Обдорск в снегу. глава 7

                7. Толик Ковалёв.
Нет конца, если человек прервал своё начало. Толик Ковалёв – прервал своё Начало, не только потому, что Саня Кокушь человек неграмотный. Кокушь не то, что в школу не ходил, - все  десять лет в третью «комбинатовскую» школу волочился, на последней парте просидел, парта «Бураном» для него была, - снегоход изображала. Он педали, рычаги под низ парты приспособил и гонял воображениями по снежной тундре, бренчал, когда в классе шумно было, при тишине молчаливо скользил скрипучими полозьями, - медленно ехал.  Буквы, и их написание - сразу не выучил, а потом они ему вообще не нужными оказались. У арифметики кое-что взял. Учительницу – Акулой звали, она цифры косточками кулаков в голову его вбивала, копейки он умеет считать, научился.
 Существовал Кокушь, одним прямым днём - и ведомо, что человека, не читающего воображениями настоящее, невозможно будущим переломить.
Неграмотность давала ему короткий путь по ремёслам двигаться, ладить с навыками ручного труда, он технику щупал нюхом. Старый неработающий снегоход, за который пилил, и наколол дрова дяде Наилю, он разобрал по деталям и снова собрал; прямо в комнате запустил мотор, и чадил густым обкаточным дымом комнату в старой деревянной постройке. На скулящий плач матери курлыкал жабой, отправлял её в болото. С Толиком Ковалёвым они «Буран» на морозный ветер выкатили. Погнали по тундре кататься, обкатывали поршня и гусеницы резиновые.  За скорость, удовольствие, и удачный ремонт – водку выпили; потом Толик водил, а Саня Кокушь сзади крылья самолёта руками изображал, пытался скользящую технику наклонами тела управлять, бил коленями «лётчика» в бока, что бы громче развороты крутил. Кокушь наклонялся, пробовал подъёмную силу крыльями рукавиц поймать, полёт нащупать. Летят они снегоходом, меж опорами новой электролиний, - удар головой об столб и Кокушь остался бетон обнимать, провода вверху неожиданно заколебались, человек без признаков движения в снегу остался лежать. «Буран» не ощутил потерю веса, летел дальше.
Мимо, проезжавший по счищенному зимнику, белый незаметный в снегу пикап, остановился. Вышел небольшой человек в высоких меховых унтах и широкой собачьей шапке.
Первый спасительный приём при резком ударе – положение языка непременно проверить. Человек, потерявшийся в унтах и шапке, вытащил из горла, мёртво проглоченный язык. Кровоточащий увечьями, принялся жадно дышать морозом, пыхтел, а «Буран» что его уронил, далеко удалился, невидно его.  Автомобиль с тесным крытым кузовом, отвёз поломанное тело в больницу. И дальше пошёл проложенную электролинию объезжать.
Голова не самое больное ранение Кокуша, поломанную его ногу вытяжными гирями оттягивали. Растяжка, кости выкручивала, потому Саня приказал маме в передаче - плоскогубцы вложить. Он стальные струны переломал, и доволен был, что гири груза с грохотом упали.
Пассатижи отобрали, струны восстановили.
Толян затем кусачки для напарника-друга принёс, и больной снова освободил ногу от ноющей тяги – перерезал струны положенного заживления. Хирург отчаялся правильно кривого человека лечить, не стал добиваться выравнивание ноги. Приказал медсёстрам: оставить придурка жить с короткой ногой. С тех пор Кокушь хромает, косо ходит.
Петя Кравченко тоже навестил спасённого им человека, определил его пригодность к предстоящему трудовому занятию, после окончания лечения, к себе в бригаду взял. Неграмотность не порок для мышечного напряжения, Саня быстро натренировал незнакомые полезные специальности, усвоил технику строительного мастерства, его тут же Бец оценил. Когда у себя ремонт делал, сказал Пете:
 - Дай мне того хромого, я его умение по строящемуся складу и кондитерскому цеху знаю, определённый шалопай, мне такой надо.
 Хромой, подсобником при себе Толю Ковалёва держал, и рад был понукать не соображающего в мастеровые дела мальчика, тот ему - сигарету прикуренную подавал, и обувь пыльную сухим снегом чистил. 
Когда мать Сани Кокуша не вынесла предписание врачей, и перестала жить, жильё ведомственное у них отобрали, Саня в строящемся цеху перешёл дрыхнуть, в вагончике-раздевалке пристраивался, у Пети в балке спал. Весело скитался по углам, пока с Юлей не сошёлся; поверил в неутомимую любовь бывалой женщины, перестал беззаботным ходить.  А лето тут короткое и зябкое. Саня зашёл кран кухонный у Юли заменить, и отец её - сразу зятя в нём признал. Подобрали уценённого мужчину, для непутёвой дочери, у себя в квартире поселили жить.
Саня в комнате, которую выделили новые родственники, отдельный вход прорубил, пристройку в фасаде достроил; не очень-то сдружился с Юлиным сыном, нахлебником Валерика называл.
На лыжне Валерик этот, тренера озабоченного обнаружил, связался с грузным лыжником, - недавно освобождённым мужиком; голову бурой свеклы носил мужик тот; в гости Валерик пригласил дядю, и с мамой соединил.
Смуглый верзила вторым мужем стал жить в семье, Саня ему не нравился, и терпел он его, пока тот снабжал семью шабашным заработком, а когда передумал давать Юле получку, все втроём прогнали Саню из тесного жилища: теплотрасс по городу много, пусть в другом углу ищет тепло.
Кокушь поник, сразу ходил с желанием себе смерть найти, потом говорил, что убьет урку-борова, - часто повторял намерения, но трусоват для такого пустяка.
Угрожал, беспрерывно угрожал, и сам же своей угрозы боялся.
Толику особенно подробно рассказывал, как он нахала ненавидит, желал, что бы подсобник, как и он, негодовал.
 Когда тот об очередном племяннике рассказывал, - злился, что малый помощник про чепуху говорит, не умеет положенную работу рядить, кроме как убирать мусор, и чистить от помёта чужие голубятни.    
- Умею то, что ты не знаешь, - возражал Толик, - я читать и писать умею.   
- Это каждый дурак может, ты прогнать наглеца сможешь?
 - Попробую, - говорил Толик, он привык уважительным на земле находиться, не умел своим присутствием в людях неудобства вызывать, и всем было удобно от того что он существует.
 На самом деле он не был значительным для бригады, а пользу от его наличия все чувствовали. Когда уезжал, каждый сопел непривычностью в бригадном порядке. Все Кравченко спрашивали: когда малый Толик будет, не доставало видимой полноты при его телесном отсутствии. Его не хватало земле. Он был чистым изнутри, и от того всем было легко на него смотреть. Каждый жил для себя самого, а он казалось, живёт для всех сразу. Врождённая безотказность мешала ему находить себя, он и не старался своё стремление иметь, в каждом видел, куда большего человека, чем он сам тут стоит. 
Любую незначительную работу Толик начинал твёрдыми, постоянными словами, вроде как забытую важность несёт:
- Таа…к! - сейчас обустроим тебя паршивую…   
Он хотел, как и бригадир Кравченко не иметь выходные, но бездельные дни сам бригадир назначал, и Толик знал, что это не лучшее воздействие на его отдых.
Кравченко поплыл Малой Обью на «Метеоре» в Берёзово, на деревообрабатывающий завод, сборные панельные домики получать для Обдорского горрыбкоопа. Директор завода - Владимир Ильич, - там волынку грубую тянет, морочит без нужды Петино время. И вся бригада без бригадира, устало хмелеет в холодной узости безветренного дня.   
 Отметить рождение седьмого племянника, куда более широкий день для Толика, после такого обилия новой жизни можно потерять все неудачи, даже грешных невесток стоит полюбить, совместить скользящий выходной, и совершенно забыть всякую заботу.
Ещё, со специалистами по горячему металлу и холодному дереву, Олегом и Русланом, он пошёл закупать нужные для застольного пожелания продукты. Все желают крепкого вырастания новому племяннику; мастеровые люди чмокают сухими губами, в предчувствии предстоящего великолепия, щупают мёрзнущие носы. Сам Толик в начавшемся вечере для них, роднее любого его племянника.
Накупленное несли в трёх торбах, и не удержали расстояние до временного жилья, остановились, открыли кальвадос, и с горла принялись опережать события ночи. Пили напиток среди улицы, как радость для новой крови. Кокушь откуда-то вынырнул с хромотой, и тоже стал с ними пить кальвадос из горла, бахвальный по образу становления он, стонал угрозами на проживающую в его комнате «Свеклу», вздумал тут же, завести собригадников в гости к жене, -  пусть увидят, что за овощ его место обсел. Все двинулись смело идти, не последнее дело крепкой метлой чужой угол замести, самому сор выкинутый видеть.
Человек к себе домой заходит, друзей заводит и ревёт возмущениями давними, удобно толпой ленивого ковырнуть.
 - А ну давай бродяга заканчивай ночевать в чужом тулупе, время кредита закончилось, - кричит Кокушь, - мне охота видеть семью без твоего преткновения!
Бродяга встал с расстеленного дивана, лицо буряковое серым ворсом обросло, мрачно смотрит.
- Давай, давай – повторяет Толик вслед за напарником, - гони чай в другом месте, мы без тебя гостить у друга будем.
Отдохнувший бродяга протягивает руку назад, и смотрит угрюмо на вошедших людей: - Подай мне Валера пику, - приказывает он стоящему за спиной нахлебнику, - я твоему батяне пуп покрашу.
Саня Кокушь упал, выполз меж чужими ногами на улицу, бросился уносить испуг, выискивал устоявшемуся страху новый поворот забора, далеко отбежал. Встал, из-за угла, прислушивается к оставленному топоту и визгу, сам затих. 
Бродяга что бы нескучно руке было, пропорол живот Толику, в бок Руслана уколол, - от неожиданной жути, гости вслед за Кокушем побежали, не успевают отступление уразуметь.
Двое мастеровых нагнали прыткого беглеца, а Толик отстал, свалился возле деревянного забора, произнёс сухими губами: будто седьмой племянник жизнь укоротил, седьмая глава жизни кончается… и обмяк, перестал выражать постоянное понимание чужих прихотей, иметь надежду на новый день. Хрип незначительный слышался возле старых досок, треск сухой веточки царапнул тишину вокруг, а далеко: крики и гомон веселья стояли, - орали голоса, что жизнь остаётся существовать навсегда. Беглецы осторожно, робко шли назад, думали: мало ли всяких жизней каждую секунду пропадает, всех не убережёшь, Руслан держался за бок и удачливым был, рад, что передним не влез, когда гостями в проклятую квартиру Кокуша ввалились. Жара на морозе боязливая стоит, порыв ветра ослаб, совсем не обжигает задуманное настроение.   
 
…Отвезли хоронить Толика Ковалёва в его родном селе Толмочёвка, - в южных степях, где героиня неба – Полина Осипенко рекорды выше облаков поднимала, потому бывшую Толмочёвку её именем назвали. На холме села имени Полины Осипенко, погост сельский стоит, на самой высоте Толик в могиле спит.
И некто скажет: а что тут необычного, теперь на полях Окрайны, много холмов усыпальницами для молодых сделали, привыкнуть к истреблению народа можно, ничего необычного.
И совсем неведомо, - так ли это?!   
Почему то печаль постоянная стонет, когда на холм тот высокий посмотришь, и много таких холмов возвышается, не один год стонать печалью будут, не пересчитаешь всех.  У каждого своя память в новую могилу убегает. 
Шура помнит, что Толик, когда Петю звал, никогда в окно не заглядывал, и в дверь только один раз стучал, ждал тихо, - не те, что теперь тарабанят - похмельем отмороженные, будят по прихоти своей её сон… 
Бывает, переплетутся на миг рикошетом некие судьбы и потеряются, случится невозвратное.
 Нет конца, если вдруг упало с неба сияние короткого Начала.