Остров за колючей проволокой

В годы перестройки как-то в разговоре с Владимиром Кузьмичом Керро упомянул о предстоящей
в журнале "Новый мир" публикации "Архипелага ГУЛаг"  А. Солженицына.
- Был случай несколько лет назад,- откликнулся он.- В газете ругали эту книгу. Зашел ко мне сын.
Спрашиваю у него: "Что такое "архипелаг"? Он поясняет: "Группа островов. А вот что такое ГУЛаг?"
- "Ну?! Это я знаю - Главное управление лагерей". Подумал, правильно выходит: как острова, лагеря
по всей стране...

Среди авторов воспоминаний преобладают писатели, ученые, журналисты. Тем более, мне кажется,
интересен рассказ человека обыкновенного, живущего среди нас. Соседи Керро, те, кто работал с ним
в леспромхозе, уважают его за трудолюбие, золотые руки, добросердечие. И мало кто знал, что пережил
он в молодые годы. Об этом он и сам не распространялся.

Несколько дней вели мы с ним разговоры. Я старался точнее передать рассказ Владимира Кузьмича
о пережитом.

В 1936 году я попал во второй набор курсов трактористов при Молвотицкой МТС. Тянуло к технике, но
непросто было попасть на курсы - колхоз решал. Наш колхоз "Искра" в Окороках. Кандидатов на учебу
собрание обсуждало.

Помню, в 1937-м льнотеребилку испытывали в Быкове. Напарницей у меня была женщина-трактористка.
Трактор исправный, теребилка исправная, а лен не теребится. Комиссию даже создали в МТС. И она
не разобралась. Что меня надоумило сцепку посмотреть? Оказалось, неправильно прицепили.

На пахоте с Эдуардом Ивановичем Сузиком работали на пару. Женский экипаж взял обязательство 800
гектаров мягкой пахоты сделать. Мы прикинули, что больше 600 не выйдет, твердо стояли на этой цифре.
Нас заставляли взять побольше, стыдили: женщины берут, а вы, мужики... А что получилось: они - 400,
а мы 614. Нравилась работа, техника. Грамоты давали, премии.

Помню предвыборное собрание. Перед ним меня в контору МТС вызвали, предложили выступить,
назвать кандидатуру в Совет Союза Верховного Совета - писателя Толстого. На собрании встаю,
предлагаю. Все на меня с удивлением оглядываются: надо же какой Керро умный, как он догадался7
Не знали, что со мной беседовали.

Летом 1938 года я работал не в МТС, а в колхозе. 16 июля с председателем Иваном Кузьмичом Кузьминым  приехали
в Молвотицы. Обедал в столовой. Подходит милиционер. Керро? Керро. Тебя хочет видеть начальник
милиции. Ладно, пообедаю, зайду, дорогу знаю. А он не отходит. подождал, пока поем. Пришли к начальнику,
он и обьяснил, что я арестован. Назавтра отправили в Демянск, ночевал в тюрьме. Заключенные
перестукивались. Я этого языка не понимал. Но в стене нашел маленькую дырочку. В соседней камере
оказались земляки. Они называли фамилии, я отвечал: знаю. Соседов, секретарь райкома, Лебедев
из райисполкома, кажется, агроном Богданов. Не знаю почему, но их везли назад из Старорусской
тюрьмы. В дырочку протолкнули кусочек сахара - держись, парень.

18 июля привезли в Старую Руссу. Попал сначала во вторую. так называемую приемную, а потом в 55-ю
камеру. Одиночка, а влезло в нее 18 человек. 8 квадратных метров. Лежать можно было валетом на полу,
только на боку. Ни нар, ни постелей не имелось. Жара, раздевались по пояс. Сидели старорусские,
дновские, парфинские. Немало и молвотицких. Перед отправкой в Ленинград меня переместили в 92-ю
камеру - в церкви. Там встретил Петра Мезина. Карла Киви из Липья. Много было одоевских, но я их
по фамилии не знал. Помню, например, мужчину с женским голоском. Однажды вели на допрос,
мельком видел Александра Карловича Хаака. Меня проводили мимо, а его поставили лицом к стене -
такой был порядок.

Из нашей камеры помню главного бухгалтера Старорусского фанерного завода, полковника - он
участвовал в Гражданской войне. отличился в событиях на КВЖД. телеграфиста из Дно. благодаря
этому парню  мы знали. что происходит в тюрьме. Телеграфисты. военные - они мастера перестука.

Настрой в тюрьме был общий - сопротивляться бесполезно. забьют. У следователя был помощник -
мордобоец. молодой парень. Я оставался в камере последним не признавшимся, не подписавшим
бумаги. Правда. меня еще и не били. Геройски вел себя священник. он откуда-то из этих краев -
Залучья или Рамушево. "Антихристам не подпишу,- твердил он после допросов.- Бог есть. он все
видит!" Однажды его притащили в камеру избитого. бросили на пол. Мы приподняли священника,
а у него вся борода выдергана. Потом его от нас куда-то забрали. Больше о нем я ничего не слышал.

Девять раз меня водили на допрос. Ночью. А днем спать нельзя. лежать не разрешали. Дежурный
охранник постоянно заглядывал в "глазок". Ход вдоль камер. как по балкону. Рассказывали, что заключенные
бросались вниз. Врать не буду, сам не видел. Но когда водили на допрос. видел, что работают сварщики -
делают решетку между противоположными балконами. Значит. чтобы не выбрасывались.

"Рассказывай о контрреволюционной деятельности",- начинал следователь. Я пахал. тракторист. "Нам
не надо об этом. об антисоветской агитации докладывай". Следователь. да и товарищи убеждали: лучше
сознаться, был бы человек. статью найдем, отсюда невиновным никто не выйдет. Конечный результат,
готовая продукция им были нужны... О многом я думал. Двадцать лет мне. Обидно помирать. Убьют и
выбросят, как собаку. Никто не узнает, и люди будут верить, что я действительно преступник. Выйти
отсюда непременно. Назло им выжить.

Когда в очередной раз привели на допрос, заявил следователю: отвечать на вопросы не буду, виновным
себя не считаю, но подпишу бумагу не глядя, только покажите, кто на меня написал донос. Зачем же
не глядя, говорил следователь, а вдруг там смертный приговор? Мы тебе покажем документ, а ты потом
этого человека убьешь. Порассуждал он так. а подал бумагу. Голубевы Иван и Петр подписали. Рядом
с нами, на хуторах жили. Доносили, что я, мол, агитировал за пахоту с огрехами. Не знаю, почему они
так пошли на меня, в ссоре мы с Голубевыми не были. Думаю, кто-то за ними стоял, подучил.

Перед отправкой в Ленинград собрали в 92-ю камеру - это бывшая тюремная церковь, тюрьма старинная,
говорили, еще при Екатерине строили. Большая камера. Еда какая? Хлеб и похлебка густая из хряпы -
кочанов капуста еще не завила, а собирали листья и из них варили, Такую хряпу я сейчас тюкаю для
домашней скотины.

Вот еще помню - в 92-ю заходил прокурор в сопровождении дежурных. Спросил. нет ли у вас каких
халоб, просьб. Тут сразу чей-то громкий голос:"Когда у нас будет Советская власть? Когда беззакония
кончатся?" Прокурор. мне показалось. смутился, молча постоял и повернулся к выходу. Не стал
разговаривать. Но и не выясняли. кто кричал.

Отчаянные люди были. Вот он как сразу прокурора! Еще слышал, когда сидел в приемной камере. Над
ней. наверное, был следственный кабинет. Мы внизу могли расслышать допрос. Допрашивали мужчину.
думаю, он туберкулезный был. часто кашлял. Потом закричал: "Тронете, начнете бить, в горло вцеплюсь,
перегрызу. Я коммунист дореволюционный". женский плач сверху часто слышался. Женщины от одной
ругани, от того, что их обзывали нехорошими словами, ударялись в слезы.

Разные были люди. Попадались и неунывающие. Как-то к нам. в 55-ю, втолкнули жирного мужчину. Я
говорил о жаре, что мы раздевались до пупка. Так он похлопывал себя по круглому животу: "Ну здесь,
наверное, мои накопления порастрясут". Потом. когда кожа обвисла. он стянет ее руками и скажет:
обрезать. сшить, и все нормально будет. Фамилию его помню - Романович, родом из Холма. жил в Старой
Руссе. Он рассказывал, как золото "выпаривают". Была такая кампания: арестовывали тех, у кого
подозревалось наличие золота. Не обзательно жулики, мало ли в семье откуда появилась драгоценность,
сохранились царские монеты? Набивают такими арестантами камеру так, что не повернуться. Стоят
до одури, до обморока. Потерял сознание, вытаскивают, обливают водой, требуют сказать, где спрятано
золото? Не говоришь, снова в камеру.

Список отправляемых в Ленинград зачитывали  в подвале. Большое помещение. Построили нас. Я стоял
недалеко от читавшего. Зрение тогда было острое. В бумагах ни заголовка, ни пояснения. Как ведомость
на выдачу премии: фамилия, имя, отчество и почти везде одна цифра - 10. Редко. редко - 8. Два года
кому-то сбавляли, наверное. показать, мол, разбираемся тщательно, иных посчитали и менее опасными.

Пересылку в Ленинграде прозывали "зверенцем". Точно. Вместо одной стены решетка, как в зоопарке. А
в камере человек 200-300. На этап вызывали по списку. Неразбериха существовала. Можно было не
откликнуться, не выйти. покантоваться еще в Ленинграде, попасть в другой этап.

Из Ленинграда наш эшелон отправили 30 ноября. У меня были шуба и шапка. Родные еще в Старой
Руссе передали. В товарном вагоне размещалось человек 30, вагоны меньше нынешних. Нары сколочены.
Печь - буржуйка, а топить нельзя, и нечем. Зима настоящая, холода. Меня надоумило. Дверцу у буржуйки
снял - миллиметра три лист толщиной, попробовал от нар отколоть. Щепки полетели. И начали мы этой
дверцей щепать нары. часовой стучит из тамбура в стенку, а мы внимания не обращаем. Затопили.

И вдруг поезд останавливается. Дверь нашего вагона отодвинули, просунули штыки. Это чтобы к двери
не подскакивали. Потом конвойные забрались в вагон  и устроили шмон, обыск. Искали, чем мы щепок
накололи, Нас обшарили, нары, все уголки. Ничего не нашли. Заперли вагон, тронулись дальше. Мы снова
сняли дверцу, начали стучать. Но на этот случай из тамбура через стенку пару раз выстрелили. Мы ничком
попадали на пол, ожидая новых выстрелов. Но больше не стреляли. И мы не стали испытывать судьбу.

8 декабря прибыли в Соликамск. Официально не сообщали, но, по разговорам, нас было около 1000
человек. Пригнали в зону. Большой барак и несколько больших палаток. Идущие впереди решили, что в
бараке теплее и двинулись к нему.
Стали втягиваться в барак и тут получилось завихрение. Передние пытались застопорить движение, а
задние напирали. Прояснилось позднее, В бараке нары трехьярусные. Уголовники ждали нас, заняв у
входа верхние ярусы. Срывали у входящих шапки, вырывали из рук узелки и чемоданы.

В бараке все не разместились, занимали и палатки, в них такие были нары, сколоченные из горбыля.
Дней двадцать пробыли здесь, ожидая рассылки по отделениям и лагерным пунктам. Хозяйничали
уголовники.
Проигрывали вещи "новичков" и в карты. Не на что ставить неудачнику, он показывает на кого-нибудь
из наших: играю, мол, на его шапку или пальто. И никто особо не сопротивлялся.

И со мной был случай. На свою шубу рассчитывал, как на спасительницу, дрожал, дрожал за нее. Она
заменяла все. Спали на голых нарах  в палатке, ни тюфяков, ни подстилки. Да... Зашли с Карлом Киви
в барак. Ко мне подсунулся уголовник: снимай шубу. Я оробел. А Киви заехал ему в ухо и схватил меня
за руку: бежим! Прибежали в свою палатку, здесь все-таки нас, молвотицких, 6 человек было.

Но не остались уголовники безнаказанными. В нашем этапе собрали много железнодорожников. Им,
наверное, полегче было сговориться. В том смысле, что друг друга могли узнавать, видеть своих: у кого
фуражка железнодорожная, у кого шинель, китель. Вот они тесной группой встали и ультиматум ворью:
вернуть все, что отобрано. Те задираться. Тогда железнодорожники доски из нар выдрали и пошли
костить. Беспощадно молотили. Отобранные вещи сложили в кучу, начали раздавать. Но каждый, кто
хотел получить свою, должен был назвать какую-нибудь примету вещи.

Издевательство чистое над людьми. Хлеб давали - буханку на двоих, с ним простое дело. А похлебку
привозили в походной кухне. Понятно, очередь вытягивалась. Но у многих никакой посудины не было,
и не давали. И вот кто шапку подставляет под черпак раздатчика, кто калошу, кто крышку от чемодана.
Нальют человеку порцию, отходит он в сторону и хлебает через край.

Из Соликамска я попал в группу, которую погнали на север. Зима в разгаре, снега в тех краях глубокие.
Гнали нас, человек 200, пешком. За шесть суток прошагали 160 километров. Ночевали в заброшенных
избах. Проходили через вымершие деревни. В буквальном смысле вымершие. Рассказывали, что по
здешним местам в 1933 году прошел страшный голод. Многие деревни были незадолго перед этим
созданы ссыльными кулаками. И названия обозначали, откуда сосланы люди, Например, Ростовка -
значит, из Ростовской области. Однажды ночевали в заброшенной церкви.

Охрана сопровождала нас маленькая. Да и куда убежишь, если снег в твой рост?! Тяжело давалась
дорога. Нет-нет, и кто-то не выдерживал, падал. Охранники его подбирали, клали в сани, везли до места
ночлега. Больше тех, кто падал, мы не видели. Вероятно, они замерзали насмерть. Уставшие люди
бросали свои вещи, чемоданы.

Пригнали нас в верховье Камы. Там жили коми-пермяки. а еще местных жителей прозывали чалдонами.
Лагпункт Синяег. Название от вымершей деревни, тоже высланные крестьяне во время коллективизации
образовали, а потом повымерли, разбрелись.
Нам предстояло все начинать с нуля. Небольшую группу пригнали пораньше нас, но колючая проволока
еще лежала нераскрученная, готовились ямки для столбов. Для ночлега  поставлены большие армейские
палатки. Ни освещения, ни бани - в общем, ничего не было. Снег ели вместо воды.

Предстояло валить лес и доставлять его к Каме, строить лагпункт. Норма в лесу до 10 кубометров.
Невыполнимая. Скажу честно, вера у меня была твердая: выживу обязательно. вернусь домой; и в то же
время не покидало страшное предчувствие - на работе в лесу я загнусь.
В первый день не работали. Назавтра формировали  бригады. Приказали откликнуться кузнецам. Я
назвался. Это дело хорошо знал. Отец кузницей владел до колхоза, мальчишкой рядом с ним работал.
Мог и лошадь подковать. Назвался кузнецом еще один мужчина. Потом узнал, что он в кузнечном деле
ничего не понимал. Был он железнодорожник-машинист. Ромаш Михаил Михайлович.

Отвезли нас в село Бондюг. Там была колхозная кузница. Михаил Михайлович приноровился, нормально
с ним работали. Ковали лошадей... До конца января !939 года. Питание - сухой паек. Ночевали в пустой
избе. Охранник предупреждал: не уходите.
Расскажу о побегах. И мы, заключенные, и охранники понимали, что это бессмысленная затея. Кто
решится  по двухметровому снегу пробираться полторы-две сотни километров до железной дороги? Да и
летом не легче. В лесу можно наткнуться на другой лагпункт. А самая верная охрана - местные жители.
Позднее узнал, они получали за беглого как за лису, так они сравнивали. А нашего всегда узнаешь по виду,
по одежде.

Помню, уже во время войны к нам стали доставлять народ с фронта. Врать не буду, не знаю, за что их
отправляли в лагерь, у нас просто называли 183-ю статью. Смелые, удивлялись нашей покорности: почему
не убегаем? Мы отвечали спокойно: посмотрим, как вы побежите. Убежим, мы через линию фронта
переходили, а здесь пустяки.
И пробовали. Сначала их ловили и приводили в лагерь живыми. А потом - притащат труп беглеца и бросят
у вахты, для наглядного примера.

Пробовали бежать и уголовники. Тоже неудачно. Но они мстили деревенским за доносы, при удобном
случае поджигали деревни. Все-таки на моей памяти два побега удались. Грамотные люди, аферисты
убежали. Одного я знал - Владимир Дубатин, за подделку кассовых документов сидел. Добрался он до
Соликамска, оттуда письмо прислал начальнику: сажусь на поезд, еду в Москву. Потом из Москвы подал
весточку: живу хорошо. Как мы узнавали об этом? Работаешь, а рядом с тобой есть люди из лагерной
службы. Между собой обмениваются новостями: слышал, Дубатин нашему начальнику привет из Москвы
прислал?

Месяц отработали в Бондюге, и вернули нас в лагерь. Здесь уже вышки были, часовые на них, колючая
проволока в три ряда, высотой больше двух метров. Кузница была своя, но меня в нее работать не взяли.
Отправили к нарядчику. Ты из какой бригады?- спрашивает. А я еще ни в какую не был зачислен. По
дороге из Бондюга видел, что к нему из лагеря тянут связь, слышал. что работает там бригада Макарова.
Слышал о массовой гибели людей в лесу, о замерзших. Кормили плохо. Если норму выполнишь на 80
процентов, давали 400 граммов хлеба и черпак баланды - один раз. Я и назвал бригаду Макарова.
Соврал, но обошлось.
Работали на линии связи без конвоя. Контроль за нами. контриками, доверяли бригадиру. Макаров был
из уголовников, но относился к людям по-божески. И паек хороший - 900 граммов хлеба.

Вот и линию протянули. Опять лес замаячил передо мной. Вечером лежим на нарах. Света никакого
нет. Заходит нарядчик, мы его дядей Ваней звали. Он все время с палкой ходил. Голос у него басовитый,
сердитый. "Кто дуги гнуть умеет?"- спрашивает он у входа.  "Я",- подаю голос. И сам испугался. Только
однажды видел, как этим занимался сосед. Чувствую, дядя Ваня идет на мой голос. Ну, думаю, сейчас
спросит про дуги, а я не отвечу. Голос подам, а он в темноте на звук мне палкой по зубам заедет. Вот
остановился напротив меня. "Тебе сколько человек надо?". Не знаю, но говорю "Четыре". "Ладно",-
и пошел прочь. Пойдете со мной?- спрашиваю земляков. Рядом лежали братья Вахеры - Антон в Одоеве
заведовал магазином, Иван был председателем колхоза в Карцеве. Оскар Виснап - учитель. А хорошо
будет? Не знаю,- отвечаю,- может, на смерть идем. Не решились они пойти со мной... Да, Антон вскоре
замерз в лесу. Оскар, когда я вернулся в лагерь. был чуть жив. слабосиловка, как у нас прозывали. Дошел
до того, что отказывался от еды. 25 мая 1939 года он умер в лазарете. Ивану повезло, его дело попало
под пересмотр, его освободили. Он остался жить на Урале.

Согласились помогать мне четверо мужчин из ленинграда. Утром нас и десяток рязанских лаптеплетов
повезли в Усть-Имжу. Две избы заняли. Баня была. Дело происходило где-то в середине февраля. Мы
впервые помылись после отправки из Ленинграда 30 ноября. А другие так до лета и не мылись. Спали,
не раздеваясь, рубахи истлевали на теле, одежда кишела вшами.

Я слышал, что можно дуги гнуть из черемухи, а ленинградские даже о черемухе  не имели представления.
Натирал им чутье - давал по кусочку коры и напутствовал: если дерево так пахнет, то рубите. Наладили
дело, парили заготовки, гнули. Сам заделывал концы, желобки для крепления оглобли. И впервые в жизни
видел, что зимой лапти плетут. Рязанские мужики у костра разогревали липы и драли кору.
С нами были конвоир и "гражданин десятник". Мирные отношения. На чердаке мы нашли рубанок. По
снегу ползать, рубить черемуху - непроизводительное, выматывающее занятие. Сделал ленинградским
лыжи. Десятник увидел, попросил сделать и ему. Не хуже фабричных получилось.

Вернулись в лагерь 8марта. Днем пришли, нас 15 человек, все в лесу. Вывел нас комендант за зону.
Запрягайте лошадей в волокуши. поедете лес трелевать. Машет палкой: умеешь. не умеешь, запрягай.
А ты, пацан, чего стоишь? Так он ко мне обратился, ростом я мал. И сам не понимаю, почему соврал:
лошадь только на картинке видел. Пойдешь навальщиком.

С пару недель работал навальщиком хлыстов на сани-американки. Лес вывозили к Каме. Однажды из
леса проехал к реке и увидел "гражданина десятника". Он узнал меня. сказал: "Зайди в будку". Про
мои дела спросил и говорит: "Будешь у меня". Он был из вольнонаемных. Стал я дрова готовить, печь
топить в будке. Он мне и листок бумаги дал, первое письмо я отправил домой. Имени его не знаю,
все время официальное обращение - "гражданин десятник". Узнал он, что я разбираюсь в сортиментах
древесины, стал посылать меня ночью на лед, показывать куда какую древесину складывать. На льду
формировали плоты. До навигации проработал у "гражданина десятника".

После сплава все-таки попал в лесную бригаду. И опять выручил случай. На разводе колонна уже вахту
проходила, а тут команда: 8 человек останьтесь. Не знал, лучше или хуже будет. но отошел в сторону.
Стоим ввосьмером. На нас внимания не обращают. Вернулись в барак и спать. Для зека полежать.
поспать - первое дело. Но долго нельзя - засчитают прогул и накажут. Пошли к нарядчику - что делать?
Идите на стройку.

В лагере строили столовую. Нужно было корить лес. А еще бригадир строителей спросил, кто умеет
тесать?
- Умею.
- По шнурку или так?
- По шнурку.
- По шнурку дурак вытешет. Ты вот так попробуй.
Нужно было тесать балки с одной стороны для пола. Две вытесал. Бригадир говорит мастеру: это
плотник. И ко мне обращается: в бригаду пойдешь к нам? Готов. если возьмете.

После строительства столовой попал в ремонтные мастерские. Делали тележки. А чтобы побыстрее
норму выполнять, нужен хороший бурав. Около кузницы работали с напарником, машинистом-
железнодорожником. Бурав неважный дали. Решил поправить его. Попросил кузнеца: разреши, сам
откую. Сделал. Вертел он дыры, будь здоров. Не надседаясь, выполняли норму, а перевыполнять
нам незачем было.

Этот бурав, считаю, спас меня. благодаря ему моя жизнь в лагере вошла в сносное существование. И
снова связь с "гражданином десятником".
Он проходил мимо и обратил внимание на бурав. Где взяли, сынки?- спрашивает. Лет 40, наверное,
было мужику, а вот как к нам обратился. Сам сделал, отвечаю. А толще можешь? - Любого размера.
Налаживалась вывозка древесины и на тракторных санях, их много требовалось, отверстия для
крепления буравить нужно большие.

Для образца сделал  4 разных размеров. Бригадир ремонтных мастерских взял, сказал: "Сами накуем".
Тут бы от меня судьба могла и отвернуться. Но кузнецы не сумели по-моему завить спираль. А в буравах
потребность большая. Через две недели на разводе мне приказ выходить в ремонтные мастерские.
Ковать-то кузнецы лучше меня ковали, я обрабатывал бурава. Месяца три занимался этим. Потом на
слесарные работы перевели, года три инструментальщиком трудился.

Добрым словом хочется вспомнить "гражданина механика". Почти мой земляк - из Холмского района.
Года на два старше меня. Интересно, жив ли он? Вместе с родителями, обьявленными кулаками,
выслали на Урал. родители во время голода умерли. Выжил, освоился в новых местах, пообвык. Иван
Нилович Иванов. Иван Нилыч, так его звали, если рядом никого из начальства не было. А если кто-то
есть - "гражданин механик".

Люди среди вольнонаемных и лагерной службы попадались и нормальные. Открыто, конечно, никто
не выражал нам симпатий, не помогал, но при удобном случае содействовали, какие-то добрые услуги
оказывали. Он меня потом назначил начальником ремонтных мастерских. Около ста человек работало.
Почему я, деревенский парень, стал начальником? Ведь там были слесари самой высокой квалификации,
токари. техники, инженеры. Они отказывались, полагаю, боясь ответственности, а я считал, что мне
терять нечего.

Назову несколько человек. Токарем работал Петр Николаевич Николаев - один из руководителей
Ленинградского металлического турбостроительного завода, главный механик Свирьстроя Борис Иванович
Милевич, ученый-энергетик Терпугов из Москвы, диспетчером был Туберидзе - начальник Кавказской
железной дороги.По его словам, он вместе со Сталиным учился в Тбилиси. Его как-то спросил, почему
он не напишет Сталину? Сталин узнает, меня тогда расстреляют. Вообще-то о политике мы старались
не говорить, особенно если собирается больше двух человек. Самое лучшее и надежное: не говорить.
а слушать. Газет не видели. Помню случай, старичка с обрывком газеты засекли, наверное, солдат
дал ему. И старичок исчез, больше я его не видел.

Мне указывать подчиненным было нечего. Что-то обьяснять им - как оскорбление. Я и потом вспоминал
мастерские, когда дома работал в леспромхозе. Случалось, не знаешь, как и выйти из положения,
допотопное оборудование здесь, и головы не те. В лагере слесари. инженеры были старого закала. К
ним лучше всего подойдет старинное понятие - мастеровой. Не то, что нынешние слесарь, токарь,
умеющие делать что-нибудь одно. А мастеровой, он в любой вещи разберется. в любой машине
все починит.

Труд наш был подневольный, но ведь благодаря способности и умению заключенных обустроили жизнь
за колючей проволокой. Электростанцию под руководством профессора Терпугова возвели. Любой  заказ
в мастерских могли выполнить. Работали безукоризненно. Нужно и посоветуют. А для руководителя
главное, чтобы без обмана получали норму питания. бывает, и несколько лишних паек прихватишь.
что-нибудь придумаешь.

В мастерских уже до "звонка" - до лета 1947 года. С началом войны у нас в лагере положение улучшилось.
Норму питания увеличили. Думаю, большое значение лесу придавали. Лозунги были: каждый баланс -
килограмм пороха. Интересный плакат сделали заключенные-художники. Картина метра в три высотой.
Человек нарисован. Прямо или сбоку на нее смотришь, а взгляд и палец на тебя направлены. И слова:
чем ты помог фронту?

Улучшился быт. Столовую наладили. Вшей почти вывели. Тюфяки на нарах появились. Жулье поприжали.
Начальник Гилев сурово с ними обходился. Однажды они на разводе забастовали. не пошли на работу.
Им позволили остаться, пока все остальные разойдутся. Потом охрана построила их, выгнала на берег
Камы. Конец осени, корочка льда у берегов уже появилась. Зябко, знобко. Островок недалеко - одна
галька на нем. Уголовников под дулами автоматов переправили на островок и оставили там. Ни укрыться,
ни костер развести. И не поплывешь. Одно спасительное средство - бег. Назавтра без всяких разговоров
вышли на работу.

Ближе к концу войны фильмы стали показывать. Еще и до войны культбригада ездила по лагерям от
КВЧ (культурно-воспитательной части). Не самодеятельность, из заключенных настоящие артисты были
отобраны. Я в артистах не разбирался, у нас-то в районе только-только начинали фильмы со звуком
показывать. В культбригаде участвовал знаменитый артист Дикий. Некоторые заключенные хорошо
знали его по фильмам, спектаклям.
В тот день, когда приезжали артисты, мне повезло: с воли переправили через проволоку немного творога
(несколько человек из мастерских ремонтировали маслосырзавод). Этим творогом я и угощал Дикого.
Через какое-то время культбригада снова заехала к нам, но без знаменитого артиста. Стали спрашивать.
ответили - в Москву забрали. Во время войны показывали фильм "Кутузов". В главной роли Дикий. Сразу
его узнал. И позднее на воле эту картину смотрел.

Несколько памятных случаев. Пенсне чинил заместителю начальника управления лагерей, не ГУЛага. а
местного. Приезжал к нам. у него пенсне сломалось. Указали на меня. мол. Керро сможет. Вызвали. Он
говорит: вот тебе пенсне, стекло, исправь, не сделаешь - голова с плеч. Оно вроде несложно, но в стекле
нужно было просверлить отверстие. Походил по мастерским, пораспрашивал людей, но никому не
доводилось сверлить стекло. Главное-то я понимал - одно неосторожное движение, и оно треснет. Сам
сверло изготовил, несколько дней сверлил. Отремонтировал. "Ладно,- говорит заместитель начальника,-
молодец. Не забуду".

Какое-то время прошло, может, год. Послали меня на слет ударников лесозаготовок в Ныроб - центр
окрестных лагерей. И такие мероприятия стали проводить. Построили. Начальство идет, и этот в пенсне.
Я не в первом ряду стоял, но, когда мимо проходили. он меня заметил, спросил: как жизнь? Хорошо,
что я еще мог ответить?!  А потом зачитывали список премированных. И всем по 200 рублей. Читают
мою фамилию - 400. Мне даже неудобно стало. Люди в лесу горбатились, а я все-таки слесарь.
Говорили, что деньги идут на наши счета, но мы в эти деньги не очень верили. Думаю, без его указания
моя премия не обошлась. Во время войны собирали на танковую колонну, деньги со счета отдал на нее.

У начальника отделения (лагпункт можно сравнить с лесопунктом, отделение с леспромхозом, лагерь в
целом с трестом) Диненбурга в начале войны сына забрали на фронт. Вскоре он вернулся домой без
руки. Мне и сапожнику задание - изготовить протез. Сапожник с кожей, а я по металлической части. В
локте сделал кнопочки, и искусственная рука могла сгибаться под определенным углом. Девушку
провожаешь, например, кнопочку нажал, можно ее под руку вести. Думаю, лучше фабричного протез
получился. С начальником отделения не разговаривал лично, а с сыном Владимиром, Володькой
встречались. Он в МАИ поступил, учился, на каникулы приезжал. Может, и жив. он моложе меня.

После войны мне и самому пришлось набирать из вновь прибывающих заключенных рабочих в
мастерские. Прошу отозваться слесарей. "Возьмите меня",- умоляюще просит парень, культурный
на вид. По рукам вижу - никакой он не слесарь. Какая профессия? Артист. Где учился? В Харбине,
в консерватории. Анатолий Мигалинский. Из Китая привезли, статья "пэша" - подозрение в шпионаже.
Жалко мне его стало. Думаю, ладно, приспособим в разнорабочие. Недолго у нас поработал,
забрали в КВЧ, стал с артистами ездить.

После войны много разговоров было об амнистии, о сокращении сроков. освобождении за отличную
работу. Рассказывали, что видели список, мол, и моя фамилия в нем. И вправду, четверых освободили,
а меня обошли.
В контору вызывали ремонтировать счетные машинки. В КВЧ знакомая девушка работала, из местных,
вольная. Ее двоюродного брата Колю Сидорова  учил на слесаря. Для нее как-то сделал бигуди,
понравились ей. Одна она была в конторе, спрашивает меня: почему не пишу заявление с просьбой
помиловать, на досрочное освобождение. Напишу, отвечаю, это как признать себя виновным, дотерплю,
немного осталось. Мне кажется, она помогла год убавить, поговорила с Диненбургом.

Привыкает человек. есть пословица, что и в аду привыкнешь  жить. Притерпишься, да и кругом все
как-то обустраивается. Новую территорию мы осваивали, застраивали. Рассказывали, что лет за двести
до нас сюда пленных шведов отправляли, они канал рыли, хотели Волгу, Каму с северными реками
соединить у Чердыни, городка недалеко от нашего лагеря.
Самое страшное вспоминается из начального периода. Вот еще эпизод из того дня, когда нас привезли
в Соликамск. Мы выходили из вагона, нам приказывали  опуститься на колени. Весь этап поставили.
Над головами без предупреждения стреляли, если кто-то попытается встать. Несколько часов продержали.
Не понимаю, как мы выдержали на сильном морозе. Зимы там суровые, Девять лет пробыл и ни одной
оттепели  не припомню. Еще этап узбеков привезли зимой. Я их впервые видел, любопытно для
деревенского - в халаты одеты, на голове чалма накручена. Позднее из разговоров узнал, что только
два узбека пережили зиму. И не успуг у людей был  от ужасной смертности. а удивление: как эти двое
выдержали?!

Да. наверное, нигде и никогда не было столько загублено людей, как при Сталине. Но люди, мне
кажется, и тогда что-то понимали. Ровно через 9 лет, в июле 1947 года возвращался домой. Подхожу
к родной деревне. В поле бабы работали. Увидели человека с сидором, бегут ко мне, знали, что
возвращаюсь. я писал домой. Окружили меня, жалеют: вот как, Володя, в жизни получается, девять лет
ни за что страдал. Хоть живым остался...

Они не верили в мою виновность. вот так... Около года проработал на мельнице в Заборовье, а в 1948
году пришел в Молвотицкий леспромхоз, организовывал ремонтные мастерские. В 1962 году меня
полностью реабилитировали  - оказалось, что никакой антисоветской агитации я не вел. Но это
я знал и в 1938 году...