***

Казалось бы, нет ничего удивительного в том, чтобы встретить призрак ночью у старинной тюрьмы. Только ночь эта и на ночь-то совсем не похожа: она вся горит, а город и не думает спасть.
Но этой ночью, так похожей на день, призрак был. Скромно сидел у стены крепости Петра и Павла, свесив ноги к воде, и всё смотрел на Неву. Изредка он отрывал глаза от спокойной, словно сполна осознающей своё могущество воды и смотрел на Луну, смотрел так, будто бы это были часы.
Его глаза… сложно было определить их выражение. Совершенно нельзя было понять, о чём он думает. И только нетерпеливое покачивание ног, которые почти касались воды, говорило о том, что чего-то он ждёт. Или кого-то…
Что ж, даже прохладная петербуржская ночь длинна – быть может, узнаем, что привело его сегодня к знаменитой крепости.
                ***
- Завтра я дерусь с этим французишкой!!! Ты будешь моим секундантом!!! – прокричал Борис, влетая в комнату своего друга. Приветствие и прочие формальности ввиду гнева, полностью его поглотившего, были временно отброшены в сторону.
- Что? Что случилось? – пробормотал опешивший Владимир. Он никак не мог привыкнуть к горячности друга.
- Он!.. Он!.. Он публично обвинил меня в шулерстве – вот что  случилось! Завтра на рассвете я застрелю этого врунишку – и дело с концом!
Что на самом деле произошло между Борисом, русским офицером, волею судьбы находившимся на Кавказе, и французом де Боннаром, похоже, даже Богу неизвестно.  Борис отличался какой-то феноменальной способностью находить приключения везде, где  бы ни оказался, а дуэли вообще были для него нормой жизни.
Владимиру ничего не оставалось, как вечером отправиться к секунданту противной стороны и обсудить условия боя.
                ***
Солнце, не успев опуститься, снова пошло вверх. В это время от белёсой, еле заметной Луны отделилось облачко и стало спускаться. Чем ближе оно было к земле, тем отчётливее становились его очертания. Наконец он опустился на Заячьем острове и сел рядом со вторым призраком.
- Здравствуй, Michel! Зачем, зачем ты прибыл в это ужасное место?! Сколько людей было здесь убито?! И мучения скольких людей запечатлели эти стены?
- Добро пожаловать, Alexandre! Понимаю, что с этой крепостью у тебя связаны жуткие воспоминания, но поверь, сейчас это самое безлюдное место во всём Петербурге.
- Послушай, я здесь долго не продержусь. Худшего места, чем эта крепость, пожалуй, не найдёшь! Тут даже сейчас эшафот стоит – на него путешественники глазеют. Они даже не понимают, что перед ними! Не продержусь я даже близко возле Петропавловской крепости. Здесь…  Да что и говорить об этом?
Александр Одоевский на минуту замолчал. Потом поднял глаза на своего друга. А после стремглав бросился в Неву. Вскоре он вынырнул и сказал:
- Michel, ты не хочешь мне всё-таки сказать, зачем ты меня сюда позвал?
                ***
Борис ни на секунду не задумывался о том, что завтра, быть может, он будет убит. Подобных сентиментальных размышлений у него вообще никогда  не было. Вернувшись после вечера, проведённого у одного русского князя за зелёным столом, тут же лёг спать. Единственное, что его волновало – это как бы завтра не дрогнула рука, и он не оказался побеждённым вместо победителя.
Часов в пять утра, чуть только забрезжил рассвет, пришёл Владимир и объявил, что пора отправляться.  Место для дуэли было выбрано как нельзя лучше – очень далеко от города, возле дороги, по которой никто никогда не ездил, а тем более рано утром – ни одного лишнего свидетеля точно не будет.
Владимир с Борисом прибыли раньше назначенного срока, и у них была возможность насладиться спокойствием и звенящей тишиной этого утра. Слева ещё было темно, справа в лучах восходящего солнца обозначался силуэт гор. В вышине с криком пролетел орёл. Вдали шумела вода.
Внезапно появился новый, неестественный звук. Друзья и оглянуться не успели, как вокруг них заплясали пули. На той самой всегда безлюдной дороге вместо де Боннара и его секунданта появились три вооружённых горца. Атака их на русских офицеров была совсем короткой, во-первых, потому что Владимир и Борис не ожидали нападения, во-вторых, потому что оружие должен был привезти француз, и у друзей не было ничего, чем можно было бы защититься.
К счастью, русские офицеры остались живы, но оказались в кавказском плену.
***
Думаю, не стоит и говорить, что жизнь их отныне стала совершенно невыносимой.  Владимир порой подумывал о самоубийстве, но всё ещё надеялся, что что-то изменится к лучшему, что их выкупят. Но помощи пока не было: хотя де Боннар, приехав на условленной место, и понял, что случилось, заявить об этом властям не решался, так как ему пришлось бы оказаться рассказать о дуэли, что не замедлило бы крайне негативно отразиться на его карьере; придумать же другое объяснение тому, что он рано утром оказался на далёкой безлюдной площадке, он не мог. Поэтому он предпочёл молчать, тем более что его отношение с Борисом были крайне холодными.
Борис же находился всё это время в очень воинственном расположении духа. Но бунт – это игра только в свете, он же находился в жестоком плену, где за любую попытку бороться с режимом его бы убили, что было очевидно, бунтовать он не решался, и ему приходилось покориться своей судьбе. Иногда его отчаяние выливалось в том, что он начинал ругать Владимира то за неудачный выбор места предстоящего поединка, то за то, что они приехали раньше назначенного времени, то находил ещё какие-то поводы.
- Но ты же вызвал его на дуэль, причём я до сих пор не могу понять, за что. И выбрал именно это утро. В чём я-то виноват? – всегда резонно и (главное) спокойно отвечал тот.
Недели через две, в час обеда вместо уже привычного горца-«тюремщика», весьма невзрачной особы, еду принесла красавица-чеченка. Единственное, что успел заметить Владимир – её светящиеся чёрные глаза. Отныне горе его заточение было скрашено образом этой девушки.
                ***
- Ты ищешь свои рукописи? Зачем? Ты же всё это помнишь наизусть!
- Не столько ищу рукописи, сколько хочу ещё раз увидеть то дело, которое было возбуждено против меня за «Смерть поэта».
- Для тебя это до сих пор имеет значение? Сколько же времени прошло? Сто, двести, триста лет?
- Я уже уточнил. Неполных двести. Об этом печальном моменте моей биографии, кстати, уже балладу сложили:

Я представляю страх и обалденье,
когда попало в Третье отделенье
«На смерть Поэта»1...
             Представляю я,
как начали все эти гады бегать,
на вицмундиры осыпая перхоть,
в носы табак спасительный суя.
И шеф жандармов — главный идеолог,
ругая подчиненных идиотов,
надел очки... Дойдя до строк: «Но есть,
есть божий суд, наперсники разврата...» —
он, вздрогнув, огляделся воровато
и побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,
и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,
но Бенкендорф с тех пор утратил сон.
Во время всей бодяги царедворской —
приемов, заседаний, церемоний:
«Есть божий суд...» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд...» — метель ревела в окна.
«Есть божий суд...» — весной стонала Волга
в раздольях исстрадавшихся степных.
«Есть божий суд...» — кандальники бренчали.
«Есть божий суд...» — безмолвствуя, кричали
глаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,
украдкой превратился в атеиста.
Шеф посещал молебны, как всегда,
с приятцей размышляя в кабинете,
что все же бога нет на этом свете,
а значит, нет и божьего суда.

Но вечно
      надо всеми подлецами —
жандармами, придворными льстецами,—
как будто их грядущая судьба,
звучит с неумолимостью набата:
«Есть божий суд, наперсники разврата...
Есть божий суд... Есть грозный судия...»

И если даже нет на свете бога,
не потирайте руки слишком бодро:
вас вицмундиры ваши не спасут,—
придет за все когда-нибудь расплата.
Есть божий суд, наперсники разврата,
и суд поэта — это божий суд!
- Красиво, очень красиво, - сказал Александр Одоевский, когда его друг закончил читать.- В наше время эта баллада ходила бы в списках и каждый знал бы её наизусть.
-Я выяснил, где сейчас находится это дело. Не зря мы встретились у Невы – музей, где оно хранится, также находится на её берегу. И я наконец-то узнаю, что же там было!
                ***
Владимир полюбил Малику (так звали красавицу-чеченку), и она отвечала ему тем же. Но положение пленников не менялось, на помощь они уже перестали надеяться, а в душе Бориса всё чаще и чаще возникали мысли – нет, не о бунте – об этом не могло быть и речи, но о побеге.  Но – странное дело – Борис, который никогда не боялся пули (будь то на дуэли ли, в битве или в стычке с горцами), сам не сознавая своего страха, всё откладывал побег, говоря, что ему надо всё получше спланировать. Владимир его не торопил – для него побег означал не только долгожданную свободу, но и разлуку с возлюбленной, о чём он старался не думать, хотя близость разлуки была очевидна, а плен – практически невыносим.
Однажды, когда Борис в очередной раз до мелочей воспроизводил в голове план побега, пытаясь определить, где же в нём изъян, а Владимир, во время плена от вынужденного бездействия начавший писать стихи, сочинял элегию (рифмы никак не шли к нему в голову, и это очень раздражало поэта!), появилась Малика. На этот раз одета она была совсем просто, в одной руке была еле тлевшая лучина, а в другой – какай-то сумка.
- Тише, умоляю, не издавайте ни звука! – произнесла она, едва приблизившись к друзьям, увидев, что Владимир уже бросился к ней. – Если вы всё ещё хотите сбежать, мы сей же час уходим, - девушка говорила медленно, часто запиналась, пытаясь вспомнить, как будет то или другое слово на языке пленников. – Другого такого шанса не будет. Сегодня женится мой старший брат, мы уйдём, пока все на свадьбе. Я знаю, ты никогда не бросишь меня, - обратилась она к Владимиру, - я иду с вами.
- Неужели мы будем вместе?! – во время заключения Владимир даже не мечтал об этом, хотя смутно представлял, что это было бы для него самое большое счастье. – Дорогая Малика, но неужели ты согласишься бросить всё – свою семью, своих друзей, свой дом?
- Я решила бежать с вами, и решила окончательно.
- Чего же мы ждём? – спросил Борис.
Но его друг, поражённый поворотами, произошедшими в своей судьбе, стоял и не мог сдвинуться с места. Он уже представлял себе свою жизнь на воле. И всё время представлял рядом с собой любимую Малику. Наконец он словно очнулся.
- Идём!
Борис, хотя и боялся, что они действуют безо всякого плана, полностью положился на свою освободительницу. Малика была грустна, и, хотя она изо всех сил старалась не подавать виду, Владимир почувствовал настроение своей возлюбленной. Но она так категорично заявила, что её решение бесповоротно, что он так и не решился ничего возразить.
Перевал, ещё перевал, потом они поднялись в гору. В первый раз за недели, проведённые в плену, офицеры вдыхали полной грудью. Всё, что было вокруг, имело для них лишь один запах – запах свободы! Борис только жалел, что у них не было коней – на них было бы легче добираться.
                ***
- Бенкендорф! И нашёл же, на чём дело построить! – после двухсот лет Лермонтов всё никак не мог забыть арест и допросы, последовавшие за появлением списков его стихотворения. А ведь он всего-навсего попытался выразить все чувства, связанные со смертью Пушкина! А потом – ссылка на Кавказ, где он познакомился со многими деятелями культуры, но мало в ком нашёл единомышленников. И там же он познакомился с Одоевским, который тоже отбывал там ссылку. Но Лермонтову, в отличие от друга, суждено было ненадолго вернуться.
В то время, как он читал «Дело о непозволительных стихах…» - одну из причин своих несчастий, его друг стоял у окна, рассматривая город. Он не верил и не хотел верить, что прошло двести лет. Он видел Петербург почти таким же, каким видел его при жизни – всё та же Нева, те же дворцы, та же Петропавловская крепость, тот же никогда не засыпающий Невский, те же соборы. Даже атмосфера, сам воздух – даже они были такими же, как двести лет назад. Он закрывал глаза, и ему всё чудилось, что, если он сейчас пойдёт вдоль Мойки, непременно окажется у Пущина или у Рылеева на собрании Северного общества. Но он открывал глаза, видел своё полупрозрачное тело, видел Михаила Лермонтова, тоже призрака, который читал документ – и вновь вспоминал, что он не найдёт сейчас в этом городе своих друзей, смутно понимал, что дома, где они жили, давно стали музеями. И снова, как у Петропавловской крепости, его поглощали тяжёлые воспоминания.
Тем временем Михаил Лермонтов закончил читать, и теперь был в крайне грустном расположении духа. Злиться для него уже не имело смысла, впадать в гнев – тоже: уже всё равно ничего не изменишь!  Бенкендорф, император – все, кто имел отношение к его аресту, уже мертвы.
- Michel! Я не могу больше оставаться в этом городе, - сказал Одоевский, также прочитав бумаги. – Возвращаемся обратно!
Он положил документ на его обычное место, и тут сработала сигнализация. Но когда прибежал охранник и приехала милиция, призраков уже не было.
                ***
Беглецы прибыли в крепость только к полудню. Прохожие удивлённо оглядывались на Малику, но никто из них троих этого не заметил. Бывшие пленники ждали, что вот сейчас им встретятся знакомые - но те с ними даже не поздоровались. Борис и Владимир даже не представляли себе, насколько они поменялись за время своего заключения: сильно похудели, побледнели, у обоих появились круги под глазами, а у Бориса даже волосы поседели.
Беглецы практически незамеченными прошли к своим комнатам, условились встретиться на следующее утро, чтобы доложить о своём возвращении начальнику крепости, и разошлись. Борис тут же заснул и спал до глубокой ночи. Владимир привёл себя в порядок, и, оставив невесту в своей комнате, ушел договариваться о свадьбе. Через неделю они поженились. Малика всё ещё была грустна, но понимала, что, во-первых, она сама так решила, во-вторых, обратного пути у неё нет, и, самое главное, теперь она должна быть счастлива, ведь она бежала с любимым человеком и ради него. А уж счастье её мужа невозможно и передать.
Вскоре после их возвращения к Борису явился де Боннар и спросил, не желает ли тот снова драться. Борис ответил, что он бы настаивал на полюбовном решении конфликта, но если противник потребует сатисфакции, то он согласен на дуэль. Француз на поединке не настаивал.
Бывшие пленники часто принимали участие в вылазках против горцев. Они никогда не нападали первыми, но атаки отбивали с такой смелостью, что порой восхищались даже их видавшие виды товарищи.