Вечное эхо войны-5. И леченные, и больные...

               
       Дитмар Ильяшевич, к тебе, о Розенталь, взываю!
       Затуркают они меня сейчас, грамотеи наши, за то, что я «леченные» с двумя «н» написал, не имея в свидетелях ни приставки, ни зависимого слова.
       Но в том-то и фишка голубая, что те леченные, о которых хочу рассказать, они же только-только  вылечились:  из них  грозная глагольность так и прёт!
      Они бегут-бегут-бегут -  и не могут остановиться...
               

                I.

       Могучий бас Бога войны ревел уже где-то совсем рядом.
       Позавчера, чуть ближе к вечеру,  в него вплелись иные железные голоса.
       Мать тревожно глянула на тётушку:
       - Дуня, а это не в Зимнике?
       - Похоже, что там...- прислушалась тётка.- Я утром сбегаю...   
       Зимник-Зимник ?
       Что это и где?
       Вспомнил!
       Зимник - это хутор возле крохотной речки Ушайки, километрах в десяти-двенадцати от Муравьёвки Там находились все зимние сараи для скота колхоза «Красный партизан», который председатель Никита Андреевич Гринёв, тётин Дунин красивый муж, отправил куда-то за Волгу, а сам ушел воевать.
       Зимник - это также плюс штук семь саманный хат для обслуги.
       Но Зимник - это и Ванюшкина Валюшка с детьми.
       Наша Валюшка: младшая отцова сестра!
       Вчера на заре, когда вдруг всё смолкло и пала тревожная военная тишина, тётя Дуня наскоряк собралась,- я проснулся, когда они с матерью зашебуршели и зашептали,- и, как обещала, «побежала» узнать, что произошло в Зимнике.
        Сходить, или, как тогда говорили, сбегать, за десять-пятнадцать километров хоть по летней, хоть по зимней степи, было делом совершенно обычным.
        Мы с сестрой ещё будем ходить по шпалам обедать к пока неведомой нам прабабушке по материной линии,- о Господи,  тоже к Дуне ! -, аж за тридцать километров. А мать героически уйдёт с тачкой «вещей», - в основном - предвоенных отцовых костюмов из коверкота (да, были костюмы, если не ошибаюсь, даже два),-  чтобы обменять их на корову в будущей солнечной Илюмжинии.
       Поэтому всё, что вы  сейчас читаете, и называется анноуво: неизвестная война.
       Пойдёт - и обменяет! Да: вещи на корову. Или, как тогда говорили, «выменяет корову за вещи». И героически пройдёт назад уже с  калмычкой (порода так называлось у нашего нового члена семьи) Машкой  те же сто двадцать километров по совершенно одичавшей, жутко обурьяневшей за войну степи.
       И их,- мать и корову,-  не съедят истинные хозяева брошенной людьми  огромной степи -  обнаглевшие волки...
       Но это будет потом.
       А сейчас тётя Дуня побежала январской зарёй в хутор Зимник. И ближе к молчаливому  вечеру вернулась. И сказала, что хутора возле речки больше нет.
      А тётя Валя с детьми?!
      А Ванюшкина Валюшка с Генкой  и Нинулькой - есть.
      Вот есть и всё!  И весь зимниковский народ жив. Умные хуторяне,- среди которых бывших кулаков и подкулачников не оказалось (это мы в пику сверхбдительному дяде Ване)   догадались спрятаться в подземном овощехранилище. 
     В приречном хуторе был до войны роскошный огород.
     И об этом андеграунде не знал ни один немец:  российские хутора умеют молчать !  Не узнал ещё и потому,  что надземную часть хранилища смекалистый люд разобрал до  последнего кирпичика. И  сверху соломкой  хитро притрусил.
     Да, но самого хутора больше нет. Ни сараев для скота, ни хат для людей.
     Тётя Дуня сумбурно что-то рассказывала матери о жутком бое. О том, что в Зимнике многострадальном уже нет ни немцев, ни наших. Однако тётя  Валюшка решила пересидеть с детьми  в хранилище для овощей  ещё несколько дней. Потому что там есть полезная для детского здоровья морковка.  И потому что не известно: а вдруг за Муравьёвку будет ещё более страшный бой? Она же большая.
    Картину  сражения  за хутор Зимник я воссоздавал по крупицам долгие годы.
    В итоге она получилась у меня такой. С учётом свидетельств очевидцев...
    Немецкие мотоциклисты,- а до Зимника добралась именно вдрызг потрёпанная мотоциклетная часть,- все в снегу и в грязи, смертельно уставшие,  попадали под стены скотских сараев, где было затишно и чуть посуше. И фашистский политрук, - ну, или как там у них эта должность называется, с высот которой положено уговаривать воевать, даже если нет ни патронов, ни смысла, - знакомо заговорил:
    - Ребята, сколько можно бежать? Смотрите, какие у Ванькиных сараев по-дурацки прочные  стены? Это же природный ракушечник! Держим оборону до...
    Но фашистский комиссар,- или как там его,- не успел договорить:  из зимней степи  вдруг с рёвом выскочили пять огромных то ли «КВ», то ли «ИС» (тяжёлые советские танки  «Клим Ворошилов» и «Иосиф Сталин»), которые преследовали  их с самого  полдня, однако от которых они, прячась в  балках,  диким тёрном заросшим (прошу запомнить деталь),  вроде бы оторвались,  - и начали месить всё подряд. 
    Они почти не стреляли, эти стальные монстры. Они налетали на стены из ракушечника -  и огромные каменные блоки , почти ничем  по нашей колхозной простоте не скреплённые, разлетались в разные стороны, как фишки домино.
    Да, мадам, картина была страшная: в тысячам километрах от ухоженной европейской родины,- от милой немецкому сердцу фатерлянд!-, молодые, еще по-настоящему не целованные парни,  превращались в месиво из грязи, снега, ракушечника и  мотоциклов. А когда в ужасе прятались за саманные хаты и судорожно  пытались  завести там последние из «живых»  мотоциклов, чтобы вырваться из этого ада,- то в месиво  стал добавляться ещё и саман...
   Кому это нужно?   
   Кто автор этой идиотской затеи с походом на Восток?
   Кто писал жёнам  оптимистические немецкие письма: «Очень много работы: лечу: в Освенцим!» (проверить работу газовых печей, наверно) или:  «Иван постепенно слабеет: скоро мы пройдём победным маршем по площадям Санкт-Петербурга!».
   Никогда вы по ним не пройдёте. Ни с Гитлером, ни с Ярошем. Ни даже с Фарион. Которая вот-вот двинет свои бронированные дивизии на Москву.
   Пора уже перестать бредить на эту тему.
   А вот в императорской карете с Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербсткой  - проезжали-с. И русская гвардия кричала Матушке «Ура!».
   Чего там опять Европа заёрзалась, никак не уразумею.  А чьи она указания выполняет, - Робинзона или даже Пятницы,-  вообще не пойму.
   Но - хватит и ещё раз хватит !
   Зимник - это позавчера и вчера.
   А сегодня с утра - Муравьёвка... 

      
                II.

   Да-да: мы ждём своих.
   Но пока...
   Какая грусть, мадам! Какая грусть!
   Серое январское небо.
   Серые хаты. Вдоль которые выстроились суровые тётки в серых фуфайках.
   А по серой дороге, по месиву из снега и грязи, едет серая телега в одну старую клячу. На которой сидят пять серых людей. Молоденький, изможденный, явно больной и потому списанный из строевиков немец с каким-то бессмысленным в его худых лапках автоматом. Явно хуторского вида (но не из хутора Зимник!) наш мордоворот лет под  двадцать. С белой повязкой, с тупым лицом и с чем-то вроде карабина. И еврейская семья из трёх человек: большеглазая старуха, мальчишка примерно десятилетний  и  девушка.
    Кажется, только она понимает, куда их везут.
    А их, мадам, везут на расстрел.
    Их везут в большое село, где комендатура, в которой работает наш якобы партизан-разведчик Молохов (фамилия изменена): только там можно расстреливать.
    Девушка похожа на птицу, попавшую в сети.
    Она понимает, что проезд через село - это шанс.
    Она мечется по телеге. Размахивает худыми руками. Кричит муравьёвскими тётушкам: «Женщины! Объясните им! Да объясните же им!»
    Наверно, она хочет сказать, объясните этим идиотам, что они выполняют приказ тех, кто уже давно удрал на запад, лишь услышав рык сталинской артиллерии.
    Ну, знаете: тогда сталинским было всё. В войну так, пожалуй, даже удобней.
    - Что вы делаете, бараны! - кричат тётушки и начинают грозно двигаться к дороге.
    - Наши танки уже Зимник взяли, твари вы тупорылые !
    Мордатый полицейский вскакивает на телеги на колени и даёт три выстрела над головами. Полусонно что-то передёргивает на автомате и больной немец. 
    Эти двое явно будут стрелять. Иначе их самих муравьёвцы разорвут на части.
    Но телега - останавливается!
    Девушка упросила-таки своих палачей отпустить её на несколько минут по нужде. Иначе у неё всё разорвётся, она умрёт - и в  комендатуре полицая и немца самих расстреляют за то, что они не сумели довести живыми приговорённых к расстрелу.
    Она мчит за муравьёвские хаты, девушка в лёгком городском пальтишке.
    Там балка, заросшая тёрном. Там у неё есть шанс остаться живой.
    Её нет десять минут. Двадцать. Полчаса!
    «Наш» стреляет для отстрастки над головами отошедших к хатам мурвьёвских тётушек - и бежит искать девушку. Его проклинают. Как сейчас, мадам, проклинают весёлого еврея,- да, вот так!-, который собирается всех вешать на столбах.
    Но - против лома нет приёма. Тем более, что из окон муравьёвских хат на матерей своих единственных   глядит детвора, для которых они  сейчас - всё...
    Немец держит шмассер на изготовке. Он, и правда,  готов стрелять именно от страха. А наш - возвращается с девушкой, упирая ей карабин в спину.
    Куда ей убежать от местного, который в таких тернах всю жизнь лазал!
    Телега уезжает.
    «Наш» ещё раз выстрелил для отстрастки уже на околице.
    Он исполнительный : раз сказано «Расстрелять» - надо расстреливать. Чего ото бегать? Он очень законопослушный, этот парень щекастый. Однако, когда он созрел для выполнения гражданского долга, уже была оккупация и был новый порядок.  По законам которого соплеменников весёлого олигарха, обещающего «эту мразь вешать»,- какие ещё подробности: они общеизвестны!-, надо  было расстреливать.
    Но всякая трагедия,- по Марксу,- неизбежно переходит в фарс.
    Примерно так было и в муравьёвской ситуации с семьёй евреев. Доехала расстрельная телега до села с комендатурой, а комендатуры уже нет.
    И разведчика-партизана Молохова уже нет. Вообще - нет в живых!
    Расстрел как бы не состоялся по причине того, что некому было расстреливать еврейскую семью. Больной немец словно испарился.
    «Наш»  энергично поискал хоть какую-то оккупационную власть, но ничего не нашёл и не спеша отправился на свой хутор.
    Подчёркиваю: не на Зимник ! 
    В Зимнике никого даже похожего не было. Это и  спасло тётю Валю с детьми...
    Дня через два-три в Муравьёвке  появилась нерастреленнная девушка-еврейка. В том же лёгком городском пальтишке, в котором она бежала от расстрела в  терновую балку. Спросила, нервно улыбаясь и уже слегка отойдя от стресса:
    - И где же мой «спаситель»?
    А он там, где и был: сидел на печке в своей хате. Ясно, что дали ему десять лет.
    Но прежде чем он навсегда уйдёт из нашего сюжета, попытаюсь понять: ху из ит?
    Скорее всего это парень трагического двадцать пятого года. Большинство из его сверстников бежали за военкоматскими машинами, удирающими от немцев, и криком кричали: «Возьмите нас на фронт!»  Но им по закону не хватало три-четыре, а кому всего два месяца до призывного возраста. И государство бросило тысячи этих, уже почти готовых солдат в оккупации. На некоторых их них немцы ухитрились-таки надеть белые повязки. Но наши,- именно фронтовики,- их простили.
    Я знал одного такого пацана, который  с повязкой  слегка походил, однако  с фронта вернулся с тремя орденами. Два из которых - «Солдатская слава».
    Малость не дотянул до Героя!
    Однако большинство хлопцев этого года рождения прокантовались шесть месяцев, как младший сын тёти Дуни, красивый в отца и весёлый, уже не знаю, в кого, Саня. Я о нём ничего не говорил, потому что мы его почти не видели.
    Саня приходил на часок в сумерках взять жратвы, поиграть на балалайке (я обязан был под неё танцевать: считалось, что я это умею) - и вновь исчезнуть из села. Потом я узнал, что у него в старой скирде  была оборудована хорошая лёжка. Там он скрывался от немцев, которые здорового, очень крепкого парня могли угнать в Германию. Саня был очень доволен своим временнным статусом:  в скирде с ним бедствовала красивая деваха Тамара, на которой он после войны честно женился, а трёхлетней уже дочке дап своё отчество. Наград у Сани было много. А кто был с ним в одном окопе, вспоминали о нём примерно как о Васе Тёркине: и весельчан, и подоит хоть козу, хоть корову, если будет бродить поблизости. Крестьянский хлопец!



                III.

    Да, но что с Молоховым?
    И где - немцы?
    И где - наши ?
    Их что, не интересует Муравьёвка !?
    Всё по порядку. Хотя и не в такой последовательности...
    Солдат в реальном, да ещё в рукопашном бою - страшная сила.
    Я, разумеется, слышал от наших окопников сотни рассказов о том, как это делается он-лайн и в ручном режиме. Городской бой - это вообще многочасовая драка. В которую ты врезался со своим автоматом, с заточенной, как бритва, сапёркой (да: на всякий случай!) в родной гимнастёрке со скрученными орденами. А можешь из него выскочить в немецкой каске и со шмассером.
     Как ненавидели  наши Жоры  и Алексеи, на крыльце перед войной сидевшие, заградительные отряды! И всяких сомнительных «партизан», от которых, кроме беды семьям,  по их мнению, никакой иной  пользы не было.
     Извините: за что, как говорится,  купил.
     Они, - те, кто жив остался, - и после войны их ненавидели. И несколько лет, пока окопники были живы, - а уходили  окопники просто обвально, - заградотрядовцы даже пар изо рта не выпускали. Обобщённой, почти символической фигурой того поколения, которое, на прощанье гордо назвало ветеранские магазины «Спасибо Гитлеру» и ни разу в них не появилось, стал для меня капвторанг, которого я несколько раз мальчишкой видел на привокзальном хитром базарчике.
     «Хитрый», кстати, -  народное название таких базарчиков.
     А капвторанг...
     Я боюсь за каждое слово о нём в памяти моей. Ведь он не ответит мне и не поправит меня, если я хоть в чём-то буду не точен или тем более не прав.
     Капвторант был в красивом, тщательно наглаженном флотском кителе. И воротничок рубашки у него был кипенно-белый. Как роскошная шапка седых волос над молодым и измождённым лицом. А в петлице у капвторанга была алая гвоздика, похожая на последнюю кровь из последней раны капитана. А за ухом у капитана была лёгкая сигара. Вторую же он постоянно курил.
     А когда  он, проехав по грязи базарчика между людских ног,  - которые, впрочем, несколько испуганно перед ним расступались,-  останавливался, то  красиво держал  сигару  чуть на отлёте бело-голубоватой рукой. Рукой человека-мученика,  судя по всему, уже прощающегося с этим бренным миром. За который он отдал всё.
     В последние два дня, когда я видел на хитром  базарчике этого красивого флотского офицера, который остался для меня даже не ярчайшим представителем, а неким символом  поколения, выигравшего войну,  - было так.
    Вчера капторанг остановился на своей скорбной доске в пустоватом углу базара, - на доске, постепенно трансформировавшейся  в моей памяти в некую чёрную икону, на которой был  виртуально запечатлён скорбный  лик капитана  (ног у него не было буквально заподлицо), - и стал разбрасывать перед собой деньги с четкими, даже, я бы сказал,  с сухими словами  воинского приказа:
    - Это - детям. Возьмите детям!   
    Денег было много. Народ от их обилия как бы слегка опешил. Но после настойчиво-командирского «Возьмите детям!» - стал виновато подбирать.
    Когда капвторанг всё раздал и, отталкиваясь палками-опиралками от грязи, которая к нему не липла: китель и белоснежная рубашка были всегда безупречны, - на хитром, часа два спустя,  появилась юная и красивая, но тоже измождённая женщина.  Сказала не просительно и не требовательно  -  просто громко:
    - Здесь флотский офицер раздал свой аттестат. А у меня кончились деньги ему на лекарства. Кто может, пожалуйста,  часть верните.
     И часть - вернули...
     На другой день капвторанг вновь был на хитром. Наглаженный китель. Сигара. Гвоздика. И совершенно измождённое, уже словно улетающее куда-то лицо.
     Утро было субботнее. Народу было тьма.
     Был и совершенно безногий моряк в бескозырке со своей краснощённой партнёршей. Он играл на гармошке, а она трогательно пела:

                Ах, мама-мама, что мы будем делать,
                Когда наступят зимни холода?
                Ведь у тебя нет тёплого платочка,
                А у меня нет зимнего пальта...

      После песни моряк снимал бескозырку. Звонко кричал: «Братья и сёстра ! Товарищи, люди родные: не обойдите взглядом балтийского моряка!» - и в шапку с лентами сыпалась мелочишка. Подруга, как всегда, сноровисто  её собирала   и на какое время  отлучалась:  холодно, надо было чем-то согреваться.
      Капторанг подъехал на своей чёрной к гармонисту.  Подъехал, уже с трудом вытаскивая из грязи  свои опиралки. Но был всё так же с иголочки. А седину его венчала красивая  офицерская фуражка с крабом. И тихо, но чётко и строго сказал:
      - Честь старшему по званью!
      Гармонист неловко и растерянно приложил  грязную руку к виску. Жест был неуклюж и капвторангу не понравился.
      - Где служил, гражданин в бескозырке? - брезгливо спросил он.
     Совсем растерявшись, гармонист сказал после некоторого раздумья:
     - В Мурманске...
     - Балтика - это, значит, для публики. Воинская специальность?
     - Водолаз я...
     - Водолаз Северного флота? Профессиональное заболевание? Чётко, по Уставу!
     Гармонист в бескозырке налился алым и молчап.
     И тогда капвторанг, мгновенно сорвав  с безногого бескозырку,  с рахмаху, в который вложил все оставшиеся силы,  -  ударил его чуть ниже виска грязной палкой-опиралкой. Базар замер: моряк-начальник  «сбил с ног»  рядового моряка !?               
     Ни разу не оглянувшись и дымя сигарой, капвторанг поехал сквозь толпу, которая молча перед ним расступалась, с хитрого базарчика.
     На котором больше не появился никогда...

                Никогда, никогда, никогда
                Капторанга мы в жизни не встретим.
                То, что мог, он России и детям -
                Всё отдал ! И ушёл навсегда...

     Не  сомневаясь, что капвторанг был прав ( потому что не мог такой человек быть не правым!) и не очень интересуясь подробностями случившегося,- хотя мне уже вовсю бежал девятый год,  мог бы и поинтересоваться,- я  через несколько дней услышал, что капвторанг умер.
     Скончался от ран ! 
     Так  и только так - правильно. Именно такие были несгибаемой арматурой Красной Армии. Именно они мчались впереди всех к нашей  Победе.
     А гармонист в бескозырке, оказывается, не служил ни на Балтике, ни в Мурманске. Он был ростовским вором, который что-то украл ещё и у своих. А таких правильные ростовские воры в послевоенные годы обычно бросали под трамвай.
               


                IV.

     Всё это вряд ли кому-то не известно. Просто об этом не принято говорить.
     Но ведь я назвал свою рукопись «Неизвестной войной».
     «Анноуво», если на языке союзников, которым  наша страна была несколько десятилетий  искренне благодарной. Пока, уже после грандиозной кончины СССР,  у них не произошёл заворот мозгов от несварения побед на пепелище поверженного социализма. Хотя поверг  в прах он  себя в основном сам...
     То есть, чтобы соответствовать заголовку,  расскажу-ка я о судьбе Молохова, партизана-разведчика, работавшего в фашистской комендатуре большого села километрах в двадцати от Муравьёвки. Именно туда везли на расстрел семью евреев, но опоздали. Никаких «оценок» с моей стороны не будет и на дух. Была огромная  война. А на войне, как известно, артиллерия и по своим иногда бьёт...
    Чисто военная ситуация сложилась в те январские дни вокруг Муравьёвки довольно парадоксальная. Видимо, фронтовая разведка у нас   очень не дремала.
    В Зимнике появились немцы - наши тяжёлые «КВ» или «ИС» уже смешали их со снегом и грязью. По верхней, более сухой дороге что-то двигалось со стороны Сталинграда , -  вроде бы румыны, а  меж ними -  какие-то гражданские люди на верблюдах, укрытые красными ватными одеялами. Не знаю, кто это. А когда не знаю  - молчу:  я осторожен и толерантен. Поскольку добросовестно пытаюсь понять всех. И буквально на другой день степь была  усеяна искорёженной техникой, красными одеялами и верблюдами.
    Последние выглядели особенно пугающе: недвижный бактриан - страшная картина.  В войну «естественней» всего выглядит убитый человек. 
    Читал у Ремарка, что трогательней всего выглядит погибающая лошадь. 
    А люди - а  что люди? Пацифисты считают, что в войнах невиноватых вообще нет.
    Я, правда, не пацифист. Но жалеть тех, кто уже убил миллионы россиян, кто уже выкосил половину нашего жактовского двора и кого убили  какие-то небывало быстрые советские танки, -  о них  с нескрываемым восторгом говорили видевшие эти танки  в степи муравьёвцы,  -  у меня не получается... 
    Это, как я  понял, хотя и не сразу, были  наши сравнительно лёгкие и маневренные Т-34. Судя по всему, командиры отпустили их в так называемую свободную охоту по огромной степи: «Чтоб ни  одна сука, пацаны, не ушла!» А что такое «сука» для окопника, который уже третий год в щели спит,  - это только он знает.
    На такое лихое дело дядьки-командиры  обычно отпускали самых умелых и бесстрашных пацанов в танкистских шлемах. И они,- их, по слухам, было пять экипажей, - не ездили, а буквально летали по зимней степи.
    Наверняка кто-то из степняков им сказал: «Сынки, в большом селе - комендатура. Там   куча полицаев, которые собираются драпануть, поскольку поняли, что дело пахнет керосином и новому порядку копец, в Германию. Не дайте им туда смыться: их же нам потом ещё десять лет придётся в тюряге кормить!»
    А дальше  так  было...
    В огромном дворе комендатуры,- при советской власти там была заготконтора,- с дебёлым сараем, где держали приговорённых к расстрелу, и с двумя скирдами ещё советского сена,- человек десять полицейских ажиотажно и нервно готовились к отъезду в Германию или хотя бы на Западную Украину, что ли.
    Короче: подальше оттуда, где их знают.
    Идейных борцов с советской властью среди них не было. А были молодые русские, украинские и татарские мужики как бы трёх психологических категорий.
    Те, которые  ненавидят всякую власть (поэтому с радостью готовы предать одну, чтобы с ненавистью послужить другой). Те, кто всю жизнь мечтал пощеголять с плёткой, с оттягом огреть ею практически любого по своему усмотрению; поймать садистский  кайф  в предрасстрельном сарае, наблюдая за человеческим ничтожеством. И, наконец, те, кто ненавидит даже  не советскую власть, а самоё Россию (всю, с потрохами и  с дурацкими, по его мнению,  просторами), где только и могла такая власть появиться,- и готов холопски  валяться хоть под забором в какой-нибудь цивилизованной стране.   
    Полицаи подкормили-подпоили лошадей,- ехать-то аж до Германии, небось,  далеко. И тщательно пересчитали друг друга. Одного не хватало.
    - Мужики: а где - Молохов ?!
    Это почему-то здорово всех испугало.
    - Ах он сука!
    - Он же тут за старшего, подонок,  крутился!
    - Может, уже к краснюкам подался, чтоб свою шкуру за всех нас выкупить?
    Стали искать - и нашли в скирде.
    Молохов уже снял с себя полицейские шмотки и был в гражданском.
    - Нет, начальничек,- сказали ему коллеги, - поедешь с нами в Германию!
    И через  минуту две  линейки с полицейскими буквально вылетели  из ворот комендатуры  - и помчались в январскую степь.
    И,  как только они выскочили за околицу большого села, - почти сразу же услышали рёв моторов: это за ними вдогонку помчалась пятёрка тридцатьчетвёрок, отдыхавшая в балочке от свободной охоты...
    Полицаи!
    Представляю, как хотелось молодых танкачам догнать эту свору предателей - и смешать их со снегом и грязью. Какой это кайф - передавить полицейских!
   Лошади несли линейки совершенно бешеным намётом.
   Линейки жутко прыгали на пнях: здесь, оказывается, был когда-то старый колхозный сад, спиленный и частично выкорчеванный. 
   Ужас охватил людей: это - смерть.
   Сейчас они погибнуть!
   Забыв о своих карабинах, люди вцепились в линейки. Они в эти мгновения даже перестались быть полицейскими: они были лишь живыми существами, которым не хотелось умирать. Они были  готовы предать кого угодно. Гитлера, Сталина. Бога.
   Лишь бы жить!
   Но ещё больший ужас охватил лошадей. Которые  не понимали, что  за огромные звери стремительно их нагоняют. За что они должны погибнуть, лошади?
  Они же никогда не делали ничего плохого  ни людяи, ни даже волкам!
  Ближе к речке,- а это была та же речка, которая бежала по степи к Манычу и  вдоль хутора Зимник,  где наши тяжёлые танки раздавили немецкую мотоциклетную часть и где в овощехранилище сидела с детьми наша тётя Валюшка, и вдоль большого села с комендатурой,- пни старого сада пошли так часто, то линейки с полицейскими, наконец, оторвались от лошадей - и стали, как вкопанные.
   - Серёга! - крикнул совсем юный командир вырвавшейся вперёд тридцатьчетвёрки, ушедший добровольцем на фронт с третьего курса Темирязевки.- Не стрелять: можем задеть лошадей! Пять... четыре... три... Всё: ушли коняшки! Давай, Серый!
   Будущий ветврач или зоотехник буквально выстрелил собой в люк с криком:
   - Именем...
   Ну так и не успел сказать, чьим именно именем. И даже не расслышал, как один из полицаев, уже переодетый «в гражданское», крикнул : «Товарищи, я свой!»
   Танки несколько раз выстрелили буквально в упор. Телеги и люди - словно испарились. Всё!  Больше никого нет.
   Только катится к речке колесо одной из линеек и никак не может упасть.
   - Слышал, Женька, что этот пидормот сказал?- засмеялся командир стоявшего рядом танка.- Он - «свой»: у нас, оказывается, есть свои среди полицаев...
   - Понятно,- сказал командир танка, пожалевший лошадей. - Теперь они все будут «за красных». Давай отъедем от этой срани и покурим...
   


                V.

    Но всё это - за пределами Муравьёвки.
    А что - в ней: придут ли, наконец, к нам - наши?
    Мы, кстати, лишь через неделю узнаем о том, что Молохов погиб. А кто он на самом деле был, - партизан по заданию, подпольщик по убеждениям или просто приличный человек, попавший в «стеснённые обстоятельства» и решивший вести себя по-людски,  - вообще не узнаем никогда. Но назовём его именем улицу.
    Мы не знали даже о том, что в освобождённом хуторе Зимник уже побывал вездесущий дядька Ванюшка - и нашёл (НКВД, однако!) свою любимую Валюшку с детьми в овощехранилище и вывез куда-то в более достойное семьи  офицера органов,  уперуполномоченного, удостоенного двух орденов,  место.
    Где же - наши !?
    А в Муравьёвку опять  -  входят немцы...
    Вернее, они идут-идут-идут через Муравьёвку, не останавливаясь ни на миг.
    Вот они: я опять вижу их вблизи!
    Идут с утра до обеда. Но не в сторону Сталинграда, куда укатили полгода тому назад велосипедисты-нуддисты, надев шорты и повязав шеи от пыли шёлковыми шарфиками. Они идут из Сталинграда. И их - тысячи!
     Мадам, это - пропустите.
     Это не читайте, мадам...
     Дорога вдоль хат - жуткое месиво из снега и грязи.
     Муравьёвские тётушки выстроились вдоль своих мазанок и молча смотрят на чавкающих по месиву немцев. Которые даже не идут, а бегут трусцой в сторону  своей бесконечно далёкой и бесконечно любимой фатерлянд.
     Будьте вы прокляты, те, кто нас сюда загнал! - написано на измученных лицах.
     Январь сорок третьего. До конца мировой бойни два с половиной года.
     Больше половины войны ещё впереди!
     Почему так пристально и так не зло смотрят на этих жалких людей муравьёвские тётушки? Ну, не зло - это понятно: именно в Муравьёвке репрессий не было.
     А пристально потому, что они, как и я, - даже не совсем то осознавая,- ищут среди семенящих по грязи, почти безоружных людей знакомые лица.
     Неужели вот эти жалкие, совершенно измождённые  существа и толстые нибелунги, купавшиеся голыми у артезианского колодца,- одни и те же люди?
    Одна и та же, я бы сказал, популяция животных?!
    На них жуткое количество тряпья. Словно компенсирующее летнюю голость.
    Остатки хоть  какого-то воинского  обмундирования улавливаются с большим трудом и то лишь у некоторых.  Видимо, у самых мелких командиров, которые требовали летом, чтобы муравьёвские тётушки накрывали столы для юных европейских нибелунгов белыми скатертями. Фуфайки, солопы, дошки, на которых последний предвоенный год, возможно, даже спали окраинские собаки славного города на Волге. На руках вместо перчаток - шерстяные носки. На головах  вместо грозных касок - бабские вязаные чулки. На ногах -  смесь всех возможных видов обувки. У нищих и бомжей всё это обобщённо называется чуни.
     Забыв обо всём на свете, эти бедные, почти потерявший человеческий облик люди, изо всех сил и воистину всеми средствами стараются сохранить под тряпьём хоть какие-то остатки тепла. Иначе - смерть: там же - только кожа и кости!
     Неожиданно между муравьёвскими тётушками и бегущими на Запад немцами начинается диалог. Которого ни в одном кино я не слышал и ни в одной книге не читал. Это диалог людей планеты Земля без политики и даже без национальности.
     - Навоевались, дураки ?
     - Всё-всё, матка: Гитлер - капут!
     - Не злите наших мужиков: они отходчивые...
     - Всё-всё, матка: нема курка, нема яйка - до свидания, хозяйка!
     - Да уж до свиданья, гостюшки незваные...
     - Не забудьте в своём Берлине нашим белыми скатертями столы накрыть!
     Январь сорок третьего.
     Казалось бы, всё: отношения выяснены, убитые закопаны.
     Но проклятая госмашина, пронзённая метастазами одной из самых идиотских идеологий, - отмыла этих бедолаг, откормила - и вновь сделала пушечным мясом.
     Так что вот эти молодые немецкие ребята, которые с совершенно виноватыми лицами смотрят на муравьёвских тётушек и синими от холода губами лепечут «Гитлер капут!», не исключено, ещё будут петь «Майн фюрер, майн фюрер, майн фюрер!» - и пойдут под шнапсом в атаку. И погибнут, так сказать, ещё раз.
     Где-нибудь на Курской дуге.
     Или даже при штурме Берлина.
     Хотя они уже сейчас выглядели как в почти погибшие.               
               


                VI.

      Наши появились поздним вечером, когда мы уже укладывались спать.
      Хату заполнил с десяток мужиков, которые показались мне огромными, как горы.
      Они совершенно не были похожими на тех бедных жёлтоармейцев, которых политрук уговаривал окопаться и стрелять из винтовок по танкам.   
      Никаких обмоток, шинельных скатков, выгоревших гимнастёрок и тоски в глазах.
      Мужики были весёлые, оглушительные, краснощёкие. В белых полушубках и с автоматами. Они были такие уверенные, будто война уже закончилась.
      - Дуня,- по-домашнему сказал один из них. - Мы у вас перекусим - и поедем догонять ту шелупонь, которая с утра у вас грязь месила... Нет, не надо твоей каши с кабачкой, родная:  у нас тут и второй фронт, и первый!
      Не мы их, они нас часа два кормили: тушёнка, сало - центровая еда для солдата.
      Один из бойцов долго гладил меня железной лапой по голове. От бойца пахло мясом, хлебом и водкой. Необходимо и достаточно для победы.
      Матери он сказал так:
      - У меня, Таня, чуть постарше.
      И подарил мне красивую, явно заграничную, стиральную резинку с нарисованным на ней красным тигром. Я ей тёр, когда пошёл в школу, несколько лет...
      В середине обеда-ужина в хату буквально влетел младший тётин Дунин сын Саня, даже не стряхнув с себя солому. После коротких переговоров, смысла которых я не понял, тётя Дуня стала быстро собирать его в дорогу. Выражение её лица было таким, будто она готовила сына на какой-то праздник. Гринёвы традиционно уходили на фронт решительно и легко: пристал к проходящей воинской части - и всё.
      Саню я увидел следующий раз лет через тридцать. Когда он уже был,- весь увешанный всякими орденами,- комбайнером в той же Муравьёвке.
      Наши поели, нас покормили - и исчезли в зимней ночи на танках и огромным автомобилях. Не исключаю, что это были уже «Студебеккеры».
      И, если бы я был постарше, приход наших мог бы меня тайно разочаровать.
      Да, вот так !
      Я бы, надеюсь, подумал: и это всё, что нужно русскому, чтобы разбить немца?
      И не погибли бы, если бы у них с первых дней войны были водка, сало и автоматы,  ребята Белошаповы, родные братья тёти Ани, и Трофим бы не погиб, старший брат моей матери? И не оторвало бы ногу Жоре, который считал, что немцы вообще воевать не умеют, и мужу тёти Дуни, который по гринёвской традиции «пристал» к проходившей через Муравьёвку воинской части, вернулся бы не на костылях.  И не расстреляли бы по-европейки аккуратно в  глиняных карьерах кирпичного завода нашего городка больше трёх тысяч человек всего лишь за то, что они думали иначе или были «не той», по немецким понятиям, национальности.
      Русскому всего лишь надо было вовремя дать автомат, сало и водку?
      Как просто!
      Да,  но чтобы докопаться до таких национальный глубин, одной  гениальности нашим вождям, видимо, оказалось недостаточно. Увы и ах...
      Но как хорошо, что тогда я так рассуждать ещё не мог!      

                Я просто -  видел. Но в подкорке
                Мне что-то отложилось горько.
                И через многие года
                Я понял: в давнем том «тогда»
                Успех был не вождями дан,
                А морем крови россиян...

               
               
                VII.

      То есть окончание оккупации принесло мне, - кроме конкретной и зримой  радости, - два, я бы сказал, стратегических, пока ещё потенциальных разочарования. Которые оформятся в нечто более чёткое ещё, слава Богу, очень не скоро.
      Об одном только что сказал. Но всё же и его  - уточню.
      Оно заронило в меня червь сомнения в гениальность наших лидеров (да что там: конечно - вождей!) И в совершенство самой системы, которую они олицетворяли...
      Вторым разочарованием было разочарование Европой.
      Когда я стал изучать историю,- а я поэтому и стал её изучать, что червь разочарования во мне заворочался, - то вскоре понял: главным источником мирового зла всегда был этот маленький континент, который европейский поэт сравнил с любопытным носиком, вытянутым в сторону огромной Азии.
     Образ яркий, но не полный. 
     Маленький и очень злой носик, если точнее.
     Он веками веками был вытянут буквально во все стороны. И тонкие ноздри его хищно шевелились. В результате несколько островков в стылом море «владели» гигантской Индией.  Это абсолютно то же, если бы  Моська «владела» Слоном!
     Даже если не говорить о совсем уж известном, то есть о десятках, если не сотнях миллионов убитых европейцами землян, - негров, индейцев, евреев, цыган и так далее (убитых даже не в войнах, а уничтоженных путём тотального истребления),
-  достаточно бегло пройтись по знаковым и ключевым, скажем так,  фишкам европейцев по привитию людям  Земли чувства ненависти друг к другу.
    Причём как идея всё это,- концлагеря времён войны с бурами, одаривание индейцев одеялами, под которыми умерли, сражённые оспой,- обычно рождалось в головах подданных Её Величества.  Однако англичане иногда в последний момент шарахались от людоедских завихрений ума своего. Зато немцы - подхватывали и придавали всему этому индустриальных размах. В результате чего и родилось знаменитое немецкое письмо любимой: «Марта, очень много работы. Лечу в Освенцим! Твой Генрих.»  Кстати, если вспомнить известный британский афоризм «Никогда не делай того, что может сделать немец», то всё это смахивает на традиционную английскую провокацию: мы, умные, вбрасываем идею, туповато-добросовестный немец её воплощает в жизнь - и использует против тупого русского.
    А всё, что всем плохо,  - англичанину хорошо.
    Впрочем, можно и вовсе не вспоминать о таких страшных вещах. Достаточно пройти по главным музеям крохотного континента, роскошное изобилие  в которых европейцы «объясняет» своей любовью к культуре. Хотя их набитые красотами музеи  по сути  -  большие и красивые блатхаты с награбленным чужим добром...
     И фашизм мог родиться только в Европе.
     Только в ней!
     Его «идеи», - от которых мы убегали на горисполкомовских волах, -  упали  там на самую благодатную из возможных почв. На почву, пронизанную, как  корнями,  нервной  и чванливой верой европейцев в своё мифическое превосходство. С которым маленький континент сейчас медленно и болезненно расстаётся.
     Пожалеем его, незлопамятные русичи.