Я, Микеланджело Буонарроти гл. 40-42

40.                СНОВА В КАРЕДЖИ
Да, Пиеро Медичи самолично послал одного из своих арабских жеребцов Микеланджело. Была зима, и черный горячий скакун с раздувающимися от гнева ноздрями как нельзя лучше смотрелся на белом снежном покрове земли и на фоне припорошенных инеем античных скульптур, стоящих в садах Медичи, которые прекратились в настоящую поэзию из хрусталя. Пиеро Медичи предугадывал, что Микеланджело со своим тонким чутьем прекрасного оценит по достоинству выбор хозяина, и диалог можно будет считать открытым.
Пиеро очень ждал Микеланджело и в то же время побаивался встречи с ним, ибо понимал, что смотря на Пиеро Микеланджело будет все время вспоминать Лоренцо и невольно сравнивать отца с сыном. Эта рана все еще кровоточила в Пиеро. Но без Микеланджело дальше было никак нельзя. Этот юноша был, чуть ли не символом Медичи. Его присутствие в доме являлось своеобразным залогом все еще сохраняющегося пока благорасположения основной массы флорентийцев к дому своих фактических правителей. Микеланджело был частью капитала Медичи, а народ уважает силу и власть,  и Пиеро это было хорошо известно.
Хуже дело обстояло с Полициано. Анджело ни за что не захотел разговаривать с Пиеро, хотя по-прежнему часто приходил на виллу Кареджи, перебирал какие-то бумаги, сортировал их, то уносил, то приносил, но в дверь наследника Лоренцо Великолепного так и не постучал. Пиеро не захотел вникать в тонкости душевных терзаний именитого поэта и филолога и предпочел оставить все как есть. Но уход Полициано из лагеря Медичи сильно порадовал Джироламо Савонаролу, он обрушил всю силу своей страсти на душу обессиленного от внутренних противоречий поэта, и Анджело покорно сдался на волю победителя. Савонаролу весьма ободрила столь легкая победа, и он усилил свои атаки против «тиранов Флоренции». Савонарола из Флоренции следил за переговорами Лодовико Сфорца, Миланского герцога, с французским королем Карлом VIII Валуа и зная всю подноготную трусливой политики Сфорца и его лукавый нрав, прекрасно понимал, что Сфорца легко впустит французов на север Италии, и что Карл VIII непременно окажется во Флоренции, а вот будет ли Пиеро воевать с французами? Это мы посмотрим. Савонарола знал, что большая часть простых горожан и сельчан ни за что сейчас не поднимется под знамена Пиеро Медичи, который после смерти отца ни разу не сделал ни одного шага навстречу простому флорентийцу. После пышных похорон Лоренцо, смотреть которые сбежалась не только вся Флоренция, но и Пиза с окрестностями, Пиеро не только не выступил перед народом, чтобы создать о себе хорошее впечатление, но заперся на вилле Кареджи и ни разу не показался в городе с пышной свитой на коне, как это делал Лоренцо Великолепный, на выезд которого бежали смотреть все горожане, побросав свои ремесла – так это было грамотно театрально выстроено. Народ был неудовлетворен Пиеро. Он не любил «чернь», избегал ее. Ни разу не пригласил к себе на виллу ни знатных купцов, ни представителей цехов или духовенства. Он опять боялся, что его будут сравнивать с отцом, хотя внутренне понимал, что сравнивать уже никто его не будет.
Савонарола рассчитывал взять борьбу с французами в свои руки и тем самым навсегда отрезать Медичи от Флоренции. Пиеро он уже в расчет не ставил, а Джованни и Джулиано еще подростки.

Ах. Флоренция, Флоренция…, роскошная, томная, нежная, взбаломошная, вся насквозь пропитанная сыростью пыли старых монастырских стен, запахом теплой летней воды на мостах, ароматом сладких булочек с поджаренной корочкой, перемежающимся с терпким, но нестерпимо родным запахом оливы, которым пропитана каждая кружка, каждый кувшин в любом Тосканском доме. Но главный запах Флоренции – это ни с чем не сравнимый, всепобеждающий запах старых картин.

Микеланджело был нужен Пиеро Медичи, но как сделать, чтобы сей выдающийся талант, каким считал Микеланджело Лоренцо Медичи, не слишком уж задирал нос и не очень - то отчетливо разглядел все слабости и недостатки наследника Медичи? Вот о чем думал Пиеро. Он тоже окружил себя разными способными людьми, но по своему вкусу и выбору. Главная задача этих людей была отгонять тяжелые мысли своего господина, попросту говоря, развлекать его.
Встреча Пиеро и Микеланджело должна была быть отмечена «снежным праздником». Они шли друг другу навстречу. Франческо Граначчи с Микеланджело и Пиеро Медичи. Микеланджело и Пиеро еще издали ощущали друг на друге оценивающие взгляды. Сейчас они должны встретиться.
-- А-а, Буонарроти, добро пожаловать, -- Пиеро искусственно старался держаться непринужденно и весело, всецело показывая, что эта встреча совершенно случайна, и он абсолютно и не подозревал, что выйдя в парк, встретит там Микеланджело и Франческо, - «теперь, жизнь на вилле Кареджи пойдет еще веселее. Ты со своим тонким вкусом, который так ценил мой отец, сумеешь придать нашему существованию блеск, достойный нашего рода Медичи. Я хочу, чтобы ты всегда был у меня под рукой».
Пиеро сделал шаг в сторону, как будто собирался уйти и вдруг, спохватился: «Кстати, у нас сегодня праздник. Посмотри, как вокруг много материала». Пиеро нагнулся, набрал в руки пригоршню снега и начал разбрасывать вокруг себя. «Это, пожалуй, полегче будет, чем камень резцом обрабатывать. Сделаешь мне что-нибудь из него?» -- Пиеро показал на снег: «Только смотри, чтобы было достойно моего отца Лоренцо Великолепного». Пиеро развернулся и твердым шагом зашагал к дому. Микеланджело долго смотрел ему вслед, потом глубоко вздохнул и почувствовал, как внутри его тела, особенно в его левой части, расползается жгучая, давящая, изнурительная тоска.


41. Ogni bel gnoco dura poco
Микеланджело сидел за столом Лоренцо Медичи. «Микеле, Микеле», - стучало в ушах Микеланджело. Он оглядел стены, потолок, посмотрел на чернильницу, - «Микеле. Микеле», - звучало набатом в барабанных перепонках. Микеланджело недовольно поморщился, он вспомнил утреннюю встречу с Пиеро Медичи, его одутловатую физиономию с отпечатком алкогольной зависимости, с безвольно опущенными кончиками рта, с тусклым взглядом. «Никогда не имей детей от дуры, Микеланджело», - отозвались эхом в его душе слова Лоренцо Медичи. Микеланджело снова почувствовал тупую боль в левой груди.  «Хорошо, я сделаю этому ослу скульптуру из снега. Но в последний раз я принимаю участие в публичном балагане. Я сделаю это для тебя, Лоренцо, чтобы ты там не сильно расстраивался из-за всей этой чепухи. Я понимаю, праздник нужен для политики, а я нужен для престижа праздника. Так что, я придумаю что-нибудь для этого осла. Но самое лучшее, что я могу сделать для тебя, Лоренцо – это не показывать твоему старшему сыну, что он – осел».

Пиеро Медичи сидел за собственным столом, подперев щеку рукой. «Он невзлюбил меня, я сразу это учуял», - Пиеро размышлял об утренней встрече с Микеланджело, - «а, впрочем, какое мне до этого дело – любит меня Микеланджело или нет. Я не женщина, чтобы нервничать из-за каждого брошенного искоса взгляда. Микеланджело – мой холоп, а я – его господин. Я должен ему приказывать, а он обязан беспрекословно выполнять мои поручения. Я же Медичи, в конце концов. Что я тут так сильно беспокоюсь об отсутствии нежности со стороны этого коротышки?» Решив, что с этой минуты он будет подчеркнуто держать дистанцию с Микеланджело и разговаривать исключительно ледяным тоном и только по делу, Пиеро почувствовал себя значительно легче.
«Снежный праздник» удался. Все было сделано в эстетике действующего владетеля виллы Кареджи. Точнее сказать, все, что было сделано, было сделано для того, чтобы быть потом порушенным гостями его сиятельства Пиеро Медичи. Пиеро обожал огромные торты – чем выше, тем лучше. Для того, чтобы наслаждаться ими в полную меру, он переманил на виллу Кареджи личного повара Папы Александра  VI. Торты, изготовленные на вилле Кареджи, поражали своей сюжетностью: то это была настоящая война, где пушки стреляли косточками вишен, то сельский праздник со звенящими колоколами, то буря на море с тонущими кораблями, - Пиеро веселился, как ребенок. Ему вообще нравились ощущения, связанные с процессом поглощения пищи. Это чувство, при котором постепенно исчезает голод, и на смену ему приходит полное спокойствие, происходящее лишь от насыщения желудка. Медичи часто ел, иногда без аппетита, но еда должна была постоянно находиться у него под рукой. Так, он чувствовал себя уверенно. Он не толстел, особенно после того, как перестал пить.
В этот раз тоже все было выпито, съедено, разбросано, поломано, выдрано, запачкано и разорвано, - праздник удался. Публика была только избранная. Пиеро наотрез, несмотря на мольбы своего лучшего друга и личного советника Бернардо Довици Бибббиена, отказался приглашать горожан на виллу Кареджи и устраивать для них различные увеселения. «Послушай, ты хочешь водить хороводы и пролетариями – води, я разрешаю. Но, без меня, слышишь? Без меня. Я им не нужен. Я не Кардьере, веселых песен не пою, музыку не сочиняю. Я не красавец, чтобы на меня глазели. Речей я тоже торжественных произносить не умею. Зачем я им, а? Я ничего не умею, льстить притворно и изображать из себя друга «всех слабых и угнетенных» не хочу и не буду. Потому, что я им не друг, и они мне не друзья. Да, я не люблю сброд, не люблю толпу и не хочу иметь успех у этой толпы. Мне это не нужно. Все. На этом закончили с этой темой раз и навсегда», - Пиеро захлопнул дверь перед носом Биббиены. Добрый, слабый, но не лишенный последнего разума советник покачнулся, развел руками в воздухе, потом, молча. Схватился за голову и прошептал: «Он губит себя. Он губит себя».
Пиеро боялся людей. Очень боялся. Те, кто называли себя его друзьями, в сущности таковыми не были. Его друзьями становились все те люди, кто случайно оказывался вблизи него и по меньшей мере не выказывал к Пиеро неприязни. Эти люди чаще всего появлялись на вилле Кареджи лишь в моменты диких пирушек, которые Пиеро время от времени все-таки закатывал. Не по причине охоты напиться, а просто, чтобы не быть одному. Панически боясь новых знакомств, Пиеро цеплялся за этих людей, прекрасно сознавая, что именно они обкрадывают его во время гулянок, они распространяют о нем нелепые слухи и вообще, они ни во что ставят его. Но мысль о том, чтобы завоевать благорасположение новых, более порядочных людей, которые еще неизвестно, как могут отнестись к персоне Пиеро Медичи и уж, наверняка, будут сравнивать его с отцом и делать какие-то замечания, сразу же начисто перебивала желание порвать отношения с кучкой проходимцев, похожих друг на друга как близнецы.
Замечали ли вы когда-либо такую картину: мужчина, слывущий сердцеедом, свысока рассказывает о многочисленных победах над женщинами, заявляя, что все они, как одна, со скоростью ракетоносителя, падают ниц к его ногам и сами умоляют его провести с ними хотя бы одну ночь? Этот мужчина, конечно же, нехотя, доставляет им столь райское наслаждение, а потом, с особым цинизмом расписывает где-нибудь в компании все слабости, недостатки и оплошности каждой из жертв своих чар? Мысль я здесь вывожу следующую. У этого мужчины не было много женщин … У него была всего «одна». Это мистер «Неотразимость» сознательно выбирает один и тот же тип женщин, за счет которых ему удобно самоутверждаться. Потому, что интуитивно чувствует, что женщина другого склада может с легкостью его оттолкнуть, а он этого боится. Не Казанова, все-таки …
Пиеро Медичи всегда выбирал себе окружение по одному и тому же лекалу: ничего, что могло бы хоть как бы отдаленно напоминать о Лоренцо Великолепном. Все люди, приезжающие теперь на виллу Кареджи, были похожи на телят от одной коровы, пасущихся на одном и том же пастбище – такое разительное было между ними сходство. Даже внешне: одежда дорогая, но безвкусная, как у мужчин, так и у женщин, выражение лиц, при взгляде на которые становится ясно, что в этой голове самой подвижной частью является челюсть, и так далее.
Итак, праздник удался. Захмелевшие гуляки вышли в сад. Воздух был чист и свеж. Северный ветер подул в лица, стоящих и жадно глотающих его людей.
-- Хорошо, ах, как хорошо. Прямо у-ух, так и хочется сейчас что-то такого, чтобы кровь забурлила, побежала, - один из друзей пробежался по заледенелой тропинке в одном камзоле, - идите все сюда, смотрите. Что я нашел!
Компания побежала вслед за кричавшим. То, что они увидели, заставило их на минуту прекратить разговоры между собой, стих интимный шепот  и поцелуи украдкой. В центре лужайки, ослепительно белая, нисколько не поврежденная сильными порывами ветра стояла скульптура обнаженной женщины. Это была она – «Королева Зимы» работы Микеланджело. Пиеро совсем забыл, поедая кулинарные шедевры своего повара о том, что по его приказу Микеланджело весь день трудился, создавая голыми руками эту скульптуру из снега. Это была ослепительная, во всех смыслах этого слова, статуя. Период оцепенения прошел и присутствующие стали ощущать колющее чувство дискомфорта в ее присутствии. Дамы стали отворачиваться, поправлять прически, вытирать платком несуществующие крошки на губах. Мужчины заерзали. Кто-то сказал: «Пойдем отсюда». Все посмотрели на Пиеро. Он стоял в стороне, один и смотрел на «Королеву Зимы», смотрел не так как все, а каким-то особенным, тоскующим взором, как смотрит человек вслед уходящему вдаль кораблю, на котором находится дорогой ему человек, которого он больше не увидит. Пиеро смотрел с болью.
- Пиеро, пошли, - крупного сложения брюнетка, по внешности и по манерам римлянка, попробовала взять его под руку. Он отдернул ее руку и продолжал смотреть.
- Пиеро, дружище, ну, хватит, что ты, голых баб не видел? Да, раздень ты любую из этих, особой разницы не увидишь. За то ощутишь, это точно. Я гарантирую.
- Замолчи!
- О, дело плохо. Мальчик загрустил. Надо принимать меры.
- Эй, Луиджи, сбегай за кувшином Требиано. Это пойдет на пользу нашему сиятельнейшему другу.
- Не надо вина!
Все замерли. Пиеро был даже красив в эту минуту. Может быть великолепие снежного шедевра так подействовало на него, может быть то чувство любви, которое Микеланджело испытывал во время работы над «Королевой Зимы» передалось наследнику Медичи и оказалось гораздо сильнее, чем все винные пары и пряные яства – ибо было настоящим. Гости стояли растерянные. Всем было очень неловко и хотелось уйти, но и уйти они были не в силах – что-то парализовало их.
Наконец, тот, кто хотел послать за вином, прервал молчание: «Пиеро, друг, посмотри, твои гости заскучали, что же ты в самом деле? Пойдем отсюда, что ты прилепился к этой статуе? Она, конечно, ничего, но она из снега. Она не настоящая».
- Настоящая, - сам себя не помня, прошептал Пиеро.
- Ты, рехнулся, что ли? Ой – ей, дело кажется серьезно. Пиеро, не пугай нас. Мы всегда считали тебя своим лучшим другом. Не огорчай нас, пошли в дом, продолжим веселье или пошли, постреляем из арбалетов в ворон в парке. Смотри, дамы заскучали. Негоже такому галантному кавалеру, как ты, оставлять столь изысканных синьор без внимания.
- Убирайтесь!
- Что?
- Убирайтесь все отсюда, - Пиеро сам не слышал себя говорящим это. Его голосовые связки перестали подчиняться рассудку, а слушались кого-то другого, более сильного и могущественного.
- Медичи, ты либо не допил, либо перепил. Знаешь, с друзьями так не поступают.
Говорящий подошел вплотную к лицу Пиеро и проговорил, глядя ему в лицо совсем иным голосом: «Кому ты нужен без нас в городе? Что ты о себе возомнил, кто ты вообще такой без поддержки таких, как мы? Мы – не сиятельные вельможи, но мы гораздо сильнее, ибо нас - много, мы – везде, мы – народ. А ты?» - говорящий расхохотался, - «ты… ты – коробка без начинки. Медичи не существуют без приставок  в виде имен, таких как Козимо или Лоренцо. Ты – выродок. Вот ты кто».
Закончив сию речь, говорящий схватил парализованных его словами дам и кавалеров и поставив их вокруг «Королевы Зимы» потащил их по кругу в какой-то дикой вакхической пляске, прикрикивая: «Веселей, веселей».
 Но это было не веселье. Pazzia bestialissima достигла таки виллы Кареджи, только избрав форму не проповедей Савонаролы, а более жуткую, но не менее беспощадную – массового психоза, руководимого ущемленным самолюбием и личной ненавистью.
Нет злее врага, чем близкий друг. Кончив пляску, на которую Пиеро взирал безмолвно, ибо окончательно убедился в своих догадках о том, кем он был все это время для этих людей, и в какой расход пошла фамилия Медичи. Он проснулся. Вдруг, ток прошелся по всему телу истерзанного душевными муками молодого мужчины. «Хлоп – хлоп», - снежные комки полетели. Ударяясь о нежное тело статуи «Королевы Зимы». «Хлоп-хлоп».
-- Не-е-ет!» - Пиеро, не понимая до конца, что же он хочет, полетел прямо на кидающего снежки человека и сбил его с ног. Пиеро не видел, куда он бьет, не понимал точно, кто перед ним, но чувствовал себя при этом просто великолепно.

Первое ощущение себя пришло не сразу. До этого Пиеро Медичи почувствовал сильную боль в затылке, потом в шее, дальше оказалось, что поворачиваться без ломоты в боку и в ногах просто невозможно. Пиеро попытался вспомнить ход предыдущих событий, но напряжение сознания привело лишь к ощущению разливающегося в мозгу кипятка. Но жажда жизни – всепобеждающая сила. Пиеро разлепил глаза. Он был в своей комнате. Это немного успокоило Медичи.
- Синьор, как Вы себя чувствуете? – раздалось над ухом.
- Кто здесь?
- Микеланджело Буонарроти, Ваша светлость.
Черные глаза на смуглом лице, перебитый нос, густые черные волосы. Пиеро улыбнулся и почувствовал, как силы возвращаются к нему.
- А я – Франческо Граначчи, - бодро прозвенел мелодичный голос. Красиво посаженная голова с русыми волнистыми волосами склонилась над оживающим аристократом. Пиеро прошептал с улыбкой: «Франческо».
- Доброго Вам здоровья, синьор, - это был Биббиена. Пиеро стало спокойнее от взгляда этих добрых, усталых глаз советника.
- Что произошло? – спросил Медичи.
Биббиена встал и с видом человека, привыкшего делать доклады, начал: «Вас нашли окровавленным в парке, в снегу, на том месте, где стояла «Королева Зимы» Микеланджело». Пиеро с тревогой, извиняющимся взглядом посмотрел на юного скульптора. Он понимающе и ободряюще улыбнулся в ответ.
- Я не хотел, Микеланджело. Ты должен знать это. Я был против.
- Я понял это. Не надо. Главное – выздоравливайте быстрее. Ваше здоровье для нас сейчас – самое главное.
- Микеланджело, ты правду говоришь мне? Ты веришь, что это не я разрушил твою скульптуру?
- Верю, Ваше Сиятельство. Верю. Вы не могли этого сделать.
Пиеро следил за выражение лица Микеланджело, стараясь расшифровать на нем каждое движение. Найти любую зацепку, чтобы сказать самому себе: «И он лжет». Душа Пиеро Медичи уже не была способна ни принимать людей на веру, ни видеть в людях искреннюю доброту по отношению к себе. Сын Лоренцо Великолепного никогда не жил с людьми, которые любили бы его по-настоящему. Поэтому он и не искал их вокруг себя.
Микеланджело не лгал. Это было бесспорно.
- Уйдите все, - приказал Пиеро, - Буонарроти останься.
Микеланджело удивился, но когда все вышли, он встал у ног своего молодого хозяина. Они смотрели друг на друга. Такие разные и такие схожие. Боль сильнее любви. Два раненых человека гораздо быстрее и легче смогут понять друг друга, чем те, для которых это состояние незнакомо.
- Я знаю, ты меня не любишь. Даже презираешь, - начал Пиеро. Микеланджело сделал движение вперед, пытаясь возразить, - не надо. Не лги. Ты не сумеешь. Ты – не придворный. Я тебя не осуждаю за это. Не удивляйся. Я тебе скажу все. Мне нужно кому-то высказаться, - Пиеро глубоко вздохнул, - я никчемный человек. Я это знаю, причем с детства. Я и пил все время, чтобы забыть о самом себе, о том, кто я такой есть на самом деле. Если бы я родился сапожником, то это бы меня так не донимало. Но, пойми, Микеланджело. Я – Медичи!!! – Пиеро схватился за голову, - они все смотрят на меня. Ждут чего-то. Я не знаю, что они от меня хотят Микеланджело, скажи, что я должен сделать, чтобы меня, нет, не полюбили, я о любви совсем не думаю, хотя бы не презирали? Тебя любил мой отец, значит, ты знаешь этот секрет. Скажи его мне.
Микеланджело с ужасом смотрел на отчаявшегося человека. Юный скульптор и не подозревал о том, с чем пришлось жить и бороться внутри себя этому «осчастливленному» судьбой мужчине по фамилии Медичи. Пиеро помолчал, потом сухим, изменившемся тоном спросил: «Скажи мне, почему мой отец любил тебя?» Тягостнее момента, наверное, не было пока что в жизни Микеланджело. Пиеро сверлил юношу глазами. Он чувствовал, что внутри у него подымается ураган и не совладав со своими эмоциями, юноша зарыдал. От этих слез Пиеро ощутил прилив сил и подполз к краю кровати, у которого стоял Микеланджело, привстав на колени, Медичи заглянул Микеланджело в глаза: «Почему мой отец любил тебя?»
- Потому что он любил меня, - Микеланджело зарыдал еще громче. Пиеро испугался. Что сюда прибегут Кардьере или Биббиена и зажал рот Микеланджело. «Хорошо. Хорошо, я понял. Мне никогда не разгадать этот секрет. Но, вот, скажи мне. Вот тогда, вчера, когда я не позволил надругаться над твоей статуей. Вот, скажи мне. Это кто был? Это был он во мне?» - на слове «он» Пиеро изменил интонацию и взглянул в глаза Микеланджело. Юноша заглянул в глаза Пиеро, подумал немного  и кивнул. Пиеро внимательно следил за его лицом. Микеланджело не лгал.


42. АГОНИЯ
1494 год. Площадь Синьории полыхала, не переставая. Все жители окрестных улиц давно свыклись с запахом тлеющих полотен, пергаментов, с кучей пепла, плотно и казалось, навечно, залепившим и без того мутные окна домов XV века. Pazzia bestialissima самодержавно правила во Флоренции. Упоминание таких имен, как Анакреон, Овидий и Бокаччо было приравнено к богохульству.
- Несите, несите все мерзкое, суетное, несите сюда, в святой костер покаяния. Очистите души ваши от языческой скверны во славу Отца и Сына и Духа Святого», - Доминико Буонвинчини, главнокомандующий «священного огня», видный из себя человек, с громким голосом, казался единственным существом на земле, кто точно знает прямую дорогу в рай. Ему верили.
- Так, «Морганте» Пульчи, отлично. Тибулл, Гораций. Очень хорошо, - с нескрываемым удовольствием высокий монах. Уверенным движением руки кидает в костер редкие книги. Люди, принесшие их, крестятся, и, шепча благодарственную молитву Господу и кланяясь Буонвинчини, суетливо отходят.

Микеланджело часто приходил теперь к Синьории. Все-таки ему удалось вынести из Палаццо Медичи кое-какие сочинения Апулея, Аристофана и Платона, главным из которых была «Республика». Микеланджело, все это время проводивший в чтении и ваянии своего «Геркулеса», почти не покидал виллу Кареджи. «Геркулес» был готов. Чтобы его создать таким совершенным, как того хотелось Микеланджело, он часто, по ночам, на лошади приезжал в Сан Спирито. Там, под покровом темноты и личной охраны приора, юный скульптор делал наброски голых тел умерших мужчин-странников итальянским карандашом на картоне. Вот так, подчас парадоксально рождаются великие шедевры.
За такое покровительство и сердечное участие в своей жизни Микеланджело пообещал приору Сан Спирито сделать Распятие. Работать пришлось одновременно как над символом языческого торжества плоти – «Геркулесом», так и над изображением Распятого Бога, принесшего Себя в жертву за все человечество. Интересна последующая судьба «Геркулеса» Микеланджело. Какой-то рок постоянно гнал статую с места на место, не давая найти себе окончательного прибежища: из Палаццо Строцци во Флоренции «Геркулес» переехал в 1529г. в Фонтенбло к королю Франциску I Валуа во Францию, а в XVIII веке скульптура исчезла совсем.
Итак, «Геркулес» был закончен и стоял на вилле Кареджи. Выносить его на суд общественности Микеланджело не спешил, так как бывшего любимца Лоренцо Великолепного запросто могли обвинить в греховной «суетности», и статуя вмиг была бы изъята для жертвоприношения «pazzia bestiallissima» . Микеланджело заканчивал Распятие для Сан Спирито и много читал. Он штудировал «Республику» Платона. Гениально просто великий мыслитель древности расписал все права и обязанности в придуманном им мире. Нет никакой борьбы между людьми за власть, ибо все изначально знают свое местоположение под солнцем. Люди родятся с заранее предназначенной им судьбой. С одной стороны, это – идеально, ибо мирное сосуществование дает людям возможность заниматься творчеством, не отвлекаясь на политику или извечный поиск своего «я». С другой стороны, идеальный мир не толкает на поиски новых форм и идей и ведет к застою в творческом самосознании.
Микеланджело угадывал стремление Платона покончить с болезненными нарывами в обществе. Древний философ сознательно избравший для себя путь убежденного идеалиста, решил силою своего ума, хоть немного облагородить или, по крайней мере, чуть-чуть оправдать и тем самым прикрыть все несовершенства столь падшего существа, как человек. Пусть все будет хоть немного лучше, чем оно есть на самом деле. Давайте верить в это!
Микеланджело сочувствовал Платону и душой был всецело согласен с ним и очень хотел принять его позицию. Только жизнь за стенами Кареджи не располагала к этому.
Флоренция неистовствовала, как молодая вдова, потерявшая мужа. Овдовев после смерти Лоренцо Великолепного, умиротворенная прежде, пышнотелая красавица кинулась на поиски новых ощущений в «объятия» громогласного Савонаролы. Он был речист на словах, но брачного союза, который принес бы взаимное облегчение и счастье, не предвиделось. Флоренция агонизировала. Савонарола, похоже, боялся уже сам себя, ибо довести столь требовательную «даму» до «брачного ложа» не решался. Но отступать было уже поздно.
Микеланджело остро чувствовал растущее негодование в народе. Куда-то оно должно было вылиться. На кого? Савонарола умен, он понимает, что нужно направить людскую неудовлетворенность в нужное русло. Сумеет ли он это сделать? Кто будет этим руслом? Вопрос риторический.

С большим чувством восторга, выражавшемся в громких возгласах, при поддержке детей - инквизиторов из «Священного воинства» в длинных белых одеждах, поющих laudes spirituales, Доминико Буонвинчини вывалил в кучу книги. Это были сочинения Марцеллина «О Юлиане Отступнике» и трагедии Софокла. На Рингьеру – каменный мост перед Старым Дворцом взошел Савонарола, поднял Распятие и раскатистым драматическим голосом произнес: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Четыре монаха подожгли гору книг горящими смоляными факелами.
-- Пустите меня, подождите, фра Джироламо! Заступник ты наш, возьми еще это, - изможденный водянкой с искореженными суставами, с воспаленными веками, к костру буквально подполз человек неопределенного возраста на костылях. У него дрожали руки.
-- Вот, - прозвенел его  дребезжащий голос.
-- Ты опять рисуешь? – гневно спросил Буонвинчини.
-- Нет, нет, Господи Иисусе. Ни за что! Это все, что осталось. Нет, нет, ни за что, - человек попробовал замахать руками, подтверждая свою правоту, но костыли помешали ему это сделать и вид калеки был поистине жалким. Буонвинчини бросил листки, которые принес этот страдалец в костер. Глаза несчастного калеки вдруг открылись, вид полыхающих листков бумаги привел его поистине в здравое состояние, глаза мужчины помолодели, и в них появился какой-то лихорадочный блеск. Больной человек, позабыв о костылях, попробовал захлопать в ладоши, но тут же свалился на землю и громко завыл от боли. Никто не пришел к нему на помощь. Микеланджело хотел было кинуться к нему, но стоящий рядом монах одернул юношу: «Не надо. Он сам. Это его крест». Калека, действительно, поставив свои костыли вертикально, попробовал встать на них самостоятельно, бормоча при этом какую-то молитву. Микеланджело стало не по себе от этого зрелища, и он дернулся помочь несчастному и в этот раз. Монах уловил намерение юноши и строго сказал: «Не надо. Этот тот еще грешник».
- Кто же это?
- Сандро Боттичелли, сын дубильщика Мариано Филипепи.

Микеланджело решил, что нужно обязательно встретиться с Полициано. Микеланджело очень хотелось знать его мнение о  будущем Флоренции, хотя, молодой творец и предполагал, какого рода будет это мнение. Анджело Полициано не выходил из своей комнаты на вилле Кареджи, жил один, временами посещая лишь монастырь Сан Марко. Ученый избегал Микеланджело, если видел его издали, то смущенно здоровался кивком головы и убыстрял шаг. Анджело словно чувствовал какую-то вину перед Микеланджело.
Шок после увиденной сцены с художником, картины которого украшали виллу Медичи и который поражал Микеланджело чарующей мягкостью своего мазка, надолго выбила юношу из колеи. Что происходит? Что с Флоренцией? Это же катастрофа! Гибнет все, на чем зиждется прославленная флорентийская республика! Мы – гордые флорентийцы, гордящиеся чистотой, изысканностью своего вкуса так запросто кидаем  в костер шедевры своих мастеров и бесценные произведения древности, унижаем сегодня тех, кого вчера носили на руках. Кто остановит pazzia bestialissima? Неужели дом Медичи навсегда потерял свое могущество? Что же делать мне?
Для начала Микеланджело решил поговорить со старым другом – Анджело Полициано. Все-таки он был и другом Лоренцо Медичи. Микеланджело постучал в дубовую дверь. Ответа не последовало.
-- Анджело, маэстро Анджело, -- Микеланджело стал говорить с щелью, которая отделяла дверной косяк от самой двери, - я знаю, Вы меня слышите, мой маэстро, а если нет, то тогда я хочу просто в это верить, потому что молчать для меня сейчас хуже, чем чашу изгнания выпить. Mille piaceri non valgone un tormento.  Микеланджело присел на корточки, и встречаясь губами с пронзительным сквозняком, идущим из дверной щели, продолжил, - Анджело, я знаю, ты все еще не расстался с ним, Анджело. Ты еще не привык к этому. Я знаю, ты считаешь, что я слишком легко принял его смерть и не можешь простить меня за то, что я продолжаю жить без него. Но это не так, Анджело! Я все помню, дорогой мой маэстро. И эта память для меня самое нелегкое испытание. Я хочу сохранить в себе эту память и чтобы ее сохранить я должен жить. Жить. А жить я могу только в творчестве. Он знал это и любил меня за это. Он любил меня в моем творчестве и поэтому я продолжаю работать, и через мои руки помять о нем продолжает жить. Анджело, ты – страстный человек, ты страстно относился к нему и теперь, ты так же страстно относишься к Савонароле. Но я понимаю, это все из-за того, что ты хочешь прикрыть собой Лоренцо от нападок церкви. ты хочешь стать жертвой за него перед Богом. О, какая у тебя благородная душа, поэт Анджело Полициано! Помолись и за меня, учитель, пожалуйста. Как бы я хотел обнять тебя сейчас. Ну, зачем ты заперся ото всех людей в этой комнате?! – Микеланджело, скорчившись, зарыдал перед наглухо запертой дверью, - зачем, зачем?! Я тоже люблю его, и поэтому буду жить! Он так хотел, слышишь? Он так хотел. Он сказал, что будет просить Бога, чтобы я долго жил, прославляя Господа своим искусством! ... Полициано!, - голос Микеланджело зазвучал мягко и даже слабо, - я тоже, как и ты не могу дышать лишь воздухом. Пожалуйста, открой мне, пожалуйста.
Ответа не последовало. Микеланджело встал на колени и изо всех сил забарабанил по двери. – «По-Ли-Ци-А-Но! Открой мне! Ну, что ты хочешь, чтобы я выломал эту дверь? Что, заколдовал тебя Савонарола, что ли? Он, что сказал тебе, чтобы ты не общался со мной? Ни с кем из семьи Медичи? Так, что ли? Ну, так скажи ему, чтобы он тоже предал меня анафеме, как это сделали с Лоренцо». За дверью послышался шорох. Микеланджело весь припал к двери. «Анджело, это ты? Анджело, дай мне знак», - Микеланджело начал поглаживать дверь, как будто это был живой человек, стараясь угадать, у какой части двери находиться его друг и учитель. Вдруг, за дверью тихий, усталый голос произнес: «Amor, ch'a nullo amato amar perdona»
- Это Данте! – вырвался восторженный возглас Микеланджело, - спасибо, маэстро. Микеланджело припал губами к дверной щели.
Quant’e bella giovenzza,
Che si fugge tuttavia
Chi vuol esser lieto sia:
Di doman non c’e certezza
За дверью повторили: Di doman non c'e certezza.