Пихтовое масло и чёрный медведь

               

                Снежный наст, по-местному – чарым, в логу пока еще отменно держал. Мы с товарищем почти синхронно скрипели камусом широких охотничьих лыж, взбираясь среди белых, с чёрными штрихами берёз на поперечное седёлко отрога, за изгибом которого на выпуклой поляне под горой Гребнюхой, у незамерзающего студёного ключа  под пихтой возвышался тёплый леспромхозовский вагончик, с намертво вросшими в землю колёсами. Между вагончиком и ручьём - рубленая в лапу, сейчас по крышу в сугробе, баня. Дверца в неё была отрыта, и к ней спускались широкие ступеньки. Такие же обледенелые, с насечками, ступени за баней сбегали к плацам на бережок круглогодовой запруды. На календаре двадцатые числа апреля, а здесь в алтайских горах будто бы середина февраля. Этот несказанный уголок – поселье Владимира Николаевича, идущего впереди с огромным, забитым продуктами, рюкзаком. У меня за спиной тоже рюкзак с хлебом, двенадцать свежих пшеничных булок.
       По приходу на место мы их переложили в специальный брезентовый мешок и подвесили для сохранения, чтобы мыши не могли добраться, в продуваемом тенистом и холодном углу, отдыхающей до схода снегов, летней кухни. Там пышные булки к утру вымерзнут, (ночью мороз 10-15 градусов) станут как камень, а по надобности выберешь любую из них, занесёшь в натопленный вагончик хоть через неделю, хлеб оттает и будет как свежий, да такой пахучий и вкусный, что не наешься!               
        Вокруг поселья на склонах и в распадках ярко зеленеют высокие пушистые столетние пихты. Сочные, облитые весенним солнечным светом, особенно хороши эти таёжные красавицы после полудня, когда и сами сугробы, и подтачивающий их говорливый, искристый ручей, и утонувшие в снегу по крыши вагончик и баня, а также синее небо над ними будто оплывают, смягчаются, и в потеплевшем воздухе всё это становится зыбким и видится словно сквозь прозрачную призму, то удаляясь, то приближаясь, когда ты, взобравшись на вытаявшую и прогретую полянку на горе, осматриваешь с высоты весь этот лесной уголок.
       Несколько в стороне от вагончика бревенчатый сруб с железной трубой на крыше, рядом с ним два огромных бака – резервуара, каждый вместимостью не менее трёх кубов.  И сруб, и баки соединены между собой металлическими трубами, причём один резервуар, предназначенный для лапки, герметично закрыт съёмной подвижной крышкой, обтянутой брезентом с проложенным поролоном, другой открыт, и в нём поблескивает верхняя часть толстого змеевика из нержавейки. Внутри сруба водогрейная печь внушительных размеров, в зев которой свободно помещаются метровые чурки и поленья. В брёвнах западной стены прорублено небольшое отверстие, из него торчит медная трубка, а земляной пол под нею углублён и ровно закруглён, видно, что под ведро. На грубо сколоченных нарах в углу тридцатилитровая капроновая бадья с краном сбоку внизу.
       Цель нашего нынешнего прихода – возгонка пихтового целебного масла, используемого при дезинфекции и заживлении ран, как ингалятор при астме, а ещё оно знатно влияет на самочувствие, когда хоть капельку его плеснёшь с водой на каменку в парной. А добрая русская баня – это наша с Николаичем слабость, без неё мы никуда. Вот и сейчас, пока топится банька, я на очищенной от снега полянке тюкаю ладным, с длинным топорищем, колуном, напиленные загодя и сваленные в бурт пихтовые, осиновые и берёзовые чурки. Удар – и налипшие комья смёрзшихся опилок весело разлетаются, иногда вместе с полукольцами стылой коры. Ещё удар с оттяжкой – и сухая чурка со звоном разваливается надвое. Когда нарастёт копёшка наколотых поленьев, я, давая отдохнуть мышцам на плечах и спине, перетаскиваю дрова  и складываю в поленницу у стены пихтоварки – оттуда сподручнее их брать для прожорливой печи. Заготавливать надо много, на выпарку заложенной лапки уходит 17-19 часов.
      Сегодня отдохнём с дороги: попаримся, окунёмся в прорубь, попьём чайку на травах, и пораньше ляжем спать, а завтра, с первым светом, по отвердевшему за ночь насту взберёмся на поросший пихтачом гребень продольной к поселью горы. Тропинку в сугробах, пока я разминаюсь с колуном, топчет Николаич, заодно присматривая пихты с пригодным для варки лапником.
      Утром, одевшись теплее, карабкаемся в гору. Впереди Николаич, в стёганой фуфайке, за страховочным, наподобие монтёрского, ремнём на поясе прилажен топорик, в рукавицах свитая верёвка и ножовка. У меня в руках только верёвка. Доходим до места. Я оглядываю уходящие в бездонное небо пушистыми пирамидами красавицы пихты. И мне становится не по себе: через день другой мы обкорнаем, оголим волнистые, слегка загнутые низа этой первозданности, нарушим естественный ход таёжного бытия.
- Владимир Николаич, а тебе не жалко гробить всю эту красоту?
-А кто сказал, что я её гроблю? – вопросом на вопрос ответил Николаич. Задумался на секунду и продолжил. –  Здесь рядом есть один участок. Пойдём, глянем. И ты всё поймёшь.
    На вершине снег подсел, идти не так убродно, и через некоторое время мы без труда спустились на противоположный покатый склон, заросший густым пихтачом, глядеть на который было больно - столько открылось нашим взорам вывернутых с корнем или переломленных, как спички, вековых деревьев. Иголки на многих из них были ржаво-жёлтыми, но встречался и свежий, с изумрудным лапником, ветровал.
 -Заметь, ветки у этих бедняг тянутся чуть ли не от корня, - Николаич указал рукой на ближние поваленные стволы. – Что, как известно, чрезвычайно повышает парусность дерева, и при резком, порывистом ветре, его калечит и ломает в первую очередь. А сейчас мы завернём за утёс на мою позапрошлогоднюю деляну, это рядом, и ты сравнишь этот лес и тот.
       Пихтач за утёсом предстал перед нами таким высоким, светлым и праздничным, что я невольно замурлыкал вполголоса мотив из популярной детской песенки, что-то вроде - «вместе весело шагать по просторам…», а всё из-за стройных, оголённых почти на две трети стволов, увенчанных пышными, зелёными кронами.
-Этой пихтовой роще не страшны никакие ветра и даже бури,- Николаич подошёл к ближнему к нам столетнему могучему дереву и дружески похлопал по смолистому стволу. –Ну, что, лет двести ещё проживёшь? – и сам себе ответил. – А запросто. Потому что удалив нижние лапы, я срезал его будущие болезни. Тот же грибок, всевозможные лишаи, как и другие заразные микроскопические поры и паразиты, они ведь с земли, со мхов перебираются через ветки на стволы, и душат, губят этих богатырей за год или два. Видишь, как всё просто. Заготовка лапок - и нам выгода, и лесу польза.- За разговором мы и не заметили, как вернулись в пихтач, где была намечена пилка лапки. Николаич окинул взглядом окрестность и весело бросил. - Ну, как говорится: соловья баснями не кормят. Полез я на пихту.
      Уцепившись за толстые ветви, Николаич подтянулся и ловко начал пробираться вверх по дереву. Я, заломив шапку на затылок, с любопытством наблюдал, как он достиг головокружительной высоты, пристегнул к стволу страховочный пояс, и, отпиливая и сбрасывая лапник, стал деловито спускаться по стволу. Со стороны могло показаться, что работает он медленно, но уже через десять минут я собрал первую вязанку лапок, перетянул покрепче, и, впрягшись, потащил её в распадок, к пихтоварке. Когда поднялся назад, вокруг дерева наросла такая роскошная хвойная борода, что я теребил её до обеда, и мне понадобилось восемь ходок, чтобы всё это богатство спустить вниз. За день Николаич облазил шесть высоченных пихт. Ближе к вечеру он присоединился ко мне, и нам удалось дотемна всю напиленную лапку доставить на место.
      Признаться, такой работоспособности и выносливости, какой обладал Николаич, я у людей не встречал, а если учесть, что ему, как и мне, уже давно за пятьдесят, то я могу только удивлённо развести руками. Знакомые мужики рассказывали, как однажды на поселье наведались парни и девушки отдохнуть, да и кое в чём помочь. Был среди пришедших и двухметровый крепыш, бывший десантник, ударом жёсткой ладони запросто кирпичи ломал. Так вот, посмотрел он, как сноровисто Николаич управляется с лапкой, и, куражась перед девчонками, вызвался опилить за день не менее пятнадцати пихт. Сначала дело у десантника заспорилось – пару деревьев он обработал так ловко, что только лапник летел в разные стороны. А вот на третьей пихте парень сдулся, как майский шарик, и виновато слез наземь: «всё, дескать, пилите сами, я вам не нанимался скакать здесь обезьяной!». Но, говорят всё те же знакомые, с той поры Николаича шибко зауважал. И при случае всегда передавал тому приветы, однако на поселье больше - ни ногой.
      Или другой характерный случай. Работал тогда Владимир Николаевич у одного местного лесозаготовителя, намечал и торил в тайге дороги к предполагаемым вырубкам. Как-то раз в январе пробивали они вдвоём с бульдозеристом путь от верхнего склада на новую деляну. Трактор заглох, и пока напарник, ища поломку, ковырялся в двигателе, Николаич, повесив на плечо бензопилу, решил свалить две могучие осины, метрах в двадцати впереди преграждавшие путь. Спилил одно дерево, отоптал вокруг другое, на глаз прикинул куда валить, и зубья «Дружбы», жужжа, впились в податливый осиновый луб. Казалось бы, дело привычное, сколько за жизнь повалено перестоянного леса, но ещё ведь из дальних веков к нам докатилось: и на старуху бывает проруха. Осина повалилась по заданному направлению, здесь бы ей и шмякнуться замертво, поднимая снежную пыль, да только вот не учёл Николаич не примеченную им упругую шапку, укрытой в сугробе рябины, а она возьми да и спружинь. Лесина подпрыгнула и комлем смяла Николаича в сугроб. Не поленись, натопчи он вокруг осины площадку пошире, было бы куда отскочить и спасти правую ногу от беды. А теперь полёживай, придавленный спиленным деревом, да рассматривай свой подшитый валенок, подошвой неестественно торчащий в небо из-за округлого, с рифлёной белёсо-желтоватой корой, ствола. В горячке первых мгновений боли не почувствовалось, но здесь же будто электрический разряд ударил во вдавленное в снег колено, в голове мелькнуло: неужели чашечку раздробило? Сжав зубы, Николаич принялся разгребать сугроб под сваленным деревом, и, пересиливая нестерпимую боль, стал освобождать пространство под повреждённой ногой, пробуя вытащить её из-под осины. Краем уха он услыхал характерный, постукивающий рокот, значит, напарник устранил поломку – это хорошо, а плохо то, что теперь, хоть кричи, хоть свисти – из-за рёва двигателя он тебя не расслышит и – помощи ждать неоткуда, надо самому ползти навстречу бульдозеру эти проклятые двадцать метров.
      Только к ночи попал тогда в приёмное отделение городской больницы Николаич – с деляны везли его сначала на тракторе, потом на УАЗИКе и «Скорой помощи». Оказалось, что кости, слава богу, целы, зато коленные связки жестоко разорваны. Операцию под наркозом делали три часа, потом загипсовали повреждённое колено и посулили на дальнейшую жизнь костыли, однако Николаич уже спустя неделю едва не был выписан досрочно за нарушение больничного режима, потому что на этих самых костылях носился сломя голову не только по просторным коридорам, но и по широким мраморным лестницам. Может быть, врачи отнеслись к порывистому больному иначе, если бы знали жизненную установку Николаича, которая гласила: «Стоит только полюбить свою болезнь, и она тебя прикончит!». Золотые, проверенные временем, слова.
      
            Тяга была превосходной, огонь в паровой печи гудел, пихтовое масло вперемешку с охлаждённой в змеевике жидкостью струйкой стекало из трубки в ведро. Я лишь успевал опрокидывать очередное ведёрко в пластмассовую бадью, где по верху красноватой воды плавало лёгкое, в толщину с ладонь, нагнанное масло. Когда в бадье набиралось больше половины, подставлял под краник свободную посуду и, сцедив воду, относил на улицу, там, взобравшись по приставленной к баку пологой лестнице, выливал эту напитанную целебной хвоей жидкость на змеевик. По доброй традиции после того, как закончим варку, для восстановления сил не раз окунёмся в этот бак. А пока работа в самом разгаре. За те четыре дня, что мы опиливали и стаскивали с горы лапку, на солнцепёках сугробы почти истаяли, хотя на северных склонах они ещё округло выпирали и пористыми льдистыми широкими дорожками уползали вверх в предбелковье, на лесистый гребень Лохматухи. Ручей от талых вод помутнел и разлился, на проталинах из примятой прошлогодней травы выбились голубоватые колокольчики кандыков и белые лепестки подснежников, кое-где на полянах желтели, набранные в пучок, миниатюрные граммофончики первоцвета. Лапки было заготовлено примерно на девять закладок, в общем, вышел средний стог, который мы теперь теребили и перебрасывали навильниками в неуспевающий остывать закладочный бак. Чуть в сторонке от места опрокида использованного сырья нарастала ржавая копна выпаренных до черноты пихтовых веток.
       И сегодня ласковое солнышко как всегда выкатилось из-за опоясанного лентами пихтача склона, и, отталкиваясь от зазубренных верхушек деревьев, и на мгновенье даже оплавляя их, стало ходко подниматься в небо. Плеснув на лицо студёной водички из ручья, я взялся за колун: коль выдалась минутка – надо подколоть свежих полешек. К работе  располагали и утренний холодок от оплывших сумётов, и тёплые золотистые солнечные лучи, и особенно птичий гомон; непередаваемое многоголосие такими узорами расшивало проснувшуюся тайгу, что невольно хотелось подпевать неутомимому пернатому хору, однако ж я стеснялся своим хриплым басом испортить эту слаженную песню жизни. Поэтому молча колол и слушал. Вдруг ухо моё чутко уловило отдалённый шум мотора со стороны лога, которым ещё недавно скользили по лыжне и мы. Николаич, очищавший опрокинутый бак от подгоревшей лапки, наверное, тоже услышал этот шум, потому что воткнул вилы в подтаявший снежный бруствер и направился ко мне.
 -Кого это в гости несёт спозаранку? – продолжая выкладывать колодцем наколотые поленья, обратился я к Николаичу.
     Тот пожал плечами.
 -Вроде бы никто не обещался. Подъедут, увидим, кому мы понадобились. Я пока схожу в дом, подкину в печь дров, да заварю свежего чая. А ты уж здесь встречай гостей.
      Между тем рокот нарастал и через десять минут из-за скалистого утёса метрах в ста ниже нашего поселья вынырнули три снегохода и по тенистым пойменным сугробам под горой понеслись прямо на меня. Не доезжая до стога с лапками, они лихо развернулись и встали друг за дружкой в шеренгу. Почти одновременно заглушили моторы, однако покидать обитые серыми волчьими шкурами сиденья никто пока не торопился. Громко поздоровались, я дружелюбно ответил, а тут и Николаич подошёл.
 -Доброе утро, Виталий Викторович! Привет, ребята! Там чаёк дозревает. Идёмте в дом, угощаю.
-Спасибо, Владимир Николаевич! Но в другой раз – торопимся мы: за день надо успеть обследовать вершину белка Синюхи, а кому, как не тебе, знать, насколько она труднодоступна из-за своих многочисленных террас и курумников. Может быть, на обратном пути почаёвничаем.
       Плотный, в меховой куртке и унтах, мужчина средних лет говорил вроде бы всё правильно и складно, но чувство настороженности холодной змейкой закрадывалось в мою душу. И оно окрепло, лишь только я рассмотрел торчащий дулом вверх из багажника среднего «Бурана» охотничий карабин и выглядывающую из-за спины одного из спутников говорящего двустволку двенадцатого калибра. Обожгло – эти упакованные архаровцы наверняка наладились по душу нашего чёрного медведя. И не помешать ведь! А если они его выследят и подстрелят, то виноват в этом злодеянии буду только я один. Кто просил меня расписывать в красках с почти точным указанием места обитания этого гиганта и потом печатать этот злополучный очерк в местной газете. Знаю ведь здешний народ, родился и вырос среди промысловиков-охотников. Конечно, те, знаменитые на весь Рудный Алтай добытчики соболя и прочего пушного зверя были людьми старой сибирской закваски, баловства ради стрелять медведя ни за что не стали бы, а нынешние, и не охотники вовсе они, так браконьеры с должностями, однако вреда природе наносят неисчислимого. У таких и оружие первоклассное с оптикой, и даже вертолёты в распоряжении бывают.
      Замешкиваться на поселье вездеходники не стали, и уже вскоре рёв снегоходов растаял в перелесках предбелковья.
 -Точно ведь угробят твои знакомые нашего медведя, - я с размаху расколол надвое осиновую чурку. Запахло аптекой. – И вообще, кто это такие? Если судить по экипировке, небось, какие-то шишки?    
-Да, Виталий Викторович – директор пригородного лесхоза. С ним главный лесничий и технолог леса. Я тоже сразу понял, зачем они на Синюху подались. Да только всё это пустые хлопоты – медведя им не достать. Он сейчас пасётся где-нибудь в отрогах, на вытаявших полянках между останцев лакомится прошлогодней травкой, разоряет проснувшиеся муравейники внизу. Ты же слышал, как они грохочут, он по-любому уйдёт от этих горе-охотников. Да и наш медведь осторожный – что об этом говорить. Сам всё помнишь.

       Пасмурным сентябрьским деньком взобрались мы тогда на поросшее тундровым, с кривыми переплетёнными стволами, березняком плато с двумя величавыми, похожими на средневековые крепостные башни, каменными останцами, за которыми огромными скалистыми разводьями к вершине Синюхи тянулись причудливо изогнутые террасы и цирки. Под накрененной, вросшей в песчаник, скалой у Николаича была припрятана походная посуда: подпалённый по бокам зелёный чайник, пара эмалированных кружек и алюминиевых ложек. Разожгли костёр, придвинули с двух сторон толстый слоистый плитняк, я сходил с порожней посудой на указанный Николаичем ключ в лощине, зачерпнул студёной прозрачной воды и водрузил шипящий чайник на огонь. Николаич тем временем пробежался по россыпям, в зарослях чёрной смородины отыскал не увядшие листья, по пути назад под скалами наломал черничных стебельков с частой мелкой листвой и фиолетовыми поспевающими бусинками ягод, и всё это, приподняв крышку, засыпал в закипающий чайник. Спустя минуту, сняв кепку, и используя её как прихватку, поставил чайник на песчаник рядом с костром – настаиваться. И мы в ожидании пока ароматный напиток дойдёт, наконец-то осмотрелись.
        За нами – не лазомые стены останцев, по ним кое-где из расщелин тянулись ввысь белые стволы молоденьких берёзок, обрамлённые коричневыми ветками с редкой жёлтой листвой, да на одном карнизе, как на могучей ладони, красовалась изящная, с изумрудными переливами, юная пихточка. По правую руку от нас, сквозь негустой кедрач, расположившийся на щедро усыпанных палой хвоей плоских базальтовых плитах, проглядывали циклопические каменные нагромождения первой террасы. Ниже их наклонённое плато будто наезжало на исполосованный серыми, замшелыми россыпями довольно таки крутой продольный склон. Плато он него отчёркивала жидкая полоска жёлто-зелёного ивняка. На самом склоне бордовыми обширными пятнами проступали островки черничника. Вообще-то он и был целью нашего нынешнего трёхчасового восхождения на белок – проведать плантации и узнать, насколько поспела ягода и готова ли она к сбору.
       Из-за туч выглянуло неяркое осеннее солнце. Окрестности, просыхая, запарили тонкими, поднимающимися в небо, прозрачными струйками. Вспомнив, что обещал жене, как доберёмся до места, позвонить, я полез в карман за сотовым телефоном. И в этот миг заметил смутный силуэт всадника, не торопливо едущего вдоль обильного черничника. Про себя удивился: и не боится ведь, чудак, гнать лошадь по россыпям, по торчащим повсюду острым плитам! Попадёт одно копыто в щель, конь испугается, понесёт, а этих щелей зияет вокруг не счесть – и всё, ноги запросто переломает. Что за хозяин такой безголовый? Нашёл – куда гнать бедное обречённое животное! Чтобы лучше рассмотреть всадника, напряг зрение и понял, что насчёт лошади я крепко ошибся.
-Глянь, Николаич, вон на ту полянку, выше ивняка, однако там Хозяин. Но почему он чёрный, а не бурый, как обычно?
- Точно, он самый. Красавец! Лакомится нашей черникой!
      То, что я сквозь марево принял за всадника, оказалось просто огромным и непомерно жирным загривком на спине, ближе к шее, здоровенного, безмятежно пасущегося, медведя. До него по прямой метров пятьдесят, но ветерок с вершин дул в нашу сторону, и оттого медведь нас не чуял. Но это было до того момента, пока из трубки не раздался голос жены.
-Привет! Ну, что добрались?
- Здравствуй! Да, мы на месте. Николаич тебе тоже передает привет! А рядом по склону бродит громадный медведь. Тебе, Лариса, и от него таёжный привет!
       Наверное, говорил я чересчур громко, а может, и ветер изменил направление, но медведь нас заметил, повернул свою косматую голову размером со средний телевизор в нашу сторону, и в ту же секунду резко крутнулся на месте, и со скоростью торпеды понеся вверх по россыпям. Это надо было видеть! Блестящая чёрная шерсть подвижно играла на солнце, тугие мышцы под ней ходили ходуном, загривок покачивался в такт косолапому бегу, камни и плиты разлетались в разные стороны. Хватило десяти секунд, чтобы зверь преодолел почти вертикальный склон и исчез за обрывистой бровкой террасы. Не отнимая трубки от уха, я успел по-разбойничьи свистнуть вслед убегающему медведю, на что услышал из телефона испуганное восклицание жены.
-Ты что с ума сошёл – так свистеть! Вдруг он вернётся?
-Медведь, Лариса – не собака, чтобы на свист прибегать. Да и мы сейчас ему не вкусные – кругом столько всего поспело, что мараться об нас мишка не будет, - пошутил я, прежде чем попрощаться с женой, и выключить сотовый: надо было экономить зарядку, в горах из электричества – только зигзаги грозовых молний, а нам ещё здесь ночевать.
      Кстати, ночь коротать нам посчастливилось на лежбище нашего нового знакомца под спаренными могучими, в два обхвата, кедрами, на постели из палых мягких иголок,  с вдавленными очертаниями мощной туши ночевавшего здесь ранее медведя. Объёмистые кучи черничного помёта в одном определённом месте в кустах дикой акации, замеченные нами во время сбора хвороста на костёр, указывали не только на то, что зверь был на редкость чистоплотным и аккуратным, но и на то, что ночевал он здесь не однажды. Перед тем, как лечь спать, мы посидели у костра, любуясь трепещущими языками оранжевого пламени, и вполголоса разговаривая.
-Чёрного медведя я увидел впервые прошлой весной, когда поднимался сюда за ревенем,- Николаич пошевелил обломанный конец лежащей снизу коряги, огонь встрепенулся и выхватил из темноты раскидистый шатёр рябины на той стороне поляны. – Хотя прослышал о нём от пасечников ещё больше года назад. Их хозяйства внизу, в урочище Шаравки. Так вот, мужики говорили: раньше они не знали, как отвадить бурых медведей. Те постоянно разоряли и курочили улья, скот нещадно драли. И вдруг – тишь да благодать! Мы сперва-то, дескать, и не поняли - в чём дело? Куда подевались эти пакостники? А потом один встретил чёрного новосёла в горах, другой, ну, и догадались, что это пришелец разогнал бурых топтыгиных с занятой им территории. Примечательно, что сам он ни к скоту нашему не притрагивается, ни на тачки за ульями не лазает. По всему видно, заключали мужики – зверь этот опытный, бывалый, да и поживший на свете, на горбу-то, дескать, седина прядями. Мы, говорят, меж собой решили – коль он к нам с душой, то и мы его обижать не будем. Пусть живёт, мол. А в конце пасечники просили и меня не трогать чёрного медведя.
-А почему у него расцветка, несвойственная медведям, обитающим у нас на Алтае?
-Редко, но попадаются и такие. Конечно же, он наш, природный, а не какой-то там гималайский, - Николаич улыбнулся. – Что тут поделаешь – просто уродился таким вот богатырём да красавцем. Давай ложиться, а то завтра не проснёмся. 

           После этого случая Хозяина, так мы стали между собой величать чёрного медведя,  больше не встречали, но вмятины следов, похожих на отпечатки босых ног с поджатыми пальцами взрослого человека, только значительнее размером, на влажной таёжной тропе попадались нам не раз. Вполне могло статься, что он-то за нами иногда наблюдал из густых черёмуховых зарослей или из-за какого-нибудь полуразрушенного останца. Потому что, бывало, собирая совком ядрёную чернику, мне вдруг ни с того, ни с сего становилось как-то не по себе, я кожей чувствовал, что кто-то внимательно меня разглядывает, изучает. Страха не было, но некоторый дискомфорт, скажу честно, испытывал. С медведем опасны неожиданные встречи, к примеру, когда ты из-за скалы с одной стороны, а зверь – с другой, и нос к носу столкнёшься, он может с перепугу, прежде чем дать стрекоча, так махнуть лапой, что на лице не останется живого места. Ну, это как повезёт. Обычно же зверь и птица, да та же ядовитая гадюка, встреч с нами, людьми, избегают, - стараются как можно дальше схорониться и отползти от непредсказуемых двуногих, от которых ещё и воняет не по-лесному за версту. Я усмехнулся своим мыслям и понёс очередное ведёрко с маслянистой водой выливать в бак. С верхних ступенек окинул взглядом стелящийся в лесистое подножие Лохматухи лог. День давно перевалил за половину, косые солнечные лучи струились с запада и теплили всё таёжное пространство. Заметил три тёмных точки, двигающиеся в нашем направлении. Кликнул Николаича, у ручья поправляющего копну с отработанной лапкой. Он в ответ лишь махнул рукой: как спустятся сюда, встретим.
     Вскоре подъехали снегоходы, но если давеча они лихо продемонстрировали свою удаль, с шиком выстроившись в шеренгу, то теперь все их движения были вялыми и в разнобой. Ещё не услышав и слова от охотников, я понял - дела их швах, и сердце моё запело.
-Как съездили? – Николаич  был само внимание. – Всё, что задумали – успели сделать?
     Отвечал, как и утром, Виталий Викторович. Его же спутники молчали, как воды в рот набрали, и вообще, казались безучастными к происходящему разговору.
-На вершину Синюхи пробиться не удалось – козырьки на террасах за зиму намело почти отвесные. Кедрачи по логам у останцев осмотрели, да когда уже спускались по гребню вниз, наткнулись на прикопанную в сугробе недоеденную тушу марала, - Директор лесхоза искоса бросил быстрый взгляд на меня, но обратился к Николаичу. – Наверное, постарался тот чёрный медведь, что поселился здесь недавно. Мы объехали всё вокруг, однако свежих следов косолапого не нашли. А времени караулить медведя, сам знаешь, у нас нет. Скоро стемнеет, а нам ещё до города добраться надо.
-Идёмте в вагончик, там отдохнёте, да пообедаете. Борщ ещё не остыл.
      Но и в этот раз, как и утром, гости, поблагодарив за приглашение, вежливо отказались, сославшись на то, что на белке плотно перекусили и, дескать, рассиживаться им некогда.
-Ну что, Николаич, обломилось твоим знакомым с Хозяином, - обратился я к другу, счастливыми глазами провожая удаляющийся вниз по распадку маленький караван «Буранов». – Люблю нашего медведя! – и тут же тень набежала на моё лицо. – Слушай, а они не могут лучше подготовиться, прихватить ещё таких же охотников, и организовать облаву на Хозяина?
-Вряд ли. Не сегодня-завтра снег сойдёт, на машине на белок не проедешь, даже и на вездеходе, а пешком ходить эти люди давно разучились. Видел, какие «мозоли» у них на животах? Так что не по зубам начальству наш медведь.
      Тёплый весенний день медленно угасал, Через открытую дверь из пихтоварки была слышна бойкая капель набегающего в подставленное ведро пихтового масла да ровное гудение сухих поленьев, весело сгорающих в водогрейной печи. Скоро в сгущающихся сумерках на тёмно-синем атласном небе выступят платиновые узоры созвездий, а ближе к полуночи на недалёком склоне защёлкают, словно соревнуясь в исполнительском искусстве, соловьи.
      Господи! Да как же хорошо и привольно мне здесь посреди несказанной алтайской благодати!