую конституцию. Право на труд и образование. Возможность повсюду свободно говорить на родном языке… (Переводя дух). Ну вот, университет во Львове открыли для местного украинского населения. А сколько лет шла за него борьба! Сколько крови было пролито! Студент Адам Коцко был убит в начале века в этом университете за то, что добивался права учиться на родном, украинском языке. Разве вы не помните памятник Коцко на Лычаковском кладбище? Девушка Украина, склонив голову, скорбит над его могилой. А сейчас в здании, где была пролита кровь Адама Коцко, может свободно учиться каждый молодой украинец…
ИВАННА (с резкостью в голосе). Это сказочки для маленьких детей! То, что вы говорите, хорошо звучало первые дни, когда вы сюда пришли, на митингах; а на деле… (Махнув рукой). На деле – одни мыльные пузыри. Я не вижу никакой разницы между тем, что было…
ТЕОДОЗИЙ (обрывая её, неожиданно по-польски). Иванна, пшестань!
ИВАННА. Я, папа, уже двадцать лет Иванна!
Разрыдавшись, выбегает из-за стола и из светлицы.
Все гости в замешательстве.
Журженко опускает невыпитую рюмку на стол.

Сцена 18

Журженко в отведённой для него комнате. Раздетый, под одеялом, ворочается на узкой и жёсткой кровати. Будто бы хочет, но не может заснуть. Начинает подрёмывать.
СОН:
Приграничный городок. Вечер воскресного дня. Летний кинотеатр. Командиры Красной Армии с жёнами и детьми смотрят фильм «Шуми, городок». Во время сеанса приподнимается люк подземной канализации, и чья-то рука выбрасывает из темноты под синий лучик киноаппарата тяжёлую противотанковую гранату немецкого образца. Её осколками убивает до десятка человек. Выбросивший гранату, - лица которого не видно, но под пиджаком у которого заметна украинская рубашка-вышиванка, - скрывается в подземелье разветвлённого коллектора канализации.
Журженко резко привскакивает на кровати.
Перед его глазами снова чудится Иванна, тоже в вышиванке, как и у того, кто выбросил гранату в его сне:
«Простите, капитан. А что, собственно говоря, нового принёс нам этот «ветер с востока»?» - Снова «кадры из сна»: с десятком убитых и раненых. – Снова Иванна: «Это у вас на востоке так принято – вторгаться без всякого согласия хозяев в мирные дома да ещё в столь позднее время?»
Журженко встаёт из-под одеяла с кровати. В трусах и в майке подходит к окну.
В окно проникает густой предутренний туман.
Журженко снова забирается под одеяло. Отворачивается к стенке. 

Сцена 19

Утро. Журженко и Зубарь. В красноармейской форме. Подходят к своему «объекту».
Надпись: «Полевая почта 4567».
Железобетонный дот, или долговременная огневая точка, глубоко уходит в землю. Бойницы дота ещё пусты. Крестьяне и красноармейцы сбрасывают на его покрытие привезённую издалека на грузовиках и подводах землю. Другие строители маскируют дот, укладывают на бетоне тяжёлые пласты зелёного дёрна.
Из дота вылезает краснощёкий полковник, подходит к Зубарю и Журженко. Подаёт им руку, здоровается; хвалит капитана.
ПОЛКОВНИК. Воду подвели хорошо, молодцы твои ребята. Ну, а как же будет с кранами?
ЖУРЖЕНКО. Задерживает Львов. Третью шифровку уже послали, а они всё молчат.
ПОЛКОВНИК. Поезжай сам. Поезжай немедленно! Ты же понимаешь, дорога каждая минута, а у тебя во Львове полно знакомых!
ЖУРЖЕНКО. Съезжу. Дайте приказ, чтобы выписали командировочное предписание.

Сцена 20

Просёлочная дорога.
Впереди идёт девушка, - в которой постепенно узнаётся Юля Цмбалистая, подруга Иванны, - легко шагает с плетёной корзинкой в руке, приминает пыль белыми сандалетами; золотистые волосы её повязаны газовым платочком, короткое платье из шотландки обнажает длинные загорелые ноги.
Сзади неё идут Журженко и Зубарь. Журженко с небольшим командировочным чемоданчиком.
ЗУБАРЬ. Не узнаёте эту принцессу, капитан?
ЖУРЖЕНКО. Что-то не узнаю. А кто она?
ЗУБАРЬ. Да подружка вашей поповны!
Журженко приостанавливается. И делает жест, как будто хочет поглубже надвинуть на лоб фуражку.
ЗУБАРЬ (с повеселевшим взглядом). Догнать и перегнать!
ЖУРЖЕНКО (с сомнением). А не отбреет – как вчера её подруга?
ЗУБАРЬ. Проверим!
Ускоряет шаг. Журженко тоже, следом за ним, прибавляет шагу.
Догоняют девушку.
ЗУБАРЬ (козыряя). Куда торопимся, уважаемая?
Юля останавливается, внимательно смотрит на Зубаря и признаёт в нём знакомого.
ЮЛЯ. Да вот зайду на минуту к Иванне, а потом во Львов, на практику.
ЗУБАРЬ. Во Львов? Так у вас есть попутчик. Капитан вот тоже во Львов собрался.
ЖУРЖЕНКО (слегка смущённый). А вы надолго у Иванны задержитесь?
ЮЛЯ. Ровно на столько, чтобы не опоздать к поезду.
ЖУРЖЕНКО (улыбаясь). Тогда договорились. Мне будет приятно иметь такую попутчицу.
ЗУБАРЬ (подмигивая капитану). Вот видите – не кусается. А вы боялись подойти!
ЮЛЯ (засмеявшись). Здрасьте! А с какой стати я должна кусаться?
ЖУРЖЕНКО. Ну хотя бы из чувства солидарности с вашей подругой.
ЮЛЯ (нахмурившись). Ах, вон вы про что! Не сердитесь, ради бога, на Иванну. У неё большое горе.
ЗУБАРЬ (удивлённо). Горе?
Втроём идут по дороге. Дорога тянется косогорами, зажатая полями наливающейся пшеницы.
ЮЛЯ (горячо продолжая начатый разговор). …Я сама настаивала, чтобы Иванна послала документы в университет. А она всё колебалась – после стольких отказов. Но в конце концов послала их тайком, даже от меня. Она ведь очень гордая, Иванна!
ЗУБАРЬ. А почему вы настаивали?
ЮЛЯ. Ну как – почему? Меня же в медицинский приняли безо всяких. А её и подавно должны были принять: лучшая ведь ученица нашей гимназии.
ЗУБАРЬ (осторожно замечая). Но всё-таки дочь попа. Так сказать, нетрудовой элемент.
Журженко сильно дёргает его за руку.
Цимбалистая останавливается и впивается в Зубаря острым взглядом.
ЮЛЯ. Дочь попа, вы говорите? Да? А почему же тогда приняли в университет Зенона Верхолу? Его отец маслобойку у нас в селе имел, двенадцать батраков на него работали, а сам он теперь до фашистов убежал. Туда!
Показывает рукой на открывшийся противоположный обрывистый берег Сана, где прохаживается на виду у всех гитлеровский пограничник в рогатой каске.
Журженко внимательно смотрит на чужого солдата, разгуливающего так близко.
ЖУРЖЕНКО (задумчиво). Видите ли, Юля, конечно, Николай Андреевич (кивает на Зубаря) переборщил. Мы следуем правилу: сын за отца не отвечает и дочь также. И, быть может, тот же самый Зенон Верхола…
ЮЛЯ (распаляясь и перебивая). Да вы его не знаете! Он тоже штучка хорошая. Ещё с гимназии с националистами путался. Подручным у самого их атамана, Степана Бандеры, был. Дружил с Лемиком, который в тридцать третьем застрелил во Львове Андрея Майлова, секретаря советского консульства. Сразу же после этого польская полиция к нам в село приезжала – чтобы арестовать Верхолу. Но он уже успел бежать в Данциг от ареста.
ЖУРЖЕНКО. Молодой Верхола или его отец?
ЮЛЯ. Конечно, молодой! А кто же ещё! Зенко! Он и гимназию не сумел окончить из-за той политики. Из восьмого класса его прогнали. А у Иванны… Ой! (Вдруг смешавшись и бледнея). Що ж я наробыла? Только, ради бога, молчите. Ничего я вам не говорила… Хорошо? Бо у них длинные руки…
 
Сцена 21

Львов. Двор со складским помещением. Грузчики укладывают в кузов грузовика водопроводные краны. Журженко наблюдает за погрузкой.
Шофёр запрыгивает в кабину. Кивком головы приглашает Журженко.
ЖУРЖЕНКО. Езжай сам. Я задержусь здесь ещё, по одному делу.
Идёт по городу.
Подходит к зданию Львовского университета.

Сцена 22

Кабинет приёмной комиссии Львовского университета.
Дмитро Каблак, примостившись на краешке письменного стола, заигрывает с миловидной сотрудницей приёмной комиссии, которая по его поручению сортирует дела. Волосы девушки уложены коронкой, и в них виднеется несколько ромашек.
КАБЛАК (поправляя одну из ромашек). Пани Надийка ещё не знает танго «Осенний день»? Да не может быть! С вашего боку это большое упущение. Оно куда лучше «Гуцулки Ксени». Вот послушайте…
Насвистывает мелодию и болтает ногами в брюках гольф. Надийка, польщённая вниманием начальника, откладывает дела в сторону.
Звонит телефон. Надийка лениво берёт полной рукой трубку.
НАДИЙКА (с томно-ленивым выражением). Ал-л-лё? (Но тут же – с внезапным испугом). Ректор! (Передаёт трубку Каблаку).
Каблак спрыгивает со стула, «вытягивается в струнку».
КАБЛАК. Слушаю… Слушаю… Так… Так… Будет сделано…
Кладёт трубку. Мечется по кабинету, ворошит бумаги на столе; после чего выхватывает из шкафа пачку папок с делами студентов и, не глядя на Надийку, быстро выходит.

Сцена 23

Кабинет ректора университета.
Каблак входит чеканным шагом, слегка наклонив голову вперёд, - замкнутый, исполнительный служака, обученный заранее угадывать, а подчас и предупреждать вопросы куратора.
Кланяется ректору Казакевичу – седому красивому человеку в очках с золотыми ободками; кладёт перед ним папки и скользит взглядом по сидящему в мягком кресле наискосок от Казакевича офицеру. Появление военного словно бы настораживает Каблака, но, различив на его чёрных петлицах значки капитана военно-инженерных войск, он как бы успокаивается; ещё раз кланяется и вопросительно смотрит на ректора.
Казакевич, уставший от потока посетителей, просматривает поданные ему дела и, отобрав одно из них, поднимает голову.
РЕКТОР (усталым голосом). Скажите, Дмитро Орестович, кто вам дал право самолично отменять приём абитуриентки Иванны Ставничей?
КАБЛАК (чуть вздрогнув, но тут же овладевая собой). Кого-кого?
РЕКТОР (листая тоненькую папку). Вот этой гражданки. Посмотрите фотографию! (Протягивает через стол снимок, приложенный к заявлению).
КАБЛАК (берёт в руки снимок, всматривается в него, будто хочет выгадать время; потом пожимает плечами). Первый раз вижу! (Возвращает снимок ректору).
РЕКТОР (передаёт фото Журженко). Странная история!
ЖУРЖЕНКО. Простите, Иван Иванович, разрешите вопрос. (К Каблаку). Ваша фамилия Каблак? Не так ли? Дмитро Каблак?
КАБЛАК (настороженно). Ну, допустим, Каблак. А что?
Журженко оглядывает Каблака с ног до головы: приметные гольфы, ноги в узорчатых чулках, напомаженные волосы; пристально смотрит в хитрые, пронырливые глаза.
ЖУРЖЕНКО. Какого чёрта вы нас обманываете? Вы отнюдь не в первый раз видите эту девушку!
КАБЛАК (деланно улыбаясь, разводит руками). Нет, я вижу её впервые… А собственно говоря, какое право вы…
ЖУРЖЕНКО (возмущённо). Но ведь это вы, именно вы отсоветовали Иванне Ставничей идти к ректору! Вы запугивали её ссылкой в Сибирь и белыми медведями. Знаете, как это называется?
КАБЛАК (оскорблённо пожимая плечами). Пане… то есть… товарищ ректор… Это чистый наговор. Это нарушение Сталиновской Конституции…
ЖУРЖЕНКО (ещё более возмущаясь). Наговор? Скажите… вы… а принятый вами в университет Зенон Верхола, сын владельца маслобойки, – это тоже наговор?
Каблак бледнеет; как будто хочет оправдаться, но у него перехватывает дыхание, и он только молча махает рукой.
РЕКТОР (кивком головы останавливает возмущённого Журженко; а в сторону Каблака спокойно произносит). Хорошо, Дмитро Орестович… С этим вопросом мы ещё разберёмся… Идите…
Каблак как можно непринуждённее покидает кабинет; за ним захлопывается обитая клеёнкой дверь.
ЖУРЖЕНКО. Ну, видите, какая бестия?! И зачем вы держите в университете таких оборотней? Козыряют тем, что они местные – а значит, с них и взятки гладки. Неужели только поэтому? Вы в душу им смотрите. Ведь вот же – каков красавчик: врёт в глаза и не споткнётся.
РЕКТОР (заметно нервничая). Да вы не волнуйтесь так, капитан! Что будет нужно – сделаем.
Поднимается; протягивает руку капитану – даёт этим понять, что аудиенция окончена.
Разгорячённый Журженко проходит по заполненным студентами коридорам.
И не обращает внимания, что поджидавший за колонной Каблак указывает на него сухощавому чернявому студенту в лыжной шапке-каскетке: это был тот самый Зенон Верхола, друг террориста Лемика, о котором рассказала мимоходом Журженко и Зубарю Юля Цимбалистая.   

Сцена 24

Иванна лежит у себя в комнате и перелистывает старые номера польского журнала «Ас». Фотографии и строчки мельтешат у неё перед глазами; сама она то и дело всхлипывает, готовая залиться слезами.
Отец Теодозий расхаживает по светлице.
ТЕОДОЗИЙ. Не надо было, доню, этого делать! Я тебе добра желаю. Одного добра! С мотыгой против солнца захотела? А теперь могут стрястись неприятности. Кто знает, что он за человек, этот капитан?
Голос отца раздражает девушку. А тут ещё радио доносит из-за стены громкие звуки популярной песенки: «Во Львове идёт капитальный ремонт…».
Иванна вскакивает, тарабанит в стенку кулаками.
ИВАННА (приговаривая). Какой он человек? Гадкий человек! Уехал, а радио не выключил! Орёт на всё приходство. Свинья, а не человек. Ну и прислал бог квартиранта!
ТЕОДОЗИЙ (примирительно). Не бог, а райисполком!

Сцена 25
 
Журженко идёт по улицам Львова. Навстречу ему шагают прохожие; по гранитным торцам мостовой проезжают экипажи и пролётки; проносится, позванивая, маленький львовский трамвайчик.
Журженко вдруг слышит, что кто-то его окликает.
- Иване Тихоновичу! Иване Тихоновичу! – доносится из боковой улочки.
Журженко оглядывается и видит наполовину вылезшего из люка канализации знакомого бригадира Водоканалтреста Голуба.
Голуб приветственно машет засаленной кепкой.
На лице Журженко обрадованное выражение.
Голуб в брезентовой куртке вылезает полностью из люка.
Журженко подходит к люку, огороженному треногой с красным кругом, и пожимает Голубу руку.
ЖУРЖЕНКО. Рад, очень рад вас видеть!
ГОЛУБ (укоризненно). Как же это так: вы в городе, а до меня не заглянули? Или, може буты, загордились тем, что капитанские «шпалы» навесили, и не хотите из-за того до старого капрала на чарку горилки завитать?
ЖУРЖЕНКО. Да я же сегодня только приехал, Голубе! И попал в такой переплёт, что не знаю, как теперь быть! Давайте-ка сядем тут на приступочке, я вам расскажу всё, а вы, как человек мудрый и местный к тому же, подскажете, что мне делать.
Усаживаются на тёплую плиту лестницы, ведущей в подъезд старого барского дома.
По другой стороне медленно проходит, поглядывая на них, Зенон Верхола; он ни на минуту не выпускает капитана из поля зрения во время его блужданий по городу и не без удовольствия отмечает встречу Журженко с каким-то стариком.
ГОЛУБ (задумчиво, посасывая прокуренную трубку). Да, инженере, вы поторопились. С такими типами – «из-под тёмной звезды» - надо действовать осторожно, потихоньку, чтобы первому перехитрить их. Ведь все молодчики из ОУН обучались у иезуитов, церковь их годами готовила и натравливала против нас, а вы пошли в открытую, как наивный детяк! Нельзя так!
ЖУРЖЕНКО (тихо). А поправить дел можно?
ГОЛУБ (помолчав; а потом – как бы рассуждая вслух). Ну что же, ректор ректором, а я бы на вашем месте сходил во-от в тот дом. (Показывает на полукруглое серое здание напротив).
На дверях здания краснеет вывеска: «УПРАВЛІННЯ НАРОДНОГО КОМІСАРІАТУ ДЕРЖАВНОЇ БЕЗПЕКИ УРСР ПО ЛЬВІВСЬКОЇ ОБЛАСТІ».
ГОЛУБ (продолжая). Мудрые люди сидят там. Понимают людские души. И наши хлопцы там работают, местные. Коммунисты. Проверенные в тюрьмах. Им доверие оказали большое, взяв туда. Понимает, должно быть, начальство этого дома, что никто, кроме как они, эти наши местные хлопцы, не знает города и того, что происходит – не здесь, на глазах, а в тишине ночной, в подполье оуновском, с которым мы уже с двадцатых годов ведём жестокую борьбу.
ЖУРЖЕНКО (приподнимаясь; с твёрдостью в голосе). Спасибо, Голубе, что надоумил. Я, пожалуй, пойду в этот дом!   

Сцена 26

Деревянная церквушка в Тулиголовах.
В алтаре старенький дьячок Богдан с шумом открывает жестяную кружку для сбора приношений; высыпает на металлическое блюдо разнокалиберную мелочь; послюнив пальцы, ловко сортирует и пересчитывает деньги.
Тем временем Герета, только что отслуживший в порядке духовной «стажировки» обедню вместо отца Теодозия, прихорашивается около зеркала, освещаемого двумя восковыми свечами. (Ему нравится выходить из церкви подтянутым, хорошо причёсанным, красивым и обращать на себя внимание сельских молодиц).
ДЬЯЧОК. Холера ясная!
ГЕРЕТА (оглядывается от зеркала). Что такое, Богдане?
ДЬЯЧОК. Да какой-то нехристь польский злотый до кружки кинул. А куда мы его теперь, при Советах, сдадим?
ГЕРЕТА. Всего-то денег сколько?
ДЬЯЧОК. Минуточку… (Вздыхает). Шестнадцать рублей сорок копеек.
ГЕРЕТА. Не богато. Так можно и ноги от голода протянуть, если тут, в селе, священником остаться.
ДЬЯЧОК. Нечего бога гневить, пане Романе. Кому горевать, но только не вам. Такую красуню подхватили! Сыграете свадьбу, и вызовет вас митрополит до Львова. Там-то молящихся куда побольше будет. А вот каково мне, горемыке?
В это же время на погосте среди белых, покрашенных извёсткой крестов появляется письмоносец Хома. Он останавливает старушку, спускающуюся по деревянной лестничке из церкви.
ПИСЬМОНОСЕЦ. Слава Иисусу, титко Марийка! Пан богослов ещё там?
СТАРУШКА (шамкает беззубым ртом). Навеки слава!.. Там, там, переоблачаются.
ПИСЬМОНОСЕЦ. Ну, слава богу, не надо будет до него домой бежать.
Снимает картуз и крестится перед входом в церковь.
Входит в церковь; просовывает голову за алтарь; видит там Герету.
ПИСЬМОНОСЕЦ. Можно до вас, пане богослов?
ГЕРЕТА. А! Заходи, Хома.
ПИСЬМОНОСЕЦ. Депеша, ваша милость. Как будто нюхом чуял я, что вы ещё здесь. Сберёг подошвы на три километра.
Протягивает Герете сложенную вчетверо телеграмму, другую оставляет в зажатом кулаке.
Герета читает текст телеграммы:
«НИЖНИЕ ПЕРЕТОКИ ДРОГОБЫЧСКОЙ ПРИХОДСТВО ЦЕРКВИ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ РОМАНУ ГЕРЕТЕ ТЧК ПРОШУ СРОЧНО ПРИБЫТЬ ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ ДМИТРО ТЧК»
(Телеграмма была кодированной и означала опасность).
Сразу становится заметно, что текст телеграммы не доставил Герете большой радости; но наоборот: на его лице появляется хмурое, озадаченное выражение.
ГЕРЕТА (замечая в кулаке Хомы вторую телеграмму). А та кому?
ПИСЬМОНОСЕЦ. До вашей нареченной!
ГЕРЕТА. Давай передам.
ПИСЬМОНОСЕЦ (мнётся). Да оно не полагается. Пани Иванна сами расписаться должны. По советской инструкции мы должны вручать депеши лично, под расписку получателю.
ГЕРЕТА (прикрикивая). Глупости! Ты от сватков да мужичков всякие такие формальности требуй, а я твой будущий пастырь и обманывать тебя не собираюсь. Давай! (Чуть ли не силой вырывает у крайне смущённого почтальона смятую телеграмму).
Письмоносец Хома выходит из церкви и удаляется.
Герета осторожно вскрывает вторую телеграмму и читает:
«ТУЛИГОЛОВЫ ДРОГОБЫЧСКОЙ УЛИЦА ПОД ДУБОМ ИВАННЕ ТЕОДОЗИЕВНЕ СТАВНИЧЕЙ ТЧК ОТКАЗ ПРИЁМЕ УНИВЕРСИТЕТ ВЫЗВАН ДОСАДНЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ ТЧК ПРОСИМ ЯВИТЬСЯ ЛЬВОВ ПОЛУЧЕНИЯ ОБЩЕЖИТИЯ ОФОРМЛЕНИЯ СТУДЕНЧЕСКОГО УДОСТОВЕРЕНИЯ ТЧК РЕКТОР УНИВЕРСИТЕТА ИМЕНИ ИВАНА ФРАНКО КАЗАКЕВИЧ ТЧК»
Герета оглядывается. Дьячок Богдан подметает деревянный пол: слышно, как шаркает метла в опустевшей церкви.
ГЕРЕТА (со злостью шепчет). Вот тебе и свадьба! А всё так хорошо складывалось!
Задумывается, дробно постукивает пальцами по ясеневому комодику.
Потом достаёт из выдвижного ящичка комода залоснившийся от времени бумажник, перетянутый резинкой, аккуратно прячет в него телеграмму, адресованную Иванне.
Свою же телеграмму подносит к пылающей свече и поджигает; напряжённо следит, как горит телеграмма, как свёртывается, чернея, в его тонких пальцах, превращаясь в быстро седеющий пепел; опытным, сноровистым движением растирает пепел в порошок на том самом подносе, где подсчитывал выручку дьячок.
ГЕРЕТА. Богдане!
ДЬЯЧОК (участливо). Недобрые вести, пане богослов?
ГЕРЕТА. К вечерне не буду, Богдане. Предупреди отца Теодозия. И, быть может, завтра к тихой заутрене тоже не поспею. Срочные дела.
Уходит из церкви.

Сцена 27

Уже знакомое полукруглое серое здание в центре Львова; на дверях краснеет всё та же крупная вывеска: УПРАВЛІННЯ НАРОДНОГО КОМІСАРІАТУ ДЕРЖАВНОЇ БЕЗПЕКИ УРСР ПО ЛЬВІВСЬКІЙ ОБЛАСТІ.
Утро.
В бюро пропусков входит никому не известный человек; стараясь не обращать на себя внимание, опускает в большой дубовый ящик для заявлений конверт.
Капитан Журженко тем же утром шагает по улице Дзержинского к этому же зданию.
Начальнику одного из отделов управления госбезопасности, Садаклию, кладут на стол опущенное перед тем письмо; он раздумывает над письмом, сразу же почувствовав в нём какую-то фальшь.
На листке, вырванном из школьной тетради, каллиграфическим почерком было выведено по-украински:
«Довожу до вашего сведения, что инженер Журженко совсем не тот человек, за кого себя выдаёт. Он надел военную форму красноармейца, а сам является вражеским агентом и завербованным шпионом. Он сейчас строит укрепления в селении Тулиголовы над Саном, а по ночам передаёт сведения об этих укреплениях гитлеровскому абверу.
                Симпатик Советской власти.»
Садаклий задумывается.
Затем подвигает к себе лежащее у него на столе личное дело Ивана Журженко. Открывает и листает его.
САДАКЛИЙ (листая дело, вполголоса). Комсомолец ленинского призыва 1924-го года. Был одним из активистов городской комсомольской организации. Член ВКП(б) с 1932-го года. Успешно окончил силикатный институт в Каменец-Подольском и направлен на работу в освобождённый Львов…
Берёт анонимное письмо и смотрит его на свет; ещё раз перелистывает дело.
Затем берётся рукой за трубку одного из двух стоящих у него на столе телефонов; в это же время раздаётся звонком второй телефонный аппарат.
Садаклий снимает трубку второго телефона.
ГОЛОС ВАХТЁРА. Капитан-инженер Журженко просит выдать ему пропуск к уполномоченному по особо важным делам.
САДАКЛИЙ (в трубку, не раздумывая). Дайте пропуск! (Кладёт трубку). Странное совпадение…
Встаёт из-за стола с папкой в руках; открывает несгораемый шкаф и бережно кладёт на одну из его полок личное дело инженера Журженко; хочет положить и анонимное заявление, разоблачающее Журженко как опасного врага, но передумывает и относит это заявление обратно к своему рабочему столу.
Журженко идёт по коридору и подходит к двери кабинета.
Уверенно входит в кабинет: в красноармейской форме, высокий, загорелый, статный, с прямым, открытым взглядом чуть раскосых, устремлённых на собеседника добрых зеленоватых глаз; сразу видно: свой человек.

Сцена 28

В кабинете. Садаклий и Журженко. Сидят за столом напротив друг друга.
САДАКЛИЙ (потирая эмблему с мечом на рукаве гимнастёрки). Скажите, Журженко, у вас есть личные враги?
ЖУРЖЕНКО (натянуто улыбнувшись). А у кого их нет? Когда стремишься честно служить делу – как говорится, всей душой и всем сердцем – враги всегда найдутся. А особенно здесь, на границе. Когда вокруг ещё столько дряни.
Садаклий протягивает ему через стол анонимку. Журженко берёт и читает; на его лице тут же возникает озадаченное, недоумённое выражение.
САДАКЛИЙ. Ну, и что вы думаете?
ЖУРЖЕНКО (возвращая анонимку, с горькой усмешкой). Фашистская работа! Чистой воды!
САДАКЛИЙ. А можете хотя бы предположить – кто мог накатать на вас такой наклёп?
ЖУРЖЕНКО (задумчиво). А кто его знает?! Веками иезуиты воспитывали здесь, на Западной Украине, в людях двурушничество. Голуб хорошо сказал: «У нас, брате, тутай есть такие люди, что днём на Карла Маркса молятся, а по ночам бегают к митрополиту руку целовать».
САДАКЛИЙ (с едва заметной усмешкой). Подмечено точно. Голуб, Голуб… А кто такой этот Голуб? Что-то фамилия очень знакомая!
ЖУРЖЕНКО. Да бригадир треста. Славный старик. И гордый. Настоящий человек. Революционер-подпольщик.
Садаклий, будто бы что-то припоминая, смотрит в угол комнаты, где чернеет несгораемый шкаф; затем встаёт из-за стола.
САДАКЛИЙ. Ну, спасибо, товарищ капитан, что зашли. Действительно, история загадочная. Но, всё равно, попробуем в ней разобраться. Вы когда возвращаетесь в Тулиголовы?
ЖУРЖЕНКО. Сегодня. Ночным поездом.
САДАКЛИЙ. В случае чего мы свяжемся с вами через Особый отдел укрепрайона. Дайте, пожалуйста, ваш пропуск. (Подписывает).

Сцена 29

Вечер.
Журженко приходит на Главный вокзал; в ожидании поезда прохаживается под высокими стеклянными сводами. Разглядывает витрины ларьков и выложенные на них продукты, среди которых уже много советских: баночки со шпротами, невиданные здесь доселе крабы, папиросы «Герцеговина Флор» и «Северная Пальмира».
К первому перрону подходит пригородный поезд из Перемышля.
Из первого вагона выскакивает на перрон Иванна, с чемоданчиком в руках, в лёгком кремовом пыльнике.
Журженко от витрины ларька оборачивает свой взгляд в сторону подошедшего поезда – но лишь на мгновенье; затем снова отворачивается лицом к витрине.
Иванна быстрыми шагами пересекает перрон и спускается в туннель вместе с другими пассажирами.
Журженко, повернувшись к поезду спиной и продолжая разглядывать витрины, не замечает её.
От перрона медленно отходит поезд с опустевшими вагонами.
Журженко снова поворачивается лицом от витрин и с «ищущим взглядом» идёт по перрону.
Подходит к будке, из стены которой торчат краны с кипятком и холодной водой.
Рядом, обдавая паром опустевший перрон, весело гудит паровоз.
Гудок паровоза заглушает одиночный выстрел из пистолета, пуля которого настигает Журженко в ту самую минуту, когда он открывает кран.
Почувствовав острую, жалящую боль в ноге, он падает лицом под струю льющейся воды.
Облако паровозного пара скрывает от взглядов пассажиров убегающего между составами Зенона Верхолу, старого оуновско-бандеровского террориста, снова перешедшего на нелегальное положение.

Сцена 30

Иванна быстрыми шагами идёт на квартиру к своей подруге Юльке Цимбалистой.
Маленький домик на окраине Львова, окружённый густыми кустами боярышника.
Навстречу Иванне выныривает из-за кустов высокая монахиня.
Иванна крайне удивлена: она сперва не узнаёт её недавнюю гостью на заручинах, мать Монику, и, вздрогнув, отскакивает в темноту.
Монахиня, крадучись, приближается к Иванне.
МОНАХИНЯ. Не бойся, Иванна, то я. Мать Моника. А туда заходить нельзя. (Показывает на дом).
Берёт за руку Иванну и решительно тянет её за собой; вдвоём они переходят на другую сторону улицы.
МОНАХИНЯ (снова показывает на дом). Туда заходить нельзя. Понимаешь? Там засада! Меня прислала за тобой игуменья Вера. Пойдём…
ИВАННА. Но ведь я получила от Юльки телеграмму! Она написала, что будет ждать меня по этому адресу…
МОНАХИНЯ (пожимая плечами и отпуская руку Иванны). Боже мой, какое глупое дивча! Телеграмму за её подписью мог дать любой человек. Понимаешь? А если ты зайдёшь туда – уже оттуда не выйдешь. Пойдём, пойдём скорее…
Запыхавшись, они останавливаются у кованной железом высокой брамы женского монастыря сестёр ордена святого Василия.
Моника по-хозяйски дёргает за круглое тяжёлое кольцо у двери, и где-то в глубине слышится звонок.
Изнутри через глазок выглядывает дежурная монахиня. Увидев Монику, тихонько открывает дверь.
ДЕЖУРНАЯ МОНАХИНЯ (почтительно кланяясь и пропуская мать Монику с Иванной). Игуменья ждёт вас, мать Моника.

Сцена 31

Иванна вслед за Моникой поднимается по скрипучей дубовой лестнице на второй этаж.
Входит в келью игуменьи, и – как будто не верит своим глазам: игуменья сидит в мягком, удобном кресле, упираясь в его поручни пухлыми, дородными руками; а по комнате расхаживает Роман Герета.
ИВАННА (восклицательно). Ромцю, вы здесь? Что это за комедия?
ГЕРЕТА (пафосно и с наигранной грустью). Я был бы очень рад, если бы всё это обернулось только комедией! Дело куда серьёзнее, Иванна!
ИВАННА. Да не томите душу! В чём дело?
ГЕРЕТА. В любую минуту вас могут арестовать!
ИВАННА. Меня? (Смеётся). Да что я такого сделала?
ГЕРЕТА. Случилось то, чего мы так опасались. Ваш любезный квартирант написал на вас донос в энкавэдэ. Делу уже дан ход. В квартире Юльки засада: вас поджидали чекисты.
ИВАННА. Матерь божья! А вам-то откуда это стало известно?
ГЕРЕТА. Свет не без добрых людей. Не все, кто кричат сейчас: «Хай живуть Советы!» - на самом деле любят их…
ИВАННА. Нет… Мне трудно поверить… Ромцю, скажите, вы шутите?
ИГУМЕНЬЯ (резко, властным и скрипучим голосом). Такие шутки у них называются антисоветской агитацией. Ваш квартирант так и написал в своём доносе.
ИВАННА (наивно). Разве я сказала что-нибудь особенное? Какая же это свобода?!
ГЕРЕТА. Чего же ещё вы, Иванна, могли ждать от людей, потерявших веру в бога? У них нет благородства, все они чёрствые материалисты… А вы ещё…
ИВАННА. Что «ещё»? Договаривайте!
ГЕРЕТА. Вы сердце ему открыли и своих же людей выдали!
ИВАННА. Да как вы смеете! Каких это «своих»?
ГЕРЕТА (испытующе глядя Иванне в глаза). Ну, хотя бы Зенона Верхолу!
ИВАННА (возмущённо). Ну, знаете! Это клевета! Моё отношение к этому подонку вам давно известно. Удивляюсь только, как могли вы с ним дружить! (Смущённо потупив глаза; но тут же приподнимая их и с горячностью продолжая). Но ничего о нём я капитану не говорила. Ни единого словечка! Доносчицей я никогда не была и не буду!
ГЕРЕТА (всё так же испытующе). Вы правду говорите, Иванна?
ИВАННА. Конечно, правду! Чистейшую правду!
ГЕРЕТА. И капитан ничего не расспрашивал вас о Верхоле?
ИВАННА. Решительно ничего!
ГЕРЕТА (задумавшись). Странно…
Несколько секунд все, находящиеся в келье, пребывают в молчании.
ИВАННА. Как же мне теперь поступать?
ГЕРЕТА (решительным, приказным тоном). Давайте так условимся: для всех вы уехали в Киев. Искать правды и добиваться приёма в Киевский университет. Мы немедленно распустим слух об этом. Это в ваших же интересах.
ИВАННА (недоумённо). Позвольте… А как же отец?
ГЕРЕТА. Перед отъездом вы окончательно порвали с отцом, который не пускал вас учиться в Львовском университете. Такой слух вполне выгораживает вашего отца и даже спасает его от возможного ареста. Понятно?
ИВАННА. Но как же…
ГЕРЕТА (резко махая рукой и обрывая Иванну). В остальном положитесь на мать игуменью и сестру Монику. И поблагодарите их за спасительное для вас гостеприимство.

Сцена 32

На следующее утро. Закрытая монастырская церковь. К ней направляется выстроенный ряд монашек. Среди них лишь очень опытный глаз мог бы обнаружить Иванну: длинная, до пят, сутана и белый головной убор неузнаваемо изменили её.
Перед церковью монашки припадают на колени.
Вместе с другими монашками Иванна повторяет слова молитвы:
- «Мы припадаем сегодня пред твоим жертвенником с любовью и послушанием, пред твоим наместником здесь, на земле, папой римским, чтобы умолить тебя и доложить тебе о всех неисчислимых обидах, нанесённых твоему святому имени, о всех беспримерных богохульствах и ослеплённой ненависти к твоим святым правдам…»
Игуменья Вера, стоящая впереди, время от времени поднимает пухлую руку, как бы дирижируя.
На лице Иванны покорное и ублаготворённое выражение: ей кажется, что в тягучей молитве, читаемой монашками, говорится и о нанесённой лично ей горькой обиде.

Сцена 33

Уже знакомое полукруглое серое здание в центре Львова.
Капитан Садаклий идёт по коридору.
Входит в кабинет начальника управления Самсоненко.
Самсоненко нервно ходит по залитому солнцем кабинету.
Не успевает Садаклий приблизиться, как начальник круто к нему поворачивается.
САМСОНЕНКО. Что же это вы, батенька, а? Размякли под львовским солнцем? Подозреваемый в шпионаже и терроре капитан Журженко, оказывается, вчера сам был у вас, а вы подписали ему пропуск и выпустили такую птицу на свободу? Как понимать такой гуманизм?
САДАКЛИЙ (спокойно). Не всякий подозреваемый в шпионаже и терроре является шпионом и террористом.
САМСОНЕНКО. То есть как это? А письмо, которое вам передали?
САДАКЛИЙ. Товарищ начальник, а если завтра прибудет анонимное письмо, где будет написано, что вы родной сын австрийского императора Франца-Иосифа Габсбурга, я тоже должен буду поверить такому письму?
Самсоненко, слегка улыбнувшись, отходчиво смотрит на своего подчинённого.
САМСОНЕНКО. Короче говоря, вы берёте на себя полностью всю политическую ответственность за доверие к Журженко?
САДАКЛИЙ (секунду помолчав, глуховатым голосом). Беру, товарищ старший майор!
Звонит на столе телефон. Самсоненко поднимает трубку.
ГОЛОС В ТРУБКЕ. Товарищ начальник, к вам дежурный по отделению.
САМСОНЕНКО. Пусть войдёт.
Входит с бумагой в руке дежурный по управлению. Подаёт бумагу начальнику.
Самсоненко берёт бумагу, надевает очки и просматривает поданный ему листок.
САМСОНЕНКО (вполголоса, с интонацией перечисления). Так… Грабежи, пьяные драки – этим нас не удивишь; это – привычное дело... (Но вдруг – словно спотыкается; морщит лоб и почёсывает затылок; далее – громче, повышая голос). Ага!.. А это что такое?.. «Восемнадцатого июня в 22.00, после прихода пригородного поезда из Перемышля, возле кипятильника Главного вокзала найден тяжело раненый в ногу навылет из огнестрельного оружия неустановленного образца капитан военно-инженерных войск Красной Армии Иван Тихонович Журженко. Злоумышленника задержать не удалось. Раненый находится на излечении в больнице по улице Пиаров».
Садаклий пристально и удивлённо смотрит на своего начальника.
САМСОНЕНКО (примирительно). Вот так штука! Не свалили анонимкой, так уложили пулей.
Садаклий выходит из здания. К нему подъезжает служебная машина.
САДАКЛИЙ (садясь в машину). В больницу по улице Пиаров.

Сцена 34

Одна из самых живописных улиц Львова – улица Двадцать девятого листопада, соединяющая центр города с предместьем. Здесь находится дом, в предвоенное лето ставший крупнейшим центром гитлеровского шпионажа на Западной Украине. Прежде чем подойти к этому дому, надо миновать немало уютных домиков и вилл, укрытых золотистыми клёнами, лапчатыми каштанами и плакучими ивами; по стенам вилл тянется кверху глянцевитый плющ, дикий виноград и китайские розы.
По мостовой катит длинный чёрный «супер-адмирал» с фашистским флажком на радиаторе. Немецкая машина проносится по самой благоухающей улице Львова и заезжает во двор виллы «Франзувка», стоящей в глубине большого палисадника. Над воротами у въезда в виллу висит флаг гитлеровской Германии с чёрной свастикой.
Но самое удивительное заключается в том, что под этим флагом медленно расхаживает постовой советский милиционер.
Утро. У решётчатой ограды виллы собирается толпа людей, изучающая бумажки о розыске родственников, приколотые к стволам тенистых каштанов. Среди толпы есть лица еврейской национальности; на их лицах сочетание глупости и жажды к наживе.
Мимо проходит бригадир Голуб в своём слесарно-сантехническом обмундировании. Задерживается у дерева с объявлениями, словно бы прислушивается к оживлённому гудению голосов. Потом трогает за локоть какого-то почтенного, благообразного мужчину в длиннополом сюртуке, напоминающего раввина или цадика из талмуд-торы.
ГОЛУБ. А тебе, пан, тоже до Гитлера захотелось?
ЕВРЕЙ (озираясь). Ну, захотелось, а что?
ГОЛУБ. Да хиба же тебе, старому, здесь, под Советами, плохо живётся? Веру твою или нацию кто забижает?
ЕВРЕЙ. Пане, Советы торговать не дают, а на той стороне частная торговля, можно лавочку свою открыть.
ГОЛУБ (опешив). Лавочку, говоришь? Эх ты, дурная голова! Да вас, пейсатых, Гитлер там у себя оберёт, обстрижёт и на мыло пустит. Вот тебе и будет – весь твой гандель, и вся твоя торговля!
Перед ними возникает какой-то франт, в сапогах «англиках» с высокими задниками и в брюках «бричесах».
ФРАНТ (Голубу). Иди, иди, пан, гуляй своей дорогой! Ты здесь агитацию против Германии не разводи, а то милиционеру сдадим.
ГОЛУБ (готовый взъяриться). Милиционеру? Это мой милиционер, понимаешь? (Рука его, тяжёлая, мозолистая, крепко сжимает рукоятку разводного ключа). За то, чтобы он ходил по Львову, я в тюрьмах панских гнил! А вот поглядим, как вас там гитлеровские полицаи примут… Тьфу! Вот олухи дурные! (В сердцах плюёт на мостовую).
Голуб делает несколько шагов в сторону от толпы и сталкивается со знакомым подмастерьем из слесарной мастерской. Маленький, замурзанный, в синей спецовке, тот бежит мимо и на ходу, так, словно это обычная новость, кричит:
- Дядько Голуб! Чулы? Инженера нашего подстрелили!
ГОЛУБ (придерживая хлопца за рукав). Постой! Какого инженера?
ХЛОПЕЦ. Да Журженко! Ивана Тихоновича! Того, что в войску служил. На вокзале его раненого нашли.
Голуб бледнеет; растревоженный, погружённый в свои мысли, он чуть не наступает на ногу идущему навстречу просто одетому мужчине. То был Каблак.
Голуб на пару мгновений задерживает на нём свой взгляд, словно бы вспоминая, где он мог раньше его видеть; но, так и не вспомнив, уходит «из кадра».

Сцена 35

Каблак – словно бы чувствует, что у него земля горит под ногами, - он выглядит теперь совсем иначе, чем в университете: плохонький, поношенный пиджак с заплатами на локтях, сорочка-вышиванка; сквозь клинышек расстёгнутого воротника на волосатой груди поблёскивает серебристый крестик; на ногах – стоптанные сандалеты; вместо прежних модных брюк-гольф – будничные полотняные штаны. Прикидываясь добродушным, наивным растяпой, он подходит к постовому милиционеру и почтительно снимает перед ним кепку.
КАБЛАК. Пане товарищу! У меня сестра родная залышилась на той стороне. У Кросно. Мучается, бедолага, с тремя детьми. Украинка. Я бы хотел сюда её спровадить. Кажут люди, есть тут якась комиссия.
МИЛИЦИОНЕР (показывая на виллу). А отуточки и е комиссия!
КАБЛАК. А те паны хочь дозволят моей сестрице Стефце перебраться на советскую сторону?
МИЛИЦИОНЕР. Войдите и запытайте.
КАБЛАК (притворно ужасаясь). Кого запытувать? Нимцив?
МИЛИЦИОНЕР. Ну да. Они  наведут справки.
КАБЛАК. Воны ж фашисты! Разве можно советскому человеку розмовлять с ними?
МИЛИЦИОНЕР (покровительственно и даже с некоторым оттенком радушия). По такому делу разрешается. Даже нужно. Чем больше мы своих людей, украинцев, перетянем оттуда, от них, на советскую сторону, тем лучше. У нас же договор с немцами. О взаимном ненападении. Давай, хлопче, иди! (Открывает перед ним калитку).

Сцена 36

Каблак осторожно, как по ковру, проходит по заросшему травой двору и поднимается в вестибюль виллы.
Дежурный фельдфебель в форме вермахта поднимается ему навстречу.
КАБЛАК (испуганно оглядываясь). Я по срочному делу к господину Дитцу! Доложите!
Фельдфебель берётся за телефонную трубку.
Каблак открывает дверь и переступает порог кабинета с большим портретом Адольфа Гитлера на стене.
Рассерженный донельзя Дитц в элегантном сером костюме встаёт из-за стола и бросается ему навстречу.
ДИТЦ. Идиот! Я же раз и навсегда запретил вам появляться здесь. Только на конспиративной квартире. Понимаете?
КАБЛАК. Господин Дитц!
ДИТЦ (разгневанно выглядывает за штору в окно, где за оградой шагает советский милиционер; оборачивается к Каблаку). Ваше появление здесь равносильно провалу!
КАБЛАК (смиренно). Я уже почти провален, пане шеф. И прошу у вас выдать мне пропуск на легальный выезд до Кракова. Там формируется батальон Степана Бандеры «Нахтигаль». Лучше я буду там, в том батальоне, чем в советской тюрьме.
ДИТЦ. А если я не выдам пропуска?
КАБЛАК. Воля ваша! Однако теперь, когда каждую минуту меня могут схватить, я не могу держать при себе эти ценные документы!
Достаёт из-за пазухи перевязанный носовым платком пакет и кладёт его на дубовый письменный стол.
ДИТЦ (несколько смягчаясь). Что это?
КАБЛАК (не без бахвальства). То, что вы поручили мне добыть! Это новые советские укрепления на линии Западного Буга. Кроки их составлены с большим риском. Вся наша агентура по сёлам набрасывала и уточняла эти данные. Двух наших боевиков особисты на месте хлопнули.
Дитц развязывает платок и не без удовольствия рассматривает кроки укреплений.
ДИТЦ. Новые доты вооружаются?
КАБЛАК. Большинство укреплений уже в основном готово к приёму орудий тяжёлых калибров и другого вооружения. Наша агентура из Тернопольщины сообщает, что Советы начали демонтировать старую линию укреплений за Днестром и скоро перевезут всё своё вооружение оттуда сюда. Орудия демонтированного укрепрайона в Каменец-Подольске уже погружаются на платформы.
ДИТЦ (стукнув по дубовому столу кулаком). Мешать! Всеми силами! Любыми способами, включая диверсии! Дайте такую команду агентуре. Мы заплатим.
КАБЛАК. К сожалению, одними нашими силами…
ДИТЦ. Какие ещё вам силы нужны?
КАБЛАК (желая доставить приятное шефу; по-военному щёлкая каблуками и отчеканивая каждое слово). Доблестные вооружённые силы Третьей империи!
ДИТЦ (ещё более смягчаясь). Ну, вы… Не вашего ума это дело...
Встаёт из-за стола и прячет пакет в сейф.
ДИТЦ. Ну, хорошо, герр Каблак. Я бы, конечно, не советовал вам уезжать отсюда именно в такое ответственное время, но если вы чувствуете приближение опасности… Да, а кто же в таком случае будет освещать вверенный вам район?
КАБЛАК (с готовностью). У меня недавно был гость оттуда. Лицо духовное и вне всяких подозрений. А в помощь ему я отправил Зенона Верхолу. Он, кстати, тоже оттуда. Нелегал и, в случае чего, знает, как связаться с вами. От них вы и будете получать информацию на условленной явке.
ДИТЦ. Ну, хорошо! (Берёт со стола сигареты и закуривает). А как с тем советским капитаном – который вставал вам поперёк дороги – надеюсь, покончено?
КАБЛАК (замявшись). К сожалению... Он только ранен. Верхола промахнулся.

Сцена 37

В больничной палате. На кровати лежит капитан Журженко с перевязанной правой ногой; под глазом у него лиловеет огромный синяк, точно у боксёра после жестокой схватки на ринге; осунувшийся, небритый – совсем иной человек – смотрит на Садаклия. На тумбочке у кровати стоит кувшин клюквенного морса, букет цветов в вазочке, лежат несколько книг.
САДАКЛИЙ. То, что Каблак с Верхолой улизнули, лишний раз подтверждают наши предположения. С ними вопрос ясен. То гуси меченые. Притом с большими хвостами. Такие визитные карточки побросали – что просто ой-ой-ой!.. Но не хватает другого звена.
ЖУРЖЕНКО. Их сообщников?
Садаклий встаёт, выглядывает в коридор – не подслушивает ли кто – и возвращается к кровати Журженко.
САДАКЛИЙ (тихо). Иванны Ставничей.
ЖУРЖЕНКО (удивлённо). Так в чём дело? Вызовите её сюда или пошлите за ней машину в Тулиголовы.
САДАКЛИЙ. Иванна исчезла. Бесследно. Понимаете? Кто-то вызвал её сюда ложной телеграммой, якобы подписанной Юлей Цимбалистой. А Юля этой телеграммы не отправляла… А вот, кстати, и она, легка на помине!
ЮЛЯ (вбегая в палату). Скандал, товарищ капитан! Ещё гости пришли. Нагорит же мне за вас от главного врача!
САДАКЛИЙ (останавливает её). Послушайте, Юля, вы твёрдо убеждены, что если бы Иванна собиралась уехать в Киев, то забежала бы к вам?
ЮЛЯ (поправляя пояс белого халата). А как же!
ЖУРЖЕНКО. В университет она не могла пойти?
ЮЛЯ. Какой там ночью университет? Она приехала за несколько минут до того, как в вас стреляли!
Из-за спины Цимбалистой, делая знаки Журженко, неслышно, на цыпочках, выныривает Голуб с букетом белых лилий и пакетом; из пакета вызывающе выглядывает горлышко винной бутылки.
ЮЛЯ (оглянувшись). А кто вам дал право, дядьку, без спросу заходить? Я же сказала: почекайте там, в приёмном покое! И как вы прошли сюда? Дверь же закрыта!
ГОЛУБ. Та який там спрос? Ты меня в дверь не пустишь, так я водопроводной трубой пролезу. Я же старый щур из львовских каналов!
ЖУРЖЕНКО (заметив, что Садаклий пристально рассматривает Голуба). Знакомьтесь, товарищи! Это мой сослуживец, бригадир Голуб, а это…
САДАКЛИЙ (приподнимаясь со стула и протягивая руку Голубу, с лёгкой добродушной усмешкой). Вообще-то мы виделись, но, если старых знакомых не признают, можно познакомиться и вторично.
ГОЛУБ (удивлённо). Бачились? Де саме?
ЖУРЖЕНКО. Садитесь, Панас Степанович. А вы, Юльця, не сердитесь. Это свой человек!
ГОЛУБ. Какая же это холера бисова коцнула вас, инженер? Добре, що не в голову.
ЮЛЯ. А я ведь предупреждала капитана – с националистами связываться опасно. У них длинные руки. А он ещё смеялся.
ГОЛУБ (переводя взгляд на Садаклия). Где же мы с вами могли видеться, товарищ? Ума не приложу. Лицо будто бы знакомое… (Резко и внезапно вскакивая со стула). Вспомнил! Мы же с вами оба привлекались по Луцкому процессу. В тридцать четвёртом году дело было. Теперь я вас вспомнил. Вот только фамилию забыл.
САДАКЛИЙ. А фамилии у меня и не было. Я по псевдо проходил. Ворожбит моё псевдо было.
ГОЛУБ. Ворожбит? Так це вы? Як же я, старый пентюх, не признал одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас ещё чуприна пышная была.
САДАКЛИЙ (усмехнувшись). Была, да сплыла! (Горестно проведя пальцами по выпуклой, глянцевитой макушке). Одно декольте осталось.
ГОЛУБ (поясняя Юле и Журженко). Мы же два старых подпольщика! Нас в одно время допрашивали. Если б вы знали, сколько палачей набежало в кабинет – когда его и меня мордовали! Целая стая.
ЖУРЖЕНКО. Значит, вы, как я вижу, старые побратимы?
ГОЛУБ (гордо). Ещё какие! Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна.
- Салям алейкум! – слышится в дверях голос нового посетителя. Все, присутствующие в палате, оглядываются.
В палату входит Зубарь.
ЮЛЯ (притворно ужасаясь). Ещё один! Вы-то как сюда попали?
ЗУБАРЬ. Сторож красный семафор поднял, не пускает – хоть ты плачь перед ним. Ну, и я не из робких – выяснил обстановочку, разведал поле боя, да и перемахнул через забор!

Сцена 38

Село Тулиголовы. Предрассветная рань. Раздаётся тревожный лай собак.
Отец Теодозий, разбуженный этим лаем, полуодетый, отодвигает засов и выходит на крыльцо.
К нему бросается, виляя пушистым хвостом, большая чёрная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.
ТЕОДОЗИЙ. Ты чего это, Жук, волнуешься и спать не даёшь?
Добродушный голос священника не успокаивает собаку: повизгивая, словно чуя недоброе, она лижет ему ноги и скулит, то и дело припадая к земле.
Начинает светать; и на фоне бледнеющего неба хорошо выделяется силуэт деревянной церкви.
Теодозий настораживается; слышит резкие, гортанные выкрики на сопредельном берегу, среди них ясно различимый крик «Файер!», какие-то звонки; и вдруг его лицо озаряет отсвет орудийного залпа.
ТЕОДОЗИЙ. Свят, свят, свят! Неужто война?
С грозным нарастающим воем пролетают снаряды над головой священника; слышится гул бомбовозов, летящих на восток с немецкой стороны; близко разрывается снаряд.
Теодозий приседает, закрывает лицо руками, в ужасе крестится.
В это время другой термитный снаряд врезается в колокольню церкви и сразу же поджигает её.
Багровый отсвет вспыхнувшего пожара пляшет и на стенах хатки дьячка Богдана.
Там в ожидании очередной встречи с Верхолой ночует Герета; грохот орудийной канонады будит его, и он, также полуодетый, выскакивает во двор.
Пушечные залпы и вспышки близких разрывов освещают лицо Гереты; с надеждой глядит он на запад, откуда бьёт по советской земле немецкая артиллерия.
ГЕРЕТА (не скрывая радости, осеняя себя крёстным знамением, шепчет пересохшими губами). Началось! Слава тебе, Иисусе! С нами бог!
Горизонт над речкой Саном, застилаемый дымом пожаров, розовеет всё больше; на окраине села расползается зарево пожара, оттуда доносятся тревожные звуки церковного колокола.
Сообразив, что горит приходство отца Теодозия, Герета натягивает чёрную реверенду и мчится к своему будущему тестю.
Как чёрная зловещая птица, перескакивая на бегу канавы, стуча подошвами по настилам кладочек и мостиков, приминая бурьяны, мчится Герета в сторону пожара; мчится – простоволосый, длинный.
Крестьяне выскакивают из хат, вытаскивают своих сонных детей, спускаются в подвалы.
Пробегают, сжимая винтовки и автоматы, полуодетые пограничники; занимают места в запасных окопах и блкгаузах.
Старший лейтенант Зубарь чуть не сшибает с ног богослова Герету.
ЗУБАРЬ (полуобернувшись, кричит бегущим за ним бойцам). За мной! Занимаем огневую точку у моста!
Герета вбегает во двор приходства; деревянная церковь уже пылает вовсю.
В стороне, держа под мышкой Библию и епархиальные книги, следит за пожаром окружённый толпой полуодетых прихожан отец Теодозий.
Герета останавливается возле старика и берёт его под руку.
Оглушительный треск снаряда заставляет их пригнуться.
Ослепительная вспышка пламени возникает там, где ещё секунду назад остро вырисовывался на фоне кровавого неба угол приходства; обрушивается крыша, и стайка перепуганных голубей вырывается из-под падающей кровли.
Прихожане начинают разбегаться; кое-кто уносит выхваченные из пламени иконы в золочёных киотах.
Герета силой тащит Теодозия в подвал; за их спиной раздаётся ещё один разрыв снаряда.
Из квадратного выхода крепкого подвала они видят, как падает, рухнув в огонь и рассыпая искры, купол церкви.
Отец Теодозий принимается рыдать.
ГЕРЕТА (пытаясь его успокоить). Не надо, отец Теодозий. На пепелище сгоревшего дома не льют слёз.
ТЕОДОЗИЙ. Да, но с этим приходством столько связано… Боже… Боже… Тут родилась Иванна, тут она выросла.
ГЕРЕТА. Когда горят леса – не время жалеть о розах. Не печальтесь, отец Теодозий. Такие пожары – к добру. Это гром кары божьей!
ТЕОДОЗИЙ (обращая к Герете заплаканное небритое лицо). Как вам не стыдно, сын мой! Я пережил уже не одну войну и знаю, что она сулит народу. Это начало нового, страшного горя…
ГЕРЕТА (с лихорадочным, фанатичным блеском в глазах). Но это особая война! Очистительная! Когда покарают всех отступников, на пепелищах вырастут новые храмы Христовы, лучше прежних…
Вырываясь из сарая, по освещённому пламенем двору мечутся, гогоча, перепуганные, ошалелые гуси.
Через каменный забор приходства перемахивают несколько гитлеровцев; на рогатых тевтонских касках у них колосья пшеницы, пучки васильков; отблески огня отражаются на металлических поясных пряжках с надписью: “MIT UNS DER GOTT” (С НАМИ БОГ). Вот они, первые завоеватели!

Сцена 39

Утро 30 июня 1941 года. Старинный Львов в пламени пожаров, в грохоте орудийной канонады.
По брусчатке Жолковского шоссе движется колонна немецких мотоциклистов.
Во главе колонны – мотоцикл с Альфредом Дитцом, который теперь облачён не в штатский, цивильный дипломатический костюм, а в мундир штурмбанфюрера СС с двумя Железными крестами на груди.
Дитц в коляске поднимает руку со стеком; шофёр тормозит мотоцикл.
За ними останавливается и вся колонна.
Дитц выскакивает на удивительно ровную брусчатку шоссе; и, поворачиваясь, к сидящему позади него в коляске мотоцикла гестаповцу Эриху Энгелю:
- Дас ист Лемберг! (Вскидывает руку в нацистском приветствии). Хайль Гитлер!
Энгель тоже вскакивает из коляски мотоцикла и вскидывает длинную руку с бриллиантовым перстнем:
- Хайль Гитлер!
Оба с любопытством смотрят на гряду Расточья, по которой раскинулся древний город. («Отсюда, от водораздела Европы, ручейки и реки текли в разные стороны. Одни устремлялись к Чёрному морю, другие, стекая к Висле, попадали в холодную Балтику»).
Полюбовавшись панорамой города, снова залезают в коляски своих мотоциклов; коляски накреняются под их тучными телами.
Махнув стеком на восток, Дитц командует:
- Weiter! (Вайтер! Дальше!)
Водитель даёт газ.
Колонна мотоциклистов, составляющая немецких военных разведчиков и особой карательной группы, мчится к холмам Львова, оставляя позади себя клубы бензинового перегара.

Сцена 40

Двор большого дома на Курковой улице, недавно оставленного советской воинской частью. Переодетый в штатскую одежду Садаклий, бригадир Голуб и приданная им группа будущих партизан торопливо подтаскивает к открытому люку городской канализации оцинкованные ящики с оружейными патронами, длинные, похожие на гробы, деревянные ящики с ручными гранатами и винтовками. Руки невидимых людей осторожно принимают ценную кладь.
Садаклий не без удовольствия утирает с лица пот рукавом пиджака; последний ящик с патронами исчезает под землёй.
ГОЛУБ. Ну, як то кажуть: боже, поможи, а ты, небоже, не ле…
Не успевает закончить шутливой фразы – как ворота начинают трястись от тяжёлых и резких ударов.
Грицько Щирба, который некогда поздравлял в Тулиголовах Иванну с поступлением в университет («парень в зелёной тирольской шляпе»), подбегает к Голубу.
ГРИЦЬКО. То уже они, дядько Панасе. Вяжить мене.
Садаклий и Голуб быстро перевязывают Щирбу предназначенной для этой цели верёвкой. Затем валят его на землю.
Следом за другими подпольщиками, Садаклий и Голуб исчезают в отверстии канализационного люка.
Когда крышка за ними захлопывается, Грицько подползает к ней, прикрыв люк своим телом.
Отряд украинской полиции во главе с сотником Каблаком штурмует тяжёлые ворота дома. Каблак уже в полной форме – вооружённый немецким автоматом, в чёрном мундире, рогатой «мазепинке», напоминающей шапки, что носили украинские националисты, служившие ещё в австрийской армии в первую мировую войну; на чёрном сукне «мазепинки» выделяется золочёный трезубец.
КАБЛАК. Вот зараза! Не открываются!
В остервенении даёт по воротам очередь из автомата.
Одна из пуль, пробивая ворота, скользит по щеке лежащего во дворе Щирбы; белая бороздка, которую прочертила в коже пуля, постепенно наполняется кровью.
С другой стороны ворот мордастый детина с узкими, заплывшими глазками кричит Каблаку:
- Пане сотнику, так мы проволыним тут до страшного суда! Давайте я с горы заберусь во двор и открою!
КАБЛАК. Давай! Действуй!
Полицай огибает двор со стороны соседнего парка и проникает во двор бывшей воинской части через пролом в заборе. Отодвигает запор.
Полицаи врываются во двор.
Каблак замечает распростёртого на крышке люка Щирбу.
КАБЛАК (остановившись над лежащим). Кто тебя повязал, хлопче?
ГРИЦЬКО (раздражённо, силясь сам освободиться от верёвок). Кто, кто! Будто сами не знаете кто! Большевики повязали!.. Да развяжите скорее, холера ясна, хоть кровь сотру.
Его развязывают. Он прижимает платок к пораненной щеке. Тяжело дыша, он смотрит на Каблака и его окружение.
КАБЛАК (милостиво). Пойдём с нами, хлопче, раз такое дело. Ты пострадал от них и теперь будешь биться за неньку Украину… (слегка усмехнувшись и приобнимая Щирбу) Как рыцарь Перебийнос!..

Сцена 41

В центре Львова. Магазин «Гастроном» на углу улиц Килинского и бывшей Легионов. Снаружи магазин штурмует толпа мародёров: проникая к прилавкам через разбитые витрины, они наполняют мешки окороками, пачками крокета, банками с вареньем и кругами колбасы салями.
В это же время за магазином, в глубине двора, приоткрывается канализационный люк и из него выбираются на поверхность Садаклий, Голуб и ещё пара-тройка подпольщиков.
Голуб открывает ломом подсобку: там, за закрытой изнутри на тяжёлый висячий замок дверью, в подсобных складах хранятся ещё в большем количестве такие же продукты, что и на витрине магазина.
Голуб подбегает к первому ящику с консервами.
ГОЛУБ (с хитроватой усмешкой). Не повезло – крабы! Уж лучше бы бычки в томате!
САДАКЛИЙ (также с хитрецой улыбаясь в ответ). Ничего, и они пригодятся.
ГОЛУБ (подходя к другим ящикам). А тут прованское масло? Будем брать прованское масло?
САДАКЛИЙ (подтаскивая с другими подпольщиками и опуская ящик с крабами в пасть люка). Обязательно! Всё берите! Решительно всё! (Распрямляя спину и слегка озадаченно). Вот где мы только всё это разместим?
ГОЛУБ. Не журиться, куме. Старый щур каналовый Голуб знает там такие закутки, куда ни одна холера не заходила. Подсобите!
Новый ящик, со шпротами, опускается в подземное чрево Львова.

Сцена 42

Журженко в больничной пижаме и Зубарь в форме красноармейца спасаются от преследования. Забегают в Кляшторную улицу: надеются пробраться этой улицей к Княжьей горе, называемой иначе Высоким замком.
Однако у Кляшторной, или Монастырской, улицы своя особенность: на всём своём протяжении, окаймлённая с обеих сторон высокими и глухими монастырскими стенами из кирпича древней кладки, она не имеет ни одного входа, ни одной подворотни.
Журженко и Зубарь останавливаются, отдыхая от бега и переводя дыхание. Они как будто чувствуют себя почти в безопасности.
Внезапно на склонах Высокого замка слышится пересвист украинских полицаев.
Журженко и Зубарь хотят метнуться обратно, к Губернаторским валам; как вдруг – видят впереди чёрные рогатые «мазепинки».
ЗУБАРЬ (шёпотом). Хана, Иван Тихонович. (Оглядываясь, командирским тоном). А ну, за стену! Попробуйте вскочить. Я подсажу.
ЖУРЖЕНКО. А ты?
ЗУБАРЬ (вскидывая автомат и поводя его дулом). Отобьюсь. Давайте, лезьте!
Журженко из последних сил подпрыгивает на здоровой ноге, его рука ухватывается за кирпичную поверхность стены; Зубарь, изловчившись, подталкивает его. Журженко переваливается через стену и грузно, плашмя падает в кусты крыжовника.
Зубарь бежит дальше, вдоль монастырской стены.
Его преследуют полицаи, возглавляемые Каблаком.
Зубарь отстреливается.
Выбившись из сил, он спотыкается. Полицаи догоняют его и сбивают с ног.
Каблак наваливается на него всем своим крепким телом.
КАБЛАК (хрипя и впиваясь в горло Зубаря волосатыми пальцами). Попался, вражий сыну!
Другие полицаи скручивают Зубарю руки и вяжут их поясами.

Сцена 43

Как обычно под утро, монахи ордена василианок стоят коленопреклонённые на холодном полу внутренней церкви. Среди них Иванна.
Обращаясь к святой Терезе, монахини читают молитву:
- Любвеобильная и сострадательная святая, приди на помощь нашим братьям, страждущим под гнётом долгого и жестокого противохристианского гонения…
Игуменья Вера почти машинально, не вдумываясь в смысл произносимых слов, повторяет – в который раз – эту направленную против советского строя молитву; а мозг её словно бы сверлит одна и та же мысль: «Когда же? Когда?».
С улицы вбегает раскрасневшаяся сестра Моника. Припадает на колени рядом с игуменьей.
МОНИКА (шепчет с горячностью). Всё! На площади наши!
Игуменья Вера встаёт, отряхивая подол сутаны. Властно оглядывает строй монахинь.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (торжественно, командным голосом). Дочери мои! Царству антихриста пришёл конец. Все во двор! Встречать! Домолимся позже. Иванна, принеси из дальней сторожки в саду хлеб, соль и рушник.
Иванна выделяется из строя монахинь и идёт в указанном игуменьей направлении.
Возвращается из сторожки по тропинке, вьющейся между кустами крыжовника, с подносом, застланным вышитым полотенцем, на котором возвышается испечённый ещё накануне каравай хлеба и соль в солонке из червлёного серебра.
Слышит в кустах сон.
Осторожно раздвигая кусты, она видит лежащего на траве человека в полосатой пижаме. Из ноги его сочится кровь. Лица лежащего Иванна не успевает рассмотреть – раненый утыкается лицом в густую траву.
Иванна подходит к игуменье.
ИВАННА (подавая дрожащими руками поднос с хлебом, полушёпотом). В саду раненый стонет. Ему, наверно, помощь нужна.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (принимая поднос). После!
Слышит гул мотоциклов; подаёт знак.
По этому знаку сестра Моника взбегает на колокольню. Натягивает верёвки; и разномастные колокола и колокольчики, подчиняясь жёстким верёвкам, начинают играть.
Под этот мелодичный перезвон первые немецкие мотоциклы въезжают на монастырский двор.
Снимая на ходу замшевые перчатки, сопровождаемый младшими офицерами и Эрихом Энгелем, штурмбанфюрер СС Альфред Дитц подходит к игуменье Вере Слободян. Отсалютовав, целует её дородную руку.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (умилённо). Боже мой… пан советник. Пане Альфред! Боже! Счастье-то какое! (Подавая ему поднос с хлебом и солью, не без кокетства). Бывая у вас в комиссии, я и предположить не могла, что вам так идёт военная форма!
ДИТЦ (тут же передавая поднос с хлебом и солью ординарцу). Сколько лет, сколько зим – так, кажется, говорит ваша пословица? Рад вас видеть в полном здравии, мать Вера.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА. Вы рады? А мы-то как рады! Словами не передать. (В глазах её блестят слёзы).
ДИТЦ (оглядываясь, тут же переходя на строгий тон разговора). Насколько мне память не изменяет, мать игуменья, правое крыло вашего монастыря пустует. Я бы хотел разместить здесь свою зондеркоманду. В других зданиях ещё можно натолкнуться на большевистские сюрпризы, а за вашей стеной мы будем чувствовать себя как в крепости. Вы не возражаете?
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (подобострастно). Боже! Какие могут быть разговоры! Конечно, располагайтесь. Мои послушницы немедленно вымоют там полы! Пресвятая дева Мария услышала наши молитвы и свергнула сильных с престолов плечом победоносной немецкой армии!
В распахнутых воротах монастыря появляются полицаи во главе с Каблаком.
Видя немцев, окруживших игуменью, Каблак пятится; но, узнавая в гитлеровском офицере своего недавнего шефа, подходит и рапортует.
КАБЛАК. Пане штурмбанфюрер, извините, никто из русских не выбегал из монастыря?
Дитц тоже узнаёт Каблака. Поморщившись, он вопросительно смотрит на игуменью.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (вполголоса, но решительно). Там в саду посторонний кто-то.
Иванна слышит эти слова, и ей становится страшно.
Ещё больший страх испытывает она, когда видит, как полицаи волокут под руки раненого в полосатой пижаме. С лица его, покрытого ссадинами, сочится кровь.
Иванна узнаёт своего недавнего квартиранта, капитана Журженко. («Что я натворила! – с ужасом думает она. – Как жестоко отомстила человеку, который хотя и причинил мне зло, но сейчас ранен и совершенно беззащитен!»).
КАБЛАК (докладывает Дитцу). Пане штурмбанфюрер! Поймали переодетого большевистского капитана. Дозвольте вести дальше?
Дитц кивает.
Каблак, желая выслужиться перед начальством, изо всей силы ударяет Журженко прикладом автомата в спину.
КАБЛАК. Иди, иди, зараза большевистская!
Журженко охает и в ожидании нового удара закрывает голову окровавленными руками.
Как бы повторяя его движение, закрывает руками глаза, полные слёз, и Иванна. («Боже, боже, что я сделала! – словно бы говорит её выражение глаз. – Выдала беззащитного человека!»
ДИТЦ (улыбаясь). Пусть пани игуменья спит теперь спокойно. Мы быстро выловим всех переодетых красных. Герр Энгель поможет мне в этом! (Хлопает по плечу своего долговязого помощника, одетого в мундир полевой тайной службы безопасности, или фельдгестапо).

Сцена 44

Главный вокзал Львова, пострадавший после бомбёжек и уличных боёв. Его заполняют беженцы. Детский плач, стоны раненых, перешёптывание испуганных старух, первые гудки паровозов – всё это смешивается в единый шум войны.
Здесь же не успевшие эвакуироваться матери с детьми, семьи военнослужащих и советских работников. Они ютятся на чемоданах и узлах. Ожидая, пока кончится проверка документов и будет снято оцепление, пугливо озираются на проходящих по перрону немецких солдат и их помощников – полицаев в чёрных «мазепинках» с трезубцами.
В полном отчаянии Иванна приезжает на привокзальную площадь. («К отцу! Только к отцу», - решает она, вырвавшись из монастыря). Проходит мимо беженцев.
Около того самого кипятильника, где недавно ранили Журженко, стоит бывший французский лейтенант, ставший музыкантом, Эмиль Леже. Его банджо, подобно карабину, болтается за спиной. Мрачный, небритый, похудевший, он что-то говорит своей жене, чешке Зоре. Наклонившись над годовалым младенцем, она хлопочет у голубой коляски.
Среди местных жителей, застигнутых войной во Львове, оказывается и почтальон из Тулиголов Хома. Он сторонится, пропуская встречную монахиню; но тут же признаёт в ней дочь отца Теодозия.
ПОЧТАЛЬОН (бормочет изумлённо). Панунцьо! Цилую руци!
ИВАННА (торопливо). А вы давно из дому, дядько Хома?
ПОЧТАЛЬОН. Да с субботы… Приехал черевики покупать (показывает на коробку, зажатую под мышкой), а тут тебе – бах-бах, и бомбы на голову – как посыпятся!..
ИВАННА. Что у нас дома, дядько Хома?
ПОЧТАЛЬОН. До субботы было всё в порядке. Правда, сперва отец Теодозий був дуже зденервованый, що вы не повертаетесь. Но потом приехали богослов Роман, они-то и сказали, что с вами ничего не сталося и просто вы задерживаетесь во Львове. Ну, тогда отец Теодозий успокоились. От тильки…
ИВАННА (нервно). Ну, что? Да говорите же, ради бога!
ПОЧТАЛЬОН. Тильки пан отець булы дуже огорчены, что пануся ничего не сказала им, уезжая, про телеграмму.
ИВАННА (недоумённо). Про яку телеграмму?
ПОЧТАЛЬОН. Ну, пришла до пануси телеграмма з университету. Я отдал её пану Роману.
ИВАННА. Пану Роману? Ничего не знаю!
ПОЧТАЛЬОН. А я тоже ничего не знаю. Тильки телеграфистка наша, Дзюнка, сказала мне и отцу Теодозию, будто сам ректор университета до пануси какую-то особенную депешу прислали.
Иванна смотрит на почтальона недоумённо. Громкий топот заставляет её обернуться.
Отряд полевой жандармерии ведёт задержанных во время облавы на вокзале подозрительных людей. Среди них раненые.
Угрюмо смотрит из-под козырька тирольки на проходящих Эмиль Леже.
Его мрачный взгляд, лишённый какой бы то ни было симпатии к победителям, перехватывает фельдфебель с блестящей, напоминающей полумесяц металлической бляхой на груди. Фельдфебель круто поворачивается к Леже.
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ (резко). Юде?
ЛЕЖЕ (спокойно). Найн!
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ. Врёшь! Юде!
ЛЕЖЕ. Можете думать что хотите. Я говорю вам правду!
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ (жестом показывая на колонну задержанным, командным голосом). Давай сюда! В шеренгу! Живо!
ЗОРА (подбегая к фельдфебелю и хватая его за руку, умоляюще). Пане ляйтер, то мой муж. Он француз, а не еврей.
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ (отталкивая Зору прикладом автомата). Генуг!
Два гитлеровца хватают Эмиля Леже и выламывают назад руки.
ЗОРА (пытаясь прорвать кольцо оцепления, кричит). Он музыкант! Вы не имеете права! У него французский паспорт!
Охранники отгоняют Зору. Рыдая, она возвращается к ребёнку.
Иванна передаёт ей ручку коляски.
Подняв голову, Иванна вдруг видит, что по ступенькам вагона подошедшего поезда медленно спускается на перрон её отец.
ИВАННА (бросаясь к нему). Тато! Таточку! (Целует отца в небритые щёки). Боже, какое счастье, что ты жив, татусю! (Вглядываясь в его постаревшее, усталое лицо). А почему ты без шляпы, татулю?
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ (скорбно посмотрев на Иванну и показывая портфель, набитый епархиальными книгами). Здесь всё, что у нас с тобой осталось, доню!..
Тем временем отряд фельджандармерии проводит мимо патруля полиции, охраняющего выход на вокзальную площадь, задержанных во время облавы.
Их внимательно разглядывает стоящий на посту вместе со своими полицейскими сотник Каблак. Внезапно видит Эмиля Леже. Каблак узнаёт задержанного француза.
КАБЛАК (пристраиваясь к колонне и деланно улыбаясь). Бонжур, месье! Какая приятная встреча, не правда ли? Какие песенки вы споёте теперь? Вы всё ещё «очень люблю» советские люди?

Сцена 45

Двор собора святого Юра, заполненный священниками. Со всех концов Львовской епархии съезжаются они к своему князю церкви.
Из палат митрополита на подворье выходит бородатый митрат Кадочный; лицо его светится улыбкой; он с довольным видом разглядывает документы. Тут же его окружают священники.
СВЯЩЕННИК В КОРИЧНЕВОЙ СУТАНЕ. Получили назначение, отче Орест? И куда же?
КАДОЧНЫЙ. Милостью божьей, дали деканат в самом Каменец-Подольске. Недалеко, и место чудесное. Старинный, живописный город.
СВЯЩЕННИК (с явной завистью). Повезло же вам, отче Орест. Недаром вы любимец митрополита. А это у вас что? (Показывает на бумагу с немецким орлом и свастикой, которую держит в руках Кадочный).
КАДОЧНЫЙ (гордо помахивая немецким командировочным удостоверением). Марш-бефель! Разрешение на право следовать сразу же за войсками.
КОРОТКОНОГИЙ СВЯЩЕННИК, «ЧЁРНЫЙ, КАК ЖУК» (приближая близорукие глаза к немецкому удостоверению, удивлённо). Разве митрополит выдаёт и такие документы?
КАДОЧНЫЙ (объясняя). В покоях на левой половине – полевой штаб штурмбанфюрера СС пана Альфреда Дитца. Он курирует вопросы церкви. Штурмбанфюрер Дитц жил во Львове ещё в австрийские времена, его родственники имели здесь рестораны, а он сам старый приятель украинцев; та й розмовляе по-нашему… А вот и отец Теодозий.
Во дворе появляется отец Теодозий. Священники, расступаясь, участливо дают ему дорогу. Кадочный подходит к нему.
КАДОЧНЫЙ (тоном человека знающего, тихо, но внушительно). Заходите сразу, отче Теодозий. Предупредите келейника Арсения, погорельцев и пастырей, пострадавших от большевиков, его высокопреосвященство принимает без всякой очереди.
Следуя совету Кадочного, отец Теодозий, наклонив обнажённую голову и осеняя себя крёстным знамением, поднимается на второй этаж капитула.
И в самом деле, несмотря на то что приёмная забита ждущими своей очереди священниками, келейник довольно быстро проводит отца Теодозия в угловую комнату, обитую розовым узорчатым шёлком, отчего эту святая святых митрополии называли «розовой гостиной». Часть стен её в книжных полках, всю комнату заливает солнцем.
Митрополит Шептицкий сидит около золочёного камина в своём любимом кресле с высокой парчовой спинкой. Возложив мясистые, большие руки, поражённые, как и всё его грузное тело, слоновой болезнью, на мягкие поручни кресла-трона, Шептицкий изображает готового внимательно слушать. Отец Теодозий становится перед ним навытяжку.
Дрожащими от волнения руками Теодозий извлекает из потрёпанного портфеля две метрикальные епархиальные книги, тяжёлую Библию в кожаном переплёте, выкладывает это на резной столик.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ (с сожалением). Вот всё, что осталось от моего деканата, ваше высокопреосвященство!
ШЕПТИЦКИЙ (мягко поправляя). Вы неправы, сын мой. Осталось всё, что нетленно. С нами бог! Он остался с нами, не поражённый огнём войны, в те тяжкие минуты, когда грохотали орудия наших спасителей. Бог услышал наши молитвы и помог сильным мира сего свергнуть царство безбожия на украинской земле.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ. Но моя паства брошена на произвол судьбы. И служить богу теперь негде.
ШЕПТИЦКИЙ (утешительно). Будете отправлять службу в соседней дочерней церкви святых Космы и Дамиана; а со временем на пепелище вашего деканата мы воздвигнем новый, на этот раз уже каменный храм. Святой отец папа Пий Двенадцатый отпустил нашему капитулу пятнадцать миллионов немецких марок на скорейшую ликвидацию последствий тлетворного влияния большевизма. Часть этих средств мы обратим на восстановление и обновление наших храмов.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ. Есть одно неудобство, ваше высокопреосвященство. В дочерней церкви святых Космы и Дамиана после рукоположения собирался править службу божию Роман Герета. Он мой будущий зять, а получится, что я перебегаю ему дорогу…
ШЕПТИЦКИЙ (взмахивая рукой). Я отзываю Романа сюда. И даже могу сообщить вам доверительно, пока не для огласки: самые достойные и уважаемые представители нашего украинского общества адресовались по моему совету к фюреру великой Германии Адольфу Гитлеру со всемилостивейшей просьбой разрешить нам создать воинское соединение из украинцев, которое смогло бы бок о бок с доблестным немецким воинством идти под знамёнами рейха на безбожную Москву… Если имперская канцелярия доведёт просьбу до сведения фюрера и он разрешит нам сформировать такое соединение, я назначу в него капелланом Романа Герету.
ОТЕЦ ТЕОДОЗИЙ. Простите мою назойливость, ваше высокопреосвященство. А моя дочь? Они ведь обручены.
ШЕПТИЦКИЙ (улыбнувшись). До Москвы отсюда сейчас недалеко, отец Теодозий. После её взятия, когда это гнездо антихристов окажется в наших руках, Роману дадут по моему ходатайству отпуск, и он сможет справить свадьбу с моей крестницей не в Тулиголовах, а здесь, во Львове. А пока, на этот переходный период, я советую вам, отец Теодозий, оставить вашу дочь в монастыре под покровительством игуменьи Веры.
Отец Теодозий с доверчивым и покорным выражением на лице склоняет перед митрополитом голову.

Сцена 46

Полицейский в чёрном мундире изо всех сил колотит ломиком по стальному рельсу, подвешенному у караульного помещения – вахи – лагеря сталага 328 на горе Вроновских, близ львовского почтамта.
Назойливые и властные звуки гонга проникают в подвалы багровых кирпичных бастионов; разносятся над загородками-клетушками из колючей проволоки на макушке горы, прямо под открытым небом.
Под эти звуки из подвалов и проволочных загородок появляются советские военнопленные. Истощённые, заросшие, подталкиваемые охраной, они идут, поддерживая раненых.
Об участи, которая ждёт их здесь, за колючей проволокой львовской Цитадели, красноречиво говорят надписи, сделанные белой краской огромными буквами на полукруглых стенах кирпичных бастионов: «ЗАПРЕЩЕНО ЕСТЬ РАЗРЕЗЫВАТЬ ТРУПОВ ВОЕН. ПЛЕННЫХ И ОТДЕЛЯТЬ ТАКОВЫХ ЧАСТЕЙ. НЕПОВИНОВЕНИЕ – СМЕРТЬ! КОМЕНДАНТ СТАЛАГА 328 ОБЕРСТ ОХЕРНАЛЬ».
Дюжие полицаи подгоняют отстающих ударами палок и громкими окриками: «Шнель! Шнель!»
Повсюду проволока. Тонны проволоки сплошными рядами вдоль и поперёк переплетают дреколья – привезённые специально из Германии железные скрюченные палки.
Вызванные на лагерный плац военнопленные видят сквозь переплёты колючей проволоки и через круглые шары спиралей Бруно (особый вид проволочных заграждений), как вахманы пропускают в распахнутые ворота Цитадели делегацию украинского «допомогового комитета». Её послал на помощь страждущим сам митрополит Шептицкий.
Дамы-патронессы, жёны и вдовы львовских адвокатов, судебных советников, бывших послов польского сейма и ещё австрийского императорского парламента чинно шагают по дороге смерти, по которой вывозят из лагеря в Лисеницкий лес на сожжение сотни трупов; в чёрных платьях, отороченных кружевами, в старомодных мантильях, вытащенных из пропахших нафталином сундуков, с чётками в руках и крестиками на груди, они мелкими шажками с опаской приближаются к лагерному плацу.
Среди светских благотворительниц на вершину горы Вроновских поднимаются и василианки – игуменья Вера, сестра Моника, Иванна Ставничая и другие монахини; они несут связки молитвенников, шкатулки с крестиками и нагрудными иконками.
Игуменья Вера взбирается на услужливо подставленный ей полицаем деревянный ящик из-под гранат; скорбным голосом обращается к пленным:
- Дорогие сыночки! Братья Христовы! Не по своей воле многие из вас сражались под знамёнами антихриста в безбожной Красной Армии, а сейчас попали в большую беду. По милостивому соизволению немецких властей мы пришли к вам на помощь. Подпишите декларацию о своём полном разрыве с большевизмом и попросите помилования у фюрера великой Германии Адольфа Гитлера! И мы похлопочем о вашем скорейшем освобождении – окажем силами нашего благотворительного комитета посильную помощь каждому декларанту независимо от его прошлого. Пусть же учение смиренного господа нашего Иисуса Христа возвратит вас на путь покорности и благоразумия…
- Вопросик, мамаша! – выкрикивает из-за проволоки заросший военнопленный с зелёными петлицами пограничника.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (оживившись). Прошу, сын мой!
ПЛЕННЫЙ ПОГРАНИЧНИК. А вы знаете, как нас кормят? А знает ли ваш Иисус Христос, сколько людей здесь ежедневно умирает от голода? Чи очи ему позастило?
Этот выпад приводит игуменью в крайнюю степень смущения: она никак не ожидала столь резкого и прямого вопроса от истощённого, едва стоящего на ногах человека; как украинец, пограничник имел возможность при желании выйти отсюда первым, но столько ненависти во взгляде его запавших глаз, что игуменье становится страшно.
Иванна, замечая окровавленный бинт под разорванной рубашкой на груди военнопленного, отводит глаза. Тут же её взгляд натыкается на полное зловещего смысла распоряжение полковника Охерналя на стене бастиона.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (подавляя растерянность). Я поэтому и говорю, сыночки: знаю, как вам сейчас тяжело. Но в ваших же собственных руках возможность отсюда выбраться, избавиться от вынужденного плена. А чтобы вам легче было очистить от скверны ваши думы, мы раздадим вам нательные крестики и молитвенники… Хочу снова напомнить вам то, что до меня говорило вам начальство лагеря: украинцам будет оказано преимущество при освобождении. Они смогут сразу же поступить на вспомогательную службу к победителям либо же вернуться к семьям, домой.
ПЛЕННЫЙ ПОГРАНИЧНИК (не унимаясь, подмигивая рядом стоящему с ним другому пленному). Мамаша, ридненька. Выходит по-вашему, у Христа две правды и два милосердия – одно для украинцев, другое для остальных людей?
МОРДАТЫЙ ВАХМАН (замахивается на него палкой и кричит). А ну, ты, гнида большевистская, закрой пасть!
Пограничник отшатывается, едва не падает.
ПЛЕННЫЙ ПОГРАНИЧНИК (показывая на вахмана рукой). Ото бачите, хлопци, милосердие божие!
Старший лейтенант Зубарь тем временем шёпотом передаёт по рядам:
- Держись, братва, не продаваться за чечевичную похлёбку!
Раскрывая на ходу портфель, набитый декларациями, Иванна приближается к проволоке; останавливается перед пленным, который показался ей посмирнее, и спрашивает робко:
- Вы подпишете?
- Я присягу не нарушу, - отрезает пленный.
- Вам дать? – спрашивает она соседа.
- Сматывайся!
- А вы?
- Предателем не был!
Растерянная Иванна идёт вдоль проволоки. И вдруг видит Зубаря.
До чего же изменился этот бравый командир, ещё недавно такой весёлый и разбитной! Голова его замотана грязным бинтом, щёки запали, скулы поросли жёсткой щетиной.
ЗУБАРЬ (криво усмехаясь). Признали, невеста?
ИВАННА. Возьмёте декларацию?
ЗУБАРЬ. Быстро же вы перекантовались, пани Иванна. Из студентки советского университета да в гитлеровские подлипалы.
ИВАННА (тихо, с грустью отводя взгляд). Вы ошибаетесь. Студенткой советского университета я никогда не была. Меня туда не приняли.
ЗУБАРЬ. Врёте! Были! Человек из-за вас кровь пролил, а вы… Эх, вы!
К Иванне подходит одна из дам-патронесс.
ДАМА-ПАТРОНЕССА. Дайте помогу. Я ещё в первую мировую войну около Ярослава уговаривала пленных русских солдатиков. У меня опыт. Дайте мне портфель. (Принимая от Иванны портфель, властно говорит Зубарю). Берите декларацию, пока не поздно. А то будет плохо!
ЗУБАРЬ (всё так же криво усмехаясь). Кому – плохо?.. Танцуй отсюда – к чёртовой матери… Кикимора! (Поворачивается к даме спиной, покрытой лохмотьями гимнастёрки).
Посрамлённая дама-патронесса нервно отдаёт Иванне портфель; возвращается к игуменье и что-то зло доказывает ей на ухо.
Иванна вглядывается в лица военнопленных.
Ей кажется, что светловолосый красноармеец с выпирающими под обрывками гимнастёрки рёбрами как-то странно, незаметно от товарищей, подмигивает ей.
Иванна радостно подвигается к проволоке и молча протягивает ему декларацию.
СВЕТЛОВОЛОСЫЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. А какой аванс мне будет, пани монашка?
ИВАННА (с недоумением). За что аванс?
СВЕТЛОВОЛОСЫЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. А за измену. Больше, чем Иуда за Христа получил, али меньше?
Иванна отшатывается. Ветер вырывает из её рук листок декларации; этот листок кружит над железной паутиной проволоки.
Иванна, подавленная, делает шаг в сторону; и тут взгляд её сталкивается с грустными глазами капитана Журженко.
Он стоит, прильнув к проволоке и опираясь на кусок обломанной доски, в той же самой, теперь уже грязной и изорванной полосатой больничной пижаме, в какой его поймали в монастырском саду.
ЖУРЖЕНКО. Так что же нового принёс вам ветер с запада, пани Иванна? Эту сутану и потерянную молодость?
Иванна молча мнёт в руках декларацию.
ИВАННА (словно оправдываясь, с проступающими на глаза слезами). Хотя вы причинили мне много горя, капитан, но я не сержусь на вас. Всё произошло случайно. Поверьте! Христос учил нас прощать обиды даже врагам и грешникам…
ЖУРЖЕНКО (прерывая её). О каком горе и о каких обидах вы говорите?
ИВАННА (волнуясь). Не будем вспоминать об этом. (Протягивая декларацию). Подпишите лучше. Мы облегчим вашу участь.
ЖУРЖЕНКО. Вы ошибаетесь, Иванна. Я никогда не предавал то, во что верил и верю.
Иванна тогда протягивает декларацию стоящему рядом с Журженко французу Эмилю Леже. (Ей кажется, что она уже где-то видела этого человека в тирольке).
Леже молча отрицательно покачивает головой и отходит от проволоки в сторону.

Сцена 47

«Благотворительницы» спускаются по мощённой круглыми булыжниками улице из Цитадели.
Возле ворот, пропуская делегацию, к Иванне подходит Каблак в новом мундире поручика полиции.
КАБЛАК (с нагловатым выражением на лице). День добрый, панунцьо! Як ся маете? (Как поживаете?)
ИВАННА (глядя на его нарядную, хорошо пригнанную форму). Матерь божья! Как же это вы так быстро сумели… перекантоваться?
КАБЛАК (нисколько не смущаясь). Вы плохо знаете меня, пани Иванна. И в университете я мысленно был в этом мундире – как человек-невидимка, хо-хо! И вся история с отказом в поступлении в университет – байда одна, цирк! Ваш жених и мой побратим Ромцю попросил меня разыграть ту комедию. И очень хорошо, что вам тогда отказали. Посудите сами: университету пшик, а у вас хлопот меньше.
До Иванны как будто только сейчас доходит смысл циничного откровенного признания Каблака.
ИВАННА (ужасаясь). Так это всё подстроил Ромця? Боже!
КАБЛАК (усмехаясь и утешая её). А вы не огорчайтесь, пани Иванна. Никто не будет больше засорять вам мозги всякими марксизмами. За работу в нашем подполье митрополит даст Роману хороший приход. Будете жить припеваючи. А бывшие советские студентки только позавидуют вам.
Каблак отходит от неё. Иванна остаётся с растерянным выражением на лице.

Сцена 48

Иванна с толпой монашек возвращается в монастырскую обитель.
Придя в келью, она хочет помолиться и становится на колени перед иконой пресвятой богородицы.
Молитвы не получается: скорбный лик девы Марии расплывается, словно в тумане, и даже кажется ханжеским, как лица дам-патронесс; а за ним вырисовывается паутина колючей проволоки, вереница истощённых лиц, Зубарь, пограничники, Журженко, надпись на стене бастиона.
В крайней степени растерянности и замешательства Иванна выбегает из ворот монастыря.
Выходит на улицу. Доходит до остановки трамвая.
К остановке подходит трамвай. Первый вагон полупустой, сбоку надпись: «NUR FUR DIE DEUTSCHEN UND DIE VERBUNDETEN» («Для немцев и союзников»); второй вагон, предназначенный оккупантами для местных жителей, набит до отказа.
Иванна протискивается с подножки в вагон.
Трамвай трогается с места. Едет.
Не доезжая метров трёхсот до моста, повисшего над Замарстиновской, трамвай резко тормозит. В открытые окна вагона тянет гарью.
Кондуктор в синей конфедератке ещё довоенного образца, окантованной малиновым шнуром, выглядывает в дверь и, присвистнув, спокойно усаживается подремать на сиденье.
Пассажиры видят языки огня за высоким деревянным забором. Один за другим выскакивают из вагона на мостовую.
Иванна тоже, подбирая полы сутаны, выходит из вагона.
Посреди улицы, держа автоматы наперевес, преграждая путь трамваю, стоят гестаповцы в фуражках с изображением черепов и перекрещённых костей на околышах.
Путь к центру отрезан: у всех, вышедших из вагона, растерянное выражение глаз.
- Гетто жгут! – тихо говорит какой-то старичок.
- О, тогда это надолго! – деловито бросает толстуха, похожая на торговку с Краковского рынка. Лоснившееся лицо и узкие глазки не выражали ничего, кроме тупости и чревоугодия. – Много времени понадобится, пока всех пархатых уничтожат!
- Побойся бога, пани, - говорит старик. – Ведь это живые люди!
Иванна подходит к старику:
- А мне так нужно на Лычаковскую! Как туда добраться?
- В самом деле так быстро нужно, пани Иванна? – слышит она за спиной знакомый голос.
Иванна оборачивается. Сзади стоит тот самый Грицько Щирба, приятель Цимбалистой, студент Львовского политехникума, который в Тулиголовах так сердечно поздравлял её с принятием в университет. На нём теперь не кокетливая шляпа с фазаньим пёрышком, а чёрный мундир украинского полицая и ставшая Иванне уже ненавистной «мазепинка» с гербом националистов – трезубцем. Один глаз у Щирбы прикрыт чёрной перевязью: должно быть, его недавно ранили.
ИВАННА. И вы тоже… Так быстро?
Грицько поманивает её в сторону. Они подходят к забору, за которым полыхает пламя.
ГРИЦЬКО (с оттенком сожаления). Наступит время, когда вы меня поймёте и оправдаете. А разве ваша сутана – это то, о чём вы мечтали? Скажите лучше, вам действительно нужно быстро туда? (Кивает в сторону центра).
ИВАННА (доверчиво). К отцу спешу!
ГРИЦЬКО. Ну, в таком случае я попробую использовать своё служебное положение! Давайте за мной!
Они подходят к проходной будке, через которую можно проникнуть в северные кварталы города. Пять полицаев с автоматами наперевес стерегут вход.
ГРИЦЬКО (показывая на Иванну, резким тоном). Со мной!
Один из полицаев распахивает ворота.
Из проходной будки высовывается какой-то пьяный ротенфюрер СС (должно быть, начальник «вахи») и, безбожно путая польские слова, запевает, наглыми и пьяными глазами глядя на Иванну:
Ком, паненка, шляфен,
Морген сахарин.
Вшистско едно – война,
Фарен нах Берлин…
Иванна краснеет от смущения и ускоряет шаг.
  Иванна и Грицько входят в первый квартал гетто.
Они видят, как несколько эсэсовцев подкатывают к стене дома бочку с горючим.
Отбежав в сторону, дают по бочке очередь из автоматов.
Зажигательные пули делают своё дело: сперва из бочки вырываются несколько фонтанчиков огня; потом она с грохотом разрывается, выплёскивая пылающие потоки на стену дома.
Всё выше и выше ползёт пламя, проникая в окна. Из дома слышатся крики заживо горящих людей. Некоторые из них, объятые пламенем, выпрыгивают из окон. Эсэсовцы очередями из автоматов добивают их.
Горят дома; проваливаются крыши; рушатся стены.
Крик, плач, стоны узников львовского гетто – всё это доносится до убегающей Иванны. Она бежит из этого ада ошеломлённая, плачущая. За ней, едва поспевая, шагает полицейский Щирба (Грицько).
Внезапно Иванна задерживает шаг.
На крышу горящего шестиэтажного дома выскакивает мальчик лет десяти.
Огонь лижет кровельное железо.
Босой мальчик перескакивает с ноги на ногу на раскалённой крыше. Голосом, полным безумия, он кричит:
- Боже, спаси меня, боже!
- Никакой боже теперь ему уже не поможе! – угрюмо бросает в его сторону Щирба.
Закрыв руками мокрое от слёз лицо, Иванна вырывается из пылающего гетто.
Зацепившись за камень, она падает. Щирба осторожно приподнимает её.
Над ними – железнодорожная насыпь. По насыпи в это время проходит товарный поезд. Окошечки его в решётках, а на вагонах виднеются таблички с надписями: «МЫ ЕДЕМ НА РАБОТУ В СВОБОДНУЮ ГЕРМАНИЮ».
За решётками видны угрюмые лица молодых людей, угоняемых насильно в рейх.
ГРИЦЬКО (грустно и многозначительно). Запомните это навсегда, пани Иванна! (Протягивает ей на прощание руку). Запомните и поймите!..

Сцена 49

Сопровождаемая келейником Арсением, подходит Иванна к дверям палаты митрополита Шептицкого.
Входит в дверь.
Припадает на колени и целует перстень со святыми мощами на руке митрополита.
ИВАННА (едва не захлёбываясь от рыданий). Я столько увидела за сегодняшний день, что просто не могла не потревожить ваше высокопреосвященство! Извините за столь бесцеремонное вторжение. Вы ведь сами разрешили мне – как своей крестнице – приходить к вам, когда мне будет тяжко, не так ли? (Встаёт с колен). Там творится неслыханное! Никогда ещё такого не было на земле. Это хуже татарского нашествия. Тысячами погибают от голода военнопленные. Детей сжигают в огне. Как скотину, угоняют украинскую молодёжь на работу в Германию. Ваше высокопреосвященство! Почему вы не протестуете? Ведь ваше слово так много значит! Почему бы вам не сообщить об этом святейшему папе? Ведь Гитлер может его послушать!
Шептицкий смотрит на Иванну умными, пытливыми синими глазами.
ШЕПТИЦКИЙ (с притворной ласковостью). Я глубоко тебе сочувствую и понимаю волнение твоё, дитя…
ИВАННА. Пожалейте не меня – пожалейте их, ваше высокопреосвященство! Одно ваше слово! Вас-то ведь не тронут – что бы вы ни сказали!
ШЕПТИЦКИЙ (строже). Одного моего слова мало. Церковь Христова бессильна что-либо предпринять в таких случаях. Это делает светская власть, с которой мы решительно ничем не связаны, и она никогда нас не послушается. Нам же остаётся только молитва, обращённая к господу богу нашему. Сам спаситель всегда в минуты трудные примером и словом и большим терпением обращал свою паству к молитве. Пусть же будет и дальше с нами милость божия – это самое бесценное сокровище в бренной жизни нашей, где всё тленно и преходяще…
ИВАННА. Но ведь и у них на поясах написано: «Готт мит унс!» - «С нами бог!». Значит, бог с ними?
ШЕПТИЦКИЙ (сурово). Ты ещё очень молода, Иванна, чтобы понимать всё происходящее в этом грешном мире.
Иванна задумывается: словно бы пытается вникнуть в смысл слов митрополита.
Внезапно распахивается дверь, и в палату быстрым шагом входит Дитц.
Дитц снимает фуражку с изображением черепа и перекрещенных костей – такую же, как на гестаповцах в пылающем гетто. Вежливо кланяется владыке.
ДИТЦ. Вот и снова я у вас, ваше высокопреосвященство! Прямо из Киева. Решил навестить вас по одному щекотливому делу. (Переводит взгляд на Иванну).
Шептицкий смотрит на неё косо – давая понять, что аудиенция кончена.
Иванна неловко кланяется, поправляя сутану.
ШЕПТИЦКИЙ (осеняя её крёстным знамением; с притворной ласковостью, как в начале разговора). Иди с миром, дочь моя! И молись господу богу нашему.

Сцена 50

В монастырской келье. Иванна и игуменья Вера.
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (помрачнев). Дочь моя, вы уже вторично в течение одного дня просите моего разрешения, чтобы отлучиться из монастыря.
ИВАННА. Да. Но ведь меня принимал сам митрополит. А со своим отцом – я так с ним и не повидалась!
ИГУМЕНЬЯ ВЕРА (примирительно). Ну, что ж. Иди, дочь моя. Иди, но не опаздывай. Возвращайся до полицейского часа.
Иванна выходит из ворот монастыря.
Идёт по улицам города.
Маленький домик на окраине Львова, окружённый густыми кустами боярышника, (где Иванну «перехватила» монахиня в сцене 30).
Иванна заходит в комнату. Её подруга, Юля Цимбалистая, стоя к ней спиной, подметает пол. На скрип двери оборачивается, выпрямляется.
ЮЛЯ. Кто вы?
Иванна, повернувшись к зеркалу у входа, снимает белый головной убор.
ЮЛЯ (узнавая прежнюю свою подругу). Иванна?
Иванна и Юля. Сидят на кровати и ведут диалог.
ИВАННА (с огорчённым выражением на лице). Как всё это подло, ты себе не представляешь! Так обманывать меня, свою невесту! В глаза говорить одно, а делать совсем другое. Если бы ты видела, какие добрые, какие искренние глаза были у Романа, когда он пугал меня арестом. А всё, оказывается, было притворством… Выходит, не будь войны…
ЮЛЯ. Ты была бы сегодня студенткой университета. А теперь – таскай на себе эту хламиду!
ИВАННА. Я её сброшу. Сейчас же. Где моё платье? (Встаёт с кровати).
ЮЛЯ. Какое платье?
ИВАННА. Ну, помнишь, то, в горошек, что я оставляла у тебя. Я уехала домой в шёлковом, а то…
ЮЛЯ. Где-то здесь. (Кивает головой на шкаф). Но погоди. (С задумчивым видом). Сбросить всегда успеешь. Скажи, там очень страшно?
ИВАННА. Ты даже себе не представляешь! Поделили всю эту гору на проволочные клетки и держат там людей, как скот какой-нибудь…
ЮЛЯ (горько усмехнувшись). Эту гору, говоришь? Да разве одну эту гору? Всю Украину поделили, разорвали на клочья. Нас сейчас присоединили до Генеральной губернии, Одессу отдали румынским боярам, а в Ровно без специального пропуска теперь и проехать нельзя, бо там сидит «король Украины» гауляйтер Эрих Кох. Вот тебе и «самостийна», вот тебе и «незалэжна»!
ИВАННА (с блестящими от слёз глазами). Они отняли у нас будущее, Юлька, это самое главное. И если они так сейчас ведут себя, то что же будет дальше, когда Москву возьмут? Что тогда от Украины останется?
ЮЛЯ (запальчиво). А, вот видишь теперь! А ещё пела когда-то, захлёбываясь: «Боже единый, боже великий, нам Украину храни!». Сохранили, как же!.. Каблаку за то, что Украиной торговал, мундир полицейского офицера пожаловали, а твоему Роману…
ИВАННА (резко прерывая подругу). Он не мой! Ты же знаешь, с каким сердцем я шла на помолвку!
ЮЛЯ. А что я тебе говорила? Не иди за этого катабаса. Фальшивая душа у него, хотя и сладенький такой с виду. «Целую руци! Целую руци!». А у самого сердце гадюки с двойным дном. Не то что твой отец.
ИВАННА. Мой тато никогда не вёл двойной игры и меня всегда учил говорить одну правду.
Переодевшись, выходит из-за дверцы шкафа и снова присаживается на кровати рядом с подругой.
ИВАННА (с горечью). Сколько подлости вокруг! Гадости и крови. У меня ум за разум заходит. И стыдно, очень стыдно.
ЮЛЯ (с твёрдостью в голосе). Даже в кромешной тьме можно отыскать просвет. (Испытующе смотрит на подругу).
ИВАННА (с внезапно вспыхнувшей надеждой). Что ты хочешь этим сказать?
ЮЛЯ (медленно). Есть у меня одна думка, Иванна. Я понимаю, как тебе тяжело оттого, что ты ненароком выдала немцам капитана…
ИВАННА. Ещё бы! Я ведь не знала, что это Журженко, думала, в саду просто раненый человек, и верила, что мы окажем ему помощь.
Юля пристально смотрит своей подруге в глаза, кладёт ей на плечо свою худенькую руку.
ЮЛЯ. Слушай, Иванна… А если бы представилась возможность помочь им?.. Ты бы помогла? Ведь ты ход туда имеешь!
Иванна выдерживает острый и прямой взгляд подруги.
ИВАННА (тряхнув длинными, густыми волосами). Так! А что надо сделать?
ЮЛЯ. Я посоветуюсь с нашими.
ИВАННА. А наши – это кто?
ЮЛЯ. Хорошие люди!

Сцена 51

Выплёскиваясь на соседние улицы, бушует непомерно разросшийся за годы окупации Краковский базар во Львове.
Курносый замурзанный молодой львовский босяк – батяр, озираясь, нет ли вблизи полицаев, поёт на ходу:
Пане Гітлер, дайте мыла,
Бо вже воші мають крила…
Голосистые торговки-спиртоносы, бродя меж лотков с горячей, распаренной колбасой в кастрюлях, с фляжками под фартуками, таинственно, вполголоса, предлагают спиртные напитки оккупационных лет:
- Чмага! Чмага! Чмага!
- Бонгу! Бонгу! Бонгу!
- Аирконьяк! Аирконьяк!
Чего только нет на прилавках: от португальских сардин, мыла из человеческого жира, пшенных лепёшек, французских духов и коньяков до боевых пистолетов и даже автоматов! Оружие охотно сбывают из-под полы сомнительные союзники гитлеровцев – итальянские солдаты и даже офицеры из расположенного во Львове итальянского гарнизона.
Иванна в чёрной сутане бродит по узеньким проходам базара.
Вот она наклоняется, торгуется, протягивает хозяину развала деньги и забирает у него большие ножницы для резки кровельного железа; поспешно прячет покупку в тот самый портфель, в котором некогда хранились декларации, и просит дать ей ещё одни ножницы.
Затем подходит к другому торговцу. Тоже берёт ножницы.
Затем – к третьему. У него – ещё одни.
Из соседнего ряда замечает Иванну совершающий обход с патрулём полиции Каблак. Узнаёт её. («Наверно, игуменья послала её купить ножницы для монастырского сада!» - поначалу как бы думает он и это выражено у него во взгляде). Не сводит с неё глаз.
Иванна останавливается около пожилой торговки.
Совершенно новые, ещё в масляной смазке, завёрнутые в пергамент, лежат на фанере трое ножниц. С пружинами, крепкие. Надёжные!
ИВАННА. Почём пани продаёт ножницы?
ТОРГОВКА (зевая). По пендзесент злотых!
ИВАННА (вопросительно глядя в мутные глаза торговки). А разом всё?
ТОРГОВКА. Пусть будет за сто пятьдесят!
Иванна роется в широких карманах сутаны, достаёт оккупационные злотые, пересчитывает их.
Растерянно оглядывается, но не замечает внимательно следящего за ней Каблака.
Взгляд её снова задерживается на руке с деньгами. Не хватает!
Внезапно её осеняет: она снимает с пальца сверкнувшее на солнце обручальное кольцо и протягивает его торговке.
ИВАННА (решительно). Я забираю все ножницы, а пани оставляю в залог это кольцо. Пусть пани будет так добра принести завтра моё кольцо на базар – я обменяю его на деньги.
Опасаясь подвоха, торговка осторожно берёт кольцо и недоверчиво вертит его в руках.
ТОРГОВКА. А то настоящее золото?
ИВАННА. Посмотрите пробу!
Торговка пробует кольцо на зуб.
ТОРГОВКА. Если бы пани не была монашкой…
Не дослушав, Иванна быстро кладёт ножницы в портфель.
ИВАННА. Я буду здесь завтра. (С этими словами исчезает в сутолоке базара).
ТОРГОВКА (хитровато подмигнув соседу). Чёрта с два я приду завтра на базар! Ищи ветра в поле. (Ещё раз, как очень вкусную конфетку, пробует кольцо на зуб).
Нежданно-негаданно перед ней вырастает Каблак в сопровождении двух полицаев.
КАБЛАК (ехидно улыбаясь). Пани так может подавиться!
Протягивает руку – этим жестом требуя, чтобы торговка отдала ему кольцо.
ТОРГОВКА (засуетившись на месте). Проше пана, проше пана. То моё личное обручальное кольцо. Як бога кохам!
КАБЛАК (без улыбки, настоятельно требую). Давай, пани, и не рыпайся, а то пойдёшь со мной в криминальную полицию. Не знаешь разве, что всё золото надо отдавать для победы империи?
Торговка неохотно протягивает золотое кольцо.
Каблак берёт его и внимательно разглядывает.
КАБЛАК (внезапно захохотав). Ого! Значит, пани – крестница самого митрополита? Сколько же лет было пани, когда её крестили? И как это его высокопреосвященство не надорвался, опуская такую крошку в святую купель?
Испуганно, ничего не понимая, смотрит на Каблака дородная торговка; а затем и сама подхихикивает, радуясь, что её не потащат в комиссариат криминальной полиции.
А два полицая, тоже льстиво посмеиваясь, с завистью наблюдают, как Каблак опускает золотое кольцо с дарственной надписью в карман чёрного мундира.

Сцена 52

Ворота лагеря военнопленных. Над воротами распростёр чёрные крылья орёл, сжимающий в когтистых лапах круг со свастикой.
Ко входу этих решётчатых ворот подходит группа дам-патронесс, с ними Иванна в облачении монахини. Как и в прошлый раз, дамы несут пачки молитвенников и портфели с декларациями.
Часовой преграждает им путь.
Иванна смело приближается к нему.
ИВАННА. Мы из допомогового комитета. Вот пропуск от Охерналя! (Протягивает пропуск).
Часовой берёт пропуск.
ЧАСОВОЙ (тычет пальцем в большой пакет, который Иванна держит под мышкой). А здесь что?
ИВАННА (твёрдо). Молитвенники!
Часовой читает пропуск и возвращает его.
ЧАСОВОЙ. Не задерживайтесь долго, как в прошлый раз. По-быстрому давайте!
ИВАННА. Пусть дадут сигнал сбора!
Часовой пропускает делегаток за ворота. Подходит к стальному рельсу и колотит в него.
Как и прежде, на звуки гонга выходят и выползают отовсюду – из всех укрытий и из проволочных загородок – военнопленные.
Иванна отрывается от дам-патронесс и идёт вдоль ограды, стараясь найти Журженко и Зубаря.
Наконец она замечает Зубаря, который, едва передвигая ноги, приближается к проволоке.
ИВАННА (подходя к нему, повелительно). Я принесла вам декларацию. Подписывайте!
ЗУБАРЬ. Когда рак свистнет!
ИВАННА (переходя на шёпот). Так надо. Берите. Привет от Юльки. Понимаете? Ну…
Зубарь лениво берёт декларацию.
ИВАННА (также шёпотом). Следите, где я оставлю пакет.
Заслоняя собой пакет с «молитвенниками», она опускает его по сутане на землю и затем проталкивает за проволоку.
Как футбольный мяч, коротким пасом Зубарь перегоняет пакет за спину.
Как будто ничего при этом не произошло, он стоит, навалившись на проволоку и разглядывая текст декларации.
Иванна двигается дальше. Видит Журженко. Подходит к нему.
ИВАННА (также шёпотом, но решительно и настойчиво). Подойдите к Зубарю. Ему нужно помочь. Слышите?
В её голосе что-то такое, что заставляет Журженко подчиниться – и он плетётся вдоль ограды в сторону Зубаря.

Сцена 53

Темнеет. Темнота обволакивает лагерь военнопленных.
Вахман, стоящий на сторожевой вышке, включает прожектор.
Во дворе лагеря, разделённом на проволочные клетки, внезапно откуда-то раздаётся мелодия песенки о Марселе.
Сидя под стеной бастиона, её бренчит на банджо Эмиль Леже.
Сегодня его голос звучит громче обычного, струны звенят сильнее.
Синий луч прожектора скользит, рассекая темноту, и утыкается в его грудь.
ВАХМАН НА ВЫШКЕ. Эй, Франция! До холеры ясной – чего раскричался? Думаешь, оставили тебе тую мандолину, так можешь и по ночам спевать? Будто тебе и так  мало поблажек от Международного Красного Креста!
ЗУБАРЬ (отзываясь на этот крик). Пусть играет! Не чипай его, будь человеком. Хлеба не даёте. так хочь песенки послушаем. Всё равно не спим – кишки марш играют. Жалко тебе, что ли?
Вахман пересекает лучом прожектора лицо Зубаря.
Затем снова направляет синее пятно света на француза, освещая его, как на подмостках театра.
Видно, вахману тоже скучно; он гладит лучом прожектора бородатое лицо Леже; а тот, закрыв глаза и не обращая внимания на забаву вахмана, продолжает играть.
Как только темнота поглощает Зубаря, он валится на бок и под аккомпанемент банджо принимается резать ножницами проволоку внешнего обвода.
Спокойно бренчит на банджо Леже. Волнуясь, режет проволоку Зубарь. Напрягаясь и морщась от боли, перекусывает ножницами проволоку капитан Журженко.
Острые ножницы действуют безотказно, разгрызая колючую проволоку. Звуки банджо заглушают щёлканье ножниц, звон падающей на сухую землю проволоки.
Вот перерезается последний ряд, открывая по глинистым склонам дорогу вниз, на волю.
Один за другим ползут военнопленные через лаз.
Прижимаясь к земле, сливаясь с ней в своей грязной одежде, они стараются не попадать под ленивые лучи прожектора.
ЗУБАРЬ (тихо зовёт). Эмиль, кончай концерт!
Перебросив за плечо банджо, Леже припадает к земле.
Военнопленные собираются в овраге, под склонами лагеря.
- Куда теперь? – шепчет один из них.
- Капитан знает! – отвечает другой.
ЖУРЖЕНКО. За мной! Только тихо!

Сцена 54

Журженко ведёт всех в полуразрушенное здание на соседней улице. Приводит.
Показывает Зубарю на круглую крышку канализационного люка в подвале.
ЖУРЖЕНКО. Здесь!
Зубарь отваливает крышку. Навстречу ему сверкает огонёк электрического фонарика.
- Иван Тихонович? – раздаётся снизу знакомый голос Голуба.
ЖУРЖЕНКО (радостно отзываясь). То я, Голуб! (Оглядываясь на всех). Спускаться по очереди! Там свои.
ГОЛУБ. Только швыдче, хлопцы, я посвечу!
По ржавым и скользким ступеням один за другим военнопленные спускаются в канализацию Львова. Здоровые помогают раненым.
Их осторожно принимают внизу Садаклий, Голуб и Грицько Щирба в мундире украинского полицая; посвечивая фонариками, они показывают, куда ставить ноги, чтобы не оступиться в чёрную воду на дне канала.
Беглецы, попав из отвесного канала в горизонтальный, более просторный, постепенно обвыкаются в темноте.
В сырых бетонных сводах канала из его ответвлений струйками стекает вода.
ЖУРЖЕНКО. Все спустились?
При свете бегающих лучей фонариков Зубарь пересчитывает всех, узнавая знакомые лица.
ЗУБАРЬ. Один, два, три, четыре… Двадцать два… Двадцать два, товарищ капитан! Наша группа вся здесь; ну, а остальные, кто полз за нами, разбежались кто куда.
Журженко с облегчением вздыхает. Пожимает руки Садаклию и Голубу.
ЖУРЖЕНКО. Спасибо, друзья!
ГОЛУБ. Та нема за що! Вы, Иван Тихонович, принимайте тут всех пока под свою опеку, а мы с товарищем Садаклием поглядим, какая там погода наверху. Ждите нас здесь.
Вдвоём с Садаклием они лезут вверх по отвесному колодцу; добираются до подвала полуразрушенного дома; прислушиваются.
ГОЛУБ (на ухо Садаклию). Пока не заметили. Остальные хлопцы, наверно, успели разбежаться. Нехай подфартит им! А теперь давайте гостинцы.
Вдвоём они быстро окружают люк кольцом противотанковых мин и засыпают эти «гостинцы» соломой.
В этот момент до них долетает тревожный вой сирены.
Они быстро спускаются в отверстие канализационного люка.
ГОЛУБ (догоняя внизу Садаклия). Пробочка – будь здоров! (Обращаясь к военнопленным, что выстроились, как на поверке, на узенькой панели под сводами канала). Зараз, хлопцы, придётся помокнуть, но зато проберёмся туда, где нас никакой сатана не достанет.
Измученные пленники преодолевают водопады, бьющие из поперечных коллекторов; пролезают под каскадами грязной воды и нечистот по ржавым железным лестницам вверх и вниз; лёжа протискиваются вслед за Голубом по ослизлым трубам к более широким подземным тоннелям, где шумят, закипая грязной пеной, многочисленные потоки.
Погружаясь до пояса в зловонную и густую грязь, беглецы из последних сил преодолевают препятствия; остатки промокшей до нитки одежды прилипают к их худым, истощённым телам, но каждый, стиснув зубы, терпит и продолжает путь.
Наконец Голуб останавливается и, сделав круг над головой фонариком, останавливает всех.
ГОЛУБ. Уже близко. Скоро будем под собором святого Юра.

Сцена 55

Воют сирены на горе Вроновских, извещая о побеге военнопленных.
Каблак и произведённый в сотники его «кумпан» Зенон Верхола коротают ночь дежурства в команде украинской полиции за игрой в реми-бридж.
Когда до них доносится сигнал тревоги, они вместе с полицейским нарядом бросаются из здания на улицу. Бегут по улице.
Одна из овчарок, которую держит на поводке Верхола, взяв след, тянет его направо.
ВЕРХОЛА. Она что-то чует, Дмитро! Давай с хлопцами сюда!
Грохоча сапогами по скользким от ночной росы камням тротуара, полицаи бегут в указанном направлении.
Но Каблак задерживается. Лучик его фонарика утыкается в лежащие на тротуаре раскрытые ножницы.
Каблак нагибается, поднимает их, соединяет лезвия и вдруг вспоминает:
Краковский базар, Иванна в монашеском одеянии опускает в портфель тяжёлые ножницы.
Рука Каблака невольно тянется к боковому карману мундира, где всё ещё лежит золотое кольцо Иванны.
Остромордая поджарая овчарка всё сильнее тянет Верхолу к полуразрушенному дому.
Держа в одной руке ножницы, а в другой воронёный «вальтер», Каблак едва поспевает за сотником.
Верхола придерживает собаку и ногой раскрывает двери подвала.
ВЕРХОЛА (радостно). Хлопцы! Сюды!
Один за другим разгорячённые полицаи, пригибая головы в чёрных «мазепинках», вваливаются по выщербленным каменным ступенькам в подвал вслед за Верхолой.
Внезапно два страшных взрыва потрясают тёмные своды.
Разрывом мины Зенона Верхолу убивает наповал. Два полицая и овчарка тяжело ранены. Одного полицая контузило.
Отсвет минных взрывов заставляет отпрянуть чуть запоздавшего Каблака; он заслоняет лицо тяжёлыми блестящими ножницами.
Контуженный полицай, ошалев и метнувшись в сторону, наступает на ещё один «гостинец» Голуба.
Гремит ещё один взрыв.
Совершенно не понимая, что же происходит внизу, испуганный, с растерянным видом Каблак не глядя выпускает туда всю обойму из «вальтера».
КАБЛАК (будто что-то сообразив, вопит). Там засада, хлопцы! Назад!
Полицаи оцепляют полуразрушенный дом, держась от него на почтительном расстоянии.
КАБЛАК (отдавая нескольким из них распоряжение). Где здесь поблизости телефон? Найти и немедленно вызвать команду сапёров!

Сцена 56

Каблак с тремя уцелевшими полицаями мчится тёмными улицами Львова к монастырю сестёр-василианок.
Вынув из пистолета магазин с патронами, он изо всех сил колотит прикладом «вальтера» по старинной дубовой двери монастыря.
Этот стук и визгливый, захлёбывающийся лай собак будит монахинь.
За решёткой одного из окон, иногда освещаемого щупальцами голубых прожекторов, сидит, притаившись и напряжённо вслушиваясь, Иванна.
Привратница будит игуменью. Игуменья одевается.
Иванна открывает окно своей кельи на втором этаже.
Игуменья сбегает вниз. Осторожно приникает к медному глазку – силясь увидеть, что происходит на улице.
ИГУМЕНЬЯ (испуганно). Кто там?
КАБЛАК. Мать игуменья, то я! Каблак, поручик полиции! (В подтверждение своих слов освещает своё потное лицо лучом фонарика). А то мои люди.
ИГУМЕНЬЯ (возмущённо). Каблак не Каблак – не пущу! В такую пору – и в женский монастырь? Вы что там, посказились?
КАБЛАК (умоляюще). Нам только одна особа у вас нужна. Всего одна. Мы обыска робыть не будемо.
ИГУМЕНЬЯ (резко). И кто же вам нужен?
Каблак оглядывается на кусты боярышника, после чего прислоняет губы к открытому глазку.
КАБЛАК (шёпотом). Иванна Ставничая!
Этот шёпот долетает из ночной тишины до Иванны, прильнувшей к окну.
Она сразу же бросается в глубь кельи, хватает маленький чемоданчик.
По винтовой железной лестнице спускается в трапезную.
Через кухню, чёрным ходом, она проникает в сад.
Прошелестев кустами, подбегает к монастырской стене.
Несколько раз подпрыгивает, пытаясь схватиться за черепичный гребень стены, но безуспешно.
Рядом растёт кривая груша; Иванна влезает на неё и с ветки забирается на стену.
Швырнув на улицу чемоданчик, подобрав сутану, она прыгает вниз.
Бежит тёмной улицей.
Подбегает к домику, где живёт её подруга.
Иванна дробно стучит в окно.
Окно открывается, в нём появляется заспанная Юлька.
ЮЛЯ. Кто то?
ИВАННА (оглядываясь). Юльцю! То я, Иванна.
Юля раздвигает вазоны с фикусами и, протягивая подруге руку, втаскивает её в комнату.
В комнате. Поспешно, всё ещё дрожа от пережитого, Иванна сбрасывает сутану и надевает своё платье, хранившееся у Юльки.
ИВАННА (приводя в порядок волнистые, густые волосы). В монастырь возврата нет! Кончится полицейский час, ты проводишь меня на вокзал и купишь билет. Поеду до татуся.
ЮЛЯ. Какой вокзал! Ничего более умного не придумала? Я тебе куплю билет, а тебя с этим самым билетом и зацапают в вагоне!
ИВАННА (растерянно). Что же мне делать?
ЮЛЯ (загадочно). Придумаем. Свет не без добрых людей.

Сцена 57

Митрополит Шептицкий принимает в розовых покоях, залитых солнечным светом, штурмбанфюрера Дитца.
Шептицкий и Дитц расположились у инкрустированного столика, на котором высится оплетённая соломкой бутылка французского коньяка «Мартель», а в маленьких чашечках дымится чёрный густой кофе.
ШЕПТИЦКИЙ (играя коньячной рюмкой). Последние события меня очень огорчили, господин Дитц. Наши цели едины – вы это прекрасно знаете. Стоило ли ночным вторжением полиции в женский монастырь вызывать в народе волнение? Не проще ли было прежде всего сообщить об этом мне?
ДИТЦ (сухо). Действия поручика Каблака не были предварительно согласованы со мной.
ШЕПТИЦКИЙ (оживляясь). Вот видите! А девушка испугалась и убежала. Кому охота попадать в руки полиции? Я убеждён, что она ни в чём не виновата. К тому же, она моя крестница.
ДИТЦ (учтиво). Мне горько вас разочаровывать, ваше высокопреосвященство, но в общих интересах вынужден это сделать. (Раскрывает бумажник и протягивает митрополиту обручальное кольцо). Скажите, вам знакома эта вещица?
ШЕПТИЦКИЙ (вертя кольцо в руках, читая знакомую надпись на внутренней стороне). Это кольцо? Знакомо, конечно, знакомо. Но каким образом оно попало к вам?
На лице Дитца вспыхивает удовлетворённо-хищное выражение.

Сцена 58

Подземелье под собором святого Юра. Яркие карбидные лампы дают вполне достаточно света. Ящики с продуктами и оружием расставлены вдоль стен.
Иванна и Юля. Перевязывают раненых свежими бинтами, отдирая грязные лохмотья и швыряя их в канализацию, где эти обрывки окровавленной материи забирает быстрая вода.
РАНЕНЫЙ (донельзя жалостливо). Попить, сестрица.
ЮЛЯ (прислушиваясь к визгу ручного сверла в соседнем отсеке). Потерпите малость!
Встаёт, проходит в соседний отсек и видит, как пограничник Банелин, держа над головой в вытянутых руках ручную дрель, сверлит проходящую в каменной кладке чугунную трубу.
ЮЛЯ. Скоро, товарищи? Больным необходима вода: всё, что принесли во флягах, уже выпито.
- Давай-ка я посверлю, - говорит друг Банелина пограничник Бойко, приподнимаясь на цыпочки. В его руках сверло вертится быстрее.
БАНЕЛИН (обращаясь к Юле). Подружка-то небось перепугалась вчера, когда арестовывать её пришли?
ЮЛЯ. Вчера перепугалась, а сегодня отошла.
БОЙКО. Вода! Вода!
Выхватывает из трубы сверло; и оттуда, искрясь в свете карбидной лампы, вырывается тонкая, но сильная, мощная струя свежей и чистой воды.
Все, кто в состоянии передвигаться, хватают пустые котелки, консервные банки, бутылки и подставляют их под струю.

Сцена 59

Львовский вокзал.
С только что прибывшего поезда сходит отец Теодозий.
Идёт улицами Львова.
Видит идущую ему навстречу пышную похоронную процессию.

Сцена 60

В подземелье шумно гудят примусы; на них подогревается в вёдрах и банках вода для раненых.
Бойко торжественно, как бесценный дар, протягивает Голубу консервную банку, полную воды. Голуб жадно пьёт; капли воды стекают на его волосатую седую грудь, на брезентовые шаровары.
ГОЛУБ. Знатная вода! Уф! Молодцы хлопцы, что добыли. Теперь-то мы заживём. Харчей в достатке, огонь есть, вода тоже – чего ещё человеку надо?
БАНЕЛИН (с тревогой). А товарища Садаклия всё нет и нет! Не стряслось ли с ним чего?.. Хотя, постойте, кто-то, кажется, пришёл!
Встаёт и идёт к выходу. Тут же возвращается вместе с Садаклием, одетым в штатский костюм и серую фетровую шляпу.
САДАКЛИЙ. На похоронах задержался. Пришлось поплакать немного!
БАНЕЛИН. Кого хоронили?
САДАКЛИЙ. Да полицаев, что подорвались на подарках Панаса Степановича (кивает на Голуба) в подвале на улице Богуславского.
ГОЛУБ (с оттенком злорадства). Правда?
САДАКЛИЙ. Один – так на месте сразу угас – Зенон Верхола, сотник полиции и старый немецкий агент. А ещё двое в больнице богу душу отдали. А сколько священников пришло отпевать их на Лычаковское кладбище – туча! Как вороньё слетелись. На одного убитого по четыре католических попа, и не меньше. Сам архиепископ речь говорил.
БАНЕЛИН (удивлённо покосившись головой). Сам архиепископ?
ГОЛУБ (покосившись на Банелина умными, с хитринкой глазами). Ты, наверно, Банелин, на своём веку там, в Сибири, ещё ни одного живого архиепископа не видел. А мы-то их здесь насмотрелись.
САДАКЛИЙ. Сила. Чёрная, страшная сила. Так сказать, начсостав, командиры митрополита. Для них убитые полицаи – большая потеря.
БАНЕЛИН. Как же они толкуют эту потерю?
САДАКЛИЙ. Как толкуют? Плакались всё: погибли самые лучшие, самые отважные сыны национализма от рук жидов и коммунистов. Так, впрочем, и было написано на венке от митрополита. Повсюду по городу объявления расклеены – гончие листы: кто укажет, где беглецы скрываются, сразу на руки получает пять литров водки, продукты разные и двадцать тысяч марок наличными.
БАНЕЛИН (посмеиваясь). Дорого же нас оценили!

Сцена 61

С вокзала отец Теодозий спокойно направляется в палаты митрополита.
Ожидает в приёмной.
Перед ним распахивается дверь, и выходит келейник Арсений.
АРСЕНИЙ. Отец Теодозий! Председатель консистории и генеральные викарии просят вас пожаловать на заседание.
ТЕОДОЗИЙ (поднимаясь и поправляя сутану; с тревогой). На заседание?
Входит в зал.
Консистория заседает в полном сборе. Правда, на председательском месте сидит не митрополит, а замещающий его генеральный викарий – румяный, круглолицый епископ Иван Бучко.
Отец Теодозий видит даже главного схоластика капитула отца Алексия Пясецкого; из-за преклонных лет он вызывался на заседания консистории только в самых важных, исключительных случаях.
Отец Теодозий, невысокий, щупленький старичок, нервно мнущий в руках соломенную шляпу, смотрится очень жалко перед лицом этой элиты священнослужителей митрополии; он всё ещё не догадывается, для чего его вызвали.
Взгляды всех сидящих сосредотачиваются на нём.
Отец Теодозий останавливается неподалеку от аналоя перед раскрытым Евангелием.
Епископ Иван Бучко поднимается со своего места; поправляет бриллиантовую панагию, висящую на груди; откашливается.
БУЧКО (с торжественностью в голосе). Отец Теодозий, перед началом судебного разбирательства извольте произнести присягу.
ТЕОДОЗИЙ (изумлённо). Судебного? Меня собираются судить? За что?
БУЧКО (резко). Всё будет зависеть от вашей искренности. Выполняйте установленный обряд!
Взглянув на каменные лица участников религиозного трибунала, отец Теодозий подходит к аналою, на котором возлежит старое Евангелие в кожаном тиснёном переплёте. Творит крёстное знамение.
ТЕОДОЗИЙ (глухим, дрожащим голосом). Я, иерей Теодозий Ставничий, присягаю господу всемогущему, в троице святой единому, что в разбираемом деле буду говорить чистую правду, ничего к ней не прибавляя и ничего не отнимая. Так помоги мне, боже, и это святое Евангелие…
Кланяется, целует Евангелие; его седые волосы падают на тиснёный золочёный переплёт.
БУЧКО. Хорошо, отец Теодозий. Итак, слова присяги, которые мы услышали сейчас, обязывают говорить вас только правду… В таком случае, как вы думаете, отец Теодозий, обязательны ли ещё для вас напутствия святейшего отца нашего папы римского Пия Двенадцатого о задачах католического действия?
ТЕОДОЗИЙ (ничего ещё не понимая, запинаясь). Конечно, обязательны.
БУЧКО (ласково и вместе с тем не без ехидства). А что говорил нам всем святейший отец о раздвоении совести?
ТЕОДОЗИЙ. Святейший отец предостерегал нас… против таких явлений, когда бывают люди с одной совестью для личной жизни… и с другой совестью в публичных выступлениях…
БУЧКО (перебивая). Возможны ли подобные явления в нашей пастырской среде?
ТЕОДОЗИЙ (неуверенно). Возможны, но нежелательны.
БУЧКО. Не могли бы вы привести примеры подобных нежелательных явлений из собственной жизни?
ТЕОДОЗИЙ. Простите, я не понимаю!
БУЧКО (повышая голос). Где ваша дочь, отец Теодозий?

Сцена 62

В подземелье.
Журженко поправляет повязку на голове, которую ему только что сделала Иванна.
ЖУРЖЕНКО (проникновенно). Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас.
ИВАННА (слегка встряхивая волосами). Обычная христианская душа.
ЖУРЖЕНКО (косо усмехнувшись). Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?
ИВАННА (нерешительно). Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?
ЖУРЖЕНКО (приподнимаясь на локте). Хотите начистоту? «Не любите» - не то слово!
ИВАННА. Ну за что же?
ЖУРЖЕНКО. Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир, подобно удаву, замораживает волю человека, заставляет его цепенеть… Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводит к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на тёплые ещё тела застреленных перед ними. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.
ЗУБАРЬ (откликаясь на разговор). На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Гот тмит унс!» - «С нами бог!». Вот и разберись теперь, кому этот бог служит – простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде!
ЖУРЖЕНКО (продолжая). И десяток полицаев расстреливает этих несчастных сверху, в упор, пулями в затылок. Почему же они, обречённые, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! А бог учит: всякая власть от него, и ей надо слепо повиноваться. Разве могли бы гитлеровцы безнаказанно уничтожить миллионы людей, если бы люди верили не в бога, а прежде всего в свои собственные силы, в свою гордость человеческую? Никогда! Бог подвёл их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту тупую покорность?
ИВАННА. Кто же?
ЖУРЖЕНКО. Религия! Давний и верный слуга всех угнетателей.

Сцена 63

Продолжение религиозного трибунала над отцом Теодозием.
БУЧКО. Так где сейчас ваша дочь Иванна?
ТЕОДОЗИЙ. Она пребывала в монастыре игуменьи Веры; но после той ночи, как за ней по недоразумению пришли полицаи, она, испугавшись их, бежала.
БУЧКО. Почему же она бежала? Очевидно, чувствовала какую-то вину перед немецкими властями, не так ли?
ТЕОДОЗИЙ. Этого я не знаю. Но думаю, что всё это чистейшее недоразумение.
БУЧКО. Вы думаете одно, а факты говорят другое! Ваша дочь, дочь священника, пастыря Христова, связалась с безбожниками, которые в своё время жестоко преследовали нашу церковь. И не только связалась, но и деянием своим помогла этим антихристам уйти из-под стражи. Вот что сделала ваша дочь, отец Теодозий! (Гневным взглядом обводит всех членов консистории).
ТЕОДОЗИЙ (загнанно). Я понятия не имею об этом.
БУЧКО (гневно и настойчиво). Где сейчас Иванна?
ТЕОДОЗИЙ. Она… Я не знаю точно… Я получил от неё письмо.
БУЧКО (потирая оплывший глаз; с визгливостью в голосе). Что она пишет? Говорите правду!
ТЕОДОЗИЙ. Она пишет… Несколько загадочно… Что находится у хороших людей… Она пишет, что поскольку ей угрожает полиция, лучше ей на время пребывать в неизвестности. Просит не беспокоиться о её судьбе…
БУЧКО (торжествующе). Ясно всем! Эти «хорошие люди» превращали храмы божии в колхозные конюшни, бражничали в них, как в последнем трактире, поминая имя господа нашего всуе, пороча его где только можно, а отец Теодозий послал теперь чадо своё к этим безбожникам на воспитание!
ТЕОДОЗИЙ (взмолившись). Ваше преосвященство… Объясните, ради бога!
БУЧКО (срываясь на крик). Вы должны нам объяснить… Вы… Понимаете?.. Как это могло случиться, что единственная дочь пастыря божьего, призванного воспитывать прихожан, и прежде всего молодёжь, в христианском смирении, попала вдруг к нечестивцам, хулящим бога и святую церковь? Мы вправе только за одно это лишить вас сана… Идите!

Сцена 64

Растерянный, запуганный криком епископа и тягостной, удручающей обстановкой судилища, отец Теодозий выходит в приёмную; к нему снова приближается келейник Арсений.
АРСЕНИЙ (с показным сочувствием). Его высокопреосвященство митрополит Андрей хотел бы вас видеть сейчас, сию же минуту…
В палате митрополита. Шептицкий и отец Теодозий.
ШЕПТИЦКИЙ (с печальной задумчивостью). Почему вы, старый солдат армии Христовой, почти мой ровесник, не пришли ко мне своевременно, не покаялись? Разве я когда-нибудь плохо к вам относился?
ТЕОДОЗИЙ (сокрушённо). Господи!
ШЕПТИЦКИЙ. Вы понимаете, какую тень бросает вся эта печальная история на вас, на меня, крёстного отца вашей дочери, на всю нашу греко-католическую церковь?
ТЕОДОЗИЙ. Но ведь я узнал о том, что Иванна убежала из монастыря, когда всё это уже свершилось!
ШЕПТИЦКИЙ (с грустной озадаченностью). Дело сейчас не столько в её побеге, сколько в том, где она находится. (Пытливо смотрит на Теодозия). Почему она пренебрегла отцовским домом? Может, вы в сговоре с ней?
ТЕОДОЗИЙ. Что вы, ваше высокопреосвященство!
ШЕПТИЦКИЙ. В таком случае вы, её отец, обязаны – Христом-богом заклинаю вас! – обязаны найти дочь, пока не поздно. Это позор! Вы понимаете – позор! Дочь такого уважаемого священника; к тому же – моя крестница. О боже! Роману Герете я уже послал вызов с фронта.
ТЕОДОЗИЙ. Спасибо, ваше высокопреосвященство!
ШЕПТИЦКИЙ. Вы благодарите меня, говорите «спасибо»! А сознаёте ли вы, что любой другой иерарх на моём месте немедленно бы лишил вас сана?
ТЕОДОЗИЙ. Конечно… Ваша доброта…
ШЕПТИЦКИЙ (прерывая). Разыщите дочь и вызовите к себе. А чтобы это было удобнее вам сделать, я поселю вас в монастыре отцов студитов.
ТЕОДОЗИЙ. С ней ничего дурного не станется, ваше высокопреосвященство?
ШЕПТИЦКИЙ. Именно от этого дурного я и хочу предостеречь её, пока не поздно!
ТЕОДОЗИЙ. Как же мне поступать дальше? Где я её найду? Я совершенно теряюсь, ваше высокопреосвященство!
ШЕПТИЦКИЙ. Давайте подумаем вместе! (Постукивает по инкрустированной поверхности резного столика). Бог да поможет нам!

Сцена 65

Дневное время суток. Улицы Львова.
Юлька Цимбалистая пробирается пешим ходом. Видит: в центре перекрыты все улицы. В городе акция. На перекрёстках – скопление немецких автоматчиков и украинских полицаев. Проверяют у прохожих аусвайсы. У кого не в порядке – тех грузят на трамвайные платформы – и за город, в песчаные овраги, на смерть. Вой и плач.
Юлька находит нужный ей дом. Заходит в подъезд.
Подходит к одной из квартир. Звонит.
В квартире. Юлька и жена Эмиля Леже с заплаканными глазами. Рядом грудной ребёнок в люльке.
ЖЕНА ЛЕЖЕ. Где мой Эмиль? Где?
ЮЛЯ. В лесу скрывается.
ЖЕНА ЛЕЖЕ. Я поеду к нему туда!
ЮЛЯ. Нельзя. То далеко, к тому же у вас ребёнок. На кого вы его оставите?
Выходит из квартиры.
Идёт к себе домой.
Перед домом сталкивается с идущим ей навстречу отцом Теодозием.

Сцена 66

В подземелье.
Вбегает Юлька Цимбалистая с заплаканными глазами.
ЮЛЯ. Боже, боже, что там творится! У вас, под землёй, света куда больше, чем наверху.
ЗУБАРЬ (подходя к ней). Успокойся, Юля. Отольются волку овечьи слёзы. Всё припомним, решительно всё! Верхола нашёл свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлерчуки!
Юля разглядывает в полумраке лица; замечает Эмиля Леже.
ЮЛЯ. Едва добралась, Эмиль, на вашу улицу. (Роется в корзинке и достаёт оттуда письмо и небольшой пакет). Держите – тут чистое бельё и письмо от жены. Едва уговорила её не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы ещё, чего не хватало, «хвост» не потянуть за собой.
ЛЕЖЕ. Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси!
Принимает пакет и письмо; после чего целует Юле руку; чем вызывает явное недовольство Зубаря.
ЮЛЯ (кивая в сторону Иванны). И для тебя письмо есть.
ИВАННА. Для меня? От кого?
ЮЛЯ. Татусь твой был у меня. Всё допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Как заточили вы её в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда он и написал тебе письмо. «Пусть, - говорит, - лежит, на тот случай, если Иванна вдруг объявится и зайдёт». – «Пусть лежит», - согласилась я.
ИВАННА. Татусь сейчас в городе?
ЮЛЯ. И долго ещё здесь пробудет. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов-студитов. Митрополит денег ему дал на лечение… Держи письмо.
Иванна разрывает конверт и подносит бумажный листок к свету карбидной лампы.
Читает письмо; после чего растерянно оглядывается.
ЖУРЖЕНКО (встречаясь с ней взглядом). Что-нибудь неприятное?
ИВАННА (плачет). Бедный татусь!
ЖУРЖЕНКО (настойчивее). Ему что-нибудь угрожает?
ИВАННА (утирая слёзы). Да вот послушайте – что он пишет: «Письмо твоё получил. Но где ты, я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза… Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это суетное время. Я живу в пятой келье монастыря студитов. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, твои «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя доченька. В любое время дня и ночи приходи. Жду. Твой татусь».
При общем молчании обитателей подземелья Иванна складывает письмо и обводит всех вопросительным взглядом.
ЗУБАРЬ (качая головой). Тёмное дело! А что, если это полицейская ловушка?
ИВАННА (вспыхивая). Полицейская?! Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошёл на такую подлость.
ЗУБАРЬ (в сторону). Жаль, нет Садаклия. Он бы разобрался.
ЮЛЯ (тихо). Отец Теодозий очень плохо выглядит. Он плакал…
ИВАННА (решительно). Я пойду к нему!
ЖУРЖЕНКО. Погодите, Иванна. Вот вернётся с задания Садаклий, тогда и посоветуемся.
ИВАННА. Ничего мне не сделается! Я в центре города показываться не буду. Доберусь околицами.
ЖУРЖЕНКО (строго и настойчиво). Нельзя!
ИВАННА. Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и уйти!
ЖУРЖЕНКО (встаёт, опираясь на палку). А я не разрешаю вам!
ИВАННА (возмущённо). Не разрешаете? Тогда… (Хватает платок и бросается к выходу).
ЖУРЖЕНКО (прихрамывая, бежит за ней). Иванна! Иванна! Банелин, не выпускай! (Крик его прокатился далёким эхом).
ГОЛОС ИВАННЫ (доносится из темноты). Ну, чего вы хотите?
Посвечивая фонариком, Журженко подходит к ней; освещает её решительное лицо, берёт за руку.
ЖУРЖЕНКО. Не надо! Не делайте глупостей!
ИВАННА. Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
ЖУРЖЕНКО. Любовь и недоверие не могут уживаться рядом.
ИВАННА (смущённо). Любовь. Что вы сказали?
ЖУРЖЕНКО (тихо и интимно, приникая к ней). Не ходите… Иванна, родная.

Сцена 67

Ночной Львов. По улицам движется трамвайная платформа, на которой фашисты перевозят тела убитых в еврейском гетто.
Собор святого Юра. Подземелье под собором.
Вся обитатели спят; не спит одна Иванна: все мысли её с отцом и об отце.
Иванна выбирается из подземелья через потайной вход в монастырский сад.
Банелин, дремавший с обратной стороны потайного замаскированного входа, не замечает этого.
Иванна карабкается по склонам, поросшим буковым лесом.
Наверху Иванна с наслаждением ложится в мягкую траву.
Светает. Освещённая утренним солнцем деревянная часовенка церкви и каменное здание монастыря хорошо просматриваются отсюда.
Полежав немного, Иванна двигается туда; вниз сбегать ей куда легче; вскоре она оказывается на поле с копнами сжатой пшеницы.
Пересекая мелколесье и глинистые овраги, она добирается полями до деревянной церквушки, окружённой частоколом и клёнами.
Проходит ворота, ведущие на погост; и, предвкушая встречу с отцом, быстрее идёт просёлочной дорогой, ведущей на монастырское подворье.
Внезапно из-за поворота навстречу ей, загораживая путь, выходит Каблак; его «мазепинка» надвинута на лоб.
КАБЛАК (прищуриваясь). Приятная встреча, пани Иванна!
«Засада», - понимает Иванна. Она бросается назад; но тут как из-под земли выскакивают два полицая и крепко хватают её за руки.
КАБЛАК (с гадкой улыбкой). Спокойненько, пани Иванна. Спокойненько!
ИВАННА (кричит в отчаянии). Тато, тато!
На её крик открывается окно в монастырской келье, и она видит на мгновенье своего отца; прикрывая ладонью глаза от косых лучей солнца, отец Теодозий силится разглядеть, что происходит на дворе.
КАБЛАК (приказывая полицаям). Давайте её до самоходу. Быстро, ну!
Тут же подкатывает дребезжащий грузовик «зауэр». Полицаи подталкивают к нему Иванну.
Связанная Иванна лежит в кузове на полу; а Каблак усаживается поодаль на сосновой скамейке.
КАБЛАК. И отца звать не надо было! Всё равно он ничем бы пани не помог, только разволновался бы. А у него больное сердце. Жалеть папу надо.

Сцена 68

Иванну привозят в следственную тюрьму.
Первый допрос. Иванна, Альфред Дитц и Роман Герета.
Штурмбанфюрер Альфред Дитц, попыхивая сигарой, удобно развалившись в мягком кресле за письменным столом следственной комнаты, - читает протоколы предыдущих допросов и делает вид, что его нисколько не интересует беседа молодых людей.
У дверей комнаты стоят два эсэсовца с автоматами.
ГЕРЕТА. Образумьтесь, Иванна. Если вы расскажете всю правду, господин Дитц сможет выхлопотать вам помилование. Ведь у вас ещё вся жизнь впереди!
Хорошо пригнанная к сухощавой фигуре Гереты форма военного капеллана эсэсовской дивизии весьма к лицу молодому богослову.
Устало положив на колени закованные руки, Иванна молчит; слова её бывшего жениха Романа как бы проносятся мимо её сознания; она тупо смотрит на носки сапог одного из эсэсовцев и мысленно собирает остатки воли для того, чтобы не сказать ничего.
ГЕРЕТА. Я люблю вас, Иванна, говорю это совершенно искренне. И потому…
ИВАННА (с гневными, наполненными слезами глазами; почти выкрикивая). Искренне? Это вы говорите об искренности!.. Думаете, я не знаю, кто подговорил Каблака отказать мне в приёме в университет? Кто украл адресованную мне телеграмму? Кто обманным образом завлёк меня в монастырь? Разве так поступают честные, искренние люди?
ГЕРЕТА. Да, я сделал это. Но для вашего же благополучия. Невесте будущего священнослужителя не пристало учиться в советском университете!
ИВАННА. А где он, ваш университет? (Кивая на Дитца). Вот эти, с запада, его вам открыли?
ГЕРЕТА. Подумайте, где вы находитесь, Иванна!
ИВАННА (не скрывая презрения и ненависти). Подумайте, подумайте… Какой же вы лицемер! И вор! Да, вор! Вы счастье моё украли… Мечту мою украли… Вы и вам подобные. Как Иуда, предали меня…
ГЕРЕТА. Именем бога заклинаю вас, образумьтесь!
ИВАННА (окончательно взрываясь). Какого бога? Который привёл на Украину таких вот палачей? Что вы машете мне? Да они сами не скрывают этого. Гляньте! (Закованными руками показывает на фуражку Дитца с высокой тульей, что лежит на несгораемом шкафу; на околыше фуражки виднеется серебряное изображение черепа и перекрещенных костей). Вот что они несут людям. Смерть! А я люблю жизнь и никогда не предам тех, кто за жизнь борется…
Дитц, утратив показную выдержку, вскакивает и ударяет кулаком по столу.
ДИТЦ. Хватит с меня большевистских митингов! Этот диалог прекрасно показал ваше лицо, Ставничая. Всё ясно. Последний раз спрашиваю: где скрываются пленные, которым вы помогли бежать?
ГЕРЕТА (со смиренным полушёпотом). Сознайтесь, Иванна. Умоляю.
ИВАННА (с нескрываемым презрением). Молчите хоть вы… святоюрская крыса!
Дитц выскакивает из кабинета; оставляя в кабинете Иванну, Романа Герету и двух эсэсовцев.
ДИТЦ. Фанатичка! Форменная фанатичка!

Сцена 69

Иванну выводят из здания и вталкивают в чёрную закрытую машину.
Завывая полицейской сиреной, эта машина на бешеной скорости мчит по улицам Львова. Подкатывает к зданию бывшего университета имени Ивана Франко.
Всё те же аллегорические изображения Вислы, Днестра и Галиции венчают портал здания университета; (но нет теперь подле него ни смеющейся молодёжи, ни солидных профессоров с портфелями). Два эсэсовца с автоматами на груди стоят у входа. Ветер лениво развевает над ними огромный флаг со свастикой.
По бокам университета выстроены немецкими инженерами две круглые бетонные башенки с бойницами для пулемётов.
А на фронтоне портала – там, где некогда алела вывеска университета, - появилась большая чёрная таблица с надписью, сделанной готической вязью:
«ЗОНДЕРГЕРИХТ ДИСТРИКТ ГАЛИЦЕН»
(ОСОБЫЙ СУД ПРОВИНЦИИ ГАЛИЦИИ)
Когда полицейская машина останавливается перед этим зданием, из грузовика выскакивают трое гестаповцев и вместе с другими заключёнными выволакивают из кузова простоволосую Иванну. Всё в ссадинах, обожжённое и потрескавшееся, лицо её носит следы пыток; а расшитая крестиком гуцульская блузка в бурых пятнах крови изодрана.
Иванна идёт, откинув голову, неся перед собой руки, скованные кандалами, и закусив спекшиеся губы; последними усилиями воли она старается не выдать глубокой душевной муки; так шагает она среди других непокорённых, подталкиваемая охранниками, по такой знакомой ей университетской лестнице, по которой некогда бежала навстречу своему украденному счастью.
Уже в следующем кадре (под закадровыми звуками скорбной музыки) из здания выводят цепочку осуждённых, и Иванна – первая в этой цепочке; их бросают в машины.
Везут в машинах на Гору. На Горе уже приготовлены виселицы.
Иванну выволакивают из машины и подводят к одной из виселиц; руки у Иванны раскованы, она сжимает на груди нательный крест.
Эсэсовцы велят Иванне стать на табуретку; высокий эсэсовец срывает с Иванны нательный крест и отшвыривает его далеко в траву; затем ей набрасывают на шею петлю.

Сцена 70

Подземелье под собором святого Юра. Стоны раненых, растерянность остальных.
Журженко, Голуб и Банелин. У стены, в сторонке от всех. У всех троих – скорбные выражения на лицах.
ЖУРЖЕНКО. Нельзя, ни в коем случае нельзя было оставлять её без присмотра ни на минуту! Такая потеря!
ГОЛУБ. Эх, Банелин! Такая дивчина из-за тебя погибла!
БАНЕЛИН (чуть не плача). Да я что? Кто бы мог подумать? Капитан уговорил её не ходить к отцу, она вроде бы утихомирилась. Если бы кто шёл снаружи, так сигнализация бы точно сработала, и я бы проснулся. А так… чуток только задремал, а она, как ящерица, тут же и прошмыгнула.

Сцена 71

Торжественная служба в соборе святого Юра.
У входа в собор, прижатый к стене капитула, стоит длинный синий лимузин «хорх» с нацистским флажком на блестящем радиаторе.
Шофёр, прислонясь к машине, с любопытством поглядывает на богомольцев, заполнивших подворье.
Палаты митрополита. Шептицкий и Дитц.
Дитц внимательно слушает митрополита, изредка потирая холёную, гладко выбритую щеку.
ШЕПТИЦКИЙ (явно рассержен). Я согласился помогать вам, господин Дитц, и вашим коллегам, ибо руководствовался нашими общими целями – борьбой с коммунизмом. Душой и сердцем я всегда поддерживал национал-социализм. Когда ваши войска пришли сюда, я вправе был рассчитывать на взаимное доверие и сотрудничество. Почему же вы и ваши коллеги из гестапо не захотели внять моим советам? Разве нельзя было увезти эту строптивую девчонку куда-либо подальше – в Ровно или Киев, чтобы не бросать тень на меня и на церковь? Зачем надо было казнить её публично здесь же, во Львове? Это глупо, поймите, в высшей степени глупо! Надо работать тоньше, не будоража народ!
ДИТЦ (постукивая пальцами по спинке дивана). Да, в наше время надо работать очень тонко; полностью согласен с вами, ваше высокопреосвященство.
ШЕПТИЦКИЙ (как бы ободрённый его словами; показывая на потолок). На своём чердаке я укрываю именитых, достойных евреев города – сына главного львовского раввина Езекеиля Левина и раввина Давида Кагане. Да, да! Прячу с полным сознанием ответственности за своё деяние и прошу немецкие власти не мешать мне поступать так, как я считаю нужным. Учтите – при малейшем изменении политической ситуации они охотно подтвердят, что я, митрополит Андрей, был добр также и к иноверцам. Они расскажут тысячам, как мои каноники поили и кормили их в тот момент, когда вы, немцы, уничтожали сотни тысяч евреев. И всё это ещё больше укрепит авторитет церкви, веру в её справедливость и благородство в глазах населения и мировой общественности. Вот почему не следовало и с дочерью священника Иванной Ставничей действовать так топорно, по-фельдфебельски.
ДИТЦ (цедя сквозь зубы). Подобные вопросы входят в компетенцию рейхсфюрера СС Гиммлера. И все карательные меры также. Я же посетил ваше высокопреосвященство, чтобы установить общие контакты по другим вопросам.

Сцена 72

Теодозий Ставничий подходит к подножию широкой каменной лестницы.
Тяжело дыша, он медленно поднимается на Гору.
На вершине стоит шесть чёрных виселиц. Четыре эсэсовца с автоматами, широко раздвинув ноги в начищенных до блеска сапогах, стерегут повешенных людей – в устрашение живым.
На левой, крайней виселице прибита фанера с надписью на трёх языках:
«Эти лица выступали против Германской империи, участвовали в запрещённых организациях и казнены по моему приказу.
Бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции Катцман».
Потихоньку расталкивая зевак, Теодозий приближается по лестнице к виселицам.
Он видит перед собой поблёскивающие сапоги первого охранника, потом пряжку тугого пояса; на пряжке полукругом надпись: «Готт мит унс».
На последней, верхней ступеньке Теодозий задерживается, чтобы перевести дыхание; поднимает голову; и всё плывёт, кружится перед ним.
Он видит на виселице свою дочь; изо рта у неё высовывается белый кляп, (это был гипс: так во Львове гестаповцы заливали быстро стынущим гипсом рты своим жертвам, чтобы добиться от них безусловного молчания во время казни).
Бросается к виселице.
ТЕОДОЗИЙ (сдавленным голосом). Иванна!
Охранник ударом автомата сбивает его с ног.
ОХРАННИК. Цурюк.
Теодозий падает на колени, и надпись «Готт мит унс» снова мелькает перед ним на хорошо начищенной бляхе пояса.

Сцена 73

Палаты митрополита. Шептицкий и Дитц. Продолжение диалога.
ДИТЦ (расхаживая по розовой гостиной). Я буду с вами откровенен, как со своим человеком и с коллегой. Вы ведь были уланским офицером в австро-венгерской армии и наверняка поймёте меня. Я даже знаю по старым досье вашу кличку в разведке – Драгун. (Пауза. Сверлящим взглядом смотрит на Шептицкого). А дело вот в чём… В последнее время на территории, занятой немецкими войсками, участились случаи заброски советских разведывательных диверсионных отрядов. Как правило, это небольшие группки людей, хорошо вооружённых, знающих немецкий и польский языки, снабжённых рациями. Москва их сбрасывает с самолётов в район Карпат и Прикарпатья. Отсюда эти отряды пробираются в Польшу, Чехословакию, Венгрию и через Силезию достигают даже границ нашей империи. Нам становится всё труднее вылавливать этих агентов Москвы, тем более что среди них есть западные украинцы, отступившие когда-то на восток с частями Красной Армии…
ШЕПТИЦКИЙ (перебивая). При чём же здесь церковь и я?
ДИТЦ (резко). Церковь, которую вы возглавляете, может быть очень полезна. Кто сейчас самая главная фигура на селе? Священник! Кто более всего осведомлён о том, что делается у него в приходе? Священник! Итак: целая армия верных вам священников по вашему слову будет мобилизована на борьбу с коммунистическими агентами. Мне надо, чтобы слуги Христовы своевременно сообщали о всех новых подозрительных людях, которые появляются в их приходе. И ничего больше! Вам понятна моя мысль?
ШЕПТИЦКИЙ. Но кто поручится, что скрытые действия служителей церкви не станут известны прихожанам?
ДИТЦ. На этот счёт можете не беспокоиться: я специально проинструктировал свой офицерский состав, чтобы связь с вашими священниками была незримой для постороннего глаза. Более того – я прикажу, чтобы мои офицеры, прибывающие в сёла, не размещались в приходствах, а останавливались только в крестьянских избах. Это вас устроит?
ШЕПТИЦКИЙ. Вполне. Скажу вам откровенно: уверовав в молниеносный исход войны с большевиками, в надежде, что Москва падёт быстро, мы сделали немало неосторожных заявлений в верности Германии и фюреру. Сейчас мы горько в этом раскаиваемся.
ДИТЦ. Понимаю ваше высокопреосвященство! Чем дальше церковь внешне будет от политики, тем больше она сможет помогать этой политике тайно… Итак, вы обещаете содействовать нам?
ШЕПТИЦКИЙ (уклончиво). Попробую. Всё, что будет в моих силах, сделаю.

Сцена 74

Собор святого Юра. Продолжение торжественной службы.
Вдруг, расталкивая молящихся, перед капитулом появляется Теодозий Ставничий; ветер развевает его седые волосы и полы расстёгнутого пыльника. Прихожане с удивлением разглядывают полубезумного старика.
Навстречу ему по лестнице быстро спускается митрат Кадочный.
КАДОЧНЫЙ. Почему вы не были на торжественном молебствии, отец Теодозий? Мы молились сообща, все пастыри и верующие, о даровании победы над врагами, а вы…
ТЕОДОЗИЙ (кричит). Где митрополит?
КАДОЧНЫЙ. У его высокопреосвященства какой-то важный, высокий, очень почётный гость… Видите? (Показывает на прижавшийся к стене капитула длинный синий лимузин «хорх» с нацистским флажком на блестящем радиаторе и прислонившимся сбоку шофёром).
Морщины тяжёлого, напряжённого раздумья пробегают по лбу Теодозия.
Он отталкивает Кадочного; взбегает выше и, опираясь ладонями о каменные перила балюстрады, пускается в крик.
ТЕОДОЗИЙ. Люди!!! Слушайте меня… Я тоже учил вас заповеди «Не убий!». Я учил вас смирению и добру. А они, мои иерархи, отняли у меня единственную дочь и выдали её убийцам. Они подло предали её… Единственную дочь… Вы слышите, как пахнет горелым? Это сжигают за Лычаковом ваших близких… Их тоже убили те, кто пришёл к нам с надписями на поясах: «Гот тмит унс!» Люди! Вы же люди!
КАДОЧНЫЙ (в ужасе закрывая лицо руками). Боже… Да он сошёл с ума! (Тотчас же оглядывается и видит подбегающего дьякона). Звонаря туда! (Показывает в сторону колокольни). Глушить безумца!
ТЕОДОЗИЙ. Вам говорят в проповедях о крови Христа; а тот, кто пролил кровь ваших братьев и сестёр, пирует сейчас с митрополитом. Вон его машина… Смотрите…
Взгляды многих богомольцев обращаются к лимузину.
Испуганный шофёр на всякий случай заскакивает в кабину и расстёгивает кобуру пистолета.
Быстро, кошкой, взбегает по крученой лестнице на колокольню молодой звонарь; хватает верёвку, идущую к языку древнего колокола «Дмитра»; гулкий, надреснтуый звон заглушает крик Теодозия.
Кадочный оттаскивает Теодозия от балюстрады.
КАДОЧНЫЙ (исступлённо). Не слушайте его!.. Братья во Христе! Разум его помутился!
Теодозий с ненавистью отталкивает его.
ТЕОДОЗИЙ. Уйди! Такой же, как и все, иезуит… Подлые святоюрские крысы…
На подмогу древнему колоколу приходит своим звоном колокол поменьше: из-за их быстрого перезвона уже нельзя услышать ни одного слова Теодозия Ставничего.
Два крепких, румяных дьякона вместе с митратом Кадочным хватают отца Теодозия под руки. Он отбивается изо всех сил. Они отрывают его от каменных перил и волокут в глубь собора, подальше от взглядов верующих.

Сцена 75

Подземелье под собором святого Юра.
У стены сидит Журженко. На его лице застыло скорбное и задумчивое выражение.
Перед его глазами как бы вновь и вновь встаёт образ казнённой фашистами Иванны.
Из глубины входа в подземелье появляется Садаклий.
Подходит к Журженко; кладёт ему сзади руку на плечо.
ЖУРЖЕНКО (почти не оборачиваясь). Ну? И какие новости с Волыни? Есть что-либо утешительное?
САДАКЛИЙ. Есть. Удалось связаться с партизанским отрядом особого назначения под командованием полковника Дмитрия Медведева; а также с действующим на Волыни партизанским соединением «дяди Пети» - полковника Антона Бринского. Оба командира охотно согласились принять к себе наших беглецов, из львовской Цитадели; тем более, когда узнали, что среди нас тоже есть немало обстрелянных парней, бывших пограничников.
ЖУРЖЕНКО (после секундного молчания). Какое будем принимать решение?
САДАКЛИЙ. Раненых под опекой Юли Цимбалистой и местных товарищей оставим здесь, в подземелье, до полного выздоровления; а остальным – готовиться к перебазированию в Цуманские леса и на Волынь.
Секундная пауза.
САДАКЛИЙ (сочувственно). Ступай-ка ты, капитан, наверх – в город на разведку. Заодно и тоску-печаль развеешь. (Подзывает стоящего в стороне Щирбу). Прикроешь его.

Сцена 76

Замаскированный вход в подземелье в Иезуитском саду.
Из него выбирается Журженко в цивильном костюме. Первое головокружение от обилия свежего воздуха. Затем, с каждой минутой, чувствует себя лучше и увереннее.
Опираясь на палку, опустив пониже на лоб велюровую шляпу, идёт по аллеям сада до круглой ротонды.
Вдруг слышит сзади себя голос:
- Пан капитан, если не ошибаюсь?
У ротонды, приподняв чёрный котелок-мелоник, стоит невысокий пожилой человек в пенсне, с остроконечной бородкой.
Журженко не узнаёт этого человека.
ЖУРЖЕНКО (уклоняясь от встречи с ним, хочет пройти мимо). Простите, вы ошиблись!
Человек в котелке заступает ему дорогу и говорит укоризненно:
- Ай-ай-ай! Как можно не узнавать старых знакомых, товарищ капитан Журженко? Неужели вы не помните, как мы с вами пировали на заручинах в доме Ставничих? Вы ещё произнесли такую яркую речь о ветре, ворвавшемся к нам с востока? Как же сейчас обстоит дело с этим «ветром», пане капитан?
Журженко узнаёт адвоката Гудим-Левковича; но виду не подаёт, что узнал его.
ЖУРЖЕНКО (как будто хочет ускорить шаг и пройти мимо). Слушайте, я вас впервые вижу!
Гудим-Левкович резким движением вырывает у него палку и отшвыривает её далеко в кусты.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (с ненавистью). О нет, пане капитане! Так быстро мы не расстанемся! (С радостью замечает подходящего к ним полицая). Пане полицай! Пане полицай! Можно вас на минуточку!
Щирба быстро подходит к Гудим-Левковичу.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (показывая на Журженко). Задержите его! Это переодетый большевистский командир, к тому же, наверно, ещё и еврей! Берите, берите его! (После секундного раздумья). А те пять литров водки с мармеладом, которые полагаются по приказу бригаденфюрера СС за выдачу еврея каждому украинскому патриоту, я презентую вам. Возьмите себе на здоровье!
Щирба вытаскивает из кобуры воронёный «вальтер» и направляет его в спину капитана.
ЩИРБА (адвокату). Благодарю вас, пане меценасе! Пойдёмте-ка вместе. Надо будет записать ваши показания.
Втроём идут до каменной ограды монастырского сада.
Щирба вынимает ключ и втыкает его в скважину узкой двери.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (обеспокоенно). Позвольте, это же сад митрополита, а не комиссариат полиции! Куда вы меня ведёте?
Щирба открывает калитку и пропускает в неё первым Журженко с поднятыми руками.
ЩИРБА (спокойно). Веду куда надо. У нас тут особый пост полиции. Мы охраняем покои митрополита и вылавливаем среди прихожан всяких подозрительных, вроде этого типа.
Гудим-Левкович, несколько успокоившись, перешагивает порог калитки; ждёт, пока Щирба закрывает её; затем покорно семенит за капитаном.
Щирба откидывает первую тачку, обнажая потаённую дверцу, ведущую в подземелье.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (запричитав). Послушайте, я туда не пойду! Не пойду!
ЩИРБА. Я же вам уже объяснил: у нас здесь свой тайный пост. Для таких доверенных конфидентов, как вы, пане адвокат!
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (не на шутку встревоженно, глядя на Щирбу узенькими глазами). Откуда вы знаете, что я адвокат?
ЩИРБА (широко и открыто улыбаясь). Ну кто же из местных не знает пана адвоката Гудим-Левковича? (Даёт знак Журженко, чтобы тот опустил руки). Ваши блестящие речи в защиту украинских националистов глубоко и надолго запали в души молодёжи.
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (срывающимся голосом). Куда вы меня ведёте? Я буду кричать!
ЩИРБА (подталкивая адвоката стволом «вальтера»). Только пикни – сразу дырку сделаю!

Сцена 77

Шум карбидных ламп и примусов, тёмные силуэты раненых, лежащих под стенами на соломе – всё это окончательно парализовало волю Гудим-Левковича.
Его обыскивают. Достают из его карманов ключи, бумажник и конверт с письмом.
Затем усаживают за деревянный ящик с наклейками. Начинают допрос.
САДАКЛИЙ. Какова ваша кличка в гестапо?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (покорно). Щель.
САДАКЛИЙ. Понятно. Значит, вы играли роль той самой щели, сквозь которую немцы пытались шпионить за настоящими патриотами?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Так точно!
САДАКЛИЙ (быстро пробегая глазами какое-то письмо на немецком языке). У кого вы на связи?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. У гауптштурмфюрера Энгеля.
САДАКЛИЙ. Где с ним встречаетесь? Адрес конспиративной квартиры?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. По средам в пять вечера. На Фюртенштрассе, 85, в квартире лейтенанта украинской полиции Филиппа Вавринюка. Он мне сдал её до осени.
САДАКЛИЙ. Телефон там есть?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Так точно! 2-17-54.
САДАКЛИЙ. А какие задания вы получали от Энгеля?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Он просил меня составить список священников-москвофилов, тех, кто с симпатией относится к Советской России.
САДАКЛИЙ. А ещё?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Вчера я получил задание – собрать информацию об отношении униатского духовенства Львова к казни Иванны Ставничей.
САДАКЛИЙ (постукивая пальцами по деревянному ящику с наклейками). Так… так… (Аккуратно складывает письмо, кладёт его обратно в конверт с золотым тиснением). Значит, вам хорошо знакома жизнь капитула, раз вам давали подобные поручения?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Видите ли, я пять лет был юрисконсультом митрополита. Я вёл спорные дела, по его имению, судился с лесопромышленниками в Карпатах. Там ведь большие лесные угодья Шептицкого. Митрополит меня хорошо знает. И священников у меня знакомых очень много.
САДАКЛИЙ (резко). А где сейчас находится священник Ставничий?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Митрополит поступил с ним очень милостиво. Вместо того чтобы направить отца Теодозия в тюрьму – за его кощунственные выкрики по адресу немецких властей – его объявили умалишённым. Отца Теодозия отвезли в психиатрическую лечебницу на Кульпарков.
САДАКЛИЙ (взмахивая письмом). А что значит это приглашение? Откуда вы знаете штурмбанфюрера Дитца?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ (охотно признаваясь). О, это старая история – его я знаю ещё по австро-венгерской армии! Он ведь из-под Львова. Мы вместе с ним служили в «Украинской Галицкой Армии», вместе Киев ходили брать в девятнадцатом.
САДАКЛИЙ. Куда же и по какому поводу он вас теперь приглашает?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Сегодня вечером в ресторане «Пекелко» он празднует день своего рождения. Мы старые комбатанты.
ЖУРЖЕНКО (усмехнувшись). Но ведь ресторан «Пекелко» только для немцев – «нур фюр дойче»?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Пан Дитц – человек без предрассудков. Долгие годы он прожил с нами и понимает, что без дружбы с галичанами ему придётся плохо.
САДАКЛИЙ (опять глядя на конверт). Кто там будет ещё, кроме именинника?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Коллеги. Друзья.
САДАКЛИЙ. Какие коллеги?
ГУДИМ-ЛЕВКОВИЧ. Ну, из гестапо. Из СД. Из криминальполиции.

Сцена 78

Пасмурный, душный вечер.
К ресторану «Пекелко» одна за другой подъезжают машины.
Расфранченные гости, выходя из машин, поглядывают на заволоченное чёрными тучами, мрачное небо, озаряемое за аэродромом Скнилов быстрыми зарницами – предвестниками близкой грозы.
Неоновый бес с вилами у входа синей стеклянной рукой приглашает гостей в «преисподнюю». Гости проходят, подавая приглашения швейцару в золочёной ливрее.
Швейцар внимательно вчитывается в них и распахивает решётчатые двери.
Лестница круто спускается вниз; по бокам её, на стенах, намалёваны пьяные грешники в аду.
Из длинного чёрного лимузина «майбах» выходит виновник торжества Альфред Дитц; ведёт под руку свою любовницу, светловолосую Лили фон Эбенгард. Заходят в ресторан.
Подъезжают другие машины с гостями.
Прямо к подъезду ресторана подкатывает фаэтон на дутых резиновых шинах. С его подножки соскакивает человек, похожий на Гудим-Левковича, одетый в его несколько старомодный костюм и котелок-мелоник.
Оглянувшись и дав вознице знак, чтобы тот задержался, новый гость подходит к швейцару и показывает конверт с приглашением:
- Я секретарь адвоката Гудим-Левковича. Мой шеф – давний друг господина штурмбанфюрера Дитца, к сожалению, внезапно уехал к больной жене в Перемышль и не может присутствовать на сегодняшнем торжестве. Он написал письмо с поздравлениями и извинениями господину Дитцу и передаёт ему маленький подарок ко дню рождения. (Протягивает швейцару тяжёлую коробку довоенного ещё шоколада фабрики «Бранка», перевязанную атласной лентой). Отнесите, будьте добры, этот пакет господину Дитцу! (Протягивает швейцару сто – не оккупационных, нет, настоящих имперских марок, имеющих хождение по всей Германии). А это вам за услуги!
Швейцар, скользнув взглядом по денежной купюре, небрежно опускает её в боковой карман ливреи. Оглядываясь, рукой подзывает к себе солдата, стоящего за дверью, (это был шофёр Дитца).
«Секретарь» адвоката, убедившись, что коробка с письмом передана по назначению, вежливо приподнимает котелок; усаживается на пахнущее кожей мягкое сиденье фаэтона; трогает палочкой спину возницы. (Это были Садаклий и Эмиль Леже).

Сцена 79

Под низкими сводами зала ресторана «Пекелко» в костюмах чертей, затянутые в тугие чёрные трико, фордансерки (девушки для танцев) танцуют под звуки джаз-оркестра.
Шофёр Дитца, приблизившись к столу шефа, щёлкнув каблуками, вручает ему подарок от «адвоката» и письмо.
ЛИЛИ (ревниво). Что это такое, Альфред?
ДИТЦ (бормоча). Подарок от старого комбатанта. (Читает письмо, написанное рукой Гудима-Левковича). Обаятельный человек, анекдотчик и, к тому же, оказывает нам неоценимые услуги. Ну, скажи на милость, кто бы мог достать во Львове такой шоколад? А он достал! «Бранка» - ты понимаешь, что это значит? Отличный шоколад! Предвоенный!
ЛИЛИ. Дай-ка попробую.
ДИТЦ. Возьми, пожалуйста.
Подвигает ей сюрпризную коробку; разливает по рюмкам жёлтый аирконьяк.
Лили развязывает атласную ленту.
Как только приподнимает крышку коробки – сильный взрыв наполняет дымом и огнём ресторан «Пекелко». Взрывной волной высаживает стеклянные витрины.
Дитц падает окровавленным лицом на скатерть, засыпанную осколками стекла и сразу же почерневшую от взрывчатки. Его светловолосая подруга медленно сползает под стол.
Клубы дыма вываливаются из здания ресторана.

Сцена 80

Монастырский сад.
Первые тяжёлые капли дождя падают на котелок Садаклия, когда он вместе с Леже подбегает к потайному входу, ведущему в подземелье.
Синяя молния, ударившая где-то рядом, вслед за раскатом грома, освещает подходы к потайному лазу.
Едва Садаклий и Леже проникают туда, как густые косые потоки дождя, смешанного с градом, обрушиваются на кроны буков и ясеней, заливая всё вокруг.
Давно уже не помнили старожилы Львова подобной грозы. Не только бетонный канал, в котором протекало главное русло Полтвы, но даже все коллекторы в нагорной части города сразу наполняются глинистой, шумной грозовой водой.
Смешанная с нечистотами, разливающаяся озёрами возле решёток канализации, вода быстро тащит вниз сброшенный в люк под собором святого Юра труп расстрелянного по приговору подземного партизанского трибунала предателя и агента гестапо адвоката Гудим-Левковича.

Сцена 81

Конец июля 1944 года. Львовяне встречают первые советские танки.
Засыпанные цветами тяжёлые тридцатьчетвёрки, гулко грохоча над каналами Львова, проносятся через предместье к Стрыйскому шоссе.
Садаклий и Журженко – оба в военной форме – едут на запылённом «газике» по улице Двадцать девятого листопада.
Под колёсами «газика» похрустывает битое оконное стекло, засыпавшее улицу.
Машина проскакивает мимо полуобгоревшей виллы «Франзувка», где некогда орудовал под видом советника по делам переселения немецкий разведчик Альфред Дитц.
Затем, скрипнув тормозами, останавливается у Кульпарковской психиатрической больницы.
Садаклий и Журженко выпрыгивают из машины. Стучат в железные ворота лечебницы.
На стук выбегают из дежурки санитары в белом.
САДАКЛИЙ (задыхаясь). Священник у вас есть? Ставничий?
ОДИН ИЗ САНИТАРОВ (осторожно озираясь). Есть, пане товарищу.
САДАКЛИЙ. Давайте его сюда! Быстро! Да поживее!
САНИТАР. Да побойтесь же бога, товарищ. Он же психический. Сам митрополит опекуется им!
САДАКЛИЙ (выразительно хлопая по кобуре пистолета). Я знаю, какой он психический. Быстрее, ну!
Угроза подействовала – санитары вынуждены покориться. Оглядываются на здание лечебницы и, один за другим, бредут в его сторону.
Садаклий и Журженко, с выжидательными выражениями на лицах.
Санитары выводят на улицу худого, заросшего, седого Ставничего в длинной коломянковой рубашке. В руках у него маленький свёрток.
Журженко шагает ему навстречу; набрасывает на его острые плечи свою шинель.
ЖУРЖЕНКО. Здравствуйте, батюшка!
Ставничий, ошеломлённый, испуганный, смотрит на советских офицеров в не виданных им ещё погонах; внезапно узнаёт своего бывшего квартиранта.
ТЕОДОЗИЙ. Боже… Иван Тихонович!
Офицеры осторожно подсаживают закутанного в шинель старика на переднее сиденье и везут в больницу на улице Пиаров, где некогда лежал раненый Журженко.

Сцена 82

Прошло три месяца…
Первое ноября. Во Львове отмечают день поминовения мёртвых – задушки. В этот день кладбища переполнены народом; на могилках пылают свечи, белеют положенные заботливыми руками близких последние осенние цветы – хризантемы и астры. Колеблемые ветром огоньки свечей можно видеть вечером не только на кладбищах, но и по всему городу.
В этот же вечер уже выписанный из больницы и немного окрепший Теодозий Ставничий приходит на Гору казни вместе с демобилизованным, возвратившимся на мирную работу в Водоканалтрест, одетым в штатское Журженко.
Виселицы уже давно спилены; и только чёрные пеньки обозначают места, где они стояли.
ТЕОДОЗИЙ. Вот здесь она погибла!
Дрожащей рукой прикрепляет к одному из пеньков зажжённую свечку.
Теодозий и Журженко с непокрытой головой. Стоят рядом в молчании.
ЖУРЖЕНКО (прерывая молчание). Обо всём пережитом вам, Теодозий Андреевич, нужно рассказать людям. Заканчивайте как можно скорее свой дневник. Расскажите в нём откровенно – всё, о чём знаете. Ничего не утаивайте. Во имя памяти дорогой Иванны, которую мы так любили.

Сцена 83

Гостиничный номер. Писатель и военный журналист Беляев.
Выкладывает на стол из своего потёртого ленинградского портфельчика: фотоаппарат «ФЭД», два чистых блокнота, баночку чернил для вечного пера и тяжёлый немецкий пистолет «вальтер» с двумя запасными обоймами – нехитрое походное имущество военного журналиста.
Выходит из гостиницы. Идёт к центру Львова.
Вдруг слышит доносящееся откуда-то заунывное церковное пение.
Осенний ветер гуляет над седыми холмами старинного города с такой силой, будто пытается раскачать его древние башни и колокольни. Ветер рвёт тугое полотнище алого знамени, недавно поднятого вновь на флагштоке городской Ратуши.
Беляев идёт по Академической аллее, усаженной старыми тополями.
И тут замечает худощавого, сгорбленного старика в летнем белом пыльнике, в надвинутой на лоб старомодной соломенной панаме с засаленной лентой: старик (это Теодозий Ставничий) медленно бредёт серединой аллеи по направлению к оперному театру.
Ветер обрывает последнюю листву с оголённых тополей; швыряет под ноги старику жёсткие листья; гонит их к поблескивающему вдали памятнику Адаму Мицкевичу.
Шагах в двадцати от старика ленивой походкой, то и дело заглядываясь на свежевыкрашенные вывески недавно открытых магазинов, идёт коренастый человек средних лет в форме железнодорожника.
Кажется, ему нет никакого дела до бредущего впереди дряхлого старика. Однако острый, пристальный взгляд, брошенный железнодорожником на него, заставляет Беляева насторожиться: «Следит», - как бы замечает про себя Беляев.

Сцена 84

Беляев возвращается в свою гостиницу «Жорж».
Подходя к её входу, видит множество развевающихся по ветру хоругвей и опять отчётливо слышит церковное пение, то затихающее, когда перестаёт дуть ветер, то возникающее с новой силой, когда хоругви вздымаются ещё выше.
Перед гостиницей на сравнительно широком тротуаре собирается толпа зевак.
Маленькая курносая регулировщица в кокетливо сдвинутой набекрень пилотке, лихо управляющая уличным движением, вдруг изменяется в лице; слегка ошеломлённая, она строго поднимает полосатую палочку и закрывает выезд машин и фаэтонов с Академической на Марьяцкую площадь.
К площади Бернардинов медленно приближается похоронная процессия. Открытый гроб возвышается на большом чёрном катафалке. В нём лежит крупный мужчина в парадном церковном облачении (это митрополит Шептицкий). Белые хризантемы окружают умное, величавое лицо с окладистой белой бородой и руки, скрещённые на широкой груди усопшего.
За чёрным катафалком с гробом, окаймлённым множеством венков, очень медленно шагают каноники, викарии, деканы в пелеринах и без них, церковные чины в фиолетовых камилавках, протопресвитеры в одеждах, соответствующих их сану.
Беляев в толпе зевак напряжённо следит, как похоронная процессия, подобно большой чёрной змее, постепенно окружает памятник Мицкевичу.
Среди монахов выделяется один молодой священник; его цветущий вид вроде бы никак не вяжется с атмосферой смерти и тления, (это Роман Герета): потупив взгляд, скромный, благопристойный молодой человек лет двадцати восьми, в хорошо сшитой реверенде, явно скучая, движется за гробом в скопище церковников.
Тем временем катафалк останавливается; и какой-то седобородый иерарх даёт знак рукой идущим сзади, чтобы те подтянулись и выровняли ряды.
С не меньшим любопытством, чем зеваки у входа в гостиницу, наблюдают за перекрывшей им дорогу процессией солдаты и офицеры воинской части, следовавшей на фронт, добивать гитлеровцев между Вислой и Саном. Каждая минута для них дорога. Об их решительном маршруте говорят надписи на бортах грузовиков и закамуфлированных приземистых танках: «Добьём гада Гитлера!», «Вперёд, на запад!», «Освободим народ братской Польши!».
У гостиницы толпятся пешеходы, задержанные похоронным шествием.
Беляев оглядывается и видит заинтересовавшего его старика в белом пыльнике (Теодозия Ставничего). Старик пристально всматривается в процессию, словно отыскивая в ней знакомых.
Стоящая рядом девушка в дублёном полушубке и пёстром платке спрашивает старика:
- Скажите, пожалуйста, кого это хоронят?
Старик в панаме (Теодозий) внимательно смотрит на девушку, будто изучая, можно ли ей доверять; затем глухо, но решительно произносит:
- Убийцу хоронят!
За спиной старика тут же, внезапно возникает лицо человека в железнодорожной фуражке, которого Беляев видел в Академической аллее: этот «железнодорожник» явно прислушивается к разговору.
- Убийцу? – удивлённо переспрашивает девушка.
Теодозий внезапно бледнеет, пошатывается и, схватившись рукой за сердце, клонится назад.
- Ему плохо! – вскрикивает девушка.
Беляев успевает подхватить слабеющее тело; осторожно выводит старика из толпы за угол гостиницы; прислоняет к стене.
Тотчас возле них появляется железнодорожник.
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК. Опять сердечный приступ! Я его знаю. То мой сосед. (Вкрадчиво). Позвольте, я отведу его домой.
В его голосе Беляеву слышится что-то приторное, услужливое, а потому – подозрительное: может, не по себе сделалось от его холодных, стального цвета, недобрых глаз?
БЕЛЯЕВ (оглядываясь). Его не домой нужно, а в больницу.
Неподалеку на козлах допотопного фиакра дремлет пожилой возница с усами и бакенбардами, отпущенными, очевидно, в подражание австрийскому императору Францу-Иосифу.
Беляев осторожно подводит ослабевшего старика к извозчику.
БЕЛЯЕВ. Послушайте, пане! Человеку плохо. Давайте отвезём его в ближайшую больницу. Я заплачу вам.
ИЗВОЗЧИК (сразу стряхивая сон). Прошу пана! (Отвязывает вожжи).
Приподняв старика, Беляев усаживает его на лоснящееся сиденье; полуобняв его, усаживается рядом.
Извозчик дёргает вожжи. Фиакр мягко катится кривыми улочками.
Беляев достаёт из кармана валидол и почти насильно засовывает таблетку в холодеющие губы старика.
Лекарство действует быстро: старик тут же открывает глаза.
ТЕОДОЗИЙ (умоляющим шёпотом). Не надо, ради бога, в больницу. Хватит с меня этой больничной пытки. Везите домой, на Замарстиновскую.
Фиакр пересекает улицу Коперника, почти перед самым носом у чёрного катафалка в венках и пышных хризантемах.
ТЕОДОЗИЙ (громче; показывая слабеющими пальцами на катафалк). Вот виновник моего горя и несчастий!.. Но и его наказала карающая десница всевышнего правосудия.

Сцена 85

Фиакр подъезжает к монастырскому зданию, огороженному старинной крепостной стеной.
На лице у Беляева крайне удивлённое выражение.
Теодозий прикосновением пальца останавливает возницу перед высокой колокольней странной, четырёхугольной формы.
С двух сторон ко входу в колокольню и ещё выше, на погост, ведут выщербленные от времени каменные ступеньки древней лестницы. Под нею, в нише, виднеется изображение коленопреклонённого святого – патрона церкви и здешнего монастыря, святого Онуфрия.
ТЕОДОЗИЙ (Беляеву). За этой вот оградой похоронен много лет назад ваш земляк первопечатник Иван Фёдоров. (Пауза). Прошу вас, коль вы были столь сострадательны ко мне, поднимитесь во двор и зайдите направо, в келью под номером двадцать один. Там должен быть приютивший меня отец Касьян. Скажите ему, что я здесь, и попросите сойти.

Сцена 86

Беляев, Теодозий и отец Касьян.
Отец Касьян под руку вводит в келью пошатывающегося Теодозия и сразу укладывает его на узкую коечку под окном.
Следом за ними входит Беляев.
Разглядывает неприхотливое убранство кельи; замечает на столике номера львовской газеты «Вільна Україна».
ТЕОДОЗИЙ (тихо приговаривая). Вот спасибо, вот спасибочки, отец Касьян. Молодой человек проявил столько христианского милосердия – доставил меня сюда, не пожалел своего времени. Случись иное – больница бы меня убила. После всего, что пережито, я бы не выдержал!
Тем временем отец Касьян достаёт из шкафчика, прибитого к стене кельи, лафитничек малинового стекла с гранёными боками, наполненный какой-то жидкостью.
ОТЕЦ КАСЬЯН. Чем хата богата, тем и рада. (Придвигает Беляеву рюмку и достаёт из того же шкафчика блюдце с домашним печеньем). Это наша, монастырская, настоянная на почках смородины. Не побрезгуйте! (Наливает в рюмку тёмно-зелёную жидкость).
БЕЛЯЕВ. Спасибо, я не пью.
ОТЕЦ КАСЬЯН. Да вы не бойтесь! Одна рюмочка не повредит. (Улыбнувшись, наливает в свою рюмку; тут же пригубил её: доказывая тем самым, что опасаться его угощения нечего).
Беляев – «чтобы не заподозрили в трусости» - отпивает половину налитой ему рюмки.
С койки, на которой лежит Теодозий, доносится лёгкий храп.
БЕЛЯЕВ. Мне, пожалуй, пора.
ОТЕЦ КАСЬЯН (поглядев на спящего). Теперь вы знаете, где мы живём. Милости просим, заходите в свободное время! (Берёт Беляева под локоток). Когда отцу Теодозию станет лучше, он сам расскажет вам историю своей жизни. (Со вздохом). Это очень поучительная и очень грустная история!
Выходят из кельи.

Сцена 87

Писатель Беляев. Выходит из гостиницы.
БЕЛЯЕВ (монолог). С первых дней появления во Львове, в числе других членов Чрезвычайной государственной комиссии мне приходилось расследовать гитлеровские преступления. В четыре часа пополудни мы должны были выехать на трофейной немецкой машине в Раву-Русскую. По непроверенным данным в годы оккупации там находился большой концентрационный лагерь для военнопленных.
Садится в подъехавшую машину.
Машина отъезжает.

Сцена 88

Машина приезжает «на место».
Из неё выходят члены Чрезвычайной комиссии. В их числе писатель Беляев.
БЕЛЯЕВ (монолог). В Раве-Русской мы и впрямь обнаружили на окраине городка окружённый колючей проволокой лагерь для советских военнопленных, созданный здесь фашистами. После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в этом лагере за год было уничтожено больше восемнадцати тысяч советских солдат и командиров.
Пожилой крестьянин Василий Кочак тихим голосом, пугливо озираясь, рассказывает:
- Я работал туточки, в цьому лагери, с декабря сорок первого и до весны сорок второго. За этого время немцы уничтожили и заморили голодом больше пятнадцати тысяч русских вояк. Их трупы отвезли на тракторных причепах у Волковыцкий лес. Я знаю место, где они зарыты.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Знаешь, старина? Тогда поехали с нами.
Идут к машине.
Машина трогается с места.

Сцена 89

Машина подъезжает к лесу.
Следом за ней – грузовик, из которого высыпают солдаты с лопатами в руках.
БЕЛЯЕВ (монолог). Страшное зрелище открылось нашим взглядам, когда солдаты расположенной неподалеку воинской части разрыли братскую безымянную могилу…
Страшное зрелище: люди в советской военной форме вповалку набросаны один на другого. (Их расстреливали по испытанному методу гитлеровцев – в затылок. Сотни трупов наших людей. Вот он, фашизм!..)

Сцена 90

В машине. Беляев и члены комиссии.
БЕЛЯЕВ (монолог). Потрясённые увиденным, мы молча возвращались в Раву-Русскую…
Беляев смотрит в окно; и вдруг поодаль, под лесочком замечает маленькое, очень опрятное кладбище, огороженное стволами берёз.
У входа на кладбище, как бы впаянный в лесной грунт, сереет каменный алтарь с большим крестом.
БЕЛЯЕВ (трогает Кочака за плечо). А это что за кладбище?
КОЧАК. А здесь французов хоронили.
БЕЛЯЕВ. Каких французов?
КОЧАК. А тех, что гитлеровцы полонили.
Машина останавливается.
Члены комиссии подходят к маленькому кладбищу.
На ровных могилках лежат каменные одинаковые подушечки с французскими именами: двадцать две подушечки с надписями и две насыпи без них.
ОДИН ИЗ ЧЛЕНОВ КОМИССИИ (с печальной усмешкой). Вы видели, товарищи, как там, в лесу, зарыты наши люди? Навалом!.. А эти, вишь, похоронены культурно, даже алтарь для богослужений есть.

Сцена 91

Писатель Беляев. Идёт по улицам Львова.
Проходит перед зданием городского Совета, «там, где два каменных льва стерегут и поныне вход в бывшую ратушу».
Входит в небольшую, крохотную столовую с вывеской: «ОБЕДЫ КАК У МАМЫ».
В длинной комнатке, уходящей в глубь старинного дома, стоит пять или шесть столиков. Содержательница столовой, почтенная седая пани Полубинская готовит за клеёнчатой занавеской на газовых плитках еду. Помогает ей в этом дочь Данута – высокая, стройная брюнетка лет двадцати двух, в пёстром платье, изящно облегающем её фигуру.
Беляев, присаживаясь за один из столиков, любуется врождённой грацией панны Дануты: как легко передвигается она между столиками, то и дело отбрасывая назад густые, вьющиеся волосы.
Они приветливо кивают друг другу головами.
Данута подносит и ставит на стол перед Беляевым флячки – традиционное львовское блюдо из коровьих желудков – и бокал пива.
БЕЛЯЕВ (с кокетством на лице). Пани Данута, а вам никто ещё не говорил, что вы удивительно напоминаете француженку?
ДАНУТА (так же кокетливо). Как же! Говорили. И не раз.
БЕЛЯЕВ (сменяя тон на более серьёзный). А не знает ли пани, подчас оккупации во Львове были французы?
ДАНУТА (отбрасывая назад волосы). Почему «были»? Они и сейчас есть.
БЕЛЯЕВ. Как сейчас? Где?
ДАНУТА. В пансионате у мадам Вассо. Улица Кохановского, тридцать шесть.

Сцена 92

Беляев поднимается по скрипучей деревянной лестнице дома, заросшего диким виноградом.
Слышит звуки гортанной французской речи: они вырываются из полуоткрытой двери, на которой привинчена позеленевшая от времени медная табличка с надписью: «ИДА ВАССО-ТОМ».
Беляев тянет рукоятку звонка.
На пороге появляется седая женщина в старомодном платье, с зорким, прощупывающим взглядом, - такими обычно и рисуют хозяек французских меблированных комнат или магазинов.
Эта же женщина вводит Беляева в довольно мрачную комнату.
На стенах – ценные картины голландских, французских, австрийских и польских мастеров, а посредине комнаты – обеденный деревянный стол с посудой и недоеденной пищей в тарелках. Вокруг простые походные кровати. На них лежат, задрав ноги, и сидят, разговаривая, несколько человек: одни – в пятнистых немецких камуфлированных накидках, другие – во французской, уже изрядно потёртой и местами залатанной форме, третьи – в одежде польского покроя.
Среди них взгляд Беляева выхватывает Эмиля Леже.

Сцена 93

Улицы осеннего Львова.
Русский писатель Беляев и худощавый лейтенант иностранного легиона Эмиль Леже, в короткой спортивной куртке, лыжной шапочке и в сапогах «англиках» с высокими задниками. Идут и разговаривают.
ЛЕЖЕ. …В лагере был только один водопроводный кран на двенадцать тысяч человек; и пользоваться им разрешали только четыре часа в день. Немецкая охрана избивала нас. Мы голодали. По утрам, во время переклички, мы едва стояли на ногах. В день нам давали двести граммов хлеба, по утрам – горячую воду с сосновыми иглами и пол-литра бурды, которую никак нельзя было назвать супом. Спали мы на полу. Блохи, вши…
БЕЛЯЕВ. Но как же всё-таки вам удалось вырваться из этого ада?
ЛЕЖЕ. О, это уже совсем другая история. Нас впоследствии перевели в Цитадель. Вы знаете, что такое Цитадель?
БЕЛЯЕВ. Я хорошо знаю, что такое Цитадель. Но ведь оттуда вырваться было ещё труднее!
ЛЕЖЕ. Нам никогда бы не удалось сделать это, если бы не помощь извне. Мы убежали оттуда ночью двадцатого марта. Триста человек убежало!
БЕЛЯЕВ. Триста человек! Ведь это большой побег! Какая же организация помогла вам?
ЛЕЖЕ (поблёскивая серыми глазами). Мы думали тогда, что нам помог всего один человек. Девушка. Милая девушка. Монахиня. Даже если нет на свете бога, каждый из нас будет молиться за неё всю жизнь, как за святую.
БЕЛЯЕВ. Монахиня? Какая монахиня? А где она сейчас? Расскажите-ка мне о ней подробно!
Сверх ожидания, Леже сразу хмурится и, оглядываясь по сторонам, замолкает.
Беляев выжидающе смотрит на него.
Леже снова оглядывается.
ЛЕЖЕ (после некоторого колебания, переходя на полушёпот). Камрад писатель, поймите меня правильно. Я не трус. Я прошёл трудную службу в иностранном легионе в Северной Африке, видел, как ночью снимали с постов моих друзей. Я пережил гитлеровский плен. Сейчас я хочу спокойно доехать с моей женой Зорой и с ребёнком до Одессы, сесть на пароход и добраться до Марселя; хочу снова увидеть мою родину. (Переводя дыхание). Гитлеровцев отсюда вы выгнали, но их пособники гитлерчуки остались. Да, да! Осталась такая же «пятая колонна», что предала республиканскую Испанию. У них везде уши. И если они узнают, что я рассказал вам правду о нашей спасительнице, меня ждёт пуля или нож – даже в убежище мадам Вассо, которой, по правде сказать я не очень доверяю: есть слухи, будто бы она связана с профашистским правительством Петэна. Так что увольте меня от этого рассказа. Пусть вам расскажет об этой истории кто-либо другой, переживший меньше, чем я. Пардон, товарищ камрад.
Поворачивается и уходит.

Сцена 94

Беляев входит в уже знакомую ему монастырскую келью.
Отец Теодозий сидит в удобном старомодном кресле и – как это ни странно (для Беляева) – читает «Правду».
Беляев кивком головы здоровается с ним и подсаживается рядом.
БЕЛЯЕВ. Отец Теодозий, не слышали ли вы о монахине, которая помогла бежать из Цитадели большой группе военнопленных?
Теодозий сразу после заданного вопроса изменяется в лице. Газета с лёгким шорохом выпадает у него из рук и, опустившись на пол, накрывает его стоптанные ночные туфли.
ТЕОДОЗИЙ (помолчав и тяжело вздыхая). Это монахиня была моей дочерью. (Рыдает, тяжко, глухо).
Беляев сидит перед ним, совершенно ошеломлённый.
ТЕОДОЗИЙ. Извините, рассказывать об этом сам не могу. Трудно. Это ещё так близко! (Встаёт; подходит к шкафчику и, открыв его, достаёт с полки тетрадь в коричневом гранитолевом переплёте). Я доверил всё, что знаю, бумаге. (Протягивает тетрадь Беляеву). Возьмите и прочтите на досуге. Вы ведь человек с востока и куда лучше многих местных поймёте меня.
Беляев берёт в руки тетрадь и с осторожным интересом начинает её перелистывать.

Сцена 95

Вечер в гостиничном номере. Писатель Беляев за письменным столом при свете настольной лампы.
БЕЛЯЕВ (монолог). …Страницы тетради заштатного священника отца Теодозия Ставничего познакомили меня с трагедией тех оккупационных времён, когда героизм и человеческое благородство уживались с торжествующей подлостью и предательством. (Перелистывает страницы дневника).
Проходит с архивным работником по коридорам архива. Просматривает найденные документы.
БЕЛЯЕВ (монолог). …Однако отцу Теодозию было известно далеко не всё имеющее отношение к западне, в которую заманили его дочь. Много новых деталей я узнал, уже работая в архивах, беседуя с бывшими узниками львовской Цитадели и работниками органов безопасности.

Сцена 96

БЕЛЯЕВ (монолог). Ещё одно странное стечение обстоятельств помогло мне разгадать тайну гибели дочери отца Теодозия… (Пауза). Война уже окончилась, но на территории западных областей Украины ещё существовало несколько лагерей для немецких военнопленных. Бывшие солдаты и офицеры гитлеровской армии, а быть может, и замаскированные эсэсовцы, теперь стали смирными, покорными. Они разбирали руины и строили новые дома, возводили мосты и выравнивали аэродромы, повреждённые бомбёжками, прокладывали дороги, - короче говоря, своими руками исправляли и восстанавливали то, что сами же разрушили.
(В кадрах этой сцены – стилизованные под хроникальные или действительные фотоиллюстрации к вышеприведённому монологу).

Сцена 97

Беляев в гостиничном номере.
БЕЛЯЕВ (монолог). Моя командировка и работа в составе комиссии уже близилась к завершению, когда в дверь моего гостиничного номера постучались.
Открывает дверь. На пороге стоит человек в красноармейской офицерской форме.
БЕЛЯЕВ (монолог). Это был начальник одного из таких лагерей для военнопленных. За несколько дней перед тем я прочитывал для оперативного состава лагеря лекцию на тему «Гитлеровские нацисты в Западной Украине». Я охотно рассказывал офицерам-чекистам обо всех злодеяниях немецких фашистов и их местных пособников.
НАЧАЛЬНИК ЛАГЕРЯ (входя в номер). Любезность за любезность. Вы нам прочли лекцию, а мы можем предоставить вам возможность побеседовать с гестаповцем, выявленным чекистами среди рядовых солдат вермахта. Очень крупная птица! В 1937 году его принимал сам Адольф Гитлер. Этого типа помогли нам обнаружить немецкие антифашисты. Вчера его судили. Он получил двадцать пять лет, и, пока мы его не отправили после приговора в места не столь отдалённые, вы можете поговорить с ним. Есть у вас время и желание?
БЕЛЯЕВ (монолог). Ещё бы! Как мне было не откликнуться на предоставленную возможность! Не каждому литератору, даже в дни войны, выпадала такая удача!
Беляев и начальник лагеря подъезжают на машине и выходят у здания тогдашней Замарстиновской тюрьмы.
Беляев с переводчиком входит в следственную комнату.
Два конвоира вводят невзрачного, средних лет человечка в потёртом солдатском мундире, в стоптанных сапогах немецкого покроя, лысоватого, с лицом, ничем не запоминающимся; человечек щёлкает каблуками, перед тем как присесть. Охотно рекомендуется:
- Питер Христиан Крауз.
БЕЛЯЕВ (монолог). Моё преимущество перед Краузом заключалось в том, что он не знал, кто я такой; я же отлично был осведомлён, с какой обезвреженной змеёй имею дело. По-видимому, Крауз принял меня за работника прокуратуры, призванного пересмотреть его дело и, может быть, сбавить срок заключения… (Пауза). Рассчитывая снискать моё расположение, он был весьма откровенен, сыпал именами подчинённых ему гестаповцев; сообщая их бывшие адреса во Львове, рассказывал, откуда они родом, каковы их приметы и привычки, какую агентуру они оставили в городе.
БЕЛЯЕВ (вслух – Краузу). Сколько лет Эриху Энгелю и как он выглядел?
КРАУЗ (будто бы по-военному рапортуя). Гауптштурмфюрер Эрих Энгель – руководил рефератом «А» в моём четвёртом отделе, то есть, собственно, в гестапо, и был первым моим заместителем. Он занимался коммунистами, социал-демократами, партизанами и вёл борьбу с актами саботажа. Сейчас ему лет тридцать семь-тридцать восемь. Рост – метр шестьдесят восемь сантиметров. Плотен, мускулист. Волосы зачёсывает назад, блондин, глаза карие, с зеленоватым оттенком, полное, круглое лицо. Особенных примет нет.
БЕЛЯЕВ. Как и у вас?
КРАУЗ. Яволь! Как и у меня. (Осклабившись). При такой внешности легче работать. Меньше бросаемся в глаза.
БЕЛЯЕВ. Где сейчас Энгель?
КРАУЗ. В июле 1944-го, перед вступлением советских войск во Львов, он уехал в город Кассель. Его сменил штурмбанфюрер СС и уголовный советник Дергахе – из Вены…
БЕЛЯЕВ (прерывая). Скажите, Крауз, дело Иванны Ставничей вёл Энгель?
КРАУЗ (услужливо). И Энгель и Альфред Дитц. О, это было крупное дело – Ставничей! Я, к сожалению, не мог им непосредственно заниматься, потому что мне была поручена разработка деятельности подпольной «Народной гвардии Ивана Франко». Дело Ставничей восполняло наш провал в истории и с гауптманом Паулем Зибертом – вашим разведчиком, которого мы упустили из Львова. Мы так и не смогли захватить его живым. Он погиб от рук украинских националистов на пути в Броды.
БЕЛЯЕВ. Вы сами хорошо знаете подробности дела Ставничей?
КРАУЗ (привстав и щёлкнув каблуками). Яволь!
БЕЛЯЕВ (монолог). Такое признание было для меня неожиданностью. Думалось, Крауз будет запираться, сваливать всё на своих коллег, говорить, что ему неизвестна подлинная фамилия девушки, носившей сутану. А он проявил полную готовность пролить свет на трагическую судьбу дочери отца Теодозия Ставничего!

Сцена 98

Отец Касьян. Отслужив вечернюю службу в церкви, возвращается к себе в келью.
Вдруг за ним распахивается дверь, и на пороге возникает широкоплечий пожилой человек в форме советского железнодорожника; направляет на отца Касьяна пистолет:
- Тише! Не кричать! Где Ставничий?
ОТЕЦ КАСЬЯН (побледнев). Уехал в Тулиголовы, к знакомым.
- Где он прячет свой дневник?
ОТЕЦ КАСЬЯН. Не знаю.
- На пол! Ложись! А-ну, живо!
После того как отец Касьян послушно исполняет приказание, «железнодорожник» принимается тщательно обыскивать келью.
Отбрасывает матрасы на койках; перебирает все журналы и книги на стеллаже; роется в чемоданчике Ставничего и вещах отца Касьяна. Обыск не приводит ни к чему.
Озлобленный, он уходит, пригрозив из-за плеча:
- Никому ни слова об этом! Понятно? Заявите – пеняйте на себя.

Сцена 99

Та же монастырская келья.
Беляев, отец Теодозий и отец Касьян. У всех троих – крайне озадаченное выражение лица.
БЕЛЯЕВ (Теодозию). А вы кому-нибудь ещё – кроме отца Касьяна, Журженко и меня – говорили о том, что пишете дневник?
ТЕОДОЗИЙ (напрягая память). Знал об этом священник каплицы Кульпарковской лечебницы, отец Николай Яросевич. Знала его дочь – певица джаза Варса, Рената, она сейчас в Англии. Он получал от неё письма через Швейцарию. Он и принёс мне в палату-одиночку эту тетрадку. Возможно, он сообщил об этом капитулу. Ведь ему было поручено присматривать за мной.
БЕЛЯЕВ (Касьяну). А как выглядел тот человек с пистолетом? Во что он был одет?
ОТЕЦ КАСЬЯН. Он был в форме советского железнодорожника. Это меня и удивило больше всего!
Беляеву зрительно припоминаются похороны митрополита Шептицкого и странный человек в форме железнодорожника, сперва преследующий отца Теодозия, а потом порывающийся отвести его домой.
БЕЛЯЕВ (монолог). Хорошо, что Садаклий опять работает на прежнем месте, в управлении государственной безопасности… Тут же подумалось мне… А он относится к разряду тех людей, которые никогда ничего не забывают.
БЕЛЯЕВ (вслух; стараясь не волновать отца Теодозия). Дневник ваш я пока задержу у себя. Так будет надёжнее. Да и вы при этом – можете быть убеждены, что никакие угрозы и неожиданные визиты разных «железнодорожников» на сей раз не помешают нам рассказать всему народу, кто на самом деле предал вашу дочь. 

Сцена 100

Беляев возвращается в свой гостиничный номер.
Снова за письменным столом при свете настольной лампы.
БЕЛЯЕВ (монолог). Где похоронена Иванна Ставничая? Этого ни я и никто не знает. Может, серебристый пепел её, перемешанный с пеплом других убитых и сожжённых узников фашизма, развеян по склонам песчаных оврагов за Лычаковом, может, её сожгли в Долине смерти за Яновским лагерем, в котором мы той осенью обнаружили специальную машину, переоборудованную немецкими инженерами из обычной дорожной камнедробилки в костедробилку. А возможно, останки Иванны захоронены на отлогих склонах горушки за дрожжевым заводом, поодаль от шоссе, бегущего на Киев? Скрывая следы своих преступлений, гитлеровцы и их пособники засадили эти склоны молодым лесом.
В кадрах этой сцены – пейзажи львовских окраин.

Сцена заключительная

Кадры кинохроники.

Освобождение Львова советскими войсками.

Красный флаг в Берлине над рейхстагом.

Нюрнбергский трибунал.