Стенькин клад

– Ну, вот, – запалённо выдохнул Антон, завершая путь усиленным гребком – чтобы лодку вынесло подальше на песочек.
Василий, вопросительно взглянув на спутника, ткнул пальцем в суводь, отчётливо собирающую травинки и прочий плавающий мусор в середину из-за кольцеобразного течения. По всем приметам, под самой подошвой крутояра была солидная ямина. О ней душевными вечерами рассказывал Антоша, мечтательно закатывая глаза.
И вот цель достигнута!
Пока Василий, сосредоточенно сопя, подготавливал снаряд – прилаживал капсюль на положенное место, зачищал  бикфордов шнур, изолентой собирал всё воедино – Антон, торопясь и проглатывая слова, рассказывал-рассказывал-рассказывал.
Местечко это было для семьи антоновой заповедным давно. Ещё дед знатно добывал здесь рыбёшку, волжскую стерлядку. Изредка и Осётр Иванович своим вниманием жаловал. В любом случае,  добычу в лодке от завидущих чужих глаз одним плащиком было не прикрыть. И батяня Антона славно попасся тут. Хватало не только на ситничек, но и на слой маслица. А вот о себе Антон докладывал весьма скудно. Василий знал в чём дело: не всегда Антону по жизни доводилось заниматься чем-либо добровольно. Так уж сложилось.
Постепенно речь Антона утрачивала свою пулемётную тарахтелость, и по этому признаку Василий понял, что приближается основная часть Антошкина словоизвержения. И её смысл в стержне своём сводится к следующему. Рыбка-то не дура. Она знает, на что следует потратить каждую часть содранного с неё ясака. Ещё короче: половину улова следует отправить на пропой. А если не соблюдаешь узаконенного порядка – хрен тебе, и не мечтай рыпнуться. Даже поганого хвоста не поймаешь.
А для исполнения данного установления на том берегу Волги, почти напротив их бивака, и существует неказистая деревянная хибара, где всё есть. Этот хитрый домик сейчас является одним из номерных строений женского недобровольного поселения. Женский состав в этом лагере – ох и голодный на ласку, ох и жадный в этом деле. Самое главное – иметь товар, то есть рыбку красненькую или беленькую. Руководящие товарищи здесь в сумме своей народ совсем не сволочной, даже, можно сказать, справедливый. Но не вздумай хитрить тут, шкурничать! Себе дороже будет!
Вот этим-то – доступностью самых невероятных удовольствий, а с другой стороны суровостью нравов – знаменито на всю Волгу это местечко, известное как Самарская лука. На экскурсию именно туда намекал Антон. А Василий что? – он птичка вольная, где захочет, там и снесёт своё яичко, в смысле что дом будет там, где он решит. Он-то сразу усёк направление поползновений Антошки. Он двумя руками «за». Остаётся самый мизер: набить лодку стерлядочкой. А за этим дело не станет, как «зуб давал» Антон. И «бомба» уже готова.
Василий, положив спичку на косо срезанный кончик бикфордова шнура, дёрнул коробкой, и когда огонёк, яростно разбрызгивая вокруг искры, подымливая, устремился внутрь, плюнул на донце стакана, исполняя ритуал на удачу, и пошептал с той же целью, а затем швырнул снаряд в самую «макушку» омута.
Через научно определённое время берег ощутимо поддал по ногам снизу, а ещё через мгновение посреди омута взбух серо-бурый фонтан. Заамбрило чем-то жутко неприятным, но смутно знакомым. Но ни одного рыбьего хвоста наверху не наблюдалось. Лицо Антоши неприятно вытянулось, что совсем не помешало ему выдать откровенное отношение к произошедшему конфузу. Когда он собрался передохнуть, встрял Василий:
– Не-е! Антон! Ни Бог тут не виноват, ни Сатана, ни тот, которого ты незаслуженно перекрестил тут. И не их родители, родственники, потомки, последователи, ученики, верящие в них или не верящие ни во что. Виноват единственно человек, после него загаженными остаются и реки, и поля, и горы.
Антон заверещал:
– Я-то причём?..
– При том, что я и ты тоже ведь человеки.
Но в этом Антона сейчас вряд ли бы удалось убедить.
Чтобы сбить накал сложившейся ситуации, Василий предложил:
– Я тут заныкал баклажку кое с чем. Давай дёрнем по граммульке. Подумаем. Потом решим что и как.
Антоха опал вроде бы. Потом, сплюнув, решил следовать намеченной Василием дорожкой. А тот подтащил поближе свой рюкзак, достал оттуда и развернул бумажный свёрток с репродукцией «Бурлаков на Волге». В пакете обнаружилось копчёное сало, чесночок и хлебушек. Всё что надо, но  для полного счастья понадобилась ещё баклажина с коньячком да необходимые сейчас серебряные стаканчики. Дёрнули, закусили. Василий решительно пресёк намерение Антона повторить, не отходя от кассы, но достал из рюкзака ещё две шашки и прочие причиндалы. Пока готовил очередной заряд, не спеша делился своими планами. Он решил рвануть намного правее от центра ямины, там ещё довольно сильное течение, а всю грязь и мусор сносит в середину омута. Вот там-то теоретически может быть какая-нибудь добыча. А практика всё покажет наглядно, её ведь не обманешь. Рассматривал Василий вариант, что и после второй попытки итог будет таким же нулевым. Может, двинуть сразу к чипку через Волгу? Копеечка-то у него, у Василия, есть. Ведь он свободен, как горный орёл. У него нет моды прятать по карманам замусоленную случайно сшибленную копеечку.
Конечный пункт своих размышлений Василий решил пока не высвечивать, тем более что Антон до сих пор не смирился с тем, что его, удачливого добытчика и хозяина этого участка Волги, так неуважительно бортанули.
Второй, усиленный заряд, Василий метнул почти под самый урез высокого берега, где, по всем приметам, шибкое течение было только поверху, а дно уходило вниз почти вертикально и образовывало довольно глубокую и спокойную промоину. На этот раз эффект был гораздо громогласнее и ощутимее. По ногам снизу ударило так, что пришлось присесть, а над водой вверх поднялся довольно существенный фонтан воды. А проку чуть-чуть, если не считать добычей мелюзгу, которую можно дюжиной уместить в спичечную коробку.
Охотники во-первых, а во-вторых рыболовы отошли от воды и вернулись на место, где у них был и стол, обозначенный свёрьком с репродукцией «Бурлаков на Волге», и дом со свёрнутыми для мягкости фуфайками. Василий, чтобы прервать восстановленный монолог Антона, булькнул граммулечку и намекнул тому, что пора заткнуться и перекурить это дело, но фиг там! – концерт по заявкам трудящихся продолжался.
Но тут произошло то, что надолго (надо надеяться, что навсегда) повернуло ход событий, хоть не вполне приятных, но всё же предсказуемых.
На место, где секунд двадцать-тридцать назад они стояли, где красовалась лодка «Ласочка», наполовину вытащенная из воды, рухнул потревоженный взрывом кусок берега, который нависал над обрывом. Даже этого кусочка объёмом десять-двадцать КрАЗов или МАЗов, хватило на воздействие, что даже врагу своему не пожелаешь.
Антон, даже не стряхнув с себя нанесённого воздушной волной песка, с разинутым ртом уставился туда, где скрылась с таким трудом воплощённая мечта – «Ласочка». Убогие останки её нехотя всплывали из болтушки, состоящей из грязи, песка и незначительного количества взбаламученной воды. Глыба ухнула как раз туда. Сколько длился этот перерыв в действии, никто не засекал, не до того было. До тех пор, пока тишину, нарушаемую лишь лёгким посвистом осыпающегося струйками песка, не прервал громкий шорох очередного обвала, закончившегося внушительным бульком почти в том же месте омута. По старому пути и с тем же эффектом.
Но на этот раз обнаружилось нечто новое. На самом верху, под оголившимися корнями малорослого ивняка, появилась чёрная дырища, достаточная чтобы допустить внутрь горы грузовик или автобус. Этим фактом подтверждалось расхожее мнение, что горы Самарской луки насквозь прободены многочисленными пещерами. Пока горе-рыбаки, широко раскрыв глаза, недвижно глядели на новое явление природы, оттуда, отчаянно вереща, кувыркаясь и извиваясь, выкатилось нечто, весьма похожее на человеческую фигуру. Это нечто проскользило по только что образованной песчаной осыпи до самой грязевой болотины, плюхнулось в жижу и там вяло пошевеливалось.
Василий взял мужика за шкирятник и выволок на берег. При этом рубашка, или что там было надето на пришельца, длинное, до колен, но с лохмами понизу, расползлось вдребезги, и то , что осталось в горсти, Василий протянул выволоченному. А тот:
– Чего рвёшь, смерд! Ведь грех это…
И заканючил, тщетно пытаясь собрать в кучу то, что ещё совсем недавно было его одежонкой. И порты его, если чем и отличались чем-то от рубашки, то разве что более убогим состоянием. Ещё удивило Василия наличие у канючащего на ногах настоящих лаптей. Пусть даже от них сохранились только те лычины, которые ранее находились в верхней части обувки. Но это когда-то были настоящие лапти! Ведь почти такие, только новенькие, чистенькие в качестве сувенира привёз Василий отпрыску Антона. А тут всё в яви.
– Ты что, в кино снимаешься, что ли?
А тот уставился на Василия. И понятное дело, из вопроса ни слова ему было не понятно.
Наконец взмолился:
– Мужики, пожрать бы… Хоть кусочек… хлебушка…
Антон:
– Пошли, – и кивнул на лежбище. – Видно, оголодал ты дюже. Только губу не раскатывай слишком, божия скотинка.
А тот взвился:
– Не скотина я, а божий человек. Не замай.
Неожиданности продолжились, когда Василий отчекрыжил Власу (так тот себя поименовал) полбуханки хлеба. Пришелец, встав на колени, стукнул головой оземь, затем истово расцеловал хлебушек, уронив слюнку от великого нетерпения. Затем включил на максимум свою хлеборезку, не забывая при этом прикрывать ладошкой свой жующий рот. И тут Василий получил возможность внимательно рассмотреть появившегося. Из-за  чудовищного слоя грязи на лице и частях тела Власа, доступных для обозрения, Василий не сразу понял весьма поразивший его факт. Даже если отмыть бедолагу добела, то и тогда кожа его выглядела бы, как кора старого дерева.
Слупив в краткое время горбушку, Влас потянулся за дополнительной порцией копчёного сала «на сладкое», развернув глянцевую бумагу, на которой была репродукция «Бурлаков».
Раззявив рот до самого донельзя, он поводил пальцем по картинке и затем прохрипел: «Да это же Щека!»  – и вмял пальцем в песок нарисованную на картине фигуру пожилого взлохмаченного бурлака, крайнего правого в группе. Того, которого в годы дрессировки в школе советских школьников учили считать олицетворением замордованного царскими сатрапами всего русского народа. Затем, после долгих колебаний, просипел вполголоса: «А это, выходит, я». После довольно длительного периода полного опупения с нашей стороны  он сказал уже довольно близким к нормальному голосом: «А это мог быть я. Только рубашка у меня была не белая. Не может рубашка быть белой после третьей ходки на низ. И стояли мы со Щекой рядом, в серединке ватаги. Меня ещё рано ставить в голову, тут должен стоять: у-ух!» И через краткую минутку: «А вон Хорь с баржи зырит. Сейчас он погонит за полведром водки на ту сторону. Только откуда на той стороне взялись дома? Там должна быть только махонькая мазанка, где жила старая цыганка».
Василий с Антоном, навострив уши, пытались следовать за сорочьим тарахтением нежданно-негаданно приобретённого товарища. И чем больше слушали они словоизвержения Власа, тем больше у них крепло ощущение того, что им на уши вешают всё более густую лапшу.
Ну и врёт же, стервец! А если попытаться вникнуть, то тот товарищ, который рвёт рубаху на груди, настраиваясь вывести и ватагу, и возможных зрителей на путь истинный, котрый ведёт всех в страну всеобщего благоденствия, вывел-таки ведомых в страну всеобщего бардака. Чтоб ему пусто было!
А благодетель, заметив, что слушатели не верят ни единому его слову, шибко расстроился и ещё более горячо начал убеждать их, что эти места, эту косу и этот плёс знает каждый бурлак на Волге, ибо как раз тут половина пути с низу до верха и наоборот, и по стародавнему обычаю каждый хозяин обязан дать день отдыха ватаге. Это как вынь да положь! А если купчина-хозяин не полная сволочь, то и водочки должен выставить. Для этого и существует цыганский табор на том берегу. Пока смотаешься туда, работнички пару раз пройдут бредешком, на ушицу наберут рыбки. Место это очень уж благодатное для рыбалки. Называются эти омута Бурлачьими. Никто кроме бурлаков не может брать рыбку здесь. По Волге баржи идут сплошь, одна за другой. Так что место это завсегда под приглядом.
Сам Степан Разин не единожды хлебал здесь ушицу. Если пройдёшь за поворот Волги, то за этой горой, которая видна, будет вторая, повыше этой. Они почти соприкасаются, и там, в узкой расщелине между ними – множество дырок в подземелья. Как говорят, Степан Разин в тех пещерах клады прятал.
Василий вопросительно посмотрел на Антона – сам-то он не особо разбирался во всей этой географии. Тот согласно кивнул головой: мол, пока не врёт.
Далее Влас рассказывал гораздо медленнее, как бы тщательнее подбирал слова, не вполне уверенный был в том, что следует говорить.
Когда ватажка подбежала к этому плёсу, ждал её хозяин. Подъехал он на дрожках, оставил их вон там, поближе к воде. У мужиков аж душа захолонула, ведь никто никогда доброго слова от хозяина не слышал. Так что жди нового беспокойства. Но хозяин сразу сел на песочек, всем своим видом показывая, что ему на нас наплевать. Рыкнул только, чтобы слушались мы прибывшего с ним господина, как его самого, то есть беспрекословно. Иначе… Да видали мы кулаков поволосатее! А вот спутник его сразу ватаге не глянулся. Смотреть не на что. Всё как у обычных буржуев: колпак на голове, бородочка, очёчки. На одёжине – ни пятнышка. Сразу видно – не рабочий человек, зряшный. Сотню таких на улице в городе встретишь – и все как пустое место.
Но взялся за нас господин очень лихо. Куда кому встать, как ногу поставить, куда рыло повернуть. А мне велел рубаху на себе рвать. Хотел я возмутиться, ведь это же грех великий, но тот объяснил, что это же не взаправду, а понарошку как бы. Мужики так и поняли, что глупости это, и как только господин поставит кого-то на место, то тот сразу же – плюх на задницу. До тех пор, пока хозяин не хмыкнул, не гавкнул – тут все сразу застыли как миленькие, не шелохнутся, пока команда не пришла.
А малевальщик (так мы его между собой сразу поименовали) достал из пролётки большую пачку бумаги, табуретку под собственный зад, как будто брезговал присесть на чистенький песочек или ещё что-то, забыл я уже, в безделье его мы особо не вникали.
И начал тот что-то чирикать, бумагу попусту изводить, потом краску на неё метать. Совсем рассудка решился, бедный! Тот, кто видел потом его работу, говорил, что надо за такое руки отрывать, чтоб добро не портил, чтоб дурью не маялся.
Учился бы у народа! Народ дурному не научит. Вот я по осени прибуду в свою деревеньку, батяня на заработанное мной купит на базаре разных красок, разрисует дома то, что надобно: и ставенки, и наличники, и седалища, и печечку. Дом враз другой станет, жить захочется!
Слушали Василий с Антоном словоизвержения Власа, которые, по всему, подходили к концу, и думали, хотя явно не советовались: из какого дурдома смылся уважаемый товарищ?  А тот, ощущая явное неприятие излагаемого им, сунул руку в своё рваньё, пошарил там, и из какого-то секретного, одному только ему ведомого места извлёк нечто похожее и на коробочку, и на баночку, и на шкатулочку:
– Вот! Сунул в карман, когда выбирался к вам, там такого, непонятного – до херишша.
Все дружно уставились на это нечто в полной непонятке. Предмет был торжественно водружён в самый центр опустошённого более чем наполовину обеденного стола, который украшала всё та же засаленная репродукция, выдранная из какого-то иллюстрированного журнала. Внезапно (а как же иначе?!) там возникла фигурка ярко-зелёного цвета, полупрозрачная, но явно шевелящаяся. Фигурка вперила в людей взгляд, от которого зачесалось где-то в районе переносицы. Глаза зелёного человечка занимали более чем пол-лица на голове, составляющей по размеру не менее половины туловища. Одним словом, это было нечто непотребное, то ли ангел, то ли чёрт, то ли ещё что, совсем уж непредставимое.
Сомнений в разумности этого существа не осталось после того, как оно глянуло на всю честную компанию, на небо, на реку, на многострадальных «Бурлаков на Волге», а затем выдало такое… такое выдало, что хоть стой, хоть падай. Если бы всё это излагалось не столь поганым голосом, хрипяще-свистяще-визжащим, то можно было бы попытаться вникнуть в смысл, цель и намерения произносимой на чистейшем русском языке тирады. Василий по этому поводу вспомнил, как Антон высказывал своё мнение о состояния нашего мира, пожелания всем встречным-поперечным, требования изменить всю вселенную после гибели его «Ласочки». Сейчас его эмоциональное выступление можно было бы расценить как лепет приготовишки по сравнению с лекцией доктора наук или хотя бы ординарного профессоришки.
У Василия попутно проскочила мысль, что же всё-таки было первичным, человеческий разум или мышление нечеловеческое; кто кому следует и кто у кого учится.
Тем временем коробочка хлопнула и исчезла, оставив по этому событию волну не слишком-то приятного запаха. Естественно, что и зелёный чудик исчез при этом.
Наступила тишина. Звуки как бы временно израсходовались на свою интенсивность. Но нет, посреди Волги взбугрился водный волдырь. Из него выявилась тень, весьма похожая на то, что показывают по телику в страшилках о летающих инопланетных тарелках. Нечто мелькнуло над головами рыбаков-путешественников и впечаталось в проран горы, оставшийся после сегодняшних осыпей. Через несколько секунд после этого раздался утробный всхрап и верхушка горы стала несколько ниже.
Василию показалось, что снаряд, врезавшийся в гору, летел как-то не по человечески: столб воды, влекомый тарелкой, был направлен не назад, а преобразовывался в толстую струю, направленную прямо на гору. Вот поэтому при столкновении не было ни пыли, ни осыпи, да и сам удар походил более всего на шлепок. Всё тут  творилось не по законам нормальной физики.
Влас пожал плечами:
 – Чему удивились? В пещерах и не такого странного до херишша. А это так…
Антон взвился:
– Что ты темнишь?! Колись до конца, да поскорее, а то у меня уже шарики за ролики заскакивают.
– Да я и сам многого не знаю, не понимаю. Ну да ладно… Рассказываю всё.
И начал рассказывать. Вопросов появлялось ещё больше.
В кратком изложении история Власа выглядела так.
«Художник промаялся дурью ещё часа два. Мы уже все жданки потеряли. Ушица перетомилась, и водочка, за которой смотались к цыганам, выдыхаться начала.
Художник пошептался с хозяином, и тот приказал никуда до завтрашнего обеда не деваться. Если что нужно будет живописцу уточнить, то завтра с утра он подъедет.
Господа присели за общак, но оба золотой ушицы только лизнули из личных ложечек, каждая из которых хранилась в инкрустированном чехольчике, и выпили из фляжечки, красивей которой мы отродясь не видывали, налив в стопочки, из которых глотнуть позволительно только при причащении. Брезгуют, значится, трудовым народом, да и бог с ними, с господами! А потом наш черёд настал».
Щека шепнул за обедом, чтоб Влас ни-ни насчёт водочки. Нужен, мол, будет для дела. На сытое пузо сон моментом набегает. Едва только  беглецы на цыпочках отошли от храпящего и постанывающего лежбища и поднялись на горушку, Щека так наддал в шаге, что Власу пришлось трусцой семенить за ним.
По ходу Щека вводил своего попутчика в суть дела. Во время последней экскурсии на каторгу Щека ходил в одной упряжке со старым-старым каторжником. И тот в редкие минуты, когда можно было не таиться от подслухов, поведал страшную тайгу. Но сначала принял от Щеки крестовую клятву в том, что тот лучше язык себе откусит, чем выдаст хоть слово из услышанного; затем ещё одну клятву в том, что никто не узнает о спрятанном; последняя часть этого трёхчастного зарока сообщала, куда надобно найденное передать.
Не вполне врубившемуся с это сообщение Власу Щека пояснил, что клад этот в своё время спрятал Степан Разин. О том, что клад спрятан на Самарской луке, знали многие, но несмотря на то, что там со временем был перерыт каждый подозрительный квадратный сантиметр, результат оставался неизменно нулевым. А на глупый вопрос Власа о том, кому следует передать клад, Щека буркнул, что это не его собачье дело. Ещё Щека сказал, что ему доверительно сообщили, что клад потребовался именно сейчас, и он без сомнения пойдёт на это благородное дело.
А далее Влас поведал, что Щека шёл вперёд как по писаному, уверенно. Отсчитал нужное количество дырок – входов в подземелье – и справа, и снизу, и слева, и сверху. И в лабиринте он ни разу не задумывался, не сомневался – до тех пор, пока… А что «пока», от Власа так и не смогли добиться, но стопроцентно можно было понять, что с той поры Щека нигде никогда больше не появлялся. Был человек – и нет его.
В случившуюся паузу влез Антон. Он уточнил у Василия:
– В каком году Репин написал «Бурлаков»?
– Насколько я помню, между 75-м и 78-м, разумеется, 19-го века.
Антон – Власу:
– А ты в подземельях сколько провёл? После Щеки?
– Ну, с месяц… Может, чуть больше…
– А какой сейчас, по-твоему, год?
– Не держи меня за дурака! Конечно, 1878-й… Может, 1879-й… От Рождества Христова…
Антон решил подловить Власа:
– А чем ты всё это время питался? Что ел?
Тот, нехотя:
– Там грибы были… Такие… поганые. Его ешь, а он пищит, глотаешь – опять пищит, в животе – тоже.
Василий, уставившись в уже темнеющее небо, размышлял: «Ясно, что кто-то в данном случае врёт. Но кто? Может, время? Оно сейчас такое хитрое, что вполне вероятно».
Не разрешив сей вечной мировоззренческой проблемы, он ломал свою голову и никак не мог уяснить, что же не так в этой жизни. Додумался он даже до того, что и его деятельность, так называемая работа, тоже каким-то образом воздействует на важнейшие физические константы в этом мире. А если это так, то происходящее сейчас – только первый звонок, который колоколом отзовётся для всех.
Краем слуха Василий фиксировал то, как Антоша устраивал допрос вконец деморализованному Власу. А у того на любой вопрос – много ли тарелок там?  зелёных человечков? – только один ответ: «до херишша!» А вот таких стаканчиков старинного серебра из Васиного набора – нет. Это они досасывали последние капельки из баклажки, доставленной тем же Василием.
Мало-помалу и допрашиваемый и допрашивающий перестали гундеть и отправились в мир далёкий, но тесно связанный с реальным, внесонным. Антон всхрапывал, взбулькивал и изредка перемежал свой сон не к месту выраженным словом. Влас же, спрятав нос под собранной кулачишком пятернёй, медленно и сосредоточенно подсвистывал.
И Василий тоже уснул.
Пробуждение его, когда солнышко уже обозначило свой восход над противоположным, восточным берегом курящейся туманом Волги, было мгновенным, толчкообразным. Он сразу ощутил, что на ногах его вместо тесноватых и плотных брюк комбеза было накинуто нечто невесомое и весьма проникаемое для утреннего сквознячка. Опустив глаза, он увидел, что босые ноги его заботливо укрыты обрывками онучек. Не хотелось ни смеяться, ни расстраиваться – просто он заранее инстинктивно чувствовал вероятность подобного исхода. Как говорится, хороший нос задолго чувствует вероятность столкновения с чем-либо жёстким.
Постепенно заворочался и Антон. Но пробуждение его было более конфликтным, чем у Василия. Заботливо положенный вместо подушки рюкзак с остатками былой роскоши, следовательно, и старинным набором серебряных стаканчиков, –  пропал, испарился, будто никогда и не бывал в нашем измерении. А вместо него остался пук сухой травы, аккуратненько подсунутый под щёку Антона.
Переглянувшись и нагоготавшись до полного неприличия, начали собираться в пятидесятикилометровый обратный путь.
А Василий размышлял над старой мудростью, гласящей: «Лишь тот заслуживает звания человека, кто, не снимая на ходу ботинок, может у любого незаметно снять носки». Отсутствием таких умельцев Русь никогда не страдала.
Взбираясь на берег, Антон взглянул вниз:
– Да уж, нарыбачились…
– Нагулялись,.. – в тон ему ответил Василий.

2016