Я видел смерть

Саше Бродкину посвящается

Я видел смерть много раз, и у всех она разная. Как разная бывает жизнь. Говорят, что достойно умирает тот, кто достойно прожил жизнь. Наверно, это справедливо, если можно назвать справедливым факт самой смерти.

Когда человек молод, полон сил и здоровья, он не задумывается о конечности жизни. Когда он начинает сталкиваться с фактами смерти родных и знакомых, появляется обеспокоенность, но даже тогда, человек отмахивается от мрачных мыслей и не анализирует ситуацию. Потому что он боится, боится даже думать об этом. Это закрытая тема, табу, страшная тайна. Иначе, если начнёшь размышлять об этом, можно сойти с ума.

Я стал задумываться о происхождении, предназначении и природе смерти, когда у меня умер первый больной. В студенческую бытность я встречался с трупами, но это были тела давно умерших людей, смерть которых мне не была известна. Никогда до этого мне не приходилось встречаться с моментом превращения живого человека в неживого. Впервые это случилось на заре моей деятельности в качестве врача. Тогда я, юный ординатор первого года работал в отделении анестезиологии – реаниматологии многопрофильной больницы и совмещал на «скорой помощи». Последний за смену на подстанции «скорой и неотложной помощи» Невского района города Санкт-Петербурга вызов я получил под утро – в семь часов, тридцать минут. Вызов звучал как: «мужчине плохо с сердцем». Таким термином у нас называли всё, что могло беспокоить человека выше колен и ниже бровей, истинные болезни сердца и сосудов занимали всего 30 %  от подобных диагнозов. Я на тот момент на станции был один, остальные бригады тоже выполняли  вызовы. Мне, как молодому специалисту, не полагался даже фельдшер. Я сам носил тяжеленный чемодан с лекарствами и кардиограф, сам ставил диагноз и выполнял назначения, сам в одиночку таскал больных к машине «скорой помощи», как с поля боя.  Таким оригинальным способом проходила обкатка новеньких докторов. И я покатил на очередной вызов. Машина не долго петляла в новостройках, и я достаточно быстро нашёл нужный адрес. Меня встретила  женщина неопределённого возраста, наверное, жена больного, которая сказала «Туда», махнула рукой и быстро исчезла в недрах пустой квартиры, а я оказался один на один с больным. А то, что это был настоящий больной, а не симулянт, сомнений не возникало. В необжитой и пахнущей лекарствами, потом и страданием комнате тяжело расхаживал мужчина с суточной небритостью, в семейных трусах и несвежей майке, прижимая руки к груди, будто согревая и баюкая маленького зверька. В глазах у больного стояли растерянность и страх. Так выглядят люди с ишемической болезнью в её худшем проявлении.  Я понял, что здесь задержусь надолго.

- Как ваше имя, отчество? – Спросил я, стаскивая с плеча сумку с кардиографом,
- Михаил, - не сразу выдавил больной, продолжая мерить комнату шагами,
- Антонович, - дополнила появившаяся в комнате жена и сменившая домашний халат на брюки и свитер,
- За грудиной болит? – Кардиограф был готов к работе,
- Да! – Выдохнул Михаил Антонович,
- Уже два часа мается, - жена, как заправский секретарь, заполняла белые пятна в истории болезни, - как зажало, так и не отпускает! Я ему и Нитроглицерин и Но-Шпу, и Анальгин давала, не помогает! – Михаил Антонович, не останавливаясь, кивал и тяжело дышал, - потом говорю: «Всё, хватит, звоним в Неотложку», вот и позвонила, а то ведь всё может быть, мне подруга рассказывала, что у её мужа, который на пять лет младше моего Миши тоже...
-  Вы прилечь сможете, - бесцеремонно прервал я женскую болтовню, обращаясь к больному, - надо ЭКГ снять?!
- Не знаю, попробую! – Михаил Антонович, остановился, продолжая тяжело дышать. По лицу катились крупные капли пота, - когда хожу мне легче!
- Я понимаю, но это не займёт много времени, - говорил я, прицепляя к рукам электроды, - а вы, - обратился я к жене, -  принесите, пожалуйста, тазик с тёплой водой!

Пока жена хлопотала, я успел опутать проводам Михаил Антонович и был готов к работе. Чего нельзя было сказать о больном. Ему было плохо. Пот тёк уже ручьями по лицу, шее, рукам. Губы стали синюшными, дыхание участилось. От болей он стонал сквозь сжатые зубы.  Подоспевшей жене с тазиком я дал задание опустить ступни страдальца в тёплую воду и вытереть пот. От увиденной картины ЭКГ меня самого бросило в пот. На плёнке рисовалась пресловутая «кошачья спинка» на всех отведениях - признак проникающего, циркулярного, инфаркта миокарда.

- Срочно надо ехать в больницу, - деревянным голосом, заговорил я, - у вас острый инфаркт миокарда,
- Я же говорила, что надо было раньше «Неотложку» вызывать, - жена явно не понимала серьёзности ситуации,  - а то говорит: «не надо звонить, не надо людей по ночам беспокоить!» Рыцарь выискался! Им вот за это всё платят хорошие деньги, - жена кивнула в мою сторону. Мне захотелось высказаться по поводу «хороших денег»,  но я решил не связываться с дремучей женщиной, которая, наверное, и на эшафоте будет распространяться о том, что топор не обработан спиртом и плаха старая. Мне нужно было что-то делать, время работало не на нас. Давление на руке показало цифры 80/60, мало! Кардиогенный шок! Могу не успеть! Надо срочно звонить специализированной кардиологической бригаде! Пока искал номер в своём видавшем виды блокноте, заметил, что Михаил Антонович начал зевать, совсем худо! Гипоксия мозга!

- Дозвонитесь по этому номеру! – Крикнул жене, тыча ей в нос записной книжкой с нужным номером, - и скажите, что у молодого мужчины, сколько ему..?
- Сорок девять, - испуганным голосом заговорила жена, 
- Сорока девяти лет, острый инфаркт! И что доктор, то бишь я, не могу подойти к трубке!

Жена, наконец, поняла, что это уже не кино и не подружкины байки и побежала в коридор звонить.

Я гусарским движением ножниц отбил горлышки ампул, и отправил их содержимое в венозный кровоток больного. Время, чертово время! Я опаздывал. Михаил Антонович уже не стонал, но на лице застыла гримаса боли. Он лежал, закрыв глаза, совершая редкие дыхательные движения животом. Трясущимися руками я опять включил кардиограф. Как ядовитая змея вылезшая ЭКГ лента несла на своей спине рисунок крупноволновой фибрилляции желудочков. Ужас! Надо проводить реанимацию.

Прекардиальный удар по грудине, как последний стук в дверь, отделяющей этот свет от того. Никакого эффекта! Надо качать! Крестом сложив ладони, я нервно стал прогибать грудину больного, пытаясь выдавить из застывшего сердца драгоценные струи крови в умирающий мозг. Дыхание остановилось! Надо дышать! Сделав паузу в массаже сердца и зажимая нос больному, выдохнул в его оскаленный рот. Мне тоже надо было зажать нос, потому что на меня пахнула отвратительная смесь чего-то кислого, тухлого и  приторного! Наверное, так пахнет смерть! То ли от этого запаха, то ли от страха, то ли от нервного возбуждения, но тошнота горячим комком подкатила к горлу. Что бы унять это состояние, надо было срочно переключиться, и я опять принялся массировать сердце. Жена, прибежавшая из коридора, сообщила, что дозвонилась, и бригада через десять минут должна быть здесь. Не успеем!
- Дышите ему рот в рот, а я буду массаж проводить! -  Тут же нашёл применение жене, которая стала очень темпераментно надувать мужа. Не успел я крикнуть женщине, чтобы сбавила обороты, как та самостоятельно остановилась и опрокинулась рядом с мужем как подрубленная. Растянутый, как воздушный шар, желудок больного, после моего очередного качка выплеснул своё содержимое прямо на бедную женщину, и та не выдержала, хлопнулась в глубокий обморок. Я понял, что всё, не судьба! Боливар двоих не потянет. На ЭКГ – сохранялась крупноволновая фибрилляция желудочков, самостоятельное дыхание отсутствовало, и зрачки, как две дыры в вечность, стали неуклонно расширяться. Выражение лица Михаила Антоновича изменилось. Гримаса боли исчезла, складки расправились, даже щетина перестала выделяться своей неуместностью на бледном лице, и приобрела вид рамы законченной картины. Это была смерть, но смерь торжественная и чинная. Как заступление на пост часового. Я замер на секунду.  В это время в дверь позвонили. Прибыла кардиологическая бригада. Жена подняла голову. Увидев умирающего мужа, она опять утратила сознание. А я бросился открывать дверь. Потом была ещё реанимация, уже силами бригады из трёх человек, что взяли под своё крыло и Михаила Антоновича, и его обморочную жену. Я тихонько писал, поглядывая на ребят, ещё и ещё раз возвращаясь к моменту прихода смерти. А то, что она была уже здесь, среди нас - я не сомневался. А все проводимые спасательные действия, показались мне жалкими,  мелочными и никчемные рядом с таким важным моментом. Я понял: смерть – не терпит суеты! Это понял и старший бригады – седовласый доктор, который что-то тихо сказал своим товарищам, и те остановились. Несколько секунд ощущалось присутствие чего-то необъяснимого и немного жутковатого. Потом всё пропало, и мы вернулись к своим делам. Так я впервые тесно соприкоснулся со смертью.

Потом была вторая, пятая, двадцатая и так далее смерти больных. Как любой практикующий врач я постоянно пополнял своё персональное кладбище. Я не помнил точное количество, имен умерших и обстоятельства их смерти. Потому что их смерть проскакивала мимо меня, не шелохнув ни единой веточки в заповеднике моей души. А потом память великодушно прятала в далёких и тёмных хранилищах эту информацию. Но  так было не всегда.

Смерь, которая потрясла и заставила меня по-другому взглянуть на жизнь, пришла на пятый год моей работы в качестве уже полновесного врача анестезиолога-реаниматолога. Заболела моя наставница и заведующая отделением, Татьяна Ивановна Носова. У неё обнаружили рак матки. Ей делали одну за другой пять операций, пытаясь преодолеть расползание метастазов по всему организму. Тщетно. Вместе с удалёнными тканями стремительно терялась жизнь. И вот, поняв бесполезность всех хирургическим мер, консилиумом из пяти человек, было принято решение оставить в покое несчастную женщину. Я ещё тогда понял, что когда не можешь  изменить ситуацию, хочется спихнуть ответственность на другого. Для того и придуман консилиум. В консилиуме нет ответственных лиц, есть только нейтральные свидетели.  Татьяну Ивановну  поместили в отдельный бокс нашего реанимационного отделения, и теперь каждый из дежурных докторов должен был вести карту на неё  и делать назначение как на остальных больных. Пришла и моя очередь курировать Носову. Дежурство выдалось лихое. Потоком шли больные, мне приходилось, как  в прифронтовом госпитале, заниматься сортировкой поступающих, чтоб определить приоритеты лечения. К Татьяне Ивановне я смог добраться  уже глубокой ночью, около трёх часов, совершенно одуревший от потока информации, суеты, беготни и множества нездоровых граждан. Едва я вошёл, как со стороны кровати на меня уставились совершенно нечеловеческие глаза. В жёлто-зелёном море радужки плавали двумя затерянными островами пятна зрачков. Так, наверное, смотрит спрут, когда обнимает свою жертву, чтобы уловить миг перехода из живого существа в пищевую форму. До этого Татьяна Ивановна находилась под постоянным дурманом наркотиков и снотворных, поэтому, в сознание не приходила, а сейчас она смотрела на меня совершенно ясно, осознанно и страшно. Я превратился в мышь, которая в гипнотическом ужасе двигалась к удаву.

- Сделай это! – Хриплым и каким-то механическим голосом приказала Носова и попыталась выкинуть руку из-под одеяла. Я как завороженный смотрел на её движения и молчал. Татьяна Ивановна  с большим трудом выпростала длинный исхудалый указательный палец и упёрла его в сторону лотка с лекарствами, - сделай, слышишь!
- Что, Татьяна Ивановна? – Тупо спросил я,
- Помоги мне! – В голосе зазвенела сталь обрывающегося металлического провода.
- Что мне нужно делать? – Стараясь оттянуть неумолимый ответ, я отвернул голову,
- Подойди ко …., - тонкая ниточка стали порвалась, и Носова зашлась в надсадном кашле. Следящая аппаратура тут же заголосила о происшедших прорывах по всем параметрам. Я уложил Татьяну Ивановну, вытер с её лба капли липкого пота, пахнущие старым бельём, успокоил монитор и уже собрался сделать несчастной женщине новую порцию наркотика, но та перехватила мою руку.
- Мальчик, - сиплым шёпотом проговорила она, - смерти нет, есть страдание плоти. Избавь меня от этого, прошу тебя. Тебе только надо сделать маленькое усилие, ты же знаешь, как это делается! – Она говорила правду. Я знал, как можно быстро и безболезненно отправить человека в лучший мир.  Ведь, что такое наркоз? Это и есть искусственное создание условий, при которых человек балансирует между жизнью и смертью, и в моих силах постараться вернуть его обратно или продать билет в один конец. Но сейчас, глядя на больную, которая раньше была моим самым строгим наставником и несгибаемой бой-бабой, видя, во что она превратилась, я не находил в себе сил и решительности взять и совершить эвтаназию. Татьяна Ивановна всегда презирала смерть, мало того, она с ней сражалась как разъяренная кошка. Больных, которые умирали на её глазах, будь то операционный стол или противошоковая палата, или какое ещё место больницы, она реанимировала с маниакальным упорством. Только трупные пятна и окоченение – заставляли её прекратить эти упражнения. А сейчас она сама была целиком во власти своего вечного врага, мало того, она страстно желала лечь на спину и просить пощады.  Мой разум боролся с чувствами, а те, в свою очередь, бились о гранит морали. Носова меня учила ни при каких обстоятельствах не идти на убийство, какими красивыми намерениями не были бы они обставлены. А сейчас она сама толкала на роковой шаг.

- Я знаю, это трудно,  - опять зашептала Татьяна Ивановна, откашлявшись, - но ещё трудней испытывать эту боль. Знаешь, что это за состояние, мальчик? – Я помотал головой, - Это когда ты уже не человек, ты даже не живой, ты просто ещё не умершая БОЛЬ! Помоги мне, Димочка! Это моя самая главная просьба.  Не бойся, это не страшно!

Но мне стало очень страшно, я, понял, что разговаривал с уже умершим человеком. Татьяна Ивановна опять смотрела на меня глазами спрута, который мокрым, фестончатым щупальцем  проникал мне в голову, перебирая извилины, теребя мозжечок и подёргивая ствол мозга. Накатила тошнота, ноги подкосились, и я стёк на пол. Окончательно не утерять сознание мне помогли крики со стороны основного блока реанимации, там что-то происходило. Я встрепенулся, вскочил, поправил халат, мельком взглянул на Носову и выскочил из палаты. Мне отчаянно захотелось убежать из всего сосредоточения страдающей плоти, заряжённого смертью так туго, как гранат косточками. Но ушёл я недалеко, до ближайшего проблемного больного, которому потребовалось внимание и кусочек моей жизни. Только через час я смог вернуться в палату к Носовой, хотя ноги мои отчаянно сопротивлялись движению в эту сторону. Татьяна Ивановна была мертва. Монитор обиженно пищал, пуская по экрану две одинаково ровные светящиеся полосы, как рельсы железной дороги, по которой уносился в неизведанную даль новый пассажир.  Голова была повёрнута немного в сторону. Морщинки и складки расправились, открывая  светлый лик Татьяны Ивановны. Застывшие глаза взирали со вселенским спокойствием на наш плохо покрашенный потолок. Из них пропал жёлтый ужас, и поселилось умиротворение. Я даже залюбовался на эту картину. Это была смерть – избавительница. Татьяна Ивановна получила долгожданное избавление от страданий и покой. Сколько я так простоял – не помню, но впечатление от пережитой тихой грусти прощания с чем-то или кем-то очень важным - запомнились навсегда. Я понял, необходимость и справедливость смерти. Лишать человека опостылевшей жизни, с её мерзостью и муками – весьма достойное занятие.

Но не всегда смерть нисходит к нам как заслуженное освобождение от страданий и боли. Однажды я видел, как человек попал под карающую десницу смерти. Это случилось уже много позже вышеописанных событий, когда я стал работать в частной медицине. Основными клиентами нашей клиники были богатые соотечественники и многочисленные иностранные туристы, несметными полчищами прибывающими поглазеть на красоты и безобразия Питера. Общаясь с иностранными пациентами, я осознал разительное отличие в отношении к смерти их и российских людей. Импортные граждане поголовно все фаталисты, и смерть для них так же естественна, как отправление естественных надобностей. Когда француз, немец, швед, англичанин или какой-другой иностранец отправляется в горний мир, родственники совершенно спокойно машут ему во след, а потом, совершенно искренне благодарят доктора, за то, что тот принял участие в судьбе близкого человека. И не важно, что он умер, все там будем! Важно внимание! Ничего похожего не происходит с русскими людьми. Смерть – это вселенское горе, крушение надежд и остановка жизни на Земле. Родственники рвут волосы на себе и на враче, который виноват в том, что не сберёг, не удержал, не излечил!.. У наших людей нет культуры смерти, впрочем, порой, и культуры жизни тоже нет, как у персонажа, о котором следующее повествование.
 
Новый пациент был из числа российских VIP, про которых говорят: «Владелец заводов, газет, пароходов». Он и, правда, был очень богатым человеком. Но, видимо, по мере подъёма на Олимп своего благополучия, он полностью растерял все моральные качества, оставив лишь деловые. Все человеческие взаимоотношения  давно были переведёны в денежный эквивалент, и определялись лишь стоимостью. Вёл себя этот человек соответственно: персонал клиники, начиная от санитарки, заканчивая главным врачом, он почитал за халдеев и холуёв, лишь директору делалась снисходительная скидка, поскольку тот был знаком с кругом его партнёров по бизнесу, а остальных пациентов рассматривал как докучливых насекомых, которых необходимо было вывести.  Это был хозяином жизни, как он полагал.  Но жизнь считала иначе.

В клинику этот человек  приехал  полечить не очень благородную и жутко неудобную болезнь - застарелый геморрой. К тому же выбрал он для этого  выходной и явился как ливень в июльский день. Наш генеральный мне всё ухо исплевал по телефону, чтобы я приложил максимум усердия и лицемерия, дабы ублажить очень дорогого пациента. Поселился «дорогой пациент», конечно же, в самом большом, президентский номере, к тому же этого требовала многочисленная челядь, сопровождающая больного. В палате крутилось человек 8 - 9, начиная от персонального стряпчего, заканчивая специалистом по снятию ботинок  и пищевых проб. Все эти помощники и секретари наперегонки болтали по мобильным телефонам, портили глаза, вглядываясь на экраны ноутбуков, и вели себя как на товарно-фондовой бирже или на колхозном рынке. Сам  глава этого шумного царства восседал на функциональной койке с противопролежневом матрасом и ждал, когда его начнут лечить. Я, как дежурный врач, до прихода хирурга, в чей адрес пациент  и поступил, должен был назначить необходимые исследования и терапию.

- Здравствуйте,  Михаил Геннадиевич, меня зовут Дмитрий Владимирович! – Прямо с порога представился я, войдя в палату. Последовала пауза, когда все перестали болтать и уставились на меня как на выходца из инфернального пространства. Главный пациент тускло посмотрел в мою сторону из под чертополоха бровей, хрюкнул и сморщил большой, сальный нос, испещрённый как географическая карта множеством сосудиков.  Михаил Геннадиевич был счастливым обладателем потускневшей татуировки на левой кисти «Знак качества» и могучего живота как на последних неделях беременности.

- Сейчас мы возьмем кровь из вены, - говорил я, подходя к самой койке, - и снимем ЭКГ, - долговязый блондин с незапоминающейся внешностью и белой кнопкой наушника при моём приближении к Михаилу Геннадиевичу рефлекторно дёрнул плечом в движении выхватить черный пистолет из кобуры, но передумал, посчитав, что я не представляю опасности своему боссу. А между тем, наш российский пациент потерял всякий интерес к моей персоне, либо посчитал её недостаточно аргументированной.

- Через два часа приедет наш хирург, - а я продолжал вести свой долгий монолог, - и тогда уже мы коллегиально примем решение относительно тактики лечения..,
-  Через полчаса, максимум, сорок минут, он должен быть здесь! У меня очень дорогое время, - это были первые слова, извлечённые из  очень дорогих голосовых связок Михаила Геннадиевича, - я и так уже двадцать минут жду, когда вы начнёте работать, - слова были произнесены тихо и в сторону, но весомо, в расчёте на моё немедленное реагирование.
- Простите, Михаил Геннадиевич, - я среагировал, но не так как хотел он, - хирург приедет тогда, когда у него будет возможность приехать, - я специально сделал акцент на этом слове, - сегодня воскресенье, и у людей есть свои планы. Вы же не предупредили о своём прибытии сюда! – Лицемер из меня получался плохой.
Михаил Геннадиевич, удостоил меня ещё одним мимолётным взглядом. В нём читалась микронная доля интереса. Он опять хрюкнул и вытянул в сторону руку, в которую тут же был вложен мобильный телефон ближайшим помощником.
- Алё, это я, - без всякой паузы, заговорил он в трубку, будто абонент всё время был на связи, - мне тут твой персонал предъявы бросает, что я должен ему чего-то. Разберись! – Михаил Геннадиевич буквально бросил в меня телефон. Я был зол до чрезвычайности от такого к себе отношения, но телефон поймал. На меня из трубки выпрыгнул шеф, который зашёлся сиплым криком, напоминающий клёкот чайки,
- Вы, что с ума сошли-и-и-и! – Шумел начальник, - я же просил вас быть с пациентом деликатным! Это лучший друг нашего соучредителя! Он в такие круги вхож, что страшно подумать!  Немедленно извинитесь перед ним! Вы слышите, немедленно! Всё, отзвонитесь через пять минут!

Все люди, с Михаилом Геннадиевичем во главе, затаив дыхание, следил за телефонным разговором. Шеф так орал, что слова его были слышны даже на улице. Когда в трубке послышались короткие гудки, я вернул телефон в тут же появившиеся руки одного из помощников, потом посмотрел в глаза полюбившемуся мне пациенту, в них сверкали злорадные огоньки.

- Если у вас будут вопросы по медицинским аспектам обследования, задавайте, а сейчас мне пора! – Автоматической очередью выпалил я и выскочил за дверь. Я постарался сохранить остатки достоинства в этой ситуации, хотя и так было понятно, что их не осталось ни крошки, меня просто смяли, унизили и  растёрли между жерновами жлобства  и лизоблюдства. Было очень противно, и в голову полезли застарелые мысли: «А ну, её к чёрту, эту частную медицину, со своим частниками в медицине. Чтоб каждый «козёл» мог тобой помыкать!  Всё, решено: додежурю и напишу заявление» Пока в моей груди бушевал пожар, и я продолжал мысленно пикироваться то с шефом, то с Михаилом Геннадиевичем, приехал хирург. Это был мой старый знакомый Серёга Рудинский, он не был штатным хирургом, просто в этот выходной день оказался наиболее доступным и мобильным.  Его оповестили о пациенте, сёстры добавили свои впечатления, и я завершил портрет человека, у которого Серёга собирался копаться под хвостом. То есть Серёга пошёл во всеоружии. Пробыл в «нехорошей» палате он около двух минут и вылетел с таким же лицом, с каким полчаса назад выходил я.

- Вот скот! – Первое, что сказал Серёга, плюхаясь на кресло рядом со мной и доставая сигареты, - я готов был увидеть животное, но это, - Рудинский махнул в сторону палаты, - самый скотский скот, которого я видел в своей жизни. Я ему говорю: «пойдемте в процедурную, я посмотрю вас в зеркалах», а он мне: «Здесь смотрите», я ему: «палата не приспособлена для таких процедур, да и неудобно это», а он мне: «что же вы такие палаты делаете, в которых нельзя проводить процедуры? А вы что за специалист, если вам не удобно сделать такую простую вещь?» Прикинь, он мне всё это выговаривает. Нет, ну, какая сволочь!
- И чем ваш интересный диалог завершился? – Поинтересовался я, вглядываясь в рассерженную физиономию Серёги, в облачке дыма,
- Да ничем!  Сказал этому придурку, чтоб он сходил в туалет и приготовился к осмотру в палате. И всю эту шантрапу выгнал, если ему пофиг, то мне нет! – Серёга глубоко затянулся и загасил окурок. – Во, слышишь, кажется, вышли! -  Из коридора послышался шум, быстро приближающийся к ординаторской, но что-то в этом звуке было тревожное. Так приближается беда. Синхронно мы с Серёгой выскочили из кресел и оказались в коридоре.
- Там, там! – Кричал белобрысый телохранитель, бестолково размахивая руками, обнажая два пистолета в кобурах под обеими подмышками. Очевидно, один для контрольного выстрела.
- Что «там»? – Сурово воскликнул Серёга, понимая, что в палате произошло нечто очень скверное,
- Там Михаилу Геннадиевичу плохо! – Сумел сформулировать слова блондин, натыкаясь на нас как пьяный на забор,
- Кому сейчас хорошо! – Тихо произнёс Серёга,  и мы оба, рассекая столпившихся и остолбенелых помощников и соратников побежали в палату,
- Босс в туалет собрался, закрылся с той стороны, и вдруг мы слышим грохот, а там закрыто, мы дверь сломали, а там он…, - пояснял на ходу самый толковый из этой плеяды ассистентов. Мы всей ватагой ввалились в дверь. Картину я увидел даже худшую, чем ожидал. Дверь в туалет была беспощадно выломана, болтаясь на одной кривой петле. Владелец заводов и прочей мелочи лежал со спущенными штанами рядом с унитазом, загромоздив своим гигабайтным телом проход.  На одутловатом, сиренево-синем лице ярко выделялись белки закатившихся глаз и чёрные губы с верёвками тягучей слюны. Он не дышал. Да и пульса на сонных артериях не было. От Михаила Геннадиевича исходило амбре свежих каловых масс и запах неживого человека. Так выглядит пациент, у которого вылетел тромб из вен нижних конечностей или таза и попал в лёгочную артерию со всеми вытекающими отсюда последствиями, и весь этот процесс носит название  тромбоэмболия (ТЭЛА). Откровенно непривлекательное  зрелище. Не удивительно, что у всей свиты на лицах читалась не скорбь и участие, а  брезгливость, переходящее в гадливость.

- Эй, молодцы! – Рявкнул Серёга двум здоровым парнягам, что нерешительно застыли у входа, - а ну, помогай!

- Серёг, давай качай, - произнёс я, - а я беру набор, мешок и сестру! – Расталкивая праздных зрителей, я побежал в реанимацию. Там захватив  неотложный чемодан с массой затейливых вещей и двух сестёр, я вернулся к месту событий. Серёга уже организовал реанимационные мероприятия. Пациента выволокли на середину палаты, лишних удалили. Сам Рудинский проводил непрямой массаж сердца, а на искусственное дыхание определил второго охранника, вместо выбывшего в связи с обмороком блондина – телохранителя,  возле которого хлопотала девочка-секретарь. Очевидно со смертью хозяина, происходит и самоликвидация его «цепного пса». То, что пациент уже умер - не подлежало ни каким сомнениям, но это был VIP- клиент, и проводить его в последний путь следовало по всем правилам. Эту гору уже начинающего гнить мяса надо было заинтубировать, уколоть в центральную вену и для убедительности пару-тройку раз шарахнуть из дефибриллятора, чтоб у воспитанной на американских фильмах молодёжи укрепилось мнение, что мы всё делали по американским стандартам. А мы и, правда, делали всё качественно и эффектно: реанимационные мероприятия проводили почти целый час, без малейшей надежды на удачу. Но зато всё было сделано правильно. И смерть тоже играла по своим правилам. Когда мы завершили все камлания вокруг мёртвого тела, я ещё раз убедился, что смерть как и жизнь у всех разная. Это была смерть-наказание, смерть-возмездие. Не хотел бы я умереть так: со страшным, оскаленным ртом; почерневшим отёкшим лицом; обгадившись со всех сторон.
- Ну, как считаешь, от чего помер раб божий? – Спросил Серёга, когда мы стали складывать чемодан,
- Тромбоэмболия, что же ещё! – Уверенно ответил я, - по клинике похоже, опять же начало классическое: пошёл клиент на горшок, потужился, а она и прилетела, эта ТЭЛА.
- Да, пожалуй, ты прав! – Согласился Серёга, оглянув поле сражение.

Выброшенным на берег китом громоздилось тело Михаила Геннадиевича, с огромным голым животом и раскинутыми руками, рядом стояли верные вассалы, и я видел по их глазам, какая усиленная работа мысли сейчас происходит.  Уже в их головах строились планы создания коалиций, блоков, союзов и альянсов для борьбы за  освободившийся трон. Скорби не было, была нормальная рабочая атмосфера: уже звонили телефоны, включились ноутбуки, тело Михаила Геннадиевича старательно обходилось или перешагивалось. Казалось, что это роботы, которые продолжают выполнять давно заложенную в них программу, не взирая на потерю самого создателя этой программы.  Лишь один блондин – телохранитель, оправившись от обморока, сидел на полу и беззвучно плакал, понимая, что с потерей шефа, потерял работу. Мне стало нестерпимо скучно и противно от этого «делового» зверинца, у Серёги, было похожее состояние. Мы оба покинули палату.
- Как говориться, - Серёга вытащил сигарету, - Король умер, да здравствует корабль! А этих «соратников», - Серёга презрительно сморщил нос, - как раз полный корабль и наберётся,
- Ага, корабль дураков! – Добавил я,
- Полных! – Подтвердил Рудинский, - ладно, пошли бумаги разные писать. И ещё этого говнюка надо будет утилизировать.
- Да, это будет не легко, учитывая его вес в обществе, я имею ввиду  килограммы, - заметил я.

Самое странное, что ни во мне, ни в Серёге эта смерть не вызвала ни молекулы сожаления или какого-нибудь отклика. Да и в свите слёз по боссу (кроме телохранителя) никто не проливал. Не пожелаешь и врагу такую смерть и такое отношение после неё, а другу и подавно…

Мой друг Саня Григорович после развода с женой увлёкся боксом и тяжёлой атлетикой. Он до посинения (в прямом смысле) мутузил «грушу», а потом ещё и забирался под штангу, чтобы окончательно слиться лицом с синевой своих трусов. На мой вопрос: «Саня, зачем ты так убиваешься?», он ответил: «А я уже давно убился, просто никто этого не замечает». Я орал на него, что он придурок, и делать ему не фиг, и говорит он полную ахинею! А Саня отвечал, что после развода с женой, которую очень любил, жизнь для него потеряла смысл. Это была правда: Саня, не просто любил жену, он растворялся в ней,  как растворяется сахар в кипятке, она была частью его самого. Где заканчивался Саня и начиналась Тома, не возможно было понять, поскольку они оба были «идеальной» парой, а в таком союзе нет чётких положений и обязанностей, каждый из этого альянса стремился упредить желания другого, и мир царил в отношениях.  К тому же, пара замечательных мальчишек-погодков и отсутствие материальных проблем завершали образ благополучной семьи. Гром грянул на пятнадцатом году совместной жизни. Тома влюбилась. Влюбилась страстно и вдохновенно в нищего юношу-скрипача, с которым познакомилась на одной из «тусовок», проводимых редакцией её журнала для сотрудников и гостей. Скрипач и толстая тётка виолончелистка были приглашены играть для публики. На этом вечере  это была единственная пара, которая работала. Своей игрой они должны были способствовать  улучшению процессов завязывания деловых контактов и пищеварения. Очарованная игрой этого дуэта, Тома уже не могла ни пить, ни есть, ни строить деловые отношения, она стояла и смотрела на тонкие пальцы скрипача, его  напряжённую спину, старческие морщинки скорби на юном лице. Облако музыки, которое желтоватым свечением мерцало вокруг скрипки и смычка,  стало подниматься вверх, заворачиваясь в тугую спираль и переливаясь, всё ярче и ярче, наконец, превратившись в белый, ослепительный шар, скакнуло вниз молнией, ударив в семейное дерево Григоровичей и спалив его до самых корней. Брак распался.

Для Сани этот разрыв стал самым страшным событием в жизни. Из-под него была выбита опора, которая связывала с земными делами и не давала окончательно раствориться во всемирном эфире. Смысл существования был утрачен, не смотря на то, что оставались дети, работа и друзья. Это всё  теперь не имело никакого значения. Потом были тяжёлые и крайне болезненные для всех участников судебные процедуры, связанные с разделом имущества и детей. Тома, как инициатор процесса повела себя весьма деликатно (если можно употребить это слово в данной ситуации): она отказалась от претензий на квартиру и машину, а забрала с собой только личные вещи и ноутбук

Саня сыновей отправил к бабушке, на работе взял отпуск за свой счёт, отключил телефон, остановил все часы в доме как при покойнике и нырнул в многодневный запой. Неделю он пил, потом делал перерыв в два дня, чтобы немного отойти и снова уходил в сумеречное состояние. А в этом состоянии бесцельно бродил по городу из конца  в конец, останавливаясь только для принятия «горячительного» и оправления естественных нужд.

- Мне было всё равно куда двигаться, лишь бы двигаться! – Рассказывал Саня мне, по прошествии некоторого времени. – Я с утра выходил из дома, выбирал направление и шёл, шёл и шёл, только бы куда-то идти и не останавливаться. Попадал на какие-то стройки, свалки, в трущобы, пару раз в притоны то ли бандитские, то ли наркоманские. Но нигде меня не то, что не трогали, даже помогали. Так, возле кладбища я угодил в яму с водой и осклизлыми стенками, метров трёх глубиной. Мне оттуда вовек было не выбраться. Помогли местные бомжи. Нашли длинную доску, по ней я и вылез. Они потом меня ещё каким-то бульоном сомнительного свойства потчевали и сивухи наливали. Видно у меня совсем обречённый вид был, что кроме жалости никаких других чувств я не вызывал. В тот момент мне хотелось умереть, но сам себя я не мог умертвить, а остальные не хотели. Смерть явно избегала моего общества. Но однажды, всё изменилось, когда,  попав в очередное злачное место с сомнительными личностями, я увидел на дверях этого приюта униженных и оскорбленных  новенький, ещё не сильно грязный плакат, явно снятый с рекламной тумбы. На нём были песочные часы, где песок наполовину высыпался и слова, вот эти слова и заставили  меня впервые посмотреть на всё происходящее по-новому. Там было написано: «Жизнь скоротечна, счастье - сейчас». Меня как током долбануло. А жил ли я вообще все эти годы?  И что хорошего я сделал в этой жизни? Вырастил сыновей? Так их Тома вырастила, я лишь номинально числился папашей. Я даже дни рождения их не помню. Работаю на хорошей, прибыльной работе? Ведь это Тома со своими связями подсуетилась и меня взяли. Живу в хорошей квартире? Да если б она вовремя не нашла деньги на первый взнос в кооператив, где бы мы жили?  Я никогда не был самостоятельной фигурой, все важные решения принимала Тома, а я лишь поддакивал. Вот и получается, что жизнь меня наказала совершенно законно, и чтобы что-то изменить в ней, надо меняться самому!»

Саня перестал пить. Уволился со старой работы, чтоб она ему не напоминала об  обязанности бывшей жене, и нашёл аналогичную, даже с небольшим плюсом в зарплате.  Отправил в свою  четырёхкомнатную кооперативную квартиру бабушку и сыновей, а сам въехал в её однокомнатную «хрущёвку». Для восстановления пошатнувшегося здоровья три раза в неделю стал ходить в спортзал. Вскоре там же познакомился с молодой женщиной, тоже разведённой, которая имела схожие взгляды на жизнь и не только касающиеся фитнеса. Они стали жить вместе, в её квартире. Казалось, вот оно – счастье, наступило. Но песок сыпался, и жизни, как и счастья, оставалось всё меньше и меньше.
 
В погожий, солнечный, октябрьский вечер Саня со своей подругой Верой отправился на концерт  в Филармонию. Давали Чайковского. Скрипичная музыка всегда волнует души людей, вызывая в них самые разнообразные чувства. Саню эта музыка просто разрушила. Даже не музыка, а молодой скрипач, с гордой осанкой и трагическим выражением на лице, что сидел в первом ряду музыкантов. Это был его счастливый соперник. На него из партера смотрела Тома. И столько в этом взгляде было страсти и обожания, что Саня чуть не задохнулся от волны, охвативших его чувств. Он понял, что ничего не изменилось за это время. Он так же продолжает любить бывшую жену, также  жутко ревнует её к этому доходяге-скрипачу и так же мечтает вернуть прежнюю жизнь. Музыка смолкла, Тома вскочила и стала яростно хлопать первой, с полусекундной паузой к ней присоединился весь зал. Довольный дирижер кланялся,   публика аплодировала и кричала «браво» всем музыкантам, лишь Тома хлопала одному.

Саня не смог решиться подойти к счастливым влюблённым, побоявшись, что совершить нечто страшное и непоправимое. Зато весь свой негатив он выплеснул на Веру. Они жестоко разругались и разбежались по домам. Саня поехал в свою «хрущёвку».

Я проснулся в холодном поту от кошмара, который приснился мне этой ночью. Будто я сижу в своей квартире, в одиночестве и слышу, как  тихо открывается окно на кухне. Я бросаюсь туда и вижу человека в чёрном спортивном костюме и в маске. Вор! Мы сталкиваемся в дверях, и оба понимаем, что не разойтись, кто – то должен пострадать. Я делаю шаг назад, к телефону, человек ловко выхватывает откуда-то из-за спины пистолет с глушителем и стреляет. Я чувствую, что в  груди образовалась большая дыра, потому, что ощущается сквозняк внутри себя, идущего от незакрытого окна. Потом в горле появляется песок, прибывающий с каждой секундой. Я задыхаюсь, падаю на пол. Песок затекает в лёгкие, превращая их в камень, заполняет всю гортань, забивает рот. Я перестаю дышать и понимаю, что умираю. С ужасом и стоном пробуждаюсь. Недаром во все времена  самой страшной казнью было закапывание живого человека в землю! Я отправился на кухню, где проверил крепость окон, а потом выкурил подряд две сигареты, чтоб успокоиться. Но тревога осталась, даже тогда, когда я постарался сам себе объяснить, что это был сон, просто сон, к тому же говорят, если сниться, что ты умираешь, значит, всё будет как раз наоборот: будешь здравствовать и радоваться жизни. Успокоение не приходило. Пришлось съесть снотворное, чтоб ухнуть в глубокую пропасть сна без сновидений.   

В десять утра следующего дня мне позвонила Вера. Она сообщила, что Саня не отвечает на телефонные звонки, и это очень сильно её беспокоит из-за плохих предчувствий. Потом она рассказала об их вчерашней размолвке и спросила совета. Я как мог успокаивал женщину, пытаясь найти разумное объяснение молчанию. Я говорил: «Он, наверное, паршивец,  видя твой номер, не берёт трубку из глупого упрямства, раз вы поссорились, давай я сам позвоню, - предположил я, - может мне он ответит?» Но не удалось. Длинные гудки рвали барабанную перепонку и заставляли сегодняшний мой сон, удобренный плохими предчувствиями Веры взойти бурным ростом. Тем более, что позвонил Сашин коллега Павел с вопросом: «Где Саня? Уже целых два часа его нет на работе! И, главное, не звонит, и трубку не берёт. Начальник матерится, коллеги волнуются, работа стоит!» Я понял, что случилась беда. Я отпросился с работы. Вместе с Павлом,  мы поехали к Саше домой. Возле его квартиры мы столкнулись с заплаканной Верой, которая, не останавливаясь, звонила в дверь и деловитым молодым человеком, с эмблемой МЧС  на чёрном комбинезоне. Он нам авторитетно заявил:

- Дверь хорошая, просто так не вскрыть, надо через окно лезть! Но для этого нужна санкция  участкового! – Мы  согласились,

Пока искали участкового, прошёл ещё час, проведённый в тоскливом ожидании. Надежда была лишь на то, что после вчерашней ссоры Саня  надрался до бессознательного состояния и перестал ощущать реальность. Участковый, старший лейтенант, долго строчил на казенной бумаге привычные формулировки прямо на своём колене, затем махнул рукой, разрешая работать МЧС-овцу. Тот, как человек-паук ловко стал взбираться на третий этаж дома,

- Кто бы мог подумать, - задумчиво проговорил милиционер, глядя на то, как карабкается парень, - что Мишка Перстень будет заниматься тем же, что и до зоны, но теперь совершенно легально, хотя уже за меньшие деньги,
- А что он сидел? – Спросил я, чувствуя сильное сердцебиение,
- В прошлом году откинулся, в смысле, вышел, - с видимым удовольствием стал объяснять участковый, - он у нас в районе был самый неуловимый форточник. Брал каждый год по десять – двенадцать квартир и ни разу не засыпался, пока однажды ночью не столкнулся с хозяином квартиры, пенсионером. А тот сердечником был, увидел Мишку на своей кухне и от страху помер, инфаркт, говорят, случился. А на шум падающего тела проснулись соседи, милицию вызвали. По горячим следам Мишку и взяли. И посадили его даже не за кражу, так как ничего не успел взять, а за непредумышленное убийство. Вот такая байка. А сейчас вон как лазает, и только на пользу обществу…

Человек-паук добрался до третьего этажа, поколдовал с рамой и вскоре исчез в глубине кухни. Мы ринулись к дверям. Долгое время в квартире стояла тишина, мы ждали, когда Миша откроет нам. Наконец замок натужно щёлкнул четыре раза и появился сам экс-форточник. Лицо его было бледным, он отвёл взгляд, потом без слов посторонился, пропуская нас внутрь дома. В комнате кто-то был. Вера вошла первой, вскрикнула, пошатнулась, стала медленно оседать на пол. Мы с Павлом подхватили её и попытались посадить в глубокое кресло в центре комнаты, но чуть было не уронили её вновь и сами не упали, когда посмотрели на кровать. Саня умер давно. Как минимум часов пять. Он лежал в своей постели, на боку, подогнув ноги. Правая рука была прижата к груди, левая – вытянута вперёд, будто Саня пытался что-то потрогать.  Лицо было чёрно-белым и страшным. На той стороне, которая лежала на подушке натёк чёрный синяк гипостаза, вторая половина, напротив, отливала неестественной белизной. Глаза были открыты, зубы оскалены. Мышцы одеревенели. Я попытался опустить веки, они как пластмасса возвращались в исходное положение.

Смерть пришла к Сане во сне. Она явилась  как непрошеный гость, тихо забралась словно вор-форточник когда дом спал, рассчитывая, что окажет услугу его хозяину тем, что не даст сну закончится. Но Саня всё испортил. Он проснулся, увидел её  и  ужаснулся. Это была смерть-пугало, которая настигла его в момент, когда он не успел подготовиться к встрече.
- Зачем ты здесь? – Произнёс Саня,
- За тобой! – Спокойно, даже печально отвечала смерть,
- Где же ты была, когда я искал тебя? – С упрёком спросил Саня,
- Я жила с тобой всё это время, - отвечала смерть,
- Но  почему сейчас, когда жизнь обрела смысл?
- Жизнь окончательно утратила смысл для тебя, и мы оба это знаем, поэтому я здесь!
- Но дай…
- Нет! - Твёрдо и окончательно произнесла смерть, подхватывая  сопротивляющегося Саню, - время вышло!

Этот диалог пронёсся за доли секунд в моей голове, как последний привет от друга. У живых начинались печальные заботы, которыми всегда сопровождаются подобные события. Но это, как ни странно, хорошо.  Хлопоты отнимают возможность думать о том, что и тебя ждёт то же самое. Что и тебе когда-то скажет непреодолимая гостья: «Время вышло», и уже другие люди будут заниматься достойными проводами твоих бренных останков.

Саню похоронили через день. При вскрытии в коронарном сосуде обнаружили большую атеросклеротическую бляшку, на которую приземлился тромбик, что вызвал нарушение кровотока, фибрилляцию желудочков и остановку сердца. Даже инфаркт не успел развиться, так всё быстро произошло. На поминках все говорили о том, каким чудным человеком был Саня; коллеги утверждали, что лучшего специалиста трудно было отыскать; друзья рвали рубашки и плакали, какого друга они потеряли; Вера кричала, что выцарапает глаза бывшей жене Сани, а родственники добавляли, что не простят Томе этой потери. Сама же Тома, пришедшая только на поминки, твёрдым, спокойным голосом произнесла:
- Саша  был добрым человеком. Он  сам умел и научил меня ценить человека со всеми его положительными и отрицательными качествами, отыскивать всё лучшее, что может скрываться очень глубоко в каждом из нас. И ёще, он никогда не был оголтелым, никого не обвинял, как делаете сейчас вы, потому, что он был добрым ко всем. Он жил как мог, а когда не смог, то умер…

В наступившей тишине было слышно, как тихо плачут две женщины, Тома и Вера. Общее горе помирило их. Я вышел покурить на балкон. В голове переваливались тяжёлые мысли. «Жил рядом со мной человек, друг. Мы общались, пили водку, ходили в баню, играли в бильярд, иногда кадрили девчонок. Ещё два дня назад виделись, говорили о трудностях, переживаемых страной, о том, как тяжело пробиваться мелкому бизнесу, о тётках, о детях, обо всём на свете! И вот его нет. Я есть, а его нет! А может и меня тоже нет. Кто сказал, что вообще этот мир существует? Как там говаривал Сальвадор Дали: Мир – это плод моего воображения. Может мы и есть плоды чьего-то больного воображения. И жизнь – всего лишь видимость жизни. Только смерть реальна: в надгробном холмике, гранёном стакане с ломтём ржаного хлеба, в фотографии с чёрным углом и занавешенных зеркалах. В смерти есть окончательность и бескомпромиссность. Нет метаний, сомнений, поиска путей решений глупых проблем. Всё ясно и определённо…»

Из комнаты послышалось пение. Громче всех звучало контральто Веры и лирическое сопрано Томы.

«Удивительно, как женщины быстро свыкаются с потерями. Ещё недавно: «Жить без него не могу!», а сейчас: «Ой, мороз, мороз…» А всё потому, что мы разные! Жизнь мужчины мала и конечна, поэтому он и стремится остаться в памяти остального человечества своими поступками и делами. Вот и лезет из кожи, создавая, творя, изобретая, взрывая, уничтожая и разрушая. Но всё равно, как ни старается, носитель ХУ  хромосом, смерть победить не может. А женщина может, создавая новую жизнь. Поэтому к вечности и бесконечности она относятся снисходительно, как к собственной сумочке, в которой может поместиться не одна вселенная»

Пение закончилось, опять полились речи о Сане…

«Говорят, по христианским канонам первые два дня душа усопшего бродит рядом с близкими для неё местами, может она и сейчас где-то здесь, среди нас, пытается что-то сказать, непременно важное, может самое важное, что изменит жизнь всех присутствующих. Но нет, люди не способны воспринимать мир духов и тайна смерти нам недоступна! Нет, я не согласен! И вот, что думаю: чем чаще мы будем задумываться о смерти, тем больше поводов нам будет любить жизнь и не торопиться с ней рассчитываться. А полюбив жизнь, во всех её проявлениях, мы будем бережней и осторожней относиться к жизни других людей, и, следуя таким принципам, мы не будем страшиться смерти, этой очищающей и умиротворяющей стороны бытия, логической точки всего пройденного пути!»