Сердцебиение

Если открыть окно, то на сумеречном, вмиг покрывающемся изморозью стекле легко вывести имя любимого. А-л-е-к-с-а-н-д-р. Только почему-то буквы тут же теряют форму. Расплываются в наливающейся темноте. Или это льдинки-капельки из-под её пальцев стекают вниз по стеклу. Как слёзы, скользящие по щекам, которые она никак не может сдержать…
…В переполненной маршрутке какой-то мальчишка в наушниках, беспрестанно теребящий смартфон, не отвернулся равнодушно, как бывало обычно, к мелькающим за окнами унылым городским пейзажам, а скосив глаза на её заметно округлившийся под переставшей сходиться дублёнкой живот, торопливо уступил место. И она всю дорогу до роддома дышала в промерзшее стекло, вновь и вновь выводя на мутнеющей поверхности его имя: А-л-е-к-с-а-н-д-р…
…Датчик легко скользил по холодящему кожу гелю. В висящем на стене мониторе мерцал чёрно-белый конус: малыш ворочается, двигает ручками, открывает рот. Врач громко диктовала медсестре, заполнявшей карточку:
– Тридцать седьмая неделя беременности. Развитие плода соответствует сроку. Патологий и обвития пуповиной не наблюдается. Расположение – головкой вниз. Сердечный ритм в пределах нормы, тоны звонкие, прослушиваются хорошо. Структура и толщина стенок плаценты – норма.
Датчик в руке врача вновь продолжил свое неторопливое путешествие по её животу:
– Вес плода маловат, но это, скорее всего, генетика: чего ждать от такой дюймовочки. Да и отец малыша, как я понимаю, тоже далеко не богатырь. А в целом, – врач погладила её по руке, – всё просто замечательно. Смотри, мамочка, вот его сердечко. И пожалуйста, прекрати плакать!..
Записывая результаты ультразвуковой диагностики на диск, врач выговаривала ей, что снова пришла одна и что отцу ребёнка ещё непременно будет за это стыдно.
Врач не знала, что отца ребёнка похоронили два дня назад. В закрытом гробу, вдали от центральной аллеи городского кладбища: боевые потери вооруженных сил давно стали обыденностью. Распугал птиц сухой треск прощального залпа. Отзвучали казенные официальные речи. С гулким стуком упали в яму первые мерзлые комья. Забилась в руках родственников и одетых в камуфляж военных рыдающая мать. А она, зябко сжимая на животе полы дублёнки, в полузабытьи жалась к оградке чьей-то могилки, нервно сминая узловатые стебли стынущих красных гвоздик, которые принесла ему…
…Полтора года назад дневная мирная демонстрация студентов у здания обладминистрации переросла в жуткое ночное побоище. Демонстрантов, гревшихся у горящих в железных бочках обломков поддонов, не щадили. Бегущих – избивали и грузили в невесть откуда появившиеся автозаки. Милиционерам в штурмовых шлемах и бронежилетах помогали странные люди в гражданском, но с военной выправкой, ловко и безжалостно орудовавшие битами и дубинками.
Александр, тщедушный парнишка в очках, с которым она познакомилась ещё днём, и который перед самой атакой принёс ей пластиковый стаканчик с кипятком и чайным пакетиком, бежал неподалёку. Через проспект, под деревья, украшенные бело-синей то ли партийной, то ли новогодней иллюминацией.
– Сворачивай во двор, иначе не оторваться, – закричал он ей.
Они пытались спрятаться в темной подворотне у давно не чищенных мусорных баков. В момент приближения людей с битами, она неожиданно для себя, как в полузабытом кино, торопливо обняла Александра, прильнув в бесстыдном перекрестии вспыхнувших фонариков к его губам долгим поцелуем.
Для преследователей это оказалось полной неожиданностью.
– Смотри! Лижутся! – кто-то грубо засмеялся. – И костром не пахнут. Явно – не наши клиенты. Слышь, очкарик! Волоки лярву на хату. А то, не ровён час, хозяйство отморозишь. В лучшем случае. Или по кумполу отгребёшь. Валите отсюда, сосунки, недобрая сегодня ночь.
Потом они ехали из центра через мосты в её полупустую съемную квартиру, а таксист, что подобрал их у того самого двора, всю дорогу качая головой, подозрительно разглядывал пассажиров в зеркало. То ли собирался сдать в милицию, то ли удивлялся, почему этого не делает.
Они встречались нечасто: работа у него, учёба у неё. А летом он ушёл на фронт. Мог не идти: слабое зрение, хорошая мирная специальность и обеспеченная далёкая от политики семья. Мог…но – пошёл. Обещал, что когда вернётся, –они уже не будут расставаться. Даже если его родители, имеющие своё представление о браке и семье, будут против. Последнюю ночь перед отъездом они провели вместе…
Ожидание и одиночество поселились в её квартире с того дня. Впрочем, одиночество условное – вскоре она поняла, что беременна.
Он даже не успел об этом узнать. Нелепая и страшная в своей обыденности смерть. Судьбу решил один неловкий шаг и неизвестно кем установленная растяжка в зелёнке неподалеку от блокпоста. Для армии – допустимые генштабом минимальные потери во время перемирия и декларируемого отсутствия потерь. Для неё – жизнь, которая в одно мгновение потеряла всякий смысл.
Она механически послушно выполняла все рекомендации врачей. Продолжала ходить на лекции, скрывая пустоту в глазах от окружающих. Старалась не плакать. Особенно по ночам, когда тоска становилась невыносимой. Продолжала жить, словно в полусне, принимая всю иллюзорность своего мнимого спокойствия в любое мгновение грозящего взрывом.
Редкие и бессмысленные разговоры по телефону с мамой и друзьями лишь подчеркивали гнетущую пустоту неуютной двушки в спальном районе с постоянно работающим телевизором…
…Утирая текущие по щекам слёзы, на сумеречном, вмиг покрывающемся изморозью стекле легко вывести имя любимого. Только всему, даже слезам, приходит конец. Кажется, она выплакала их все без остатка.
После привычной и деловитой скороговорки телеведущих, обсуждавших очередное нарушение соглашения о прекращении огня, растущие коммунальные тарифы, борьбу за министерские посты и сокращение ради экономии бюджетных расходов социальных пособий, экран взорвался громким и неудержимым весельем музыкального шоу. Накатила духота. Внезапная тяжесть, сжавшая пространство за грудиной, стала нестерпимой.
Если взобраться на подставленную к окну некогда белую колченогую хозяйскую табуретку, можно вдохнуть полной грудью морозный обжигающий февральский воздух. Или испытать радость полёта, взмыть, хотя бы на мгновение, широко раскинув руки, прежде чем давно отвыкшее летать тело камнем рухнет на землю…
Судорожно и безуспешно пытаясь вздохнуть, она встала коленками на табуретку. Опираясь на оконный пластик, попыталась приподняться, подтягивая вверх неожиданно грузное, отказывающееся подчиняться тело. Шептала торопливо, пытаясь убедить себя в своей правоте, пересохшими вмиг губами:
– Всего лишь одно мгновение. Одно усилие. Надо только решиться. Боль обязательно уйдет. Навсегда. Только бы взлететь. Только бы не думать о том, что внизу, в темноте…
Внезапная резкая боль внизу живота разорвала рот криком, заставила скорчиться. Глаза вновь набухли давно иссякшими слезами. Толчки усиливались, повторялись один за другим, сливались воедино. Александр младший, Сашенька, отчаянно бился, спасая себя и её от дьявольского наваждения.
Она неуклюже сползла с табуретки на пол, задыхаясь от своего крика и безумного ритма двух колотящихся сердец.
– Прости меня! Прости!.. – она кричала, захлёбываясь слезами и сжимая руками беснующийся живот. В сумерках ускользающего сознания ей казалось, что она не кричит, а просто зовёт своего ещё не рожденного сыночка. Зовёт и никак не может дозваться, ведь обволакивающая её сахарная вата телевизионной музыки заглушила все иные звуки мира. Даже стук в двери и голоса встревоженных соседей.…