Уходящие в солнце

– Лёдечка, закрой окно на защёлку – сыростью осенней повеяло… – баба Валя называет Лиду на свой странный манер, русско-белорусско-польский, характерный для этой местности, в разное время под разными и бывшей. Мы любим её речь. Она похожа на говор нашей родной бабушки. Мягкий, певучий, со смешными шипящими, – выпуклыми и коротко-пушистыми, – после которых гласные звуки тоже становятся более округлыми и яркими.
Лида закрывает окно, поворачивает цветы на подоконнике и аккуратно расправляет ажурные занавесочки: мы знаем привычки старушки. Она не придирается, нет. Но нам не хочется огорчать бабу Валю даже мелочью. Поэтому давно заметив, как она поправляет сделанное нами, стараемся жить в привычках старого дома.
– Ну, вот, девоньки… Сейчас принесу ещё пару чурбанчиков – завтра с утра как бы не замерзнуть, затопим групку… А вы ложитесь, ложитесь! Я управлюсь сама…
Мы с сестрой спим в одной постели, по-деревенски. Нам никогда и не стелили здесь иначе, как будто и не думали про это. Но нам нравится спать, взявшись за руки, щекоча друг дружку косами, и просыпаться, обнявшись, спасаясь от утренней зябкости.
В доме пахнет аккуратной старостью, смешавшейся с запахами осени. Горечь опавшей листвы и только потревоженной герани, остывающие бревенчатые стены, хозяйственное мыло из-за печки от рукомойника и медовый аромат сушащихся яблок. Они разложены на газетах по всему дому. Нам нравится это лакомство. Вот и теперь мы набрали по горсти золотистых подвялившихся долек и уютно залезли с ними в постель.
Баба Валя шумно бросает к печке дрова, – лишний раз наклоняться – боль в спине, – обмывает руки и начинает готовиться ко сну. Сопит, раздевается. Сначала тёмно-синяя кофта, пуговица за пуговицей. Снята. Повешена на спинку стула. Затем, коричневый сарафан. Снят. Узловатые пальцы плохо слушаются. Кисти рук будто застыли в одном положении, обняв сосцы коровьего вымени – сорок лет колхозной фермы. Блуза, чулки, бельё – теперь одеваться. Длинная сатиновая сорочка. Оборочки, кружева. Сопит, расправляет, разглаживает сорочку по всему телу и принимается за подушки, взбивая, раскладывая и расставляя их у изголовья в каком-то только ей ведомом порядке... Наконец укладывается-усаживается – баба Валя спит не лёжа – полусидя в своих подушках, – мы дождались.
– Ох, девоньки, стариковское дело. Поспишь днём от усталости, после полночи бессонница терзает, – она глубоко вздыхает и замолкает на какое-то время. Но мы знаем, мы надеемся, что она снова будет говорить и говорить, а мы будем смеяться и плакать над её рассказами. Потом незаметно уснём, и назавтра всё повторится снова. И все мы ждём этого и желаем…
– Осень-то, девоньки, тихая, светлая… Как сезон года, а не как стихия какая-то. Всё – в срок, всё вовремя… Вот, в такую почти осень не стало и ЕГО…
Мы испуганно сжимаем под одеялом руки друг дружки, зная, что дед Василь умер зимой. Что ж это баба Валя?! Всё ли в порядке? Может голова помутилась?
В сумерках дыхание её ровное и спокойное. Она снова что-то поправляет в подушках и затихает. Мы же, наоборот, растревоженные, выглядываем на неё из-за спинки кровати. Нет, вроде всё, как всегда...
– Три года было уж, как похоронила я Василя… Да… Так же тихо было, покойно. Дождей почти не было. Только и яблок не было в ту осень – отдыхали мои красавицы. Зато клёны-великаны каждый день добавляли мне работы. Всё листву я убирала, убирала… Дети уговорили меня корову зарезать, трудно одной-то. Дом кое-где поправили, у бани крыльцо сменили, обработали сливы, заготовили дров – можно было зимовать. Я неспеша убирала листву из-под клёнов и прибирала палисад… Каждый день в том сентябре… И, вот, идёт однажды знакомец, быстрым шагом мимо меня: «Что ж это ты, Валентина! Как коник нужен был – так всё бегала на поклон, а как заболел хозяин коника – и знать не хотим!» – «Как заболел?!» – «Да, так… Помират уж…»
Вечер был. Не помню, как ночь переждала, а наутро оделась, надела платок на голову, что он подарил, и пошла к ним на хутор. Долго шла, тяжёлая дорога была. Всё мысли… Да и ноги немолодые.
Пришла. В доме полно женщин. Знакомые всё, старухи наши. Жена его. Молчат. Молча, и расступились, пропустили к нему в комнату.
Зашла я, да так всё внутри до пят и сорвалось. Почернел, похудел – не узнать. А видела его, будет ли месяц назад…Лежит, глаза закрыты – живой ли? Нет, вижу: грудь чуть движется – живой, спит. Стул придвинула, села рядом. Вдруг он глаза отрывает и будто продолжает давно начатый разговор наш:
– Напрасно пришла, Валентина! Не хотел я, чтобы ты таким меня видела…
А у самого слёзы текут по чёрным ввалившимся щекам.
– Да ты всё тот же, милый друг, – говорю ему. – Сердце глядит, не глаза… А перед Богом мы все равны, все едины.
– Пришёл мой срок, Валентина…
– Так и мне недолго осталось…
– А ты не спеши, никто тебя там не ждёт! – шутить пытается. Такой он…
Ещё поговорили. Руку пожала ему и ушла.
Утром не стало его.

*  *  *
Хутора наши хоть и видны друг другу, но далековато отстоят. Мы уж коней не держали, а работы много. Вот, Василь и удумал просить у них для работы Казбека. Уйдёт пешим, а обратно в телеге едет. Так что знакомы мы давно были.
Ох, какой же ОН был красавец, весёлый, добрый!.. Мне чужого никогда не надо было, и на него смотрела просто с радостью. Такой был лучащийся весь. Василь-то мой суров был, ой, как суров… Во всём суров…
Вот, случай теперь вспомнился. Родила я уже Ольку, четвёртую мою, младшенькую… Её кормить надо, а у меня груди пустеют. Работы – делай, не переделаешь, ещё и на ферму к шести утра, потом к обеду, своё хозяйство – хлеба печь, детей кормить, скотину... Да, в общем, не помню, чтобы совсем уж трудно, тянула как-то. Но очень уж есть хотелось – ела бы, да и ела.
Делали мы колбасы. Ох, какие, девоньки, колбасы были!.. Набили кишку, завязали, развесили. Василь пересчитал. А я потом одну утянула. И, чуть выдаётся момент подходящий – бегу в сени, где спрятала, откусываю и – дальше к делам… Он, девоньки, меня выследил, и так этой колбасой по глазам нахлестал, что уж пятьдесят лет, верно, как помню.
Но и во всём суровый. И рука тяжела была у него. Мужицкая рука! Бывало, какая блажь ему придёт, так я, чуть живая, доползаю до кадки у бани, кровь смыть хоть…На других мужиков я и не глядела совсем, с моим-то Василем. Даже не думала о том…
А к нему за коником меня порой сам посылал. Вот поди, пойми… Приду к ним, а ОН говорит жене: «Смотри, Катя, Валентина баба какая!» А Катя глаза опускает. Неладно у них было. Странно женился он. Серая девка Катерина была какая-то, неряшливая будто. И детей у них не было. Я и ходить не любила в их дом, и задержаться там никогда не хотела лишнего. Серо у них было. А он выйдет из дома, коника мне вывести, и лучится весь…
Вот, так и жили, и вперёд не заглядывали.

*  *  *
Целые годы прошли. Дядька и тётки ваши по городам разъехались, у всех уж свои семьи, мужья-жёны, дети… Умер Василь мой. Похоронили. Завдовела я и ещё не относила платка чёрного, как едет ОН мимо меня и говорит:
– Что, Валентина, пригласишь на рюмочку? День трудный был.
Я вроде и не робела никогда ни с кем, а тут – как онемела просто. Очнулась, говорю:
– Проходи… – и калитку, что у двора, открываю.
А он мне:
– Нет, ты уж уважь меня, Валентина! Пусти с красного крыльца. Мы ж не воры какие, ничего дурного не делаем!
И, поверите ли, девоньки? Побежала я через дом открывать ему. Бегу, на половицах спотыкаюсь, сердце колотится. Вся не своя стала. А ведь старуха уже!
Ох, кажется мне теперь, что никогда я так не смеялась раньше, как в тот вечер. Выпили мы настоечки, заели конфетами, принёс. И как он меня смешил! Случаи всякие рассказывал, анекдоты… Даже неприличные совсем. Но не стыдно было как-то. Легко. Да, и старики мы уж оба были.
Но стала я с того вечера, девоньки, поджидать его, что ни день. И, хоть понимаю, что не приедет – дел много, дом, хозяйство. А жду, погладываю в окно. А по телу такое тепло разливается и силой наполняет, что чудится – молодая я снова. И в таком-то настрое задумаю кучу дел с утра, а не сделаю и половины – сил нет…
Вот когда пришла моя любовь.

*  *  *
И всё же он стал приезжать, как мог и хотел, часто. Привозил всякие подарочки небольшие, гостинцы, никогда пустой не приходил. Душа моя на него нарадоваться не могла. Так было с ним хорошо мне. И не стыдились мы ничего, и пересудов не боялись никаких. Стоит его телега у моего дома, а мы «Клюквенную» попиваем, разговариваем, да смеёмся. Вот, сквозь смех он меня и спрашивает однажды:
– Как же у нас, Валентина, раньше-то не вышло?
– А как могло выйти? – смеюсь.
– Могло...Да не вышло… Но благодарю Бога, что теперь, вот, сижу с тобой!
И так моё сердце зашлось радостью и слезами вперемешку, и так почувствовало Бога, которого и просили, и молили, да не слышали, что подумалось: «Вот, теперь и помереть можно…»
Но ещё были у нас силы жить и радоваться жизни. И ещё больше времени проводили мы вместе… И зимой приезжал, даже чаще, и следующим летом… Приезжал на полдня почти – с коровой помочь, в баню воды наносить. Сильный, красивый и крепкий старик ещё был! И всё через шутку делал, со смехом, с радостью. А мне и готовить для него хочется. Для себя-то ничего и не варила уже почти. А ему – клецок наделаю, сала нарежу, скатерть положу, рюмочки поставлю… Несу ему полотенце получше. А он на дворе, уже по пояс раздевшись, смывает дневной пот. И какая спина у него – широкая! Красавец!

И уже после, когда уходит от меня, ведя своего коника под уздцы на закат, – хутор их западнее нашего – солнце его обнимаети обнимает, пока он совсем не растворится в закате.
Вот, такой он и стоит перед глазами моими, таким и помню его. Не почерневшим от болезни, каким видела в последний раз. А уходящим в солнце…