Голос

    И день-то был тогда пригожий. Настоящий такой, уже апрельский, знаете. А небо – чистое-чистое! Ну, где-то вдалеке, как бы в закоулках, облачка полосками тянутся, а так – голубизна!  Хоть ныряй. Да, и ещё – ветерок. Уже вроде как и тёплый, но как бы и не до конца: подует посильнее – поёжишься. Да…

    И вот, значит, сидел я на облезлой скамейке в нашем заплёванном скверике, подставлял солнышку небритую физиономию, радовался. И даже гипсовые пионеры среди кустов – не напрягали. Только они-то, безносые, здесь и торчали со своими раскуроченными горнами. Понедельник тогда был – сами понимаете. Разговоров чужих не слышно, машины где-то далеко, и я, помню, развалился так вальяжно, руки раскинул, глаза закрыл, первый ультрафиолет выхватываю. Возле ног пакет; в пакете парочка пивка абаканского, холодненького. Трогал я бутылочки ногой, слушал их звон, улыбался.

     И только я собрался за первой в пакет нырнуть, тут-то и затрезвонил мобильник. И так некстати эта музыка пришлась! Звонить-то никто не должен был в это время. Если мужик-заказчик, то мы с корешком вчера весь кафель отработали. Линия в линию, всё по чесноку. Да и отпустил он нас без претензий, рассчитался, как обещал. Светка? Но в этот раз я ей всё до копеечки отдал. Пацану на шмотки, шоколадки-мармеладки всякие. Так что звонка я, прямо скажем, не ждал и мобилу доставать не торопился. Вынул, глянул – номера нет. Не высветился. На табло – пусто! Чудно. Ну, думаю, ладно, не хочешь называться – не надо, хозяин – барин. Но постанова такая мне не понравилось. И я так развязно, что ли:
     – Алё.
     А там молчат. И молчат как-то по-особому. И сразу въезжаешь, что там не прикалываются и всё не просто так. Я, по правде говоря, напрягся, но не так чтобы сильно, и уже посерьёзней в трубу:
     – Да, слушаю. Кто это?
     А мне в ответ, негромко:
     – Я.
     И знаете, у меня от этого «Я» всё внутри как перевернулось. Словно куда рухнул. Вот раз – и полыхнуло откуда-то сверху и вмиг опалило всего. Думаю, может, так умирают?
     А голос не понять чей, но знакомый-знакомый.
Короче, сижу я на лавке ошарашенный с трубой в руке. Во рту сухо, язык тяжёлый, а почему – не знаю. Вроде ничего такого, а спёкся я моментально, хотя и разговора-то ещё и не было. Ну, ладно, разжал губы и так уже робко:
    – А кто это?
    А мне в ответ снова:
    – Я.
    И назвал меня по имени.
    Такое не забудешь. Я вот сейчас рассказываю, а меня опять колотит. Да, голос! Он как будто не из мобилы шёл, будто внутри меня говорил. Но когда он моё имя произносил, что-то вспомнилось мне, давнее-давнее. Ну, знаете… как в детстве. Помню: батя рыбалить рано ушёл, до зари ещё, на клёв утренний, а я позже встал. Накинул штормовочку свою и поплёлся на наше место, речка-то – рукой подать. И вот иду спросонья по лесу, ёжусь, тропинку высматриваю. Туман. И свежо так по-утреннему. Птицы заливаются – звонко-звонко, и речка где-то шумит, ласково, по-домашнему. Я по мокрой траве в дедовых резиновых сапогах – ширк-ширк, хлеб в руке белый. А туманище густой-густой, и где-то впереди берег, и где-то там отец. Я так потихоньку, чтобы рыбу не спугнуть:            
    – Папка-а…
    А он в ответ, чуть слышно:
    – Санька, сюда…
    Вот и этот голос… будто отцовский. Как тогда из тумана под говорок речной. Меня даже как обожгло – не батя ли? Да осадил себя тут же: папку я  год как схоронил.
     А внутри что-то не отпускает. И опять детство вспомнилось. Как мама меня будила. Проснёшься, а глаз не открываешь. Лежишь, в одеяле укутанный, слушаешь, как она у печки с кастрюлями возится, ждёшь. Она, конечно, знает, что я уже не сплю, и таким голосом, которым одни матери и говорят:
     – Ну-ка, подымайся, лежебока.
И мне это «лежебока» так нравилось. Такое оно какое-то тёплое, и  смешное, и доброе. А ещё солнышко по глазам зажмуренным, и запах печки нашей маленькой, и... И всё это за какие-то секунды, мгновения. А потом из памяти посыпалось, как вещи из кладовки. Всё подряд: и доброе, и не очень, и за что стыд до сих пор по ночам гложет – вся житуха моя никчёмная. Вся пролетела перед глазами – птица с крылом перебитым. Эх, променял я золотые тихие утра на первые батины сигареты, из пачки стянутые, да на первые копейки из кошелька бабушкиного. А потом пошло-поехало: «Агдам» из горлышка в кустах, девки в лопухах, враньё как варенье мазал. Руки откуда надо растут, да голова не к тому месту пришита. Жизнь как балалайка ненастроенная – бренчит громко, толку мало. В общем, ни кола, ни двора, ни жены, ни бабы, проскакал по верхушкам, земли не видел.
     А потом я как очнулся. Сижу с мобильником в руке на изрезанной лавке, под ногами шелуха от семечек. Ветерок волосы треплет, и в глазах непривычно – мокро. А в телефоне – тихо. И тут меня как прорвало, кричу в трубу среди сквера:
     – Кто это? Кто?
     Ответь! Ну же!
     Да, кто это, Господи!
     Кто это?
     Господи?!

     Молчал телефон, качались ветки, и небо было синее-синее.